Борис и Ольга Фателевичи

Волчья шкура

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Переборов тугое злорадство дверной пружины, Ира выскочила из кошачьей вони парадного. Над пластами грязного снега, как застиранная простыня, нависло мокрое небо. Хозяйские галоши, давно отжившие свой век, захлюпали по замусоренным лужицам. В животе опять забурлило, а впереди еще не меньше десяти метров скользкой, коварной тропинки. Черт! Знала ведь, идиотка, что пить нельзя, первый раз, что ли? Быстрее! Быстрее! Только бы успеть…

Вот и черные промерзшие доски общего сортира. Слава Богу, никого нет. Успела… Кажется… Ой-ой! От приступа паники лоб покрылся испариной. Девушка задержала дыхание — может, обойдется — и осторожно, стараясь не касаться загаженных и захарканных стен, завернула подол ночнушки вместе с полами недорогого провинциального пальто.

Среди желтых наледей и испражнений, обрывков бумаги в пятнах дерьма и мерзлых комков бордовой ваты поспешно, но тщательно выбрала относительно безопасные места, утвердила галоши. Все еще не дыша, присела над оплывшей дырой. Медленно-медленно выдохнула…

Шифоновый лоскуток нежно-кремового цвета намертво вмерз в грязный лед. Ира улыбнулась: вовремя Галке платье закончила! Всего на четыре вечера работы, а деньги неплохие…

Из-за замерзших наплывов дерьма и мочи перекошенная дверь не закрывалась до конца. В широкую щель были видны останки старого «Москвича», угол перестроенного под отдельные квартиры барака, не убранная с осени куча веток. Дальше за серым глухим забором «почтового ящика» все размывалось в тумане вековечных испарений построенного на болотах города.

Ира скривилась. Град Петров — город Ленина, северная столица великой державы, чего только ни придумают, чтобы мозги задурить! Невский, Зимний, Адмиралтейство… — там припудренное лицо. А здесь сроду не мытая задница… Ох, не надо было пить, так нет же, захотела, дура, чтоб наверняка… А Галку-то, как на дрожжах разносит, нужно бы талию завысить. Если так пойдет, невеста в двери не пролезет. Хорошо, хоть кремовое сообразила шить. Везет же сучкам! А мне, как кто пошептал. Стыд, никто не поверит: последняя девица империи… Да уж, какая империя, такая и девица.

Вчера вечером в общаге азартно скрипели кроватные сетки, чьи-то колени глухо бились о стену, с притворным смущением вскрикивали и хихикали девчонки. В красном свете обогревателя по потолку метались бесформенные тени. Противно пахло кислятиной дешевого вина и теплым винегретом. Неуютная, безликая комната стала душно-жарким пристанищем безрассудной, нетерпеливой похоти. Лысеющий третьекурсник притиснул Иру к подушке. Она не сопротивлялась: а вдруг сегодня повезет, вон, как, родимый, сопит. Может, подстегнуть трудягу? С усилием освободила правую руку, нашарила на столе стакан с вином. От скуки отхлебнула пару раз. Ведь знала же, что нельзя: наутро понос обеспечен! Протянула парню. Он втянул содержимое стакана, выдохнул, нетерпеливо и грубо полез под блузку, сломал застежку итальянского бюстгальтера и уснул.

Все студенческие вечеринки заканчивались одинаково. И эта не стала исключением. Ира немного побарахталась под безымянным соней, чтобы убедиться, что вместе они уже сделали все, что могли, выбралась сначала из-под него, затем из комнаты.

Потом было метро с мягким креозотовым сквознячком в лицо, надоевшая электричка, разболтанный, исцарапанный автобус, и темные улицы окраины… Расстроенная, с промокшими ногами и привычной, как безденежье, и столь же постылой девственностью добралась до кишащей тараканами комнатушки, которую, на зависть однокурсницам, очень дешево снимала уже третий год.

Ира горестно вздохнула. Привычно удерживая равновесие, левым локтем прижала комок одежек, правой рукой потянула из кармана газету. Эту нехитрую науку она освоила в первую же неделю самостоятельной жизни в Питере, но закреплять навыки приходилось каждый день. Все этапы требовали сноровки и сосредоточенного внимания, особенно зимой, когда голую задницу прихватывало стылой сыростью. В устойчивой, но страшно неудобной позе начала медленно рвать бумагу. Газетный листок был сухим и шершавым на ощупь. Прямо, как волчья шкура из запасников Эрмитажа.

На прошлой неделе три часа анализировали этот странный артефакт. Парни, борясь со скукой, выдавали глупейшие гипотезы, щедро и невпопад приплетая происки инопланетян и загадки загробного мира. Девчонки открыто перебрасывались записочками. Доцент Каверзнева, сама чуть не зевая, делала вид, что пытается разжечь интерес молодежи к пыльному хламу и украдкой поглядывала на часы. Дура, что ли эта Каверзнева? Лучшие головы отечественной истории и археологии уже плеши заработали на этой шкуре, а ей все неймется. Странная старая волчья шкура…

Кровь отлила от лица. Кожу на висках потянуло к затылку. В глазах на секунду даже потемнело. Вот ОНО! Вот ее шанс! Как же сразу не догадалась?! Это же так просто…

От нахлынувшего нетерпения заторопилась и чуть не растянулась на скользкой мерзости. Ничего, ничего, теперь у нее есть ДЕЛО! Она всем покажет! Теперь есть шкура, древняя волчья шкура. Загадочный артефакт, никому не нужный хлам.

— Дывысь, Мыколо! Кажись, ще однэ лицо з кавказськой национальнистю…

Что-то твердое неприятно уперлось Ире в бок. Она открыла глаза. Поезд стоял. Лампы заливали вагон ярким светом. Девушка обернулась и наткнулась взглядом на лоснящееся свиное рыло под милицейской фуражкой. В хмельных глазках невероятным образом смешались наглость и умиление.

— Ваши документы, хражда-а-а-аночка!

Ударило запахом лука и свежего самогона.

Ира окончательно проснулась, когда поняла, что мент-боров бесцеремонно тычет в ее бедро пальцем — фу, пакость! Маленький, будто игрушечный, автомат, чтобы не мешал, этот гад небрежно положил ей на ноги. Невыносимо противно было смотреть на короткопалые ручки, поросшие рыжим пухом, на засаленные обшлага мундира, и девушка перевела глаза на напарника «борова».

Второй мент, бледный лейтенант в очках, неприязненно и настороженно косился то на товарища, то на автомат, но молчал. Поня-я-ятно…

Нашарить под подушкой сумку и вытащить из нее паспорт — пара секунд. Девушка привыкла, что ее внешность вызывает повышенный интерес у российской милиции, поэтому паспорт предусмотрительно клала в отдельный кармашек. Теперь вот и родные хохлы не признают за свою.

Смуглая кожа, черные, жесткие волосы, узкое с чуть удлиненным подбородком лицо, прямой, тонкий нос, огромные темно-карие глаза — чеченка. Или гречанка. А может, еврейка? Черт поймет! Одним словом, — кавказская национальность, лучше не придумаешь. И невдомек служивым, что именно такие тонкие, чуть вогнутые лица можно увидеть на старинных лубках и древних православных иконах.

— Та-а-ак, Коваленко Ирина Анатольевна, город Славянск, справка о временной регистрации — Ленинград.

Мордатый с усилием поднял брови. Ира привычно пробормотала на одном выдохе, не отводя дерзких глаз от мутного, неверного взгляда свинорылого:

— Справка о временной регистрации. В институт поступила до распада Союза.

Старшина вернул паспорт, подхватил автомат и, пошатываясь, будто вагон качало, двинулся за лейтенантом.

В купе было душно. Казалось, вся невидимая железнодорожная мерзость: вонь от немытых тел и носков, запахи туалета, дым из прокуренного тамбура — заполонила вагон от пола до потолка.

Ира равнодушно посмотрела в ночное окно, взгляд скользнул вниз, на занавески. Сквозь белое, не первой свежести полотно просвечивали бледно-бледно голубые терриконы и надпись: «ССАБНОД». Зевнув, отметила: «Красота неземная, голубое на белом… Может, сшить что-нибудь такое…»

Вагон дернулся, поезд тронулся, лампы погасли. Веки дремотно прикрылись. Спать… Но с началом движения что-то колыхнулось в душе девушки, поднимая волну радостного ожидания. Ожидания открытия. Вот уже полгода она жила в предвкушении чуда и делала все возможное и невозможное для его приближения. Забросила шитье — плевать на безденежье, — чуть не завалила сессию, тоже плевать. Даже главная беда — неподдающаяся девственность — впервые за последние годы потускнела и отошла на второй, нет, на третий план. Сейчас не до этого.

Все время, все силы были отданы разгадке волчьей шкуры. Ирина в сотый раз представила себя за кафедрой в огромной аудитории. Она имела на это право.

Да, имела! И бороться будет за него до смерти, понятно, что не своей! Глотку перегрызет старперам, если они налетят на нее пыльной сворой. Ирина перевернула горы ветхих рукописей, бредовых рефератов, самоуверенных, высосанных из пальца диссертаций, напыщенных докладов прежде, чем решилась прийти к Каверзневой с тонкой тетрадкой. Какой наивной и доверчивой была она тогда! Ей казалось, что доцентша разрыдается от удовольствия и умиления, прижмет умницу-студентку к тощей груди, и вознесутся они к сияющим, не запятнанным житейскими дрязгами вершинам совершенной мудрости и абсолютного знания.

Улыбаясь, Кира Валентиновна надела очки.

— Ну, милочка, порадовали вы меня, я уж заждалась. Пора, пора, дорогая. Такая толковая студентка, смышленая, цепкая, работоспособная. Только на вас вся надежда. Не всем же замуж скакать, пеленками трясти. Вам, деточка, уготовано другое, возьму вас под крылышко, есть у меня несколько задумок, надеюсь, справитесь. Мне нужна помощница. Годы, знаете ли… — вздохнула и лукаво посмотрела на Ирину. — Не знаете? Ну, дай вам Бог…

В кабинете было очень тихо. Ирина застыла на краешке стула и затаила дыхание. Ей казалось, что одним неловким движением можно спугнуть необыкновенное чувство причастности к великой тайне, которое сопровождало ее все эти месяцы. Девушка старалась не вспоминать злосчастное утро в промороженном сортире. Не было его, не было! А было великое озарение, ощущение шершавой, ломкой шкуры в пальцах, тусклое сияние золотых букв и предчувствие славы.

Кира Валентиновна раскрыла тетрадку. Ирина наизусть помнила предысторию своего открытия, но про себя повторяла отдельные отрывки, и, не отрываясь, наблюдала за выражением лица любимой преподавательницы. Ну как можно было ее назвать дурой? Любимая, самая любимая, второй такой нет, как нет другого шанса заручиться ее поддержкой и покровительством.

«Досадуя на то, что в Германии, Франции, Голландии о российской старине написано много книг, а в родном отечестве ничего нет, Петр Великий решил, что настало время обратить внимание на древнюю историю России, и издал несколько указов о сборе редкостей, древних рукописей и печатных книг: «…какие старые подписи на каменьях, железе или меди… и прочее все, что зело старо и необыкновенно…», «во всех монастырях… осмотреть и забрать древние жалованные грамоты и другие куриозные письма… также книги исторические, рукописные и печатные…», «…куриозные, то есть древних лет на хартиях и на бумаге, церковные и гражданские летописцы степенные, хронографы и прочие…»

Среди ящиков с книгами, представленными в Сенат, оказался громоздкий мешок. В нем лежала небрежно свернутая волчья шкура. Мешок привезли с берегов Северского Донца, из Святогорского монастыря. Видимо, ретивые холопы зачислили шкуру в разряд «и других куриозных писем», так как вся она была исписана золотыми буквами. Текст на неведомом языке посчитали маньчжурским письмом, предположив, что шкура относится ко временам Батыя. Так бы и затерялся «куриоз в мешке» где-нибудь на пыльной полке, если бы не одна деталь. Под текстом был грубый рисунок: изображение кольцеобразной крепости, реки, пяти холмов, семи домиков, и странный символ, что-то вроде кружочка с крыльями. Такая досада, что как раз в этом месте золотой песок, смешанный с рыбьим клеем, осыпался, и знак был плохо виден.

Вот из-за рисунка-то и отправили шкуру в Париж к знаменитому аббату Вильону, который славился знанием многих варварских наречий и чудесным образом делал с них переводы на доступные именитым заказчикам языки».

Доцент Каверзнева читала, одобрительно кивая головой. Молодец девочка, прилежная ученица. Все так, все правильно. Значит, слушала лекции, даже конспектировала дополнительные источники. Наверное, часами просиживала в библиотеке. Нужно найти несколько теплых слов, поощрить усидчивость. А доброе слово, как говорится, и кошке приятно. Глядишь, и впрямь можно будет сбросить на нее часть нудной бумажной работы. Как там ее зовут? Ирина? Ирочка, значит, Ириша… Не забыть бы. Сколько таких «ирочек» сидело на этом стуле, затаив дыхание. А сама-то! Да, годы, годы… Так, аббат Вильон, потом королевский переводчик Фурмант. Это можно пропустить. Все верно, все известно. Не осталось «белых пятен» в истории волчьей шкуры из Святогорского монастыря. Не один роман можно написать о ее путешествии из России в Париж и обратно. Или, как сегодня любят, сериал с продолжением… И тут верно: «Первый перевод был сделан только во время царствования Анны Иоанновны — письмо оказалось древне-тунгусским».

О, а это приятно, просто приятно: «Наиболее точным считается последний перевод, перевод доцента Каверзневой: «Здесь, на границе Торы, похоронен Большой Шаман и Великий Охотник кет* Каган. Он видел будущее, и все предсказания его сбылись. Осталось одно: «когда девственница моего народа без принуждения и без корыстного умысла обнажится передо мной и расставит ноги свои, я войду в нее, и выйду из нее, и буду жить вечно». Да сбудется пророчество!» Именно благодаря этому переводу, стало понятно, что кружок с крылышками на «золотой карте» — обозначение захоронения. Теперь артефакт приобрел новое качество, ведь известно: древняя могила — клад, которому нет цены».

Ирина, понятно, не догадывалась, о чем думает Кира Валентиновна, но по выражению ее лица понимала, что работа удалась и вот-вот прозвучит предложение сотрудничать, вместе продвигаться к истине, славе и триумфу. Ой, даже голова закружилась. Нравится, чувствую, ей нравится. Вот улыбнулась, кивает, значит, согласна. Понятно, если бы не она, мне бы ни за что не справиться. Не забыть бы сказать об этом. Парочка реверансов никогда не бывает лишней. Они это любят. Но главное впереди. Ей и не снились мои выводы. Вот удивится, что столько десятилетий не там искали. А место захоронения, оказывается, под боком. И ведь как просто, ясно, прозрачно. Другого толкования нет и быть не может. Наверное, расстроится, что не ей пришло в голову. Но когда поймет, не сможет не оценить. Вот еще, еще страничка…

И сейчас, в душном вагоне, в полусне, Ирина вспоминала отрывки из несостоявшегося доклада, переживая горькую обиду и недоумение: как же так, как можно было не увидеть, не оценить, отмахнуться? Ведь не могла же Каверзнева не распознать истину. В какой момент из доброй феи Кира Валентиновна превратилась в злющую фурию? Улыбка сменилась удивлением, брови поползли вверх, рот приоткрылся. Она даже задохнулась и несколько мгновений беззвучно тыкала сухим пальцем в страницу.

И понеслось:

— Девчонка, как ты могла… никакого уважения к авторитетам… лучшие умы… а тебе закон не писан… понаехали в столицы, и каждый тянет свою деревню в академию…

Потом, вроде, успокоилась.

— Ты пойми, найти и открыть древнее захоронение заманчиво, но все исследователи пришли к неутешительному выводу: поиски бесперспективны. Несмотря на «золотую карту», привязаться к какой-то определенной местности невозможно: нет ни координат, ни масштаба, ни даже ориентации по частям света.

Вспомни, я вам рассказывала: евреи, потомки беженцев из Персии, основали на острове в дельте Волги город, ставший столицей Хазарского царства. Дали ему название Итиль по тогдашнему названию реки. К ним присоединились гонимые за веру иудеи Византии. С большой выгодой для царства хазары контролировали торговый путь от Китая до Европы, взимая пошлину и перекупая ценные товары. Опираясь на наемное мусульманское войско, хазары держали в повиновении поволжские племена, для которых придумали упрощенный иудаизм. Тора — священное писание евреев, естественно, «граница Торы» — это граница действия законов иудаизма. «Граница Торы», однозначно, — это весьма условные, но реальные пределы огромной империи хазар. Захоронение может быть где угодно. Причем тут твой Славянский район?!

Учебники читать нужно, лекции не пропускать. Посмотри, едва зимнюю сессию вытянула, летняя на носу, как ее-то сдавать собираешься? Весна в голову ударила? Доучись, диплом получи — и пиши себе романы для души, если на большее не способна.

На прощание Кира Валентиновна холодно кивнула, а потом до самой сессии отворачивалась, даже не смотрела в сторону Ирины. И экзамен принимала так же, вполоборота. Не дослушав, черкнула «удовл.», расписалась, оттолкнула, не глядя, «зачетку».

Ладно, «удовл.», пожалуй, даже много. Некогда было Ирине к экзаменам готовиться. Вся весна ушла на реконструкцию рельефа, поиски древнего русла реки, кропотливую проверку деталей. Благо, достать карты в архивах студентке истфака большого труда не составило.

Никуда не деться, Кира Валентиновна, именно в Славянском районе нужно искать разгадку. И читать нужно не «граница Торы», а «граница Тора»!

По счастливой случайности, она, Ирина Анатольевна Коваленко, родилась и выросла в городе Славянске, где каждый детсадовец знал, что старинное название города — Тор.

Крепость построили крымчаки, они же дали ей название. Интересно, знает ли Каверзнева, кто такие крымчаки? А Ирина теперь знает. В Крым из Итиля высылали подросших детей, у которых мать была нееврейкой. По Галахе* ребенок матери-нееврейки не считался евреем. Воспитанные в иудаизме, крымчаки жили по вере отцов и честно служили интересам Хазарии, трепетно сохраняя свитки Торы. Поэтому крепость с кольцеобразным расположением стен, похожим на обрез свитка, была названа Тор. Кстати, река, протекающая возле Славянска, и сегодня называется Торец. Город был переименован одноглазым фаворитом, как только проезжавшая через Тор императрица бездумно восторженно прокудахтала: «Однако славный будет городок!» Дальше — проще. Граница по-старославянски — «крама», а соседний со Славянском город Краматорск и есть разросшееся за семьсот пятьдесят лет поселение с «золотой карты».

Будет доклад, строгий, логичный и убедительный. И будет стоять за кафедрой Ирина в небесно-голубом платье с белоснежными кружевами. И приложатся к докладу сокровища, найденные в захоронении…

Вагон мягко покачивало. Год не была дома, папы нет уже два. Бедная мамочка, как она там одна? Здорово повезло, что Татьяна раздобыла клиенток в Москве. Спасибо ей! Жаль, конечно, что пришлось задержаться, уже неделю могла бы быть дома с мамой. Но зато и заработала прилично, шутка ли, пять платьев за это время соорудила, да каких! Дамочки остались довольны и денег не пожалели. Вот мама обрадуется! Тяжко ей приходится одной. Пенсия — копейки, тянет полторы ставки в школе. Ну, ничего, недолго осталось, скоро все изменится…

*****

Четыре солнца на ледяном небе, четыре солнца, где настоящее, где двойники-обманки? Четыре солнца над сияющей белизной. Не часто человеку дано видеть великое знамение — четыре солнца, лучами в крест. Что пророчат они племени: черную беду или светлое чудо?

На высоком берегу раскинулось кетское стойбище. Из темных лоскутных тунусов прямыми, тонкими хлыстами тянутся вверх белые дымы. Так люди крепко-накрепко привязывают землю к небу. Внизу по обе стороны широко легло ослепительно белое поле, под ним замерла промерзшая до дна река. Поодаль низкорослые мохнатые олени обгладывают тальник, такие же равнодушно покорные, выносливые и терпеливые, как их хозяева. Дыхание покидает губы животных легким облачком и с вкрадчивым шелестом осыпается невесомой искристой пылью. Несколько недель племя кочевало с места на место, с угора на угор, переходило с одного берега реки на другой и возвращалось обратно. Во время частых, но коротких остановок шаман придирчиво осматривал окрестности; медленно переводя взгляд из стороны в сторону, застывал в созерцании засыпанной снегом реки, низкого неба, ломкой линии далеких деревьев. Он даже принюхивался, поворачиваясь по ветру, и крылья его длинного, тонкого носа мелко подрагивали. Мужчины сошлись вместе возле составленных полукругом нарт. Их узкие лица, с заметно вытянутыми вперед подбородками бесстрастны и спокойны. Смуглые большеглазые женщины, пользуясь короткой передышкой, хлопотали над своими скудными пожитками: разворачивали, чтобы проветрить, свертки с рыбой, проверяли, сколько осталось ягоды, укладывали припасы в порядке, только им одним понятном. За ними хмуро наблюдали собаки, устроившие себе лежки под нартами. Ребятишки, как всегда, в момент остановки попрыгали в высокие сугробы и начали веселую возню, ныряя, кувыркаясь, набирая полные пазухи обжигающе холодного снега. Но все они: и взрослые, и дети — незаметно наблюдали за шаманом, одинаково готовые и двинуться в путь, и начать обустраиваться на новом месте. Наконец, две ночи назад, на угоре Елогуя шаман махнул рукой, разрешая долгую стоянку.

Вчера все приготовления были окончены незадолго до раннего захода солнца. Непредсказуемо радужный, он каждый вечер заново раскрашивал небо тончайшими переливами цветов и оттенков от густого тепла молока оленихи, к нежной, дарящей покой и надежду прохладе весенней травы, и выше, выше — до чистого сияния тех летних цветов, что слепят глаза даже в тени; от потаенно сладкого плена девичьего тела к безудержной страсти ночного костра, который каждую секунду готов выйти из повиновения и обрушиться на того, кто встанет у него на пути. В человеческом языке и слов таких нет, но кеты с детства легко и просто читали откровения неба, как и откровения леса, земли, воды, и жили по вечным законам, которые там были заложены. Поэтому бытие их было спокойным и ясным. А все, что оставалось непонятным или казалось неразрешимым, знал и понимал шаман. Нужно лишь время от времени останавливаться по его знаку, терпеливо ждать, а после того, как он позволит, двигаться дальше.

Сегодня после восхода солнца кеты вышли за пределы стойбища. На крутом берегу шаман поднял вверх руку — люди остановились. Два лучших воина племени застыли возле брошенной на снег волчьей шкуры, крепко сжав в руках короткие древки с насаженными на них длинными, сверкающими на солнце клинками. На шкуру шаман положил драгоценную реликвию племени — рогатый шлем — и сел, скрестив ноги, с краю. Этот порядок никогда не менялся: реликвия — в центре, шаман, повелитель всего живого, — сбоку; по краям — воины со смертоносными копьями-атасями в руках.

От мороза сохнут и слипаются ноздри. Тайга вздрагивает — это звонко хрустят и ломаются ветви, не выдержав тяжкого равнодушия снежного гнета. В напряженном ожидании племя ждет великого чуда. Или горькой беды.

В лучах четырех солнц переливается чистый мех песцовых шкурок. Двенадцать их, наполовину вывернутых, лежат в ряд. В мягкой темноте свернулись разбуженные от зимней спячки черные гадюки, по одной в пушистом гнезде. У одной из них вырваны ядовитые зубы. В какой из шкурок она, не знает и сам шаман.

Перебирая коротенькими ножками под кухлянкой, катится по сверкающему насту трехлетний Каган, приближается к шкуркам. Из-под лохматой шапки голубой лед недетских глаз. Кеты знают: под слоем копоти и жира скрыто необычное, снежной бледности лицо ребенка.

Перед огромной шкурой малыш остановился, дожевал лакомство — полупереваренные в желудке белки ядрышки кедровых орехов, — сунул замерзшие белые ладошки внутрь одной из шкурок и выдернул руку с крепко зажатым в ней гадом. Извиваясь и шипя, змея злобно ткнулась пустыми деснами в крепкий кулачок, обвилась вокруг руки, хлестнула хвостом по рукаву и застыла, промерзнув насквозь. Радостные крики разнеслись по широкому Елогую, по изгибам Точеса, поднимая испуганные стайки куропаток. Есть у племени Большой Шаман! Живой идол.

*****

Рада умирала. Угасали лучи любви и доброты. Попробовала шевельнуть застывающими губами: «Доченька…» Наверное, это и называется последней искрой жизни. Пришло прозрачно ясное, спокойное понимание конца.

Вот как это, оказывается, происходит… Холодное онемение потекло к пальцам ног, рук, от темени к сердцу, и дурнота прошла. Теперь ей никогда не будет плохо. А на больничной койке осталось то, что было Радой, Радой Львовной Коваленко, с открытыми неживыми глазами… Рядом врач, Юрочка Машков, мнет в руках свою зеленую докторскую шапочку. Медсестры, Аня Скворцова и Лина Маленко, плачут. Все они были ее учениками в разные годы.

Темнота… Свет! Чудно видеть все сразу, во все стороны, видеть не глазами, не ощущая границ.

Ну, и что теперь я? Понятно, это не то, что Анечка накрыла простыней. Нужно ли попрощаться с ним? Сколько лет это была я… Ага, тело, так это называлось там. Тело и душа. Значит, я теперь — душа? Ду-ша… Как покойно, как мягко. А то, что я оставила там, такое чужое, чуждое. Нет, не хочу назад. Это как в темницу, в неволю.

Не страшно, спокойно, свободно… И чего спорили, надрывались? Или, как я, торопливо и насмешливо отмахивались: есть ли душа, нет ли ее, какая разница? Оказывается, нужно было подождать, потерпеть, не суетиться. Вот и все. Так легко и хорошо. Навсегда, навечно. Теперь я знаю. И Толик знает.

Привыкнуть нужно: не лечу, не парю, не плыву. Перемещаюсь? Перетекаю? Вот, знаю: переливаюсь. Переливаюсь из одного места в другое. Даже не в воздухе, а сама в себе и во всем вокруг. Потому что я все, везде и всегда.

Почему я одна, до сих пор одна, а где другие? Где души? В больнице нет. Над городом нет.

Кладбище. Тут Толик. Увижу ли, узнает ли? Помню, плакала вон там, на могиле. Как плакала, звала, просила! Теперь понимаю: ни словами, ни слезами ничего не выскажешь, не объяснишь, ни к чему это. И не нужно просить звать, жаловаться. Само придет, само случится. Со всеми.

И все-таки, где они, где другие души, где Толик? Почему меня не пускают к ним? Или я еще не все знаю? Или еще что-то нужно сделать? Что? Нет ответа, нет знака и нет пути вперед… Как Толик говорил? Если нет пути вперед, значит, нужно возвращаться назад. Попробую.

Опять город. Сколько людей, машин, суета, движение. И я во всем и во всех, и… одна, сама в себе. Пусто, неинтересно, ненужно.

Может, школа? Всю жизнь ей отдала, всю жизнь ей подчинила, служила преданно и верно. Каждый год, как заново, как в первый раз и навсегда. Здесь отступали беды, не было места болезням, усталости. Здесь меня любили, и любила я. Любила все, от мелочей: крыльцо, часы в вестибюле, запах мела и влажной тряпки на краю доски, звонки, и первый, и последний. Здесь даже стены были теплыми и добрыми. И каждый урок — откровение. А как я любила детей, как же я их любила! Радость! Радость и счастье… Да, да, в школу, там всегда и на все есть ответы.

Вот, вот сейчас я узнаю, что делать, что будет дальше… Тихо, пусто. Ах, ну да, каникулы, летом всегда так. Нет, не так: тихо и пусто во мне, и холодные, равнодушные стены вокруг. Нет ответа.

Да что же это? Неужели это и есть вечность? Не может быть, чтобы так… Что знают те, другие, и чего не знаю я? Почему? Там, в жизни, все, оказывается, было ясно и просто. Я никогда не задумывалась, что делать, как быть. Уроки, каникулы. Работа, семья. Толик, Ирочка…

Ирочка, доченька! Домой, домой, скорее домой! Я там должна быть, Ирочку ждать. Как же я соскучилась, год не виделись. Ой, совсем забыла, и не увидимся уже. Жаль, что пришлось ей в Москву заехать, но ничего не поделаешь, так получилось. И денег ее жаль, что шитьем заработает умница моя, рукодельница. Поплачет она, конечно, попечалится, а как же иначе? Только бы не засиделась в печали, всему свое время. Домой, домой…

*****

Зыркнув, черными, будто нарочно вытаращенными глазами, Зося Каганова прикрыла дверь избушки и вернулась к дармовой водке и залетному гостю.

