― ПЕРВЫЕ ЛЮДИ ―

Проводится эксперимент: среди людей искусственно выводят «человека плюс». Это дети, они живут единой семьёй в резервации. Несколько лет спустя дети подросли и поняли, что окружающий мир всегда будет настроен против них…

АВИА

Хэрри.

Калькутта, Индия

4 ноября 1945 г.

Миссис Джин Арбалейд

Вашингтон, Дипломатический корпус.

Дорогая сестра!

Я нашел это. Видел своими глазами и потому убежден в полезности избранной цели — исследовать антропологические прихоти моей сестры. В любом случае это лучше, чем скука. У меня нет ни малейшего желания возвращаться домой, и я не собираюсь пускаться ни в какие объяснения. Нервы у меня не в порядке, я уволен со службы и не устроен. Как ты знаешь, я вышел в отставку в Карачи, и мне приятно ощущать себя экс-воякой и туристом. Но нескольких недель было достаточно, чтобы все до безумия наскучило. Вот почему я был так рад получить от тебя задание. Оно выполнено.

Не могу сказать, что пришлось изрядно поволноваться. Дело в том, что присланная тобой статейка из «Ассошиэйтед Пресс» оказалась до деталей точной. Маленькая деревушка Чунга действительно находится в Ассаме. Я добирался туда самолетом, поездом по узкоколейке и воловьей упряжкой. Путешествие в такое время года под обжигающим спину солнцем было сказочно приятным. Но наконец я увидел то, что искал. Это была четырнадцатилетняя девочка.

Конечно, ты достаточно знаешь об Индии, чтобы понимать: здесь четырнадцать лет для девочки — вполне солидный возраст. Большинство из них к этому времени уже замужем. Но дело не в возрасте. Я подробно беседовал с отцом и матерью ребенка, и они рассказали мне, что опознали дочь по двум очень характерным родимым пятнам. Опознание подтвердили родственники и другие жители деревушки — все, кто помнил эти родимые пятна. Обстоятельство совсем не удивительное для маленьких местечек вроде этого.

Ребенок был потерян в младенческом возрасте — восьми месяцев от роду. Самая обычная история — родители работали в поле, оставив неподалеку дочку, и она пропала. Я не могу сказать точно, ползала она или нет, но в любом случае это была здоровая, живая и смышленая девочка.

Мы никогда не узнаем, как девочка попала к волкам. Возможно, волчица, потеряв своих детенышей, утащила ребенка. Похоже, вот наиболее вероятная версия. Волки, встречающиеся здесь, не относятся к европейскому типу. Это местная разновидность pallipes — весьма внушительное животное по размерам, с сильным характером, отнюдь не из тех, кто отступает на темной дороге. Восемнадцать дней назад, когда девочка была найдена, жителям деревушки пришлось убить пять волков, чтобы вызволить ее. Надо сказать, и сама она дралась как дьяволица. Что ж, она тринадцать лет прожила рядом с волками.

Станет ли нам когда-нибудь известна история ее жизни с волками? Не знаю. Во всяком случае, в данный момент она — волчица во всех своих проявлениях. Не может стоять прямо — позвоночник искривлен до такой степени, что коррекция невозможна. Бегает на четырех конечностях, и суставы пальцев покрыты костными мозолями. Ее пытаются научить брать и удерживать предметы руками, но пока безуспешно. Она разрывает на себе любую одежду, в которую ее одевают. Она не в состоянии понять значение речи и тем более говорить. Индийский антрополог Сумил Годже проработал с ней целую неделю, но почти не надеется, что общение с ней будет когда-нибудь возможно. В нашем понимании и по нашим критериям она абсолютно слабоумная или, иначе говоря, идиотка и, похоже, такой и останется на всю жизнь.

С другой стороны, и профессор Годже, и доктор Чалмерс, и представитель правительственной службы здравоохранения, приехавший из Калькутты посмотреть девочку, находят, что нет никаких физических или наследственных факторов, которые можно было бы считать основой психического расстройства. Девочка не страдала слабоумием от рождения. Наоборот, жители деревушки вспоминают, что в младенчестве она была абсолютно нормальным ребенком. Более того, по их словам, она была очень живой и смышленой. Профессор Годже считает, и его поддерживают коллеги, что именно живость и хорошие способности девочки позволили ей приспособиться и тринадцать лет прожить среди волков. Ребенок прекрасно реагирует на рефлекторные тесты и производит впечатление вполне здорового с точки зрения неврологии. Она очень сильна — даже более, чем обычные дети в этом возрасте, и обладает сверхъестественным слухом и обонянием.

Профессор Годже исследовал данные восемнадцати подобных случаев, зарегистрированных в Индии за последние сто лет, и в каждом из них, по его словам, даже после курса лечения ребенок все равно остается слабоумным, т. е., объективно говоря, остается волком. Профессор считает, что было бы неправильно называть такого ребенка идиотом или слабоумным, точно так же, как нельзя называть слабоумным или идиотом волка. Просто ребенок превращается в волка, возможно, более высокоразвитого, чем обычный, но все же волка.

Я готовлю для тебя полный отчет по этому материалу. Тем не менее основные факты в письме изложены. Что касается денег — у меня их предостаточно. Я выиграл в кости куш в одиннадцать сотен долларов. Позаботься о себе, твоем драгоценном муже и службе здравоохранения.

Люблю, целую. —

* * *

ТЕЛЕГРАММА. ХЭРРИ ФЕЛТОНУ

ДЖИН АРБАЛЕЙД.

ГОСТ. «ИМПЕРИЯ». КАЛЬКУТТА, ИНДИЯ

10 НОЯБРЯ 1945 г.

ЭТО НЕ ПРИХОТЬ, ХЭРРИ. ЭТО ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНО. ТЫ ПРЕКРАСНО СПРАВИЛСЯ С ЗАДАНИЕМ. ТАКОЙ ЖЕ СЛУЧАЙ В ПРЕТОРИИ. БОЛЬНИЦА ОБЩЕГО ТИПА. ДР.ФЕЛИКС ВАНОТТ. АВИАБИЛЕТЫ ЗАКАЗАНЫ.

* * *

АВИА

Хэрри.

Претория, Южно-Африканская Республика

Миссис Джин Арбалейд

Вашингтон, Дипломатический корпус.

Моя дорогая сестра!

Ты определенно великий организатор, ты и твой муж. Мне хотелось бы узнать, чем закончится это временное затишье. Я думаю, в свое время ты найдешь предлог и сообщишь мне об этом. В любом случае твоя деятельность заслуживает уважения. Подумать только! Сдвинуть с места зануду-полковника и незамедлительно отправить в Южную Африку. Впрочем, это прекрасная страна с приятным климатом и, я уверен, большим будущим.

Здесь я увидел ребенка, который по-прежнему находится в больнице. Я провел вечер с доктором Ваноттом и юной, умной и привлекательной квакершей мисс Глорией Оулэнд, антропологом, работающей над докторской диссертацией по проблемам народов банту. По мере того, как я буду продолжать свое знакомство с мисс Оулэнд, я смогу снабжать вас материалами и по этой теме.

Внешне происшедший здесь случай удивительно напоминает виденный мной в Ассаме. Там была четырнадцатилетняя девочка, здесь — одиннадцатилетний мальчик, по происхождению банту. Девочка выросла среди волков, мальчик подобным же образом среди бабуинов и был вызволен белым охотником по имени Арчвей, сильным, молчаливым человеком, как будто сошедшим со страниц романов Хемингуэя. К сожалению, у Арчвея скверный характер и он не очень-то любит детей, поэтому, когда мальчик, что вполне естественно, укусил его, он выпорол бедняжку до полусмерти. «Я приручал его», — пояснил молчун.

Теперь о больнице. Ребенок получает здесь самый лучший медицинский уход и разумное лечение. Совершенно не представляется возможным найти его родителей, потому что эти обезьяны с Базутолэнда много путешествуют и невозможно даже предположить, где именно мог попасть к ним ребенок. Его возраст — предположение медиков, но оно вполне разумно. Нет никакого сомнения, что по рождению он принадлежит к народу банту. Он красив, с длинными руками и ногами и необычайно силен. Видимых симптомов черепного повреждения нет. Но так же, как и девочка из Ассама, по нашим представлениям он идиот.

То есть, иначе говоря, он — обезьяна. Способ звукоизвлечения, которым он пользуется, — обезьяний. В отличие от индийской девочки он способен брать предметы руками, держать их и рассматривать, у него сильно развит познавательный инстинкт. Как объяснила мне мисс Оулэнд, разница между ними — это разница между волком и обезьяной.

У мальчика не поддающееся коррекции искривление позвоночника. Как и обезьяны, он при передвижении пользуется четырьмя конечностями, а тыльная сторона пальцев и ладоней покрыта костными мозолями. Что касается ношения одежды, первое время он все разрывал на себе, но потом привык. Это не удивительно. Прирученные обезьяны тоже ведь привыкают к платью. Мисс Оулэнд надеется, что мальчик овладеет хотя бы рудиментарной речью. Однако доктор Ванотт сомневается в этом. И мне хотелось бы заметить, что из тех восемнадцати случаев, которые описывает профессор Годже, не было ни одного, когда человеческая речь усваивалась хотя бы в основных элементах.

Подобным примером может служить герой моего детства Тарзан и вместе с ним все благородные животные. Но самая ужасная мысль, которая приходит в голову, когда наблюдаешь все это, — какова же сущность самого человека, если с ним могут происходить такие метаморфозы? Здешний образованный абориген пытался объяснить мне, что человек — создание своей собственной мысли или представлений, формирование которых в огромной степени зависит от его окружения и базируется на словесном материале. Без слов происходит наглядный процесс познавания, который на животном уровне формирует представления, но недостаточен для того, чтобы сделать человека подлинным человеком. Человек есть результат общения с другими людьми и всей суммы накопленного человечеством опыта и представлений.

Человек, выросший среди волков, становится волком, выросший среди обезьян — обезьяной. И это неоспоримо, не правда ли? Моя голова переполнена десятком точек зрения по этому вопросу, и некоторые мне просто неприятны.

Дорогая сестра, что ты и твой муж собираетесь предпринять? Не пора ли решить и сообщить об этом старику Хэрри? Или ты хочешь, чтобы я теперь отправился на Тибет? Однако я сделаю все, чтобы доставить тебе удовольствие. Но желательно что-нибудь стоящее.

Твой всегда любящий

* * *

АВИА

Джин.

Вашингтон, Дипломатический корпус.

27 ноября 1945 г.

Мистеру Хэрри Фелтону

Претория, Южно-Африканская Республика.

Дорогой Хэрри!

Ты прекрасный и великодушный брат и к тому же очень энергичен. Ты просто прелесть! Мы с Марком хотели бы поручить тебе одно дело, предполагающее, что ты будешь разъезжать по всему миру и получать за это деньги. Чтобы убедить тебя согласиться, мы должны раскрыть тебе тайные стороны нашей работы. Мы делаем это, принимая во внимание твой прямой и заслуживающий доверия характер. Что касается почты, то она заслуживает значительно меньше доверия. Но мы связаны с вооруженными силами, имеющими допуск к самым большим секретам и прочей чепухе, поэтому информация будет передаваться тебе по дипломатическому каналу. После получения этого письма ты можешь считать себя на службе. Тебе будет выплачиваться зарплата в пределах разумного и дополнительно восемь тысяч в год за долготерпение.

Пожалуйста, оставайся в своей гостинице в Претории до получения пакета. Это займет не более десяти дней. Конечно, предварительно мы тебя известим.

С любовью и уважением —

* * *

Дипломатическая почта

Джин.

Вашингтон, Дипломатический корпус.

5 декабря 1945 г.

Мистеру Хэрри Фелтону

Претория, Южно-Африканская республика.

Дорогой Хэрри!

Это письмо — наше с Марком совместное обращение к тебе. Выводы, которые мы делаем, — также плод нашей совместной работы. И еще. Отнесись к этому посланию как к очень серьезному документу.

Ты знаешь, что последние двадцать лет предметом нашего пристального внимания были детская психология и особенности развития детей. Нет необходимости вспоминать, как складывалась карьера Марка и моя да и нашу работу в системе здравоохранения. Скажу только, что когда во время войны мы занимались программой помощи детям, мы пришли к интересным выводам, которые теперь разрабатываем теоретически. Мы получили разрешение начальства приступить к работе над нашим проектом, а недавно военное ведомство выделило нам дополнительные фонды на него.

Возвращаясь к теоретическим основам нашей работы, надо сказать, что выводы, как ты знаешь, еще окончательно не проверены. Вкратце скажу, что после двадцати лет практической деятельности мы пришли к такому заключению: в пределах вида Гомо Сапиенс возникает новая раса. Назовем ее человек-плюс, хотя, собственно, называть ее можно как угодно. Возникла она не сегодня — люди такого типа появлялись в течение столетий и даже тысячелетий. Но они как бы попадали в ловушку — человеческое окружение и формировались по его законам так же определенно и непреложно, как твоя девочка из Ассама, оказавшаяся среди волков, или мальчик-банту — среди обезьян.

Кстати сказать, случаи, описанные тобой, не единственные из известных нам. У нас есть достоверные данные еще о семи подобных случаях, зарегистрированных в разных местах: один в России, два в Канаде, два в Южной Америке и один в Западной Африке, и чтобы мы не очень гордились, есть запись одного такого же случая, имевшего место в Соединенных Штатах. Мы располагаем также устными рассказами и фольклорными записями трехсот одиннадцати подобных случаев за период, охватывающий четырнадцать веков. У нас есть свидетельство, найденное в немецкой книге XIV века и принадлежащее монаху Губертусу. В нем описывается пять историй, которые, как утверждает Губертус, он наблюдал лично. Во всех этих случаях, как и в семи записанных нашими современниками, и во всех остальных, кроме шестнадцати устных рассказов, результат точно такой же, как и в тех, которые ты видел и записал, — ребенок, выращенный волками, становится волком.

Наша работа подводит нас к параллельному заключению — ребенок, выращенный людьми, становится человеком. Если человек-плюс действительно существует, он точно так же попадает в ловушку к людям, как ребенок — в логово зверей. Наше предположение заключается в том, что человек-плюс существует.

Почему мы так думаем? Причин этого предостаточно, но ни время, ни пространство не могут всего объяснить. Однако есть два весьма убедительных довода. Во-первых, мы располагаем данными, свидетельствующими об очень высоком уровне IQ [Intelligence Quotient — коэффициент умственного развития] в детстве у нескольких сотен мужчин и женщин — 150 единиц и выше. Но несмотря на выдающиеся интеллектуальные способности в детстве, успеха на жизненном поприще добились только 10 %. Грубо говоря, еще 10 % можно назвать страдающими психическими расстройствами, не поддающимися излечению. 14 % требуется общий курс психотерапевтического лечения, 6 % покончили жизнь самоубийством, 1 % — в заключении, 27 % один или более раз разводились, 19 % — хронические неудачники во всех своих начинаниях. А остальные вообще ничем не примечательны. Если проследить их IQ с возрастом, то мы увидим, как этот коэффициент неуклонно падает.

Общество никогда не занималось созданием условий для людей с психикой такого типа. Поэтому мы не можем точно сказать, что с ними стало бы в особых условиях. Но мы можем предположить, что число подобных людей уменьшается, тяготея к идиотизму, который мы называем нормой.

Вторую причину мы видим в следующем: мы знаем, что человек в течение всей жизни использует только небольшую часть головного мозга. Что мешает ему использовать остальную его часть? Почему природа снабдила его устройством, которое он не может использовать полностью? Или общество мешает ему, создавая вокруг барьеры и блокируя личный потенциал?

Таковы вкратце две причины. Но поверь мне, Хэрри, их намного больше. Их вполне достаточно, чтобы убедить твердоголовых людей из правительства, начисто лишенных воображения, что мы достойны того, чтобы нам дали шанс выпустить в мир суперличность или человека-плюс. Возможно, нам по-своему поможет политика. В один прекрасный момент может выясниться, что мы вступаем в войну — на этот раз, например, с Россией, в холодную войну, как теперь принято ее именовать. Кроме всего остального, это будет и война умов. А ведь ум, как искренне заметили некоторые наши интеллектуальные гиганты, в наше время огромная ценность и встречается крайне редко. Под таким углом зрения наши суперличности превращаются в некое секретное оружие, дьяволов, способных в нужное время предъявить суператомные бомбы или смертоносные лучи. И бог с ними. Трудно было бы представить себе подобный проект под финансовым руководством благородных людей. Главное во всей этой истории, что на нас с Марком сделали ставку. Отсюда и миллионы долларов, и самая высокая категория в течение всей работы. Тем не менее все полная тайна. Я даже не могу до конца этого выразить.

Теперь о твоей работе, если ты на нее согласишься. В ней будет несколько этапов. Первый: в 1937 году в Берлине работал профессор Ганс Гольдбаум. Наполовину еврей. Он возглавлял Институт детской терапии. Гольдбаум опубликовал небольшую монографию по интеллектуальному тестированию детей. Он приводит в ней доказательства того — и мы склонны ему верить, — что может определить IQ ребенка в течение первого года его жизни, в доречевой период. Он показывает несколько чрезвычайно интересных таблиц с оценками результатов тестирования. Но мы в достаточной степени не знаем метода профессора Гольдбаума, чтобы использовать его на практике. Короче говоря, нам нужна помощь профессора.

В 1937 году он исчез из Берлина, а в 1943 объявился в Кейптауне. Это последний его адрес, который нам известен. Прилагаю его к письму. Поезжай в Кейптаун, дорогой Хэрри. (Это я лично прошу тебя, без Марка.) Если он уехал оттуда, постарайся все равно найти его. Если он умер, сразу же сообщи нам.

Конечно, ты согласишься на эту работу. Мы любим тебя и нам нужна твоя помощь.

* * *

АВИА

Хэрри.

Кейптаун, Южная Африка

20 декабря 1945 г.

Миссис Джин Арбалейд

Вашингтон, Дипломатический корпус.

Моя дорогая сестра!

Какие головокружительные идеи! Если мы занимаемся созданием секретного оружия, я готов броситься в это предприятие с головой. Но работа есть работа.

Поиски профессора заняли у меня неделю. Единственное, что я узнал, — в 1944 году он уехал из Кейптауна в Лондон. Очевидно, он им там понадобился. Выезжаю в Лондон.

С любовью

* * *

По дипломатическим каналам.

Джин.

Вашингтон, Дипломатический корпус.

26 декабря 1945 г.

Мистеру Хэрри Фелтону

Лондон, Англия.

Дорогой Хэрри!

Это совершенно серьезно. Ты, наверное, уже нашел профессора. Мы надеемся, что, несмотря на то, что ты иногда называешь себя идиотом, у тебя вполне хватит ума оценить метод профессора Гольдбаума. Разрекламируй ему нашу идею. Продай ему ее! Мы предоставим ему все, что он попросит. Только бы работал с нами. Столько, сколько захочет.

Вот вкратце то, что мы собираемся сделать. Мы приобрели участок земли в восемь тысяч акров в Северной Калифорнии. Мы собираемся создать там особую среду обитания — под военной охраной, гарантирующей полную безопасность. Внешний мир вначале будет полностью отсечен. Таким образом возникнет совершенно замкнутая резервация под строгим контролем извне.

В эту резервацию мы собираемся поместить сорок детей, и особое их воспитание должно привести к появлению новой разновидности человека человека-плюс.

Не буду сейчас останавливаться на деталях внутреннего устройства резервации. С этим можно пока подождать. Первое, что нам сейчас необходимо, — это дети. Десять из сорока детей мы найдем в Соединенных Штатах. Что касается тридцати остальных, мы хотели бы попросить тебя заняться их подбором вместе с профессором Гольдбаумом в других странах.

Мы предполагаем равное количество девочек и мальчиков в возрасте от 6 до 9 месяцев с оптимально высоким коэффициентом IQ, если метод профессора достаточно хорош для его определения в этом возрасте.

Желательно было бы, чтобы дети представляли пять расовых групп кавказскую, индийскую, китайскую, малазийскую и банту. Безусловно, мы понимаем, насколько в наше время расовые границы зыбки. Поэтому предоставляем тебе в этом смысле полную свободу. Попробуй найти шесть так называемых «кавказских» детей в Европе. Кроме этого нас интересуют двое детей северного типа, двое — центральноевропейского типа и двое детей из Средиземноморья. Постарайся следовать тому же принципу и в других местах.

Теперь о том, как это делать. Прошу тебя — никаких краж или насильственных похищений. К сожалению, в мире достаточно сирот. А сколько семей едва сводят концы с концами и в отчаянии готовы продать своих детей! Если тебе и Гольдбауму понравится такой ребенок, покупайте! Цена не имеет значения. Я далека от того, чтобы испытывать из-за этого угрызения совести. Эти дети будут окружены заботой и любовью, независимо от того, как они к нам попали. Им будет обеспечена достойная жизнь и самые многообещающие надежды.

Непременно информируй нас сразу же, как найдешь подходящего ребенка. Авиатранспорт гарантирован. Тебе будут предоставлены все необходимые предметы для ухода за детьми, в том числе непромокаемые люльки. Перевозка будет производиться под медицинским контролем. Однако нам все-таки хотелось бы получить здоровых детей; разумеется, в соответствии с нормами каждого из регионов планеты.

Желаю удачи. Мы рассчитываем на тебя и любим тебя. Счастливого Рождества!

* * *

По дипломатическим каналам.

Хэрри.

Копенгаген, Дания.

4 февраля 1946 г.

Миссис Джин Арбалейд

Вашингтон, Дипломатический корпус.

Дорогая Джин!

Кажется, я понял, что ты имела в виду под «великой тайной», и вполне разобрался в том, что ты мне сообщила. Я ждал свободного дня и дипломатической почты, чтобы описать тебе свои похождения. По моим специальным «каналам» ты уже информирована, что мы с профессором отправились в путешествие с целью покупки детей. Не могу сказать, что мне по душе увеселительные прогулки вроде этой. Однако я дал слово и держу его. Я доведу дело до конца и представлю полный отчет.

Между прочим я, как и предполагалось, продолжаю посылать корреспонденцию в Вашингтон. И это несмотря на то, что твоя резервация, как ты ее называешь, уже функционирует. Я жду от тебя указаний, на какой адрес теперь писать.

Мне удалось разыскать профессора Гольдбаума без особых трудностей. Будучи в военной форме — а я приобрел прекрасное обмундирование Британской армии — и имея все мыслимые рекомендательные письма, присланные тобой так любезно, я отправился в Военное министерство. Там, как они говорили сами, майору Хэрри Фелтону было оказано особое внимание. Тем не менее в гражданской одежде я чувствую себя лучше. Как бы то ни было, я нашел профессора Гольдбаума в развалинах Ист-Энда, занятого работой над программой по воспитанию детей. Это совершенно удивительный, небольшого роста человек, и я очень полюбил его. А он, в свою очередь, учится терпеть меня.

