Дунаев не вернулся из Иркутска в назначенный срок, я пытался дозвониться ему в гостиницу, но номер был уже занят другим жильцом.
— Наверное, какие-то личные дела, — предположил я. — Мало ли что может быть.
И со смущением вспомнил свою блондинку. Пропуск в баню теперь мне был обеспечен.
Но когда он не прилетел и следующим рейсом, я позвонил его жене — моложавой вертлявой женщине, торговке со "швейки". Знал я ее плохо, в гости к себе Дунаев никогда не приглашал, но по косвенным признакам я предполагал, что в семье у них не все гладко.
— Антонина Евлампьевна, — я еле выговорил ее отчество, — а Юра из Иркутска не звонил?
— Он здесь не проживает! — рявкнула мембрана.
Тогда я нашел его сестру, она работала в родильном доме, а жила через двор. Нелли Ивановна.
— Что происходит, где Юрий?
— Плохо, Валерий Михайлович, все плохо. — Полная сорокалетняя женщина со следами былой красоты в чертах уже начинающего оплывать лица, была на грани слез. — Юра прилетел в среду — три дня назад, а его чемоданы стоят на лестничной площадке — уходи, мол.
— А… причина. Что за причина?
— Не знаю я их дел, но, похоже, она с бывшим своим мужем сошлась.
— Вот как, а где Юра?
— Где-то у товарища старого, в общежитии. Тот на квартиру перебрался, а комнату пока не сдал — так мне Юра объяснил. Может, запил…
— А он что, пьет?
— Не пьет он, да лучше бы пил — все в себе носит, переживает.
— Ты бы сходила к нему, Нелли.
— Я уже ходила, — призналась она, — стучала стучала — никто не открывает.
— Сходи еще, вечером, ладно.
Вечером она позвонила мне домой — свет не горит, на стук в дверь никакой реакции.
Я поговорил с Борщевым…
— Что делают в этих случаях, Саша?
— Пишется заявление на имя начальника милиции. Излагаешь суть дела и просишь с учетом твоих тревожных предположений вскрыть дверь… А этого, хозяина комнаты разыскать нельзя?
— Да на рыбалке он в Балаганном, а жена не знает, где запасной ключ и есть ли он вообще.
— Ну, тогда действуй, как я сказал. Иного варианта нет.
Через два часа у меня в кабинете собралась тревожная группа — оперативник из убойного отдела, мастер ЖЭУ со слесарем и подошла по моей просьбе Нелли.
Мучимый недобрыми предчувствиями, я увязался с ними.
…Юра повесился в кухне на тонком брючном ремне — привязал его прямо за крюк, предназначенный для люстры. Судьбу, что ли испытывал — обычно такие крюки и люстры- то порядочной не выдерживают, а в нем килограммов под девяноста таки было. Висел он уже видно давно — в комнате стоял приторно-сладкий запашок.
В комнате было почти пусто. Стояли его нераспакованные чемоданы. На кухонном столе почти полная бутылка водки, на подоконнике — стопка книг. Те образцы, что он возил с собой в Иркутск.
Те самые.
Будь они прокляты… Я зацепился за это слово — прокляты. Теперь я в это твердо поверил.
Я не знал, верующий был мой зам или нет, я не знаю, сам верю или только ищу надежды и успокоения в вере, но в, этот день я долго молился и просил Бога простить Юру.
— Он и так мучился на земле, — говорил я. — Что же ему теперь и там такое же. Ведь он не злой был и помогал всегда — вот сестре своей, как она по нем убивается, был плохой — разве бы убивалась.
Вот так горячо и беспорядочно — послушал бы кто со стороны — ходатайствовал я за Юру. И мне стало легче.
Поднявшись с коленей я подошел к переднему углу, где у меня стояли две иконы и внимательно, как будто первый раз их увидел, стал рассматривать.
Большая икона Христа-Спасителя с окладом из золотой фольги была передана мне моей мачехой, незадолго до ее смерти. Тогда'я приехал в деревню вместе в первенцем Иваном — показать ей внука.