Она осторожно, чтобы кровать не сильно скрипела, присела с краю, кокетливо наклонила голову, растянула в закрытой улыбке тонкогубый рот и чуть подвинула мизинцем свой стакан поближе к бутылке.

— Это старая кетская сказка. Тебе, точно, еще никто не рассказывал. Последняя загадка Кагана.

Не таясь, Вадим скривился: Баба Яга, чисто баба Яга-алкоголичка. Брешет, конечно, что ей сорока нет. Волосы сальные — соль с перцем. Глаза блестят, как у тетерки, нос бритвой. Физиономия вся какая-то вогнутая. Не башка, а полумесяц.

Зося молчала, выжидая, таращила круглые глаза. Губы и впалые щеки облепили беззубые десны, кончик острого подбородка далеко выступает вперед. Нос, прямой и тонкий, кажется злым на узком лице.

«Ну и чудище, никакой водки не хватит, пожрать, что ли», — вздохнул Вадим и перевел теряющий резкость взгляд на табуретку.

Горку растрепанных ельчиков Зоська вывалила из сковородки прямо на замызганную газету. Красная наклейка семипалатинской тушенки уставилась коровьей мордой на ощипанный комок серого хлеба; ополовиненная банка болгарского лечо в потеках томата, несколько высохших зубчиков чеснока, формой напоминающие голову хозяйки-кетки. Пустая водочная бутылка, два липких стакана со въевшимся чайным налетом. Не густо…

Журналист печально покачал головой и полез в рюкзак за добавкой.

— Так что там за загадка такая? Только сначала расскажи, я запишу, а потом уже выпьем.

Зося доверительно, полушепотом зачастила, заторопилась:

— Сказка старая, мы никому ее не рассказываем, нам нельзя, сам Каган загадал: если кетка, что в возрасте, но еще не тронутая, сама перед ним разденется догола, бесплатно и без подарков сама ноги раздвинет, так он, Каган, ее трахнет, а она его же, Кагана, и родит. И так он смерть свою обманет.

Зося захихикала, привычно прикрывая рот левой ладонью, а правая — мизинец наготове — уже возле стакана.

— Дерьмо загадка. И не то, что Каган давным-давно помер, деды дедов не помнят его, и не то что без денег и без подарков, а где ж ты кетку зрелую, но нетронутую найдешь? У нас с этим просто: отец с дочкой, дед с внучкой, разве что не Мурка с Жучкой…

Прикрывая один глаз для наведения резкости, журналист пытался писать в блокноте. Зоська отчаянно взялась за бутылку, открыла, разлила.

Выпили, закусили.

— Вот так и живем. Видишь мой дворец — это ж баня старая. Помнишь, небось, павловскую реформу, как деньги за одну ночь переполовинили, у кого они были. Тогда приезжие бросали все, бежали дальше, чем видели. Во времена у нас настали: бери — не хочу, кто раньше успеет. Так я эту баньку прихватила. Как раз после отсидки вернулась в поселок. Одно шизо на другое поменяла. Хотя, нет, не скажи, здесь, конечно, свобода…

Вадим мутным взглядом обвел закопченные бревна, клочья мха между ними, замызганные куртки и фуфайки на ржавых гвоздях, печку, сваренную из двух железных бочек, казенную тумбочку с разбитым транзисторным приемником. В углу, на немытом шершавом полу, навалена куча прелого тряпья. Возле печки — растрепанные газетные подшивки для растопки, они же тарелки, ржавый колун. Больше ничего нельзя было рассмотреть в тусклом вечернем свете, который с трудом продирался сквозь грязное оконце.

Пахло сыростью, плесенью, пролитой водкой и запредельной, бесчеловечной нищетой.

Зося всхлипнула и навалилась на грудь Вадима.

— Ой, Вадюша, что-то ты не то пишешь. Тебе бы мою жизнь описать — обрыдались бы люди. Я же и замужем была, да, ты не думай, муж профессор, да. Дочка моя там с ним осталась, на Украине, в этом, как его?.. Свекровь мне за нее даже деньги предлагала. А я не взяла, ушла гордая. Что я, зверь, дочу кровную продавать? До-о-оченька… А какие письма она мне писала, всем отрядом читали. Плакали бабы — жуть! И вообще… Зона! На зоне я королевой была, очереди ко мне ломились. Тебе твои городские в жисть не сделают, как я умею. Да кому это нужно? Пропадай, Зоська в своей бане со всеми своими богатствами!.. Ну, давай, миленький, по любви…

Еще раз всхлипнув, Зося принялась расстегивать рубашку на потной, жирной груди журналиста.

Он лениво приоткрыл глаз, пытаясь взглянуть на подругу. Последний луч солнца из банного окошка осветил желтую футболку, оранжевые шорты и в темноте пола — смуглые худые ноги в блатных татуировках. Ладно, допустим, что ее уже вымыли и даже зубы вставили. Вот, придавила, не выскользнешь. Да надо ли? Один хрен…

Пухлой рукой Вадим обнял Зосю, похлопал по костлявому плечу. Лиха беда — начало…

Зося сосредоточенно засопела, устраиваясь удобнее. Вдруг встрепенулась.

— А давай еще по одной? Я тебе и соболей, и росомаху на шапку, и медвежью шкуру достану, и для газеты твоей расскажу все, что захочешь. Ну, наливать?

Дверь с грохотом распахнулась. В светло-лиловый проем, отчаянно матерясь, ввалился пьяный кет.

— Где шкурки, сучка? Точно знаю, ты сперла, кондрашка парашная! — коренастый лохматый мужик замахнулся на Зосю.

Завизжав, она перекатилась к стене. Не соображая, что происходит, Вадим приподнялся и инстинктивно расправил плечи: все-таки женщина за спиной, и тут же нарвался на крепкий кулак. От удара все поплыло перед глазами. Он свалился с кровати, хватаясь за табуретку. Покатилась бутылка по полу, выхлестывая водку. Лохматый подхватил ее, не глядя, и захлебываясь, начал жадно глотать из горлышка. Громко отрыгнув, перевел дыхание.

— Что, индеец я? Краснокожий? Я кето и больше никто! Для тебя своровала паскуда эта, отдавай камус! — обернулся к журналисту, сверкнул глазами, как выстрелил.

Продолжая визжать на одной ноте, Зося змеей метнулась с кровати к печке. Визг перешел в вой, когда она начала выпрямляться с колуном в руке, и резко оборвался: пьяный обрушил ей на голову бутылку. На секунду все замерли в сгустившихся сумерках: Вадим, скорчившись у кровати, разъяренный кет с осколком бутылки в руке и Зоська возле печки. С глухим стуком упал колун, хрустнуло под ним стекло. Зося резко опрокинулась назад, не удержавшись на ногах. И застыла с широко распахнутыми глазами возле стены, завешенной фуфайками.

Мужик, как хищный зверь, втянул воздух, коротко огляделся и полез в карман за спичками. Пьяная разболтанность исчезла, уступив место пружинной настороженности прирожденного охотника.

Вадим, не шевелясь, наблюдал за его движениями. В неверном свете огонька заплясали бесформенные тени. Лохматый внимательно посмотрел в лицо Зоси, посветил сбоку. Большой гвоздь на всю длину вошел ей в голову, прямо над шеей. Зося повисла на нем, как на крючке.

— Так, журналист, вокруг тайга, сам понимаешь, что это такое. Не найдут, даже искать не будут. Самолет завтра. А сейчас — мухой отсюда. Ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знаешь.

*****

Смотри, жива. Правду говорят, что Зоська, как кошка, живучая. Это ж в который раз пронесло? Не сосчитать. Жива, значит, буду жить. А где этот, как его… журналист? Сбежал, зуб даю, сбежал. Хлипкие они, городские, против нас. И пить не умеет. Я только раздухарилась, а он уже никакой. Не-е, правду Лохматый говорит: я кето и больше никто. Пойти, что ли помириться, повиниться. Не впервой, разберемся. Может, в бутылке что осталось? Хотя вряд ли…

Что это? Несет меня куда-то, вроде, вверх поднимаюсь. А, понятно, в райцентр везут. Все-таки гад Лохматый приложил крепко. Спасибо, санрейс вызвал, догадался.

Тайга внизу без края, Елогуй, а вот и Точес, недалеко, значит, отлетели… Что за черт! Это ж поселок. Вернулись, что ли, забыли что? Ну, точно, все наше: почта, магазин, развалюхи, сельсовет. А вот и школа. Странно как-то самолет кружит: то поселок, то река, то почта, то школа. И вижу я все это разом, во все стороны. И швыряет меня, как мячик: вверх-вниз, вверх-вправо… или влево? Ничего не понимаю…

Эй, а где ж окошки? Хочу в окошко посмотреть! В самолете всегда есть окошки, кругленькие такие. А самолет ли это вообще? Не похоже. Вроде, я сама по себе, а все остальное отдельно, и я не причем. Все вижу, а себя нет? Так не бывает. Руки-ноги, башка, где все? Не вижу, не чувствую. И не пьяная, не-е-ет, не пьяная, не с чего было, только вторую бутылку открыли.

Во, рвануло, как с крыши скатилась. Над самой землей несусь. Ага, свалка за аэродромной площадкой, и горельник, что на том берегу, и Енисей в обе стороны — все сразу. И тундра, и моя банька… Кому рассказать — не поверят. Скажут, опять Зоська сочиняет. И страха нет, точно знаю: ничего и никогда со мной уже не случится. И больно уже никогда не будет.

Баба какая-то среди мусора лежит. Ну, чудо в перьях, как ее на свалку занесло? Растолкать, что ли, спросить, что происходит. Патлы на морде, не поймешь, кто. Желтая футболка, оранжевые шорты… А руки мои, шрамы — сама резала. Наколки… Мои наколки! Значит, померла я, что ли? Точно, померла, во, фокус! Ну и хрен с ним! Все, отмучилась — и ладно! Зато — свобода…

Понеслась Зоська рывками, петлями, зигзагами, без толку, без смысла, без цели. А куда лететь-то? Можно в Африку, можно в Индию. Без разницы… Везде одно: вкалывают, жрут, трахаются. Все надоело.

Потом о дочке вспомнила, название города — Славянск. Там, на вокзале, под столбом фонарным, чтоб на свету, девчонку и оставила. В корзине. А корзинку у бабки на рынке своровала, вместе с яйцами, ага, точно!

Дернуло Зоську прыжком через тайгу, реки, города, еще раз дернуло…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ира стояла в прихожей и никак не могла понять, о чем толкует ей соседка в черной косынке, почему так горько плачет. Ей было жаль, что умерла хорошая женщина, а ее дочка не успела на похороны. Бывает, но при чем тут она, Ира, и где мама? В школе каникулы, значит, мама не могла уйти надолго.

— Петровна, да успокойтесь вы, пожалуйста, ну, будет… Где мама? Она знает, что я сегодня должна приехать, хорошо, что поезд не опоздал. Может, пошла на вокзал? Наверное, мы разминулись, ведь просила же ее: встречать не нужно, я сама доберусь, не маленькая.

— Ой, Ирочка, горе мое! Пожалей ты меня, ну сколько раз повторять: нет мамы твоей, на прошлой неделе похоронили. Не дождалась Рада Львовна тебя, померла. Померла Рада Львовна… Деточка моя, сиротинушка, как же ты теперь?

Петровна опять зашлась в плаче. Ей было очень тяжело. Ирочка так и не понимает до сих пор, что произошло.

Лишь услышав мамино имя, Ира поняла, что говорит соседка, и прошла на кухню. Молча поставила чайник на газ, достала из сумки жестянку датского печенья.

Петровна прихлебывала чай и постепенно успокаивалась. Всю неделю она без слез не могла пройти мимо дверей соседки, дома из рук все валилось. Так страшно, неожиданно все случилось. Нет человека, да какого! Одно хорошо — не мучилась… Вот беда, горе горькое! Ирочка, как внучка, на ее глазах, на ее руках, выросла. Бывало, Рада Львовна забежит: «Петровна, побудете с Ирочкой? Мне на педсовет, а Толика еще нет с работы».

Толик умер, а теперь вот Рада Львовна. Так звали их с первого дня — Толик и Рада Львовна, — как только приехали они сюда с грудной дочкой. Хорошие люди, уже в возрасте, а родить не побоялись, видно, очень хотели…

Теперь можно поговорить. Ира спокойно и сосредоточенно слушала.

— Вот так, деточка, и похоронили мы твою маму. Школа очень помогла. Из роно денег передали, учителя собрали, я по соседям прошлась. Хорошо похоронили, достойно. Все ученики, учителя провожали, даром, что лето. Венков было! Вот пойдем на кладбище, сама увидишь. Могилка рядом с Толиком. Поминки после кладбища в школьной столовой накрыли. Директор распорядился, душевный человек.

Девять дней сегодня. Мы тут по-своему приготовились. Счастье, что пенсию вовремя приносят. Я у вас тут с утра вожусь потихоньку. Пойдешь ко мне до вечера? Пообедаем, поговорим. А хочешь, помолчим?

— Спасибо, Петровна, я дома побуду. А на кладбище когда пойдем?

— А вот до обеда и сходим. — Соседка сняла фартук, аккуратно сложила его и спрятала в шкаф. Ира сшила его лет десять назад. Это первая ее работа. Аппликации-ласточки разлетелись по бирюзовому полю, присели на груди, заглядывают в кармашек. Мама никогда не складывала и не прятала фартук. Каждый раз она вешала его и тщательно расправляла складочки. «Чтобы ласточкам просторнее было», — приговаривала.

— Косыночку черную я тебе приготовила. Потом поможешь мне. Пока разогреем, стол накроем, тут и соберутся все к шести. Помянем твою маму по-нашему.

Ира отвернулась к окну, смотрела и ничего не видела. Мыслей не было. Просто сидела и смотрела. Соседка поднялась:

— Ну что, куколка, пойдешь ко мне?

— Нет, Петровна, миленькая, простите, хочется одной побыть, фотографии посмотрю. Может, в магазин сходить, купить чего-нибудь к столу? Денег я привезла.

— Не беспокойся, отдохни все уже сделано. Пойду я, прилягу на часок. Ох, беда-беда…

В дверях соседка помедлила. Нерешительно посмотрела на Иру:

— Тут вот еще, спросить хочу, да не знаю… Может, неправы мы, а дело уже сделано. Рада-то Львовна не нашей веры, тебя не было, так мы со старушками сами решили…

— Что, Петровна? — Ира хотела побыть одна, но торопить соседку не смела. Один родной человек на всем белом свете остался.

— Похоронили мы твою мамочку по-нашему, по-православному. Правда, батюшка отпевать не согласился, так мы сами купили венчик с Трисвятым и иконку Божьей Матери. А то душа не спокойна была бы. И у нее, и у нас. Так ли, что скажешь?

Ира обняла Петровну и прошептала:

— Так, все правильно, спасибо вам.

Поминки прошли, на удивление, быстро. Пришли две маминых подруги-учительницы, соседи, Анечка Скворцова, школьная подружка Иры.

— А Линку доктор Машков не отпустил. У нас в реанимации ужас, какой сложный больной после операции! Таких только Линке Юрий Васильевич доверяет. Она умеет выхаживать, с того света выдирает… Ой, прости меня, дуру дурную! — Анечка хлопнула себя по губам, глаза ее наполнились слезами.

— Да ладно, увидимся еще, — Ира положила Анечке оливье, подвинула селедку и снова замерла в молчании.

Как и утром, она сидела, сосредоточенно глядя в одну точку. Слез не было. Пусть плачут те, кто пришел на поминки, а у нее еще будет время. Сначала нужно поверить, что мамы нет и никогда не будет. Сначала просто поверить, потом понять, а там уже можно и поплакать. Только не сейчас… Она так обязана всем этим людям. Не хватало еще, чтобы после того, что они сделали для них с мамой, заставлять их успокаивать ее расходившиеся нервы.

Ее не трогали, к ней не обращались. Петровна успела шепнуть на пороге, что девочка еще не пришла в себя, нужно дать ей время, как бы хуже не было. До Иры доносились отдельные фразы:

— Помянем… Царствие небесное… Не чокаться…

— Золото душа, приветливая, всегда спокойная, голоса ни разу не повысила, слова худого никому не сказала…

— Такое горе, такое горе…

— А цены, цены, в войну легче было…

— Борщ хто варыв?

— Я… Нравится?

— Нэ кыслый!..

— Петровна, ваши пирожки? Ни с чем не спутаешь! Дадите рецепт?

— Зайдешь, Верочка, и рецепт, и пирожков возьмешь. Такое горе…

— А батюшка, как узнал, что еврейка, наотрез отказался панихидку справлять, — Клавдия Ивановна понизила голос на слове «еврейка». — Еще и прибавил, это, мол, наша большая беда, что крещеных и некрещеных на одном кладбище хороним…

— Ну и что такого, подумаешь, еврейка, — баба Катя тоже понизила голос и украдкой посмотрела на Иру, — зато человек какой хороший, а учитель — просто от Бога…

Слышит Ира разговоры или не слышит, не понять. Сидит тихонько, зажала в пальцах уголок черной косынки, рассматривает стопку, до края наполненную водкой и накрытую кусочком серого хлеба. Мама, мамочка, где ты?

Вдруг — Ира глазам не поверила — стекло треснуло по краешку, трещинка змейкой побежала вниз, пересекла донышко, поднялась к другому краю, и стопка распалась надвое. Хлеб, впитав водку, разбух. Девушка огляделась по сторонам. Она представила, какой переполох начнется, как все засуетятся, а завтра улица будет спорить, к добру это или наоборот. Старушки соседки обязательно решат, что это им наказание за добродушное самоуправство с иконкой и венчиком.

Ира вздохнула: «Ох, мамочка», — и потихоньку переложила осколки и мокрый хлеб на свою тарелку. Полную стопку, которую она даже не пригубила, поставила на место расколовшейся и накрыла ее хлебом. Кажется, никто не заметил.

Анечка с Петровной проводили гостей, на прощанье без слез приговаривая: «Ох, горе, горе-то какое…» Эти слова помогали справиться с неожиданной бедой, выплеснув первый порыв горя и страха смерти, а теперь в них слышались лишь тихая печаль и неосознанное желание поскорее вернуться к привычной жизни. Все прибрали, помыли, еду сложили в холодильник: «Будет тебе, Ирочка, на первое время». Ира молча кивнула, старательно расставляя посуду по полкам. Она была очень благодарна всем, кто провел с ней этот вечер, особенно Петровне, но как можно выразить ее чувства? Все слова кажутся мелкими, грубыми, ненужными по сравнению с тем потрясением, к которому девушка оказалась не готова. Как быть, как жить без мамы? Мамочка, где ты?

В прихожей Ира прильнула к Петровне, задохнувшись в сухом рыдании:

— Ох, Петровна, как же я теперь?

— Ничего, деточка, Бог милостив, ты не одна.

Перед уходом Анечка сунула Ире в руку бумажный пакетик:

— Возьми, выпей перед сном, это поможет.

— Спасибо, обязательно, — Ира поцеловала Анечку и закрыла за ней дверь. Пакетик со снотворным оставила на тумбочке возле двери, так и не вспомнив о нем.

Июльская ночь была жаркой и влажной. Дверь на балкон Петровна открыла еще утром, а окна распахнула Анечка перед уходом, чтобы сквозняк поскорее вынес дух сытного застолья. Но легкий ветерок влетел в одно окно, вылетел из другого и пропал, а в опустевшей квартире тяжелыми пластами упрямо застыли запахи поминок.

Ира ногой отбросила сбившуюся простынку, с трудом стянула ночную рубашку, которая липла ко влажному телу, но легче не стало. Жаркая подушка до слез раздражала мокрыми комками, пришлось перевернуть ее, хотя сама мысль о движении вызывала испарину. Даже часы над пианино долбили свое равнодушное «тик-так» прямо по голове вместо того, чтобы, как раньше, уютно и мягко убаюкивать. Осталось одно: смириться и притвориться спящей, чтобы обмануть злую, беспощадную духоту. Это помогло: Ира была так измучена, что ей удалось забыться и даже увидеть черно-белые лоскутки невнятного сна.

Проснулась она, как от толчка. В окно льется лунный свет, знакомые предметы видятся отчетливо, во сне так не бывает. Чисто промытые стекла буфета отражают комнату, картина над книжными полками привычно манит в дальние края; торшер в углу, милые безделушки — все на своих местах. Ира поняла, что спать ей совсем не хочется, лучше пойти заварить чаю, взять из родительской спальни альбомы с фотографиями и дождаться утра.

Она потянулась за ночной рубашкой и застыла от ужаса. Так бывало в детстве, когда, оставшись одна в квартире, девочка чувствовала чье-то необъяснимое и невозможное присутствие. От подступавших в тот же миг слез в носу чесалось и — а-а-апч-чхи-и-и! — страшилы разбивались в мелкие дребезги и раскатывались по углам до следующего раза.

Но сейчас это не наваждение, не детский бессмысленный страх, не кошмарный сон, навеянный удушливой летней жарой. И не спит она вовсе — сон пропал, глаза уже открыты. Осталось встать, одеться и включить свет, но даже вздохнуть нет сил. Тишина, и темный, вязкий, враждебный взгляд в этой тишине. Он вбирает в себя последние остатки воли, обволакивает липкой паутиной и убеждает, что она не одна. А комната пустая! Вдруг — шаги в тишине, кто-то от окна к ней идет.

Лунный свет густеет на глазах, превращается в мутный туман, из него выступает женская фигура. Лицо темное, с вытаращенными блестящими глазами. Тонкий рот растянулся в пустой улыбке, и шепот: «Я мамка твоя». Ира попыталась приподняться, морок дурманный сбросить — не может, жуткое оцепенение ползет от сердца, леденит тело и мысли, вымораживает чувства. Страшно…

А возле окна, за шторой, плачет кто-то тихо-тихо. Присмотрелась: мама в углу стоит, прозрачная, руки тянет: «Доченька, Ирочка…»

Щербатая хмыкнула: «Ирка, значит».

Мама всхлипывает, шелестит: «Не смотри на нее, не слушай. Жить тебе… с ребеночком… Не бойся, родишь — счастье придет…»

А та, другая, дернулась в лунном мареве ближе: «Че хрень дохлую слушаешь? Я воспитывать тебя буду, девка. Не бойсь, подзалететь — ума не надо. А врачи с больничками на что? Нечего нищету плодить, о себе подумай. Свобода дороже».

Мама, мерцая, захлебывается в рыданиях: «Рожай, родная, рожай…»

Темная налилась синим мертвенным светом: «Не будь дурой… Аборт! Аборт!»

В смятенной голове девушки забились вопросы: «О чем это они? Какой ребенок? Какой аборт?» — но ни возразить, ни согласиться нет сил.

Воздух в комнате еще больше сгустился. Черная молния метнулась от пола к потолку, от потолка — по стенам. Призрачные силуэты, трепеща, начали отступать. Нежно-печальное: «Доченька, Ирочка… Ира-ра-а, ра-а… Ра-а-а…» — переливалось, как эхо, уплывало, удалялось, таяло. Еле слышный отзвук-вздох: «Ра-а!..» — улетел чистым, прозрачным облачком. В нем были радость и надежда. Обещание счастья.

И тут же раздробилось, раскатилось вдалеке серое: «Аборт, аборт, дур-р-ра, дур-р-ра-ра… Р-р-ра-а». И это последнее «Р-ра…» скользнуло в никуда тающим сгустком безысходного ужаса.

Осталась пустая комната в лунном, ясном свете. Нервно и истерично запищал комар. Потом, как одеялом накрыли, и до утра ничего не снилось.

*****

Утром Ира проснулась разбитая, с тяжелой головой. Как и ночью, не хотелось шевелиться, она не видела смысла ни в движении, ни в привычных утренних хлопотах. Да и дел никаких особенных не намечалось. Нужно пригласить Петровну на завтрак, расспросить о последних маминых днях. Наверное, придется и самой что-нибудь рассказать, а то сидела вчера, как клуша, даже слезинки не уронила, слова никому не сказала. Вот у мамочки для всех находились слова. И люди к ней тянулись. Половина города — ученики, детей и внуков к ней приводили; вторая половина — хорошие знакомые, кому-то она помогла, кто-то ответил добром на добро. А она, Ира, в кого такая бесчувственная? Чуть что не по ней — сразу замыкается, обиды помнит с детства. Резкое слово не задержится, а доброе не находится. Нельзя так, жизнь, вот она какая: ждешь одного, а получается совсем по-другому… Ну-ка, встряхнись, чего залежалась!

Ира спустила ноги с дивана, посидела еще немного и побрела в кухню. Смутная тяжесть прошедшей ночи не отпускала, как ни пыталась Ира освободиться от нее, не давала сосредоточиться. Что-то было такое, сон ли, явь? Липкие, темные пятна вместо лунного света посередине комнаты и прохладное, доброе мерцание возле окна… Что-то о ребенке, а что? Снился он ей, что ли? Нет, не вспомнить…

Кружка крепкого черного кофе развеяла беспокойство, а прохладный душ смыл вялость и безразличие, и из ванной Ира вышла свежей, бодрой и, как всегда, деятельной.

За завтраком с Петровной Ира окончательно пришла в себя. Воспоминания о прошедшей ночи не исчезли, но уже не мешали, притаившись на задворках сознания. Она рассказывала об учебе, вспомнила даже несколько студенческих шуток, улыбнулась.

«Вот что значит молодость! Отошла, не заледенела, а я уж, было, всерьез испугалась, — Петровна с удовольствием рассматривала посвежевшее лицо Ирочки. — Какая красавица, и ведь совсем не похожа на Толика, да и от Рады Львовны не взяла ничего, хоть та тоже была, как картинка, особенно в прежние времена…»

Ира увлеченно рассказывала о Ленинграде. За три года учебы она успела полюбить этот город. Даже Красное Село с его бараками, тараканами и общим сортиром сейчас казалось не таким уж страшным. Подумаешь, на мороз в галошах! На секунду Ира запнулась. Она вспомнила зимнее утро, застывшую газету в руке, ощущение ломкого пергамента в холодных пальцах. Волчья шкура, «золотая карта», надменное лицо Каверзневой… Дело еще не доведено до конца, оставить его на полпути просто невозможно. К тому же это поможет справиться с печалью, даст силы, приведет к успеху. Мамочка и папа были бы довольны. Они бы гордились ею…

Оставшись одна, Ира наконец-то достала альбомы и расположилась на диване, придвинув вплотную к нему журнальный столик. Ой, сколько фотографий! Конечно, все вперемешку! Годы жизни в конвертах, пачках, перетянутых резинкой, заложены между страницами и просто россыпью разбросаны по альбомам и между ними.

Мама-студентка… Красавица, такое тонкое, восточное лицо. Темно-медовые матовые глаза, нос с горбинкой. Как ни расчесать волнистые волосы, они всегда послушно собирались в праздничную прическу. «Мама, почему ты не артистка?» — спрашивала маленькая Ирочка.

Папа с дочкой на руках. Русые волосы, серые глаза. Если бы он не был таким добрым, его глаза можно было бы назвать стальными. «Наверное, дочка на… маму похожа», — лукаво улыбались прохожие, когда видели их с папой вместе.

Нет, не похожа Ира на маму. Худющая, глаза блестят, как у галки, волосы годятся лишь на то, чтобы собрать их в резинку и забыть на весь день. С детства Ира слышала, что она копия деда, папиного папы, погибшего на войне. Но фотографий его не осталось, только снимок во фронтовой газете «Суворовский натиск» со статьей о том, какой он замечательный минер, верный товарищ и храбрый защитник социалистического Отечества. Вот он, листок, сложенный в несколько раз; протерся на сгибах, теперь не разобрать, похожа ли? Вспомнились рассказы папы о том, что до войны дедушка Миша был лучшим в городе портным, все модницы месяцами очереди к нему ждали. «Ты, доченька, в него пошла, вон как шьешь, золотые пальчики!» — радостно переглядывались мама и папа.

До вечера Ира сидела над фотографиями, разбирала их, вспоминала, возвращалась в прежнюю жизнь, такую простую, милую, теплую.

Потом позвонила Анечка. Они с Линой закончили смену и пригласили Иру в кафе.

Ире даже не пришлось ничего самой рассказывать. Новостей у девчонок за год накопилось столько, что до утра не переслушаешь! Хорошо, что живут все они в одном дворе, можно видеться хоть по десять раз на день.

Перед сном Ира опять вспомнила вчерашнюю ночь и посмотрела в угол, на штору. Очень захотелось ей еще раз увидеть то нежное сияние. И все же, кто всхлипывал там у окна? И ребеночек… Кто-то должен его родить, или, наоборот, не должен?.. День прошел, а она так и не поплакала. Ира уплывала в сон легко и незаметно, и в нем были радость и надежда. Обещание счастья.

Теперь каждый день расписан по минутам, некогда даже у Петровны посидеть, с девчонками повидаться.