Я пригласил его поужинать, и причиной того, что он согласился, была ты, дорогая сестра. Оказывается, я совершенно не имел представления, как ты известна в кругу медиков. Только потому, что у нас общие мать и отец, профессор смотрел на меня с благоговением.

Я все рассказал ему, ничего не утаив. Я боялся, что после моего рассказа твоя репутация рухнет у меня на глазах. Но ничего подобного не произошло. Гольдбаум слушал, открыв рот и затаив дыхание. Он прервал меня только один раз, задав несколько метких вопросов о девочке из Ассама и мальчике-банту. Когда я закончил свой рассказ, профессор покачал головой. Но в выражении его лица не было ничего неодобрительного. Наоборот, оно скорее говорило о явном интересе и восхищении. Я спросил профессора, что он обо всем этом думает.

— Мне нужно время, — сказал он. — Я должен поразмыслить над этим. Но концепция удивительно смела и прекрасна. Дело не в самой идее — она не нова. Я и сам думал об этом, как, впрочем, и многие антропологи. Но воплотить это на практике! Ах, молодой человек, ваша сестра замечательная женщина!

Вот ты какая, сестра моя! Я почувствовал, что момент благоприятный, и бросился в наступление. Я объяснил Гольдбауму, что тебе необходима его помощь. Во-первых, в подборе детей и, во-вторых, в создании резервации.

— Резервация, — ответил он, — вы понимаете, это все, все. Но как ваша сестра может изменить среду? Среда — фактор решающий. Это целая фабрика человеческого общества, самозаблуждающегося, суеверного, иррационального и больного, цепляющегося за фантазии, мифы и призраки. Кто может изменить все это?

Наша беседа продолжалась в том же духе. Ты понимаешь, что мои познания в антропологии оставляют желать лучшего. Но я прочитал все твои книги. Возможно, мои ответы были слабы, но в любом случае профессор получил более или менее полную информацию о твоей с Марком работе. Затем он сказал, что должен подумать. Мы условились переговорить на следующий день. Он пообещал объяснить мне свой метод определения умственного развития детей.

На следующий день мы встретились, как и договорились, и профессор рассказал мне о своем методе. Он подчеркнул, что не столько тестирует умственные способности детей, сколько определяет их, что не исключает вероятность ошибок. В свое время в Германии он разработал таблицу из 50 характеристик, которые, по его мнению, наиболее свойственны детям. По мере роста детей их систематически проверяли обычными методами, и результаты сравнивались с первоначальными. На основе этого эксперимента Гольдбаум пришел к некоторым выводам, которые снова и снова проверял в течение последующих пятнадцати лет. Я прилагаю к письму неопубликованную статью профессора, в которой он описывает свой эксперимент более подробно. Добавлю только, что меня профессор убедил в обоснованности своих методов. Позже я наблюдал, как он проверяет более ста английских детей, чтобы сделать наш первый выбор. Это замечательный и блестящий ученый, Джин.

На третий день нашего знакомства Гольдбаум согласился присоединиться к твоему проекту. Он объявил мне о своем решении очень серьезно. Позже я почти дословно записал то, что он мне при этом сказал.

— Передайте вашей сестре, что я не так легко пришел к этому решению. Мы будем иметь дело с человеческими душами и даже, вероятно, в большей степени с человеческими судьбами. Эксперимент может не получиться. Но в случае успеха он наверняка станет наиболее важным событием нашего времени — возможно, более важным и выдающимся, чем только что закончившаяся война. И передайте вашей сестре еще кое-что. У меня была жена и трое детей, но их лишили жизни, потому что одна человеческая нация превратилась в зверей. Я был свидетелем всего этого и просто не мог жить, пока не поверил, что если существует нечто, что делает человека зверем, должно быть и то, что может превратить его в человека. Однако, собираясь создать человека, мы должны стать предельно скромными и покорными. Мы — только орудие, а не мастера, и если наша работа окажется успешной, мы будем меньше ее результата.

Это наш человек, Джин. И как я уже говорил, замечательный человек. Я привел его слова полностью. Мы говорили также о резервации и создании в ней атмосферы мудрости, справедливости и любви, необходимой человеку. Хорошо было бы, если бы ты написала мне хотя бы несколько слов об основных идеях создания замкнутой среды обитания.

Недавно мы отправили к тебе четверых детей. Завтра уезжаем в Рим, а из Рима в Касабланку.

Мы будем в Риме по меньшей мере две недели, и твое письмо может нас там застать.

Совершенно серьезно и не без беспокойства —

* * *

По дипломатическим каналам

Джин.

через Вашингтон, Дипломатический корпус.

11 февраля 1946 г.

Мистеру Хэрри Фелтону

Рим, Италия.

Дорогой Хэрри!

В этом письме ты найдешь ответ на интересующий тебя вопрос. Твои переговоры с профессором Гольдбаумом произвели на нас огромное впечатление, и мы с нетерпением ждем, когда он к нам присоединится. Мы с Марком день и ночь работаем над проектом устройства резервации.

Вот что мы планируем: вся приобретенная нами территория в восемь тысяч акров будет обнесена забором из колючей проволоки с круглосуточной военизированной охраной. В центре будет находиться дом с тридцатью сорока педагогами или, иначе говоря, общими родителями. Мы приглашаем для преподавания только супружеские пары с непременным условием, что они любят детей и готовы без остатка посвятить себя работе. Кроме этого, разумеется, они должны быть высококвалифицированными специалистами.

Работая над гипотезой об ошибочности выбранного человечеством пути на каком-то из этапов развития цивилизации, мы возвращаемся к доисторической форме группового брака. Это совсем не означает беспорядочного сожительства. Мы дадим понять детям, что мы все — их общие родители, их отцы и матери не по крови, но по любви.

Мы научим их истине в пределах нашего понимания. Между нами не будет никакой лжи, никаких предрассудков или призраков и никаких религий. Мы будем учить их заботе друг о друге и любви. И сами отдадим им всю нашу любовь и понимание.

Первые девять лет мы полностью посвятим формированию особой среды их нахождения. Мы сами будем писать для них книги для чтения, учебники по истории и все остальное, что им потребуется. И только потом начнем знакомить детей с реальным миром.

Наши идеи слишком просты или слишком самонадеянны? Это все, что мы можем сделать, Хэрри. Но я надеюсь, что профессор нас поймет. Во всяком случае это больше того, что когда-либо делалось для детей.

Мы желаем удачи тебе и Гольдбауму. Твои письма говорят о том, что ты меняешься, Хэрри. Мы и сами чувствуем, что в нас происходят перемены. Когда я записываю наши планы и идеи, они кажутся слишком очевидными для того, чтобы быть значительными. Мы просто собираем группу одаренных детей и даем им знания и любовь. Достаточно ли этого, чтобы прорваться в неизвестную и неизведанную область человеческого существа? Увидим. Привозите нам детей, Хэрри. И мы увидим.

С любовью

Ранней весной 1965 года Хэрри Фелтон прибыл в Вашингтон и сразу же направился в Белый дом. Фелтону только что исполнилось пятьдесят лет. Он был высок и худощав, с приятным лицом и сединой в волосах. Будучи президентом Управления Объединенного Пароходства — одной из крупнейших в Америке фирм по экспорту и импорту, он, несомненно, вызывал уважение; и Эггертон, министр обороны США тех лет, по праву занимающий сей высокий пост, был далек от того, чтобы отнестись к Фелтону пренебрежительно.

Напротив, он сердечно встретил его, и они вдвоем прошли в небольшой кабинет в Белом доме. Эггертон предложил тост за доброе здоровье, и беседа началась.

Первым делом министр высказал предположение, что Фелтону должно быть известно, зачем его вызвали в Вашингтон.

— Не могу сказать, что мне это известно, — ответил Фелтон.

— У вас замечательная сестра.

— Я давно знаю об этом, — улыбнулся Фелтон.

— Вы очень сдержанны, — заметил Эггертон. — Насколько мы знаем, даже самые близкие ваши родственники никогда ничего не слышали о человеке-плюс. Сдержанность — похвальная черта.

— Может быть, может быть. Но все это было давно.

— Правда? Значит, вы не имели в последнее время известий от вашей сестры?

— Почти год, — ответил Фелтон.

— И это не тревожит вас?

— Почему это должно меня тревожить? Мы очень близки с сестрой, но ее работа не предполагает светского общения. В наших отношениях часто бывали долгие паузы, прежде чем я получал от нее весточку. Мы жертвы общения по переписке.

— Я понимаю, — кивнул Эггертон.

— Однако, судя по вашим вопросам, мне становится ясно, что вызовом к вам я обязан своей сестре.

— Именно так.

— С ней все в порядке?

— Насколько нам известно, да, — спокойно ответил министр.

— Тогда чем я могу быть вам полезен?

— Помогите нам, если это возможно, — так же спокойно сказал Эггертон. Я собираюсь рассказать вам, что произошло, мистер Фелтон, и тогда, надеюсь, вы постараетесь нам помочь.

— Возможно, — согласился Фелтон.

— Я не буду рассказывать вам о сути проекта. Вы знаете о нем столько же, сколько любой из нас, а может быть, даже и больше — вы ведь были у его истоков. Поэтому вы понимаете, что такой проект должен быть или воспринят очень серьезно, или самым грубым образом высмеян. На сегодняшний день он обошелся государству в одиннадцать миллионов долларов, и это совсем не смешно. Проект с самого начала был уникальным и исключительным. Я намеренно употребляю эти слова. Успех проекта зависел именно от создания исключительной и уникальной окружающей среды. Поэтому мы и согласились не посылать в резервацию комиссию в течение пятнадцати лет. Конечно, за эти годы мы провели ряд совещаний с участием мистера и миссис Арбалейд и некоторых из их коллег, включая профессора Гольдбаума.

Однако в ходе совещаний нам стало ясно, что о каких-либо результатах информации мы не получим. Нас уверяли, что эксперимент удался, что все великолепно и замечательно, но не более того. Мы честно выполняли обязательства, принятые нашей стороной, но в конце пятнадцатилетнего периода вашей сестре и ее мужу было объявлено о намерении послать в резервацию группу экспертов. Но они попросили отсрочки, ссылаясь на то, что данный момент был критическим для успешного осуществления программы в целом. Их аргументы показались нам убедительными, и мы предоставили им отсрочку на три года. Несколько месяцев назад этот срок подошел к концу. Миссис Арбалейд приехала в Вашингтон и подала прошение еще об одной отсрочке. Мы отказали ей, и она согласилась на приезд нашей комиссии в резервацию через десять дней. Затем она вернулась в Калифорнию.

Эггертон сделал паузу и внимательно посмотрел на Фелтона.

— И что вы там обнаружили? — спросил Фелтон.

— А вы не знаете?

— Боюсь, что нет.

— Хорошо, — медленно сказал министр. — Понимаете, я чувствую себя совершенным идиотом, когда вспоминаю об этом. Мне становится страшно. Когда я пытаюсь об этом рассказать, получается полная бессмыслица. Мы действительно поехали туда, но ничего не увидели.

— Как?

— Я вижу, вас это не очень удивляет, мистер Фелтон?

— Видите ли, меня никогда не удивляло ничего из того, что делает моя сестра. Вы имеете в виду, что заповедник был пуст — в нем не было и следа чего бы то ни было?

— Я имею в виду совсем другое. Я мечтал бы, чтобы увиденное нами имело черты человеческой жизни и было земным. Или чтобы ваша сестра и ее муж оказались неразборчивыми в средствах обманщиками, надувшими правительство на одиннадцать миллионов. Это бы было намного приятнее, чем то, что мы увидели. Понимаете, мы не знаем, что произошло в резервации, потому что ее вообще нет.

— Что?

— Именно так. Резервации нет вообще.

— Послушайте, — улыбнулся Фелтон. — Моя сестра замечательная женщина, и она не могла исчезнуть вместе с восьмью тысячами акров земли. Это на нее не похоже.

— Я не нахожу вашу шутку удачной, мистер Фелтон.

— Вы правы. Извините меня. Но только что остается думать, если это полная бессмыслица. Как мог участок в восемь тысяч акров земли исчезнуть с того места, где он находился? Там что теперь — провал?

— Если бы газетчики узнали об этой истории, они сделали бы еще более сногсшибательный вывод, мистер Фелтон.

— Вы не могли бы объяснить, в чем дело?

— Именно этого я и хочу. Только не объяснить, а описать. Этот участок находится на территории Национального заповедника в Фултоне, характернейшей из областей с холмистым рельефом и богатой лесами. Участок был обнесен колючей проволокой и контролировался военизированной охраной. Я отправился туда вместе с членами нашей комиссии генералом Мейерсом, двумя военными врачами, психиатром Гормэном, сенатором Тотенвелом из Комитета обороны и педагогом Лидией Джентри. Мы пересекли страну на самолете и проехали оставшиеся шестьдесят миль пути на двух правительственных машинах. К резервации вела грунтовая дорога. У границы участка нас остановила охрана. Резервация была перед нами. Но как только охранники подошли к первому автомобилю, она исчезла.

— Просто так? — прошептал Фелтон. — Совсем бесшумно?

— Именно так. Бесшумно. Одно мгновение — и вместо раскидистых секвой перед нами оказалась серая пустынная земля. Ничто.

— Ничто? Это только слово. А вы пытались войти туда?

— Да, пытались. Лучшие ученые Америки пытались это сделать. Я лично не очень большой смельчак, мистер Фелтон, но и я набрался смелости пройти по серой кромке земли и коснуться ее рукой. Было очень холодно и неприятно. Так холодно, что вот эти три пальца покрылись волдырями.

Эггертон протянул к Фелтону руку, чтобы тот мог убедиться.

— И тогда я испугался. С тех пор страх не покидает меня.

Фелтон понимающе кивнул.

— Страх, ужасный страх, — вздохнул Эггертон.

— И вы предприняли все, что могли, в этой ситуации?

— Мы перепробовали все, мистер Фелтон. Даже, признаюсь, к нашему стыду, атомную бомбу. Мы пробовали делать и разумные вещи, и глупости. Сначала мы впали в панику. Потом преодолели ее. Мы перепробовали все, что можно.

— Вы по-прежнему держите всю эту историю в секрете?

— Пока да, мистер Фелтон.

— А вы не пробовали вести наблюдения с воздуха?

— Сверху ничего не видно. Такое впечатление, что над этим местом висит густая мгла.

— Что думают об этом ваши люди?

Эггертон улыбнулся и покачал головой.

— Они ничего на понимают. Я скажу вам. Сначала некоторые считали, что это особого рода силовое поле. Но математические расчеты ничего не дают. К тому же такой холод. Ужасный холод! Я затрудняюсь вам что-либо сказать. Я не ученый и не математик. Но и ученые ничего не могут понять, мистер Фелтон. Я смертельно устал от этой истории. Именно поэтому я и попросил вас приехать в Вашингтон и переговорить с нами. Я думал, что вы должны что-нибудь об этом знать.

— Должен был бы, — кивнул Фелтон.

Впервые за все это время Эггертон оживился. Все его движения говорили о крайнем возбуждении. Он приготовил для фелтона новый коктейль. Потом, облокотившись на стол, министр застыл в нетерпеливом ожидании.

Фелтон достал из кармана письмо.

— Это письмо от моей сестры, — сказал он.

— Вы же говорили мне, что около года не получали он нее вестей!

— Это письмо я получил год назад, — ответил Фелтон с горечью в голосе. — Но я не вскрывал его. Этот конверт был вложен в другой, в котором находилась и записка. В ней сестра говорила, что здорова и счастлива, и просила вскрыть второй конверт только в случае крайней необходимости. Все же это моя сестра, и мы многое понимаем одинаково. По-моему, сейчас настал тот самый момент, вам так не кажется?

Министр медленно вздохнул, но ничего не сказал. Фелтон вскрыл письмо и начал читать его вслух.

12 июня 1964 г.

Джин.

Мой дорогой Хэрри!

Сейчас, когда я пишу это письмо, прошло двадцать два года с тех пор, как мы виделись в последний раз. Как это много для двух людей, которые так любят и уважают друг друга, как мы! Теперь, когда ты счел необходимым вскрыть это письмо и прочесть его, приходится твердо смотреть в лицо правде. Как это ни страшно, мы больше никогда не увидимся. Я знаю, у тебя есть жена и трое детей, и уверена, что они прекрасные люди. Самое тяжелое для меня — это осознавать, что я их никогда не увижу и не узнаю. Только это огорчает меня. Во всем остальном мы с Марком очень счастливы. Я думаю, ты поймешь, почему.

Что касается неприятностей, которые заставили тебя вскрыть письмо, скажи этим людям, что мы не причинили никому никакого вреда и никого не ущемили. Никому ничто не грозит, и не стоит вообще касаться этого дела. В нем негативный фактор превалирует над позитивным, и эффект отсутствия сильнее эффекта присутствия.

Позже я расскажу тебе обо всем более подробно, но, возможно, лучше вообще ничего не объяснять. Некоторые из наших детей могли бы справиться с этой задачей успешнее, но ты ведь ждешь именно моего рассказа.

Странно, что я до сих пор называю их детьми и думаю о них, как о детях, когда, в сущности, мы — дети, а они — взрослые. Но в них по-прежнему сохранилось очень много детского — мы видим это лучше, чем они. Я имею в виду кристальную чистоту и невинность, которые так быстро исчезают в реальном мире.

А теперь я расскажу тебе, что вышло из нашего эксперимента, вернее из той его части, которую мы успели осуществить. Это необычнейшие два десятка лет из прожитых когда-либо человеком на Земле. Все это непостижимо и одновременно очень просто. Мы составили группу из прекрасных детей, окружили их любовью и вниманием и привили им истину. Но, я думаю, что самым сильным фактором оказалась любовь. В течение первого года работы мы избавились от тех супружеских пар, которые проявили меньше любви к детям, чем от них требовалось. Этих детей было не трудно любить. И теперь, когда прошли годы, я могу определенно сказать, что все они стали нашими детьми в любом своем проявлении. Дети, родившиеся у супружеских пар, работающих с нами, присоединялись к остальным. Ни у кого не было мамы и папы в обычном смысле. Это был единый живой организм, где все мужчины были отцами всех детей, а женщины — их матерями.

Нет, это было совсем не просто, Хэрри. Нам приходилось бороться с трудностями, много работать, все время проверяя себя и снова возвращаясь к пройденному. Мы напрягали все наши силы, буквально доводя себя до изнеможения, чтобы среда, в которой росли дети, была пропитана истиной и невиданным здравым смыслом, надежностью и правдой, ранее в мире никогда не существовавшими.

Где найти слова, чтобы рассказать о пятилетнем мальчике, американском индейце по происхождению, написавшем великолепную симфонию? Или о двух шестилетних детях — мальчике-банту и девочке-итальянке, сконструировавших прибор для измерения скорости света? Поверишь ли ты, что мы, взрослые, затаив дыхание слушали, как шестилетние дети объясняли нам, что так как скорость света величина всюду постоянная, независимо от движения материальных тел, расстояние между звездами не может определяться в единицах света, в связи с тем что вступает в силу иной уровень отсчета. Поверь мне, что я и повторить грамотно не могу то, что они нам с такой легкостью объясняли. Я имею об этом такое же представление, как необразованная эмигрантка, чей ребенок постиг все чудеса образования. Я слишком мало понимаю во всем этом, слишком мало.

Я могла бы приводить пример за примером удивительных и чудесных проявлений этих шести-, семи-, восьми- и девятилетних детей, но что бы ты тогда подумал о несчастных, измученных и нервных отпрысках, чьи родители хвастаются их повышенным коэффициентом IQ в 160 единиц и в то же время клянут судьбу, что она не дала им нормальных детей? Но в том-то и дело, что наши дети были и есть нормальные дети. Возможно, это первые нормальные дети, появившиеся на Земле за всю долгую историю. Если бы ты хоть раз мог услышать, как они смеются и поют, ты бы понял это. Если бы ты мог увидеть, какие они высокие и стройные, как они красивы в движениях! У них такие проявления, каких я никогда раньше на видела у детей.

Я предчувствую, дорогой Хэрри, что многое в моем рассказе может шокировать тебя. К примеру, то, что большую часть времени наши дети на носят одежды. Половые различия всегда были для них совершенно естественной вещью, и их восприятие секса было таким же органичным, как для нас то, что мы едим и пьем. И даже более органичным, потому что они не страдали жадностью ни в сексе, ни в пище, и у них не было никаких язв — ни в желудке, ни в душе. Они целуют друг друга и заботятся друг о друге и делают много такого, что во внешнем мире было бы квалифицировано как недопустимое или низкое. Но что бы они ни делали, от них веет красотой, свободой и радостью. Возможно ли это? Признаюсь тебе, что именно такого рода впечатления составляли мою жизнь почти двадцать лет. Я нахожусь среди детей, безгрешных и здоровых, и они похожи то ли на богов, то ли на кумиров.

Я позже опишу тебе историю жизни детей с их каждодневными буднями. То, чем я делюсь с тобой сейчас, только оборотная сторона их выдающихся способностей и талантов. У нас с Марком никогда не возникало сомнения относительно результатов нашего эксперимента. Мы знали, что если будем контролировать окружающую среду, наши дети, как мы и предполагали первоначально, узнают гораздо больше, чем их ровесники во внешнем мире. В свои семь лет они легко оперировали научными понятиями, изучаемыми обычно на уровне колледжа или высшей школы. Этого и следовало ожидать, и мы были бы очень разочарованы, если бы их способности не развились в достаточной степени. Но огромной радостью и одновременно неожиданностью для нас стало то, на что, впрочем, в глубине души мы надеялись и рассчитывали, удивительный расцвет умственных способностей, как правило, блокированный во внешнем мире.

Вот как это произошло. В первый раз — с китайским ребенком на пятый год нашей работы. Во второй — то же проявилось в маленьком американце, потом в бирманце. Самое странное, что такая метаморфоза не показалась нам чем-то необыкновенным. Мы даже не совсем понимали, что происходит. Так продолжалось до седьмого года нашей работы, когда детей, прорвавших этот барьер, стало пятеро.

Однажды мы с Марком прогуливались в лесу. Я очень отчетливо помню тот прекрасный калифорнийский день, прохладный и чистый. На лужайке мы заметили группу детей. Их было примерно двенадцать. Пятеро образовали небольшой круг, а шестой находился в центре. Они сидели на корточках, и их головы почти соприкасались. До нас донесся их радостный, хотя и несколько приглушенный смех. Остальные дети сидели футах в десяти от них и внимательно наблюдали за происходящим.

Когда мы подошли ближе, дети, сидящие поодаль, приложили палец к губам, подавая нам знак, чтобы мы молчали. Мы с Марком остановились и продолжали следить за этой странной игрой, не нарушая ее ни единым словом. Примерно через десять минут находящаяся в центре круга маленькая девочка вскочила на ноги и взволнованно закричала:

— Я поняла вас, я поняла вас, я поняла вас!

