Происшедшее ночью расстроило меня больше, чем я ожидал. А ведь Харитон, напутствуя меня перед уходом из больницы, все предвидел и обо всем целую лекцию прочитал.

— Не хочу пугать вас, но предупредить обязан — чтобы потом не испугаться еще больше. Последствия такого шока могут быть самыми разнообразными… и страх, и нечто похожее на манию преследования. Потребуется длительное время на реабилитацию. Это со стороны психической. Долго будет беспокоить и нога. И как мужчина первое время вы будете испытывать дискомфорт. Задеты нервы и вы просто потеряли чувствительность в определенных зонах. Но не зацикливайтесь на этом, все остальные функции сохранены… А чувствительность — ведь это вас будет касаться, а не вашей женщины.

Помолчав, усмехнулся чему-то своему.

— А женщины, они ведь, в большинстве своем, эгоистки… дошло?

Ни черта до меня не дошло, но я кивнул головой. Потом разберусь.

Дважды навещал меня и старый мой кореш — еще с трассы, с Усть-Омчуга сдружились — полковник милиции Саша Борщев. Грузный, неповоротливый, сказывались годы сидячей работы, последнее время он возглавлял технический отдел в управлении, сам злодеев давно не ловил и это сказалось, он занимал почти полпалаты.

— Я интересовался твоим делом. "Глухарь". Но не стопроцентный. Тот бандюга сначала ушел по подвалу во второй подъезд, но почему-то вернулся, рискнул, пошел на такое… Вывод один — очень боялся засветиться, значит, за ним висит что-то капитальное. Второе — пацан, которого ты взял…

— Пытался, — перебил я его.

— Пытался взять, живет неподалеку. Он знал, что подвал не закрывается, знал, что есть проход в другой подъезд.

И третье — главную опасность представляешь сейчас для них ты. Только ты можешь опознать их. Так что будь поосторожней и никакой самодеятельности… Это тебе не при коммуняках вести журналистское расследование — голову враз свернут, а на телохранителей, насколько я знаю, ты еще не заработал…

И, судя по возрасту, пацан призывник и фотографию его можно найти в военкомате. Начнешь ковылять, попробуй.

— Легко сказать… их там тысячи, наверное.

— Поменьше. Призывник сейчас — вид исчезающий, как горный козел. Папы и мамы любыми путями отмазывают своих чад от армии.

Наверное, Борщев кому-то звонил и договаривался, потому что в военкомате необходимые документы мне предоставили без проволочек.

Памятуя о его предположении, что пацан живет или учится рядом со мной, я и начал рассматривать снимки тех, кто учился в соседней школе, училище или институте, обращая внимание на прописку.

— На третьем Десятке я его нашел.

Зря я грешил на свою память. Все точно — лицо, родинка, только на фотографии он был еще моложе — совсем дитя.

Я записал его данные… Жил он возле "Салюта", в ста метрах от моего дома. Учился в третьем училище на плотника, а практику проходил, должно быть, по подвалам.

Я вернулся домой и хотел уже было порадовать Сашу столь быстрыми результатами, но, прочитав свои записи еще раз, обратил внимание на фамилию. И не потому, что она была редкой, как раз наоборот — Сергеевых в городе не меньше сотни, наверное, а потому что был у меня в этом районе старый знакомый, мастер завода монтажных заготовок Сергеев Александр Сергеевич.

А будущего плотника и настоящего, а может быть, еще несостоявшегося насильника звали Александр Александрович.

И еще я знал, что незадолго до моей истории Сергей

Александрович тяжело заболел. Одни говорили туберкулез, другие рак легких.

Теперь я вспомнил, что как-то в бане, после нескольких рюмок, когда разговор зашел о нынешней молодежи, Сергей Александрович обмолвился, что сын его на учете в милиции — связался с какими-то темными личностями, от рук отбился, на все уговоры и советы дерзит… Скорее всего, я попал в точку.

Ситуация.

И я рассказал все, но не Борщеву, а Устинычу.

— Сколько ему? — переспросил он.

— Семнадцать.

— Я был на год моложе, когда меня привезли на Колыму. Статьи страшнее не бывает — пятьдесят восьмая "а", измена Родине. Слышал о лесных братьях?