Родной матери я своей не знал — она умерла, когда мне и года не было — и мачеха заменила мне ее и звал я ее мама и она ею была. И то, что рано я пошел в люди — интернат, училище, завод — не ее вина: было нас пятеро, а отец — инвалид войны первой группы, а как жили в то время в деревне, людям знающим рассказывать не надо.
Мы прогостили в деревне всего неделю, как прослышав о моем приезде, залетел на своей машине мой двоюродный брат Колька и уговорил переехать к нему в городской поселок, а уж оттуда я собирался в Москву.
Мачеха печально посмотрела на меня и сказала:
— Не думала я, что так скоро расстанемся. Чует мое сердце — не увижу вас больше. Вот, возьми эту икону.
Я начал было отнекиваться, большая, громоздкая, не довезу… но тут мачеха проявила твердость, вообще-то ей не присущую.
— Иконой этой венчалась твоя мама, а перешла она к ней от бабки Маринки, а той от ее бабки — так что по праву она твоя.
И добавила:
— Бери, сынок. Я вижу — тебе она нужней, чем другим.
И теперь темные строгие глаза Спасителя смотрели прямо на меня, как бы спрашивая, как я буду жить дальше.
И вторая икона, гораздо меньших размеров — книжного формата — тоже подарена мне родной сестрой отца, тетей Машей. Слово о ней — отдельная повесть или поэма, но вряд ли без ее помощи, без ее пышек, без ее сказок выжил бы я в этой жизни. Старшая моя сестренка Зойка рассказывала, что когда я, трехлетний карапуз, тяжело заболел и был практически у смертной грани, она каждый день приходила ко мне — а жила в другом селе замужем за столяром-пьяницей и на руках у нее были две дочки и все хозяйство. Расстояние между селами было около десяти километров и еще по послевоенной поре водились в наших краях волки.
И когда я — тоже в последний раз — навестил ее, она, пригорюнившись — мы вспоминали отца и мою маму, сказала:
— Валечка, — она меня так звала, — подарить мне тебе нечего… возьми на память любую из иконок, что глянется тебе.
Тетка моя была глубоко верующим человеком и иконостас у нее был громадный. Но глянулась мне вот эта маленькая, с необычно яркими красками. Высокая стройная женщина в торжественных церковных одеждах и нимбом над головой шла ко мне и за ней виделись города, церкви, горы и реки и синеее бездонное небо. И в небе, над золотым обрезом рамки восседал на белом пушистом облаке ангел.
Дерево иконы почернело от времени, левкас покоробился и то тут, то там по полю проявились тонкие белые трещины.
— Святая мученица Александра, — прочитал я надпись.
Тетка вздохнула:
— Это самая дорогая для меня… Думала, при жизни не расстанусь. Но тебе отдам.
Лет семь назад, когда начался бум на все русское, икона эта попалась на глаза одному американскому бизнесмену, с которым я намеревался завязать деловые отношения по издательской тематике. По его просьбе я снял ее, он долго щупал, осматривал, едва ли на язык не пробовал, а потом попросил — продай.
— Не могу, — развел я руками. — Память.
Для него это было непонятно — память памятью, а деньги деньгами — и он трижды набавлял цену и испугавшись, что не устою перед четырехзначной суммой, я довольно грубо прервал его. Только тогда он отстал.
— Что в ней такого? — спросил я у Бычкова. Я принес ему икону с тем, чтобы он как-то замаскировал трещины, для реставрации, словом.
Глаза у художника загорелись и, осмотрев икону, он твердо сказал:
— Конец семнадцатого, начало восемнадцатого века как минимум.
— Почему так решил?
— И материал, и дерево… Но прежде всего манера письма. Тогда писали в духе византийских традиций — радостные, светлые краски. А уже в более позднее время Священный Синод решил, что по канону не о жизненных греховных радостях должна напоминать верующему икона, а о наказаниях за грехи, об искуплении их… об аскетизме и монашестве. И краски должны быть соответствующими.
И тут же без перехода:
— Продай, а. Я тебе и деньги дам хорошие, и икону — на выбор — подарю взамен.
В деньгах я тогда очень нуждался — родился уже Илюшка, жена не работала, долги, а журналистская моя зарплата равнялась ста двадцати рублям. Приводным ремням партии и платили как за трансмиссию.
Но это искушение я преодолел.