В ее голосе звучала необычайная радость. Ничего подобного мы раньше никогда не слышали, даже от наших детей. И в тот же миг все дети бросились к ней. Они обнимали и целовали ее и исполнили в ее честь танец, полный ликования и радости. Мы с Марком постарались скрыть удивление и любопытство. Впервые мы увидели в наших детях то, что было выше нашего понимания. Но тем не менее нам удалось сразу выработать реакцию на случившееся.

Дети подбежали к нам, ожидая поздравлений. Мы улыбались и радовались вместе с ними.

— Теперь моя очередь, мама, — сказал мне сенегальский мальчик. — У меня тоже почти получается. Теперь мне могут помочь уже шесть человек. Мне будет легче.

— Вы ведь гордитесь нами! — выпалил другой мальчуган.

Мы согласились, что гордимся ими, но от дальнейших объяснений постарались уклониться. В тот же вечер на совещании педагогов Марк рассказал о случившемся.

— Я тоже заметила нечто подобное на прошлой неделе, — подтвердила преподаватель семантики Мэри Хенгель. — Я наблюдала за ними, но они не заметили меня.

— Сколько там было детей? — спросил профессор Гольдбаум.

— Трое. Четвертый был в центре круга. Их головы соприкасались. Я подумала, что они так играют, и ушла.

— Они не делают из этого секрета, — заметил кто-то из педагогов.

— Да, — сказала я, — они совершенно уверены в том, что нам ясно, что они делают.

— Но ни один из детей не говорил при этом ни слова! — воскликнул Марк. — Я могу поклясться.

— Да, они только слушали, — подтвердила я. — Они смеялись, как смеются какой-нибудь веселой шутке. Впрочем, точно так же смеются дети, если им очень нравится какая-нибудь игра.

В разговор снова включился профессор Гольдбаум. Он сказал очень серьезным голосом:

— Вы знаете, Джин, вы всегда считали, что мы должны вскрыть огромные ресурсы заблокированных в нас умственных резервов. Я думаю, наши дети нашли способ сделать это. Мне кажется, они учатся читать мысли.

Ответом на слова профессора была тишина, вдруг наступившая в аудитории. Первым заговорил Артвотер, один из наших психологов. Он, с трудом подбирая слова, произнес:

— Я не думаю, что в это просто поверить. Я исследовал все тесты и статьи по телепатии, опубликованные у нас в стране, включая чепуху Дьюка и прочие глупости. Нам известно, что колебания, происходящие в мозгу человека, настолько слабы, что не могут служить средством общения.

— Есть еще статистический фактор, — заметила математик Рода Лэннон. Если бы человек обладал такой способностью хотя бы в потенциале, должны были быть зарегистрированные свидетельства этого.

— Я не отрицаю, что такие явления могли быть зарегистрированы, добавил один из наших историков, Флеминг. — Но можем ли мы определить точно, что в ходе истории, изобилующей убийствами и разрушениями, было результатом телепатии?

— Я думаю, что могу согласиться с профессором Гольдбаумом, — сказал Марк. — Наши дети становятся телепатами. Меня не убедил ни статистический аргумент, ни аргумент, высказанный историком. Я считаю, что это не так, потому что основная цель, которую мы в нашей работе преследовали, создание особой среды, и поэтому мы вправе рассчитывать на особые результаты. В истории не было зарегистрировано ничего подобного нашему эксперименту — воспитанию высокоодаренных детей в специально созданных условиях. Кроме того, телепатия — это такая способность, которая или раскрывается в детстве, или не раскрывается никогда. Я думаю, что профессор Хенингсон согласится с моим предположением, что в нормальном человеческом обществе барьеры в развитии умственной деятельности закладываются уже в детстве.

— Более того, — подтвердил наш ведущий психиатр профессор Хенингсон, ни один ребенок в нашем обществе не избавлен от этой участи. Умственные барьеры навязываются всем и каждому. В раннем детстве блокируются целые участки головного мозга. Это абсолютный закон человеческого общества.

Профессор Гольдбаум странно смотрел на нас. Я хотела что-то сказать, но остановилась, предоставляя возможность высказаться, профессору. Вот его слова:

— Меня удивляет, что мы только теперь начинаем осознавать, что произошло то, что мы должны были сделать сами. Что такое человек? Он квинтэссенция своей памяти, замкнутой в области мозга, и каждый новый момент жизни восстанавливает структуру его воспоминаний. Я не могу сказать точно, на каком уровне происходит развитие у наших детей, но, допустим, они достигнут стадии, когда память станет для всех единой, т. е. общей. Естественно, что между обладателями общей памяти не может быть ни лжи, ни хитрости и обмана, ни слепого расчета, ни греховности, ни многого другого.

Гольдбаум внимательно посмотрел каждому из нас в глаза. Мы начинали понимать, что он имеет в виду. Я хорошо помню свои ощущения в тот момент удивление и радость открытия. Слезы выступили у меня на глазах, и я почувствовала, как сильно бьется мое сердце.

— Мне кажется, я понял, в чем тут дело, — продолжал профессор Гольдбаум. — И думаю, я должен поделиться этим с вами. Я гораздо старше вас, и я пережил страшные годы террора, возможно, самые страшные в человеческой истории. Я тысячу раз задавал себе вопрос, в чем смысл существования человечества, если вообще можно говорить о каком-то смысле и возникновение человечества не случайность, не результат случайного сцепления молекул? Я знаю, что каждый из нас задавал себе этот вопрос. Кто мы такие? Какова наша цель? Каков здравый смысл и оправдание наших жалких потуг, нашей ничтожной борьбы и больной плоти? Мы убиваем, мучаем, терзаем, как ни один биологический вид на планете. Мы оправдываем убийства, лицемерие и предрассудки, мы разрушаем тела наркотиками и губительной пищей. Мы обманываем себя и других, и мы ненавидим, ненавидим, ненавидим.

То, что произошло с нашими детьми, не что иное, как альтернатива такой жизни. Если дети смогут свободно заглядывать в память близких — у них возникнет общая память и весь жизненный опыт, все знания, все мечты станут для них общими и потому бессмертными. Если даже кто-нибудь из них умрет, он по-прежнему останется жить в других, потому что они — одно целое. Смерть потеряет то значение, которое мы придаем ей в нашем понимании, и утратит свой темный и таинственный смысл. Человечество обратится, наконец, к реализации своего природного назначения — станет единым, прекрасным союзом, единым целым. Говоря словами старинного поэта Джона Донна, выразившего то, что каждый из нас однажды почувствовал, — человек не может быть одиноким как остров. Какой думающий человек прожил жизнь без мысли об одиночестве человечества во Вселенной? Мы живем во тьме, поодиночке сражаясь со своим слабоумием, и в конце концов умираем, понимая всю бесцельность жизни. Не удивительно поэтому, что мы достигли немногого. Странно другое — что мы столького добились. Но все, что мы знаем и сделали, не может сравниться с тем, что будут знать и создадут выращенные нами дети.

Вот что говорил нам этот старый человек, Хэрри. Он первым понял все, что произойдет потом. Уже через год после этого все наши дети были связаны друг с другом телепатически, и каждый ребенок, родившийся в резервации, расширял их круг. Только мы, взрослые, навсегда были лишены возможности присоединиться к ним. Мы были из старого эшелона, они — из нового. Их путь был навсегда закрыт для нас. Они с легкостью могли читать наши мысли и делали это. Но мы были не в состоянии понять, как нашим детям удается проникать в посторонний разум и читать мысли на расстоянии.

Я не знаю, как рассказать тебе, Хэрри, о следующих годах нашей жизни в резервации. В нашем маленьком, замкнутом мире человек стал тем, чем должен был быть изначально. Мне трудно объяснить тебе это. Я сама не вполне могу понять, а тем более разъяснить, что означает находиться одновременно в сорока телах. Или что значит присутствие других в индивидуальности каждого как единого целого? Что значит чувствовать одновременно как мужчина и женщина? Могли ли дети объяснить нам все это? Вряд ли. Но насколько мы поняли, изменения должны произойти до наступления половой зрелости. Именно поэтому дети так естественно воспринимают этот рубеж. С этого момента они на всю жизнь становились простыми и открытыми. Они чувствовали неестественность в нас и не понимали, как мы можем жить, замкнувшись в своем одиночестве, и знать, что в конце концов каждого ждет смерть.

Мы счастливы, что все это им стало понятно не сразу. Сначала дети научились читать мысли друг друга, соприкасаясь головами. Но мало-помалу их владение дистанцией росло. К пятнадцати годам они могли уже зондировать мысли в любой точке планеты. Мы благодарим бога, что этого не случилось раньше. К этому времени они были уже готовы воспринимать все, что происходит в реальном мире. В более раннем возрасте такая информация могла бы оказаться губительной для них.

Я должна добавить, что двое наших детей, девяти и одиннадцати лет, погибли от несчастного случая. Но у остальных это вызвало лишь легкое сожаление. Они не испытывали ни горя, ни чувства потери и не проронили ни единой слезы. У них совсем иное представление о смерти. Для наших детей смерть — это только потеря плоти. Личность же бессмертна, и она сознательно продолжает жить в других. Когда мы заговорили о кладбищенской могиле и памятнике, они понимающе улыбнулись и сказали, что мы, конечно, можем сделать это, если нам кажется, что это нужно. Хотя позже, когда умер профессор Гольдбаум, их горе было глубоким и искренним, потому что он умер, как умирают все люди на земле.

Разумеется, каждый из наших детей оставался полноценной личностью с уникальным и неповторимым характером. Юноши и девушки влюблялись друг в друга, и их отношения ничем не отличались от обычных, но при этом все остальные разделяли их опыт. Ты можешь понять это? Я не могу. Для них все происходит иначе. Только преданность матери своему беспомощному ребенку может сравниться с любовью, связывающей наших детей. Впрочем, их любовь, возможно, даже глубже и сильнее материнской.

Эта метаморфоза произошла на наших глазах. Вначале дети иногда были раздражительны, сердиты и непослушны. Но после установления телепатической связи мы никогда больше не слышали, чтобы кто-то поднял голос в досаде или раздражении. Как они сами нам объясняли, когда между ними возникало разногласие, они вместе искореняли его, когда один заболевал, вместе лечили. К тому времени, когда им исполнилось девять лет, они совсем перестали болеть. Трое или четверо из детей специально занимались врачеванием, телепатически входя в тела своих товарищей и исцеляя их.

Их жизнь настолько удивительна, что я не могу описать ее словами. Даже после двадцати лет, проведенных бок о бок с нашими детьми, я имею смутное представление о ней. Но мне совершенно ясно, что они достигли той степени свободы, здоровья и счастья, которую не испытывал никогда ранее ни один человек. Что касается их внутренней жизни, она выше моего понимания.

Однажды я беседовала об этом с Арлен, высокой красивой девочкой, попавшей к нам из сиротского приюта в Идаго. Ей было тогда четырнадцать лет. Мы говорили об уникальности человеческой личности, и я сказала, что не понимаю, как она может развиваться как личность, будучи одновременно частью целого, составленного из многих других личностей.

— Но я остаюсь собой, Джин. Я не могу перестать быть собой.

— Но ведь другие — это тоже ты?

— Да, но я — это они.

— Кто же тогда управляет твоим телом?

— Я, конечно.

— А если твои товарищи захотят управлять твоим телом вместо тебя?

— Зачем?

— Ну, например, если бы ты сделала что-нибудь, с их точки зрения, недостойное? — неуверенно спросила я.

— Как я могла бы? — удивилась Арлен. — Вы можете сделать что-нибудь недостойное?

— Боюсь, что да. И делаю.

— Я вас правильно понимаю? Почему же тогда вы это делаете?

Вот так обычно и заканчивались все наши беседы. У нас, взрослых, для общения были только слова. У наших детей к десятилетнему возрасту уровень общения развился настолько, что он значительно превосходил пределы человеческой коммуникации, точно так же, как слова превосходят темные инстинкты животных. Если кто-то из детей видел что-то интересное, у него не было необходимости рассказывать об этом другим — остальные уже все видели его глазами. Меня особенно удивляет, что и сны они видели общие.

Я могла бы часами пытаться объяснить тебе то, что находится за пределами моего понимания, но это ничего не прояснит, не правда ли, Хэрри? У тебя, я думаю, и без того масса проблем, и я должна постараться, чтобы ты понял одно: произошло то, что и должно было произойти. Видишь ли, к десяти годам дети узнали все, что знаем мы, все, чему мы могли их научить. В результате оказалось, что мы сформировали единый разум, свободный и раскрепощенный, включающий в себя выдающиеся способности сорока прекрасных детей. Их единый разум был настолько чистым, подвижным и рациональным, что мы для них могли стать только объектом сострадания.

Один из педагогов, работающих у нас, — Аксель Кромвель, чье имя ты узнаешь без труда. Он один из наиболее выдающихся физиков мира, и именно он был лично ответственен за первую атомную бомбу. Он пришел к нам, как уходят в монастырь. Это был акт его искупления. Кромвель и его жена учили детей физике, но когда детям исполнилось восемнадцать лет, они сами стали учить Кромвеля. Годом позже Кромвель уже не мог угнаться за ними. Их аргументы были непостижимы, и символы, которыми они оперировали, выходили за пределы нашего понимания.

Приведу такой пример. На отдаленной части нашей бейсбольной площадки лежал валун весом, наверное, десять тонн. (Я должна заметить, что физическое развитие детей было в своем роде таким же выдающимся, как и умственное. Они значительно побили все существующие спортивные рекорды. Ты не представляешь, как здорово они ездят верхом. Их движения могут быть такими быстрыми, что нормальный человек по сравнению с ними кажется малоподвижным. Их излюбленная игра — бейсбол.)

Мы хотели взорвать валун или выкатить его с поля с помощью бульдозера. Но у нас ничего не выходило. В один прекрасный день мы обнаружили, что валуна на поле нет. На его месте лежал лишь толстый слой рыжей пыли. Мы спросили детей, что случилось, и они объяснили нам, что превратили валун в пыль. Как будто это было не более чем столкнуть маленький камень ногой с дороги! Как им это удалось? Попробую объяснить. Валун потерял свою молекулярную структуру и превратился в пыль. Дети рассказывали нам, как они этого добились, но мы не могли понять. Они пытались объяснить Кромвелю, как это может произойти под воздействием направленной сконцентрированной мысли. Но и Кромвель не мог их понять, как и все мы.

Я упомяну еще об одном. Наши дети построили силовую атомную установку, снабжавшую нас неограниченным количеством энергии. Они сконструировали так называемое свободное поле для легковых и грузовых автомобилей, и все наши машины теперь могли подниматься в воздух и передвигаться так же свободно, как по земле. Силой мысли дети могли воздействовать на атом, перемещать электроны, создавать один элемент из другого. Все это они делали так просто, как будто хотели лишь развлечь нас.

Теперь, я думаю, ты понимаешь, что представляют собой наши дети. И я должна рассказать тебе самое главное из того, что ты должен знать.

Через пятнадцать лет со дня создания резервации состоялось совместное собрание педагогов и воспитанников. Их было уже пятьдесят четыре, включая детей, родившихся у педагогов в резервации и составляющих теперь единое целое с основной группой. Я могу добавить, что это произошло несмотря на то, что первоначальный коэффициент IQ у этих детей был сравнительно низким. Наше собрание было серьезным и официальным. Причиной этого был назначенный на ближайшее время приезд комиссии. Это должно было произойти через месяц. От всех детей выступал Михаэль, итальянец по происхождению. Дети сами выбрали его для выступления — им достаточно было одного голоса.

Михаэль в начале своего выступления говорил о том, как сильно и нежно все дети любят и уважают нас, взрослых, когда-то так многому их научивших.

— Все, что мы имеем, все, чем мы стали, сделали для нас вы, — сказал он. — Вы — наши родители и учителя, и мы любим вас сильнее, чем можно выразить словами. Мы всегда удивлялись вашему терпению и самоотдаче. Мы могли читать ваши мысли и знаем, какими сомнениями, болью и страхом вы жили все эти годы. Нам хорошо известны и чувства солдат, охранявших резервацию. Наше умение читать мысли все более совершенствовалось, пока на земле не осталось ни одного человека, чьих мыслей мы не могли бы прочесть.

С семилетнего возраста мы во всех деталях знали о вашем эксперименте. Мы понимали и научную задачу, которую вы поставили. С тех пор и до сегодняшнего дня мы размышляем над нашим будущим. Мы все время пытались помочь вам — ведь мы вас так сильно любим. Возможно, нам и удалось чем-то помочь вам сохранить здоровье и облегчить жизнь, полную беспокойства и неудовлетворенности.

Мы делали все, что могли, но все наши попытки присоединить вас к нашей группе закончились неудачей. Если область мозга не открыта до момента наступления половой зрелости, ткань меняет свою структуру и теряет потенциал развития. Процесс становится невозможным. Это нас особенно огорчает, потому что вы дали нам знание самого ценного, что есть в наследии человечества, а в ответ мы не дали вам ничего.

— Это не так, — сказала я. — Вы дали нам больше, чем мы вам.

— Возможно, — согласился Михаэль. — Вы очень хорошие, добрые люди. Но прошли долгие пятнадцать лет, и через месяц приедет комиссия.

— Мы не должны допустить этого, — ответила ему я.

— А что думают об этом остальные? — обратился Михаэль к педагогам.

Некоторые из нас не могли удержать в глазах слез. Первым нарушил тишину Кромвель. Он сказал:

— Мы ваши учителя и родители, но в данном случае вы должны сказать нам, что делать. Вы знаете это лучше нас.

Михаэль утвердительно склонил голову и рассказал нам, какое решение приняли дети. Они считали, что во что бы то ни стало резервацию надо сохранить. Меня, Марка и профессора Гольдбаума они просили поехать в Вашингтон и добиться отсрочки. Тогда можно будет привезти в резервацию новую группу детей и воспитать их.

— Зачем вам новые дети? — спросил Марк. — Вы свободно можете проникнуть в мысли любого ребенка, где бы он ни находился, и сделать его частью единого разума.

— Но наша связь не может быть длительной, — ответил Михаэль. — К тому же она будет односторонней. Эти дети останутся одинокими. Чем будут для них люди, окружающие их? Вы помните, что случалось в прошлом с людьми, обладавшими сверхъестественной силой? Некоторые из них становились святыми, но большинство сжигали на кострах.

— А вы не можете защитить их? — спросил кто-то.

— Когда-нибудь да. Но теперь это еще невозможно. Нас для этого пока слишком мало. Сначала мы должны помочь измениться сотням и сотням детей здесь, в резервации, в замкнутом пространстве. Потом должны появиться другие места вроде этого. На это уйдет много времени. Мир огромен, и в нем великое множество детей. Нам следует действовать очень и очень осторожно. Видите ли, человечество объято страхом, а то, к чему призываете вы, покажется просто ужасным. Люди сойдут с ума от страха и будут думать только об одном — как нас убить.

— И наши дети не смогут им на это ответить, — спокойно заметил профессор Гольдбаум. — Они не в состоянии обидеть ни одно живое существо, тем более кого-то убить. И домашний скот, и старые друзья — собаки и кошки — для них одно и то же… (Здесь профессор упомянул, что убой скота в резервации не производится обычным способом. У детей всегда были любимые питомцы — кошки и собаки, и когда они становились старыми и больными, дети усыпляли их. То же самое они предложили делать с домашним скотом, предназначенным в пищу.)

— Что же тогда говорить о людях? — продолжал Гольдбаум. — Наши дети никогда не могли бы причинить вреда ни одному человеку, а тем более кого-то убить. Мы можем поступать недостойно, вполне осознавая это. Это единственная сила, которой мы обладаем и которая начисто отсутствует у детей в нашей резервации. Они не могут ни убивать, ни причинять вреда. Я прав, Михаэль?

— Да, вы правы, — ответил Михаэль. — Мы должны изменить мир. Но нам придется делать это постепенно и с огромным терпением. И мир не должен осознавать, что мы делаем, до тех пор, пока мы не завершим намеченного. Мы думаем, что нам необходимо для этого еще три года. Можете ли вы добиться трехлетней отсрочки, Джин?

— Я получу ее, — сказала я.

— И нам необходима ваша помощь. Конечно, мы не можем насильно удержать здесь никого из вас, если вы сами не захотите остаться. Но вы нужны нам теперь точно так же, как были нужны раньше. Мы любим и ценим вас и просим остаться с нами…

Удивительно ли, что мы выполнили их просьбу, Хэрри? Никто из нас не смог расстаться с нашими детьми и не сможет сделать этого никогда. Теперь мне остается рассказать не так уж много.

Мы добились отсрочки на три года. Тогда-то дети и заговорили впервые о серой кромке земли вокруг резервации. Это был выход из положения. Насколько я понимаю, они задумали изменить течение времени. Ненамного всего на одну десятитысячную секунды. Но в результате внешний мир относительно нас окажется на микроскопическую долю секунды впереди. Нам будет светить то же солнце, те же ветры будут приносить нам дожди, и мы сможем видеть ваш мир неизменным. Но вы никогда не сможете увидеть нас. Когда вы смотрите на нас, наше настоящее еще не наступило, и вместо этого перед вами нет ничего — ни света, ни тепла, только непроницаемая стена небытия.

Мы сможем выходить в реальный мир, как из прошлого в будущее. Я испробовала это на себе, когда дети проверяли временной барьер. В этот момент чувствуешь дрожь в теле и легкий озноб — больше ничего.

Существует, конечно, способ вернуться к нормальному земному существованию, но я не могу тебе его объяснить.

Такова ситуация, Хэрри. Мы никогда больше не увидимся. Но, уверяю тебя, мы с Марком сейчас более счастливы, чем когда-либо. Человек изменится и станет тем, чем должен был быть изначально. Не тот ли это человек, о котором всегда мечтали на земле? Не то ли это человечество — без войн, ненависти, голода, болезней и смерти? Мы были бы счастливы дожить до этого. О большем мы не мечтаем.

С любовью

Фелтон закончил чтение, и они с Эггертоном долго в молчании смотрели друг на друга. В конце концов министр сказал:

— Вы знаете, что мы будем продолжать поиски способа прорваться сквозь этот барьер?

— Я догадываюсь.

— Теперь, когда ваша сестра нам кое-что объяснила, это будет проще.

— Не думаю, что вам будет проще, — устало заметил Фелтон. — Я не думаю, что она что-нибудь объяснила.

— Не вам и не мне. Но мы пригласим лучших специалистов. Они выяснят все. Они всегда добиваются своего.

— Боюсь, на этот раз им не удастся.

— Да, — согласился министр. — Но, видите ли, нам нужно положить этому конец. Мы не можем мириться с таким явлением — аморальным, безбожным, угрожающим всем живущим на земле. Дети были правы. Нам придется убить их. Вы понимаете, это болезнь. Единственный способ остановить ее — убить бактерии, ее вызывающие. Единственный способ. Мне хотелось бы, чтобы был какой-нибудь другой путь. Но его нет.