Я кивнул. Бендеровцы.

— Ну да. Только представь себе глухое село и мне четырнадцать лет. И мать посылает тебе отнести еду в лес твоему брату. А там в лесу уже почти все твои ровесники и друзья и идеи, за которые им своих жизней не жалко, самые благородные — освобождение Родины от захватчиков. Ведь как ни крути, а в то время Советский Союз оккупировал Прибалтику. И тут же романтика, оружие… И повадился я в лес то в роли связного, то просто пропитание поставлял. Но в людей не стрелял, может, просто не успел. Быстро энкэвэдешники отряд тот размолотили и брат мой погиб тогда, а меня мать под печкой почти год держала, как поросенка. Может, как-нибудь потом оно бы и обошлось, да не выдержал я, однажды ночью выполз и на речку, порыбачить. Солнышко взошло я и разомлел, уснул прямо с удочкой. Соседка меня увидела…

Я помолчал, представляя, что он перенес в своей жизни. И какая сила духа потребовалась ему, чтобы не озло- бясь на мир, выжить и сделать себя как человека. Среди грязи лагерей, в унижении и бесправии, с вечным клеймом преступника… Его реабилитировали только через восемь лет.

— Так что тут я тебе не советчик, решай сам. Да мне кажется ты и решил. Просто утвердиться пришел в своем.

Я кивнул и Устиныч, кряхтя, полез за бутылочкой. Это означало, что официальная часть беседы закончена и сейчас хозяин начнет вещать, что и надлежало делать тайному советнику.

— … Вы, батенька мой, страдаете поздним зажиганием, иначе непонятно, почему проработав пять лет руководителем очень серьезного, на мой взгляд, предприятия — книжного издательства — только сейчас заинтересовались раскладом сил в городе. Она, политика, дело грязное, а мы, караси-идеалисты, очень руки боимся запачкать. Но ведь ты журналист и понимать должен, что без информации и решения никакого не примешь, впросак попадешь. Да, согласен, ты все равно его примешь, исходя из своих принципов, но ведь это большая разница — вслепую что-то делать или с учетом обстановки… Хоть последствия знать будешь.

Тут я с ним согласился. Господи, да семь раз на дню ломлюсь в открытые двери или, наоборот, стучусь туда, где и дверей давно нет — стена.

— Итак, о магаданской мафии. Или, скажем мягче, кто в городе хбзяин. Вот я тебе интересное фото из газеты "Магаданская правда" вырезал. Групповый снимок делегатов последней двадцать девятой конференции в мае 1990 года — времечко какое, улавливаешь. Ну и, батенька мой, пройдемся… Начнем с первого ряда, впереди тузы обычно располагались. Тебе как, по часовой стрелке или наоборот?

— Давай по часовой, — заинтригованно сказал я. Первым слева сидел мой старый знакомый.

— Последний секретарь горкома партии. На должности пробыл всего полгода — партию запретили. Подался в бизнес, хотя по складу характера мужик был хоть и безвредный, но безалаберный. Лох. В нормальное время его к кормилу за милю бы не подпустили, а он в бизнес. Бросили, естественно. Взял кредит на сорок миллионов — тогда это серьезные деньги — а контейнера с закупленным товаром застряли — не случайно застряли, поверь. Ему счетчик и ультиматум: или-или. Или семья или сам. Нашли его в ванной, повесился, да еше для верности и вены перерезал. Да об этом-то ты знаешь.

О самоубийстве Ивана Васильевича я знал, конечно. И очень жалел — знакомы мы были еще с трассы, когда Ваня работал директором средней школы в Усть-Омчуге. Мой ровесник, часто общались и по службе, и вне ее — за столом, на охоте, рыбалке, в бане. Общительный веселый парень, серьезно занимался историей — тема его кандидатской диссертации "История партийной организации Камчатки". Дурь в голове у него присутствовала, но по молодости это прощалось. Тогда прощалось!

