Сначала, то есть с того момента, как я себя помню — больше босиком. Насчет обувки в послевоенной деревеньке было туго — донашивали, что останется от старших, а от них, как правило, ничего не оставалось. И потому зимой сидели на печке, а летом… Если я напишу слово "цыпки", вряд ли его кто сегодня поймет из молодых. От постоянного контакта с грязью, землей, водой кожа настолько огрубевает, что трескается. Боль адская, помню, как мачеха меня каждую неделю лечила — отмачивала, парила, компрессы прикладывала. А свои первые ботинки я получил, когда пошел в школу. И носил их, пока большой палец не проткнул носок. Я в семье был самым младшим и потому ботинки с сожалением выбросили.

Затем в детдоме, мне уже было одиннадцать лет, я ходил в грубых с металлическими заклепками башмаках-гав- нодавах, как их называли. Крепости и тяжести необычайной, как каторжные колоды… В них я доходил до девятого класса, когда директор, маленький лысый человек по прозвищу Бонапарт, собрал выпускников и произнес короткую, но емкую речь:

— Государство вас выкормило — пора слезать с его шеи.

И мы слезли с шеи государства и рассыпались кто куда. Я лично в ремесленное училище и этим самым продлил с^эй союз с гавнодавами.

Затем была армия, и в кирзовых сапогах три с лишним года я топал по Украине, а в конце августа шестьдесят восьмого года и по Чехословакии. Нет, стрелять нам, к счастью, там не пришлось — если бы наш полк стрельнул, третьей мировой не избежать бы. Служил я тогда в полку тактической ядерной авиации технарем. Наши бомбардировщики Ил-18 могли приземляться на любом колхозном поле, но брали по две пятитонных ядерных бомбы, каждая из которых могла смести с лица земли такой город как Злата Прага. А в Чехословакии мы шли за танкистами, вторым эшелоном. Колонны двигались по ночам, а днем прятались в рощах и перелесках. Где-то под Брно приготовили полевой аэродром и ждали прилета своих… Но через две недели, так же соблюдая все меры скрытности, убрались на базу, в Староконстантинов.

Сейчас этот стратегический аэродром в Староконстан- тинове независимая Украина продала американцам. И войны не потребовалось — достаточно оказалось одной перестройки.

После дембеля я учился в Воронежском университете и путь на лекции лежал у меня мимо обувного магазина. Выставленные в витрине сверкающие лаком туфли за тридцать рублей казались мне тогда верхом роскоши…

И журналистские пути-дороги Колымы и Чукотки — это унты и болотники, кроссовки и валенки… Самолеты и автомобили, железной дороги у нас, как известно, нет. Она существует только в книге Жириновского "Последний вагон на Анадырь", но с политика что возьмешь…

Все это есть и в моих анкетах. Нет ответа на главное — кто я? Трость ли, колеблемая ветром? Стрела, летящая во мраке? Иль бежишь ты, прах несчастный, как прохожий по земле…

Как только начнешь задумываться над этими вещами, считай, что материалист в тебе умер. Ты перешагиваешь грань, за которой начинается страна Духа. Ни в кирзовых сапогах, ни в лакированных туфлях там не ходят… только как в детстве — босым и голым, потому что важна суть…

Для меня эта страна приоткрылась в районной газете в Понырях Курской области. Вчерашний студент я со всем жаром и максимализмом молодости ринулся в газетную жизнь. Я хватался за любую тему и за любой жанр — от очерка до фельетона и считал себя в свои двадцать три года умудренным и всезнающим. И меня нисколько не смутило задание редактора написать разгромную статью о местном священнике. Священник был молод и вел себя непотребным образом — выпивал, гонял на мотоцикле и даже — о ужас! — похаживал к деревенским молодкам.

Я съездил в деревню — на мотоцикле, кстати, побывал в церкви, поговорил с прихожанами и колхозным активом, собрал материал. Затем попросил у хозяйки Библию и нич- тоже сумняшеся написал фельетон "Грешный пастырь". Фельетон очень понравился в райисполкоме, а редактор даже дал мне премию.

А вскоре из Курской епархии в адрес редакции пришло благодарственное письмо, в котором меня благодарили за то, что я помогаю бороться за чистоту рядов священнослужителей, что-то в этом духе. Провинившийся был смещен, а на его место пришел другой пастырь, который так понравился прихожанам, что религиозность в селе выросла вдвое.

Как говорится, за что боролись…

А я увидел, как я темен.

И сколько бы я потом ни штудировал Библию, ни читал Коран или буддистские книги, ни слушал лекций, — а то и сам даже читал их, во! — ощущение этой темноты не проходило. "Многие знания приводят к раздражению", — так сказал Соломон.