Квартира завалена бумагами, картами, схемами, фотографиями, как военный штаб перед боем. Утро начинается с кружки кофе и обхода «штаба». Ирина переходит с места на место, задерживаясь то возле кухонного стола со стопками тетрадок и книг с десятками закладок, то в родительской спальне, где на широкой кровати разложены фотографии волчьей шкуры, то в прихожей. Там вся стена увешана крупномасштабными картами Славянского района и пригородов Краматорска. Прихлебывая кофе, — горячий она не любила — Ира не спеша прикидывает, что еще нужно сделать, на что обратить внимание, какие детали уточнить или подтвердить ссылками и где эти ссылки искать.

Потом девушка бежала в магазин, покупала наскоро что-нибудь немудрящее для себя, более основательное по списку для Петровны и так же бегом возвращалась домой.

Первое время она с утра и до закрытия проводила в библиотеке. Через неделю, не спеша, тщательно проверяя, отобрала то, что нашла, выписала по списку то, чего здесь не было, сделала ксерокопии документов, которые нельзя выносить из читального зала, несколько раз сходила в книжный магазин и расположилась дома. Заваленная бумажным хламом квартира казалась Петровне запущенной и неприбранной. Но хозяйка поддерживала в ней железный порядок, понятный только ей, и ориентировалась среди своих сокровищ в комнатах, в коридоре и даже в ванной и туалете с легкостью и удовольствием.

Допоздна она засиживалась над книгами, делала записи, сверялась с картой, забываясь до того, что начинала бормотать, разговаривать сама с собой и даже принималась притопывать, напевая, когда особенно сложный вопрос разрешался, подчиняясь строгой логике.

Обедала Ира у Петровны, но часто забывала, что пора сделать перерыв, тогда соседка приходила и, добродушно ворча и посмеиваясь, уводила ее к себе. Иногда Петровна даже сердилась, и даже всерьез, когда Ира отвечала невпопад или застывала с ложкой, не донеся ее до рта. Но при всем добродушии и снисходительном отношении к Ирочкиным чудачествам Петровна раз и навсегда пресекла попытки девушки срываться с места посреди обеда, чтобы вернуться к записям.

— Петровна, ну пожалуйста, я же забуду, ну вот только сбегаю, запишу и вернусь, честное слово!

— Еще чего не хватало! И не проси! Голова у тебя молодая, не забудешь. А забудешь, значит, не больно нужно. Раз в день поешь горячего и ступай к своей науке. Ишь, своевольница, скоро кожа да кости останутся да глазищи бессонные. Отдохнула бы, сбегала бы с подружками на дискотеку. Погода, вон какая хорошая.

— Потом, Петровна, все потом, успею, — бормотала Ирина, наскоро догребала ложкой из тарелки, чмокала Петровну и летела домой, к «науке».

Постепенно совпало все: и обозначения на «золотой карте», и дотошный перевод письма на волчьей шкуре, сделанный мадам Каверзневой, и ее, Ирины, собственные изыскания, начатые в Питере и полностью выверенные здесь, в Славянске. Несколько раз пришлось съездить в Краматорский городской музей. Грамотные, влюбленные в историю не меньше самой Иры музейные тетушки с радостью помогали ей.

Все пригодилось, все сплелось в аккуратную, чистую, логичную цепочку доказательств, где каждое звено было десятки раз проверено, придирчиво рассмотрено под разными углами и уложено на свое, только ему одному подходящее место. Некоторые «звенья»-доказательства Ира задумчиво откладывала в сторону, сомневаясь в их достоверности или нужности, но часть из них, уже отложенных, упрямо просилась назад, напоминая о себе даже во сне. Тогда среди ночи Иру будило неясное, но настойчивое раздражение. Сначала она не могла понять, что это, пыталась отмахнуться от него, как от ночного комара, и уснуть, положив на ухо маленькую подушечку. Ничего не помогало. Утром она просыпалась хмурая и недовольная собой, пока однажды ее не озарило: это работа ее зовет, недодуманные мысли, недооцененные доказательства, отложенные в сторону за ненадобностью факты. Пришлось встать и переложить несколько листочков из одной папки в другую. Тут же стало легче, и Ира спокойно уснула, а утром вскочила и по дороге в ванную запела. В следующий раз «раздражение» позвало ее к карте на рассвете. Нужно было перенести южные границы поиска. Так повелось, и Ира быстро привыкла мерить свои дневные достижения степенью ночного покоя.

«Бумажный» период, который принес Ире столько удовольствия, а Петровне волнения и тревогу, подошел к концу. Девушка точно выяснила и очертила место поиска могилы кетского шамана Кагана. Чувство, которому нет названия, убеждало, что она на правильном пути; что история, которая началась холодным зимним утром, нет, еще раньше, на занятиях с волчьим «куриозом», продолжается, развивается по своим внутренним законам и, благодаря ее воле, настойчивости и упорству близится к завершению. А она, Ирина Анатольевна Коваленко, приближается к успеху, славе и богатству.

*****

Знойный полдень опалил лицо и руки. Сегодня Ира в спешке забыла дома шляпу. Она нашла на антресолях несколько пестрых курортных панам, папин соломенный «брыль», мамину летнюю кружевную и все придирчиво перемерила. Но особенно ей понравилась плоская, как блин, слежавшаяся войлочная со смешной кисточкой и пыльной бахромой вокруг широких, обвисших полей. Допотопная — жуть! И необыкновенно милая. Ира крутилась в ней перед зеркалом, пока шея не заболела, потом тщательно выстирала под проточной водой, отжала и еще влажную натянула на голову. Так и сидела за бумагами весь вечер.

Дней пять кружила Ира по поселку на окраине Краматорска. Этот район был давно у нее на примете, и на карте девушка обвела его двойной красной линией.

Голова наливалась багровой тяжестью, в глазах плясали мелкие черные точки, хотелось вернуться домой, чтобы отлежаться в уютном полумраке и восстановить силы. Завтра, все можно отложить на завтра… куда спешить, осталось совсем немного, незачем делать ненужные усилия, не план же по картошке перевыполняешь, никто в шею не гонит…

Бесконечные серые заборы, наглухо отгородившие унылый мир доживающих свой век ветхих домишек от таких же унылых и неопрятных улочек-дорожек, тропинки в пыльных грядках объеденной колорадским жуком картофельной ботвы, заброшенные мастерские с застывшими лужицами цемента перед покосившимися воротами — все смешалось. Несколько раз девушка останавливалась, чтобы сообразить, зачем она здесь, куда идет, что ищет, и, недоуменно оглядываясь, по-прежнему видела вокруг себя скучное убожество, оцепеневшее в полуденном дурмане. Пора домой.

Ира прикрыла глаза, пытаясь перебороть подступившую дурноту, и застыла: тяжесть в голове таяла, а ее место занимало привычное ночное недовольство собой. Впервые оно пришло к ней среди бела дня. Что-то не то она делает. Не разорвать бы драгоценную цепочку, которую она так бережно и старательно собирала! Стоит потерять одно крохотное звено — остальные раскатятся, скользнут в мягкую, теплую пыль и пропадут навсегда.

Девушка потрясла головой, отгоняя остатки безвольного равнодушия, чуть было не погубившего все ее предприятие, и открыла глаза. Мир начал наливаться красками зрелого летнего полдня. В воздухе смешались запахи разомлевшей под солнцем травы, злой от жажды земли, беспомощных в спелой лени абрикосов. Зной, переполненный стрекотом кузнечиков, дрожал и рассыпался мелкими, острыми блестками. Небо взметнулось ввысь и щедро распахнулось над миром, даря ему солнечное золото. Разрозненные кусочки мозаики собрались в ясную картину. Неужели здесь? Возможно, прямо под ногами могила Кагана…

Ира развернула карту, которую и так помнила наизусть, но нужно было занять руки, чтобы они перестали мелко подрагивать. Как и дома за книгами, она начала негромко бормотать: «Вот кружок на карте, в приложении к местности это площадка диаметром от семидесяти до ста метров, не больше… Ага, пустырь… зарос бурьяном, пустырь небольшой, потому что справа и слева зажат домами… Я на дороге, а с той стороны, — прищурилась, — неважно, какая разница, что там, ну, куча щебенки, овраг… Вот оно, последнее звено цепочки, чуть не пропустила его, растяпа безмозглая… Если бы шляпу не забыла, уже все бы сложилось. Ну, есть тут хоть кто-нибудь?»

Ира направилась к новому, белого кирпича дому за высокими железными воротами. Откуда он тут такой? Как богатырь в сонном царстве. Может, люди с мозгами тут живут, смогут толково ответить. А вдруг там собака? Да и не похоже, что дома кто-то есть, хозяева, видать, крепкие, молодые, самое время им на работе быть.

Девушка в раздумье остановилась и нерешительно посмотрела на другой дом. Хм, дом, одно название… Живут же люди! «Жилище украинских крестьян, конец девятнадцатого — начало двадцатого века, построено из самана*, обито толем, покрыто камышом. Действующая модель. За ветхим забором густые кусты крыжовника, во дворе на провисшей веревке сохнет белье, — чопорная, томная дама-экскурсовод уступила место азартному сыщику. — Оно еще влажное, значит, хозяева далеко отойти не успели. Собаки во дворе нет…»

На стук вышла сухонькая старушка. В руке у нее — о чудо! — алюминиевая запотевшая кружка. Водичка!

Ира в два приема заглотила воду, чувствуя, как холодные струйки стекают с подбородка, выдохнула:

— Спасибо!

— Пый, пый, дытыно… може, ще прынэсты? Ты чия будеш? Дэ живэш?

— Я из Славянска, по делам… Бабушка, а почему там, на пустыре никто не строится? Страшно, наверное, по ночам?

— Та я вже прывыкла, усэ життя так прожила. Мисцэ, кажуть, нэчистэ, чорта в давни рокы поховано, як раз посэрэдыни. Так чи ни, хто знае?.. алэ люды тут зроду не хочуть хаты будуваты…

Старушка обрадовалась случайному собеседнику. Говорок ее, «суржик» по-здешнему, путал-перемешивал русские и украинские слова, и они сливались по древним, ненаучным законам в наивную мелодию. Ира очень любила эту «мову», хотя сама не умела так ловко и душевно выпевать на ней слова, но понимала все, сердцем принимая доверчивую ее неверность. Жаль, что сейчас нет времени поговорить с приветливой хозяйкой: солнце поворачивает к закату, а дел еще непочатый край. Последнее колечко цепочки уверенно заняло свое место: «черта в старые времена здесь похоронили…»

— Спасибо, вам, бабушка, огромное, тороплюсь я, может еще увидимся… — затараторила Ира, всей душой переживая невольное предательство, а сама уже присматривала место в дальних кустах, где можно будет пересидеть, если старушка вздумает возиться во дворе…

Ира, чертыхаясь, осторожно раздвигала заросли бурьяна. В памяти сиротливо болталось: пырей, репка-сурепка, калачики… Других названий зеленой нечисти девушка не знала. А тут не пройти, придется в обход: повилика, негодная, сплела все, что смогла достать, в густой желтый ком и тянет соки, до осени хватит. Бурьянная пыльца облепила потный подбородок, настырный слепень кружил перед глазами, выбирая лакомый кусочек на влажной, потемневшей коже. Отмахиваясь от рассерженного слепня, девушка, как зачарованная, продвигалась к центру пустыря. Еще несколько шагов — и Ира добралась до небольшой проплешины сухой, потрескавшейся земли. Вот и нашла. Неужели нашла?! Прямо под ногами останки охотника-колдуна-шамана, оружие, украшения, ритуальные принадлежности?! Не может быть, так не бывает… Нет, нельзя так самоуверенно настраиваться на успех. Права была Каверзнева: всем хочется откусить от пирога. А куда отступать? Сзади только бурьян сухой, кривые заборы и наглые, мордатые менты по периметру… А здесь, у самых ног, сияние славы, признание, аплодисменты, и кафедра, и сине-белое платье.

«Как отступить, я уже и фасон придумала! Может, здесь разгадка таинственных кетов? Наверное, глубоко придется копать? Одной не справиться…» Лихорадочные, смятенные мысли заметались в голове, вылились в привычное бормотание:

— Справлюсь, времени достаточно, с утра и до вечера можно работать, никто и не узнает. Ночевать здесь буду, палатку поставлю, с улицы за бурьяном и кустами сирени ничего не видно.

Докажу этой гадине, что моей «деревне» как раз место в академии, а не ей, бездари скудоумной. Всю жизнь просидела на шкуре, доила ее, как могла, и ничего не выдоила, потому что закостенела в сознании своего дутого величия. А я пришла и все сделала. Сама, вот так!

От волнения и выпитой недавно кружки воды сильно захотелось писать. Только сейчас почувствовала, как зудят расцарапанные в кровь голые ноги. Как всегда, резкое слово не задержалось: «Вот дура, всегда в брюках ходила, а сегодня, как назло, шляпу забыла, зато юбку напялила. И о чем думала? Впредь будет наука: на пустырь, в бурьяны никаких юбок!»

Она осмотрелась, прислушалась. Глухая стена непроходимых зарослей — надежная защита от всего на свете. Быстро спустила трусики, подхватила повыше юбку, широко расставила колени и присела. От яркого солнца и резкого движения вниз ее качнуло, в глазах потемнело.

Ира зажмурилась и тут же открыла глаза. В полуметре от нее крепко уперлись в землю мягкие сапоги на толстой кожаной подошве. Длинные, узкие носки их были высоко загнуты.

Страх скрутил сердце в крохотный, кривенький кулечек и прыгнул в горло, забился там, бессильный прорваться наружу. Время замерло и отступило. В полной тишине девушка медленно подняла голову.

На сапоги нависали плотные темно-синие шаровары; кольчужная рубаха стекала на широкий ремень. Белые, будто вырезанные из мрамора умелым мастером пальцы сжимали короткое древко с насаженным на него длинным, сверкающим на солнце клинком.

Не помня себя от ужаса, Ира подняла голову выше. Выше — бесстрастное белое лицо, густая, но легкая вьющаяся борода, тоже белая, но с призрачным голубовато-сиреневым отливом. Резко очерченные губы крепко сжаты. Голубые глаза лучатся прохладой. Лишь они кажутся живыми на мраморном лице. Голова, как короной, увенчана рогатым шлемом, отороченным угольно-черными соболями. В радужных переливах меха просвечивают искорки седых волосков.

Незнакомец показался Ире громадным, он заслонил не только небо, но и всю ее прошлую и будущую жизнь. Ни вскочить, ни повернуться, ни рукой пошевелить… Неожиданно в сознании всплыли ощущения той, первой в родительском доме, ночи. Опять галлюцинация, как тогда. Эта мысль спасла Иру от надвигающегося безумия.

Напряжение стало невыносимым. Ира застыла, но мышцы, сдерживающие мочевой пузырь, расслабились независимо от ее воли…

Воин, будто сошедший со страницы старинной книги, не отрывая взгляда, легко присел, положил оружие рядом с собой на землю. Перед глазами Иры заколыхались точеные из древесной коры пластины, слой за слоем покрывавшие кольчугу. Дробный деревянный стук разрушил непроницаемую тишину. Неожиданно по-доброму незнакомец улыбнулся и коснулся виска девушки. Теплые, живые пальцы скользнули вниз, по скулам к подбородку.

Бородач медленно отвязал от пояса кожаную сумку с красивым тисненым узором, развернул красный шелковый платок и начал раскладывать на нем кувшинчики-колбочки с узкими высокими горлышками и инструменты странной формы. Его движения были плавными и завораживающими, как ритуальные жесты шамана, отточенные десятилетиями. Повеяло терпким запахом кожи, старого дерева и разогретого металла.

Не сознавая, что делает, Ира отмечала: сумка сшита вручную крупными, ровными стежками, кувшинчики из меди, мелкая чеканка по окружности, инструменты бронзовые, старинной работы, непонятного назначения… Прямо как на летней практике в Крыму.

«Шаман» ласково поглядывал на замершую в неудобной позе девушку и время от времени покачивал головой. Потом он запел, нет, нараспев забормотал. Что это? Песня ли, молитва, заклинание?

Вдруг сверкающий взгляд его впился ледяным огнем в зрачки Ирины. Тело девушки обмякло, и она уплыла в прохладное, приятное небытие.

*****

Вечер приблизился незаметно. Красное солнце обреченно окунулось в густой смог индустриального города. На городской окраине воздух заметно свежее.

Микитовна по давней, еще с молодых лет, привычке вышла посидеть на врытой возле калитки лавочке. Раньше по вечерам все соседки собирались здесь перед сном. Теперь кто болеет, а кто и помер. Остальные сериялы смотрят, горожане… Курей перестали держать, кролей. Новая мода пошла на нутрий. Шкурки — на шапки, мясо — на рынок… «Цэ ж крысы, пацюкы, тьфу! До чого людэй довэлы!» Микитовна вздохнула и привычно обтерла уголки губ краем косынки.

Последний раз взглянула она на красно-фиолетовую полосу уходящего дня и собралась домой. Вдруг на «чертовом пятаке» раздался шум, хруст, и на дорогу, спотыкаясь и шатаясь, вышла голая девка.

«Ой, лышенько! Чи наркоманка? А, може, нэ прывэди, Боже, поробили щось нэдобрэ?» — Микитовна перекрестилась.

Голая дышала тяжело, со всхлипом. Потом, закашлявшись, упала на колени, голову низко наклонила. Робея, Микитовна подошла. «Боже ж мий, та цэ ж та дивчина, що воду у мэнэ пыла!»

— Почекай, почекай, дытыно, я зараз!

Набросила на плечи девушки фартук, и, крестясь на ходу, побежала к Петровичу, у него телефон есть.

Милицию вызвать надо и «Скорую»…

Позже Ирина вспоминала события той ночи, будто смотрела старый фильм на мутной, мятой пленке. Старушка, вернувшись, закутала её в лоскутное покрывало, увела в дом, устроила на диванчике, заботливо подложив под голову подушку. От подушки терпко пахло чабрецом и плесенью.

Потом на улице что-то зашумело, затрещало, и яркий свет мазнул по окнам. В комнату ввалился здоровый милиционер, двойник того, в поезде, но Ира даже не удивилась. Может, так надо. Он оглядел Иру ласково-наглыми глазками и повернулся к хозяйке. Она что-то торопливо зашептала, поглаживая девушку по плечу. Слов Ира не разбирала. Согревшись под покрывалом, она, кажется, задремала. Разбудил ее радостный голос милиционера. Он рапортовал в хрипящую рацию:

— Аха! Так точно! Холая хражданка у лифчику и босоножках… Не-е, один лифчик! Аха! Микитовна нашла и к себе привела. Ховорит, ноги сильно пошкрябаны, у крови усе… Понял… понял… Так точно!

Микитовна внимательно слушала, строго поджав губы, и согласно кивала.

Отключив рацию, милиционер повернулся к женщинам:

— Собирайтесь, хражданочка, у больницу поедем. А ты, Микитовна, помоги дивчине, дай юбку какую, кофту. Я на двори подожду.

И в машине Ира дремала. Тряская поселковая дорога сменилась асфальтом, несколько раз ее качнуло и прижало к сиденью на поворотах.

В больнице ей стало легче. Она почувствовала себя защищенной даже больше, чем у Микитовны. Там ее жалели, от этого хотелось плакать и спать. Здесь люди работали, и у них не было времени на бесполезные эмоции, поэтому Ира собралась, стряхнула сонливость, спокойно и внятно ответила на все вопросы, послушно выполнила то, что велел ей врач. Неожиданно холодная клеенка на гинекологическом кресле показалась приятной, а равнодушно-жесткие пальцы врача не вызвали ни капли стыда.

Голос врача был таким же твердым и равнодушным, как и его пальцы: «Следы насилия не установлены. Девственная плева не повреждена. Наличие наркотических веществ и алкоголя в крови не выявлено. Кровоточащие царапины на ногах, предположительно от сухих веток, обработаны физраствором и смазаны йодом. Пациентка находится в состоянии глубокого шока, вызванного сильным испугом. В крови большое количество адреналина. Больной рекомендовано обследование у уролога, так как могут возникнуть проблемы с почками, и наблюдение у психиатра».

Утром в палату влетела Петровна. Косынка сбилась на бок, платье у ворота застегнуто криво. Испуганно оглядевшись, она подбежала к Ириной кровати:

— Деточка моя, что случилось? Мы всю ночь не спали, я уж не знала, что и подумать. Анечка все больницы обзвонила, а Линочке в отделении милиции про тебя рассказали. Хорошо, что ты у нас такая приметная, красавица, моя. Собирайся, я все принесла, голодная, небось? Юрий Васильевич, доктор Машков, уже с врачом поговорил, золотой человек. Выписывают тебя. Все хорошо, счастье-то какое, все хорошо…

Все хорошо, какое счастье!.. Эти слова крутились в голове, когда Ирина прибирала дома, торопливо засовывая в чемодан папки, вырезки, карты и бесчисленные тетрадки. Чемодан отправился на антресоли, и Ира постаралась забыть о нем, даже глаза опускала, когда проходила по коридору из комнаты в кухню.

Она шила в чистой, светлой комнате. Все хорошо… Петровна позвала обедать. Радость… Анечка и Лина придирчиво следили, чтобы подруга выполняла все предписания доктора Машкова и готовы были уложить Иру в постель, если замечали малейшую тень на ее лице. Какое счастье… Смешные! Знали бы они, что случилось с ней на пустыре!

А вот про это никому знать не нужно, как и про ту ночь после поминок. После потрясения от встречи с «шаманом» Ира вдруг вспомнила ночной кошмар в таких деталях и подробностях, что даже удивилась, как можно было забыть такое!

Но встреча на пустыре, как ни хотелось Ире думать иначе, сном не была. Даже сейчас, вялая от таблеток, назначенных психиатром, Ира во всех красках, со всеми мелкими-мельчайшими деталями видела таинственного «шамана». Или, может, охотника?

То, что он не хулиган с городской окраины, не заблудившийся наркоман, не маньяк-насильник, Ира поняла сразу, хотя и с жизнью, и с застарелой девственностью успела не раз попрощаться, пока сидела на корточках в безвременье послеполуденного зноя. Но кто же он тогда?

Девушка понимала, что ответ очевиден настолько же, насколько и абсурден, поэтому готова была прокручивать одни и те же картины, избегая вопросов и уходя от ответов. Белая, но не бледная, а сияющая кожа, белые, но не седые, а с живым лазоревым отливом волосы. Глаза фантастического голубого цвета.

А ведь по ее представлениям, он должен быть совсем иным. Таким, каким ей однажды приснился: невысокий, но стройный в крупных чешуйках китайских доспехов; под лисьей шапкой узкие, с рысьим изгибом черные прорези глаз, редкие волоски над верхней губой и на подбородке; лицо широкоскулое, жесткое, будто вырезанное из дубовой коры.

Как только она назовет его имя, привычная реальность треснет, лопнет и разлетится на тысячи кусков, которые ей никогда уже не собрать. Чтобы хоть немного отвлечься и оттянуть время ответа, Ира нагрузила себя с утра и до вечера нужными и понятными делами. Она шила на заказ, радовалась небольшим деньгам, которые помогали ей не чувствовать себя нахлебницей Петровны, бегала по квартирным делам в домоуправление, в паспортный стол, в милицию, послушно и без капризов ходила с доктором Машковым по врачам, выполняла все их назначения. Девчонки нарадоваться не могли: «Ты, Ирка, мечта медсестры. Вот бы все больные такими были — мы сутками из отделения не выходили бы. Деньжищ бы заработали!..»

Лето заканчивалось. Уже август, пора было думать о возвращении в университет.

— Ума не приложу, Петровна, что делать? Нужно к отъезду готовиться, а я все тяну, тяну… Или остаться? Напишу в деканат, соберу справки, может, дадут академотпуск. Денег в обрез, здесь шитьем много не заработаешь, спасибо, хоть что-то платят.

— Ничего, Ирочка, все образуется. Ты не одна. Вот перепишешь на себя квартиру, одной заботой меньше. Да и подлечиться еще не мешает. В зеркало-то давно смотрелась? Худая, горбишься за шитьем с утра до вечера, днями из дома не выходишь.

Петровна очень тревожилась за свою любимицу, названную внучку. Незаметно разглядывая осунувшееся лицо девочки, вздыхала и качала головой. Да и то сказать, сколько ей пришлось пережить! Прямо напасть какая-то! Тут кого угодно подкосит. А с квартирой сколько хлопот… Гражданства нет, в паспорте справка какая-то… Вот, опять застыла, задумалась, ох, беда, беда… или в церковь сходить?

Но Ира думала не о квартире, не о своих недомоганиях и даже не о том, как выглядит. В этот момент она поняла, что ответ, который она так старательно прятала от себя, вырвался из глубины сознания, и нет силы, которая могла бы удержать его. Теперь придется жить и с этим. В голове билось, наливалось болью и прорывалось слово: Каган, Каган, Каган…

Вечером девушка присела у кухонного стола и открыла тетрадь. Дух исследователя победил. К утру страницы были исписаны мелкими, частыми строчками. Тут была вся ее тайная жизнь: и краткие выводы изучения «золотой карты», и ночное видение с удаляющимся «ра», и встреча с Большим Шаманом и Великим Охотником кетом Каганом на окраине Краматорска. За ночь Ирина привыкла к новой реальности, хотя никаких здравых объяснений появлению Кагана не нашла, как не нашла разумного опровержения этому. Ну, так тому и быть. Искал, видно, кетку, такую же непорочную дуреху, как она, Ирина, чтобы выполнить свое предсказание, да ошибся на десяток столетий и на пять тысяч километров.

Ира сунула тетрадку под чемодан на антресолях, за две ночи сшила синее платье с белыми кружевами. Примерила его, спрятала в шкаф и успокоилась. Пусть будет память о несбывшемся.

С подтверждением украинского гражданства пришлось подождать. Как ей объяснили в паспортном столе, это займет полгода. К тому же времени она станет наследницей квартиры, машины и гаража. Доктор Машков подготовил все нужные справки, и в деканат ушло письмо с просьбой об академотпуске. Тихо, по-домашнему помянули маму на сороковой день. Наступила осень.

Новая жизнь началась спокойно, неторопливо. Соседка нашла Ире работу — шить «импортные» рубашки в частной мастерской. Дни, похожие один на другой, сливались в недели, дождик сеялся, шуршал по ночам за окном, листья зазолотились, ненадолго обрадовали душу и в одну ночь опали, засыпав весь город. Октябрь…

В ноябре Ира почувствовала себя совсем здоровой. Она поправилась, посвежела и даже начала с удовольствием крутиться перед зеркалом. Глаза еще хранили печаль и тайну, понятную только Ире, но в глубине их появилось мягкое сияние, как знак примирения с тем, что случилось, и желания жить дальше. Волосы стали мягкими, послушными. Грудь налилась, даже животик появился. Ну, это лишнее. Побегать бы по вечерам, да холодно…

Петровна нарадоваться не могла, ее «деточка», наконец, на человека становится похожа.

Перед Новым годом Ире пришлось перешить платье, то самое, синее с белым, потому что оно, это чудо, не сходилось в талии и жало в груди. Наводя порядок в ящике с бельем, Ира наткнулась на нераспечатанную упаковку гигиенических прокладок. Ее, как обалденную редкость, подарила девушке одна из московских клиенток еще летом. Пачка была нераспечатанной. Ира замерла, не веря очевидному, посчитала на пальцах, пересчитала вслух, метнулась к календарю, потом к зеркалу. Не может быть! Быть такого не может…

Доктор Машков успокоил Иру:

— Все бывает, Ирочка. Такие потрясения за несколько недель! Вот организм и защищается, как может. Есть у меня приятельница Леночка, гинеколог-«золотые» руки, а мозги… — платина, чистая платина! Посмотрит тебя, капелек попьешь, все и наладится.

«Золотые» руки бережно и чутко сделали свое дело, а «платиновые» мозги подвели итог: «Судя по сердцебиению, мальчик. Почти половина срока, со дня на день зашевелится».

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Тужься, девонька, тужься… Что же ты такая непонятливая? Не в грудь, а на низ, на низ, как по-большому…

— А по-другому нельзя?

— Шутишь? Это хорошо для ребеночка… — акушерка задумалась, потом кивнула. — Можно и по-другому. Но это не для всех. Дала нам ночью поспать — как умею, помогу тебе, выглажу младенчика.

Она размяла пальцы и подула на них, чтобы разогреть.

— А ты не ленись, не расслабляйся, работай, работай, помогай мне.

То ли от мягких круговых движений, то ли от желания угодить доброму человеку Ира сосредоточилась, представила, как это делается, и впервые правильно поднатужилась.

— Вот так, вот так, умница, вижу головку, теперь уже скоро…

Всю прошлую ночь Ира ходила по длинному коридору родильного отделения от окна до лестничной площадки.

А когда становилось совсем невмоготу, ложилась на жесткую кушетку, которая почему-то стояла в туалете. Боль тут же таяла, будто просачивалась сквозь холодную клеенку, и давала измученной роженице чуть отдохнуть.