 

― МАГАЗИН МАРСИАН ―

В Нью-Йорке, Токио и Париже открываются магазины, под вывеской «Продукция Марса». В этих магазинах демонстрируются чудесные вещи и производится запись желающих их приобрести…

Когда сержанту уголовного розыска Тому Бристолу было поручено взломать дверь и проникнуть в помещение, он получил возможность ознакомиться с фактическими материалами по делу. Собственно говоря, с этим мог отлично справиться любой слесарь с Централ Стрит — эти ребята вскрывали все что угодно; их репутация была заслуженной. Но здесь случай особый. Том Бристол отправился на задание с двумя молодчиками в форме, прихватив с собой ломы и прочие инструменты для работы.

Было установлено, что три новых магазина открылись одновременно — в один и тот же день и час. Помещения для них были арендованы также одновременно, и договора подписывались в одно и то же время. Все это говорило о том, что во главе дела стоял один человек — умный и методичный.

В Токио магазин располагался в лучшей части Гинзы. Помещение принадлежало одной из старейших фирм по производству ювелирных изделий и высокоточному оборудованию для изготовления часов, занимавшей по качеству продукции второе-третье место в Японии. Фирма аннулировала вступительную часть договора, отказавшись от каких бы то ни было объяснений по этому поводу в прессе. Позднее, однако, выяснилось, что за аренду помещения фирме уплатили пятьдесят бриллиантов в три карата каждый. Они были безупречны по огранке и прекрасно сочетались. Специалисты высказывали мнение, что они из неизвестной до настоящего времени коллекции.

В Париже магазин открылся, конечно же, на улице Фобурж Сент Оноре. Понятно, что со свободными помещениями и там было непросто, и аренда обошлась в сорок миллионов франков. Некий портной (его имя не указано по просьбе правительства Франции) назвал эту сумму в шутку. Он не имел ни малейшего намерения сдавать свое помещение. Но когда агент, не моргнув глазом, подписал чек, таким образом поймав его на слове, ему ничего не оставалось, как согласиться на сделку.

Третий магазин был на Пятой авеню в Нью-Йорке. Незадолго до этого старая, перегруженная заботами фирма Делбоус прекратила борьбу с современными методами торговли, потратив на нее тридцать лет, из которых десять последних были исключительно неприбыльными. Магазин, который занимала фирма, находился в квартале между Пятьдесят второй и Пятьдесят третьей авеню на восточной стороне. Клайд и Абрахаме — фирма, управляющая недвижимостью, с удовольствием расторгла двадцатипятилетний договор об аренде, подписанный с Делбоус в 1937 году и автоматически удваивающий ее срок.

Компания Слоукум — посредник заинтересованной стороны, руководители которой никогда не входили в детали договорных условий ни с Клайдом и Абрахамсом, ни позже с Тревором, фирмой по дизайну, не заявила протеста по поводу повышения суммы арендной платы, подписала договор и сразу же авансом заплатила всю сумму. Переговоры вел Артур Левис, один из младших компаньонов Слоукума. Волли Клайд и Абрахаме заметил, что компания Слоукум теряет свою силу. Левис пожал плечами и ответил, что действует в соответствии с инструкциями и что, если бы воля была его, он бы скорее удавился, чем согласился на такие грабительские условия.

Переговоры с фирмой Тревор также вел Левис. Ему было поручено представить фирме подробные планы оформления нового магазина и соглашаться с любой предложенной ими ценой. Он сделал это с большой легкостью — специальные инструкции, полученные им от руководства, говорили, что он должен иметь дело только с рекомендованными ему фирмами и идти на условия, которые ему предложат. Левис подчеркнул представителям Тревора, что подобная практика несовместима с принципами компании Слоукум и ни в коем случае не может быть использована в будущем.

Когда началось расследование по делу, представитель компании Тревор Самуэль Каррадайн передал оригинальные планы заказчика по дизайну и внутреннему оформлению магазина. Это были планы, полученные им от Левиса, вычерченные от руки на плотной бумаге светло-желтого цвета. Два специалиста по бумаге, один из которых — главный химик фирмы Харлин Миллз, произвели экспертизу, но оказались не в состоянии установить ее состав. Подобной бумаги они никогда раньше не видели. Они утверждают, что основа ее — ни древесная, ни тряпичная. В настоящее время образец находится на химическом исследовании в лаборатории Крествуд.

Что касается магазинов, открывшихся в Токио и Париже, информация о них весьма похожа на информацию о магазине на Пятой авеню. Во всех трех случаях аренда и финансовые операции были произведены на тех же условиях и при тех же обстоятельствах. Последовательность событий была та же, принимая во внимание, конечно, особенности страны. Во всех магазинах внутренняя отделка была выполнена с исключительной фантазией. Кроме того, дизайн прекрасно сочетался с общим стилем улицы, на которой находился магазин.

Фирма Тревор запросила сто тысяч долларов за оформление. Фасад был отделан нержавеющими стальными панелями, оконные проемы расширены, старый дубовый портал заменен превосходной дверью, покрытой бронзой. Внутри все было в малиново-черных тонах с коврами и драпировками горчично-желтого цвета. Витрины и подставки — из стекла и бронзы. Работа дизайнеров снискала всеобщее одобрение. Вне сомнения, все три магазина были отделаны с великолепным, если не сказать потрясающим вкусом. Это был смелый и уникальный замысел — ничего шокирующего или вульгарного. Однако нужно заметить, что м-р Эрнест Серле, возглавляющий отдел дизайнеров Пятой авеню, обратил внимание на наличие в проекте своеобразных углов, необычных по градусам, — такую концепцию никогда не применяли американские специалисты.

На Пятой авеню, так же как в Париже и Токио, центральное место в декоре занимала хрустальная модель Марса, подвешенная к потолку и вращающаяся со скоростью планеты. До сих пор не выяснено, какой механизм приводил шар в движение. На нем была изображена уникальная карта поверхности Марса. В каждом из магазинов шар устанавливал глава фирмы после того, как внутренняя отделка помещений была полностью закончена. Большинство магазинов на Пятой авеню потрясают отделкой фасада, однако для нового магазина была характерна роскошная скромность, которая сделала бы честь даже Тиффани. И последний штрих — буквы, составляющие название магазина: «ПРОДУКЦИЯ МАРСА». Они были золотыми, полдюйма толщиной и пять дюймов высотой. Впоследствии было установлено, что их высекали из золотых слитков.

Все три магазина открыли двери десятого марта в девять часов утра по местному времени. В Нью-Йорке вывеска «ПРОДУКЦИЯ МАРСА» появилась за восемь дней до открытия магазина и вызвала волну любопытства со стороны населения и в прессе. Однако до десятого марта никакой информации представлено не было.

В течение восьми дней до открытия магазина в его витринах демонстрировались четыре предмета, каждый из которых стоял на небольшой хрустальной подставке, обрамленной черным бархатом. Они производили впечатление драгоценных камней, которыми в некотором смысле и являлись. Этими предметами были: часы, счетная машинка, подвесной мотор и музыкальная шкатулка. С первого взгляда узнаваемы были только часы — сверхточные, работающие за счет изменения атмосферного давления. Материал, из которого они были выполнены, и необыкновенный дизайн во много раз превосходили все, что можно было купить в других магазинах.

Счетная машинка представляла собой черный куб размером неммногим более шести дюймов. Корпус машинки изготовлен из неустановленного пока материала, похожего на пластик. Он 6ыл инкрустирован иероглифами, которые, как показала экспертиза, оказались образцами марсианской письменности. Иероглифы были белыми и золотыми. Машинка реагировала на человеческий голос и совершала математические операции по голосовому сигналу. Результаты в напечатанном виде появлялись из тонкого отверстия, расположенного в верхней части корпуса. Это происходило тотчас после приема звукового сигнала. Теоретически такой калькулятор мог быть сконструирован и изготовлен только двумя фирмами одной в Германии, а другой — в Японии, но цена в этом случае была бы фантастической.

Несомненно, должны пройти многие годы. прежде чем калькулятор будет усовершенствован до такой степени, что сможет справляться с тринадцатизначными числами, складывая, вычитая, умножая и деля только по голосовой команде. Подвесной мотор размером с небольшую электрическую швейную машинку был изготовлен из необычного металла голубого цвета. Он весил четырнадцать фунтов и около шести унций. Два небольшие электроконтактора могли присоединить его к лодке или тележке. При движении вперед включается небольшой атомный генератор рассчитанный на тысячу часов непрерывной работы. Устройство снабжено глушителем, не поддающимся никакому объяснению. Мотор производит несравненно меньше шума, чем любой из известных до сих пор.

Специалисты объясняют это тем, что высота звука данного мотора выходит за пределы возможностей человеческого слуха. Но кое-кто из компетентных инженеров отвергает эту гипотезу.

Несмотря на невероятное конструкторское решение атомного мотора, наибольшее внимание публики привлекла музыкальная шкатулка. Приблизительно таких же размеров, что и счетная машинка, она была выполнена из светло-желтого синтетического материала с серыми иероглифами. Два небольших углубления на верхней панели шкатулки служили для включения и выключения, а также для выбора категории исполняемой музыки. Таких категорий было двадцать две — симфоническая музыка (три хронологических раздела), камерная (три раздела), сольная фортепианная, сольная скрипичная музыка с аккомпанементом и без него, народная музыка, оперная (три раздела), оркестровая, избранные отрывки из симфонических произведений и опер, религиозная музыка (пять разделов), инструментальная, исполняемая на восьмидесяти двух музыкальных инструментах, и, наконец, пять разделов джазовой музыки и три раздела детской музыки.

Продавцы всех трех магазинов утверждали, что музыкальная шкатулка включает репертуар, состоящий из одиннадцати тысяч записей. Так как проверить это было невозможно, высказывались самые разнообразные мнения по этому поводу. То же касалось приспособления по регуляции звука и тона с голоса. Бесспорно, качество звучания музыкальной шкатулки отличалось по уровню от любого из лучших массовых образцов, но специалисты воспринимали это не более как мошенничество.

Мистер Хэрри Флэнери, консультант американской Радио корпорации, однако, отметил, что данная музыкальная шкатулка могла быть сконструирована только при условии использования самых современных технических достижений — особенно в транзисторной радиоэлектронике. Так же, как и в случае со счетной машинкой, поражало не столько техническое решение, сколько невероятная степень мастерства. Мистер Флэннери добавил, что воспроизведение шкатулкой репертуара, состоящего из одиннадцати тысяч музыкальных произведений, свидетельствует об исключительной квалификации конструкторов и ставит их работу выше уровня современных представлений. В настоящее время, опросив свидетелей, мы составили список более чем из трехсот музыкальных произведений, достоверно воспроизведенных музыкальной шкатулкой.

Таковы были четыре экспоната, демонстрируемые в витринах всех трех магазинов. Те же предметы были выставлены для более подробного изучения в торговых залах. Часы были оценены в 500 долларов, счетная машинка — в 475, подвесной мотор — в 1620 долларов, музыкальная шкатулка — в 700. Эти цены в Париже и Токио полностью соответствовали нью-йоркским.

За день до открытия магазинов в газетах, например в «Нью-Йорк Тайме», появились объявления в четверть страницы, прямо и просто утверждающие, что люди с планеты Марс сообщают об открытии магазина на Пятой авеню, который продемонстрирует и примет заказы на четыре предмета продукции марсианской промышленности. Недостаточно широкий ассортимент товаров объяснялся тем, что это только первый шаг, пробный выход к земному покупателю. В объявлении чувствовалось стремление марсиан к дружественным коммерческим отношениям с землянами, а также отсутствие каких бы то ни было намерений подорвать экономический баланс, существующий на Земле.

Вместе с тем объявление доводило до сведения читателей, что магазины будут принимать заказы на все образцы и доставка будет гарантирована в течение двенадцати дней. Объявления были чуть ли не первыми откликами в прессе на открытие магазинов марсиан. Но едва ли не у каждого репортера было наготове одно-два сообщения об этом, без сомнения, исключительно впечатляющем и захватывающем событии двенадцатого века. Некоторые из газетчиков авторитетно утверждали — а слухи ходили по всему городу, — что за спиной марсиан стоит Дженерал Дайнемикс. Другие приписывали такой трюк Дженерал Электрик, Радио Корпорейшин и по меньшей мере еще десятку крупных промышленных предприятий. Третьи называли имена частных лиц — молодого талантливого коммерсанта, парижского художника-модельера или греческого пароходного магната. В то же время поговаривали о планах немецких промышленников захватить американский рынок сбыта, и само собой звучали намеки на то, что таким образом Советский Союз намеревается нанести удар по капитализму.

Именно России приписывали американские инженеры такое высокое мастерство, но специалисты по дизайну отказывались признавать, что русские способны выполнить столь оригинальную и безупречную работу. Однако до тех пор, пока магазины не были открыты и не появилась возможность более подробно ознакомиться с демонстрируемыми экспонатами, никто не воспринимал эту историю слишком серьезно.

И вот десятого марта магазины открылись. В Нью-Йорке оно пришлось на понедельник. Магазин проработал до пятницы, а потом был закрыт. Насколько мы знаем, окончательно. Но во все дни работы в нем были тысячи людей. Приборы демонстрировались снова и снова. Были оформлены многие сотни закачен, но аванс не принимался. В магазине на Пятой авеню работали пять высоких очаровательных женщин и один мужчина. Их обслуживание посетителей заслуживало самой высокой оценки. Но внешность их стала поводом для дискуссий. Дело в том, что лица скрывались за тонкими, обтягивающими кожу масками из материала типа латекс, которые, однако, не производили отталкивающего впечатления, и, наоборот, выглядели весьма приятно. На руках у них были перчатки из того же материала, таким образом, ни одного кусочка кожи открыто не было.

Джон Маттсон, корреспондент «Ньюс», на следующий день после открытия магазина писал: «Никогда еще обитатели двух планет не встречались при более многообещающих обстоятельствах. Имея возможность видеть марсиан и оценив их очарование, хотелось бы увидеть и марсианские лица. Откройте лица, дорогие, откройте лица! Земля, затаив дыхание, ждет этого!»

Профессор Хьюго Эллисон, известный американский астроном посетил магазин по заданию журнала «Лайф». Вот отрывок из этой статьи: «Если люди в масках в этом магазине — марсиане, тогда я могу сказать, что космос должен быть покорен. Я понимаю, что для астронома было бы странно останавливаться на описании красоты женских ножек или приятном журчащем акценте — моя жена с удивлением смотрела бы на меня, когда бы я ни наблюдал за красной планетой. Что касается отношения этой рекламной компании к планете Марс, обычная интеллигентность заставляет меня воздержаться от комментариев…»

Вполне возможно, в Советском Союзе обо всем этом думали иначе. Известно, что на второй день работы магазина его посетили два джентльмена из русского посольства. Они предложили кругленькую сумму в миллион американских долларов за образец атомного подвесного мотора. Марсиане были вежливы, но тверды.

Через два дня публикации в нью-йоркской прессе о магазине марсиан заняли больше места, чем новости международной жизни. Они вытеснили информацию о кризисе на Ближнем Востоке; проблемы Тайваня переехали в «Тайме», к примеру, на семнадцатую страницу — десятки специалистов высказывали авторитетное мнение по «марсианской» теме. Движение транспорта на Пятой авеню стало затруднено, для поддержания порядка и обеспечения нормальной работы других магазинов была послана дополнительно сотня полицейских на участки вблизи магазина марсиан. Ассоциация Пятой авеню приняла решение обратиться в суд с иском о закрытии магазина, объясняя это тем, что марсиане нарушили нормальный ход торговли в городе.

Почти то же самое происходило в это время на Фобурж Сент Оноре и Гинзе.

Одновременно с прессой спохватилась американская промышленность. Началась паника. По всей стране заседали советы директоров. В Вашингтон слетелись видные промышленные магнаты. Акции компаний по электронике, машиностроению и автомобилестроению продавались ниже уровня Доу-Джонса на двадцать шесть пунктов. Крупнейшая фирма по производству вычислительных машин и калькуляторов продала свои акции за десять минут до того, как данные появились в биржевых новостях, — они за день упали на сто восемьдесят пунктов. То же произошло в Лондоне, Париже и Токио.

Что касается разведывательной службы, она не была обеспокоена еще ровно один день. Но уже на четвертый день работы магазина, то есть в четверг, был послан официальный запрос в ФБР и полицейское управление Нью-Йорка, с тем чтобы определить, кто скрывался за вывеской «ПРОДУКЦИЯ МАРСА», и установить, где были изготовлены демонстрируемые экспонаты. Были ли они импортированы и уплачена ли при этом пошлина. Токийская и парижская полиция в то же время предпринимала те же шаги.

Не входя в подробности расследования, можно заключить, что власти оказались в тупике. Выяснилось, что банковские счета были открыты обычными людьми среднего достатка. Действующим агентам по почте были даны все полномочия и необходимые инструкции. Однако до вечера следующего дня расследование не было завершено.

К пятнице магазины марсиан оказались под наблюдением всевозможных служб — правительственных и полицейских. В Нью-Йорке установили круглосуточное наблюдение за объектом до получения дополнительных указаний из Вашингтона. Было отмечено, что в четверг вечером ни один из сотрудников не вышел из магазина. Витрины были плотно занавешены и открыты только утром, когда магазин начал работу.

В тот же день в Нью-Йорке и Вашингтоне прошли совещания, на которых обсуждалась целесообразность наложения запрета на дальнейшую работу магазина и поиска полномочий на это. В ходе дискуссии возникло вполне понятное сомнение — если выяснится, что это рекламный трюк какой-нибудь группы промышленников, вся Америка осмеет подобные действия. С другой стороны, опасно брать на себя ответственность — потерпевшая сторона может оказаться невиновной. Люди в гражданской одежде сотни раз входили и выходили из магазина в поисках зацепки. Но ничего не нашли.

В пятницу вечером магазин на Пятой авеню закончил работу как обычно. Витрины вновь были занавешены. В одиннадцать часом погасили свет. В три часа ночи дверь магазина открылась.

Пятая авеню была пуста. Исключение составляли четверо городских сыщиков, два агента федеральной разведки, два сотрудники ФБР и три частных детектива, нанятых Национальной промышленной ассоциацией. Одиннадцать стражей закона не сделали ни малейшей попытки завуалировать свои действия и остаться незамеченными. У магазина был только один выход. Прямо напротив него и стояли четыре машины. Дверь магазина «ПРОДУКЦИЯ МАРСА» открылась, и из нее вышли пять человек. У каждого из них в руках было по свертку. Почти одновременно к выходу подъехал большой черный автомобиль, водитель открыл заднюю дверцу, и они сели в него. Дверца захлопнулась, и автомобиль отъехал, за ним незамедлительно последовали все четыре машины. Агентам были даны указания не прерывать естественного хода событий, не задерживать преследуемых, а следовать за ними, информируя по радио руководство в течение всего пути.

У нас есть точное описание автомобиля. По форме он напоминает «Континенталь», однако несколько превосходит его по длине. Заслуживает внимания необычная форма капота, более округлая. чем у обычных машин. В целом можно сказать, что по размерам автомобиль крупнее любой из известных моделей спортивных машин.

Автомобиль направлялся к жилым кварталам города. Не увеличивая скорости, он повернул к центральному парку, проследовал по Седьмой авеню и 11-й улице, затем отклонился на север и под 155-й улицей направился к скоростной дороге Харлем. Когда автомобиль подъехал к спидвею, к эскорту, следующему за ним, присоединились две полицейские машины. Подъезжая к мосту Джорджа Вашингтона, беглецы начали набирать скорость, и на мосту oна была уже восемьдесят миль в час. Полицейские машины включили сирены и связались по радио с Управлением. Было дано указание еще нескольким полицейским машинам контролировать дорогу на Дикмэн Стрит.

Однако не прошло и нескольких секунд, как преследуемый автомобиль оторвался от земли, включив реактивный двигатель и выкинул крылья размером приблизительно семь футов. Казалось, остальные машины стоят на месте. Трудно сказать, какова была скорость автомобиля в момент взлета, но, по приблизительной оценке, она составляла не менее ста тридцати миль в час. Вскоре автомобиль скрылся из виду. Судя по звуку, он устремился в восточном направлении. Дважды радары зафиксировали его на высоте двадцать тысяч футов. Скорость была очень высока даже для реактивного двигателя. Военно-воздушные силы США незамедлительно получили информацию о происходящем, и через минуту на поиск вылетели самолеты но искомый объект обнаружен не был. Он как будто растворился в воздухе. Во всяком случае радары его больше ни разу не зафиксировали.

Необходимо отметить, что ход событий в Токио и Париже был в большей или меньшей степени идентичным. И нигде работники магазина задержаны не были.

Такова история этого дела. С ней-то и ознакомился сержант уголовного розыска Том Бристол, прежде чем отправиться взламывать дверь магазина «ПРОДУКЦИЯ МАРСА». Материалы по делу не открыли ему ничего нового. Более того, он знал о нем гораздо больше. Его принципом было доскональное расследование, и, почти как любой житель Нью-Йорка, он в последние дни много размышлял над загадкой магазина марсиан. Характерной чертой Бристола было отвергать любые заключения, не подтвержденные фактами, которые можно было проверить практически. Но в данном случае воображение сержанта рисовало иллюзорные картины неизведанного, скрытого за дверью магазина «ПРОДУКЦИЯ МАРСА». Бристол был еще достаточно молод, чтобы относиться к своей работе с вдохновением. Он с нетерпением ждал часа, когда приступит к выполнению задания.

Городская полиция и ФБР решили подождать и не вскрывать дверь в субботу. Решение было передано в Токио и Париж. В результате в Нью-Йорке магазин был вскрыт несколькими часами позже, чем в Париже и Токио.

Когда Бристол приехал на Пятую авеню, его дожидались по меньшей мере дюжина человек. Среди них были комиссар полиции генерал-майор Арлен Мэк, начальник Управления, полковник разведки и люди из ФБР. Кроме того, около магазина собралась добрая сотня зевак, с трудом удерживаемая полицией. Комиссар был раздражен и заявил Бристолу, что он из тех, кто опаздывает даже на собственные похороны.

— Мне было приказано явиться в семь часов, сэр, — ответил Бристол. — А сейчас еще нет семи.

— Хорошо, не будем спорить. Приступайте к работе!

Говорить было легко… Когда они сорвали с двери бронзовую панель, под ней оказалась твердая стальная прокладка. В конце концов Бристол со своими помощниками выломали ее, а затем сбили дверные петли. Эта операция заняла целый час. Вход был свободен, но так же, как в Париже и Токио, магазин оказался совершенно пуст. Прекрасная хрустальная модель Марса была разбита. Осколки оказались в корзине для мусора. Бристол отправил их на Централ Стрит для экспертизы. Что касается остальных предметов, находящихся в магазине, ни один из них поврежден не был. Все стояло на своих местах. Не пропала даже ни одна из золотых букв с вывески магазина. Но восемь образцов — четыре из которых были выставлены в витрине магазина, и четыре экспонировались в зале — бесследно исчезли.

Представители высокого руководства провели в магазине около часа, рассматривая все и перешептываясь по углам. Кто- то вспомнил, что надо снять отпечатки пальцев, на что комиссар проворчал: «Люди в перчатках не оставляют отпечатков пальцев».