А малые знания отдаляют от веры.

Меня они привели к сомнениям. Была в религии истина мне недоступная… Звезды над миром кружатся и замирают сердца, я слышу небесную музыку, не зная ее Творца.

Как ни странно, но даже то, что я слышал эту музыку, спасло меня от миссионерского яда перестройки. Тогда в Россию и, прежде всего, в приграничные порубежные города толпой хлынули проповедники всех мастей — от кришнаитов до церкви святого Муна. Только в Магадане за несколько лет были выстроены адвентистская, баптистская, новоапостольская церкви, католический приход, баптистский молитвенный дом… Дело доходило до курьезов — к примеру, мощное большое здание адвентистской церкви было выстроено на участке, отведенном по проекту развития города под Дом творчества… Была такая благая задумка у наших градоначальников — собрать под одну крышу писателей, художников, композиторов, словом, все творческие союзы. Но построили чужую церковь и самый главный атеист области — уполномоченный по делам религии Яковлев — первым прискакал на ее презентацию. Впрочем, не намного отстали от него и другие вожди — с легкой руки самого президента освящения всех мало-мальски значимых событий стали нормой и уже никого не удивляли. И назвали их — новых верующих — подсвечниками, ибо большего смысла, чем служить подставкой для дешевой свечи, в их присутствии не было…

Для меня это тоже оказалось загадкой. Оказывается, стоит поменяться политическому ветру и человек, что флюгер, поворачивается за ним. А как же внушенные с детства истины, идеалы, взгляды. Или их не было вовсе, и всю жизнь рядом со мной жили другие люди, не те, которых я знал, — друзья, знакомые, сограждане, а те, у которых вообще не было никакого нравственного закона! А просто был страх перед наказанием или общественным мнением, запрет… Сняли его и сущность каждого обнажилась, как если бы поцарапали лакировку и увидели обычную трухлявую древ- плиту.

Многие, многие изменили себе и дедовским заповедям. Об отцовских я не говорю. Изменять им считается на Руси обычным делом.

И еще цунами обрушились на свободное от всех и вся предрассудков общество, бесовство, от которого Европа избавилась еще два века тому, астрология, спиритизм, колдовство, ведьмачество — и все на полном серьезе обсуждалось в газетах, на телевидении, радио. С экрана телевизора Кашпировские и Чумаки заговаривали и лечили всю страну и заговорили-таки…

Астрологом и колдуном у нас в одночасье стать мог любой человек, с мало-мальски подвешенным языком. Вот типичный пример такой карьеры.

В газете "Вечерний Магадан" работал художником Саша Рожков — совсем молоденький паренек, вчерашний студент пединститута. Художник посредственный, но нос по ветру держал и однажды пришел ко мне в "Петит" с идеей — выпустить астрологический календарь. Когда стали разговаривать, выяснилось, что об астрологии знает он понаслышке. Тогда я собрал ему всю литературу, что у меня была и подарил — просвещайся, для меня это был этап пройденный. Через несколько месяцев я с удивлением узнал, что Оаша организовал бюро астрологических услуг — предсказывает будущее, разыскивает пропавших и преступников, составляет персональные астрологические календари. Язык у него, подчеркиваю, был подвешен и народ к нему пошел… измученный, замордованный неопределенностью своей жизни народ, что ему больше оставалось. Через два года он уже поднялся настолько, что без телохранителя нигде не появлялся. Причем иногда его пророчества были настолько нелепы, что диву даешься — как им могли верить. К примеру, родителей утонувшей в Сусумане девочки он уверял, что она жива и находится в Америке.

Прокололся Саша на одном из крутых новых русских. Крутой дал ему несколько фотографий и попросил рассказать Сашу, что стало с этими людьми. О покойных родителях астролог сказал, что они благоденствуют и могут причинить посетителю неприятности, а взглянув на фото его самого — не угадал! — посочувствовал, что тот так рано и в муках скончглся.

Возмущенный своей преждевременной смертью крутой обложил астролога такой данью, что, наверное, вытряс из него все неправедные гонорары. Саша попытался обратиться в милицию, но и там его уже знали за мошенника и поддержки он не получил. Пришлось ему срочно исчезнуть с магаданского горизонта.

А однажды у себя в почтовом ящике я нашел такую листовку:

"Даже если ты здоров — ты болен! И каждый твой день — упущенный для лечения! Только Мы можем избавить тебя от тысячелетних болезней человечества.

Абсолютно новый метод! Стопроцентная гарантия! Мы понимаем твое недоверие — ведь и паровозы Черепанова принимали за нечистую силу.