Казалось, что на всем этаже, кроме нее, никого не было. Сестринский пост, освещенный тусклой лампочкой, так и остался пустым. Только в темной палате посередине коридора кто-то самозабвенно с переливами — вверх-вниз — храпел. Кричи, плачь, жалуйся — никто не услышит, никто не поможет.

Под утро боль стала невыносимой и, чтобы заглушить ее, пришлось пару раз вцепиться зубами в руку выше локтя. На третий раз боль, разжимая зубы, прорвалась стоном, всхлипом, и по всему этажу раскатилось первобытное утробное рычание.

Храп замер на середине подъема, и тут же в палате появилась акушерка.

— Пора, девонька, пора, что ж ты так засиделась? Почему раньше не позвала? Ну, с Богом!

Новорожденный не заплакал. Молодая мать в тревоге прислушивалась. Акушерка, повернувшись спиной к родильному столу, бегло осмотрела младенца и едва слышно охнула.

Крохотный мальчик двух минут от роду, покрытый слизью и кровью, водил пронзительно голубыми глазами из стороны в сторону. Взгляд его был внимательным и серьезным. Он с интересом осматривался вокруг.

На секунду взгляд младенца застыл, между бровями скользнула складочка. Он нахмурился, задумался и, как будто вспомнив, что нужно сделать, сморщился. Черты его крошечного личика расплылись, глазки помутнели, рот разошелся в крике.

— Познакомься, мамочка с сыночком, — заученная привычная фраза помогла акушерке прийти в себя. «Но пусть я до пенсии останусь без ночных дежурств, если мне это привиделось!»

Жар августовского полдня опалил лицо: на Иру смотрели голубые глаза Большого Шамана и Великого воина Кагана. Так тому и быть…

— Здравствуй, — шевельнула губами.

В родильный зал вошла заведующая отделением.

— Доброе утро! Поздравляю, Ирочка! Привет тебе от Юрия Васильевича. Как наш богатырь, Нина Петровна?

— Все хорошо, справились. Мамочка у нас умница. Пусть отдыхает, она заслужила. Посмотрите мальчика, Елена Александровна.

Акушерка кивнула на пеленальный стол.

Что-то в тоне и во взгляде Нины насторожило заведующую. Они давно работали вместе и научились понимать друг друга, не тревожа молодых мамаш.

Врач и акушерка подошли к младенцу. Нина Петровна распеленала его.

— Вампиреныш, Елена Александровна, чистый вампиреныш! — выдохнула она, убедившись, что Ира дремлет на каталке, и торопливо зашептала что-то на ухо Елене Александровне.

— Можете отдохнуть, Ниночка. Чайку попейте, успокойтесь. Пусть девочки приготовят Ирочке палату. И, пожалуйста, никому ни слова, хорошо?

Елена наблюдала Ирочку с того дня, как Юра Машков привел ее. Он думал, что состояние его подопечной связано с трагическими событиями, которые ей пришлось пережить. Сначала смерть мамы, потом какая-то напряженная работа и загадочная история в конце лета, о которой толком никто ничего не мог рассказать. В результате — сильнейший стресс. Сама же девушка выглядела и вела себя так, будто ничего особенного с ней не случилось. И беременность оказалась ей очень к лицу. Об отце будущего ребенка она говорить не захотела. А теперь вот это. Бедная девочка…

Ребенок оказался поразительно белокожим с яркими голубыми глазами. И без крайней плоти. Уму непостижимо! А если еще поверить Нине… Скорее всего, это от лекарств, которые Ира принимала. Другого объяснения нет. А если так, то неизвестно, чем все это может закончиться. Бедная, бедная… Чем можно ей помочь? Хорошо, ребенок — моя забота, посмотрим, что будет дальше, может, обойдется. Если нет… Ну что ж, девочка молодая, здоровая, вся жизнь впереди, встретит свое счастье, будут у нее хорошие детки. Начнет все сначала. Все с начала? Да, с начала!

В родильном зале было тихо, только посапывал спящий младенец, и тихонько вздыхала во сне его мама.

— Ирочка, детка, проснись, послушай меня…

Елена Александровна зашептала, с тревогой вглядываясь в бледное лицо Ирочки.

— Ну что, согласна?

Ира кивнула. Она почти ничего не поняла: какая-то мелкая операция, пока она здесь… в будущем может пригодиться. Но если Елене Александровне нужно, она согласна. Дали бы поспать…

«Платиновые» мозги, как всегда, нашли решение, а «золотые» руки, как всегда, ювелирно выполнили работу.

В родильной карточке Ирины Анатольевны Коваленко появилась новая запись: «Девственная плева родильницы восстановлена по морально-этическим мотивам».

*****

Скоро рванет… Лениво помахивая красным флажком, Анчар остановился на перекрестке грунтовой и асфальтовой дорог возле кучи строительного мусора. Сколько их было, этих взрывов, в его жизни, а хорошо он помнит только первый, когда отец взял его с собой на рыбалку.

Ловили по-офицерски, «на динамит». Вода вздулась огромным пузырем. Глухо ухнуло так, что земля загудела. С заполошным кряканьем взметнулась стайка уток, пузырь опал, и по озеру пошли гулять волны. Отец с друзьями, громко хохоча и весело матерясь, столкнули резиновые лодки прямо в крупную рябь.

Эх, отец, отец… Угораздило же тебя поднять вертолет в такой ветер! Ну, подумаешь, обварился кипятком повар-первогодок, с кем не бывает. Так на беду, у него оказалось слабое сердце, гребут-то в армию всех. Загибался парень, фельдшер сказал, что без дивизионного госпиталя не обойтись. Мама узнала, упросила взять и ее: решила к Новому году поменять занавески, а подходящих кружев в поселке не оказалось, заодно и поможет фельдшеру Пете, присмотрит в дороге за солдатом, как всегда. И спорил ты с ней, даже рявкнул пару раз от души, да разве убедишь маму… Хоронили всех в закрытых гробах.

Анчар показал флажком притормозившему «Сеату», что можно ехать, сюда камни не долетят; сдвинул на затылок пятнистую солдатскую панаму — подарок Йоси — и смахнул со лба пот. Что-то долго сегодня Йоси возится…

Первую боевую гранату он бросил в Суворовском училище, где проходил циничную и жестокую подготовку к жизни и службе.

Там же, в Суворовском, получил прозвище Анчар. Сначала попытались окрестить худого и юркого рыжеватого новичка Тараканом. Х-ха, щас! Как услышал, «тубаретку» поднял, не глядя, и попер ломом. Дошло.

Любимый стишок, который с мамой учил, — «Анчар» Александра Сергеевича Пушкина. В училище, пока не разобрался, что к чему, читал его направо и налево: новым приятелям доверительно, на уроке литературы для отмазки, на концерте — звонко и грозно, «с выражением», как мама. К счастью, он быстро понял, что все «свое» здоровее хранить в себе, поэтому читать вслух стишок перестал, но слово прилипло. Не ломить же второй раз на толпу, пусть будет. Слово красивое, нерусское, да и вообще…

Прозвище увязалось за ним в Рязанское училище ВДВ, а потом в подмосковное Монино. Оттуда вышел Анчар лейтенантом с закодированной восьмизначным числом военной специальностью.

Земля дрогнула. Над невысокими холмами с грохотом поднялась и опала гигантская стена подорванного грунта. На «Командирских» — 12.07, работу закончили. Не спеша, с удовольствием приминая тяжелыми ботинками мягкую меловую пыль, Анчар двинул назад. К машине нужно идти в обход высокой гряды между дорогой и местом взрыва. Йоси, как всегда, сработал отлично: взрыв превратил камни в строительный щебень и уложил его в правильную призму.

Сейчас домой, в душ и спать. Да, Анчар, не забудь, что нужно еще в «русский» магазин зайти, водки купить, колбаса кончилась, да и того-сего по мелочи. Он настолько сжился со своим прозвищем, что часто в мыслях так и обращался к себе: эй, Анчар!.. давай, Анчар!.. эх, Анчар, Анчар…

Слева заработала камнедробилка, по ту сторону дороги, на холме, заскрежетал оживший экскаватор. Стройка, разбуженная взрывом, быстро набирала потерянный темп. Предстояло срыть три четверти холма. Измельченный в камнедробилке грунт увезут, а на выровненной площадке начнут строить сразу несколько заводов — начало большой промзоны.

Камни после сегодняшнего взрыва будут вывозить завтра, потому что сначала все вокруг должны осмотреть археологи, такой закон. Через час они и подъедут. Несколько участков уже обнесены красно-белыми лентами. Анчар успел заглянуть, что там, в пустотах, но ничего интересного не увидел. В открывшихся после взрыва пещерах можно было угадать подобие древней кладки, ступени, ведущие вниз, но дальше все терялось в земляных завалах. Краем уха слышал он, что в древности здесь был город, а гряда, которую он сейчас обходит, — это городской вал.

А там что, впереди? Метрах в десяти, слева, земля осела небольшой ступенькой, обнажив известняковую породу. С перекрестка не увидеть. Да и с той стороны, куда он направляется, не заметно, слишком далеко. Анчар огляделся и в три прыжка оказался на гряде. Так и есть, провал. Узкая щель, примерно полметра на метр. Много историй ходит о не замеченных вовремя провалах…

Нагнулся, попытался рассмотреть, что в глубине. Пустота. Лег на живот, сунув голову в щель. Солнце было почти в зените, и его прямые лучи освещали открывшееся взгляду помещение. Глаза быстро привыкли к темноте: довольно большая, округлой формы комната; насколько можно судить, потолок сферический. Провал пришелся на высшую его точку, где толщина известняка не больше тридцати сантиметров. И он, Анчар, давит на эти сантиметры всем своим весом. Как бы не ухнуть вниз в самый интересный момент… Прямо под ним, в тени головы, — высеченный из известняка куб или, возможно, пьедестал, так как на нем стоит… а вот, что стоит, не разглядеть.

Понятно, Йоси его ждать не будет, уедет минут через десять, может, посигналит для вида. Археологи приедут через час или раньше. От Иерусалима до места чуть больше часа езды в это время дня, а они уже выехали, времени им дается в обрез. Решай, Анчар!

В момент решил и рванул назад, к перекрестку. Там, среди мусора, он видел обрезки арматуры, большие картонные коробки. Что-то можно будет приспособить под лопатку.

Через двадцать минут щель была тщательно замаскирована, даже дерн настелил, как учили.

*****

Странная жизнь продолжалась. Стало понятно, что она окончательно разделилась надвое. Как поминальная стопочка, что раскололась на две половинки, и не собрать, не склеить.

Для людей и на людях все просто, как у всех.

Радость, радость и счастье — сыночек Мишенька, крепыш, умница, красавчик. Петровна не налюбуется, с рук «внучка» не спускает, каждый день Господа благодарит за нежданный подарок.

— Вот, солнышко, оформит мамочка квартиру, и сменяем мы ее и мою «однушку» на хоромы, чтобы манюне было светло и просторно, а потом пойдем мы в школу, мамочка нам костюмчик сошьет, как у принца, а бабуля портфель купит самый лучший и положит туда всякого добра: и ручек, и карандашиков в пенальчике, и тетрадок нарядных. Чтоб у нас на уроке всего в достатке было… а букет у нас будет — ух, какой букетище! И подарим мы его нашей учительнице, самой лучшей на свете. На бабушку Раду похожей…

А Мишенька-солнышко нежится у бабули на ручках, глазенками голубыми поводит, слюнка прозрачная — к ранним зубкам — стекает с тугой красной губки на подбородочек снежной белизны.

А если в гостях пеленочки обмочит, Петровна Ирочке и привстать не даст.

— Сиди, сиди, деточка. Отдыхай, тебе и так достается. По всему балкону паруса развешаны, богатырь растет! Ночами-то дает поспать?

— Дает, Петровна, такой спокойный мальчик. Разок за ночь встану одеяльце поправить, и сухой до утра, да, Мишенька?

Сидит Ира на кухне у Петровны, отдыхает и страшно ей: скоро домой. Постоит у закрытой двери, сколько выдержит, и вперед, как в омут…

Перед визитами Елены Александровны Ира быстренько наводила порядок: разбрасывала по дивану игрушки, выравнивала в рядок бутылочки с сосками, пеленала Мишу и устраивала его в манеже. А уж за тем, чтобы на балконе всегда развевались «паруса», следила особо: каждое утро полоскала в тазу чистые пеленки и развешивала их уголок к уголку. Потом их сменили ряды ползунков.

Елена Александровна проведывала их часто: сначала каждую неделю забегала при любой возможности, теперь реже, два-три раза в месяц — и всегда с подарками. Ирочке она дарила что-нибудь из косметики дорогущей, красивое белье, на которое никаких денег не хватит, книги. Однажды принесла две низки туалетной бумаги, в другой раз — стопку полотенец, от огромной простыни до маленькой, в две ладони, салфеточки. Мишеньку, крестника, завалила игрушками, одежками, книжками на каждый день и «на вырост».

— Ой, Елена Александровна, избаловали вы нас. Скажи, Мишенька, спасибо! Давайте я вам что-нибудь сошью! Как же благодарить вас?

— Ничего, Ирочка, сочтемся на том свете угольками, — а сама с Мишеньки глаз не сводит. Каждую складочку, каждый ноготок проверит. Локоны белого золота сквозь пальцы пропустит, все тельце прогладит, простучит до самых пяточек, а пяточки пощекочет. И расспрашивает до мельчайших подробностей: как кушает, как спит, покакал ли и сколько раз…

В конце осмотра в глазки Мишеньке глубоко-глубоко заглянет, замрет на несколько минут, вздохнет и улыбнется:

— Все в порядке, Ирочка, даже лучше, чем в порядке. Чудесный у тебя сынок, крепкий, здоровый. Все хорошо. Наливай чаек, что-то устала я.

И как будто не Ирочку, а себя успокоила до следующего раза. Никак не могла себе простить, что не обратила вовремя внимания на таблетки, которые принимала Ирочка до визита к ней. Пока, к счастью, нет никаких проблем с малышом, а там, кто знает! Поживем — увидим…

А Ира и так знает, что все в порядке, пока они с Мишенькой на людях, пока Елена Александровна чай пьет. Кивает ей Ирочка, улыбается, Мишеньку легонько покачивает и думает о том, что вот закроет за крестной дверь, постоит в прихожей — рука на замке — сколько сможет, и назад, в тихую, пустую комнату.

Здесь, за закрытыми дверями, проходила вторая жизнь, тайная и непонятная, в которой хозяином был тот, кого все считали ее сыночком Мишенькой. Иногда Ира чувствовала себя гостьей, иногда служанкой, но в этой жизни от нее ничего не зависело, она была никому не интересна и не особенно нужна. Здесь все решает он, и все будет так, как он хочет. Знать бы, чего он захочет…

В этой жизни Ира даже про себя не называла его сыном.

От пеленок младенец категорически отказался в первый же вечер. Просто не дал себя запеленать: расставил локти, раздвинул колени и выбрался из сверточка, как мотылек из кокона.

Он не плакал, а покашливал, если что-то просил. Методом проб и ошибок Ира быстро научилась угадывать его желания. Сначала их было два: поесть и на горшок. Грудь сосал вдумчиво, серьезно, а потом показывал на кашу, пюре, суп. Ровно через месяц от груди отвернулся.

На четвертом месяце он уже крепко стоял на ногах, но шлепался на спину, когда кто-то звонил в дверь.

Каждое утро младенец кашлем и жестами «велел» включить радио и телевизор одновременно и до позднего вечера не разрешал выключать. Новости слушал очень внимательно, любил документальные фильмы, а вот музыку он не воспринимал совсем. По вечерам увлеченно смотрел боевики.

Ира ему была совсем не нужна, и она, быстро справившись с домашними делами, садилась за шитье. Он приучил Иру раз в день навещать Петровну, а когда забегали по вечерам Ирины подружки, у нее опять появлялся сыночек-младенец, красавчик и умничка.

В тетрадке с антресолей Ира написала о мальчике, который странным и непостижимым образом появился в ее жизни. Написала о любви к своему еще не родившемуся сыну, и о жутком ужасе, когда в его первом же его взгляде прочитала, что, не сын он ей вовсе; о тайне, с которой так трудно, почти невозможно было справиться на первых порах; о глухой тоске бессонными ночами и о дневном страхе ожидания катастрофы. Может, права была та, черная, посреди комнаты?..

Но дни шли, со временем наладилось размеренное, спокойное существование, где у каждого определилось свое место. Обязанности ее оказались несложными. Малыш хлопот не доставлял, лишнего не просил, и прекрасно обходился без нее, как и она без него.

Так прошло полгода. Однажды на рассвете ее разбудили какие-то необычные звуки из комнаты Миши. Ира нашарила тапки, посидела, прислушиваясь: булькающее, гортанное, заикание, как будто слабослышащий с утра пораньше старательно выполняет специальные упражнения. Странно… Может, чем подавился, заболел, или режется зубик?

В дверях она по привычке, но уже без страха остановилась.

Обычно спокойное лицо мальчика скривилось от напряжения. Он гримасничал, раскрывал рот, высовывал и снова прятал язык, пухлые щечки дрожали, перекашивались, надувались и опадали. Но он не выглядел больным, встревоженным или испуганным. Кажется, в жизни ребенка начинается новый этап. Что он ей принесет?

Вдруг странные звуки сложились в неуклюжие, едва понятные, но осмысленные слова:

— Добрррл-л-лое утррр-ло, Ирррл-л-ла!

Ира сползла по стенке на пол, слезы покатилсь по щекам:

— Ты кто?.. Кто ты?..

Невнятно, через «кашу» во рту донеслось:

— А щ-щ-шс-са-ма поду-у-умай… прлр-ро не-порро-чщч-ное зза-чщщ-ча-тие слы-хха-а-лла?

— Кто я? — малыш задумался, помолчал. Улыбнулся снисходительно. — Сама Миш-ш-шей наз-звала. Пусссть будет так.

*****

Уже три дня настроение у Анчара препаршивое. Все тело противно зудит, словно в крапиве вывалялся.

Дернул же черт за руку и ткнул его палец в схему взрыва. Там Анчар заметил ошибку. Маленькая ошибочка, незначительная. Да и не ошибка, если по большому счету: можно так, а можно и эдак. Но «эдак» будет не по правилам, а по опыту, на «авось», как говорится, сойдет, как до сих пор сходило. Но Анчара учили по-другому, и учеба крепко въелась в его душу, мозги, характер. С каждым разом все труднее было себя сдерживать, не замечать местного «авось». Вот и не сдержался в конце концов. Первый раз оказался последним.

Йоси удивленно посмотрел на рабочего. Хороший парень, старательный. Добросовестно и споро управляется с работой. Такой худой, невысокий, а тяжеленные мешки с аммоналом молча таскает, детонаторы вставляет — даже учить не нужно. По утрам грузовик со взрывчаткой «ведет», как привязанный: ни утренний бестолковый поток машин, ни пробки, ни новые маршруты ему не помеха. Мигалку на крышу — и «кадима» — вперед. Надо отметить, иврит у него приличный. С таким ивритом мог бы найти что-нибудь почище, но, видно, не хочет, кто их, этих «русских» поймет. Конечно, можно так, а можно и эдак, но Йоси понимает, что дело не в этом. Такое может увидеть только взрывник, равный по мастерству ему самому. Получается, как ни крути, что во взрывном деле парень разбирается не хуже него, известного на весь Израиль мастера.

К концу работы Йоси был уже хмуро раздражен, а вечером Анчару позвонили из охранной компании и сообщили, что он уволен. Письмо об увольнении придет почтой.

Такую работу потерял! Ну, вставать приходилось в три ночи; а что, сам себе хозяин, дети дома не плачут, да и жены не намечается. По пустым дорогам до кибуца Яд Хана — красота! Там он ждал Йоси и ехал за ним к подземному заводу под Зихрон Яковом. Загрузить мешки с розовым аммоналом, белые колбасы промежуточной пластической взрывчатки, детонаторы, бухту провода, потом сопровождать Йоси до стройки — это вообще не работа… Взрывы готовить — пара пустяков, детские игрушки после того, что ему «там» приходилось делать. Руки сами все помнят. Работа хоть и пыльная, но не внапряг, совсем не внапряг. А в час дня свободен до завтра. Дорога домой, в Петах-Тикву, занимает меньше часа. В это время трассы отдыхают от пробок. И время до вечера свободное, и платили неплохо. За год на машину собрал. Конечно, смотря что здесь считать машиной, но его «Шкода» оказалась крепкой, резвой и неприхотливой. Чего еще!

Указать на ошибку хозяину! Забыл, где находишься? Теперь придется на заводе стеклодрянь глотать.

Взгляд Анчара остановился на «штуковине» из подземной комнаты. Хоть что-то на память осталось. «Штуковина» больше всего походила на тупорылый снаряд четыреста пятидесятого калибра для орудий, что на крейсерах устанавливают, и такой же высоты. Вес примерно соответствовал размеру, килограммов пятьдесят.

Тускло-серый от многовековой, а может, тысячелетней грязи, непонятный предмет был, похоже, цельнолитым, но полым: наклонить или перевернуть — внутри начиналось какое-то шевеление и перекатывание. И не просто, будто что-то оторвалось и болталось внутри, как в пустой банке, нет, звук был постоянного, целенаправленно заданного движения.

Покрыт предмет выпуклым сложным орнаментом: то ли цветочки какие, то ли лепесточки, или просто загогулины…

Анчар попытался ножом очистить поверхность. Матово заблестел металл белого цвета. На этом все и закончилось. Это же нужно выйти в магазин, поискать какую-нибудь подходящую «химию» да мочалок купить и перчаток резиновых. Потом как-нибудь.

Похоже, вещь в доме ненужная и бесполезная, даже ноги не положить — соскальзывают. Продать ее не удастся, а нести назад, чтобы сдать археологам, — себе дороже, проблем не оберешься. И так еле домой допер, чудо, что никто не увидел. А чтобы вынести из дома… Стремно! Пусть стоит.

Да и времени нет, сейчас не до этого. Работа новая, разобраться нужно. В первом же бюро по трудоустройству дали Анчару направление на завод по производству фиберпластовых труб большого диаметра, до трех метров. Говорят, погонный метр трубы завод продает за тысячу долларов.

Его поставили в бригаду, обслуживающую машину. С ним в бригаде шесть человек, кроме него, еще пятеро арабов-палестинцев: Казем, Биляль, Ахмед, Мухамед и Мансур. Сначала думал, что придется «тубареткой» отбиваться, если они «стариковать» начнут, но нет. Парни помогают, объясняют, не нагружают, ведут себя по-товарищески, хотя и не принято здесь так говорить об отношениях с арабами. Все они черноголовые, крепкие, белозубые, всем около тридцати.

Бригадир Казем — болезненно бледный, с высоким, выпуклым лбом и горящими глазами. Анчар решил, что от него нужно держаться подальше, уж слишком похож на фанатика-исламиста. Ну их, этих одержимых всех мастей! А бригадир оказался простым, умным, добрым и очень жизнерадостным. Он объяснил Анчару, что все в бригаде родственники и приходятся друг другу братьями, дядями, племянниками. Но главное — все они друзья: вместе росли, вместе учились и сейчас вместе работают. И добавил: «Закон на этом заводе один: никаких разговоров о политике. Вам, евреям, и нам, арабам, здесь делить нечего. Все пришли сюда деньги зарабатывать, семьи кормить надо».

И его пытались расспросить, нового человека, откуда приехал в Израиль, есть ли семья, кто по профессии. Ответил осторожно, чтобы не обидеть. Не будет же он им в подробностях рассказывать о своей основной профессии. Сам пытается не вспоминать, сколько мусульман отправилось к Аллаху после его командировки в Чечню, да какое отношение имело их спецподразделение к взорванным складам боеприпасов в Приморском крае, и почему застрелился генерал-майор Стовба, лично отдававший им приказы.

Анчара случайно не оказалось в том самолете. Как говорится, не было бы счастья… Накануне вылета ему сломали нос в пьяной драке. В травматологию привезли без сознания и, понятно, без документов. Так он оказался в «цивильной» больнице. Пока очухался, разобрался, «АН-2» взлетел без него и рухнул на территории какого-то завода, прямо на склад горюче-смазочных материалов. Ребята, четверо, погибли, все боевое подразделение. Хорошо, хватило у Анчара времени и ума затаиться в больничке и переждать. Потом шито-крыто уволили его капитаном в запас, выдернув из-под следаков военной прокуратуры. От них-то он и узнал, что комиссия обнаружила в самолете подпиленные тяги управления. Страху натерпелся — жуть! Каждый вечер с жизнью прощался «по-взрослому», все казалось, что ночью по его душу придут. Потом понял, что и днем могли, да, видно, судьба у него счастливая.

Как объяснить, что, оказавшись «на гражданке» без профессии, без связей, без жилья, он мог выбрать только два пути: или к бандитам, или в охрану. На деле, «охрана» оказалась теми же бандитами. Опять следствие… Вспомнил, про дедушку-еврея. Подписку о невыезде дать не успели, зато он успел «дернуть» в Израиль. В то время в Грузии достаточно было до самолета добежать с нужными документами.

Так что ребята вроде неплохие, но условия ужасные. Получает столько же, сколько и на взрывах, но смена — двенадцать часов, неделя в день, неделя в ночь с двумя выходными в месяц. В воздухе плотным облаком стоит взвесь мельчайшей стеклянной пыли, пропитанной испарениями химических реакций. Этим и дышишь. Стеклянные блестки оседают на одежде, собираются в складках кожи. Три дня отработал — изодрал себя до крови. Парни из бригады посоветовали стирать одежду после работы и держать ее отдельно в пакете. Но все равно тело и днем и ночью зудит, чешется, не помогает ни душ, ни жесткая мочалка, хоть весь вечер не выходи из ванной. Ночью не заснешь… Нужно искать новую работу.

Анчар вышел в полночь на заводской двор покурить. Над далеким Тель-Авивом небо было в сполохах от фейерверков, а здесь тишина, темнота, моросит дождик из случайной тучки, машины монотонно гудят в «автомате». Арабы что-то лопочут гортанно и смеются. Мог ли он, потомственный офицер, отличник спецназовец представить, что двухтысячный год встретит на том же заводе, откуда собирался «дернуть» на третий день работы! Кто бы предсказал ему, «крутому» парню, что будет так, не поверил бы.

Ладно, Анчар, сегодня так, а там посмотрим…

*****

Каждый вечер заканчивался чаепитием. Миша очень полюбил медовый торт по рецепту бабушки Рады, но с ним было много возни, поэтому сошлись на рассыпчатом печенье, которое Ира пекла впрок и складывала в жестяную коробку.

Малыш оказался внимательным и вдумчивым, слушателем. Сам он говорил мало: неразвитое небо полугодовалого ребенка не могло справиться со всеми звуками, он быстро начинал путаться и замолкал на полуслове.

Два вечера ушло на историю волчьей шкуры и рождения Миши. Завтра утром он велел ехать в Краматорск на место захоронения воина-шамана. Ира давно привыкла слушаться, теперь это не вызывало в ней чувства безразличия, неловкости, или неприязни. Отрывистые, короткие распоряжения больше походили на приказы, но Ира не обижалась: Мише еще очень трудно выражать мысли словами. А уж о том, чтобы поспорить или отказаться, и речи не было, Мише виднее.

На людях они продолжали игру «молодая счастливая мамочка с деточкой-сыночком на руках», хотя Ира все чаще кряхтела: «Ох, Миша, ну и тяжелый же ты, еще немного — и я тебя с места не сдвину!» И норовила при каждом удобном случае усадить его в коляску. Коляску Миша обожал, с удовольствием устраивался на сиденье. Дома он давно уже сам топал из комнаты в комнату, а Елена Александровна радовалась, что Мишенька пойдет еще до года:

— Подожди, потерпи чуток, наш мальчик вот-вот побежит — не догонишь.

Петровна готова была и в школу отвезти в колясочке свое сокровище!

Но в автобусе с коляской не управиться, поэтому Ире пришлось тяжко.

Утром, выглянув в окно, она объявила: ночью подморозило, одеваемся теплее!

— Л-лишнее это… не л-л-юблю… ты знаеш-ш-шь…

Тут Ира, которая до сих пор оставляла на ночь в Мишиной комнате окно нараспашку, возмутилась:

— Ты что, хочешь, чтобы меня родительских прав лишили? Октябрь на дворе, а дитя в распашонке! Кто же меня умной назовет?

— Пр-ра-ва, ни-кто-о… Ку-утай…

Пассажиры с умилением посматривали на смугло-румяную мамашу с хорошенькой, беленькой малышкой на руках. Мишу часто принимали за девочку.

Всю дорогу по просьбе Миши Ира тихонько нашептывала ему краткую историю развития человечества.

На пустыре строили дом «с выпендрежем»: башенки, балкончики — по всем правилам новых хозяев жизни. Рабочие уже подвели кирпичные стены под крышу.