— Контейнера после его гибели пришли и пошли в погашение кредита. Так что на его смерти кто-то очень хорошо погрелся. Кто там следующий… Демин? Умнейший мужик, кстати. Командовал обществом "Знание". В двадцать семь лет кандидатская по вопросам права. Хорошо воспитан, разбирается во всех течениях нашего общества как хороший лоцман. Но в первые годы развала запаниковал и сделал слишком уж крутой вираж — пошел в юрконсультанты к одному из первых тогда "новых русских" Минякову. Почуял, чем все это может кончиться, переложил рули, но, на мой взгляд, этот маневр ему не простили, до сих пор где-то в замах по хозяйству обретается. Дальше, в центре, две ключевые фигуры — Редькин, первый секретарь обкома и тогдашний секретарь горкома Веселов. Первый быстро уехал на материк, в Краснодарском крае устроился в администрации, затем попал в Думу — опыт и связи были. Но вот примечательный факт… Когда после расстрела Белого дома, Ельцин, охмеленный победой, пригласил депутатов, согласных с ним сотрудничать, приходить за получкой, первым у кассы стоял он, Николай Иванович, и все телевидение страны его показывало… А ведь в области гроза мужик был, как он на бюро выступал, за чистоту рядов, за партийную принципиальность! И так, эх, облажался… обидно.

А вот Веселов у меня вызывает симпатию. Ушел он еще до разгона партии — видел, к чему дело клонится. Собрал бюро и заявил, что не согласен с ренегатской политикой Горбачева, считает его предателем не только партийных, но и национальных интересов — согласитесь, батенька мой, нужна была смелость тогда заявить это. И ушел работать в банк, точнее, в филиал банка "Бамкредит". Филиал просуществавал недолго, но ему хватило времени набраться опыта и завести новые связи… Сейчас он в Липецке, управляющий крупным банком "Промстрой". Но его тогдашний поступок даром для него не прошел: травля была организована по всем правилам охоты на инакомыслящих, только ленивый не лягал. И особенно преуспел в ней его коллега по партии Виктор Борисович Мутаков — ренегат из ренегатов, представитель сексуального меньшинства, как потом выяснилось. Он написал книгу "Кровавое лето в Магадане", где все свои пороки успешно приписал Веселову и другим партийным боссам области. И хотя художественная ценность на уровне докладной записки, а о нравственности я даже не говорю — плевать хотелось, книжонка пошла нарасхват — любителей клубнички у нас достаточно. И пред-ставь, никто из обиженных в суд не обратился и даже морду Мутакову не набил. Только один журналист Павлов написал фельетон на эту книжку "Мертвого льва и шакал не боится" и три года отбивался от продажных судей — Мутаков на него в суд подал за оскорбления и клевету, во дал!

И только когда позорные пристрастия самого Мутако- ва вылезли наружу и он вынужден был из области бежать, суд наконец-то иск его отклонил. Кстати, сам Мутаков во втором ряду, можешь полюбоваться…

— Да знаю я эту сволочь, давай дальше.

Очень я хорошо знал Виктора Борисовича, завсектором по печати обкома партии. Сколько он крови испортил нашему брату, сколько судеб погубил!.. И все под партийным флагом, святей папы римского казался. Помню случай на сенокосе… Неплохая тогда традиция была, независимо где ты работаешь, но в заготовку кормов вклад сделай. И вот свела нас судьба с Мутаковым в одной бригаде в верховьях Дукчи и, конечно, во время работы и вечерами о чем мы только не разговаривали. Я любил стихи читать и слушать разных поэтов, в том числе и тех, которых считали диссидентами. А он больше слушал, но какой разнос после сенокоса мне устроили за подпевание вражеским голосам в секторе печати, надо было видеть и уж даже не знаю, что там в личное дело записали, только дальше литсотрудника я так и не продвинулся. В редакторы районной газеты просился — это из города! — и то не доверили. А книжонку свою о партийной элите написал он, я полагаю, по заказу. Много раз выезжал за рубеж и, скорее всего, поймали Мутакова на подленьких его слабостях. И шантажировали.

— А вот обрати внимание — заведующий отделом обкома. В девяносто первом году колонну КамАЗов, что были предназначены для Магадана, успешно продал в… Киргизию и с тех пор о нем ни слуху ни духу.