Поэтому три первых сеанса бесплатно! А дальше решишь сам!" И адрес.

Из любопытства я пошел.

Давно чесались руки написать ехидный фельетон на эту тему: нажива шарлатана на чужой беде. Ведь зачастую идут к таким люди, потерявшие всякую надежду на выздоровление себя, а чаще своих детей. Голос разума в таких случаях бессилен…

Нас собралось человек двадцать в большой, без мебели, комнате. Ковры и разбросанные на них подушки напоминали о Средней Азии.

— Ложитесь! — Как нечто само собой разумеющееся пригласил нас… врач… учитель… проповедник или един в трех лицах. — Это тоже часть лечения.

И мы возлегли на подушки и ковры, довольно чистые, кстати, и он начал говорить.

Признаюсь, давно я не слышал ничего более занимательного.

— В листовке, которую вы все получили, сказано о тысячелетних болезнях. Это, конечно, неправда. Возраст многих заболеваний, о которых мы будем говорить, равен сотням тысячелетиям и в сущности возникли они одновременно с тем моментом, как человек выпрямился, встал на задние конечности. С одной стороны, это решило его дальнейшую эволюцию — освободились руки, а с другой — произошло революционное перераспределение нагрузки на позвоночник человека и не только. Сравните, как у вас располагаются внутренние органы сейчас и как они располагаются, когда вы стоите.

Мы задумывались, сравнивая свои ощущения.

— Когда человек стоит вертикально, то внутренние органы находятся друг над другом или точнее друг на друге. Сердце давит на желудок, желудок на диафрагму, диафрагма на кишечник и печень и так далее, вплоть до мочевого пузыря. Отсюда великое множество болезней, присущих только человеку.

Наиболее распространенной и страшной из них является остеохондроз. Сравните столб и арку и скажите, в каком случае больше нагрузка? Разумеется, на столб. И ведь мы не просто стоим и не просто двигаемся в вертикальном положении — так мы едем в тряских автомобилях, так мы прыгаем с высоты, так мы даже работаем. А ведь наш позвоночник — это спинной мозг и все болезни как известно…

— От нервов, — хихикнул кто-то.

— Совершенно верно. И первая задача, которую я ставлю в процессе лечения, чисто психологическая: отучить вас от мысли, что передвигаться можно только на задних конечностях.

— А вторая?

— Приучить вас к мысли, что передвигаться и вообще делать все надо на четвереньках.

Мы задумались, представляя как это будет выглядеть.

Но наш гуру, звали его, как потом выяснилось, очень традиционно — Иван Иванович — помог нам.

— Вот вы, женщина, подойдите ко мне поближе… да нет, не подползите. Встаньте на четвереньки, ничего, это с непривычки кажется неприличным, на уровне подсознания поза вам хорошо знакома и…

Отклячив зад, женщина сделала в направлении Ивана Ивановича несколько шагов. То есть это были не шаги в традиционном понимании и мы хохотали так, как давно, наверное, не смеялись. Но Иван Иванович быстро нас унял.

— А теперь все построились на четвереньках друг за другом и попробуйте пройти хотя бы один круг. Не старайтесь представить как вы выглядите — все это дело, привычки и потом, не забывайте — вы больные, а я ваш врач. А врача стесняться не принято.

И мы пошли! Жаль, что у меня не было кинокамеры…

— Думаю, на сегодня вам достаточно — я уже вижу, что кое-кто жалеет о потраченном времени. Но кто-то придет сюда и еще. Для утешения могу вам напомнить, что все важнейшие дела в своей жизни — рождение, любовь и смерть — человек совершает лежа. Остальное от лукавого.

Я не написал фельетон. Во-первых, многое мне понравилось. Во-вторых, Иван Иванович действительно был врачом, работал в больничке в Оротукане хирургом. А после того, как больничку закрыли, перебрался в Магадан. Работы ему здесь не нашлось, да и те, кто работал, зарплаты не получали. Тогда-то он обратился к своим студенческим еще идеям и решился на такую вот авантюру…

— Почему это авантюру? — обиделся даже он. — Многим очень даже помогает.

Я уже и забыл об этом целителе, когда однажды, войдя к знакомому чиновнику в кабинет, едва не споткнулся об него.

— Обожди, — крикнул мне чиновник, описывая очередной виток вокруг письменного стола.

На четвереньках, конечно.

— Помогает? — озадаченно спросил я, когда запыхавшийся чиновник полуулегся в кресло.

— Еще как! То по утрам еле разгибался, а сейчас встаю и ничего. Чего… чего ты ржешь?