Ира расстроилась. Был пустырь никому не нужный, люди с роду-веку обходили его стороной, и вот, на тебе… Она топталась с Мишей на руках, пока не заметила старушку, у которой летом воду пила. Микитовна, кажется, так милиционер называл ее.

Микитовна увидела ее раньше. Она вышла покормить кур, а тут «молодычка з дытыною», и долго, прикрыв рукой глаза от солнца, рассматривала их. Ира обрадовалась:

— Здравствуйте, Микитовна!

— Ой, доню, а я, стара, дывлюсь, чи ты, чи ни… Живая, здоровая, та гарна яка! А це ж хто в тэбэ? Донэчка? Красуня!

— Нет, Микитовна, не дочка, сынок у меня, Мишенька…

— Хлопчик, теж гарно… — присмотрелась, видно, разгадала нехитрую женскую загадку: «З того лита, мабудь… Ой, дытыно, дытыно, и нэ побоялась привэсты нэ знамо вид кого…» А вслух сказала:

— Бог дав тоби сыночка за мукы твои… Угу, Мишенька, угу…

Мишенька старательно распустил губы в улыбке, приоткрыв два белых зубка.

— А того, — кивнула на пустырь, — так и нэ знайшлы? От же ж подлюка, от же ж гад!.. Ну, ничого, Бог усэ бачить, поробыться йому!.. Милиция прыходила, були у мэнэ, по пустырю ходылы… А тэпэр, бачиш, и слидов нэ знайдэш, понастройилы, тьфу!..

— Да ладно, нам и так хорошо. Не представляю, как без Миши жила, такая радость… Микитовна, а когда яму под дом копали, ничего необычного в земле не нашли?

— Та що там можэ буты, у зэмли?

— Помните, вы что-то говорили об этом месте, что вроде там черт похоронен. Я-то на историка училась, пришлось из-за Мишеньки отпуск взять, отставать не хочется… Может, найду что интересное, а в университете зачтут.

— Да булы якись желэзякы. Зараз запытаю.

Она резво побежала к стройке. Ирина, спотыкаясь, пошла следом.

— Эй, Василь! Училка будущая по истории интэрэсуеться. Може, що цикавэ знайшлы, як копалы?

Рабочий с удовольствием разогнулся, радуясь передышке.

— Та усе, що було, повыкыдувалы.

— И горшок?

— Ни, у горшку мы алебастр замешуваем. И выкынуть потом нэ жалко.

Ирина прижала к себе Мишу, похлопала его по спинке, скрывая радость:

— А можно посмотреть?

— Дывысь, нэ жалко, за цэ грошей нэ трэба.

В черном с белыми потеками «горшке» Ирина сразу узнала рогатый шлем.

— Отдайте мне, дядечка. Если для учебы не пригодится, под горшок малышу приспособлю. Ни у кого такого не будет.

Василь удивленно посмотрел на молодую женщину.

— Та вин же ж тяжеленный, з чугуну, мабудь, як попрэшь с дытыною на руках?

Микитовна дернула его за рукав:

— Отдай, Васылю, нэ обижай молодыцю, йий и так прийшлось, ох, горэ, горэ…

— Ну, ладно, мэни нэ жалко… А магарыч? Бэз магарыча нэ можно, щоб дытына мымо горшка нэ робыла…

Сейчас шлем, отмытый от алебастра, стоял посреди стола. Чистить его до блеска Миша запретил:

— В багаж-же пойдет, чтоб тамож-жня не заметила.

— Какая таможня? Какой багаж? Мы что, едем куда?

Дитя криво усмехнулось, на щечке появилась ямочка:

— Истор-рик… Ал-лл-хеолог… — со сложными словами он еще не справлялся. Ткнул пальчиком в фотографию шкуры. — Не догадалась по стор-ронам света пр-ровер-рить? Куда мор-рда волка смотр-рит?

— На юго-восток…

— И что у нас там, на юго-востоке?

— Черное море…

— А дальше?

— Турция.

— А за Тур-рцией?

— Не знаю, Африка, наверное…

— Сама ты Афр-рика… Ер-р-русалим, знаешь такой?

Ира кивнула.

— Завтра едем в Донецк, в Евр-рейское агенство, оттуда в ОВИР заказывать паспорт, и начинай пр-родавать гараж-ж, маш-шину, квар-ртиру. Деньги нам на Святой Земле по-на-до-бят-ся. А сейчас собирай все документы. У тебя же мама евр-рейка, значит, и ты тоже.

— Да как же, Миша? Украинка я…

— Это здесь ты укр-раинка. А там в самый раз, по закону, Галаха называется. И я еврей.

Ира вышла из кухни и не услышала, как Миша пробормотал ей в след:

— Евр-рейка… Ты такая же евр-рейка, как и укр-раинка. Кетка ты. А я евр-рей.

И принялся взахлеб смеяться, не мог остановиться, пока не закашлялся:

— Я еврей, я еврей…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«Зной-зной, зной-зной».

Предводитель отряда не заметил, как с размеренного «раз-два, раз-два» перешел на повторение жгуче-злобного короткого слова. Кроме него, не осталось в голове ни мыслей, ни чувств.

Палештим — народ моря. Тяжко его сынам приходится на берегу. И с каждым шагом, отдаляющим их от морского прибоя, все сильнее угнетает то, что привычно для других народов.

Нет, солнце, горячий, сухой воздух, пыльные дороги не для них. Глупо, обливаясь потом, мелко перебирать ногами вместо того, чтобы расставив их пошире, крепко упереться в надежную палубу и вместе с судном покачиваться в вечном ритме моря. Оно само вынесет, куда надо, того, кто умеет с ним договориться.

Лицом — приветливо — к соленом ветру: «Здравствуй, брат!»; спиной — презрительно — к солнцу: «Ты не господин мне. Голова моя такая же золотая, как и у тебя. Но ума в ней больше».

Стыдно даже на время уподобиться тем несчастным, которые, сгорбившись, как верблюды, несут на себе поклажу выше головы. Спины у народа моря всегда прямые. Иначе, как можно устрашить волны и заставить их покорно лизать твои ноги?

«Зной-зной, зной-зной…»

Много нужно взять с собой, чтобы уйти от родного моря на день пути: оружие, еду, навесы для ночлега, инструменты… Самых крепких и выносливых пленных выбрали для похода. Широкие у них спины, но сутулые. Крепкие ноги, но кривоваты малость. И черные головы. Всю поклажу несут безропотно, даже пить не просят. Понимают, что хозяин превыше всех их презренных богов.

Оружие и инструменты несут палештим, в руках несут. Оружие делает их еще более независимыми и уверенными в себе. А инструменты, бронзовые топоры и пила — еще один повод для гордости. Золотые головы у палештим, гордые спины, прямые ноги.

Все знаю, что палештим красят свои волосы. Как? Секрет, большой секрет, недоступен он другим народам. Зачем? Чтобы свысока смотреть на солнце — ответит даже ребенок. А как хорошо виден ярко-желтый шар головы на волнах, когда по воле коварного моря его сын оказывается в воде! Многие испытания посылает своим преданным детям отец. Много жизней спас секрет золотых волос.

Желтые головы увенчаны многоцветными пышными уборами. Воздушные, легкие, они невесомым облаком колышутся на ветру, делая красивых, высоких, умных палештим еще заметнее. Недаром пчелы вьются над ними, принимая яркие перья за цветы. Завистники говорят, что достаточно и одного пера, чтобы уловить незаметные колебания ветра в открытом море, и негоже мужчинам устраивать цветник у себя на голове. Глупые! Каждое перо — это история, славная история рода, семьи, владельца. И тот, кто сумеет прочитать ее, проникается еще большим почтением к достойнейшему из достойных, сыну моря, брату ветра, солнцеголовому палешти.

«Зной-зной» — уже полдень. В отряде трое палештим, остальные пленные. С холма на холм, потом в лощину, в прохладную траву, вдоль реки и опять вверх. Жирные куропатки смешно подволакивают брюшки, вперевалку торопятся скрыться в зарослях, заслышав тяжелые шаги.

Снова подошли к реке, тут переправа. Но отряду не нужно на тот берег. То, ради чего затеян этот поход, уже близко, на этой стороне. Все хорошо в жизни, все ладно. Один лишь недостаток: деревья, так нужные народу моря, отступают от берега дальше и дальше. Теперь приходится выходить на рассвете, день проводить в дороге, чтобы добраться до ближайшей дубовой рощи. Ночь на отдых, а на следующий день едва хватает времени, чтобы заготовить десяток бревен, сволочить их к реке, сплавить по течению… Хлопотно, но ничего не поделаешь. И суда новые надо строить, и металл плавить.

Вот и дубовая роща показалась — конец пути. Скоро можно будет отдохнуть, пока пленные разобьют лагерь и приготовят поесть. Горячая каша с кусками жирной вяленой рыбы, разогретые на раскаленном листе пресные лепешки, вино — ничего нет лучше на закате жаркого дня.

Отряд вытянулся цепочкой. По тропинке в высоких травах невозможно пройти иначе. Пушистые метелки задевают щеки, щекочут нос. Первый ручей уже занят. Что за вода, жидкая грязь — противно руку опустить. Пусть здесь стоят египтяне купцы, бритоголовые, с черными кругами вокруг глаз. Это они так от злых болячек спасаются: перетолкут траву с сажей, замешают ее в жирную мазь и давай размазывать! От них и здесь, как на базаре в Мемфисе, только шум и суета. Палештим смотрят вперед, головы не поворачивают в сторону египтян, зазорно это и недостойно, а все, что нужно, видят. Большая часть каравана уже переправилась и расположилась на берегу ручья. С верблюдов еще капает вода, а стоянка почти готова. В шатре — волны легких материй, тонкие пальцы, короткие смешки: невольниц, дорогой товар, устроили в первую очередь. Купцы развязывают тюки, перетряхивают свое добро, раскладывают для просушки. Дым от трех костров, смешиваясь с запахом душистых специй, поднимается вверх.

На той стороне реки застыли два груженых верблюда: им не дает пройти глупый осёл. Он боится воды и надрывно орет. Растопырил ноги, скользит на мокрых камнях переправы — и ни с места. Осёл, что с него взять! Погонщик, недоумок, устал лупить палкой дурное животное, но остановиться не может.

Проклятье! И второй ручей занят, тут стали хетты. Их издалека видно: узкие черепа, выдвинутые вперед подбородки, длинные, тонкие носы, надменные пустые лица. А для тех, кто сразу не понял, поставлен возле высокого шатра шест с бронзовым навершьем в виде оленя. Для шатра пришлось расчистить от прибрежного камыша большую площадку. Посол движется в гости к фараону. Широко раскинулись по свету, и сюда добрались. Хетты — это не купцы-распустехи, это серьезно. С ними палештим считаются. До поры… Головы-то и у них черные.

Солнце повисло низко над горизонтом. Не стоило над ним смеяться. Теперь зайдет за море, лишней минутки обидчикам не даст, и наступит темнота. Чужеземцы ужинать собираются, а у палештим животы от голода подвело. С рассвета в дороге, пора и привал делать.

— Ничего, недолго осталось. Во-о-он третий ручей, в полете стрелы. Там и отдохнем до утра. Эй, бездельники, давай, резвее!

Вот здесь и остановимся. Дубы рядом. Валить их — недалеко ходить. Потом вдоль ручья к реке, дальше по илистым берегам, как по маслу, пойдет. И сплавом к морю.

А кто это там, ближе к реке? Пастухи босоногие?

Ниже по ручью стоят две палатки из верблюжьих шкур, вокруг них — шалаши от солнца, вьются дымки, слышен детский смех. По всему видно, пришли пастухи давно и лагерь добротный поставили надолго. Травы вокруг на все их стада хватит, это не деревья, что скоро станут в цену золота.

Как хорошо в конце пути сбросить поклажу, потянуться и размять кости! Даже хлеба и вина не нужно, был бы глоток воды. Ничего нет милее этой минуты. Пусть до ночного отдыха еще далеко, и дел много по обустройству лагеря, а завтра на рассвете их ждет тяжелая работа. Ничего, для всего есть время. Сейчас можно плеснуть в лицо пригоршню воды из ручья, полной грудью вдохнуть влажного воздуха, закрыть глаза и минутку постоять, ни о чем не думая.

— Мир тебе, брат! Я Яков, сын Иосифа, сына Авраама. А это дети мои, Шимон и Леви.

Предводитель отряда открыл глаза. Перед ним, опираясь на посох, стоял старик пастух. Рядом, по обе стороны от него, двое молодых. Без оружия, посох старика не в счет. Ха-ха, и не босиком, вот чудеса! Старик в добротных сапогах с округлыми высокими носками. А ступни и голени молодых ладно обернуты лоскутами кожи и крепко обвиты ремнями.

Хоть и обуты пастухи добротно, а законов дороги не знают. Никто не представляет имени и рода своего незнакомцам, встреченным случайно. Кто знать может, не было ли распри между двумя родами в прежние времена? Не случилось ли смертоубийства вольного или невольного? И вдруг, встретившись, не придется ли долги отдавать кровные? Кому это надо? Меньше знать о встречном — один из самых мудрых законов дороги. Имя свое и род называют только самые достойные, сильные и могущественные, которые ничего не боятся.

Зевнув вместо приветствия, филистимлянин оторвал кусок лепешки, завернул в нее рыбу и одним махом проглотил. Ох, и проголодался! Булькнуло вино, проваливаясь в глотку вслед за рыбой и хлебом. Теперь можно послушать дальше.

Яков сделал вид, что не заметил хамства. О «народе моря» много смешных историй ходило среди пастухов, а глупость и заносчивость были верными подругами филистимлян.

— Мир тебе и твоим спутникам! Многие удачи вам на пути вашем! Здоровыми возвращайтесь домой и здоровыми найдите домочадцев ваших! Не прими, брат, мою просьбу за дерзость, но не можешь ли ты приказать своим людям перенести лагерь ниже нашего по течению? Пришли вы позже всех, и не вам выбирать, где стать. Придется занять то место, что осталось. Ведь так говорит закон дороги?

Филистимлянин засопел, нахмурившись. Вот как вывернул хитро! Законы дороги суровы, иначе никаких дорог давно уже не было бы… Ограбить, убить, бросить трупы неудачников на обочине — пожалуйста, хоть по три раза на день, но без свидетелей. Вот главный закон.

— Негоже людям моря стать ниже пастухов с грязными ногами. Уходите сами, если хотите, или решим спор по-мужски.

Пастух усмехнулся с лукавой придурью:

— По-мужски это как? Перья по ветру пускать будем или кости бросать? На кого укажет, тот и уходит?

Нет для филистимлян большего оскорбления, чем задеть его перья. Глаза палешти полыхнули гневом.

— Кости бросать будем. Прямо сейчас, на смерть. Пойдем на дорогу. Там есть, где развернуться.

Яков усмехнулся, кивнул сыновьям. Ничего не поделаешь, придется принять вызов. Филистимлянин злой, голодный, разумных доводов не послушает. А за его спиной уже собрался весь отряд. Достаточно одного знака, и вся свора бросится на них. Хетты и египтяне далеко, заняты своими делами, пока разберутся… Конечно, накажут своевольных так, что никому впредь будет неповадно нарушать законы, но, ни Яков, ни Шимон, ни Леви об этом не узнают. Тут нужно тянуть время, чтобы привлечь внимание путников.

Не говоря больше и слова, старик повернулся к наглецам спиной и, стараясь не выдать неловким движением боли, которая много недель пронзала его тело при каждом шаге, пошел к дороге. Шимон и Леви двинулись следом, прикрывая отца. Они ловили каждый подозрительный звук позади себя, чтобы не пропустить момент, если филистимляне не выдержат и попытаются напасть неожиданно и подло. Но, кроме грубых угроз, шума шагов и хруста сминаемой травы, братья ничего не слышали. Они поняли отца: нужно привлечь к себе внимание и протянуть время. С первой задачей безмозглые филистимляне пока что справляются прекрасно. Угрозы их становятся все яростнее и громче. По опыту они знают, что это помогает их предводителю настроиться на бой и победить.

Краем глаза Шимон замечает, что хетты, сидевшие возле костра, повернули головы. И египтяне, которые устроились подальше, тянут шеи, стараясь понять, почему так встревожились стайки зеленых попугаев; они уже спрятались на ночь в ветвях белого тополя и вдруг с резкими криками заметались над деревьями.

Дети Якова, его младшие, первыми заметили, что отец и старшие братья уходят к дороге, и прервали игру в недоумении: куда это они направились? Почему спины у них такие странные, будто каменные? И что за люди идут следом? Встревоженная Рахель проводила мужа глазами: что случилось? Лея дернула ее за рукав: как бы беды не было! Бедняжка плохо видела, но сердце ее было чутким. Сестры двинулись вслед за толпой, по привычке стараясь держаться в стороне.

Мужчины вышли на дорогу. Выбитая копытами, стертая подошвами, размытая зимними ливнями и заново накатанная по весне, видела она многое, тайны хранить умеет. Посыпали ее золотом и пряностями, поливали кровью и слезами — все принимает молча, без благодарности, но никогда не предает, не подводит, не позволяет сбиться с пути.

Хетты поднялись, двинулись к дороге египтяне. Пастухи, рабы и старшие сыновья Якова уже стоят плечо к плечу рядом с Шимоном и Леви. Много народу, оказывается, собралось у переправы возле трех ручьев. Плотно окружили мужчины Якова и палешти. Женщины и дети сбились, затерялись за их спинами.

Среди смуглых, опаленных солнцем лиц резко выделяются два необычно белых.

Похожи, как братья, а держатся так, будто не замечают друг друга. Один белокожий, бритый, стоит среди египтян. Его ярко-голубые глаза тонко подведены черным. Второго, синеглазого, с молодой сиреневого отлива бородкой почтительно окружили хетты. Его волосы тщательно убраны под расшитую серебряной нитью шапку, в ушах раскачиваются золотые серьги. Если такой назовет свое имя в дороге, никто его не осудит.

Молчание затягивалось. Кто-то должен был разрядить его.

В круг вышел белокожий хетт, встретился взглядом с изящно подведенными глазами бритолицего египтянина, кивнул ему. Потом поднял руку и громко заговорил, переводя холодный взгляд с Якова на палешти.

— Бой в дороге — дело серьезное. Дорога принадлежит всем, она должна оставаться безопасной. Поэтому поединок, если он неизбежен, должен пройти по всем правилам. Скоро зайдет солнце, а нужно еще устроиться на ночь. Пусть палештим перейдут к ручью ниже нашего лагеря. Для них не зазорно стать ниже посла хеттского царя, не так ли?

Я и уважаемый купец, — посол указал на белолицего египтянина, — поговорим с обоими противниками и постараемся убедить каждого обойтись без кровопролития. Если нам это не удастся, бой начнется на этом месте с первой звездой и закончится смертью одного из вас. На рассвете лагерь побежденного должен уйти и тело унести с собой.

Он хлопнул в ладоши:

— Всем разойтись. Времени осталось немного. Ждите первую звезду.

Никто не осмелился ослушаться властного голоса хетта. Что-то было в нем и в его взгляде такое, что предупреждало: лучше сделать так, как он сказал.

Дети и молодые пастухи начали стаскивать хворост, раскладывая его большими полукружьями по обочинам. Вскоре подошли слуги египетских купцов и несколько охранников хеттского посла. Работали они молча, не обращая внимания друг на друга, старательно устраивая места для своих хозяев. Принесли еды, вино в мехах, разложили ослиные шкуры, застелили их яркими покрывалами, разбросали сверху подушки. Поединок — не редкое развлечение в дороге, но каждый раз новое и, как в первый раз, захватывающее. Будет, о чем потом вспомнить и рассказать дома. Жаль, в этот раз исход боя можно предсказать заранее. Куда этому старцу против мускулистого молодого сына моря!

Облезлая серая лисица настороженно выглядывала из кустов: нет ли тут опасности для ее детенышей? Они, хотя и подросли, но людей еще не видели и не знают, что от них всегда нужно ждать беды.

Хмурый предводитель палештим не мог успокоиться. Законы! Провалиться этим законам вместе с теми, кто их придумал! Встретить бы этих пастухов один на один… Старик, женщины, дети, понятно, не в счет, смешно об этом даже думать. Два-три парня — тоже не драка. И поживиться есть чем: сотни две коз, овец, коров, несколько верблюдов всегда пригодятся. Да что мечтать!.. Тут свидетелей — на три такие встречи с избытком.

Сейчас начнут тянуть: а не помириться ли вам… да позволь взглянуть на оружие… с таким древком стать тебе от противника в трех шагах… Бу-бу, бу-бу…

Все он знает, в первый раз, что ли? Скорей бы первая звезда, есть хочется — сил нет! А завтра вставать чуть свет.

— Эй, наказание мое! Пусть будет, как хетт сказал. Возьмите самое необходимое, все равно завтра возвращаться. Пошевеливайтесь, если не хотите кусок мимо рта в темноте пронести. Разбудите, когда эти белые уроды придут.

Он зло выдернул подстилку из тюка, швырнул ее под куст, повалился и тут же захрапел.

Яков протянул руку за травяным отваром, который поднесла ему Рахель, и скрипнул зубами от боли.

Рахель села рядом, стараясь не задеть больную ногу мужа.

«Радость всей моей жизни, — улыбнулся ей старик, — как же тяжело ты мне досталась! А если бы опять начать все с начала, ни минуты бы не сомневался». Счастье какое — красавица, характер сильный, смышленая. При мне выросла, ни разу глаз не подняла, краснела, как роза, когда заговаривал с ней. Я ждала, и она тоже. Неужели в последний раз принимаю питье из рук ее?

Опустил головы Яков, задумался.

— Нет, отец, нельзя, чтобы филистимлянин ударил первым, сам понимаешь. Ну-ка, Леви, а что, если так?

Братья в который раз приняли боевую стойку.

Старик внимательно смотрел, оценивая каждое, даже самое не заметное глазу движение. Резкая боль пронзала все тело, отдавалась в ноге. Стоило пошевелиться, как внутри просыпался клубок горячих змеек. Метнувшись из стороны в сторону, юркие твари находили извилистые тропинки, разламывая тело на мелкие кусочки, в каждом из которых жили свои змейки. Тяжко, в мучениях рождался каждый шаг, но никто об этом не должен знать: ни жены, ни дети, ни враги. За день приходилось придумывать десятки уловок, чтобы неподвижность казалась окружающим естественной. Яков был уверен, что удается ему обмануть близких, и не подозревал, что все они: от подслеповатой Леи до Дины-девчонки — в молчаливом сговоре охраняют его покой, предупреждая каждое движение.

Радовался Яков, что враг не заметил его слабости, и печалился, ведь до первой звезды оставалось все меньше времени…

Сыновья снова и снова поднимались на ноги, пробовали разные удары: снизу, сбоку, в горло, в живот, в пах, — стараясь придумать, как предупредить первый удар. Опускаясь на колени, они сталкивались лбами, покрывая землю рисунками, раскладывая камешки. Нет, ничего не выходит! Не справиться отцу с проклятым филистимлянином. Даже если он ударит первым, враг легко отобьет удар. На этом бой и закончится…

Шимон задумался, представляя картину боя. Вот стоит отец с посохом в руках, поднимает его, замахивается, глядя прямо в глаза врага. Ему суждено погибнуть, даже если филистимлянин не успеет напасть первым, но взгляда он не отведет. Вот филистимлянин готовится к поединку. Руки сжимают древко копья, цепким взглядом выбирает он наиболее уязвимое место. Глаза его вспыхивают злобным торжеством. Глаза его вспыхивают… Глаза его…

— Отец! Есть! Нашел!

Шимон вскочил на ноги, резко поднял брата.

— Смотрите!

— Ну, здравствуй!

— И тебе шалом!

Хетт поморщился. Он всегда недолюбливал род Аврама, но после того, как в прошлом году Яков победил его, не скрывал своей неприязни. Баз тогда послал его с поручением отдать землю Якову. Ну да, вот так просто и отдал, возьми, пожалуйста, Яков, сделай милость… Пусть заслужит, в честном бою завоюет. Кто же мог предположить, что ему, Хетту, не хватит ночи, чтобы победить выскочку, любимчика самого База. Крепким оказался старик, умелым бойцом, не то, что сейчас, развалина. Да, не рассчитал Хетт, здорово ткнул его в бедро. Пришлось со страху и землю Якову отдать, и имя новое, Исраэль, по велению База, присвоить. Теперь даже звуки языка Аврамова рода были Хетту неприятны.

Египтянин знал это и не упускал случая для насмешки.

Давно работают они в одной команде, не один проект начали и закончили, которую сотню лет под руководством База трудятся. До мелочей изучили характеры, пристрастия, привычки друг друга, а друзьями так и не стали. Да что друзьями! Даже партнерами не были. Так, сталкиваются время от времени, выполняют иногда вместе мелкие задания, встречаются неожиданно, сопровождая База. Он-то никогда не отчитывается, кого и зачем берет с собой на задание. Смешно, перед кем ему отчет держать?

А вот спорить они предпочитают друг с другом. Для этого не жалеют ни времени, ни средств. Спор для исполнителей вроде Хетта и Египтянина — дело нужное и важное. А как иначе показать себя, выдвинуться, карьеру строить? Тот, кто не спорит, обречен на вечное ковыряние в мелких заданиях. Силу, новые возможности, должность дает только победа в споре и власть над жизнью партнера. Выиграешь спор — получишь очередную вещь, поставленную на кон. С каждой вещью становишься ближе к цели. А цель у всех одна — стать как Баз.

Хетт задумчиво рассматривал дубовую рощу на холме — цель похода палештим. «Может, поспорить, что в следующем году палештим придется добираться за древесиной до Шхема? Нет, мелко. К тому же Египтянину ничего не стоит направить их на север. Там и леса много гуще здешних, и морем до них легче добраться. Скорее всего, так и будет, сами догадаются…»

— На кого ставишь? — Египтянин внимательно наблюдал, как ловко и умело пленные устраивают временный лагерь ниже хеттских шатров.

— Ты о чем? Яков против этого молодца и половины минуты не продержится.

— Да, крепко ты его приложил. Только не пойму, зачем?

Хетт пожал плечами:

— Так получилось… Что теперь прежнее вспоминать. Ты, что ли, всерьез принимаешь Якова? У немощного калеки с пастушьим посохом нет никаких шансов против закаленного воина, вооруженного копьем.

— Не скажи… По замыслу База, он еще должен послужить Египту.

Хетт, прищурился, пытаясь скрыть свою радость. Не может быть, что удача так легко сама идет к нему в руки. Что ж, он предупредил Египтянина, пусть сам решает, на кого делать ставку.

— Что ставишь?

— Ремни. Годится? А ты?

— Пусть будут наплечники. Согласен?

— Хорошо. Давай зароем их прямо здесь, а победитель сам выкопает, когда время придет.

Первая звезда, ах, первая звезда! Кто ты? Что ты для людей? Невинная скромница, невольная обманщица? Не греешь, не светишь, не указываешь путь. Может, хранишь от несчастий? Или обещаешь удачу? И даже исполняешь желания? Нет? Тогда почему тысячи глаз тысячи лет в сумерки смотрят на небо, пытаясь угадать твое появление? Молчишь? Нечего ответить? Ну что ж… Молчи, не обещай, не дари надежду. Только не забудь появиться сегодня, как и сто, и тысячу лет назад. Не обмани…

К месту боя потянулись путники. Все готово для того, чтобы зрителям было удобно: хворост для костров ждет факела, толстые покрывала в три слоя расстелены, подушки на них разбросаны в достатке, хочешь — под локоть, хочешь — под спину. По краям покрывал расставлены подносы с едой и мехи с питьем. Закон дороги — почет и уважение тому, у кого еды больше и вино слаще.

Первыми неторопливо подошли купцы из Египта. Их трое, белокожий у них за старшего. Он и улегся в стороне, чтобы спутники не приставали со своими глупыми ставками. Двое других уселись друг против друга, скрестив ноги, потянулись к кускам мяса, запеченного с пряностями на углях. Зажурчало вино, не давая разгореться жажде. Жаль, что ставки сегодня не равноценны: старый пастух не соперник наглому палешти. А спорить положено. Что за поединок без спора!

— Ставлю рабыню за палешти.

— Ладно, тогда я за пастуха. Возьмешь мои сандалии? Почти новые?

Кто знает, как обернется дело? За пастухом молодые, как привязанные, ходят, глаза у них горят. Сынов моря они с рождения недолюбливают.

Хетты плотной группой вышли из своего лагеря. Важно выступает белоголовый посол, его место в центре. Не удалось ему и Египтянину уговорить противников примириться, ну и не нужно, не это главное. Правила соблюдены, закон дороги под защитой, как и сама дорога. Пусть во все стороны разнесут путники, что хетты уважают законы.