К девяти часам начальство покинуло магазин, и Бристол принялся за работу. С ним остались два сотрудника ФБР. Они с молчаливым восхищением наблюдали за работой ребят с Централ Стрит.

Как мы уже отмечали, методом Тома Бристола было доскональное расследование. Отец четверых детей, муж обожаемой им женщины, он был исключительно рассудителен и честолюбив. Он долго размышлял, прежде чем пришел к научным методам расследования, а потом развил свой метод до невиданных высот. В данном случае первое, что он сделал, — установил осветительное оборудование мощностью три тысячи ватт. Помещение магазина состояло из основного зала, небольшого офиса и туалетной комнаты, расположенной в глубине, и каждый уголок был максимально освещен. Затем Бристол и его помощники ввинтили портативные лампочки в пояса. Бристол сказал людям из ФБР:

— На первом этапе расследования необходимо что-нибудь найти.

— А вы знаете, что искать?

— Нет, — ответил Бристол. — Этого не знает никто. Но в некотором смысле это и упрощает задачу.

Сначала они сняли все драпировки и, разложив на полу белые листы бумаги, аккуратно с обеих сторон вытряхнули их, затем свернули и отложили в сторону. Пыль была собрана, завернута и пакеты промаркированы. Затем они подмели полы и второй раз прошли по ним пылесосом. Собранную пыль они снова запаковали и снабдили соответствующими ярлыками. После этого, каждый раз меняя пакет, они обработали дюйм за дюймом все пространство магазина стены, потолок, затем карнизы и мебель. Пакеты аккуратно сложили и промаркировали. Потом Бристол вместе со своими помощниками отодвинул мебель и принялся кусок за куском вспарывать материю и прокладку. Из подушек был извлечен поролон. И снова все про маркировано.

— Эта часть работы в большей степени механическая, — пояснил Бристол людям из ФБР. — Рутина. Химический и микроскопический анализ мы делаем в управлении.

— Что вы имеете в виду под рутиной?

— Я имею в виду такую доскональную работу, как эта. Нам приходится выполнять ее не чаще, чем два-три раза в год.

В два часа ночи сотрудники ФБР вышли на улицу, чтобы купить кофе и бутерброды. Они принесли еду остальным. К четырем часам утра ковры были отправлены на Централ Стрит, а со стен туалета полностью удален кафель. Кроме того, Бристол и его ребята сняли водопроводную систему и демонтировали раковину и унитаз. Воскресное утро сержант Бристол встретил, внимательно изучая каждый дюйм поверхности металлических и деревянных предметов, обнаруженных в магазине.

Однако важная находка оказалась в письменном столе — современном письменном столе шведского производства из полированной березы. С лицевой стороны стол был украшен планкой из тикового дерева. Оторвав планку от стола, Бристол обнаружил кусок пленки, размером менее дюйма в длину и около трех миллиметров в ширину. Когда он поднес ее к свету, держа пинцетом, и нацелил на нее увеличительное стекло, выяснилось, что это фрагмент кинопленки. В нем было шестнадцать полных кадров и часть семнадцатого. Через несколько минут Бристол был уже в машине вместе с людьми из ФБР, направляясь на Централ Стрит. Только теперь он позволил себе высказать свое мнение вслух.

— Должно быть, они редактировали этот фильм. Я читал, что они очень точны и любят порядок. Но даже такие аккуратисты могут что-нибудь потерять. Даже марсиане, — с некоторым сомнением в голосе произнес Бристол.

Довольно странно, что сотрудники ФБР никак не прокомментировали его слова.

Работа Бристола была отмечена. Многие высказывали мнение, что он далеко пойдет. Его повысили в звании. Но не это главное. Несомненно, его будут вспоминать историки грядущих поколений как человека честного, умного и методичного.

Профессора Джулиуса Гольдмана также будут долго помнить. Руководитель отдела семитических языков в Колумбийском университете, он одновременно является ведущим филологом на Западе, если не во всем мире. Именно ему мы в наибольшей степени обязаны тем, что были расшифрованы ранние критские рукописи. Он стоял во главе еще одной блестящей работы — исследования этрусской письменности. Вместе с профессором Джакобсом из Оклахомы он является ведущим специалистом по языкам американских индейцев, в особенности по диалекту плайнс. На земле не существовало ни одного языка или диалекта, современного или мертвого, которым профессор Гольдман не мог бы быстро овладеть.

Возможно, это преувеличение. Но с момента, когда по просьбе Белого дома профессор прилетел в Вашингтон, чтобы возглавить комиссию, состоящую из пяти лучших филологов страны, не прошло и тридцати двух часов, как он справился с тем, что от него требовалось. Это дает нам право утверждать, что репутация профессора вполне заслуженна.

Благодаря богу или какой-то иной силе, определяющей нашу судьбу, Гольдман получил из рук властей, фигурально выражаясь, розеттский камень. Без него, как было отмечено в ходе обсуждения, марсианская письменность не могла быть расшифрована ни сейчас, ни, возможно, когда-либо позже.

Розеттский камень, как вы помните, в свое время позволил раскрыть тайну египетских иероглифов благодаря наличию параллельного текста на других языках. В данном случае розеттским камнем послужил один из кадров имеющейся кинопленки, содержащий параллельный текст на английском и марсианском языках. Таким образом, подход к работе был найден. Этот случай можно назвать одним из наиболее исключительных но всей истории филологии.

Во вторник следующей недели президент Соединенных Штатов провел расширенное совещание в Белом доме. Кроме членов кабинета, на совещании присутствовали еще сорок человек, и среди них профессор Гольдман. Но не только Гольдман появился на совещании осунувшимся после длительного недосыпания. У каждого из присутствующих был подготовлен доклад. Впрочем, все доклады не слишком отличались один от другого.

Открывая совещание, президент повторил имеющиеся факты. остановился на различных точках зрения, высказанных специалистами, а затем заявил:

— Что, уважаемые господа, мы можем об этом думать? Некоторые из завершенных нами исследований в открытом космосе вывели звездную сферу из области интересов исключительно писателей фантастов или доверчивых глупцов. Что касается данного случая, у нас по-прежнему нет твердого заключения, но, я надеюсь, к концу совещания мы сможем его сформулировать и одновременно наметить план действий. Нет необходимости повторять, что лучшие умы Америки по-прежнему считают магазины марсиан поразительной мистификацией нашего века. Если это действительно так, во имя чего была разыграна эта странная шутка, стоившая ее организатору и воплотителю сотни миллионов долларов?

Справедливости ради я отвергаю такое заключение, так как не могу поддержать мнения, что мы явились свидетелями грандиозной рекламной кампании. У меня есть по этому поводу своя точка зрения, но я воздержусь высказывать ее до того, как обсуждение будет закончено.

Как многим из вас известно, благодаря энергии и изобретательности Управления полиции Нью-Йорка, в магазине на Пятой авеню был найден небольшой фрагмент кинопленки. Ничего равноценного этому не было обнаружено ни в парижском, ни в токийском магазине. Тем не менее я пригласил на это совещание послов Франции и Японии, так как выбор пал на эти страны точно так же, как на Америку. Не могу сказать, что их интерес к этому вопросу больше, чем интерес других стран, потому что, возможно…

Президент сделал паузу и пожал плечами. В его голосе чувствавалась усталость.

— На этом я останавливаюсь и передаю слово профессору Гольдману из Колумбийского университета, нашему крупнейшему филологу, чей вклад в проделанную работу трудно переоценить. В начале своего выступления профессор Гольдман отметил, что данная работа была проведена совместно с коллегами, которые не присутствуют на совещании. Вшестером они подготовили общий доклад, с которым он и ознакомит собравшихся. Но прежде он предлагает посмотреть фрагмент кинопленки.

В зале погасили свет, и на экране появился первый кадр. На нем можно было видеть вертикальные столбцы, получившие теперь название марсианских иероглифов. То же повторялось во втором кадре. Затем появился кадр, который и являлся своеобразным розеттским камнем. Наверху заглавными буквами на английском языке было написано:

СОСТАВЛЕНО ДЛЯ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ ОТ 16 ДО 19 ЛЕТ.

Под этими словами также по-английски можно было прочитать:

Общее предупреждение.

Любое намерение побега или сопротивления

будет наказываться длительным воздействием на третичный нерв.

И ниже:

Столовая — желтокожие девочки от 7 до 10 лет.

Последняя строчка на английском языке гласила:

Бродя среди наречий и племен

в сиянье золотом прекрасных сфер…[Перевод И. Ивановского.]

Под предложениями, написанными по-английски по горизонтали, шли вертикальные столбцы марсианских иероглифов.

Профессор Гольдман делал необходимые пояснения:

— Этот кадр дал нам ключ к расшифровке, но мы не претендуем на точное толкование того, что означают эти надписи.

Мы консультировались с компетентными специалистами в области медицины, и они высказали предположение, что определенный вид воздействия на третичный нерв может вызывать самые страшные боли, которые когда-либо приходилось испытывать человеку. Строка из Китса, как нам кажется, ничего не проясняет. Ее объяснение остается для разгадки в будущем, если вообще это когда-нибудь будет объяснено. Все остальные кадры, как вы видите, содержат только иероглифы.

В зале снова загорелся свет. Профессор Гольдман устало вздохнул, протер очки и сказал:

— Прежде чем я представлю вам наш отчет, хотелось бы остановиться на некоторых специфических особенностях языка. Когда филологи берутся за разгадку тайн древнего языка, дело не сводится к прямой расшифровке. Расшифровка — это вопрос криптографии. Задача криптографа выполнена, когда найден код. Послание может быть прочитано. Иной подход у филолога. Разгадка языковых морфем — первый шаг на долгом и трудном пути. Ни один человек и ни одна группа людей никогда еще не были в состоянии полностью восстановить древний язык. Это может быть достигнуто только совместными усилиями ученых разных стран и требует работы нескольких поколений…

Я говорю вам об этом, потому что, возможно, ваши надежды слишком оптимистичны. У нас было слишком мало материала для работы — всего несколько слов и цифр; мы имеем дело с неопосредованным языком, абсолютно для нас чуждым, и в нашем распоряжении было лишь несколько часов. Поэтому, хотя мы и имели возможность извлечь что-то из двух представленных кадров, все же осталось множество пропусков и загадок. Но есть три обстоятельства, которые говорят в нашу пользу: во-первых, все языки на Земле и, возможно, во всей Вселенной обладают развитой логической взаимосвязью, во-вторых, содержание данных кинокадров связано с жизнью на Земле, и последний аргумент — к счастью, перед нами алфавитная форма письменности, состоящая, насколько мы можем определить, из сорока одного буквенного знака, по меньшей мере тридцать из которых — согласные. Консонантные формы предполагают такую голосовую организацию, которая немногим отличается от земной. В конечном счете способ звукоизвлечения детерминирован физическими характеристиками воспроизводящего их субъекта. Однако я считаю-и мои коллеги согласны со мной, — что нет никаких оснований утверждать, что существует связь между данным языком и каким-либо из известных языков на Земле. Поэтому я воздерживаюсь от комментариев относительно происхождения языка. Это не моя область, и это не являлось целью моей работы.

Президент кивнул головой:

— Мы понимаем, профессор. — Гольдман продолжал:

— Нам кажется, что наиболее эффективным будет пока результатов нашей работы на экране. Перевод неполон — его легче принимать зрительно, чем на слух. Свет в зале погас, и на экране появился следующий загаловок:

Экспериментальный частичный перевод текста

из первых двух кадров фрагмента кинопленки,

представленной для работы нижеподписавшимся

Затем следовало:

— жадный, похотливый (предназначенный?), (занимамающиеся) массовый (убийство?) (смерть?) —

— (время) поколения (кого?) убийство —

— (послушный?) (готовый?) И когда выражение вели —

— (именуемый?) (мнимый?) (хвастливый или мнимый?) человек (или человечество?) —

— (сравнивать с?) (приравнять к?) болезнь (или чума, или ржавчина) на лице (справедливой) (богатой?) планеты (или земного шара) —

Профессор Гольдман комментировал представленный текст:

— Это первый кадр. Как вы видите, наш перевод — пробный и неполный. Слова, которые даны в скобках — предположительны. Более точный результат мог быть получен только на основании значительно большего по объему фактического материала. Теперь я предлагаю вашему вниманию второй кадр. На экране возник новый отрывок перевода:

— Сила (или насилие) понял (или реагировал на) —

— человек (или человечество) —

— примитивный (или номер один) развитие атомной (сила или мощность или двигатель) —

— (космическая станция или малая планета) —

— (возможно неимеющий отношения к космической станции) —

— (открытый космос?) (вакуум?) негативный (длинноствольное оружие) (орудие?) —

— (суеверие?) (невежество?) (безумный) —

Собравшиеся, не отрываясь, напряженно вглядывались в текст стараясь связать слова воедино и одновременно слушая пояснения Гольдмана:

— Когда мы заключаем в скобки несколько слов подряд, это значит, что мы не уверены, которому из них отдать предпочтение. В сущности, переведены только отдельные слова…

Усталый, монотонный голос профессора оборвался. На экране появились имена шести филологов. Затем в зале загорелся свет, и наступила глубокая, продолжительная тишина. В конце концов госсекретарь, посмотрев на президента и получив от него знак одобрения, поднялся с места и обратился к профессору Гольдману:

— Мне бы очень хотелось услышать ваше мнение, профессор… Этот текст — фальшивка? Он земного происхождения? Или мы действительно имеем дело с марсианами? Я не боюсь произнести это слово вслух. Каждый из нас думает так, но все молчат. Каково ваше мнение, профессор?

— Я ученый и филолог, сэр. Я формирую общее мнение, только когда располагаю точными фактами, доказывающими их правоту. В данном случае я таковых не имею.

— Но у вас больше фактов, профессор, чем у кого бы то ни было на Земле! Вы смогли прочесть эту диковинную невнятицу!

— Я знаю не более, чем вы, сэр, — мягко ответил Гольдман. — Все, что прочитал я, прочли и вы.

— Но вы подходите к этому как филолог, — настаивал госсекретарь.

— Да.

— Тогда скажите, как филолог, каково ваше мнение о возможности земного происхождения этого языка?

— Как я могу ответить на такой вопрос, сэр? Чего стоит мое мнение, основанное на столь мизерном материале?

— А не видите ли вы связи с каким-либо из известных земных языков?

— Нет, нет. Я не знаю, — ответил Гольдман, печально улыбаясь. И снова наступила тишина. В зале появился один из секретарей президента и раздал копию отчета каждому из присутствующих. Наступила еще более длительная пауза. Все погрузились в изучение отчета. Потом слово попросил посол Франции.

— Господин президент, — заявил он, — члены кабинета и многие из собравшихся в этом зале знают, что правительство моей страны вчера также собиралось для обсуждения этого вопроса. Мне было дано указание при определенном стечении обстоятельств обратиться к вам с просьбой особого характера. Я думаю, что теперь ситуация именно такова. Я прошу срочно вызвать посла Советского Союза.

Это, казалось, никого не удивило. Позвонили и советское посольство. Судя по всему, посол ждал этого, потому что через несколько минут появился в зале. Первым делом он заявил, что намерен также представлять КНДР, а в случае несогласия покинет Белый дом. Президент США подавил улыбку и утвердительно кивнул головой. Советскому послу вручили копии отчетов, и, после того как он ознакомился с ними, совещание возобновилось. Оно продолжалось до трех часов ночи с пятницы на субботу. Выступили тридцать два технических специалиста. Затем был объявлен пятичасовой перерыв, и дальнейшая работа проходила совместно с представителями Индии, Китая, Великобритании, Италии и Германии. Через четыре дня заседание закрыли и сразу же была созвана чрезвычайная сессия Ассамблеи ООН. К этому времени профессор Гольдман со своими коллегами — филологами из Японии, Китая и России закончили перевод фрагмента кинопленки. Перед тем как полный перевод был опубликован в международной прессе, его предложили для рассмотрения делегатам Ассамблеи ООН. Спустя неделю после того, как сержант уголовного розыска Том Бристол взламывал дверь магазина на Пятой авеню, на Accамблее ООН с обращением выступил премьер-министр Индии.

— Весьма прискорбно, — сказал он с некоторой печалью к голосе, — что мы, будучи так глубоко презираемы другой планетой, культурой и людьми, можем найти не слишком много аргументов в свое оправдание. Как близко мы подошли к гибельной черте, отмеченной этими людьми из открытого космоса! Как страшно ocoзнавать, что мы должны навсегда проститься с прекрасными мечтами о мирном и счастливом будущем! Будет ли для нас утешением необходимость объединить усилия против нового врага вместо того, чтобы бороться друг против друга?

Я верю в это и молюсь об этом, потому что моя страна беззащитна и находится в стороне от великих мировых процессов. Господа, Индия — ваша. В ней миллионы людей, готовых работать на благо всей планеты. Великое множество заводов и шахт — в распоряжении всего мира, и я всем сердцем надеюсь, что у нас хватит времени построить новые промышленные объекты.

Затем выступили представители Советского Союза и Соединенных Штатов. Посланцы Китая и еще восьми стран были допущены на Ассамблею ООН без права вето. Было решено провести серию международных акций, которые через месяц привели к созданию мировой космической программы, предусматривающей совместное строительство четырех крупных орбитальных станций, формирование подразделения атомных космических кораблей, конструирование военной базы оборонного значения на Луне под контролем ООН. Был принят также план по защите Земли, рассчитанный на три года, и, наконец сформировано мировое правительство, включающее руководителей суверенных государств.

Через три месяца после выдающейся находки сержанта Бристола первый мировой свод законов был представлен на утверждение Генеральной Ассамблеи ООН. Началась ликвидация устаревших видов вооружений — артиллерии, военно-морских кораблей старого типа, управляемых снарядов, малокалиберного оружия. Все это говорило о начале работы мирового правительства.

Менее чем через год одна из крупнейших в мире промышленных компаний Калпепер Моторс объявила о создании аналогичного марсианскому атомного подвесного мотора. Никто не воспринял эту информацию всерьез. Однако, когда люди вглядывались в небо едва различая красноватые отблески Марса, в их сердцах страх сменялся доверительностью. Человечество вдруг по-новому осознало себя. Люди поняли, что составляют одну нацию — нацию человечества. Это было начало нового мышления, непростое и непривычное, но начало. И его отмечали во всем мире.

Одним из таких мест был особняк господина Франклина Харвуда Пламмера, расположенный в округе Путнэм в Нью-Йорке. Дом состоял из восьмидесяти трех комнат и находился на территории в одиннадцать сотен акров. Празднование было пышным — соответственно месту и обстоятельствам. Господин Пламмер имел обыкновение устраивать грандиозные приемы, которые в то же время оставались как бы незамеченными прессой. Нельзя сказать, что этот факт не имел отношения к тому, что Пламмер контролировал львиную долю издательств. Тем не менее, нынешний прием был исключительным — число приглашенных составляло триста двадцать семь человек, не считая самого хозяина и его восемнадцати коллег из Совета директоров Калпепер Моторс.

Господин Пламмер являлся президентом компании Калпепер Моторс. Ему было пятьдесят восемь лет. Чистый капитал компании составлял пятнадцать миллиардов долларов. Собственность компании уступала только американской фирме Тел и Тел, но если кому-нибудь пришлось бы рассмотреть связи и влиятельность девятнадцати членов Совета директоров Калпепер Моторс, вопрос о приоритете становился бесполезным. Фактическим хозяином всей собственности являлся господин Пламмер, которого лучше всего может характеризовать история его жизни. Тридцать пять лет назад Пламмер начинал токарем в старых мастерских Люетт. Он сам проложил себе нелегкий путь наверх. В современной истории Америки можно насчитать несколько подобных случаев, но не более чем пальцев на одной руке.

Господина Пламмера не любили даже в кругу близких друзей. Конечно, его уважали и боялись, но для всех, кроме членов его семьи и университетских товарищей, он оставался странным и непредсказуемым человеком. Пламмер был высок и широк и плечах, с багровым лицом и седыми волосами. Сейчас он стоил но главе стола в огромной гостиной гигантского, тесно уставленного мебелью дома и жаловался, что не умеет играть в гольф. Триста двадцать семь гостей и восемнадцать коллег позволили себе слегка улыбнуться.

— Нет, — продолжал господин Пламмер, никакого гольфа, никакого тенниса и никаких яхт. Я всегда был чрезвычайно деловым человеком. Моим основным занятием было делагь деньги. Если иногда моя совесть нуждалась в допинге, я вспоминал единственное остроумное высказывание поразительно неостроумного человека, Кальвина Кулиджа: «Бизнес Соединенных Штатов — есть бизнес». Этот афоризм всегда придавал мне силу.

Господин Пламмер улыбнулся. У него были неожиданная и заразительная улыбка. Улыбка человека, через много лет возвращающегося в родной городишко в шикарном кадиллаке.

— Я люблю делать деньги, — скромно сказал он. Меня часто обвиняют в стремлении к власти. Ерунда! Меня прельщает только одна вещь, выражаемая отвратительным и откровенным словом — барыш. Я имею его и буду иметь всегда. Вместе со мной этим заняты восемнадцать моих коллег, сидящих сейчас за столом по обе стороны от меня. Ради этого им, как и мне, приходится быть прямыми и грубыми. Но если есть Бог, я благодарю его за то, что меня никогда не учили хорошим манерам. Я всегда преследовал только две цели. Первая — прибыль во всем. В этом я добился успеха. Я сумел укрепить компанию Калпепер Моторс настолько, что каждые пять лет ее капитал возрастает вдвое. И вторая — я собрал вокруг себя лучших представителей человеческого рода. Не буду объяснять, что значило для меня работать с каждым из трехсот двадцати семи человек, присутствующих здесь. Думаю, вы сами можете догадаться.

Я рассказал об этом, чтобы успокоить тех, кто, сотрудничая с нами, получал деньги в отличие от других, которые не получили ничего. Те, кому заплатили, возможно, почувствуют некоторую вину. На это я могу сказать — нонсенс! Никто не делает ничего исключительно ради денег — всегда присутствуют другие причины. Но о себе я знаю, что пошел на это дело только ради долларов и центов — просто и ясно, и то же сделали вначале мои более чем святые коллеги из Совета директоров. Но в процессе работы мы изменились. Мои коллеги теперь могут перестать желать мне смерти. Я действительно люблю их такими, какие они есть. Два года назад, когда мы начинали это дело, я ничего подобного к ним не испытывал.

