Как я теперь понимаю, я подкрадывался к этому давно, но если раньше меня выручало лошадиное здоровье и контроль жены, то тут, оказавшись один и в отпуске, распустил, что называется, удила.

Причиной, если можно назвать это причиной, послужила унизительная для меня встреча с судьей. Так как был под подпиской, я вынужден был просить у нее разрешения выехать на материк. Павленко такое письмо мне сочинил и сам хотел все организовать, но судья пожелала лицезреть меня.

— Зачем вам выезжать? — Полная сорокалетняя и надо признать симпатичная женщина меня удивила. Как это зачем?

— Ну, семья там… — промямлил я. И помня наставления адвоката добавил: — И лечусь я каждый год.

— Нужна справка от врача.

— Послушайте… Справку я принесу. Но неужели, ознакомившись с материалами, вы всерьез считаете меня таким опасным преступником, которому даже в отпуск нельзя съездить…

— Я не смотрела дело, — холодно произнесла судья. — У меня люди годами дожидаются очереди, а вы враз хотите.

Приемный день у судьи был один в неделю и когда я со справкой пришел к знакомому кабинету, в коридоре уже толпились люди. Своей очереди я так и не дождался.

Пришлось опять идти менять билеты.

Павленко взял у меня справку и в этот же день принес подписанное председателем суда мое заявление.

Конечно, это дело мы обмыли.

— Послушай, Валера. Меня убивали — я своего следователя в глаза не видел. Дважды меня обворовывали — так все и заглохло. Это что касается меня лично. Но едва ты затронул интерес власти, как тут же и следователь, и суд и ты уже преступник — система срабатывает автоматом. Но счет- то получается пять ноль не в мою пользу. А ведь милицию, прокуратуру, судей кормлю я своими налогами, тем, что я работаю и продукта в стране прибавляется. Так откуда же такое неуважение к кормильцу.

— В Беларуси, когда маньяка ловили, двоих под эту марку к вышаку приговорили и исполнить поторопились, а ты о мелочах, — бывший прокурор разлил по новой.

— А вот, смотри, в Америке, — не унимался я, — В любом фильме чуть что к полиции претензии — так-то вы мои налоги используете! Американцы считать умеют и знают, куда идут их деньги.;

— Да тоже они ни хрена не знают. Ездил я не раз через пролив к тамошним полицаям, так мы соревнования устраивали по всем видам и ни разу — ни разу! они у нас не выиграли.

— Ну тогда давай, за нашу милицию.

Мы пили за милицию, за полицию, за реакцию и эрекцию. На моей расстроенной гитаре Валера как-то умудрялся играть и мы пели наши песни…

Потом Павленко порывался заказать девочек, но вместо девочек нам опять привезли водку и пришлось ее пить.

Наверное уже под утро я усадил своего адвоката в такси, а уж как сам добрался до постели — не помню. Должно быть, на автопилоте.

Наверное, сам я на другой день и не проснулся бы — звонок в дверь разбудил. Я не хотел открывать, но звонили настойчиво, пришлось пересилить себя.

Кое-как я добрался до двери.

У порога стоял Костя-сосед с третьего этажа. Одного взгляда на него было достаточно: человеку плохо. Я в такой ситуации отказать не могу.

Я пригласил его на кухню, налил стакан водки и отвернулся — меня едва не вырвало от ее запаха. Но Костя храбро выпил стакан и прямо на глазах изменился. Спина распрямилась, глаза просветлели и голос даже прорезался.

— А ты чего, Михалыч. Я ж вижу, ты тоже вчера квакнул.

Я кивнул и заколебался. Слишком уж заразителен был пример. Хоть и знаю, что с утра чревато… А, спишем день.

Первая колом, вторая соколом. Между первой и второй промежуток небольшой. Я в отпуске, а Костя вообще без работы и, судя по его поведению, менять образ жизни не собирается.

Его двоих детей и жену кормили старики. Дед служил на тринадцатом сторожем, а мать что-то шила на дому.