Короче, после роспуска партии в городе стала править… партийная мафия. Все средства и силы принадлежали ей. Но тем и хорош город Магадан, что в нем как нигде высока концентрация людей неординарных — умных, не боящихся риска и волевых. К сожалению, направления ума и воли далеко не совпадали с нравственными категориями. Буквально года через три партийную мафию стали подпирать "новые русские", тесно связанные с криминалом. Обрати внимание на последний ряд, найдешь там знакомые лица…

— Обожди, Устиныч. Но даже если принять на веру, все что ты рассказываешь, это же все равно далеко не все делегаты… Разве мало среди них честных тогда и оставшихся честными сегодня? Нормальных работяг, талантливых ученых, просто неравнодушных людей-романтиков, энтузиастов.

— Не спорю. Но такие не умеют и не любят сколачиваться в стаи. Разве что в минуты смертельной опасности и если найдется лидер.

— И что — такая опасность подступает?

Устиныч только усмехнулся. А то сам не видишь, что творится.

— Спасибо, Устиныч, просветил. Ну, а что про сегодняшнюю новую власть. Как она тебе?

— В следующий раз. Пока приглядываюсь, мало информации — много изменений. Да ты сам вот выйдешь на работу, увидишь что к чему…

И я вышел на работу.

…Магадан еще и тем хорош, что в любой конец города можно меньше чем за час добраться пешком. Что я всегда и делал, если, конечно, время не поджимало. Приятно утром, особенно летом, выйти из дома, поздороваться с дворничихой Аллой — в жизни не видел более трудолюбивого дворника — она что-то метет и убирает или гоняет пацанов, что бы не мусорили и не лезли в подвал — и не торопясь выйти на улицу Наровчатова. На доме номер шесть, напротив магазина "Салют", прикреплена мемориальная доска с барельефом поэта, который в школьные годы жил в нашем городе. Но изображен на ней поэт уже в годы преклонные, с усталым одутловатым лицом… В чем тут был замысел художника, до меня не доходит. Наверное, с фотографии срисовывал.

Слева возвышается белое здание медсанчасти Мага- данрыбпрома. Я помню, как долго и в муках строилась она. Сначала планировалось поставить ее в моргородке, рядом с гостиницей "Океан", чтобы с видом непременно на бухту. И возвели уже первые этажи, но потом стройку заморозили и медсанчасть построили совсем в другом месте. Вышла поликлиника красавицей — просторная, удобная для больных и медиков, с современным оборудованием и достаточно высоким для нашего города уровнем обслуживания. Другой такой в Магадане я не знаю.

За поликлиникой сквер. По красоте и размерам уступает только парку культуры. Я специально и хожу здесь, чтобы подышать чистым воздухом, глазом отдохнуть на зелени лиственниц. И с грустью вижу, что с каждым годом деревьев становится меньше и меньше. Вот врезалась в сквер шлакоблочная, с причудливыми башенками, новостройка — бизнесцентр хотели возвести, но то ли духа для претворения замысла, то ли денег не хватило. Так и стоит по сей день этот замок, пугая ночных прохожих пустыми глазницами оконных проемов.

Вообще, незавершенка для города настоящее бедствие. Школы, общежития, жилые дома и никогда в них не будет ни учеников, ни жильцов. С высоты птичьего полета вид как после беспощадной бомбежки — остовы зданий, как серые скелеты, особенно мрачные на фоне летнего зеленого или зимнего белого города. Большинство из них ровесники перестройки, именно в эти годы было заморожено строительство и разрушен трест "Магадангорстрой". Две тысячи высококвалифицированных строителей в одночасье потеряли работу и стали в очередь за нищенским пособием в… родную контору. Здесь разместился Центр занятости населения.

Еще немного и эти недоноски начнуть рушиться и у мэра уже сейчас болит голова, где взять деньги на их снос и деньги немалые. Тоже примета времени: раньше искали деньги на стройки — и находили, а сегодня ищем на снос и не находим.