Среди нас находится Джоунс Вейн из Форт Файет, Кентукки Этот человек — старый кузнец, и, возможно, лучший в Америке мастер по металлу. Без него мы бы не справились. Тем не менее он не взял с меня ни доллара, даже на покрытие собственных расходов. Он глубоко верит в Бога и относится к нашей работе так, как будто делал ее для Бога, а не для меня. Возможно, так оно и есть. Не знаю. За одним столом с ним сидит господин Орендель, посол Франции. Он далеко не миллионер, и его расходы были нами оплачены. Между нами нет секретов. Но мы все связаны на всю жизнь нашей тайной и умрем с ней. Профессор Джулиус Гольдман был, как вы знаете, центральной фигурой в нашем плане. Для него оказалось совсем несложным расшифровать марсианскую письменность, но далеко не так просто было изобрести ее — эта задача заняла у него больше времени, чем разработка атомного мотора у конструкторов. Он не возьмет денег — не потому, что он религиозен, а потому, как он сам это объясняет, что он — ученый. Комо Агучи, физик — он сидит рядом с профессором Гольдманом — получил от меня сто тысяч долларов, которые собирается потратить на лечение умирающей от рака жены. Можем ли мы осуждать его? Или нам следует объявить войну раку?

Что можно сказать о сержанте уголовного розыска Томе Бристоле? Честный ли он полицейский? Он получил четыреста акций Калпепер Моторс — по сотне на каждого из своих детей. Он хочет, чтобы они учились в колледже, и они будут учиться. Мисс Клементине Арден, возможно, лучшему дизайнеру на Земле и на Марсе, мы заплатили сорок тысяч долларов за первоклассную оформительскую работу. Цена, назначенная ею, была вполне оправданной. Мисс Арден — трезвая деловая женщина, и если она сама не позаботится о себе, кто это за нее сделает? В то же время она отказались от других заказов. Но не отказалась от нашего.

Да, мои дорогие друзья, дамы и господа, похоже, мы с вами больше никогда не встретимся. Мой отец всю жизнь был рабочим. Он всегда говорил мне, что, если бы мне когда-нибудь удалось открыть магазин, пусть даже самый маленький, моя жизнь перестала бы быть предметом прихотей и капризов хозяев. Возможно, он был прав. С вашей любезной помощью я открыл три магазина. Если вас интересует, я могу сообщить вам, что их общая стоимость составила приблизительно двадцать один миллион долларов. Это было исключительно выгодное капиталовложение. За следующие три месяца компания Калпепер Моторс пополнила свой капитал суммой, в пять раз превышающей затраченную изначально. Магазины марсиан сделали свое дело.

Это все, что я хотел вам сказать. Многие из вас, наверняка, сожалеют, что не будет воздвигнуто памятников, которые бы увековечили нашу работу. Мне хотелось бы, чтобы это стало возможным. Но, увы, будем смотреть правде в глаза — это нереально. Что касается лично меня, я думаю, что, когда внутреннее состояние человека доходит до определенной точки, после которой он начинает испытывать дискомфорт, ему лучше держаться подальше от паблисити… Храните нашу тайну. Храните ее не потому, что вам не поверят. А потому, что вас засмеют…

По прошествии некоторого времени встал вопрос об экспонировании единственной ценности, оставленной «космическими коммерсантами», как их теперь стали называть. Это были золотые буквы с вывесок магазинов. В конце концов было принято решение выставить их в стеклянном экспозиционном ящике и Организации Объединенных Наций. Посетители национальных музеев Франции и Японии также всегда могут лицезреть это высеченное из золота напоминание:

Продукция Марса

Howard Melvin Fast «The Martian Shop», (1959).

Сборник «Англо-американская фантастика. Том 2», (1991).

 

― КНИГОНОША ―

Мы были очень бедны, но не так бедны, как солдаты. До войны все было иначе, но с тех пор как началась война, мы жили все беднее и беднее, а все-таки были не так бедны, как солдаты.

Солдаты стояли лагерем в долине возле нашего дома. Было это в конце года — кажется, тысяча семьсот восьмидесятого. Зима еще только-только начиналась, и в тот день, когда они пришли, снег запорошил всю долину, спускавшуюся к реке, которая видна была из нашего дома. Наш дом стоял на холме, высоко над долиной, и рекой, и заречными полями. Мать все, бывало, смотрела в долину. Она говорила, что когда вернется отец, мы увидим, как он едет вверх по долине от реки. Отец был капитаном, служил в 3-м Континентальном полку. Все это случилось еще до того, как его убили.

Солдаты пришли берегом реки по проселочной дороге и завернули в нашу долину, чтобы здесь расположиться лагерем. Это были бойцы Пенсильванских регулярных войск, все худые, кожа да кости, и с усталыми лицами. Мы побежали их встречать, и они махали нам в знак приветствия. Мне было совестно перед ними, такой я был толстый и здоровый.

Во главе колонны ехал верхом командир, а чуть позади него — адъютант. Увидев меня, командир пустил лошадь в галоп, подскакал ко мне, осадил лошадь и перегнулся через луку.

— Здорово, сынок, — сказал он.

Я ничего не ответил, потому что боялся, что он думает о том, какой я толстый, а сам он такой худой. Мундир на нем был разорван и весь в грязи, треуголка уныло обвисла. Но лицо его мне понравилось. Оно было худое, суровое, но небольшие синие глаза смотрели весело.

Однако мне не хотелось, чтобы он счел меня круглым дураком, и я лихо отдал ему честь.

— Так-так, — улыбнулся он, — из тебя выйдет хороший солдат. А сколько тебе лет?

— Десять, сэр.

— И как же тебя зовут?

— Бентли Корбатт, сэр.

— Ты, наверное, живешь в том большом доме на холме? А это твоя сестра?

— Да, сэр, — отвечал я, немного сконфуженный тем, что Энн такая маленькая. — Но у меня и еще есть, сэр.

— Еще один дом? — спросил он, по-прежнему улыбаясь.

— Нет, сэр. Еще одна сестра, она гораздо старше вот этой, Энн. А вы к нам не заедете, сэр?

— Пожалуй… Вы, значит, не за англичан?

— Что вы, сэр, — быстро сказал я, а потом добавил: — У меня отец служит в 3-м Континентальном полку. Он капитан, — закончил я гордо.

— Так, — сказал он, теперь уже без улыбки. Он задумчиво посмотрел на меня, потом перевел взгляд на наш дом. — Так, — повторил он. Потом продолжал: — Я генерал Уэйн. Ты, надеюсь, не откажешься познакомить меня с твоей матерью?

— Она умерла, сэр.

— Прошу прощенья. Тогда с твоей сестрой, раз она теперь хозяйка дома.

Я кивнул. Он наклонился, подхватил меня и посадил в седло впереди себя. Потом сделал знак адъютанту, тот посадил к себе Энн, и мы поехали к дому.

— Когда умерла твоя мать, сынок? — спросил он меня по дороге.

— Около трех недель, сэр, совсем недавно.

Я рассказал ему, как она все смотрела в долину.

— Отец, понимаете, еще не знает про нее. Сестра думает, что лучше ему не сообщать.

— Понятно. — Он серьезно кивнул головой, но синие глаза его были ласковые и веселые; они, кажется, никогда не теряли своего веселого блеска. Я изогнулся в седле, чтобы посмотреть, как войска втягиваются в долину. Солдаты уже шли через наш фруктовый сад, и многие нагибались на ходу и подбирали с земли гнилые яблоки. Он проследил за ними взглядом.

— Трудное это дело — война, особенно для солдат, верно? — Он словно и меня включал в их число.

— Не такое уж трудное, — ответил я спокойно, — для солдат.

Джейн поджидала нас на пороге, лицо у нее было очень серьезное, как всегда с тех пор, как умерла мать. Мы подъехали, и генерал спустил меня с седла прямо на ступеньку. Потом он спешился, отвесил Джейн учтивый поклон, сняв треуголку изящным жестом, точно она не была вся мятая и рваная.

— Мисс Корбатт? — осведомился генерал.

Джейн наклонила голову.

— Я — генерал Уэйн, Континентальная армия, Пенсильванские регулярные войска. У меня две тысячи солдат, которых я хотел бы разместить в этой долине — всего на несколько недель, надеюсь, но, возможно, и почти на всю зиму. Это, очевидно, ваша земля?

— Да. — Джейн сделала реверанс. — Да, это земля моего отца. Входите, пожалуйста. Мы поговорим в комнатах.

Генерал Уэйн переступил порог следом за Джейн, за ним шел его адъютант, а я шел за адъютантом. Энн попробовала было войти за мной, но я оттолкнул ее и сказал строго:

— Девчонкам здесь не место.

В гостиной меня не заметили, и я притаился в уголке. Джейн сидела на стуле, красивая как картинка, а оба военных стояли перед ней навытяжку.

— Видите ли, — говорил генерал Уэйн, — нам нельзя быть слишком далеко от англичан, и слишком близко тоже нельзя. Здесь для нас самое подходящее место.

— Кажется, я понимаю.

— Но вы знаете, что такое солдаты — две тысячи оголодавших солдат.

— У меня отец в армии, сэр.

— Ну, тогда спасибо. Вы храбрая девушка.

— Нет-нет, — быстро перебила его Джейн. — Благодарить меня не за что. Мне самой будет спокойнее, если рядом войска.

Генерал Уэйн улыбнулся печально.

— Едва ли. Не так уж приятно, когда твой дом превращают в поле сражения. Как ни взгляни, а война — жестокое дело.

— Я знаю, — сказала Джейн.

— Дом мы взяли бы под штаб-квартиру. Это значит — постой для меня и двух-трех офицеров. И комната, где заниматься делами.

Джейн кивнула.

— Я надеюсь, вам будет здесь удобно.

— Вы очень добры. А теперь разрешите откланяться и договоритесь, пожалуйста, обо всем с капитаном Джонсом.

Генерал вышел из комнаты, я за ним. Во дворе он с любопытством оглянулся на меня.

— Надо полагать, — сказал он задумчиво, — ты, когда вырастешь, тоже захочешь быть солдатом.

— Да, сэр.

Лицо его было очень серьезно, губы вытянуты в нитку. Одной рукой он взъерошил мои длинные волосы; другая то сжималась в кулак, то разжималась.

— Давай-ка, — заговорил он, — давай-ка я назначу тебя при себе особым адъютантом, чтобы помогать мне, если я за чем недогляжу.

Меня так и распирало от гордости, я был до того рад, что чуть не заорал во весь голос; но я сдержался, отдал ему честь и сказал только: «Очень хорошо, сэр». И долго еще стоял, глядя ему вслед, пока он спускался в долину.

Я не мог сразу вернуться в дом. Мне нужно было побыть одному в своей славе; и я стоял тихо-тихо, глядя вдаль, туда, где река под лучами заходящего солнца казалась блестящей красной лентой. Постояв так немножко, я вошел в сени.

Из гостиной доносился смех Джейн, это меня удивило: со смерти матери она еще ни разу не смеялась. Я вошел — и правда, она стояла там с адъютантом и смеялась каким-то его словам. Увидев меня, она умолкла, а капитан Джонс шагнул ко мне, протягивая руку.

— Здравствуйте, сэр, — сказал я с достоинством, помня, что я теперь военный.

— Здравствуйте, — ответил он.

— Капитан Джонс, генерал Уэйн и еще несколько офицеров будут жить у нас, Бентли, — сказала Джейн.

— Знаю.

Я пошел прочь и в дверях услышал, как капитан Джонс сказал:

— Уж вы извините мой мундир. Мы все теперь смахиваем на нищих.

Следующие несколько дней были, кажется, самые интересные в моей жизни. Я всегда считал, что наш дом — скучное место, потому что мне не с кем было играть, кроме Энн и Джека, сына сторожа. А тут сразу две тысячи солдат — и в саду, и на лугах, и вдоль длинного спуска к реке. За одну ночь всюду, как пузыри, повыскочили палатки, а под навесами и возле них стояла целая сотня лошадей. На лужайку перед домом вкатили шестнадцать пушек — черных, безобразных, но я просто глаз не мог от них отвести.

А солдаты! Я подружился с многими из них до того, как явился книгоноша, но про книгоношу я расскажу после. Генерал Уэйн, как видно, всем дал знать, что произвел меня в офицеры, потому что солдаты стали звать меня «лейтенант», и я очень этим гордился, хоть и старался не показывать вида. Я таскал для них на кухне лепешки и хлеб — у нас у самих было не так уж много, но у них вовсе ничего не было; и все свободное время я проводил в лагере. Солдаты рассказывали мне всякие истории, кое-кто из них знал моего отца. Иногда они позволяли мне взять в руки мушкет, но мушкеты были большущие, больше меня, и такие тяжелые, что я еле-еле их поднимал. От того, что я видел в лагере, мне порой становилось скверно на душе. Люди вечно мерзли: им не хватало одежды и одеял; редко у кого были башмаки, а уж худые все были — смотреть жалко. У меня становилось скверно на душе, и я уже сам не знал, хочу ли я быть солдатом. Но они не переставая толковали о том, что когда-нибудь им пришлют из Филадельфии жалованье — и тогда все будет не в пример лучше.

Надвинулась зима, а солдаты всё стояли у нас в долине. Их подходило всё больше, пока не набралось около трех тысяч. По ночам их костры поблескивали в темноте, как светляки, а днем у них шли сплошные ученья и разводы. Я не мог понять, к чему им столько муштры, но однажды капитан Джонс объяснил мне: затем, чтобы помнили, что они солдаты, и забывали, что голодают. Я дивился, как это можно голодать и все-таки жить так долго. Но война — очень странная вещь, в ней многое непонятно.

В доме у нас стало людно. Гостиная служила генералу Уэйну штаб-квартирой, иногда он проводил там целые дни — писал, сидя за столом, принимал курьеров, отправлял курьеров. Я знал, что если он пишет — значит, требует денег и провианта для своих солдат, все разговоры вертелись вокруг этого. Целыми днями верховые подъезжали к дому и отъезжали, и не раз, проснувшись ночью, я слышал, что у крыльца бьет копытом лошадь.

Наверно, капитан Джонс успел приглянуться нашей Джейн, да и неудивительно, ведь он столько времени проводил у нас в доме и такой был видный молодой джентльмен, и здоровый, и румяный, не то что генерал Уэйн.

Солдаты уже недели три жили в нашей долине, когда явился книгоноша. Теперь таких книгонош почти не осталось. Они ездили по стране, продавали на фермах книги и сообщали всякие новости. Некоторые и сами писали книги, печатали их и продавали, вот как пастор Уимс — свои рассказы из жизни генерала Вашингтона.

Так вот, книгоноша появился однажды под вечер, приехал верхом, но не от реки, а по тропинке, что вела к нам из-за холмов. На нем было поношенное домотканое платье и старая широкополая шляпа, а к седлу с обеих сторон приторочены пачки книг. Он не стал подъезжать к дому, а остановился у сарая, и я побежал к нему поглядеть, что он привез. Я знал, что это книгоноша, и знал, что за войну они почти совсем перевелись.

— Эй, — закричал я, — эй, книгоноша, здравствуйте!

Он посмотрел на меня очень серьезно и сразу мне ужасно понравился. Глаза у него были маленькие, синие, блестящие, как у генерала Уэйна, длинные льняные волосы падали на плечи. Тогда он показался мне старым, как почти все взрослые, но едва ли ему было многим больше тридцати лет.

— Здравствуйте, сэр, — сказал он. Выговор у него был странный, но как будто знакомый. Я решил, что он приехал издалека, из самой глуши. — Как поживаете?

— Очень хорошо, — отвечал я. — А у вас есть книжки из Англии? Мы бы купили, хоть Джейн и говорит, что сейчас их нельзя читать.

— Почему же их сейчас нельзя читать? — спросил он.

— А у нас же, знаете, война.

— Да, это я знаю. Я сюда еле добрался из-за этих окаянных часовых.

Послушать его, так выходило, будто он не одобряет, что во время войны выставляют часовых. Потом взгляд его скользнул мимо меня, в долину. Он увидел, сколько там солдат и палаток, и сказал с удивленным видом:

— Ого, какой большой лагерь.

Я гордо кивнул головой.

— Да, тут чуть не все Пенсильванские регулярные войска.

Но ему, видно, не хотелось говорить об армии и о войне.

— Ты какие книги любишь? — спросил он, приглядываясь ко мне.

Тут я спохватился, какой я невежа.

— Зайдите в дом, — пригласил я его, — выпейте чего-нибудь, погрейтесь. Моя сестра, наверно, тоже захочет посмотреть ваши книги.

Он подхватил свой товар и пошел за мной на кухню, и пока Мэри, кухарка, ставила чайник на огонь, я побежал за Джейн. Джейн всегда радовалась, когда появлялся книгоноша, — все-таки живой человек.

— Простите, что мы принимаем вас в кухне, — сказала она, — но дом наш превратился в самый настоящий бивак. Я бы предложила вам чаю, да чая у нас теперь нет — вы сами знаете.

— Вы, наверно, очень лояльная семья? — спросил книгоноша.

— Мой отец служит в 3-м Континентальном, — тихо ответила Джейн.

Книгоноша посмотрел на нее, точно знал, о чем она думает — что, мол такому крепкому мужчине куда больше пристало бы служить в армии, чем разъезжать по дорогам со связкой книг. По губам его поползла улыбка, и он сказал:

— Кто-нибудь должен же продавать книги. Они нужны не меньше, чем война.

— Может быть, — сказала Джейн.

Тут меня позвала Энн, и мы с ней пошли в долину. Когда я вернулся, книгоноша показывал Джейн свой товар.

Книги были разложены на полу, а они с Джейн стояли на коленях, близко друг к другу, и в сумерках его льняные волосы красиво выделялись рядом с темными волосами Джейн. Когда я вошел, Джейн подняла голову.

— А ты не хочешь посмотреть книжки, Бентли?

— Я был в долине, — ответил я важно. — Там большое оживление. Думаю, войска скоро выступят, пожалуй, в конце этой недели, а то и раньше.

Книгоноша глядел на меня очень внимательно, у меня даже мелькнула мысль, что это странно, раз он совсем не интересуется войной. Но я тут же забыл об этом и стал разглядывать книжки вместе с Джейн. У него было много детских книг с разноцветными картинками, мы таких почти и не видели. И все их он, видно, прочел — я еще не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил о книгах. И о книгах для Джейн он тоже говорил, и я видел, что многое в нем нравится Джейн так же, как мне.

Я пообедал, и когда кончил обедать, Джейн все еще разговаривала с книгоношей о книгах и обо всяких других вещах. Тогда я вышел на крыльцо, где капитан Джонс курил трубку.

— Это что за оборванец? — спросил меня капитан Джонс.

— Да так, просто книгоноша.

— Ах, просто книгоноша?

— Да, — кивнул я и подсел к нему для компании.

В тот вечер я сидел на кухне и слушал книгоношу. Он рассказывал не про войну, как солдаты, а про далекие чужие страны. Я чувствовал, что понравился ему, а меня к нему тянуло так, как никогда еще не тянуло к постороннему человеку. Позже пришла Джейн и тоже подсела к огню, и тогда книгоноша стал больше обращаться к ней. Кое-что из его слов я запомнил.

— Египет… словно старинное запястье в песке. Там три огромные пирамиды, они стоят все вместе, и когда смотришь, как за ними садится солнце… — И все в том же роде. Казалось, нет той страны, где бы он не побывал, хотя как было попасть туда книгоноше — этого мы не могли себе представить.

— А война? — один раз спросила его Джейн.

— Я иногда думаю о войне, — отвечал он, — но не знаю, нужна она или нет. Эта новая страна такая большая, такая пустынная — к чему из-за нее воевать?

— Наша Америка — очень красивая страна, — сказала Джейн.

— Да, и в ней много красивых женщин.

Не знаю, рассердилась ли Джейн на эти слова, только она ничего не сказала.

— Страна храбрых мужчин и красивых женщин, — продолжал книгоноша. — Вон солдаты там, в долине, медленно умирают с голоду — разве я не знаю? Как ни безобразна война, все мы ради нее делаем больше, чем в человеческих силах.

— И все-таки вы не настолько в нее верите, чтобы идти воевать?

— И без меня достаточно льется крови.

— Может быть.

— Я люблю книги, — сказал книгоноша. — Когда-то я мечтал о просторном доме, где мог бы спокойно доживать свои дни, и чтобы вокруг было много-много книг… и мир. Я часто мечтал об этом.

— Я понимаю, — кивнула Джейн.

— О чем только не мечтаешь, правда?

Когда я пошел спать, Джейн все еще сидела и разговаривала с книгоношей. Она сказала: «Спокойной ночи, Бентли», а книгоноша пожал мне руку и сказал: «Не увлекайся войной, малыш».

Ночью мне снилось то, о чем рассказывал книгоноша. Его устроили ночевать в сарае, потому что в доме не было места, и я уже предвкушал, как увижу его утром.

На следующий день в лагере было и того оживленнее. Все утро шел снег, но солдаты, высыпав из палаток, и под снегом продолжали учение, и к ним прибавлялись все новые и новые. Дома генерал Уэйн бушевал так, что я не решался заглянуть в гостиную. Среди дня к крыльцу подъехал высокий усталый офицер с двумя адъютантами и больше часа пробыл у генерала Уэйна. Я слыхал, как часовые шептались, что это — генерал Вашингтон, но это был совсем не тот великий человек, о котором я столько слышал, а просто высокий усталый мужчина в залатанном мундире.

Я побрел в кухню поглядеть на книжки, и пока я там был, вошел сам книгоноша. Я обрадовался, что он еще не уехал. Мне хотелось, чтобы он очень понравился Джейн и она уговорила бы его погостить у нас недельки две. Я готов был без конца слушать его мягкий, баюкающий голос.

— Вот, почитай-ка это, — сказал он, протягивая мне книгу Мэлори про короля Артура, и я пристроился с ней к огню.

Прошло еще два дня, книгоноша гостил у нас, и я заметил, что Джейн проводит с ним все больше времени. А капитану Джонсу это было явно не по душе. Прежде я видел раз, как он обнимал Джейн, и когда Джейн говорила о нем, взгляд у нее делался какой-то странный, словно задумчивый. Даже теперь, когда у нас гостил книгоноша, Джейн становилась все печальнее по мере того, как войскам подходило время выступать.

— Но книгоноша останется у нас, — сказал я ей однажды.

— Да, — отвечала Джейн.

Войска должны были выступить на следующее утро. В тот день они начали сниматься с лагеря, и пушки укатили с нашей лужайки на дорогу, к реке. В гостиной генерал Уэйн заканчивал свои дела, и видно было, до чего он волнуется.

— Старый лис что-то задумал, — сказал мне один из часовых.

— Недаром он шушукался с генералом Вашингтоном, — добавил другой.

Мне тут делать было нечего, раз все были так заняты, и я отправился искать книгоношу. Я полез под крышу сарая, где он жил в каморке над сеновалом, решив подкрасться к нему потихоньку. В двери была щель, я заглянул в нее. Книгоноша сидел на полу и писал что-то, держа на колене тетрадку. Тогда я постучал. Он сразу насторожился. Бумагу, на которой писал, он сложил и засунул в щель между половицами, а письменные принадлежности закрыл сеном. Потом пошел к двери. Увидев, что это всего-навсего я, он как будто успокоился.

— Да, — сказал он, — я как раз хотел поговорить с твоей сестрой. Я скоро уезжаю, надо выяснить, какие книги она возьмет.

— Вы уезжаете?