— Костя, ты когда работать пойдешь?

— А куда, Михалыч? И кто меня возьмет? Я вот у грека Панафиди месяц отпахал, так он мне сто рублей заплатил, а работал с утра до темна. Лучше уж я бутылки буду собирать.

— Конкуренция, наверное, большая? — поинтересовался я.

— Да не скажу. У нас же у каждого своя зона. Чужого поймаю на своем участке — могу и поколотить, моя правда.

Пьянка развернулась нешуточная. Я зарядил Костю в магазин и он вернулся через секунду, как мне показалось, да не один, а со товарищи.

— Пропадает Борис, — пояснил он.

Где двое, там и трое. Тем более, Борис показался мне вполне приличным человеком, правда, багровая одутловатая физиономия бесстыдно рассказывала о своем хозяине всю его подноготную.

Впрочем, Борис и сам ее не скрывал.

— Я после медицинского на Теньку попал, паталогоана- томом. Первое время не пил, держался, ну, а работа такая. спирт под рукой всегда и тогда с ним свободней было. Спортом занимался, бегом… Да я тебя помню, — неожиданно обратился он ко мне, — В семьдесят пятом ты второе место на три километра занял, а я первое. Ну?

— Балашов, что ли, — неуверенно сказал я.

— А кто же. Ну, со встречей, — и он полез сам разливать.

Я автоматически выпил, все еще обалдело поглядывая на Балашова. Я помнил этот кросс и помню победителя — молодой поджарый симпатичный парень, недавно приехавший в поселок. Помню его белые югославские кроссовки, они мелькали передо мной всю трассу и как только я не пытался обогнать Бориса, не смог.

А сейчас передо мной сидел самый натуральный бомж, обрюзглый старикашка лет на вид под все шестьдесят, в седой щетине и маленькие синие глазки утопали между щек с кровавыми прожилками. Дошел, брат, дошел!

— Очень просто — пил, вот и дошел. Работа какая — с трупами возись, а спирт стрессы снимал, потом привык и уже пил не только после работы. Жена уехала и из больницы выгнали, когда пса у главврача отравил.

— Зачем? Пес-то чем виноват?

При этих словах мой Роки проснулся от спячки и внимательно, явно не одобряя пьянку и гостей, посмотрел на нас из своего угла.

— Да я не нарошно, — оправдался Борис, — Надо было прививку делать, а я в шприц чего-то другое нафуговал с похмела. Ну, меня и поперли.

Затем переехал в Магадан и долго работал, скитаясь из одного медучреждения в другое. Специалистом он был неплохим и в сухие периоды его жизни по работе ценился. А последнее время даже замещал главврача станции переливания крови.

— А потом как на три месяца ушел в запой, то со стыда и на станции не появился. Мне трудовую домой прислали.

— А живешь на что?

— Пенсию дали и вот как он, — кивнул на Костю, — Правда, я больше по банкам. Есть постоянные клиенты — им банка нужна для торговли. Вот я и снабжаю, у тебя, кстати, нет, а то я сегодня и на хлеб не заработал.

— Найдем, — успокоил я его, — Все найдем.

— А ты знаешь, — вдруг сказал Балашов, — А я с месяц назад тебя в своем дворе видел, ночью. Ты откуда-то с веревкой шел. Поздоровался, а ты не ответил. Ну, ты знаешь в этом доме у нас самоубийца еще из окна прыгнул… кстати, в тот же день или утром.

— Я по ночам сплю, — ответил я. — А кто самоубийца?

— Да сын какого-то шишки с администрации.

Я дал Косте с Борисом ключи от подвала и вырубился. А дальше полный отпад — я просыпался только, чтобы выпустить или впустить пса — он понимал, что на меня надежды нет и гулял сам по себе — или пропустить рюмку. После спиртного наступала минутная ясность и я осознавал, что и сгореть могу, но странное безразличие к себе не давало этой мысли оформиться в действие.

— Ну и пусть. И… никаких проблем.