И думаю, хочу в это верить, что преодолеют и мои сыновья.
И внуки.
…Прошла неделя со смерти Юры, а его поступок не выходил у меня из головы.
Почему?
Ну да, разрыв с женой. Но ведь не вдруг это произошло и не мальчик он, что бы из-за этого лишать себя жизни.
Сестра сказала, что он должен был деньги и якобы ему включили счетчик.
Я видел его кредитора, он специально приходил ко мне жаловаться, дед лет под шестьдесят, его бывший начальник отдела по институту. На счетчик вряд ли он был способен, да и сумма показалась мне смехотворной.
— Сколько? — спросил я тогда у него.
Он назвал цифру. Она равнялась двум окладам Юры.
Я вызвал должника. Дунаев вошел и смутился — он явно не ожидал у меня увидеть своего бывшего начальника. Поздоровались они сдержанно, но безо всякой неприязни.
Я дал каждому по чистому листу бумаги и предложил.
— Пишите мне заявление. Вы, о том, что Дунаев должен вам деньги, а ты Юра, что просишь удерживать долг из своей зарплаты. Думаю, месяца через два, максимум три долг будет выплачен.
Так что версия о долге не выдерживает никакой критики.
И вообще, что это за сила, что толкает человека на добровольный уход из жизни.
Суицид… Справочник по психологии трактует это следующим образом…
…Акт самоубийства, совершаемый человеком в состоянии сильного душевного расстройства либо под влиянием психического заболевания: осознанный акт устранения из жизни под воздействием острых психотравмирующих ситуаций, при которых собственная жизнь как высшая ценность теряет всякий смысл.
В нашем государстве всех покушавшихся на самоубийство просто считали психами. Это было легче, чем изучать эту беду, искать ее корни и причины.
А как же тогда cати — самосожжение женщин в Индии после смерти мужа или харакири самураев?
В основе индийского варианта суицида лежит красивая легенда. Сати — первая и самая любимая жена Шивы. В переводе с древнеидийского означает "сущая". Но выбрала она мужа вопреки воле отца — всемогущего Дакши и потому тесть и зять сразу, мягко говоря, не понравились друг другу. Дакши оскорбил Шиву, а последний в отместку сорвал ему жертвоприношение богам и убил. А голову Дакши закинул так далеко, что потом, когда оживлял всех умерших, не нашел и приставил к его туловищу козлиную. Так вот, Сати, что бы оправдать мужа, бросилась в жертвенный огонь и сожгла себя в его честь.
С обгоревшим телом Сати Шива долго ходил по земле, пока Вишну не разрубил тело на куски и не разбросал останки, сделав места, где они упали, центрами паломничества.
Принцип харакири звучит достаточно лаконично: "Жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть". С детства воспитанный в духе бусидо-специфическо- го мировоззрения самураев — идеальный воин хладнокровно следовал его законам.
Своеобразное преломление этих принципов мы видим на примере камикадзе-летчика на один вылет.
А чем тогда считать подвиги наших героев — Матросова или Гастелло или сотен других известных и безымянных героев осознанно и добровольно шедших на смерть?
А кем являются наркоманы, алкоголики, да даже заурядные курильщики, прекрасно осознающие, что их привычки или пороки сокращают жизнь — медленное самоубийство — и тем не менее и не пытающиеся от них избавиться…
Так что вопрос далеко не праздный и ждущий своих исследователей — философов, психологов, социологов…
Так я размышлял, когда ко мне в кабинет заглянула зав- складша и пожаловалась:
— Там грузчики склад убирали, а мусор не вытащили, так в складе и лежит.
— В каком складе?
— В третьем.
Я взглянул на часы — рабочий день уже заканчивался.
— Идите открывайте, я подойду посмотрю.
Решение созрело почти мгновенно. Я открыл аптечку, вытащил пакетик марганцовки, на глаз отсыпал примерно чайную ложку на лист бумаги, из бутылки с антифризом капнул пару капель, скатал все это в тугой клубок и еще сверху обмотал носовым платком.
Сунул этот колобок в карман и почти бегом спустился в склад. Счет пошел на минуты.