— А тебе не хочется меня отпускать, паренек? Но всем нам рано или поздно надо отправляться в дорогу. Может, я еще когда-нибудь вернусь.

Я пошел вместе с книгоношей к дому, совсем забыв про бумагу. Потом вспомнил и под каким-то предлогом отстал от него. Не думая о том, что делаю, я бегом вернулся на сеновал, в его каморку. Теперь я весь дрожал от волнения, потому что твердо решил узнать, кто же такой наш книгоноша.

Я вытащил бумагу из щели и прочел:

«Ваше превосходительство!

Я сделал, что мог, однако обнаружил весьма немного. Сейчас здесь сосредоточено не менее трех тысяч войск при двадцати двух орудиях. В то утро, когда Вы получите это письмо, они выступят на север — возможно, на соединение с генералом Вашингтоном…»

Я пробовал читать дальше, но все расплывалось перед глазами. Сначала я плакал, и мне было очень стыдно; потом сообразил: нельзя, чтобы книгоноша застал меня здесь. Зажав бумагу в руке, я спустился с сеновала прямо в снег, и холодный воздух прояснил мне мозги. Все вокруг меня кружилось и падало.

— Почему именно он? — сказал я тихо.

Я пошел в кухню взглянуть на него еще раз, наверно для того, чтобы проверить, неужели это он, мой чудесный книгоноша. Я тихо отворил дверь. В кухне книгоноша целовал Джейн.

— Уходите отсюда, — прошептала она.

— Но ведь ты меня любишь, — сказал он.

— Не знаю… не знаю.

— Так я тебе скажу. Ты меня любишь, но очень уж много забрала в свою очаровательную головку. Я — оборванец, бродяга, который заворожил тебя своими рассказами, и глупо губить себя ради такого, как я. Но ты меня любишь.

— Да.

Джейн покачала головой, и я помню, что даже тогда подумал, какая Джейн молодчина.

— Нет, — сказала она. — Я не жалею. К чему жалеть? Я вас люблю, вот и все.

— Значит, ты понимаешь. За те несколько дней, что я пробыл здесь, ты поняла.

— Да, я поняла.

Лицо книгоноши было видно мне сбоку, я, кажется, никогда не видел такого печального лица. И такого красивого. Да еще эти его льняные волосы, спадавшие до плеч… Даже не пойму, как у меня хватило сил стоять и смотреть на все это, зная его тайну.

— Если бы ты знала все… но, слава богу, ты не знаешь. Слушай, Джейн. Я тебя поцеловал один раз. Больше я тебя не поцелую… если только не вернусь сюда когда-нибудь. Ты будешь ждать?

— Я вас люблю, — сказала Джейн. — Я знаю, что никогда никого не полюблю так, как вас.

Больше я не мог этого выдержать. Я ушел к себе и расплакался. Потом я вспомнил, что солдаты не плачут. Кажется, я вспомнил, что произведен в офицеры.

Генерала Уэйна я застал в гостиной и сразу увидел, что он не рад моему приходу, потому что очень занят. Но он кивнул мне.

— По какому делу, сэр? — осведомился он.

— Можно у вас спросить одну вещь?

Он отодвинул свои бумаги. Глаза его уже блестели, и я знал, что теперь он меня не прогонит. Он всегда хорошо ко мне относился.

— Что, если солдат убежит? — спросил я.

— Бывает, что и самые лучшие солдаты бегут — приходится, — улыбнулся генерал.

— Но если он знает, что его долг — наступать?

— Тогда он, значит, трус и изменник, — медленно произнес генерал, глядя на меня очень внимательно.

— Тогда он трус, сэр?

— Да.

Я протянул ему смятую бумагу. Но я не заплакал, а смотрел прямо ему в глаза.

— Что такое? — Он прочел все до конца, поджал губы, перечитал снова. — О черт, — пробормотал он. — Где ты это взял, сынок?

Я ответил. Сказал, где можно найти книгоношу, а потом спросил:

— Можно мне теперь уйти, сэр? — Я знал, что, если сейчас же не уйду, что-то у меня внутри оборвется.

В тот вечер книгоношу расстреляли. Капитан Джонс пытался удержать Джейн дома.

— Тебе нельзя это видеть, — уговаривал он ее. — Ради бога, Джейн, ну зачем тебе это видеть?

— Зачем? — Она посмотрела на него удивленно, потом обеими руками коснулась его лица. — Ведь ты меня любишь, Джек?

— Пора бы тебе это знать.

— И ты знаешь, что делает с человеком любовь. Ну так вот, я должна это видеть, должна.

Но он не понял. И я в то время тоже не понял.

Пока они разговаривали, в комнату вошел генерал Уэйн. Он остановился, поглядел на нас, потом сказал отрывисто:

— Пусть смотрят, капитан, если им хочется. Я думаю, Бентли это не повредит. Этот шпион — храбрый человек.

Книгоношу поставили к стене сарая, спиной к каменному фундаменту. Когда ему хотели завязать глаза, он только улыбнулся и попросил, чтобы ему не связывали руки.

— Можно мне с ним поговорить? — спросил я.

— Можно, только недолго.

Лицо у книгоноши было усталое. Пока я не подошел к нему, он не отрываясь смотрел на Джейн. Тут он взглянул на меня.

— Прощай, паренек, — сказал он.

Глаза у меня были полны слез, я видел его как в тумане.

— Хорошие солдаты не плачут, — улыбнулся он.

— Я знаю.

— Ты хочешь сказать мне, что видел, как я прятал бумагу, верно?

— Да.

— А теперь тебе жаль?

— Я не мог поступить иначе.

— Я понимаю. Дай мне руку, паренек.

Потом я вернулся к Джейн, и она обняла меня за плечи так крепко, что стало больно. Я все смотрел на книгоношу.

— Сэр! — крикнул он вдруг. — Доведите до сведения моего командования. Меня зовут Энтони Энгл. Чин — подполковник.

Генерал Уэйн кивнул. А потом грянул залп, и книгоноши не стало…

 

― ХОЛОДНЫЙ, ХОЛОДНЫЙ БОКС ―

Как обычно, ежегодно собрание Совета директоров состоялось в девять часов утра 10 декабря. Девять часов были выбраны как оптимальное время для начала утренних заседаний. Что касается числа, то оно создавало некоторую гарантию против соблазна впасть в словоблудие. Каждый из директоров, несомненно, хотел оказаться дома на Рождество (или его эквивалент в зависимости от страны, которую он представлял). Поэтому повестка дня была рассчитана ровно на две недели и не часом дольше.

Сначала такой порядок привел к многочасовым заседаниям — иногда директора совещались сутками без перерывов. Но со временем, когда все устоялось, ежедневное обсуждение стало обычно заканчиваться в четыре часа дня, и бывали годы, когда Совет заканчивал свою работу на день или два раньше срока.

Нынешнее собрание Совета директоров было очень конкретным. Большие часы на стене прекрасного просторного зала низким, музыкальным голосом пробили девять раз, и последний из директоров занял свое место. Собравшиеся приветливо кивали друг другу, как бывает при встрече добрых друзей. Они были полностью раскованы — никакого напряжения или тяжелых мыслей в преддверии долгих обсуждений.

Директоров было ровно триста. Они удобно устроились и комфортабельных креслах, поставленных в несколько рядов и образующих круг, похожий на амфитеатр. Два прохода вели к сцене, также круглой, размером около двадцати футов в диаметре. На сцене находилась небольшая трибуна, позволяющая выступающему поворачиваться в любом направлении.

Несмотря на то, что количество совещающихся в числе трехсот было установлено после неоднократных проб и ошибок как оптимальное, в зале всегда оставались пустые места.

Время от времени велись разговоры о перепланировке зала заседаний, но никто никогда не брался за это дело всерьез, и до сих пор пустующие места были обычным явлением, к которому все привыкли.

В Совете было равное число мужчин и женщин в возрасте не младше тридцати лет. Уход на пенсию зависел от собственного желания каждого, и многим было за семьдесят. Две трети от общего числа составляли члены Совета от пятидесяти до шестидесяти лет. С тех пор как Совет стал заниматься и международными делами, в его состав были делегированы представители всех расовых и национальных групп. Среди директоров были черные и белые, желтые и коричневые всех возможных оттенков кожи. Как и в Организации Объединенных Наций (впрочем, члены Совета были слишком скромны, чтобы проводить подобные аналогии), в зале была установлена система синхронного перевода. Однако наиболее употребимым языком был английский.

Председатель Совета, родом из Индокитая, открыл заседание. Он обратился к собравшимся со словами приветствия и назвал общее число присутствующих. Затем сообщил следующее:

— В начале нашего ежегодного заседания — и это установленная процедура — мы должны рассмотреть одну моральную и нравственную проблему. Она касается господина Стива Коувэка. Мы обсудим этот вопрос вне повестки дня, потому что он — совершенно особый. Это дело нашей совести. Я говорю об этом не без волнения, потому что обсуждение проблемы, связанной с господином Коувэком, — единственное, что Совет вынужден хранить в тайне. Все остальное, включая итоги голосования по каждому вопросу, будет опубликовано. Но о господине Стиве Коувэке мир не знает ничего. Таково было решение, ежегодно принимаемое нашим Советом. На каждом заседании сессии господин Коувэк становился, если так можно выразиться, объектом репрессий со стороны членов Совета. И в результате принималось одно и то же решение — продолжать скрывать господина Коувэка от мира.

Речь председателя у большинства членов Совета не вызвала никаких эмоций. Но лица тех, кто впервые присутствовал на заседании, выражали недоумение и протест. В зале раздавались возгласы недоверия. Нельзя сказать, что члены Совета были безнравственными людьми.

— В этом году, так же как и прежде, мы ставим вопрос о господине Коувэке первым. Мы не можем обсуждать повестку дня до его решения. Как и раньше, нам предстоит определить, посылать дело на криминальное расследование или воздержаться.

Молодая женщина — вновь избранный член Совета — с лицом, пылающим от негодования, поднялась со своего места, чтобы спросить председателя, будет ли его собственное отношение к этому вопросу лояльным. Председатель утвердительно склонил голову. Женщина не была довольна его ответом:

— Я не понимаю, господин председатель, то, что вы говорите, — серьезно или это шутка, студенческая выходка?

— К вашему сведению, миссис Раму, наш Совет не пользуется такими словами, как «студенческая выходка», — мягко ответил председатель. — Я вполне серьезен.

Молодая женщина, опустив глаза и закусив нижнюю губу, села на свое место. Вслед за ней слово попросил молодой человек.

— Да, господин Стефансон, — обратился к нему председатель.

Но молодой человек сел на свое место, не произнеся ни слова. Старшие члены Совета были серьезны и внимательны, но и в их лицах сквозило нетерпение.

— Я не собираюсь отказываться от дискуссии, — продолжал председатель, — и с огромным удовольствием перейду к следующим вопросам. Но сначала еще немного об этом многострадальном деле. Есть серьезные причины, заставляющие нас каждый год рассматривать проблему господина Коувэка. Во-первых, потому, что преступление, совершенное нами в прошлом, не может оставлять нас равнодушными. Мы должны помнить о нем. Преступление, обдуманное заранее, — огромная угроза для общечеловеческой морали, и если бог поможет нам, мы никогда не станем благодушными по отношению к себе! Во-вторых, каждый год в нашем Совете появляются новые члены, и необходимо, чтобы и они ознакомились со всеми фактами по делу господина Коувэка. В этом году у нас семь новых членов. Я адресую это выступление им и одновременно ко всем своим старым коллегам по Совету.

Стив Коувэк, — начал свой рассказ председатель, — родился в Питсбурге в 1913 году. Он был одним из семерых детей, только четверо из которых дожили до совершеннолетия. Это не было такой уж редкостью в те дни бедности, невежества и допотопной медицины.

Джон Коувэк, отец Коувэка, работал сталелитейщиком. Когда Стиву было шесть лет, на заводе вспыхнула забастовка из-за заработной платы. Я уверен, что все вы знакомы с забастовочными методами, и поэтому не буду останавливаться на этом подробно.

Во время забастовки умерла мать Стива, а годом позже Джон Коувэк упал в чан с расплавленной сталью. Мать скончалась от туберкулеза, неизлечимой в то время болезни. Тело отца сгорело в расплавленной стали. Я упоминаю эти факты потому, что они оказали глубокое влияние на формирование умственных способностей и характера Стива Коувэка. Оказавшись в семь лет сиротой, он вырос как зверь в джунглях. Стива Коувэка отправили в окружной сиротский приют, где его считали трудновоспитуемым. Его ежедневно били и лишали пищи, наказывали всеми возможными способами, которые допускали невежество и бесчувственность администрации приюта. После двух лет такой кошмарной жизни он сбежал.

Это очень короткая предыстория детства замечательнейшего из людей, человека блистательного, с мужественным характером, изобретательным умом и страшной судьбой. К сожалению, психика Стива Коувэка была травмирована. Отчет психиатров о его состоянии заранее подготовлен, и каждый из вас имеет его в своем портфеле. В отчете перечислены также все жизненные испытания, пережитые Стивом Коувэком в возрасте от девяти до двадцати лет. Все эти годы он боролся за свою жизнь.

Вы найдете в отчете множество деталей, рассказывающих о его жизни в то время, на которых я не могу подробно останавливаться. Вопрос, стоящий перед нами сегодня, непосредственно связан с этой историей, и при обсуждении нам необходимо будет учитывать все детали, которые имеют к ней отношение.

Председатель Совета сделал паузу, отпил воду из стакана и заглянул в свои записи. Новые члены Совета тем временем посмотрели в экземпляры отчета психиатров. Те же, кто не первый раз присутствовал на обсуждении этого вопроса, были поглощены собственными мыслями. Впрочем, нельзя сказать, чтобы им было скучно. Сколько бы раз ни затрагивалась судьба Стива Коувэка, они не могли оставаться равнодушными.

— В возрасте двадцати лет, — продолжал председатель, — Стив Коувэк работал на сталелитейном заводе в окрестностях Питсбурга. В то время его другом стал некто по имени Эмери. Этот Эмери был одинок, без семьи и средств к существованию. Бывший шахтер, он страдал болезнью легких, обычной для людей его профессии. Единственное, что у него было, страховой полис на пять тысяч долларов. Стив Коувэк согласился поддерживать Эмери, и в ответ Эмери сделал его владельцем своего страхового полиса. В то время страховые полисы часто были единственным средством, при помощи которого семья могла существовать после смерти кормильца. Четырьмя месяцами позже Эмери не стало. Спустя годы прошел слух, что Коувэк ускорил его смерть. Но нет никаких доказательств, подтверждающих этот слух. Пять тысяч долларов стали основой для накопления капитала. Двадцать лет спустя чистый капитал Стива Коувэка составлял уже около трех биллионов долларов. Возможно, он был самым богатым человеком в Соединенных Штатах, Он стал промышленным магнатом в сталелитейной и алюминиевой индустрии, под его управлением находились химические заводы, медные копи, железные дороги, нефтеперегонные заводы и десятки предприятий смежных отраслей. Стиву Коувэку было сорок шесть лет. Шел 1959 год.

История восхождения Стива Коувэка к власти и богатству уникальна для поколения, к которому он принадлежал. Он был сильным человеком, красивым и властным, но был измучен долгой борьбой, страстным желанием отомстить за себя и своих родителей, за бедность и страдания своего детства.

Его стремление к власти и те факторы, которые формировали его характер, обернулись в результате психическими расстройствами и паранойей. Стив Коувэк создал особую структуру власти. Он владел газетами, авиалиниями, телестанциями, издательствами и контролировал еще множество объектов. В то же время он имел возможность оставаться в тени. За все пятидесятые годы вы не найдете почти ни одного упоминания о нем в прессе.

Это было время акционерных обществ. Само слово «акционер» было тогда символом силы и честолюбия. Именно оно подходило Стиву Коувэку. Он был жестоким, честолюбивым и совершенно лишен чувства сострадания. Он безжалостно разрушал все на своем пути и так или иначе получал желаемое. Он подстраивал ложные обвинения и обманывал конкурентов, использовал насилие там, где невозможен был подкуп. Теми или иными средствами он всегда получал все, что хотел. Он подкупал частных лиц и парламенты, подкупал целые правительства. Он создал систему контроля, которая простерлась во все уголки планеты.

И вот в свои сорок шесть лет, в зените богатства и власти, он обнаружил, что у него рак.

Председатель собрания сделал паузу, как бы давая возможность словам осесть. Он снова отпил глоток воды. Затем заглянул в лежащие перед ним бумаги.

— Я предлагаю вашему вниманию короткий отрывок из дневника доктора Фредерика, — продолжал председатель. — Я думаю, большинство из вас знакомы с работой доктора. В любом случае вы знаете, что он был выбран членом нашего Совета. Это было очень давно. Мне хотелось бы только упомянуть, что доктор Якоб Фредерик был одним из мудрейших и терпеливейших исследователей раковых заболеваний.

Не только большим врачом, но и большим ученым. Отрывок, который я вам прочту, датирован 12 января 1959 года.

Сегодня у меня был необычный пациент, Стив Коувэк, промышленный магнат. Я слышал легенды о богатстве, влиянии и власти этого человека. Он оказался поразительной личностью — высокий, мускулистый, красивый, с широким мужественным лицом и огромной шевелюрой волос, покрытых ранней сединой. У него голубые глаза, прекрасный цвет лица, и кажется, что он в расцвете сил и здоровья. Но на самом деле это не так. Я внимательно осмотрел его. У него нет никакой надежды. — Доктор, — сказал он мне. — Я хочу знать правду. Мне уже известно, что со мной. Вы не первый врач, к которому я обращаюсь. Но я хочу услышать, что думаете вы — прямо и без обиняков.

Я должен был сказать ему правду. Он не из тех, от кого ее легко скрыть.

— Хорошо, — сказал ему я. — У вас рак. Ваш случай не поддается лечению. Вас ждет смерть.

— Сколько мне осталось?

— Я не могу сказать точно. Возможно, год.

— А если сделать операцию?

— Операция может на год-два продлить вашу жизнь. Но это в том случае, если пройдет удачно. В любом случае последствия ее — боль и немощь.

— И нет никаких способов исцеления?

Внешне он оставался спокоен. Прекрасно управлял голосом — должно быть, понадобились годы, чтобы достигнуть такого хладнокровного контроля над собой. Но под этой маской я мог разглядеть испуганного, доведенного до отчаяния человека.

— Пока нет.

— Я знаю, что знахари и специалисты по лечению диетой обещают исцеление.

— Обещать легко, — ответил я. — Но подобных средств просто нет.

— Доктор, — сказал он мне. — Я не хочу умирать. И не собираюсь. Я двадцать пять лет работал, чтобы достичь того, чем обладаю теперь. Я молод и силен, и лучшие годы моей жизни — впереди. Когда Коувэк говорил, его слова казались очень убедительными даже для меня. Это было в его характере — не ждать милостей от жизни, а брать все самому. Он привык отрицать неизбежное.

Но факт оставался фактом.

— Ничем не могу помочь вам, господин Коувэк, — сказал я ему.

— Это мне придется вам помочь, — спокойно заметил он. Я пришел к вам потому, что вы знаете о раке больше, чем кто-либо другой в мире. Во всяком случае, так мне говорили.

— Вас неправильно информировали — коротко ответил я. — Ни один человек не знает о раке более других. Все, что известно и было исследовано на эту тему, — результат совместного труда.

— Я верю в личность, а не в толпу. И конкретно в вас. Поэтому я готов заплатить вам миллион долларов, если вы найдете способ вылечить меня и вернуть мне полноценную жизнь.

Он достал из бумажника подписанный чек на миллион долларов.

— Это ваше, — сказал он. — Если я выживу.

Я попросил Стива Коувэка прийти на следующий день и допоздна просидел в лаборатории, размышляя, что может значить миллион долларов для моей работы, моих планов и в итоге для всего человечества. Только одна идея пришла мне в голову. Идея была фантастической. Но не фантастической ли личностью был Стив Коувэк?

Председатель собрания снова сделал паузу и внимательно посмотрел на молодых людей, впервые присутствующих на заседании Они слушали его чрезвычайно сосредоточенно, словно загипнотизированные. Но чувствовалось, что они хотели бы задать вопрос или выразить свое недоумение.

— Я продолжаю чтение дневника доктора Фредерика, — сказал председатель.

13 января, как мы и договорились, Стив Коувэк пришел ко мне в два часа дня. На его губах блуждала доверительная улыбка.

— Доктор, если вы готовы продать мне ваш секрет, я покупаю его!

— Вы на самом деле думаете, что можете купить жизнь?

— Я могу купить все что угодно. Вопрос только в цене.

— Вы сможете купить будущее? — спросил я его. — Именно в будущем открытие методов лечения рака. Вы хотите купить его?

— Я покупаю его. Потому что вы мне его продаете, — ответил Стив Коувэк решительно. — знаю, с кем имею дело. Жду ваши предложения, доктор Фредерик.

То, что я предложил ему, было на первый взгляд совершенно нереальным. Но сначала я рассказал Коувэку о своих экспериментов по воздействию интенсивного холода на раковые клетки. Я подробно описал характер работы. К тому времени мои исследования позволяли еще определить методику лечения, но я сделал огромнейший шаг вперед, применяя интенсивное воздействие чрезвычайно низких — температур или, выражаясь более доступно, удаляя тепло из живых организмов. Я начал с экспериментов на лягушках и змеях, замораживая их и удаляя внутреннее тепло. Тем самым я перевёл жизненные процессы на более отдаленное время. Те же эксперименты позднее я проводил с мышами, собаками, кошками, а в самое последнее время — с обезьянами.

Коувэк слушал меня с огромным вниманием.

— Как вы возвращаете их к жизни? — спросил он.

— Я не возвращаю их к жизни. Жизнь в них не останавливается. В отсутствие тепла, которое и обусловливает созревание или старение, жизненные процессы временно прекращаются, но сама жизнь продолжается. Время и движение очень тесно взаимосвязаны. Под действием интенсивного холода движение замедляется, но теоретически внутри ядра атома движение прекратиться не может. С прекращением движения останавливается и время.

— Это болезненно?

— Насколько я понимаю, нет. Переход совершается слишком быстро.

— Я хотел бы увидеть эксперимент.

Я сказал ему, что в моей лаборатории есть обезьяна, находящаяся под воздействием холода семь недель. Мои ассистенты могли бы подтвердить это. Коувэк пошел со мной в лабораторию, и в его присутствии мы вернули обезьяну к жизни. Казалось, это было не самое худшее.

— А что при этом происходит с разумом? Я пожал плечами:

— Не знаю. Я никогда не пробовал этого на человеке.

— Но вы думаете, что все удастся?

— Почти уверен, что результат будет положительным. Мне для этого нужно только более высококачественное оборудование, рассчитанное на человека. Имея на это деньги, я смогу значительно усовершенствовать процесс.