Наконец наступил день, когда я не смог проглотить очередной стакан, я не смог не только выпить, но даже поначалу и встать — сердце начинало молотить так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Несколько часов я пролежал на диване в полубессознательном положении. Кликнул Роки, но его не было и я вспомнил, что приезжал Гриша — оказывается, мы успели с ним договориться, — и он забрал собаку к себе на поле до моего приезда из отпуска.

— Какое же сегодня число? — мучительно пытался я вспомнить, — Какой день я пью?

Кухонное радио напомнило мне, что сегодня семнадцатое июля, воскресенье.

— Мать моя, — охнул я, — через два дня самолет.

Пил я уже пятый день.

Все, точка. Надо выходить.

Это оказалось не так-то просто.

Сначала мне послышались голоса. Так явственно, что я подумал — кто-то разговаривает в прихожей. Я посмотрел — никого.

Наверное, соседи… Но какая акустика.

Соседи ругались. Жена упрекала мужа в том, что какой-то Вале он отдал последние деньги. Мужчина лениво огрызался, но когда голос женщины взвился до истеричных высот, послышался глухой шлепок удара.

— Убью, падла!

— А-а, — завопила женщина.^Помогите, убивают!..

Это я перенести не мог — сунул ноги в шлепанцы и поднялся наверх. На звонок никто не ответил и вообще было тихо. Я постоял в раздумье — никого и ничего.

Послышалось, что ли…

Я вернулся в комнату и прилег на диван. Надо заснуть. Тогда все пройдет, по опыту знаю, что сон — лучший лекарь.

Но сон не шел. Едва я пытался прикрыть глаза, как сразу по углам начинали шевелиться тени, слышались неясные голоса — они спорили, требовали, упрашивали и все это было так четко, что подмывало вмешаться в их оживленный разговор.

Я открывал глаза и смотрел на висевшую над кроватью картину Вызова… Тихий мирный пейзаж. Перекат горной реки и сопки уже в багрянце осени. И вот река начинала течь, я видел, как светлые струи подмывали песок, неуловимо менялись краски, как будто ветер шевелил листья и ветви.

— Если я выпью, — размышлял я, — Все это пройдет… на время. Нет, надо держаться.

Но я чувствовал, что не удержусь, и тогда опять, и тогда уж точно никакого тебе самолета и выходит радость твоим врагам и горе твоим близким… Позорная смерть… с перепоя.

— Владимир Наумович, — позвонил я приятелю, он работал в наркологии. — Выручай. Один остался, запил. Боюсь…

Владимир Наумович не заставил себя ждать. Буквально через несколько минут будто вихрь ворвался в мою квартиру. Несмотря на свои почти шестьдесят лет, доктор был подвижен как ртуть и говорлив как утренний голубь.

— Э, дорогой мой. Круто ты взялся… Сколько уже пьешь.

— Дней пять.

— Так-так, и говоришь — рейс на вторник.

— Ага.

— Ну, в таком состоянии я тебя не пущу. Либо кандидат в покойники либо квакнешь во излечение перед полетом и в хлам превратишься со всеми вытекающими обстоятельствами и непредсказуемыми последствиям, самым безобидным из которых будет вытрезвитель — либо наш, либо столичный. А сердечко может и не выдержать — этого хочешь?

— Что делать?

— Сейчас поедем со мной в диспансер. Там почистим кровь, придется под капельницей полежать, потом поспишь под контролем наших сестричек и будешь долечиваться дома.

Он вызвал машину и мы поехали с ним в диспансер. О голосах я ему ничего не сказал — тогда уж точно на неделю закатает меня.

Наркологический диспансер оказался мрачным желтым зданием. На окнах были решетки, у входа стоял охранник.

— Обожди, — вцепился я в рукав врача, — Это же… тюрьма. Меня отсюда не выпустят.

— Не паникуй, Михалыч, — улыбнулся моему испугу Владимир Наумович. — Это обычное лечебное учреждение. А решетки и охрана — у нас же есть отделение наркоманов и отделение буйных. За ними глаз да глаз.