Отряд палештим и Яков в окружении старших сыновей появились у дороги одновременно. Женщины робко держались сзади, готовые при первом же окрике раствориться в темноте. Не к лицу им находиться среди мужчин, но и сидеть в лагере невыносимо. Лея, Рахель и их служанки, среди которых была беременная красавица Нира, не сводили глаз с Якова.

Быстро темнело. В свете факелов появлялось то лицо стражника-хетта, то спина слуги, услужливо склонившегося с мехом вина над кипарисовой чашей.

Посол выпрямился и поднял руку. Его кожа отсвечивала розовым. Глаза потемнели, стали фиолетовыми, но по-прежнему оставались холодными. Разговоры стихли, движение прекратились.

— Костры зажечь!

Крохотные оранжевые проростки, зародившись от опущенных в гущу сухого хвороста факелов, за минуту превратились в огненных чудовищ, которые с ревом начали пожирать черные ветви.

— Противникам стать в трех шагах друг от друга. По моему сигналу начинается бой.

Яков шагнул вперед и спокойно остановился в ожидании. Правой рукой он уверенно сжал основание посоха, пальцы левой руки сомкнулись вокруг нижней части. Осторожно, не сводя глаз с филистимлянина, который застыл в трех шагах от него, Яков перенес вес тела на левую, здоровую ногу и сразу почувствовал, как боль скользнула вверх и замерла в позвоночнике, не забыв куснуть его, подлая.

Палешти важно принял боевую стойку: правая рука, откинутая далеко назад, сжимает копье. Пальцы левой руки сомкнулись в крепкое кольцо, внутри которого древко скользит свободно. Левая нога выставлена вперед. Яков знает приемы боя филистимлян и представляет, что задумал его враг: правая рука отвечает за силу удара, задача левой — направить его или отразить удар противника. Сейчас будет выпад, это понятно. Ему же остается ждать. Ждать удара, но не допустить его. Шимон просчитал все правильно. Спасение в том, чтобы не пропустить момент атаки, только бы больная нога не подвела.

Яков сосредоточился на сверкающих в пламени костров зрачках противника. Глаза предадут хозяина, а он даже не поймет этого.

Белокожий хетт хлопнул в ладоши. Во взгляде врага Яков увидел зверя, который в мыслях своих уже прыгнул на беззащитную жертву. Звонко ударил посох сверху по копью, и оно, не успев начать движение, уходит вниз и втыкается в землю. Посох взлетает вверх и жестко обрушивается прямо в гущу перьев на голове филистимлянина.

Головной убор смягчил удар, но долю секунды враг ошеломлен, и этого достаточно, чтобы бросить посох вниз, зацепить крюком ногу противника над пяткой и рвануть его на себя. Не сосчитать, сколько раз Яков переворачивал так барана. Роняя оружие, филистимлянин упал на спину. Он еще не понял, что проиграл, и уже никогда не поймет, поэтому быстро переворачивается, пытаясь подняться, но успел лишь стать на четвереньки. Поздно: посох впечатался в незащищенную шею. От удара голова дернулась вверх, почти на отрыв. Хрустнули шейные позвонки. Перья мягко опали в дорожную пыль. Изо рта, носа и ушей палешти на них хлынула кровь. Он увидел окровавленный комок и рухнул мертвым лицом прямо в него.

В этот момент над равниной взметнулся вопль.

Палештим радостно переглянулись. Они решили, что это орет их предводитель. Значит, не погиб! Бой еще не окончен!

Купцы-спорщики горестно вздохнули: так душа погибшего освобождается из оков тела.

Хетты из окружения посла зажмурились — это демон смерти прилетел за духом сына моря.

Дети Якова бросились ему на помощь. Нанося решающий удар, старый пастух присел, попытался выпрямиться и не смог — боль одолела его, связала в узел все кости, превратила кровь в обжигающий кипяток, и он закричал, не в силах преодолеть нечеловеческие страдания.

*****

Сейчас поворот направо, потом притормозить, проезжая блокпост. Как всегда, на бетонных блоках развешаны для просушки бронежилеты; рядом коробки с печеньем, бурекасы в целлофановых пакетах, недоеденные багеты, щедро набитые салатом. На земле стоят початые бутылки с «колой» и минералкой. Значит, успели позавтракать.

Солдаты, совсем молодые парни и девчонки, не заглядывают в машины, которые въезжают на «территории». Усталые, с припухшими после бессонной ночи глазами, они улыбкой отвечают на приветствия водителей. Со стороны Палестины собралась небольшая очередь. Тут проверка серьезная. К каждой машине наклоняется солдат: «Бокер тов!» — «Доброе утро!» Этого достаточно, чтобы цепким взглядом окинуть лицо водителя и пассажиров. Палестинцам без специального разрешения въезд в Израиль запрещен. Те, у кого есть постоянный пропуск, кучкой сидят в стороне, ждут проверки. Машины, на которых они разъедутся по стройкам, заводам, мастерским, стоят с «нашей» стороны. Вечером декорация чуть изменится. Очередь будет со стороны Израиля. Те, кто прошел утреннюю проверку, обязаны вернуться за шлагбаум до захода солнца.

Медленно проезжая мимо солдат, Анчар приметил ладную девичью фигурку в аккуратно подогнанной форме. Русые волосы собраны в «хвост» с руку толщиной. Серые глаза сонно щурятся. И почему все «русские» девчонки такие красотки? Ты что, Анчар, она же и не посмотрит на тебя. Хороша Маша, да не наша…

Были у него женщины. Разве в этом проблема! Появлялись они незаметно, сами собой. Все были хороши для того, чтобы обратить на себя внимание. Стрижка с крашенной в три цвета челкой и короткими волосами на затылке, макияж в любое время суток, яркие ноготки, крепкая, коренастая фигурка в джинсах. Каждая следующая была похожа на предыдущую. И не потому, что его привлекали такие. Плевать на них, всех вместе взятых, до определенного момента. Но именно таким Анчар, невысокий, поджарый, молчаливый, нравился. Никаких усилий для этого не приходилось прикладывать, никаких слов не нужно было придумывать. Они сами все придумывали и прикладывали. С ходу обращались к незнакомцу по-русски с какой-нибудь пустяковой просьбой или немудрящим вопросом. Оставалось лишь ответить по настроению: всерьез помочь, растолковать, потом изобразить улыбку, отвернуться и забыть или принять игру, с удовольствием наблюдая, как мило старается очаровать его очередная Рита-Галя-Света…

Уходили они тоже по собственной инициативе, очень быстро разобравшись, что с этим жилистым молчуном и неудачником гнездышка на его балконе не совьешь. Ничего, в другой раз повезет. Успеха тебе, птаха, и спасибо за все!

Балкон, да, балкон, ну и что? Очень большой, почти как комната, вытянутый вдоль стены. С трех сторон он был закрыт застекленными раздвижными рамами. Крышей служил верхний балкон. Даже жалюзи имелись. Они не давали посторонним взглядам елозить по его жизни. Очень полюбил Анчар полумрак в летнюю жару. Мебель прижилась на балконе задолго до появления нового хозяина. За три года, кроме той «штуковины», ничего нового здесь не появилось. Зачем? Все, что нужно, есть: древний диван, стянутый шурупами облезлый шкаф, журнальный столик, выцветшее кресло. И «штуковина» в дальнем углу. Дверь на балкон вела из кухни, но там Анчар почти никогда не задерживался. В квартире было четыре или пять комнат, да чего их считать! Люди сменялись, уживались друг с другом, ссорились. Однажды кто-то вывалился из двери и скатился кубарем с лестницы, поливая матом каждую ступеньку, прямо под ноги. Он так и не понял, гость это был или кто-то из жильцов-соседей. Для этого соседей хотя бы в лицо знать нужно. Съезжая, случалось, прихватывали чужое: телевизор, мужа, кошелек. Анчар об этом даже не догадывался.

Изредка, ночью, выйдя попить водички, какая-то крепенькая и коренастая в потемках или спросонок путала дверь и оказывалась на его диване. Душем и туалетом он пользовался по очереди с другими жильцами, не жалел едкой «Экономики», когда приходила его очередь уборки. Не очень уютно, зато дешево, много ли ему, старому солдату, надо.

После блокпоста на дороге стало просторнее, Анчар прибавил скорость до ста тридцати, обогнал двух арабок, с яркими пластмассовыми тазиками, наполненными каким-то скарбом, на головах. Тетки аппетитно покачивали широкими задами под необъятными черными балахонами.

Может, на Тель Барух съездить под выходной? Там, вдоль дороги к пляжам сутками крутились девки, и брали недорого. В первый же раз он присмотрел плотную, смуглую блондинку. Она сидела у дороги на камне и, склонив голову, старательно писала что-то. Листки девица пристроила на глянцевом журнале. Мимо ехали машины, к пляжам шагали шумные компании, с военной базы взлетали вертолеты, замешивая густую летнюю жару в рев своих моторов. Если бы не клетчатая полоска юбчонки в ладонь шириной и не белые сапоги выше колен — в июле! — Анчар проехал бы мимо: ее можно было бы принять за домработницу или няньку на отдыхе. Вышла после трудовой недели подышать воздухом к морю и письмо маме пишет, мол, мамочка дорогая, не беспокойся, у меня все хорошо… Позже она рассказала, что действительно пишет маме и именно то, что он представил: дорогая мамочка, не волнуйся…

Анчар посигналил. Девица подняла голову, вложила листки в журнал. В машине, между дюнами, она шептала сквозь запах ментоловой «жвачки»: «Гамарта, гамарта?»* Потом, по-хозяйски повернув к себе зеркало, пригладила волосы и с придыханием спросила:

— Может, чего-нибудь еще?

— Нет, в другой раз.

— Ну, ладно, пока!

Проветривая машину от приторного духа дешевого дезодоранта, Анчар решил, что это не самый плохой вариант. Хуже, гораздо хуже маята, недовольство собой и окружающим миром и головная боль. Он никогда не верил рассказам о чувстве брезгливости и унижения после покупной или незапланированной «любви» — жене расскажи! Эти сопливые сказки специально придуманы мужиками, которым по работе часто приходится жить далеко от дома. На деле все гораздо проще и честнее: заплатил — получил, и разбежались.

Несколько раз он приезжал на Тель Барух, высматривая смуглую блондинку. В третий раз она сделала ему скидку, переведя в разряд постоянных клиентов. В четвертый — сказала, что зовут ее Валей, и дала номер мобильного.

Вот и завод. Что-то случилось? Обе смены, и ночная, и утренняя, толпятся перед воротами, и настроение у всех явно приподнятое.

— Салям! Почему не работаем?

— Салям, Андрей! Тут придурок один аварию устроил. Теперь ждем, говорят, работать сегодня не будем. Хорошо бы!

Какой-то араб из новеньких чистил емкости, в которых перемешиваются компоненты смолы, и включил двигатели лопастей, забыв вытащить лестницы. Точно, придурок! Такое и нарочно не придумаешь… Теперь лопасти в обоих гигантских миксерах погнуты. Пока привезут новые, пока установят… Короче, незапланированный выходной.

Тщедушный, вертлявый Биляль, как всегда, белозубо улыбаясь, отвел Анчара в сторону.

— Слушай, Андрей, помнишь, мы как-то говорили, что при случае свозишь нас в Петах-Тикву, по магазинам походить? И вообще, хочется развеяться, расслабиться… Может, как раз сейчас такой случай?

А почему бы и нет? Ребята свои… Нормальные парни, в ночную смену, пока машина трубу гонит «в автомате», бутылку «полусухого» на пятерых до утра распивают, в карты играют, а потом куролесят, как школьники. Ему всегда предлагают, хотя знают, что не пьет он вина, лучше детективчик раскрыть, если время выдается. Свою работу на него не сбрасывают, даже помогают, веселые, незлобливые… В октябре обещают свозить в Иерихо, в казино.

Слушая про аварию, Анчар успел посчитать: сегодня четверг, завтра короткий день, значит, вряд ли придется работать, ни за что не успеют отладить машины. Потом шабат, законный выходной. Есть! Три полных дня, как с куста, — редкая удача! А на работу только в воскресенье вечером, значит, еще целый день, даже если поспать перед сменой.

— Хорошо, Биляль, съездим, раз так повезло, но только наши, из бригады, да?

— Конечно, не волнуйся. Я сам позову парней.

Через двадцать минут Анчар выехал со стоянки перед заводом. Рядом с ним сидел Биляль, сзади — Мансур-красавчик. Молодой парень, самый молодой в бригаде, а было в нем что-то от манерного Голливуда начала семидесятых. Он не был женат и ухаживал за собой, не жалея времени. На работу приходил в дорогих однотонных рубашках, было их у него без счета, и все идеально выглаженные. Причесан был в любое время суток волосок к волоску, улыбался нараспашку без перерыва на обед. Казем тоже с утра до вечера улыбался, и Биляль, но улыбка улыбке рознь.

Анчар старался держаться от Мансура подальше. Лучше бы поехали вместо него Казем с Мухамедом, хотя у того всегда выражение, будто он кислого или чего похуже объелся. За время работы в бригаде Анчар с ним едва ли десятком фраз обменялся. Казем даже подшучивал, когда подсаживался к ним в перекур: «Вы бы, парни, помолчали бы немного. Дайте своим языкам и нашим ушам отдохнуть».

Мухамед улыбался правым углом рта, Анчар — левым. А когда что тяжелое помочь перенести, Мухамед незаметно появляется рядом, молча подхватывает половчее, что нужно, и несет, куда скажут.

Но у Казема заболел ребенок, а Мухамеду к зубному пора. Так Биляль сказал, устраиваясь рядом с Анчаром. Пристегнуться он даже и не подумал. Мансур сел сзади и ерзал до тех пор, пока не нагляделся на себя в зеркало заднего вида. Жаль, что Ахмед третий день на больничном.

— Давай, брат, заедем к нам в деревню на пять минут, переодеться нужно, чтоб уж совсем никаких вопросов…

Анчар кивнул. Арабов издалека видно. Подстрижены они всегда идеально, одеты аккуратно, держатся прямо, выправка, как на плацу советского военного училища. Он тоже так может, правда со временем расслабился и распустился. А вот они целый день и всю жизнь так: плечи в полный разворот, спина — скрипка, не спина, ходят легко, чуть заметно пружиня, будто не черные, начищенные до блеска остроносые туфли на ногах, а удобные кроссовки. И почему бабы у них такие клуши, даже если симпатичные? Тьфу ты, напасть! Кто о чем, а вшивый о бане…

Биляль показал влево — поворот к деревне.

Не раз приходилось подвозить сюда парней после смены, но только до въезда. Интересно, как они живут?

Оказалось, очень интересно. Дома тесно жмутся один к другому, можно подумать, что наступили сумерки. Улочки в деревне узкие, растекались ручейками вкривь и вкось, как вода, выплеснутая из ведра. И не вода даже, а помои: по обочинам и возле домов мусора полно. Что-то еще по верхам трепыхается, перекатывается с места на место. Но это по верхам. Биляль вытряхнул пепельницу в окно, Анчар дернулся к зеркалу, не увидел ли кто? А они смеются:

— Это тебе не Израиль, тут за такое не штрафуют.

Ну, Анчар, хватит, нечего соваться в чужую жизнь. Сам-то за такое морду не одному начистил. Тебя не спрашивают, так и не высовывайся. А когда спросят, десять минут помолчи, прежде чем ответить. Подумаешь, невидаль — ишак дохлый на перекрестке. Не слон же! Уберут, конечно, уберут. Не сегодня, так завтра. Как невмоготу станет, так и уберут. А мы уже проехали. И живы остались…

— Стоп, брат, приехали. Мы быстро. Не обижайся, дома бардак, полно ребятишек, жена едва справляется. Сердится, когда я гостей привожу без предупреждения.

Биляль еще не покончил с оправданиями, а Мансур уже за калиткой. Видно, что не гость.

В проеме калитки мелькнул тенистый чистый двор, босые пятки на ветке, чумазое личико под деревом. Видно, пацаны Биляля. Дом у него простой, небольшой, но ухоженный, подбеленный, даже под забором мусора немного, так, от соседей занесло.

Через пять минут выскочили из калитки Биляль с Мансуром.

Биляль сунул в окно бутылку холодной «колы»:

— Мы, брат, на моей поедем до блокпоста, чтоб тебе назад нас не везти. Бэсэдэр*?

— Ладно, как скажешь.

— Я впереди. По нашей дороге до Петах-Тиквы рукой подать. Может, к тебе Мансур сядет за руль? Дорога непростая, привычка нужна.

Анчар только усмехнулся.

Биляль взмахнул рукой:

— Ялла! — Давай!

Ну, парни! Маскарад навели по высшему разряду. Анчар знает в этом толк, и сам лучше бы не сделал. Старые, линялые, но свежевыстиранные футболки; шорты до колен у Мансура, белесые джинсы у Биляля, сандалии на босу ногу изменили облик арабов. Они чуть сгорбились, Биляль даже волосы растрепал, а Мансур не пожалел модельной прически, надел на голову бейсболку козырьком назад. В Петах-Тикве никто на таких и внимания не обратит, то ли электрики, то ли сантехники.

Дорога и вправду оказалась непростой. Мало того, что асфальт в трещинах, выбоинах, так еще и зигзагами под уклон. Биляль посмотрел назад, удивленно хмыкнул и обернулся к Мансуру.

— Ты смотри, не ожидал такой езды от «русского». Может, сказать Казему, чтоб взял его в отряд?

Мансур захохотал, запрокинув голову.

Уже через несколько минут они подъехали к небольшой площадке придорожного рынка перед блокпостом.

Биляль подошел к машине, остановился в двух шагах и пробормотал, не глядя на Анчара:

— Слушай, Андрей, рисковать не будем. Поезжай прямо, а метров через пятьдесят после шлагбаума остановись, подожди нас.

— Тов — хорошо.

Заметно было, что арабы нервничают, но все обошлось, и до перекрестка Яркон доехали без ненужных приключений.

Перед поворотом Мансур тронул Анчара за плечо.

— Послушай, тебе ведь все равно, куда ехать, давай в Од а-Шарон. Там у меня родственник живет, давно не виделись, он рад будет. Ты нас высадишь, а назад мы уже сами.

В Од а-Шарон, так в Од а-Шарон. Не все ли равно, раз день удался. Анчар престроился и повернул направо.

Арабы вышли на большой стоянке возле почты и махнули Анчару:

— Шукран! — Спасибо!

— Ялла, бай!

Биляль и Мансур отошли шагов на десять, вдруг Биляль вернулся к машине, наклонился к окну. Забыл что? Анчар посмотрел на сиденья. Нет, вроде все чисто.

— Ты, Андрей, забудь на всякий случай, что вывез нас за шлагбаум. Может, не знаешь, что за это год тюрьмы ты себе обеспечил. Зачем тебе неприятности, правда? Как бы ни сложилось, ты нас не видел, мы тебя тоже. Расстались возле завода, разъехались в разные стороны, и знать ничего не знаем. Правда?

Анчар озадаченно кивнул. Это же надо, кинули его. Откуда ему было знать, что все так серьезно. Непорядок, конечно, не зря шлагбаумы расставлены на всех развязках. Но год тюрьмы, и не предупредили… За кого же вы меня держите?

Не выходя из машины, закурил. Непростительно ему, разведчику, что не обращал внимания на некоторые неприятные моменты. Помнишь, Ахмед предлагал тебе мешок «травы» в подарок, найди покупателей — деньги рекой потекут. А в самом начале, в первую же неделю, уже и не вспомнить, кто, попросили тебя присматривать старые машины в Петах-Тикве, номера записывать, стоянки присматривать? Зачем? Вроде как для покупки… Или не хотел замечать? Отмалчивался, отшучивался, просто делал вид, что не понимаешь иврит? Страус ты, а не Анчар! Сложно было догадаться, что старые машины не страхуются и в случае чего, полиция их даже искать не будет? Подумать, еще многое можно вспомнить.

Ладно, проехали, что себя накручивать! Сам виноват, скажи спасибо за урок. В следующий раз осторожнее будешь.

Понятно, ребята не хотят неприятностей, погуляют тайком и вернутся. Обойдется! Анчар затушил окурок в чистой пепельнице и вышел из машины.

Он никогда не был в этом городе, лишь несколько раз проезжал по главной улице. Анчар решил, что не будет торопиться домой. Когда еще так сложится! Тревога растаяла. Настроение было, как у школьника, когда училка заболела, и весь день твой. Хорошо, что ребята сами доберутся, это уже их проблемы. А он побродит, поглазеет на витрины, посмотрит, что за город, в кафе посидит. Может, завтра еще куда съездит. А вечером — к Валюхе.

Кофейно-ванильный аромат привлек его в кафе через дорогу. За столиками на тротуаре вальяжно расселись мужчины в белых рубашках. Они громко разговаривали, смеялись во весь голос, кто-то читал газеты, один орал в мобильный. Прямо клуб городских бездельников. Женщин было немного. И ни одной приятной…

Анчар окунулся в душистый полумрак. Приветливая хозяйка тепло, как старому знакомому, улыбнулась:

— Черный кофе покрепче и без сахара, большую кружку, яблочный штрудель, «корзиночку» с орехами и кусок пирога с ягодами. Приятного аппетита!

Неужели можно каждый день так?

Выйдя из кафе, Анчар дошел до угла, повернул налево. Улица была чистая, зеленая и тихая. Идти бы, идти бездумно, без цели, куда ноги ведут. Хорошо! Только пить после сладкого хочется. В маленьком пустом магазине Анчар купил бутылку воды. Маловато будет на целый день. Гулять, так гулять!

Удивительно, что простые покупки доставляют такое удовольствие. Магазины Анчар, как и большинство мужчин, не любил. Для себя покупал наспех и только самое необходимое. Перед работой он пил кофе, черный, без сахара, из большой кружки. На заводе разводил в такой же большой кружке растворимый суп и заедал его тремя-четырьмя кусками хлеба. Дома после смены ел всухомятку: наливал стопку водки, клал на ломоть хлеба граммов двести колбасы, накрывал вторым, разрезал на две половины помидор, солил крупной солью, отправлял в рот первую половину, откусывал от бутерброда, глотал, вливал в рот водку, глотал. Приканчивал бутерброд и помидор. Глотал еще стопку. Перед сном пил чай, крепкий, с тремя ложками сахара. И никаких проблем. Редко перед выходным к обычному набору «водка-хлеб-колбаса» добавлял немного сыра. Он даже не подозревал, что, кроме крупной соли, в магазине была и мелкая. На пачке все написано буквами синего или зеленого цвета. Первый раз рука ухватила с зелеными, так и покупал до сих пор.

Жадным он не был, экономным тоже. Просто его все в этой жизни устраивало. А голову забивать ни к чему. Машину купил, на ее содержание и обслуживание денег не жалел. И правильно делал: машина служила ему, как здоровый, холеный конь хорошему хозяину. Все счета оплачивал без напряга. В банке каждый месяц прибывало. Анчар знал, сколько. И знал, сколько еще нужно. Была у него мечта — кругосветка. Да, кругосветное путешествие, неспешное, подробное, с остановками, пересадками, но чтоб без задержек и без отказа, в полное удовольствие…

Редко какой Тоне-Ларе-Лене удавалось затащить Анчара в магазин. Там он скучал, сразу же отдавал кошелек подруге, примечал выход, пару раз бегал покурить, попить водички, находил туалет. Потом в голову вступала нудная, тянущая боль, и он «на автомате» толкал коляску от полки к полке, со всем соглашался, все хвалил и косил глазом в сторону кассы. Иногда боль заполняла живот. Вот и вся разница.

«Кредитки» Анчар не полюбил сразу. После захода зарплаты он, не жалея времени, отсиживал в банке очередь, снимал, сколько нужно, оплачивал счета, в этот же день расплачивался с хозяином квартиры за балкон. Все деньги носил с собой целый месяц.

Полчаса он ходил вдоль полок, брал в руки разные банки, коробки, рассматривал этикетки, читал надписи и ставил обратно. Сколько всего! Потом Анчар спиной почувствовал, как взгляд продавца напрягся, и прилип к нему, неотрывно следуя за передвижениями странного покупателя по магазину. Экскурсия закончена. Быстро взял еще воды, водку, упаковку колбасы.

Нет, после такого необычного дня водка не покатит. Вернулся к полке со спиртным, чувствуя, что продавец вот-вот закипит, не спеша выбрал коньяк на вечер. Подошел к кассе. Кассирша, поджав губы, начала тыкать в кнопки, а Анчар от нечего делать перевел взгляд на окно за ее спиной.

За окном, чуть наискосок, в трех метрах от двери, сидели на корточках мужчина и мальчик лет шести-семи. Они что-то собирали с асфальта. Мужчина, размахивая руками, запрокинул голову, смеясь, и снова наклонился, высматривая что-то на тротуаре. Бейсболка козырьком назад, линялая футболка… Да это же Мансур! Анчар торопливо расплатился, попросил пару пластиковых стаканчиков и поспешил к выходу. В тот момент, когда шагнул за порог, возле Мансура и мальчика остановилась белая «Субару», открылась задняя дверь, но из нее никто не вышел. Мансур, продолжая смеяться, подхватил на руки мальчишку, мягко сбросил его на сиденье и нырнул следом. Дверь не успела захлопнуться, как «Субару» резко взяла с места и промчалась мимо Анчара. Он заметил, что за рулем Биляль, напряженно смотрящий на дорогу, а Мансур склонился к мальчику. «Ничего себе, родственника навещают…»

Анчар подошел к тому месту, где сидели Мансур с мальчиком. На тротуаре были рассыпаны монетки: несколько агор и пара шекелей. Он постоял, посмотрел по сторонам, переступил через монетки и пошел по улице. Настроение испортилось. Не хотелось уже гулять по незнакомому городу, рассматривать витрины. Домой тоже не хотелось, но он еще не решил, что делать дальше. Нужно где-то посидеть, подумать. В голове крутились мысли об особом отношении Мансура к мальчикам. Он вспомнил шуточки, намеки и полунамеки, на которые старался не обращать внимания, но именно из-за них он и держался от Мансура подальше и не поддерживал с ним простых отношений, как с другими.

Анчар всерьез пожалел, что согласился привезти арабов в Од а-Шарон. Не хватало еще в криминал быть замешанным. Теперь он понял, почему Биляль припугнул его годом тюрьмы. Не о нем он беспокоился, а хотел быть уверенным, что Анчар не побежит в полицию. И ничего поделать Анчар не мог.

Хорошо, в полицию он не пойдет, а позвонит. Не с мобильного, это ясно. Анчар повернул назад к магазину, чтобы купить карточку. Нет, туда нельзя. Приедет полиция, первым делом зайдут в магазин поговорить с продавцом и кассиршей. А им он так глаза намозолил, что те рады будут рассказать, чего и не было, а уж опишут Анчара с легкостью: невысокий, рыжеватый, с усами, нос перебит, глаза прищурены. На вид лет двадцать семь-тридцать. Уже достаточно для фоторобота. Плюс «русский» акцент.

Нужно подумать. Повернув налево, он поднялся по ступенькам, ведущим к скверу.

В сквере было пусто. В противоположном конце на лавочке сидели няньки. Садовник-тайванец возил косилкой по газону недалеко от него. Пахло свежескошенной травой.

Анчар вздохнул. Впереди еще три дня, но потом опять придется встречаться с Билялем и Мансуром, а как с ними теперь говорить? И о чем? Прежних отношений после того, что случилось, быть не может. А ведь они не видели его, будут врать, как удачно повидались с родственником, рассказывать, какой Анчар хороший парень, улыбаться, похлопывая его по плечу. Мерзко! Поговорить с Каземом? И что? Казем не пойдет против своих, посоветует Анчару не обращать внимания, забыть, сделать вид, что ничего не случилось. И хлопнет по плечу… Анчара передернуло.

Нет, не будет он говорить с Каземом. А сделает он вот что: в начале недели пойдет к врачу, соврет, что в выходные поднялась температура, видно вирус подхватил, возьмет больничный, отсидится недельку и за это время подыщет новую работу, а в бригаду ни за что не вернется. Плохое решение, но ничего другого в голову не приходило.

Налил в стаканчик водки, выпил залпом. На хлеб положил колбасы и нехотя откусил. Нет, не помогает… Чтобы отвлечься от дурных мыслей, вспомнил свою мечту. Так, мечта не мечта, а душу грела. О чем-то же должен мечтать одинокий человек, у которого ни кола ни двора на всем свете. В первую же неделю в Израиле Анчар придумал себе занятие: представлял, как он накопит денег и отправится в кругосветное путешествие. Поездит по миру, посмотрит, может, и присмотрит где себе место.