И, конечно, самым замечательным во всех смыслах памятником недостройки является громадное четырнадцатиэтажное здание Дома Советов. С какой бы стороны ни въезжал ты в Магадан, белая махина Дома издалека встречает тебя. А ведь в 90-м году готовность стройки была девяносто процентов, оставались отделочные работы и кровля. Эх, опоздай путчисты на год — получил бы Магадан этот дворец.

Или наоборот — выступи они раньше…

А сейчас в подвалах Дома обитают бичи, а самую верхотуру облюбовали самоубийцы.

Зато издательство и еще с пяток контор обитают в самом старом в городе здании бывшего первого почтамта, построенного еще в годы войны. От древности двухэтажное, буквой "Г" здание накренилось в сторону улицы Ленина, крыша просела, потолки во время дождей текут безбожно, а когда по улице проезжает тяжелый грузовик, все оно дрожит и качается. Каждый год городские власти грозятся его снести, но… находятся дырки и пошире.

Я поднимаюсь по вытертым миллионами подошв ступеням, здороваюсь с коллегами и уже через час шквал больших и малых забот охватывает меня, как будто я и не уходил с работы.

…В общем-то, попал я сюда случайно.

Через месяц после несчастья с главным редактором Уходил на пенсию Борис Михайлович Черных, тогдашний директор издательства. Мы с ним были в хороших отношениях, давно знали друг друга. Именно здесь были опубликованы мои первые две книжки и окончательно загублена третья, что в общем-то тень на наше знакомство не бросило — время было такое, а директор тоже человек подневольный.

И вот он позвонил и попросил зайти к нему. Черных был не один — в кабинете находилась Нина Петровна Щербак, опекавшая тогда культуру и печать, и она с ходу предложила мне занять директорское кресло.

Я опешил от неожиданности…

— Но я же не издатель, а журналист.

— С "Петитом" справляешься, значит, и здесь справишься.

— Как сравнивать, там малое предприятие, совсем другие масштабы…

— Справишься!

Но я колебался, так как через неделю уезжал в отпуск. Договорились, однако, что на раздумье мне дается месяц. Но уже через две недели я дал из деревни, где мы отдыхали всей семьей, короткую телеграмму: "Согласен".

Давалось директорство мне трудно. По характеру я не руководитель. Я не могу требовать, а тем более наказывать. А тут пришлось начинать с сокращения половины работников — не было объемов работ, изменились взаимотноше- ния между предприятиями, исчезли всевозможные нормативы и прейскуранты, а вместе с ними из издательства тихо пропал целый планово-экономический отдел.

Рухнула система реализации книжной продукции. Бывший книготорг обрел самостоятельность и… отказался от нас, занявшись прямой спекуляцией, как назвали бы это раньше, но сейчас это уже была коммерческая деятельность… Пришлось нам самим выходить на магазины и более того мы организовали свой книжный магазин и занялись книгообменом с другими издательствами России, попавшими в такие же условия.

Мои новшества коллектив воспринял в штыки. Он увидел в этом дух торгашества и угрозу издательству как та ковому… Интеллигенты… они не хотели воспринимать жестоких реалий дня и боялись неминуемых перемен. Во мне они видели "нового русского" — пришел то я из частной конторы — и считали, что движет мной только голая нажива. Как водится, письма, жалобы, многочисленные в связи с этим проверки. Но Щербачиха меня тогда поддерживала, и я выиграл время и выдержал до того момента, когда мои начинания дали первые плоды.

Помню день, когда мы "слезли" с картотеки и день, когда мы подписали договор с корейскими издателями. Тогда большинство редакторов и корректоров, участвовавших в выполнении заказа, получили солидную премию — а принял я издательство с задолженностью по зарплате почти за полгода!

У нас исчезли проблемы с наличными. Магазин, который сегодня снабжали едва ли не десяток издательств Сибири и Дальнего Востока, прекрасно конкурировал с мелкими книжными кооперативами и магазинами города.

На годовом отчетном собрании я предложил всю прибыль направить на обновление оборудования и закупку сырья.

— Если мы не сделаем этого сегодня, — убеждал я, — завтра мы сделать этого просто не сможем. Обвальный рост цен неминуем и пока у нас действуют прямые договора с поставщиками, пока мы еще носим статус государственного предприятия, надо спешить этим воспользоваться.