Мы прошли через это отделение для буйных. Почти все они лежали в своих кроватях крепко принайтованные к спинкам кто полотенцами, а кто прочным широкими бинтами. Они дергались, хрипели, матюкались, умоляли, бредили… я шел как в дурном сне и еле расслышал голос провожатого.

— Ну что, хочешь таким стать. Овощем.

Он кивнул головой в сторону окна. Там на корточках между стеной и мусорным ведром сидел пожилой алкаш с бессмысленным выражением лица и, глядя в пустоту и подвывая, анонировал.

Меня стошнило.

Врач кого-то позвал, подскочил дюжий санитар и подзатычинами погнал больного в палату

Меня положили в палате для легких и, как я понял, для блатных. Стояло всего три койки, телевизор и было довольно чисто. Не успел и глазом моргнуть, как поставили капельницу и я вскоре забылся в долгом исцеляющем сне.

Через сутки с дурной от депрессантов головой, но уже без алкогольного тумана, я вернулся домой. Проходя мимо женщин, собравшихся у четвертого подъезда, услышал:

— А ведь жаловалась Валя, что бьет он ее. И вот добил- таки, скотина.

— Эх, водка-водка, что она с русскими мужиками сделала.

Мне показалось, что их взгляды прожигают мне спину.

Валя… Да это же ее голос звал о помощи!

Выходит, это не галлюцинация.

Но как же я мог услышать их голоса через три подъезда?

— Все! — Сказал я себе. — Завязал!

От принятого решения полегчало и я стал собираться в дорогу.

Однако, проверив свой бумажник, присвистнул. Денег было в обрез. Выходило, что я за неделю прокутил почти все отпускные — десять тысяч рублей.

И тут я вспомнил об акциях Устиныча. Почти через номер "Магаданка" давала объявления о покупке банками и какой-то компанией акций "Школьного", но я не торопился их продавать, справедливо полагая, что ценность их будет расти и далее. Теперь обстоятельства складывались так, что дальше я тянуть не мог.

Пришлось ехать на квартиру Устиныча.

Я не был здесь почти месяц. Все покрылось пылью, надо бы прибраться, но теперь уже после возвращения.

Я забрал акции — их оказалось ровно сто штук. Если газета не врет, пять тысяч баксов у меня на кармане, с этими деньгами можно и в Таиланд. Ну, в Таиланд не в Таиланд, а в Германию и Чехию я своих свожу точно.

На кухонном столе лежали бумаги и я машинально взглянул на них.

Сверху находился список. Фамилии…

Жандармов — младший.

Жандармов — старший.

Ольга.

Гиндасов.

Чеснокова.

И напротив каждой — галочка красным фломастером и дата.

Под списком машинописный вариант заметки в "Магаданке" с подписью Чесноковой. Черновик, что ли… Но это же моя подпись, моя рука… я что — пытался ее подделать?

Что-то колыхнулось в моей памяти, а когда в корзине для мусора я обнаружил обрезки фотографий, на каждой из которых позировала Ольга, все стало на свои места.

И рыбацкий прочный фал с монтажным поясом нашелся. Он лежал тут же, под столом, брошенный второпях.

Выходит… сделал это все я. Я смог это сделать!

Странно, никакой радости мне это открытие не принесло.

Была пустота. Туман серый. Но в тумане этом проглядывалось нечто зловещее и постыдное, и создателем его был я.

Я попытался рассуждать. Конечно, с позиций оправдательных.

Крысан — убийца и насильник. По нем давно тюрьма плакала. И вряд ли о нем кто пожалел даже. Так что приговор суров, но справедлив.

— А кто ты такой? — Тут же спросил я у себя, — Судья и палач в одном лице? Кто тебе дал это право. А если все будут считать себя судьями и палачами, что тогда? Мало из-за этого невинно загубленных и уничтоженных?

Не человек дает жизнь другому, не ему и отнимать.