Опять выпил, закусил. Отложено уже прилично, меньше половины зарплаты он тратит на себя. Остальное оседает на счету. Еще пару лет так поработать, и можно отправляться. А если без «полного удовольствия», то и раньше. Работы он не боялся, на многое не рассчитывал. Хоть траву косить, хоть машины мыть. Вон их сколько, нелегалов! Живут, работают. Попадут в облаву — перебираются в другую страну. Что-то тошно становится здесь…

Еще выпил. Солнце поднялось над городом, просвечивало сквозь листья молодых платанов, тепло ложилось на лицо. Скользящие в ветвях тени завораживали, убаюкивали, усыпляли. И усыпили…

*****

Рассвет лениво обвел розовым золотом вершины далеких холмов. Когда золото расплавится и растечется по серому небу, желтый шар солнца выкатится из него. Но не увидит солнце, как ушли палештим, забрав тело своего предводителя. Двое их осталось. Хмуры их лица, обращенные к морю, презрительны прямые спины. Тело несут пленные. Окровавленные перья лежат на груди героя.

Пастухи, умывшись в ручье затемно, разошлись к стадам. Хетты и египтяне сворачивают стоянки.

Купцы проверяют, крепко ли привязаны тюки, погонщики поднимают верблюдов. Рабы заливают костры водой.

Охрана хеттского посла пьет травяной отвар. Уже готовы носилки, на которых посла перенесут через реку. Все ждут его знака. Солнце вот-вот взойдет, а он и не думает торопиться, сидит возле ручья с тем купцом, что так поразительно похож на него, и бросает камешки в воду, изредка поглядывая на собеседника. Тот тоже не спешит. Спутники уже перестали его звать и сердито перекрикиваются между собой. Видно, власть у него в караване большая.

Хетт угрюмо смотрит в землю. Нужно бы поздравить победителя, да слова не идут, жаль проигранных наплечников. Так и шлема можно лишиться, а спорить с чем? Чтобы Египтянин не подумал, что соперник ему завидует, Хетт процедил:

— Поздравляю, повезло тебе. Теперь у тебя три предмета: шлем, наплечники и ремни. Жаль, что науши и ожерелье пропали в пламени Содома. Помнишь эту историю?

Египтянин кивнул:

— Да кто ж такое забудет! Конечно, воля База, но столько людей уничтожить разом — это уже слишком.

— Кого пожалел? Они тебя не пощадили бы. Вспомни, как двери у Лота ломали, требовали, чтобы он нас выдал. Распалились, негодяи, мальчиков для утех приметили… Знали бы, с кем связались!..

Хетт зло мотнул головой и растер между пальцами душистый листок мяты.

— Хороший тогда в Содоме был повод для спора. Мы-то, дураки, всерьез думали, что База интересует, сколько праведников осталось там. И Аврам торговался с ним до последнего, надеялся город спасти.

— Правильно торговался, Лот — племянник ему, семья у него в Содоме была. А База не трогай, нам не понять, что у него на уме.

— Как же, не понять! Не вышло прибрать Содом к рукам, так решил жителей непокорных истребить, чтобы не служили они другому богу.

— Нет, База оставь. Сам подумай, захочешь ли, чтобы о тебе злословили, если сам таким станешь?

— Я бы сказал не «если», а «когда». А вот тогда мне будет все равно, как и тебе, но об этом рано даже мечтать. Сначала все предметы собрать нужно, а как быть с ожерельем и наушами? Узнать бы, может, у кого из наших есть такие же? Можно попытаться с ними поспорить.

Египтянин бросил еще камешек в воду.

— Не сгорели они в Содоме…

— Что?! Где они? И ты молчал?

— Да повода сказать не было, мы же с тобой сколько не виделись! Аврам все-таки выторговал у База десять праведников вместо пятидесяти, чтобы спасти Содом, так?

— Да, и он тогда нас послал посчитать. Сам-то все уже решил, но всегда нужно поиграть в приличия.

По дороге в Содом они поспорили. Один утверждал, что Авраму можно было бы остановиться на тридцати. Другой возражал: правильно Аврам перестраховался и свел число праведников до минимума, их, судя по тому, что говорят о безобразиях в Содоме, немного, но уж никак не меньше десяти, пусть будет пятнадцать. На кон поставили ожерелье и науши.

Лот встретил их у ворот: в дом пригласил, пир приказал устроить. Они отдали ему залог на хранение. По кодексу предметы, поставленные на кон, им не принадлежали до результата спора, и хранить их при себе было запрещено. Лот тут же положил дорогие вещи в сумку и спрятал в сундук.

Только сели за стол, как раздались громкие крики на улице, в дверь начали ломиться. Какие-то негодяи, увидев белокожих, с серебряными волосами красавцев, вошедших в дом чужака Лота, решили с ними поразвлечься. Лот их и стыдил, и уговаривал, и, благородный человек, даже дочерей-девственниц им обещал вывести, нет — подавай им необычное лакомство. Возле дома собралась огромная толпа. Казалось, весь город привела сюда надежда на редкое развлечение. Еще немного, и дверь треснет. Слуги попрятались по углам, женщины заперлись в комнатах. Не выдержал один из гостей, распахнул дверь, стал на пороге.

Веселая ночь ожидает город, если добыча сама идет в руки! Толпа взревела сотнями пьяных глоток и придвинулась ближе. Молодой, статный красавец протянул ладони вперед. Никто и не понял, как это произошло, но вмиг насильники ослепли и стали крутиться на месте, тыкаться в стены, в забор, выть и причитать.

А гость вернулся, кивнул товарищу:

— Я Базу знак подал. Помоги собраться Лоту, а я выведу его домочадцев. Тут сейчас такое начнется! Живо из города!

Да разве когда верили люди пришлым незнакомцам! Ни уговоры Лота, ни угрозы его гостей — ничего не помогало. Смеялись им в лицо дочери праведника и их женихи, отворачивались и хихикали в кулаки слуги, жена молчала. Куда идти, на ночь глядя, из теплой сытости дома, как бросить добро? Осталось подхватить Лота под обе руки, покрепче вцепиться в его жену и дочерей, вытащить их из дома — и бегом из города. Успели!

На беду, жена Лота, глупая тетка, оглянулась, хотя и объяснили ей все по дороге. Стоит, наверное, до сих пор соляным столбом, как укор собственному любопытству.

— Ты за какую руку Лота держал?

Хетт задумался, вспоминая.

— За правую, а что?

— Правильно. А я — за левую. Сумка, что у него была, оказалась с моей стороны, а в сумке наши вещи. Он в последнюю минуту выхватил ее из сундука и надел через плечо. Вещи-то чужие, ценные. Лучше своего нужного не взять, чем обмануть доверие гостей.

— Праведник, одно слово. Оказывается, и от них бывает польза…

— Никто из нас тогда не выиграл: праведных в городе меньше десяти оказалось с нами вместе. Так что Баз наперед все просчитал, и Аврама не обидел, и Лота спас с нашей помощью, как обещал. Мудрый он и добрый.

— Ладно, простак, думай, как хочешь. Жаль, о Базе спорить нельзя. Я бы показал тебе, какой он мудрый и добрый. А то, что в том споре никто не победил, хорошо, значит, предметы опять наши. И их можно ставить на кон. А где они сейчас, знаешь?

Хетт впервые за это утро посмотрел на Египтянина. Купец прищурил безупречно подведенные глаза и кивнул.

— Лот остался в пещере со своими дочерьми. Эти ушлые девки, соскучившись без мужчин, подпоили отца и переспали с ним. Родились у них дети, Моав и Бен Ами. Лоту они пришлись и внуками. Он разделил наш залог между ними. Потом ожерелье и науши купил у них царь Шхема, он единственный оказался достаточно богатым, чтобы дать «истинную» цену.

А мы можем спорить. Теперь у меня не три, а четыре предмета, и я готов поставить их все против твоего ожерелья и одной из твоих жизней впридачу. Не скупись, это хорошее условие.

Хетт размышлял недолго. Быть как Баз — стоит всего, но прежде нужно собрать все семь предметов. Жизнь без этого ни к чему, она теряет свою ценность и становится залогом в споре. Отправиться в небытие не страшно, рано или поздно все равно вернешься, страшно потерять время. Соперник-то не остановится вместе с тобой.

— Хорошо, согласен. Встретимся возле Шхема. Не забудь принести шлем.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Казем нервничает, Казем очень нервничает. Он сам себя не узнает, но ничего поделать не может. С утра сидит на ступеньках римского амфитеатра в Себастии и грызет ногти. Очень хочется ему позвонить, узнать, как идут дела у Биляля и Мансура в Од а-Шароне или у Ахмеда и Мухамеда в Наблусе*, но нельзя: тот момент, когда Мансур с Билялем отъехали от завода в машине «русского», считается началом операции. Теперь каждое слово, сказанное по телефону, может привести к провалу великого дела во славу Аллаха. Остается надеяться, что все в порядке.

Чтобы успокоиться и отвлечься, Казем встал и огляделся. Красота, какая красота! С вершины холма открываются необозримые просторы: долины, поля, оливковые рощи. И все это будет нашим, недолго уже осталось ждать. Сколько раз эти места переходили из рук в руки, от одного народа к другому! Кто только не селился в Себастии! В незапамятные времена израильский царь Омри — да будет проклято его имя! — купил этот холм за два таланта серебром. Сегодня за эту землю нужно платить кровью. И эта цена невелика. Ирод строил здесь, потом императрица Елена… Всех не упомнишь. Кости бывших хозяев-чужаков обратились в прах, но истинный хозяин у этих земель один. По воле Аллаха они принадлежат народу Палестины.

Ради своего народа «Рабы Аллаха» делают большое дело. Счастье, что Казему и его братьям-товарищам доверили эту операцию, выбрали его группу из других лучших.

Они долго готовились к этому дню. Сейчас делать уже ничего не нужно, остается ждать, а это самое тяжелое.

Хотя, что может случиться? План, хвала Аллаху, разработан до мельчайших деталей. Часть его уже выполнена. Авария получилась очень убедительной, завод закрыли на четыре дня. Медбрат из больничной кассы в Од а-Шароне давно присмотрел подходящего для похищения мальчишку, физически хорошо развитого, здорового, говорит, пять лет ему. Хлопот с его обслуживанием быть не должно. И «дефект» хоть куда. Казем видел его только на фотографии, но поразился: такой белой кожи он еще в жизни не встречал. Солнце должно было бы уже сжечь ее до волдырей, но парень, судя по всему, не испытывает ни малейшего неудобства. Выходит всегда рано утром, бродит часами по улицам, в самый солнцепек шныряет себе по городу в темных очках. Медбрат так объяснил: будто ищет что-то, бродит, бродит, а потом застынет на одном месте, головой поводит, принюхивается, рукой махнет и опять начинает кружить по улицам. Куда мать смотрит! Домой он возвращается после полудня. И то, что он из «русских», очень удачно. Сильно призадумаются евреи из России прежде, чем ехать в Израиль. Вон, их уже миллион приехало.

Весь мир ахнет, когда увидит по «Би-би-си» его фотографию. Евреи, покарай их Аллах, на каждом углу кричат, что за спасение своих граждан ничего не пожалеют. Так что похищенный ребенок — это очень мощная козырная карта. И время для операции вычислено идеально. Израильтяне бежали из Ливана, вот-вот вспыхнет восстание внутри страны, ждут только команды Арафата.

Все должно быть хорошо. Нет, все будет хорошо. Биляль — классный водитель, открыть и завести чужую машину ему, что финик съесть, тем более, когда известно, какая машина, где стоит, и что хозяин до вечера на работе. Тот же медбрат постарался. А Мансур — ха! — умеет с детьми обращаться. И придумал он отлично: «нечаянно» рассыпать под ноги горсть монет и попросить «прохожего» помочь их собрать.

По времени они уже должны доехать до блокпоста, бросить там угнанную машину, пересесть в «Форд» Биляля и значит, вот-вот будут здесь. Ахмед с Мухамедом подготовили надежное место, где спрятать украденного ребенка. Там уж точно ни «Моссад»*, ни «ШАБАК»* не отыщут.

Машина Биляля появилась точно в срок, Казем правильно рассчитал время. И это хороший знак небес: все остальное тоже получится, как задумано. Теперь волноваться нечего.

Биляль махнул рукой: «Все в порядке!»

Пора ехать в Наблус. Казем встал, огляделся, отряхивая брюки. Людей, как всегда, тут немного. На стоянке пустой туристический автобус. Старички из Европы послушно семенят за экскурсоводом и смотрят только туда, куда он им указывает, опасливо отводя глаза от скользящей вниз тропинки. Хозяин зевает на пороге сувенирной лавки, ждет возвращения туристов.

Казем сел за руль своего «Фольксвагена», открыл переднюю дверь. Биляль поставил машину так, чтобы двери ее и машины Казема скрыли от посторонних, что происходит, если мальчишка начнет упираться. Легко подхватив пленника под мышки, Биляль посадил его на сиденье рядом с Каземом, застегнул ремень, ласково приговаривая: «Какой хороший мальчик! Покатался с нами, а теперь к маме поедешь. Сиди спокойно, мама ждет тебя».

— Вот, Казем, мобильник парня. Малыш, а с такой дорогой игрушкой, что не каждый взрослый может себе позволить.

Казем спрятал мобильник в карман. И это хорошо, значит, любят сыночка, родители, балуют не в меру. Такие перевернут землю вверх дном, чтобы спасти свое дитя. Они не дадут властям тянуть время.

А мальчишка даже головы не повернул, уставился в окно, лоб хмурит. Смотри, смотри, будет, о чем внукам рассказать.

Тронулись, да поможет нам Аллах!

Казем искоса поглядывал на мальчика. Кожа его еще белее, а губы еще более красные, чем на фотографии. Медбрат сказал, что по документам ему пять, а выглядит на семь. Не может быть, наверное, что-то напутано в бумагах. Рослый, крепкий, ему можно дать даже больше семи. Нужно бы шприц приготовить, вдруг брыкаться начнет в дороге.

Но все оказалось гораздо проще, чем Казем предполагал. Парень вел себя спокойно, хвала Аллаху! Казалось, его совсем не пугает и даже не удивляет то, что с ним произошло. Не обращая внимания на нового спутника и перемену машины, он не плакал, не просился к маме, а с интересом рассматривал оливковые рощи вдоль дороги и далекие холмы. От удивления Казем покачал головой: нельзя и представить, чтобы кто-то из его сыновей так бы вел себя, окажись он, не приведи Аллах, в чужой машине с незнакомыми взрослыми! А пленнику хоть бы что! Молчит, поворачивает голову от окна к окну, даже чему-то улыбается. Куда смотрит, не понять — темные очки в пол-лица скрывают его глаза, сверху нависает козырек бейсболки. Странный какой-то, очень странный мальчик…

Холмы становятся все выше, машина приближается к Наблусу. Да будет воля Аллаха!

*****

Богат Шхем. Караваны с моря, с востока, идущие вдоль Иордана встречаются под его стенами. Всем нужно зерно для каши и хлеба, все любят вино из винограда и фиников. Нельзя обойтись без оливкового масла и овощей. Шхем пропитался запахами душистых специй и трав, которые превращают даже незамысловатую дорожную трапезу в изысканный пир. Для истинных ценителей восточных пряностей их названия звучат музыкой. Шафран, тмин, иссоп, миро так же драгоценны, как богатства шхемской сокровищницы.

В подземных пещерах Шхема грудами лежит золото из Африки и Анатолии, серебро с гор Таурус, медь с хребта Загрос. Украшения из египетского диорита и эфиопского сердолика не помещаются в мешках и глиняных кадах.

Земля дает два урожая в год, а жители Шхема знают толк в земледелии. Они получают столько, что хватает и им, и на обмен с проходящими караванами. Все есть в Шхеме, всегда можно с выгодой обменять и перекупить любой товар.

Много овощей в подвалах и зерна закромах, а молока недостаточно. Скучают жители без душистого, жирного масла, кислого молока, сыров, молодых белых для дома, и «золотых» в дорогу. Любую цену готовы заплатить, весь урожай отдать. Хамор, вождь Шхема, и не смотрит в сторону пришлых купцов, когда под стенами его города раскидывает палатки и шатры зажиточный пастух.

И еще одна беда в сытом городе. Печалит Хамора, что свободные люди не стали товаром. Жаль, что гостей нельзя ни купить, ни обменять, хотя добра хватает… Много прохожих устраивается на ночь под городскими стенами; с раннего утра звучит здесь чужеземная речь, но путники надолго не задерживаются, уходят, у них своя жизнь. Далеко их семьи, а те, кто молод и одинок, не останавливают взгляд на девушках Шхема. Обветренны девичьи лица, грубы руки, пронзительны голоса. Рано старятся они от тяжелой работы, выходят замуж за тех, кто живет рядом, и поэтому все чаще рождаются в городе хилые, немощные уродцы.

Женщины делают вид, что не замечают, как их дочери тенями выскальзывают по вечерам из города, и, засыпая, мечтают что принесут девушки в дом крепкий, здоровый росток новой жизни. Отцы, увидев, что животу любимой дочери тесно в платье, потихоньку отстраняют девушку от работы в поле, сердито приговаривая, что и дома для бездельницы дел больше, чем нужно. Юноши с тоской смотрят на своих ровесниц, но выбора у них еще меньше. В проходящих караванах свободных женщин совсем нет, а прекрасные невольницы — слишком дорогой товар.

У пастуха Якова и дети красивые, здоровые, работящие, и молочного скота без счета. Дочь его, Дина, готовая невеста. Жаль, что не сыну вождя достанется. Начнутся дожди, уйдет Яков, ничто не удержит вольного кочевника. Выдаст Дину за самого крепкого и умелого из своих пастухов, и родятся у них здоровые крикуны, будущие пастухи…

Угрюмые Шимон и Леви перекладывают сыромятные шкуры верблюжьим навозом. Время от времени один из них подбрасывает в костер хворост, чтобы поддержать огонь. Братья все делают молча, погруженные в свои хмурые мысли. Закончив работу, они омывают лица и руки водой из меха, нанизывают на ошкуренные ветки куски мяса дикообраза и укрепляют в камнях над углями.

Выше по долине город Шхем. Каменные стены возвышаются над зарослями кактусов. Огороды, поля, виноградники и масличные рощи окружают его со всех сторон.

Ниже — шатры их отца Якова. Дымки костров говорят о том, что и там сейчас готовятся к обеду перед полуденным отдыхом.

Яков купил этот участок поля у сыновей Хамора за сто монет, но радовался он недолго.

Шхем, старший сын Хамора, прослышал на дружеской пирушке о необыкновенной красоте Дины, дочери Якова, недавно ставшего лагерем под стенами города. Нашептал ему об этом, щедро подливая терпкое вино в чашу, новый приятель из караванщиков. Утром, распаленный похотливыми снами, Шхем заманил девушку в виноградник, подбрасывая на ладони ожерелье из сокровищницы отца, и изнасиловал, а потом надел ей на шею драгоценные изумруды и увел с собой в город.

Яков, узнав о несчастье, застыл. На следующий год хотел он выдать Дину замуж, а женщины, дуры негодные, не уберегли девчонку, не уследили, бездельницы. Растет Дина на воле, бегает целыми днями по холмам, пятками сверкает, коленки белеют в прорехах платья. Вот и углядел ее недобрый глаз. Что делать, что делать?

Лея и Рахель наплакались, накричались и забились вместе со служанками в темный угол. Сидят там, сморкаются в подолы, ждут, когда Яков успокоится. Хорошо, что сыновья со скотом в поле, иначе схватили бы, что под руки попалось, и ринулись в Шхем. Одна беда притянула бы другую. Мужчин в Шхеме было более чем по десять на каждого из мужчин Якова.

Молодые пастухи вернулись на закате. Лучи предвечернего света стекали с гор по листьям дубрав; завыли шакалы, со стороны равнины донесся далекий рык льва…

Яков махнул рукой:

— Сегодня все, что могло случиться, уже случилось. Готовьтесь к ужину, за едой поговорим.

Но он ошибся. Мужчины еще не закончили ужинать, как на дороге от Шхема показалась вереница факелов. Сам Хамор пожаловал к пастухам. С ним сын его, Шхем. Голову опустил, прячет глаза.

— Мир дому твоему, почтенный хозяин, мир вам, достойные отца юноши! Здоровья тебе и домочадцам твоим, Яков! Пусть будет жизнь твоя долгой, стада тучными, а дети дарят тебе радость…

Разгневанный Реувен вскочил, за ним поднялись все братья. Они готовы были разорвать краснобая и его негодяя сына, но отец, предупреждая неприятности, молча положил руку на плечо старшего сына и незаметно сжал его. Мальчишкам бы потешиться, не умеют они смотреть вперед, а уж извлекать пользу из несчастья тем более. Яков сразу понял, что Хамор неспроста пришел к нему.

— Не секрет для тебя, что дети наши, мой Шхем и твоя Дина, поладили сегодня утром в винограднике. Радостную новость принес мне сын. Надеюсь, и ты согласен с выбором дочери, она у тебя умна не по годам. Прошу тебя перед лицом твоих сыновей отдать Дину в жены Шхему. А чтобы союз наш стал еще более крепким, предлагаю любую из моих дочерей в жены любому твоему сыну. Поселитесь у нас, кочуйте по нашим просторам или сделайтесь оседлыми, а пока прими от нас дары, достойные невесты.

Двое слуг вынесли к костру мешок.

Братья Дины в недоумении переглянулись и посмотрели на отца. У младших заблестели глаза: свадьба это хорошо, будет много вкусной еды, музыка, подарки.

Вперед в свет костра вышел самый хитрый из братьев, Леви, и зажурчал бархатно, выпевая слова, как он один мог:

— Позволь, отец, мне сказать. Пусть простит меня высокородный гость, но негоже нам отдавать сестер наших за мужчин с крайней плотью. Боюсь, не навлечь бы еще большего бесчестья на Дину-бедняжку, не опозорить род наш славный на поколения вперед. Думайте, гости, а нам не к спеху прощаться с Диной. И женихов у нее уже сегодня хватает. Отец лишь головой кивнет, и Дина будет выдана за хорошего человека.

Шхем умоляюще взглянул на своего отца и на Якова.

— Как же так, отец, ты обещал мне Дину, я уже вижу ее своей женой. Яков, будь мне отцом, я готов все свое отдать, лишь бы найти милость в глазах твоих, хоть сейчас сделаю обрезание, вот тут, не сходя с места! Отдай мне Дину! Опьянел я от любви к ней!

Юноша вытащил из пояса острый кремниевый нож.

— Не спеши, парень, так это не делается, это тебе не кусок баранины на обед отрезать, — захохотал Шимон. — Остынь! Обрежешься сам, так и от своих отличаться станешь, и к нам не прибьешься, пастухом тебе не быть, с нами кочевать тебе не по роду. Уговори всех мужчин Шхема сделать обрезание в один день с собой, тогда получишь нашу сестру, будешь и нам равен, и среди своих не одинок.

Яков усмехнулся: пока идет так, как ему хотелось бы. Дина почти пристроена, пора защитника своего, Бога Авраамова рода поблагодарить, милостив оказался, не отвернулся в горький час.

— Одного обрезания мало. Готовы ли вы будете отказаться от своих идолов и принять нашего Бога, Бога Авраама?

Он посмотрел на Хамора. Дело серьезное, не мальчишкам решать, нужно согласие вождя.

Хамор важно кивнул.

— Бога поменять — не хитро, но подумать не помешает.

Леви едва заметно подмигнул брату. Они всегда понимали друг друга с полуслова.

Леви налил вино в чашу, сделанную из панциря черепахи, проглотил жареное мясо, запил кусок.

— Все мужчины там обрезались. Теперь наши женщины станут их женами, а наша семья растворится в семени Шхема и оставит после себя лишь позорную память. Отец старый, ему бы спокойно дожить, не станет он с Хамором ссориться. Слышал, Шхем еще предлагает отцу землю, почти даром. Наши стада и все достояние приберет Хамор. Шхем укрепится и расширится.

— Наше… Ничего у нас «нашего» нет. Одежда, что на нас, мечи и честь — вот и все наше, — Шимон покачал головой, переворачивая мясо над углями, — женит нас отец на девках Шхема, даже дети не будут нашими. Мне один вавилонский купец рассказал, хвастает, мол, Хамор, что даром получит крепкие рабочие руки для постройки нового витка городской стены, когда сыновья Якова женятся на шхемских уродках, и поселит новые семьи за этой стеной, чтобы мы стали его живым щитом при набегах разбойников. Купцу этому можно верить. Видел бы ты его одежду! Из самого Сеннаара!

Леви оторвал крепкими зубами еще один кусок мяса, прожевал.

— Я убью Хамора. И Шхема.

Шимон, вороша веткой в углях, коротко хмыкнул.

— Шхем — Шхем. И город Шхем, и подонок Шхем. И подонок Шхем, и город Шхем… уже два дня как обрезаны…

Братья склонились над сизым пеплом, устилавшим землю вокруг кострища, столкнувшись, как всегда, лбами, и начали что-то рисовать.

*****

Проснулся Анчар в сумерках. Сумерки в Израиле — понятие относительное, а в городе тем более. Пока сообразил, где он, что с ним, пока собрал разорванные впечатления необычного дня, уже и стемнело. Пора домой.

На душе скребли кошки. Анчар давно научился прятать в глубокий карман такие понятия, как совесть, жалость, раскаяние. Учителя были хорошие, и он ученик не из последних. Но никто не объяснил ему, что нужно чувствовать, когда на твоих глазах мерзавец-педофил швыряет в машину доверчивого ребенка. Вольно или невольно, но Анчар сам помог ему.

Хлебнул воды, аккуратно положил пустую бутылку в урну.

Назад он пошел той же дорогой, чтобы не заплутать в незнакомом городе. Мелочи на асфальте уже не было, будто и следов мальчишки не осталось. Бедные его родители! Придуштиь гада! Это он сумеет. Завтра нужно будет подумать, как выманить Мансура. И Билялю отломится…

Переходя через перекресток, он отметил красивую подсветку на клумбе и поморщился. Ничего не случилось, мир не перевернулся, жизнь не остановилась. Анчар свернул в темную аллею, ведущую к стоянке, и увидел одинокую женскую фигуру на скамейке. Легкий хмель давал ему право рассмотреть ее внимательнее. Дьявол! Жизнь не остановилась! Незнакомка сидела, уперевшись тонкими локтями в колени, чуть сгорбив гибкую спину. Лицо опустила в ладони. Молодая? Не понять из-за длинных волос.

Он сел рядом. Кашлянул, не зная, на каком языке обратиться, молча протянул раскрытую пачку сигарет. Незнакомка уставилась в одну точку и даже не заметила движения рядом с собой. Молодая и, кажется, симпатичная.

Ладно, попробуем еще.

— Что-то случилось, может, нужна помощь?

На всякий случай спросил на иврите, чтобы не спугнуть девушку звуками русской речи. Бывало у него и такое.

Незнакомка прошептала по-русски:

— У меня пропал сын.

Анчар растерялся:

— Маленький?

— Пять лет.

— Не волнуйтесь, может, заигрался в соседнем дворе или в гостях у приятеля. Еще не поздно. Муж, наверное, ищет по улицам? Или в полицию пошел?

Незнакомка открыла рот, чтобы ответить и вдруг захлебнулась слезами. Она держалась из последних сил, и они ушли на ответы. Ее начало колотить, и Анчар совсем растерялся. Таких слез он за свою богатую всякими событиями жизнь еще не видел. Истерику, как он знал, можно легко прекратить затрещиной, но не в этом же случае. Еще покалечит…

Он ничего не мог понять. Сквозь рыдания прорывалось отдельными словами:

— Муж?.. нет, мы вдвоем… Какая полиция?.. Нельзя… что скажу… Может, он бросил меня… Сам ушел… Разве он предупредит… Все эти годы… Сам решает… Я рабыня…

От такого у Анчара голова совсем пошла кругом. Бредит, что ли или больная? Какая рабыня? Что значит, сам решил? Пять лет ребенку! Может, бросить ее, смыться, пока не поздно? Пусть сама разбирается. Нет, хватит, уже бросил одного, так недолго и самому негодяем стать.

Анчар нерешительно протянул руку, легко погладил незнакомку по плечу.

— Перестань, ну, хватит… Слышишь?

Достал из пакета «колу», что Биляль утром дал.

— Попей, успокойся…

Женщина послушно попыталась глотнуть, но не смогла разжать сцепленные судорогой зубы и выдохнула сладкое, теплое питье. Мелкие брызги попали в лицо Анчару, а она даже не заметила этого.

Он опять осторожно прикоснулся к ее плечу. Вечер был жарким и влажным, а кожа под пальцами — прохладной. Это прикосновение показалось Анчару самым удивительным событием всей его жизни. Захотелось все начать сначала, как с чистого листа, как на необитаемом острове, и никогда не вспоминать того, что было прежде. Заново, по-другому — и тоска растает, и боль исчезнет, и отступит пустота. Желание показалось Анчару таким странным, что он даже не стал тратить времени, чтобы ругнуть себя за него, просто отмахнулся и забыл.

Он приобнял незнакомку, увлек за собой, поставил на ноги.

— Пойдем, пойдем домой. Успокойся, слышишь? Мы что-то придумаем. Ну, веди меня, где ты живешь?