— Ничего… я просто себе представил. Громадная страна, улицы, магазины, очереди, совещания, приемы, встречи и на четвереньках к микрофону подползает наш президент. Или эта американка Олбрайт — ха-ха…

Мы уже заливались вместе.

— Президент, ха-ха, ему-то это привычней, а вот той…

Не знаю, скольких магаданцев вылечили идеи Ивана Ивановича, но если кто-то над ними улыбнулся, это уже плюс.

Вспомнил я об Иван Ивановиче, когда в телевизионных новостях вдруг промелькнуло, что в одной из европейских стран создан институт болезней позвоночника. И одним из самых перспективных его направлений указывалось "снижение нагрузки путем изменения традиционных положений". Читай, та же ходьба на четвереньках.

Вот такая каша варилась в то время в Магадане. Общее впечатление было такое, что все мы немного сдвинулись по фазе. Картину дополняли и взаправдашние психические больные, от которых по причине бескормицы старались избавляться лечебницы, и новый контингент свихнувшихся в результате реформ.

Тем паче, что в этой сфере наша медицина, напуганная воплями заинтересованных лиц о нарушениях прав человека, из одной крайности бросилась в другую, уже и явно больного боялась признать таковым. И они, психи, расползлись по учреждениям, партиям, движениям. Бросались с четырнадцатого этажа Дома Советов, взрывались на площади и призывали к народной войне против полтергейста в лице нового губернатора Сидора Букетова. Или еврейско-масон- ского засилья в администрации роддома.

Досталось и мне. Как-то после обеденного перерыва Мигунова по селектору попросила меня принять автора. Вообще-то авторы — дело редактора, я старался эту традицию не нарушать, тем более что и редакторы к таким нарушениям относились болезненно, видя в них посягательство на их исключительность, но коли сама просит…

— Я вам принесла романы, — прямо с порога возбужденно начала средних лет неброско одетая посетительница, а мне…

Я усадил ее за стол. Попросил секретаршу принести чай. Не каждый день в местное издательство приносят… романы.

— Ну показывайте.

Она вытащила из дамской сумочки тетрадный листок и начала читать заголовки, как я понял.

— Ночь над Магаданом. Рассвет над Магаданом. Обед над Магаданом. Отбой над Магаданом.

— А… рукописи?

— А это что! — агрессивно кинулась в атаку писательница — с двадцать третьего километра, как до меня дошло. К несчастью, в этот момент вошла Тамара с чайным подносом. Ради такого случая она надела белый передник и видимо он ввел в заблуждение мою гостью…

— А-а, сразу за уколы! — взвыла она и одним ударом вышибла поднос из рук секретарши. Тут же вскочила и. выбежала в коридор, расточая на бегу проклятия всем и вся.

Но были случаи и другого рода. Помню, как долго ожидал меня в приемной молодой еще, худощавый парень в телогрейке.

— Бич, — шепнула мне секретарша, — я ему сказала, что вы сегодня заняты.

Я и впрямь был занят, надо бежать в типографию, затем встреча с банкиром, затем…

Словом, я решительно вышел в приемную и сказал, что ухожу и вряд ли сегодня появлюсь.

Парень поднялся и его синие глаза, особенно яркие на потемневшем от ветра и морозов лице, пронзительно полоснули меня.

— Я все-таки подожду.

Но в этот день я действительно в кабинете так и не появился.

— Вот он оставил, — на другой день Тамара протянула мне бумажную папку. — Просил вам лично.

Я развязал тесемки. На серой оберточной бумаге крупным почерком в подбор были написаны стихи. Стихи ли?

"…Сегодня самый ясный день и настроение не хуже, и меньше пакостных людей, встречаются так кое-где, но я размяк и безоружен, весь нараспашку, и снаружи сиянье благостных идей… Сейчас я ими осчастливлю, себя и всех подобно ливню, что без разбора льет везде — всю ночь, все утро и весь день.

О, философия невежды — она проста как экскремент, в ней нет хулы и нет надежды и никакого смысла нет — зато запечатлен момент, как проститутка без одежды.

Но в этот день не так как в прежний, чуть-чуть вольней, чуть-чуть небрежней, иду по нашей мостовой и не один иду — с тобой!

Вот странно мне — ну что такого, ошую женщина идет… плывет иль нет такого слова и нет сравненья никакого… плывет идя? Идет плывучи? Она судьба иль только участь… Любя, слепя, страдая, мучась, жена, любовница, попутчик, она со мной как солнца лучик до самых темных смертных кручей она идет!