А Ольга? Какое здесь оправдание? Ах, использовал ее оружие, — клевету, ложь. И чем же ты тогда лучше ее! А если не лучше, то опять-таки какое право имел судить. Академик при чем? Ведь, наверное, по своему он был счастлив с ней… Кто тебе разрешил со свиным рылом в калашный ряд.

Гиндасов ладно, ему хуже не стало. Скорее, наоборот. Он теперь упивается положением мученика, а Вера Чеснокова? Изуродовал и лицо, и жизнь — ведь это твоими руками Гиндасов плеснул в нее кислоту. Так что теперь живи и грызи себя.

И даже Жандармов-отец. Тебе подсунули компромат, ты и рад стараться, столько рвения проявил, всех своих друзей столичных и связи задействовал. А ты проверял эти факты? Или ставим вопрос иначе — нужна ли аффинажка области? Нет вопроса — нужна. Сам знаешь, как обманывали, давили, задерживали расчет с нашими горняками мате- риковские аффинажные заводы. Ну и что же, что из бюджета — ты сам директор, мало тебе приходилось, чтобы заштопать дыру, за оплату телефонов, к примеру, заимствовать из фонда зарплаты. Ты ведь как рассуждал — не будет связи, не будет работы, не будет работы и денег на зарплату не будет. Главное, чтобы машина крутилась. И уж тут-то понять руководителя можно. Не себе же в карман эти деньги он положил.

Муторно было у меня на душе. Когда и как я перешагнул эту невидимую грань, отделяющую меня от нормальных людей. И даже дело не в том, что грехи свои совершал я в болезненном состоянии — значит, я был готов их совершить. Ведь даже под гипнозом обычный человек не может, не способен, к примеру, ударить ножом другого.

Я оказался способен.

И ребят тех, будь у меня вместо газового настоящий ствол, как пить дать, завалил бы.

Ставим вопрос так… Борясь со злом, уменьшил ли его я?

Ответ отрицательный.

Кому-то лучше стало от моих действий? Не говорю о тех, кого ты не уважаешь, но даже твоим близким — им счастья прибавилось?

Ответ отрицательный.

А тебе… тебе самому лучше стало?

Вопросов было много и разные, ответ один. Все впустую.

Сон разума рождает чудовищ. Я слишком долго спал. И пробуждение мое было мучительным, но неизбежным. Не химера, почудившаяся мне в книжке, — сами мы своими руками уродуем и коверкаем жизнь.

А все остальное от лукавого.

Раздираемый сомнениями, метался я по квартире.

— Успокойся, — сказал я себе. — Надо это перетерпеть. Самоедство ни к чему хорошему никого не приводило.

Кстати, трофейный пистолет надо перепрятать — он лежал здесь в мусорном ведре, на самом низу. Отвезу его на дачу и там подыщу тайник.

Я вытащил пакет из ведра и развернул его.

Внешне пистолет напоминал "Макарова", но был несколько меньше и легче. Я выщелкнул обойму и выключил предохранитель. И одновременно взвелся курок. Пистолет был самозарядным. И патроны были у него не в пример легче и меньше — на 5,45 миллиметра.

Прокурлыкал дверной звонок.

Я торопливо вернул обойму на место и бросил пистолет в сумку.

Сумку ногой задвинул под стол.

Интересно, кто бы это мог быть. Что эта квартира принадлежит мне, знали только в ЖЭУ.

Я открыл дверь — на пороге стоял Борщев.

— Саша… — Я растерялся. — Как ты меня вычислил?

— Работа такая. Мне входить или как?

— Давай-давай, только, извини, не прибрано. Я здесь почти не бываю, квартира мне недавно досталась, еще не решил, что с ней делать.

— Продай, чего. А хочешь подари…

Его глаза обежали комнату.

— Ты один?

— Теперь нет, — ты пришел. Садись, чего стоишь.

Борщев послушно уселся в кресло, стоящее у окна, спросил:

— Следы убрал?

— Какие… следы?

— Там, на кухне.

Я молчал. Я был ошеломлен, но это ошеломление не парализовало меня, а наоборот — включился защитный механизм и я, или это уже был не я, с четкостью робота рассчитал ситуацию.