Ответом мне было гробовое молчание. Потом выступила моя секретарша и предложила повысить оклады, так как цены растут.

Воспитанный в духе коллективизма, в преклонении перед его авторитетом, я не мог поверить… Как же так? Неужели мы, все вместе, не можем понять, что если все проедим сегодня, завтра мы умрем. Да, я не интеллигент в полном понимании этого слова, отец мой крестьянин и корни мои из деревни, но я видел и запомнил, что даже голодающие семьи не трогали семенную картошку!

Коллективный эгоизм?

Толпа?

Стадо?

— Вы максималист, батенька мой. Они обычные наши люди, но их столько раз обманывали — государство, газеты, начальники, что они никому не верят. Они хотят взять все и сегодня и поверь мне, они правы.

— Что?! — Ошарашенно переспросил я. От кого-кого, а от Устиныча таких слов я не ожидал.

— Да, — они правы. И оклады ты им повысишь. Их простые человеческие желания — досыта есть и пить, одевать детей, вообще, жить достойно — законны и понятны. А чего добиваешься ты, ответь?

— Как чего! — Возмутился я. — Сохранить издательство, пережить эти смутные времена, а там что-то изменится… Наши придут, — пошутил я, но Устиныч на шутку не отреагировал.

— А ты ведь больший слепец, чем они. Они не знают, но твердо чувствуют, что будет только хуже. И что ты понимаешь под "нашими"?

— Ну, наверное, все уже поняли, что сейчас единственная сила и надежда народа — коммунисты, — заученно произнес я.

— И где ж эта сила была в августе? Сам рассказывал, какая публика защищала Белый дом… Бичи, бандиты, кучка диссидентов — достаточно было слова, призыва партийного деятеля средней руки, чтобы коммунисты с ближайшего завода щелчком смахнули этих защитничков. Так и этой малости не нашлось. Партия, которая не может себя защитить, обречена на погибель!

— И государство?

— Да, и государство, и нация, и человечество в конце концов. Жизнь есть борьба — это не пустая поговорка, поверь — это закон.

Тогда он меня не убедил, но все, что происходило потом, увы, подтверждало его правоту.

Не мою.

Но мало-помалу в издательстве все образовалось. Женский коллектив непредсказуем и… однажды я нечаянно подслушал как наш главный редактор отчитывала кого-то пс телефону.

— А наш директор, если и выпьет когда — тут я покраснел — зато порядочный человек и в книгах и вообще в деле своем разбирается. И сплетни нам передавать не надо, у самих голова есть на плечах…

Больше всего меня изумило, что это говорила Мигу нова. Дня не проходило, чтобы у нас не вспыхивали жесточайшие баталии по самым разным вопросам. А ведь грех признаться, она нравилась мне не только как редактор. Тридцатипятилетняя в самом соку женщина, с чувственным изгибом полных губ, вызывающий бюст и соразмерные ему бедра и все это при почти всегда опущенном монашеском взоре, тихом голосе и неброской одежде. Длинная черная юбка, темная кофточка, никакого макияжа… Создавалось впечатление, что делает это она нарочно. Муж у нее рыбак, по полгода не бывал дома, а когда и приходил, ударялся в жестокие загулы, так что дочку воспитывала она одна и, как женщина, вряд ли была счастлива… Впрочем, это только мои домыслы, а что на самом деле, я не знал и никогда уже не узнаю.

А что она не только редактор до меня дошло, когда мы вместе перетаскивали шкафы и, разворачиваясь в узком коридоре, нечаянно прижались друг к другу. Всего на мгновение я почувствовал даже через кофточку жар ее груди, упругость бедер… всю ее фигуру и то необъяснимое, что вспыхивает верно между людьми, неосознанно симпатизирующими друг другу.

Всего мгновение.

Продолжение ему не было. Я не ловелас и даже, говоря честно, побаиваюсь женщин. Точнее, даже не женщин, а легких связей. Трус, вычитал я где-то, это человек, который предвидит последствия.