Перебирая, быстрее чтобы не отстать, но в этом грация такая и вдохновение, и стать, что рядом с ней козлом зыкая, так хочется оленем стать.

Олень — оно поблагородней, серьезней как-то, красивей… козлы-герои для пародий, они чертей рогатых вроде. Да-да, увы, есть и такие, чего лишь только в мире нет, многообразен белый свет, все может быть и в масть, и в цвет, а можешь век искать ответ и не найти

И что такого? Мы в нашем теле как в оковах, как тать в темнице стеснены, как неестественны штаны, что жмут и трут в местах иных, что так и тянет скинуть их.

Не зря шотландцы носят юбки и шаровары любят турки.

А скажем, в южные края, нам заглянуть, душа моя — все черные, как тени ада и все буквально голозады!

Но если вдуматься всерьез… нам без штанов в такой мороз! Так что все это только сказки, каприз репризы, мина маски. Я сам люблю тепло и ласки, что негой нежности полны.

При чем тут негры и штаны?

Ведь в этот день как небо ясный все опасения напрасны — я знаю, ты взрывоопасна и наша связь, хоть и прекрасна, обречена, но тянет властно оленем мне погарцевать.

…Все это нетрадиционно, заметит кто-то, так нескромно выпячиваться из рядов. Здесь рваный ритм и нет размера, безумство рифм и похоть стервы так вот и лезут между строк и был бы, прямо скажем, прок, а то один расход бумаги — ни вдохновенья, ни отваги.

А я пишу как мне диктуют душа и дождевые струи, что за окном листву полощат, о, сколько их прошло, дождей, но почему-то этот дождик вдруг мне напомнил ясный день, тот самый день, когда к тебе несло, увы, традиционно и в размышленьях о штанах, а вот писать, увы, и ах, хотелось мне не так как раньше. Быть может, в этом меньше фальши, чем в лесенках и этажах проверенной литературы… да, ныне дорога бумага, но разве там нужна отвага, чтоб сделав лишь четыре шага, остановиться, отдохнуть и снова тот же мерный путь.

Хорей иль ямб — мне без разбора, но только подголоском хора быть не хочу, пусть и влачу убогое существованье… Оно мое! Я сборщик дани и раб, и царь, и вечный странник в полях поэзии родной сам по себе

Страны иной не видно мне в сплошном тумане и все сильнее манит память.

А что до стиля — он не нов, сегодня об анжабемане сосед мой знает, Иванов.

Он занимается торговлей, но бывший кандидат наук — филологических, конечно, хоть пьет, но все мы в этом грешны. Он разбирается в предлогах, стихи умеет излагать и всяких гребаных налогов умеет, сволочь, избегать.

Он мне сказал — анжабеман. Вот так ты пишешь, милый сударь, и мы с ним звякнули посудой и хоть торгаш он и паскуда и прямо лазит в мой карман, запомнил я — анжабеман.

Но слов французская порода нас не смутит, не возмутит: черта у нашего народа любого черта и урода умеем мы переварить и превратить в простой и ясный, как жест доходчивый, язык, как лист траве ему подвластны и академик, и мужик.

А жизнь летит и новым светом окрашен мир и ты и я.

Взлетает лето как монета и долго кружится маня таинственным — орел иль решка, судьбы улыбка иль насмешка — чем ты обрадуешь меня?

Есть, есть вопросы без ответа, навек наложенное вето на все загадки бытия. Но тайн тайн в тебе таится, моя рабыня и царица. В ней жизни смысл, валы и гладь, всех океанов благодать нельзя попробовать рукою, она в полете ли, в покое, перед последним смертным боем и так редка, что никакое нельзя явленье с ней сравнить.

Сверкай же, жизненная нить! Ткачи судьбы — поосторожней, обрыв'исправить невозможно — дешевле нитку заменить.

За этот день, кого мне, Боже! Кого мне отблагодарить!"

Были и еще стихи. Не прочитав и части их, я понял, что судьба столкнула меня с поэтом милостью Божьей.

— Он оставил адрес или телефон? — Спросил я у Тамары.

— Нет, — она пожала плечами. — Вообще, какой-то странный тип. Даже до свиданья не сказал.

— Он придет, — думалось мне.

Но больше я никогда не встретил этого парня с синими глазами и часто думаю, что, может быть, мир лишился поэта по моей вине…

Что о больных и о поэтах, когда я видел как и обычные здоровые люди день изо дня сталкиваясь с проблемами — работа, деньги, еда, лекарства — потихоньку менялись. В зависимости от характера одни становились злыми и агрессивными, другие тихо опускались, уже ни на что не надеясь. Таких было большинство.

Будто какое то проклятие нависло над страной!