— Так, значит, ты все знал, ты все время меня пас, — дикая ярость охватила меня и я выхватил из сумки пистолет. — Этот не газовый, Иуда!

— Посмотри на себя в зеркало, — тихо сказал Саша. Он даже не попытался встать.

Я невольно перевел взгляд.

Дьявольская рожа в черной щетине с нечеловеческим обрезом скул и горящими глазами вызверилась на меня из темной глубины стекла. Не помня себя, я нажал на курок и не отпускал его, пока не закончилась обойма.

Я положил пистолет на стол.

Мы долго молчали.

— Ну что ж, — наконец зашевелился в кресле Борщев, — давай убираться, а то друзья мои сейчас подъедут, наверняка, кто-то из соседей уже звякнул.

— Соседи… — усмехнулся я, медленно приходя в себя, — хоть бомбу взрывай, лишь бы это их не коснулось.

— Все равно. Хоть подметем.

Мы собрали стекло, гильзы, открыли форточки, чтобы выветрился пороховой смрад.

— Пошли, — сказал полковник.

И мы пошли.

— …И ничего я тебя не пас, — с легкой обидой сказал полковник, когда мы уже уселись в его машину. — Ты сам мне позвонил ночью и все рассказал. Так сказать, душу облегчил. Я с утра сразу не мог, а когда подъехал — тебя нет. Три раза подъезжал — ну, думаю, у какой нибудь молодки ошвартовался. — Ты где был, что на этот раз натворил? И правда ли все, что ты рассказал?

— Я ничего не помню.

— Оно и понятно. В сомнамбулическом состоянии. Хотя имеет право на жизнь и предположение о симуляции… Чтобы ответственности избежать.

— И что ты собираешься делать? Хоть пару часов мне дашь — акции продать, деньги своим отправить…

Мы уже выехали на улицу Ленина.

— Иди, банк открыт. Я пока в "Роспечать" зайду.

Я заскочил в банк. Все необходимые бумаги у меня были приготовлены и сам процесс продажи много времени не занял. Борщев терпеливо дожидался меня в машине, листая газету.

— Теперь, если можно, к почте.

— Не стоит, — подумал он. — Сам довезешь — и дешевле, и надежней.

— Ты что же, не собираешься меня сдавать. А как же долг, присяга?

— Я со вчерашнего дня в отставке, — негромко сказал полковник. — Вольный стрелок. И потом как я объясню, что зная о преступлении, я не предотвратил его… Как ни крути, выходит соучастие.

Мы приехали ко мне домой, я быстро собрался и покатили в аэропорт. Ехали молча. У каждого было о чем поразмыслить.

Безусловно, одной из причин его спешной отставки мог быть и я. Встав перед дилеммой — я или закон — Борщев решил ее в пользу меня. Но, скорее всего, были и иные причины. Не нравились нынешние порядки и нынешняя власть полковнику и служить ей он не захотел. Я давно замечал — как только речь заходила о бардаке в органах, Саша мрачнел и уклонялся от темы. Все чаще в его суждениях прорезались скепсис и разочарование. А саму службу иначе как "левоохранительные" органы он и не называл. Но если уйдут такие, как он, то кто останется?

— И куда ты теперь? Ты же без своего дела не сможешь.

— Была бы шея… Вот возьму и махну добровольцем в Югославию, — полушутя-полусерьезно ответил он. — Все не без пользы дожигать жизнь.

Регистрация уже заканчивалась. Я сдал багаж и мы обнялись.

— Следствие закончено, забудьте? Все уже позади…

— Нет, — серьезно ответил полковник в отставке. — Все еще только начинается.

И пошел к выходу. Я еще видел, как он толкнул стеклянную крутящуюся дверь, повернул к автомобильной стоянке, смешался с толпой пассажиров, выгрузившихся из автобуса, и пропал…

Больше я его не встречал.

— Пассажиров, следующих рейсом номер шестьдесят два Магадан — Москва, просьба пройти на посадку.