На складе я подошел к горе мусора — в основном бумажный срыв, деловито попинал его ногами и когда завскладом отвернулась, затолкал колобок поглубже под мусор.
— Ладно, завтра я грузчика дам с утра, наведете с ним порядок. А вообще наперед, если не успели к мусоровозке, относите мешки в контейнера у соседних домов, а то пожарники нагрянут, мало не покажется.
Кладовщица закрыла замки и мы распрощались.
На складе, под кучей бумажного мусора уже началась химическая реакция. В складе не было окон, эта часть помещения на ночь закрывалась наглухо железной дверью, так что должно очень хорошо разгореться, прежде чем дым вырвется на свободу и сторож поднимет тревогу.
Каморка сторожа находилась в другом крыле и дежурство свое он начинал, как правило, с бутылки. А потом включал телевизор или заваливался спать. Все зависело от дозы.
Домой я не поехал — не хотелось, чтобы меня поднимали среди ночи. А про квартиру Устиныча не знал никто.
Так что все должно было получиться по-писаному.
При условии, конечно, что я не забыл уроки химии.
На другой день на работу я пошел, как обычно, к девяти.
И уже за квартал почувствовал в воздухе запах гари и ускорил шаг. Не переборщил ли я? Успели ли пожарники потушить, пока не занялось все здание? Не пострадал ли кто ненароком? Последнее меня пугало более всего…
Я вышел из-за почтамта, откуда открывался вид на издательство и замер. Почти все его левое крыло было черным от копоти, а из крайних окон еще тянулись слабые дымы. Во дворе, занимая часть улицы, толпились люди — пожарники, милиция, кое-кто из наших, пораньше подошедших работников.
Кладовщица, с неестественно оживленными глазами и слегка испуганная подскочила ко мне.
— Ой, Валентин Михалыч, что же случилось. Ведь мы с вами вчера заходили в склад, все было нормально. А меня тут уж пытали, бумагу заставили подписать…
Я хотел спросить, о чем пытали да что за бумага, но не успел. Подошедший к нам пожарник козырнул и представился:
— Майор Базюк. А вы, наверное, директор?
— Наверное, — усмехнулся я и мы поднялись в мой кабинет.
Майор был среднего возраста с внушительным брюшком и в речи его легко улавливался акцент жителя Западной Украины.
— Звонок к нам поступил в два ночи. Сторож был пьян и не мог найти ключей от дверей в то крыло, к месту возгорания. Пришлось выламывать. Пока то да се, огонь пробил перекрытия и загорелся кабинет начальника торговой инспекции, пол рухнул, так что все, что там у вас было, превратилось в пепел.
— Все, — недоверчиво спросил я.
— Абсолютно, — мотнул головой Базюк. — Вы наверное, поняли, что вместе с полом вниз свалилось и содержимое верхнего кабинета, а там двадцать ящиков конфискованной водки и питьевого спирта хранилось, не успели, мол, сдать на склад, как положено.
— Вы не западинец? — осторожно спросил я. — Чую ридну мову.
Насчет ридной мовы я, конечно, перегнул, но я сказал в смысле хорошо знакомую и потому легко простил себе этот небольшой загиб. В конце концов все мы братья-славяне.
— А як же, — заулыбался майор. — С пид Тернополя я.
— О, а я в Остроге служил. Гарнэ мисто. — Нажал кнопку селектора и попросил:
— Тамара, принеси нам по кофе и еще что нибудь, сама знаешь… Простите, товарищ майор, а кто позвонил… сторож.
— Да нет же, — удивился моему непониманию служивый. — Он же пьян был. Прохожий какой-то, уже из окон второго этажа стало пламя выбиваться.
Тут было главным не пережать. Тамара принесла поднос — кофе лимон, початую бутылку "Белого аиста" и две рюмки.
— С утра, — засомневался майор, а рука его уже автоматически потянулась к рюмке.
— Коньяк французы и пьют с утра. А потом — для вас-то это уже вечер, вы, наверное, с самого начала здесь.
— Ну, — крякнув и хрустя лимоном ответил Базюк: — Пожаришко так себе, но в центре, под боком у начальства. Они не любят, когда у них что-то под боком случается. В их дворе, в Кремле, Москве. Другое дело, если где-то там, на задворках империи — в Чечне, Магадане. Подальше от собственной задницы.