У меня получается как в том анекдоте…

У холостяка перегорел утюг. Надо было пойти к соседке и одолжить у нее. Холостяк, к несчастью, размышлял логично…

— Вот я позвоню — она откроет. На пороге разговаривать не будет, женщина воспитанная, предложит войти. Я войду — угостит чаем. Мужа дома нет. Слови за слово — предложит выпить. Отказываться неудобно. Потом включит музыку — я должен пригласить потанцевать, значит, придется обнять, а там… Муж, местком, позор, конец карьеры.

Не выдержав, холостяк решительно поднялся с места и позвонил соседке. Когда она открыла дверь, он произнес:

— А иди ты куда подальше со своим утюгом!

Продолжения не было, но секунда запомнилась.

Мое отношение к ней неуловимо изменилось. Я старался не курить при ней и избегать грубых слов. Вообще, стал как бы это выразиться, помягче.

Мое возвращение из больницы женщины отметили на уровне. Был торт и чай, и что покрепче. Люда — техред лезла со мной целоваться и, напившись, грозилась совратить меня окончательно — я кричал, что мне все отрезали и теперь они могут приглашать с собой в баню.

Тогда я впервые почувствовал себя своим. Они меня приняли!

Мог ли я предположить или хотя бы предчувствовать, что нас ждет…

— Татьяна Викторовна, — спросил я после очередной планерки. — А откуда взялся рисунок на обложку "Сына Сатаны". Мы же говорили с художником о совсем другом эскизе… помните — церквушка, молния…по сюжету.

Таня замялась. Кого-то подставлять она не любила и не умела.

— Это другой художник. Лысов вовремя не принес рисунок, пришлось отдавать Бычкову.

— А что случилось с Лысовым? Запой?

Главный редактор кивнула. Совсем спился — в диспансер положили.

— А где Бычкова найти? У меня к нему пара вопросов…

— Я сама ищу, — вздохнула Татьяна. — Телефон в мастерской не отвечает, идти без звонка неудобно.

— Ладно, я к нему схожу, — взглянув на часы, решил я.

Мастерская находилась во дворе "Чайки", в трех шагах от издательства, но на пятом этаже. Так что пока я добрался до мастерской, аж взмок.

Дверь мастерской была открыта и оттуда слышались пьяные голоса.

За громадным столом, сдвинув в сторону краски и бумаги, бражничали художник и какие-то замызганные личности. Бычков, когда напивался, приводил к себе всех, кого встречал, а прямо напротив мастерских размещался пункт приема стеклотары, так что контингент у него был самый непредсказуемый.

Стоя спиной ко мне, с кружкой в руке художник произносил речь, которую с почтением и вниманием слушали трое бичей.

— Федяй был мужик нормальный, а не то что некоторые. И нас понимал, и пузырь завсегда поставит. И щас мы — куда лезешь — не чокаются! Выпьем за то, чтобы там, у верхних людей, ему было хорошо..

Тут он повернулся и увидел меня.

— Мать твою… допился!

Кружка у него выпала из рук и сам он, как-то странно захрипев, опустился на диван.

Я поддержал его, похлопал по щекам и влил ему едва ли не насильно из кружки. Водку он проглотил, но глаз не открыл и только слабым голосом спросил:

— Федяй, ты что — живой?

— Живей тебя, — буркнул я. — Народ! Допиваем и по домам, у нас дела.

Бичи безропотно поднялись, а Бычков сказал:

— А ведь я как прочитал, так и пью.

— Календари врут, Саша, а тут бульварная газетенка. Нашел кому верить — Гиндасову…

— Ну что ж, — Саша покосился на пустые бутылки. — Теперь надо бы за твое счастливое, нет, чудесное второе рождение. За воскрешение, брат!

Я, вздохнув, вытащил бутылку "Посольской". Уж если пить, так хоть не травиться. Не "установка", конечно, но потреблять можно.

И мы с ним славно надрались за мое воскрешение. Но перед этим я сумел выпытать с кого он срисовал ту рожу на обложку книги. Как я и предполагал по своей давней привычке собирать типы, рисовал он ее по памяти, а натура ему попалась в ресторане "Империал", уж очень мужик крутым показался. Нет, ни как звать, ни кто он не знает, но встречал его там не раз.

Завсегдатай "Империала" — это уже было что-то…