Коувэк кивнул головой и достал из бумажника чек:

— Это — в соответствии с нашим договором, помимо того, что вам понадобится затратить на оборудование и подготовку. Вы свободны тратить столько, сколько хотите. Никакого потолка. А после того как я проснусь, когда будет найдено лечение, я добавлю к этой сумме второй миллион. Я не такой уж щедрый человек, но никогда не скуплюсь, когда покупаю, что хочу. Когда вы будете готовы?

— Это зависит от хода вашей болезни, — ответил я. — Мы не можем откладывать более чем на пять недель. К этому времени я буду готов. А вы?

— Я буду готов, — ответил Стив Коувэк. — Мне нужно решить достаточно много технических и юридических вопросов. Как вы, наверное, знаете, у меня много крупных интересов. А это путешествие в неизвестность. Я также позабочусь о вашей юридической ответственности.

Потом он ушел, и все было решено. Возможно, состоялся самый диковинный договор, когда-либо заключенный между доктором и пациентом. Я стараюсь думать только об одном — теперь у меня есть миллион долларов, и я могу вложить его в мои исследования и мою работу.

Председатель Совета носил пенсне, и теперь он прервался, чтобы протереть его. Он откашлялся, перелистал бумаги и начал свое объяснение:

— Видите ли, план господина Коувэка был простым и вполне разумным. Так как его болезнь была неизлечимой, он хотел использовать единственную возможность — задержать ее ход до момента открытия методов лечения рака. Робость никогда не была чертой господина Коувэка. Он проанализировал ситуацию, взвесил все «за» и «против» и понял, что спасти его может только это. Он принялся за устройство своих дел так, чтобы гарантировать работу и преуспевание всех его предприятий, пока он будет отсутствовать, и возврат под его власть, когда он вернется к жизни.

Другими словами, он сформировал единую компанию, владеющую контрольными пакетами акций всех его предприятий. Он создал Совет директоров и поручил ему управлять в его отсутствие этой компанией, сделав себя заочным президентом и назначив заместителя, который бы осуществлял руководство, пока его не будет. Он принял ряд постановлений, ограничивающих действия администрации, — руководство офисами должно было каждые два года переизбираться, новые члены должны были каждый год пополнять Совет директоров. Все его распоряжения преследовали единственную цель — полный возврат власти к нему после его возвращения. Стив Коувэк создал уникальную структуру власти, беспрецедентную в истории экономики.

Компания-учредитель была освобождена от традиционных налогов, накладываемых в случае смерти владельца. Пока господин Koyвэк не вернется, компания будет существовать. Естественно, во главе Совета директоров был поставлен доктор Фредерик.

Именно так возник наш Совет директоров.

Председатель позволил себе первый раз улыбнуться: — Есть ли у вас вопросы по этой части, — мягко спросил он.

Новый член Совета из Японии поднялся со своего места и задал вопрос, почему, если дело только в этом, нельзя сообщить миру правду?

— Мы считали, что лучше этого не делать, — ответил президент. Наш Совет имеет огромный вес и влияние в мире, но не имеет никакого права что-либо изменить в своей структуре. В Соединенных Штатах и Великобритании люди могли бы нормально воспринял эту информацию, но для Советского Союза и Китая она могла бы стать деструктивной. Вспомните, как однажды мы установили в Советском Союзе зону свободной торговли и ввели трех членов правительства в Совет директоров. С этого момента ситуация резко изменилась к худшему. Несмотря на контроль за всеми топливными запасами на земле, мы оказались неспособными избежать вспышки третьей мировой войны. Именно поэтому ни размеры наших владений, ни количество наших доходов не могут не быть засекречены. Я говорю «мы», скромно заметил председатель, — имея в виду наших предшественников. Баланс нашей наличности был выше, чем вся казна Соединенных Штатов, наш промышленный потенциал — мощнее, чем у любой крупной державы. Поверьте мне, не имея специального намерения или цели. Совет директоров неожиданно обнаружил, что является доминирующей силой на земле. Поэтому так важно сейчас уяснить нашу позицию.

Новый член Совета из Австралии спросил: — Сколько к тому времени прошло лет после визита господина Коувэка к доктору Фредерику?

— Это было в тот год, когда доктор Фредерик умер, — ответил председатель. — То есть через двадцать два года после начала эксперимента. Уже пять видов рака открыли свои секреты науке. Но для случая господина Коувэка методы лечения по-прежнему найдены не были.

— И все это время эксперимент оставался в тайне?

— Все это время, — подтвердил председатель.

— Видите ли, — продолжал он, — в то время Совет почувствовал, что весь мир охвачен кризисом и наступил момент для принятия решения. Я говорю «момент», потому что власть в руках Совета была преходящей. У нас не было ни армии, ни флота, ни авиации. Все, что у нас было, — основная часть средств производства. Мы знали, что не можем предотвратить войну, мы можем только отсрочить ее. Но Совет директоров был советом управления, а не советом силы, и в любой день предприятия, принадлежащие нам, могли быть вырваны из-под нашей власти. Именно тогда наши мудрые предшественники решили начать широкую пропагандистскую кампанию, целью которой было убедить мир, что мы представляем тайный парламент лучших и мудрейших сил человечества, и что мы, в сущности, работаем в интересах всего человечества.

И мы добились в этом успеха. Потому что телестанции, газеты, радио, кино и театр — все это принадлежало нам.

В этот краткий удачный для нас момент мы начали атаку. Мы использовали методы Стива Коувэка — давайте будем достаточно честны, чтобы признать это. Мы действовали так, как действовал бы он, но совсем по иным причинам.

Мы подкупали, давали взятки, обвиняли невинных. Наши люди проникли в парламенты всех стран. Мы подкупили военачальников. Мы разоружили армию и флот под предлогом предоставления им нового оружия, супер оружия. А затем уничтожили это супер оружие под предлогом радения за судьбы человечества. Если кого-то из необходимых нам людей нельзя было подкупить, мы привлекали его к работе в Совете директоров. Кроме этого мы сумели взять под контроль каждую существующую на земле производственную единицу любого назначения — военного, промышленного, сельскохозяйственного. Совету директоров потребовалось двадцать девять лет, чтобы добиться этого; и в конце этого срока вся планета стала единым комплексом, работающим на пользу человечества. Некое подобие национальных структур сохранилось, но они были скорее традиционны и напоминали старую структуру штатов США.

Войны, армии, флоты, ядерное оружие — все это существовало теперь только в воспоминаниях. Началась новая эра — эра разума и здравого смысла эра плодотворной деятельности на благо человечества и ради человечества, объединенного единой властью. Таким образом, мы стали людьми закона, равными перед законом и верными закону. Наш Совет директоров никогда не был правительством и не является им сейчас. Как и предполагалось изначально, он осуществляет общее руководство компанией-учредителем.

Сегодня компания-учредитель и совокупность принадлежит человечеству богатств неразделимы. Поэтому наша ответственность так велика.

Председатель Совета протер платком лицо и выпил еще несколько глотков воды. С места поднялась молодая представительница США:

— Но, господин председатель, лечение всех видов рака было открыто шестьдесят два года назад.

— Именно так, — согласился председатель.

— Тогда Стив Коувэк, — представительница США сделала паузу. Она была красивой чувственной женщиной лет тридцати пяти, блестящим физиком и замечательным музыкантом.

— Видите ли, дорогая, — сказал председатель мягко и даже с некоторой фамильярностью (впрочем, его извиняли возраст и положение). — Мы должны были ответить за это. Мы создали законы для всего человеческого общества и подчинили им людей, Значит и сами должны уважать эти законы. Шестьдесят два года назад Стив Коувэк завоевал мир со всеми его богатствами и стал диктатором над диктаторами, тираном над тиранами, королем и императором над всеми королями и императорами.

Тем временем несколько старейших членов Совета покинули зал заседаний. Через некоторое время они вернулись, вкатывая в зал прямоугольный ящик, пяти футов высотой, семи — длиной и трех футов шириной. Ящик был накрыт белым полотном. Они вкатили его на сцену и вернулись на свои места.

— Да, он завоевал мир. Подумайте об этом. Первый раз в истории человечества миром управляли представители всех национальностей. Заново были отстроены города, пустыни были превращены в сады, нищета и преступность отошли в прошлое. Человек поднял голову, распрямился. Он достиг других планет и звезд — и все благодари одному жестокому, безжалостному, деспотичному параноику Стиву Коувэку. Тогда, как и сейчас, мои дорогие коллеги. Совет директоров столкнулся с проблемой, касающейся человека, которому мы обязаны существованием Совета, который, хотя и невольно, ни объединил все человечество и ввел его в новую эпоху, человека, который наделил нас правом на власть и управление, человека, чьей собственностью мы управляем. Тогда, как и сейчас, мы имеем дело со Стивом Коувэком!

Председатель Совета почти театрально сделал шаг в сторону и одним движением снял покрывало с прямоугольного ящика. Взгляды всех членов Совета устремились на бокс. Они увидели, как под покаянным колпаком спит человек, сон которого — не жизнь и не смерть, а временной интервал. Это был Стив Коувэк, красивый, широкий в плечах, с прекрасным цветом лица и копной седых волос. Казалось, сон его легок, доверчив и полон ожидания — словно ему грезилось, как он проснется.

— Это Стив Коувэк, — сказал председатель. — Так он и спит год за годом. Без всяких изменений. Таким его видели ваши предшественники шестьдесят два года тому назад, когда впервые появились средства излечения его болезни и возникла необходимость вернуть его к жизни. Но члены Совета уже шестьдесят два раза совершили преступление — не сделали этого перед лицом закона, долга и священного обязательства. Можем ли мы понять их? Можем ли мы простить их? Можем ли мы понять и простить Совет, который год за годом принимал одно и то же решение. И сможем ли мы простить себя, если запятнаем нашу честь, нарушим закон и проигнорируем нашу преемственность долгу?

— Я не предлагаю обсуждать этот вопрос. Он никогда не обсуждается. Вам представлены факты, и остается только проголосовать. Поэтому всех, кто за возвращение господина Стива Коувэка к жизни, прошу поднять правую руку.

Председатель ждал. Долгие мгновения складывались в минуты, и ни одна рука не поднималась. Двое старейших членов Совета накрыли холодный, холодный бокс покрывалом и выкатили его из зала. Председатель собрания в очередной раз отпил из стакана и объявил:

— А теперь перейдем к обсуждению повестки дня. Конец формы.

The Cold, Cold Box, 1959 г.

 

― ЧУДОВИЩНЫЙ МУРАВЕЙ ―

Однажды вечером мистер Морган увидел на ножке своей кровати странное насекомое и, долго не раздумывая, убил его. Что же стало причиной такого, казалось бы заурядного, поступка?

Каждое лето, обыкновенно в августе, четверо моих близких друзей и я отправляемся на недельку порыбачить на озера Сейнт Реджис, в Адирондаке. Мы постоянно снимаем один и тот же домик, наслаждаемся греблей на каноэ, рыбалкой, а иногда даже вылавливаем несколько окуньков. Мы не так уж и сильны в рыбалке, но зато прекрасно играем в карты, с удовольствием занимаемся хозяйством и вообще расслабляемся.

Прошлым летом я приехал в Адирондак на три дня позже друзей. У меня накопились неотложные дела, которые я должен был закончить до отъезда. Погода стояла приятная — ровная и теплая, и я решил остаться еще на пару дней после отъезда моих друзей. Перед нашим домиком была небольшая совершенно ровная поляна, и мне захотелось часок-другой поиграть на ней в гольф. Вот почему металлическая клюшка для гольфа оказалась потом рядом с моей кроватью.

В первый день, когда я остался один, я открыл на ужин банку консервированной фасоли и пиво. Потом лег в постель, прихватив книгу «Жизнь на Миссисипи», пачку сигарет и двухсотграммовую плитку шоколада.

На улице было еще совсем светло. Сквозь окно проникало достаточно света, чтобы можно было свободно читать. Оторвавшись от книги, я как раз потянулся за очередной сигаретой, когда заметил его на ножке кровати. Кончиками пальцев я нащупал клюшку для гольфа и одним движением поднял и опустил ее. Удар вышел точным и беспощадным — я убил его.

Первым делом я обнаружил, что весь мокрый от пота. Потом почувствовал, что мне становится плохо. Я вышел на воздух. Меня рвало.

Прикоснуться к нему голыми руками не мог. Я взял кусок бумаги, поддел его и бросил в корзину для рыбы. Потом отнес корзину в багажник и поставил рядом с вещами, собранными для отъезда. Затем вернулся, запер дверь, сел в машину и поехал в Нью-Йорк. По дороге всего только раз остановился вздремнуть — на подъезде к Тровею. И проспал не более часа. Когда я подъехал к городу, уже почти рассвело.

Во время завтрака я объяснил жене, что мне никогда особенно не импонировало одиночество. Потом пошел в кабинет, закурил и принялся рассматривать корзину для рыбы, стоявшую на столе.

Я продолжал сидеть в своем кабинете и курить сигарету за сигаретой. В конце концов я позвонил в музей и спросил, кто заведует отделом энтомологии. Мне назвали имя — Бертрам Либермэн, и я попросил его к телефону. У него был приятный голос. Я представился, назвав свою фамилию Морган. Еще сказал, что я писатель, и Либермэн вежливо заметил, что слышал обо мне и даже читал что-то из моих вещей.

Я попросил Либермэна назначить мне встречу, если это возможно. Он ответил, что сегодня очень занят и спросил меня, нельзя ли перенести на завтра.

— Боюсь, что нам необходимо встретиться незамедлительно, — твердо сказал я.

— О! Вам нужно получить какую-нибудь информацию?

— Нет, я хотел бы показать вам один экземпляр.

— О!

— Я думаю вас это заинтересует.

— Это насекомое? — мягко спросил Либермэн.

— По крайней мере мне так кажется.

— О? Большое?

— Довольно большое, — ответил я.

— Одиннадцать часов вас устроят?

— Я буду, — сказал я.

— Еще один вопрос. Это насекомое — мертвое?

— Да, мертвое.

Кабинет Либэрмэна был большим и квадратным. Кроме него здесь были двое: человек из ФБР Фицджеральд и сенатор Хоппер.

Мы обменялись рукопожатиями, и Либермэн спросил меня, указывая на корзину:

— Это то самое?

— Да.

— Я могу посмотреть?

— Пожалуйста, — ответил я. — Я ничего не собираюсь от вас скрывать. Я могу даже вам его подарить.

— Спасибо, мистер Морган, — сказал Либермэн. Он открыл корзину и заглянул внутрь. Потом резко выпрямился, и Фицджеральд и Хоппер вопросительно посмотрели на него. Либермэн кивнул:

— Да.

— Как вы думаете, что это, мистер Морган? — спросил меня Либермэн.

— Мне кажется, вам это должно быть лучше известно.

— Да, конечно. Я только хотел узнать ваше мнение.

— Это — муравей. Таково мое впечатление. Но я впервые вижу муравья, длиной в четырнадцать-пятнадцать дюймов. И я надеюсь, что в последний.

— Понятное желание, — кивнул Либермэн.

Фицджеральд обратился ко мне:

— Могу я спросить вас, как вы убили его, мистер Морган?

— Клюшкой. Я имею в виду клюшку для гольфа. Я рыбачил с друзьями на озерах Сейнт Реджис в Адирондаке и взял с собой клюшку для коротких ударов. Короткие удары — самое слабое место в моей игре. Когда друзья уехали, я собирался тренироваться в коротких ударах по четыре-пять часов в день. Вы понимаете…

— Нет необходимости вдаваться в такие подробности, мистер Морган, улыбнулся Хоппер.

— Я мирно лежал в постели и читал, и вдруг увидел его на ножке кровати. Рядом со мной была клюшка…

— Я понимаю, — кивнул Фицджеральд.

— Вы стараетесь теперь не смотреть на него, — заметил Хоппер.

— А вы не могли бы сказать, мистер Морган, почему вы его убили, спросил Либермэн.

— Почему?

— Да, почему?

— Я не понимаю вас, — сказал я.

— Садитесь пожалуйста, мистер Морган, — кивнул Хоппер. — Постарайтесь расслабиться.

— Я не спал с тех пор. Мне очень бы хотелось отоспаться, а потом я бы рассказал вам, какой это было пыткой.

— Мы совсем не хотели огорчить вас, мистер Морган, — сказал Либермэн. Но мне кажется, что некоторые детали этого происшествия очень важны. Именно поэтому я и спрашиваю вас, почему вы его убили. У вас, наверное, была причина. Может быть, он нападал на вас?

— Нет.

— Сделал какое-нибудь неожиданное движение по направлению к вам?

— Нет. Он спокойно сидел на ножке моей кровати.

— Почему же тогда?

— Это не умышленно, — вмешался Фицджеральд. — Мы знаем, почему он убил его.

— Правда?

— Ответ очень прост, мистер Морган. Вы убили его потому, что вы человек.

— О?

— Да. Вы понимаете меня?

— Нет, не понимаю.

— Тогда почему же вы его убили? — снова задал этот вопрос Хоппер.

— Я до смерти перепугался.

Либермэн поднялся с кресла.

— Вы умный человек, мистер Морган, и я хочу вам кое-что показать.

Он открыл один из стенных шкафов, и я увидел восемь банок с формальдегидом, и в каждой из них был заспиртован точно такой же экземпляр, как мой. И все без исключения они были изуродованы, что говорило о насильственной смерти.

Либермэн закрыл шкаф.

— И это всего за пять дней, — сказал он и пожал плечами.

— Новый вид муравьев, — довольно глупо пробормотал я.

— Нет, это не муравьи. Подойдите сюда!

Либермэн пригласил меня к столу. Фицджеральд и Хоппер присоединились ко мне. Либермэн достал из ящика стола набор анатомических инструментов и, воспользовавшись одним из них, перевернул насекомое и показал на нижнюю часть туловища, похожую на грудную клетку.

— Видите, какое тут приспособление, мистер Морган.

— Да.

При помощи двух скальпелей Либермэн нашел бороздку и отделил заднюю часть туловища. Она оказалась полой, как жерло бомбометателя, и была похожа на контейнер, который носило на себе насекомое. В нем находились четыре своеобразных и удивительно гармоничных капсули, напоминающие орудия, каждая около полутора дюймов длиной.

Сейчас я видел муравья во всех деталях и понимал, что раньше толком не рассмотрел его. Мы никогда как следует не видим того, что страшит нас или вызывает чувство брезгливости. Сквозь омерзение ничего не увидишь. Но теперь, когда страх и ненависть отступили, я внимательно вглядывался в это существо и понимал, что передо мной был не муравей, хотя и очень походил на него.

— Я не знал! Что можно ожидать от человека при виде насекомого таких размеров?

Либермэн кивнул головой.

— Скажите мне ради бога, как оно называется!

— Мы не знаем, — сказал Хоппер. — Мы представления не имеем, что это такое.

Либермэн показал нам разбитый череп, из которого вытекала белая жидкость.

— Что-то подобное мозгу, — сказал он, — и в большом количестве.

— Это было, наверное, очень умное существо, — предположил Хоппер.

Либермэн рассуждал вслух:

— Совершенно ясно, что это насекомое с развивающейся структурой. Мы очень мало знаем об умственных способностях насекомых. Это не совсем то, что мы обычно понимаем под умом. Скорее совокупное явление — такое, как если бы приходилось задумываться над составляющими тела человека…

Хоппер и Фицджеральд с одобрением слушали Либермэна. Я задал вопрос:

— Что было бы, если бы это было возможно?

— Что?

— Проявление того вида совокупного ума, о котором вы говорите.

— О? Трудно сказать. Это было бы за гранью наших самых смелых предложений. Во всяком случае человек по сравнению с таким муравьем не представлял бы из себя ничего.

— Не верю, — отрезал я.

Мои собеседники невозмутимо ответили:

— Мы тоже не верим. Мы предполагаем.

— Но если это существо такое умное, почему оно не употребило ни одного из своих орудий против меня?

— А это было бы признаком ума? — мягко спросил Хоппер.

— Возможно, ни одна из этих капсул не является орудием, — заметил Либермэн.

— Вы не знаете этого точно? Разве у других таких существ не было таких же капсул?

— Были, — коротко ответил Фицджеральд.

— Откуда все-таки они взялись? Кем они были?

— Мы не знаем, — сказал Либермэн.

— Но вы можете это выяснить. У вас есть ученые, инженеры, и, слава Богу, мы живем в век фантастической техники. Разберите его на части!

— Мы это уже сделали.

— И что вы выяснили?

— Ничего.

— Вы хотите сказать, — спросил я, — что вы не в состоянии сделать никаких выводов относительно этих приспособлений — ни что это такое, ни как они работают, ни для какой цели существуют?

— Совершенно верно, — подтвердил Хоппер. — Ничего, мистер Морган.

— Но наверное они должны действовать как своего рода орудия.

— Почему? — спросил Либермэн. — Посмотрите на себя, мистер Морган. Вы культурный и умный человек и все-таки вы не можете представить себе такой склад ума, который исключал бы оружие как предмет первой необходимости. А ведь оружие — необычная вещь, мистер Морган. Это инструмент убийства. Мы никогда не задумываемся об этом, потому что оружие стало символом мира, в котором мы живем. Признаком цивилизации, мистер Морган? Или оружие и цивилизация в конечном счете несовместимы? Вы можете представить себе уровень мышления, при котором концепция убийства представляется невозможной или совсем не существует? Люди воспринимают окружающее субъективно. Почему тогда подобные существа, к примеру, не могут действовать, исходя из их уровня субъективности? Они идут на сближение с людьми — и в результате погибают. Почему? Скажите, мистер Морган, что может объяснить существование таких высокоорганизованных существ, как это? — Либермэн рукой показал на лежащее на столе насекомое. — Я самым серьезным образом спрашиваю вас. Какое вы можете дать этому объяснение?

— Несчастный случай, — пробормотал я.

— Восемь банок в моем шкафу? Восемь несчастных случаев?

— Я думаю, доктор Либермэн, — сказал Фицджеральд, — вы в конце концов найдете объяснение.

Я сел и закурил сигарету. Мои руки дрожали. Хоппер извиняющимся голосом сказал мне:

— Мы были довольно грубы с вами, мистер Морган. Но буквально за несколько дней еще восемь человек сделали то же, что и вы.

— Но скажите мне, откуда все-таки появляются эти существа?

— Почти не имеет значения, — честно сказал Хоппер. — Может быть, с другой планеты — с Луны или Марса, может, из недр земли. Неважно.

— Тогда почему вы не сообщите о них миру? Нужно положить этому конец, пока дело не зашло слишком далеко!

— Мы уже думали об этом, — признался Фицджеральд. — Но подумайте, что тогда начнется — истерия, паника, дикие предположения, что это результат атомной бомбы?

— Они могут совсем уйти, — сказал я.

— Могут, — подтвердил Либермэн. — Но если у них нет чувства смерти, у них, возможно, нет и чувства страха.

— Я склонен думать, что они все же уйдут, — вставил Фицджеральд. Должен же у них в конце концов быть инстинкт самосохранения, доктор!

— Надеюсь, — согласился Либермэн. — Надеюсь…