В другое время я бы с удовольствием развил эту тему. Но сейчас меня интересовало другое.
— А почему вы взяли, что пожар начался снизу, — я налил по второй.
Майор внимательно посмотрел на меня.
— А что, надо чтобы было сверху?
Меня аж холодный пот прошиб. Да, палец ему в рот не клади.
— Да нет, в принципе мне-то все равно, но причина. У нас же там все обесточено, а вверху, наверное, могли остаться включенными компьютеры или там чайник, — бормотал я. — Прости, Александр Федорович, хороший ты человек, но ситуация так поворачивается, что придется тебе отбрыкиваться. Но ведь тебе-то, начальнику торгинспекции, это сделать в тыщу раз легче, а?
И уговорил-таки свою совесть.
— Да, — задумчиво сказал Базюк. — Я как-то выпустил из вида, что ваши склады обесточены, а почему?
— Да ваши же работники во время последней проверки настояли — или сигнализацию ставьте или напругу долой. А сигнализация денег стоит и немалых.
— Да, — сказал майор. — Это стоит денег.
И опять я подивился его прозорливости. Мы словно играли с ним вслепую, но прекрасно знали расклад карт друг у друга и правила игры.
— Давайте составим актик и вы все изложите. Конечно, штрафа вам не миновать. И помочь придется — у нас тоже нехватка всего. Вот, может, изыщите возможность оплатить счет на ремонт нашего автомобиля.
Я записал реквизиты автомастерской и цифру. Сумма была вполне приемлемая.
Мы покончили с формальностями, допили коньяк и расстались как хорошие друзья.
Коньяк на меня подействовал и я потерял осторожность, напоследок не удержался от вопроса.
— Но если не проводка, не чайник, не окурок, то что?..
— Самовозгорание, — сказал пожарник. И ушел.
А наши классические анекдоты все издеваются над поручиками да полковниками. Как он меня размазал!
Я посмотрел на счет. С каких это пор пожарники стали ездить на "хондах"?
Впрочем, майор Базюк ее вполне достоин.
Я прошел на склад и поглядел, что осталось от книг. Зола и уголь. А то, что пощадил огонь, закончила вода. Сегодня грузчики уберут все и вывезут на свалку. А барак и так уже пора сносить — все-таки больше полвека простоял, уже и так трясся, когда машина тяжелая мимо проезжала. И крен давно образовался, как у рыбацкого сейнера в шторм.
Насколько я помню, кроме "Сына Сатаны", ничего стоящего здесь и не было. Так что убытки мы понесли незначительные. И нет худа без добра, может, теперь мэрия или Комитет по имуществу дадут нам хорошее помещение.
Этот огонь выжег все мои колебания и сомнения. Я вернулся к письменному столу и написал следующий список:
1. Жандармов — сын.
2. Жандармов — отец.
3. Ольга.
4. Альбина.
Ибо какой мерой вы мерите, такой и вас будут.
Но, подумав, Альбину вычеркнул. По всем моим наблюдениям она была просто больным человеком, неистово боровшимся за справедивость и ради этой справедливости способной уничтожить и самого человека. Случай достаточно распространенный.
— Бог ей судья.
Зато вместо нее я поставил Чеснокову. Я не знал досто- верно, но было у меня предчувствие, что ее роль во всем едва ли не самая главная. Она, именно она, добивалась дискредитации меня, а через меня и издательства. И никто иной, как Чеснокова предупреждала меня, чтобы я не совался к учебникам, сумела за какой-то час организовать и постановление о моем увольнении, и приказ, а потом лицемерно улыбаясь, поясняла, что поверили не тому человеку и едва ли не на плече моем плакала.
…И я б поверил ей вполне, но словно смутный сон догадка тоскливо брезжила во мне.
Догадка превратилась в уверенность, когда при мне, докладывая наверх, она обрисовала обстановку в Магадане как вполне благополучную — с продовольствием все в порядке и угля хватает… А буквально через пару недель город едва не был разморожен. Лживая тварь, способная ради карьеры поставить на карту — что там меня — целый город!
Последующие события подтвердили мою правоту на все сто.