— Мы переехали недавно. А у Миши никогда друзей не было. Я работаю в швейной мастерской, через дорогу, поэтому и квартиру подыскала рядом. Повезло: ухожу к девяти, в перерыв прихожу Мишу покормить.

Казалось, женщина успокоилась. Говорила она тихо, сидела спокойно на диване, только комкала и рвала в руках салфетку, а когда мелкие обрывки падали на пол, брала из коробки новую.

— Как он остается один, такой маленький? А почему в сад не ходит? И тебе спокойнее было бы.

— Маленький… Как сказать… Он у меня, — она запнулась, подбирая слово, — особенный. Говорит, что здесь в древности река была. Ходит по городу, ищет переправу…

Ира поняла голову и встретилась с удивленным взглядом незнакомца. Ой, дура болтливая, кто за язык тянул! Она почувствовала, что слезы опять подступают к глазам. Ну как рассказать постороннему человеку, про них с Мишей, чтобы не вызвать недоумения и вопросов, на которые у нее нет ответов? Для них все посторонние, весь мир. И половинки их жизни так и не соединились, не склеились. Но за пять лет ко всему можно привыкнуть. Она уже не могла представить, как жила бы без него, и он в ней нуждался и по-своему ценил.

Приспособились они друг к другу они давно, Мише еще года не исполнилось. Легко, не чувствуя ни малейшего неудобства, переходила Ира из той части своей жизни, где они были мамой и сыном напоказ, для людей, в другую, в которой так до конца ничего понять не смогла. Очень помогло то, что годовалый Миша увлекся древней историей, и Ира стала для него первым и незаменимым источником нового. Тогда, в родительской квартире, не было у нее столько книг, как сейчас у Миши, а компьютер Ира даже представляла с трудом. Особенно ему нравился рассказ о волчьей шкуре из Святогорского монастыря. Она-то и привела их сюда.

С тех пор многое изменилось, и уже не она Мише, а он ей рассказывал то, чего ни в каких университетах не узнаешь. По-прежнему любили они вечерние чаепития с печеньем и разговорами до полуночи.

До сих пор все как-то устраивалось. Жили они замкнуто, у нее не было подруг, у Миши друзей. С соседями Ира всегда ладила, за квартиру платила аккуратно, долгов не делала, хотя расходов оказалось неожиданно много.

Миша занимался дома по вечерам и часто ночью, а каждое утро он выходил, бродил свободно по всему городу, и всегда возвращался к обеду очень голодным.

Сегодня впервые за эти годы он не вернулся домой. Ира забежала в перерыв, потом после работы в мастерской ждала его дома. Вечером пришла после уборки — нет Миши. Уже стемнело, она забеспокоилась, вышла, походила по улицам. В пустую квартиру возвращаться было очень страшно, тревожные мысли не давали покоя. Нужно идти в полицию, а что сказать? Больше всего она боялась вопросов, на которые не могла дать ответ. А в полиции спрашивать умели.

Почему он ушел так неожиданно, не предупредив ее? А если его кто-то обидел? Или он попал под машину и сейчас страдает от боли? Жив ли? И что будет теперь с ней? Иру тревожило то, что мальчика до сих пор нет дома, но еще больше ее пугала неизвестность. Она поняла, что боится остаться без Миши, потому что не представляла жизни без него. Но добряку незнакомцу этого ни в коем случае нельзя говорить. Никто не поймет, почему она плачет.

Ира окончательно вернулась в ту жизнь, где она была убитой горем и тревогой матерью маленького мальчика, который утром ушел из дома и до сих пор не вернулся…

Хозяйка всхлипывала и пошмыгивала носом на диване, а Анчар внимательно наблюдал за ней, утонув в продавленном кресле. Темные волосы она собрала в хвост. Худая, джинсы обтрепались по низу, из ворота футболки выглядывают тонкие ключицы. Пальцы длинные, а ногти короткие, некрашеные. Так, из породы серых мышек.

Он не знал, сколько времени ей понадобится, чтобы окончательно прийти в себя, и настроился ждать. Никогда нельзя доверять незнакомым, особенно женщинам на грани истерики. Но сейчас, кажется, обойдется без воплей, затрещин и пощечин, хотя, кто знает наверняка? Молчит, салфетки не рвет; теперь водит пальцем по покрывалу, старательно и бессмысленно повторяя завитки узора. Может, сейчас накатит вторая волна, а, может, женщина успокоится и заснет. Анчар решил, что не оставит ее до тех пор, пока она не сможет обходиться без его помощи.

Мальчишку нужно искать, еще не наступила ночь. Маленький, еще младше того, что днем… Тому лет семь, если не больше. А этот вовсе пятилетний. Хорошо, если арабы уехали, а если затаились где-нибудь? Знать бы, что у них на уме. Двое пропавших мальчиков в небольшом городе — это уже слишком!

Тихо бубнил телевизор. Анчар сразу же включил его, как только вошел. Если будет какое-то сообщение, не пропустить бы. Хорошо бы мамашу усадить в другой комнате, вдруг что-то неладное скажут. Да как ее уберешь, застыла, поджав ноги, не понять, где ее мысли, услышит ли?

Ире показалось, что в новую страну переехали, как на соседнюю улицу. Жаль, соседи говорят на непонятном языке. Но и говорящих по-русски в Израиле оказалось много.

В аэропорту Миша сказал, что жить они будут в городе Од а-Шароне. У «русского» таксиста это странное название не вызвало никаких эмоций. Он сразу подвез пассажиров к квартирному бюро. Ира почти не удивилась, что и маклер говорит по-русски. Через два часа она уже распаковывала вещи в их первой израильской квартире.

Потом она записалась на курсы иврита. После первого урока в класс вошла руководительница курсов с листочком в руках.

— Девочки, кто умеет шить?

— Я.

— Вот, возьми адрес. Хозяйка швейной мастерской, хорошая женщина, ищет помощницу.

Миша решил, что подработка им не помешает. На курсы Ира не вернулась, но не жалела об этом. Она познакомилась с необъятно толстой, замечательной Биньяминой.

Биньямина родилась в Болгарии, после войны учила в школе русский. Первые недели женщины говорили на фантастической смеси русского, болгарского, украинского и английского. За это время обсудили приемы шитья, цены, мужчин, детей, погоду, поделились воспоминаниями о родах. Первые ругательства на иврите и арабском Ира узнала от Биньямины.

— Запомни, милочка, тут Восток, солнце жаркое. Восемь месяцев лето, поэтому местные мужчины на работу ленивые, а на любовь резвые. На «белых» женщин бросаются — дай им Бог здоровья! Будут у тебя проблемы.

Она с тоской посмотрела на тонкую Ирину талию.

— Хотя, смотря что считать проблемой…

— Нет, нет, Биньямина, пожалуйста, не хочу я никаких проблем, у меня сын.

Биньямина шептала Ире на ухо «волшебные» слова, объясняла из значение, рассказывала, как они действуют. Ира азартно повторяла, и обе хохотали до икоты.

Однажды Биньямина рассказывала, как она осталась без завтрака.

— Выхожу из подъезда, в одной руке пакет с мусором, в другой — с бутербродами. По величине одинаковые, но с бутербродами, на беду, оказался тяжелее. Вот я его…

Ира распахнула глаза, представив размеры и вес злосчастных бутербродов:

— А мусор, мусор, Биньямина, неужели с собой принесла?

Вдруг Биньямина прищурилась.

— Послушай, сладкая, а когда мы с тобой на иврит перешли? Смотри, ни одного русского или болгарского слова.

Ира захлопала ресницами.

— Не помню… Само как-то получилось. На этой неделе точно говорили на иврите.

И опять женщины залились смехом.

С новым языком и Миша помог. Поняв, что она не будет ходить на курсы и заниматься дома, мальчик в одно прекрасное утро просто перешел на иврит и не говорил с Ирой по-русски до тех пор, пока она не освоила первую тысячу слов. Вторая тысяча далась гораздо легче.

Сейчас она говорила на иврите легко, свободно и неправильно, совсем не стесняясь ошибок. Миша и арабскому решил ее обучить, но тут Ира решительно воспротивилась и пообещала, что, как только он перейдет на арабский, то не увидит не только медового тортика по выходным, но и самого распростого домашнего печенья по будням. Счастье, что магазинного Миша на дух не переносил.

Миша рос. Ел он, как взрослый, и очень любил сладкое. На еду денег хватало. Одежды было даже больше, чем нужно. Соседи приносили мешками очень хорошие, почти новые, выстиранные и отглаженные вещи. Сначала Ира стеснялась, не знала, как себя вести. Потом привыкла. Оказалось, здесь это дело обычное. Теперь и она два раза в год перебирала свою и Мишину одежду, стирала, гладила, аккуратно складывала в пакеты и оставляла на скамейке.

Деньги уходили на книги, карты, учебники и справочники для Миши. Его жажда знаний и скорость, с которой он их усваивал, были несоизмеримы с Ириным заработком. Таяли доллары, привезенные с собой; пособия, которое Ира получала как одинокая мать, не хватало до конца месяца.

— Без котлет я обойдусь пару раз в неделю, но без компьютера — только до твоей зарплаты. Сядь и подумай, без чего еще сможем прожить.

— Тут и думать нечего, все наизусть знаю. Может, подождем с компьютером? Через два месяца за телевизор рассчитаемся, и за книги я на три месяца чеки выписала.

Миша молчал. Ира чувствовала себя виноватой.

Биньямина поговорила с клиентками, и Ира стала убирать квартиры три раза в неделю по вечерам. Решила заработать на компьютер, да так и привыкла. Вот уже два года убирает, а денег не прибавилось.

Миша не возражал. Ира успевала готовить ему, стирать, убирать в комнате. Вечерние чаепития с разговорами не отменялись, просто стали реже, а больше ему от нее ничего и не нужно.

Кофе бы попить. И квартиру пора осмотреть. Что-то же должно натолкнуть на мысль, где искать пропавшего малыша? Анчар осторожно выбрался из кресла. Женщина даже не подняла головы.

— Где у тебя туалет?

Она показала пальцем: «Налево». Значит, доверяет. Или ей все равно, что происходит вокруг. Второе гораздо хуже. Легче помочь человеку, заручившись его доверием. И обмануть тоже легче. Ладно, пусть будет, как будет. Разберемся.

В коридоре-тупичке три двери, по одной на каждую стенку.

В ванной Анчар помыл руки, осматриваясь. Плеснул водой в лицо. Негусто. Можно сказать, просто бедно, и никаких штучек для удовольствия и прихорашивания, как они все любят. Пусть от этого никакой пользы, но в ванных комнатах его прежних знакомых всякого бессмысленного добра: пузырьков, баночек, коробочек — тьфу! — было навалом. Анчара это раздражало. Но тут… Две зубные щетки и тюбик пасты в синем пластмассовом стаканчике, мыло в белой мыльнице, дезодорант. Это на умывальнике. Две мочалки, жидкое мыло и шампунь на полочке над ванной. Полотенца.

Завтра покрасневший нос этой зареванной мышки придет в норму. Чем-то она должна его припудрить? И губы подкрасить? Нет, ничего лишнего, как нет в квартире ни одного предмета, говорящего о присутствии мужчины или хотя бы о том, что он время от времени появляется.

В коридоре Анчар прислушался. В комнате тишина. Остались еще две закрытые двери. Он толкнул ближайшую.

Крохотная комната. Диван, застеленный тонким покрывалом. Тумбочка, на ней будильник и ночник. Шкаф, почти такой же старый и облезший, как у него на балконе. И опять никаких женских штучек, кроме халата на крючке за дверью. А Анчар, было, подумал, что это комната мальчика, и удивился: хозяйка по-спартански сына воспитывает, ни тебе игрушек, ни книжек, ни мячика в углу.

Осталась последняя дверь. Анчар заглянул в щель, раскрыл дверь шире и замер на пороге. Вот это да! И тут игрушек нет. А книг — море, как в библиотеке: на русском, на иврите, на английском. Вон, стопка, в углу за шкафом, на арабском. И не сказки-раскраски, а всё справочники, словари. Учебники по истории древнего мира, история и география Израиля… На двери, на дверцах шкафа, на левой стене — карты, прилепленные клейкой лентой низко, как для лилипута. Или ребенка-дошкольника… Анчар прошелся вдоль стены до окна: политическая карта Израиля, географическая, древний Израиль, древний Египет…

Детская кровать стоит под окном в торце комнаты, она тщательно застелена, видно, что не ребенком. Вдоль третьей стены — письменный стол. Анчар решил, что он сделан по заказу: ножки короткие, под детский стульчик, а сам длинный, как стеллаж. На нем — и стопками, и раскрытые — книги, тетради, атласы. Компьютер посередине, принтер и еще какие-то приборы. Между столом и дверью поместились книжные полки, тоже прикрепленные так, чтобы ребенку удобно было дотянуться до самого верха.

В комнате очень чисто, ни пылинки. Но заметно, что тот, кто убирал, постарался не сдвинуть ни листика, ни книжки с места, чтобы нечаянно не нарушить порядок, понятный и привычный для хозяина. Так аккуратно и ловко убирает вышколенная домработница в кабинете придирчивого и раздражительного ученого, чтобы было быстро и чисто, старательно обходя разложенные для работы книги, документы и записи. Очень странная комната для пятилетнего малыша…

И вправду, особенный у нее сынок!

Анчар прошел на кухню. Кухня, как кухня, без вопросов. Такая же бедность, как в ванной и в комнате хозяйки, уже не вызывала недоумения. В одну только детскую была вложена не одна тысяча шекелей, тут не до жиру… Как ни выкручивайся, не будет у одинокой матери-швеи денег на себя при сыне-вундеркинде!

Найдя объяснение тому, что увидел, Анчар успокоился. Он наполнил чайник водой из-под крана, включил его, из холодильника достал сыр, масло, хумус. Что-то было в кастрюльках и накрытых крышками мисочках, но Анчар решил не углубляться в хозяйские припасы. В шкафчике он нашел жестянку с печеньем. На вкус — как домашнее, как мама пекла. Хлеба нигде не было. Анчар открыл рот, чтобы спросить, где хлебница, да, махнув рукой, вынул батон из своего пакета. Упаковку колбасы и коньяк, что он купил на ужин, тоже перенес в кухню. Рюмок в хозяйстве не водилось, можно было и не искать, поэтому Анчар разлил коньяк в чашки. Зато поднос, стоявший на полке над столом, мог украсить любую кухню: овальный, вместительный, расписанный цветами и птицами, с удобными ручками по обе стороны. Анчар легко представил, как хозяйка наполняет его всякой вкусной всячиной и относит в комнату маленькому ученому. Интересно, самой-то что-нибудь перепадает, или ест, что придется?

Ловко управляясь с ножом, Анчар сделал бутерброды с сыром и колбасой, разложил их на тарелке, заварил чай; поставил чашки, тарелку с бутербродами на поднос, там же поместил коробки с хумусом и маслом и отнес в комнату. Столик с подносом подвинул к дивану.

— Меня Андреем зовут.

— Ирина…

Анчар поднес к губам Ирины чашку с коньяком.

— Давай, тебе сейчас нужно. Пей, как лекарство.

— Не могу, у меня на спиртное аллергия.

Взгляд ее стал осмысленным, хотя руки еще дрожали.

— А я выпью.

Выпил, закусил бутербродом с колбасой.

— Как пацана зовут?

— Миша.

— А фотографии есть?

— Нет, он не хотел фотографироваться.

И опять застыла.

— Так, пять лет, зовут Миша, фотографии нет. Ну, хоть особые приметы? Родинки, шрамы, что-нибудь еще?

— Есть.

— Что? — Анчар вздохнул с облегчением, хоть на вопросы реагирует.

— Фотография есть. В моем украинском паспорте.

— Давай сюда.

Ирина обрадовалась, что можно кому-то подчиниться, и это привычное чувство принесло ей облегчение. Он, этот Андрей, знает, как и Миша, что делать. Он найдет Мишу, обязательно найдет, и опять все будет, как прежде, просто нужно его слушаться. А пока нет Миши, она сделает все, что ей скажет Андрей. Отчаяние отступило, появилась надежда.

Анчар глянул на фотографию и вспомнил маленькие белые ручки, которые ловко подбирали монетки с асфальта. Лицо мальчика на фотографии было таким же белоснежным.

— Слушай, а почему он в темных очках? Слепой, что ли? И как ему разрешили в них фотографироваться?

Ирина улыбнулась уголками рта.

— Нет, не слепой. Просто фотография не выходила, когда он был без очков. Что только ни делал фотограф, пока не додумался, отчего пленка засвечивается. У Миши оказался какой-то редкий дефект зрения. Пришлось побегать, чтобы специальное разрешение получить. Намучилась я — ужас как! Никто не хотел брать на себя ответственность. Вот и справка в паспорте.

Чиновники в ОВИРе ответственность брать не хотели, а взятки гребли с удовольствием. Сколько Ира им заплатила, уже имея справку! Миша велел денег не жалеть.

Анчар покрутил справку из офтальмологического центра с десятком печатей под диагнозом на латыни и вздохнул: ну и вундеркинд! Все время преподносит новые сюрпризы.

И вообще, что за чудеса в этом Од а-Шароне творятся! Среди бела дня тут пропали два мальчика, а на улице до сих пор тихо, ни полицейских сирен, ни патрулей. По всем правилам полиция должна уже прочесать все улицы. И объявлений по телевизору нет. Ладно, Ирина до полицейского участка не добралась, но у того, первого, должны быть родители? Теперь выходит, что оба одинаково приметные, с невиданно белой кожей. Хотя тот, первый, постарше будет, школьник, наверное.

Вдруг он замер. Необъяснимое чутье разведчика-спецназовца не могло подвести. Да где же оно раньше-то было?! Таких совпадений быть не может, но нужно проверить.

— Скажи, Ирина, а как он, твой Миша, выглядит? Не старше ли своих сверстников? — спросил и замер, ожидая ответа, и не сомневался в том, что услышит.

Ира удивилась, откуда он знает, незнакомый человек? На фотографии Миша еще двух нет. Это он позже, уже в Израиле, начал расти и развиваться не по дням, а по часам, гораздо быстрее, чем другие дети, поэтому им часто приходилось переезжать с квартиры на квартиру. Когда мальчик чувствовал изменения в себе, он предупреждал Иру о том, что нужно готовиться к очередному переезду, чтобы не вызывать недоумения соседей.

Сейчас он был гораздо крупнее сверстников-пятилеток, поэтому новым соседям Ира сказала, что ему семь лет, восьмой. А в школу не ходит, потому что, видите, какая у бедняжки нежная белая кожа? Это не заразно, наследственное, от отца. Он и умер так рано из-за нарушения обмена веществ, и за Мишу она опасается. Учится он дома по специальному разрешению и ходит на консультации к частному учителю. Соседи сочувственно поцокали языками, покивали головами, но во взглядах их легко угадывалось недоверие, и Ира подозревала, что детям своим на всякий случай они наказали держаться от Миши подальше. Вот почему во дворе их сторонились, хотя при встречах все приветливо улыбались. И с Мишей дети не пытались подружиться, хотя никто его не обижал.

Она постаралась подобрать слова, чтобы не сказать лишнего, о чем потом пожалеет.

— Мальчик много гуляет, ест хорошо, растет, может, возраст такой. Ему многие дают больше пяти лет, — пожала плечами Ира, но посмотрела на Андрея, поняла, что он ждет он нее более определенного ответа, и решилась. — Да, Андрей, только не пойму, как ты догадался? Миша выглядит старше семилетних. Его легко принять за школьника.

Анчар усмехнулся. Нюх он не потерял, это хорошо. Теперь можно сказать, что он берется найти мальчишку. Все стало на свои места.

— Ладно, найду твоего пацана, если будешь меня слушаться.

Ира смотрела на Андрея, и не могла поверить: впервые за годы жизни с Мишей она не чувствовала себя рабыней. Рядом с ней случайно оказался мужественный, надежный, волевой человек. За его решением, хотя оно было принято в одну минуту, стояли сила, опыт, и уверенность в своих возможностях. И если ему нужно ее послушание, она будет послушной, но, как свободный человек, добровольно и ответственно.

— Быстро в сумку всю косметику, что есть в доме, красивую обувь, два-три самых нарядных платья, самое лучшее белье.

Она замерла в растерянности:

— У меня и нет ничего, зачем мне косметика, белье? Только то, что из дому привезла. И то… Сколько лет прошло. Все деньги на Мишу уходят.

Анчар махнул рукой.

— Ладно, неважно, разберемся. Поехали спасать Мишу.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На балконе Ира удивленно осмотрелась.

— Ты тут живешь?

— Да, а что?

— Странно, никогда не думала, что можно жить на балконе.

— Ничего странного, не под мостом же… Хотя и под мостом хорошие люди живут.

— Извини, не хотела тебя обидеть.

— Не хотела и не обидела. Я привык. Тут хорошо. А быть самому себе хозяином можно везде.

— Да, конечно.

Анчар не подозревал, что невольно задел давнюю Ирину боль.

Ира не заметила, как потеряла себя. Миша все знал, предвидел, все просчитывал наперед, все сам решал и говорил, что и когда делать. Ей оставалось верить и починяться. Споры их становились все короче. И результат их все легче можно было предсказать: будет так, как сказал Миша.

А от нее, дерзкой, своевольной, острой на язык, ничего не осталось. Даже оболочки. После родов грива непокорных с детства волос утихомирилась и свернулась под Ириными руками в послушный узел на затылке. Взгляд смягчился, его приглушили длинные, пушистые ресницы. Под ними Ира научилась прятать сначала страх и тоску первых месяцев жизни с Мишей, а потом искреннее правдоподобие лжи и уклончивое молчание в отношениях с близкими.

И с Мишей она привыкла говорить, не поднимая глаз. Так оказалось проще подчиняться тому, кто выглядел, как маленький ребенок, но обладал непреклонной холодной волей, прозорливостью и стальным характером взрослого.

— Устраивайся. Хочешь, выпей чаю, прими душ. Чувствуй себя, как дома. Мне нужно уйти. Когда вернусь, не знаю, извини. К завтрашнему дню многое нужно сделать. Не жди меня, ложись, тебе к утру нужно выглядеть на миллион, и никакого красного носа и зареванных глаз! Не горюй, поможешь мне — завтра будешь ужинать дома с Мишей. Меня не забудь пригласить. Договорились?

Андрей бросил на кресло возле скрипучего шкафа стопку постельного белья, подмигнул и, набирая номер на мобильнике, ушел. Ира слышала, как он договаривался с кем-то, спустившись во двор: «Валюха, привет! На вахте? Закругляйся и жди меня возле кассы…»

Ну, вот, испортила хорошему человеку вечер. Счастливая эта Валюха! Жаль, что завтра Андрей уйдет из ее жизни, но хоть поужинаем вместе. А потом, может, позвонит когда-нибудь: «Ирка, привет!..» И больше ничего не нужно. У него своя жизнь, у нее — своя.

Ира вспомнила мечту студенческих лет — стать, как все, на случайной койке, чтобы не чувствовать себя «белой вороной» среди подружек. Вот глупая была! И счастливая…

Никого у нее никогда не было, а скоро двадцать пять. Значит, уже и не будет. И не пригодились «волшебные» слова ни на иврите, ни по-арабски. Никто не задевал ее на улице, никто не приглашал «на чашку кофе». Наверное, и в след никто не смотрел. Горячие восточные мужчины, которыми добродушно пугала Иру Биньямина, проходили мимо, будто она часть щербатой стены или запыленная витрина. Ну и пусть, и не очень-то хочется. Завтра Миша будет дома, с ним спокойно и надежно, он все знает, и думать ни о чем не нужно, и волноваться. Завтра все станет по-прежнему.

Мысли текли, не тревожа тем, что было, и не пугая тем, что будет. Ира дождалась тишины за дверью, на цыпочках вышла в кухню, прислушалась. Темно и тихо. Можно идти в душ.

Вернувшись на балкон, Ира постояла у перил — хорошо! Такого «бездельного» вечера у нее еще не было. Если бы Андрей пришел, она бы чайку заварила, поговорили бы. Но о чем говорить? Врать и притворяться стыдно, а он, наверное, о себе не захочет рассказывать постороннему человеку, у него Валюха есть. Ничего, посидели бы молча. Скорее бы утро! Пора спать, нужно слушаться Андрея, он обещал найти Мишу.

Она протянула руку за бельем и не поверила глазам. За креслом, в самом углу, стояло то, что никогда, ни при каких обстоятельствах не должно находиться в жилище обыкновенного человека. Редкая музейная копия античной легенды… Нет, не может быть, просто привиделось; наверное, глупый кич, что-то вроде вешалки, и панама на него брошена.

Ира не заметила, как задремала. Когда пришел Андрей, она не слышала. Проснулась среди ночи, а он уже дома, возится возле шкафа, железками звякает, настольную лампу прикрыл газетой. Хотела встать, чай заварить, но он прошептал: «Спи, спи, я разбужу тебя». Она и уснула.

— Пора, Ирина, пора вставать!

В комнате горела лампа. За окнами темно.

— Давай, собирайся. Одень то, что я принес.

На дверце шкафа висело что-то удивительно блестящее, как рыбья чешуя. Ира подумала, что это зеркало, которого она не заметила вечером, но присмотревшись, поняла: платье. Или блуза? А где же юбка? Может, к ней брюки полагаются? Подошла, пощупала. Нет, все-таки платье… Странное какое: короткое, как туника, не наклонишься, на тонюсеньких бретельках. Материи пошло — кот наплакал, но она дорогущая, тонкая, как паутинка, блестками крохотными расшита. От платья очень странно пахло, будто терпкие духи смешались с запахом тела, вымытого дорогим душистым мылом, а потом разгоряченного долгой работой. Зачем работать хозяйке такого платья? Тревожный, непраздничный запах.

Ира сморщила тонкий нос.

— Может, его простирать?

Андрей засмеялся:

— Ты что, запах — это главная приманка в нашей охоте, на запах поймаем подонков. Давай, поторапливайся, еще многое нужно сделать. Я тебе не помощник, пойду кофе сварю.

В коридоре, как и вечером, никого не было. Квартира еще не проснулась.

Ира постояла под душем, умылась. Почти не глядя в зеркало, свернула волосы в узел, заколола его. Тут же, в ванной, надела кружевные трусики и нарядный бюстгальтер из подарков Елены Александровны. Очень красиво! И почти в пору, чуть-чуть тесноваты, но это даже приятно. Платье оказалось свободным, хотя Ира опытным глазом определила, что хозяйку оно обтягивало, как перчатка: швы на тонкой материи немного растянулись. Платье нежно скользнуло по коже и легло красивыми складками, спереди открывая шею, плечи, грудь и — кошмар! — кружево бюстгальтера. Ира попыталась подтянуть бретельки, но тогда сзади показалась резинка трусиков. А что делать с полоской бюстгальтера на спине? Неприлично! Разве так можно выйти из дома с утра пораньше? И куда? Кое-как удалось ей справиться с глубоким вырезом, но руку придется держать наготове, чтобы вовремя прикрыть грудь.

В кухне Андрей разливал по чашкам кофе. Не оборачиваясь, он пробормотал:

— Готова? Иди краситься, да погуще, убедительно, чтобы наповал. Сейчас кофе принесу.

В комнате на журнальном столике горой лежали яркие коробочки, тюбики, пузырьки с лаком, щеточки и кисточки. Да что же это такое! Тут и дня не хватит, чтобы разобраться! Ира склонилась над столом, с удовольствием вспоминая радость студенческих лет перед выходом «в свет». Вот бы ей тогда хотя бы малую часть этих сокровищ!

Анчар вошел, осторожно открыв плечом дверь. В руках он держал две чашки, полные кофе.

— Тебе сколько са…

Лучше бы он не поднимал глаз. Как теперь донести эти неуклюжие чашки до стола, не расплескав по дороге? Поздно. Рука дрогнула, и на черные, до блеска начищенные туфли пролился кофе с молоком для Ирины. Несколько метров до стола тянулись бесконечно, капли кофе неровными дорожками — черная справа, коричневая слева — обозначили тяжкий путь Анчара. На Ирину он старался не смотреть, но это тонкое лицо, сияющие, чуть удлиненные к вискам глаза… испуганный взмах ресниц, когда она увидела досаду на его лице, и губы, черт! Еще и губы!.. И шея, и плечи, и грудь… Дурацкое платье! И лампа дурацкая, чего светит криво, сверху вниз? Тут что угодно привидеться может! В смятении Анчар попытался найти виновника. Лампа виновата! Ему стало легче.

Кофе выпили молча. К Ире вернулось чувство хронической вины, к которому приучил ее нетерпимый к ошибкам и недостаткам Миша, а Анчар мысленно разодрал в клочья платье, вытер лоскутками заляпанные туфли, мысленно же отбросил мокрые тряпочки в дальний угол, и успокоился. Дел невпроворот, а Ирина не выполнила его просьбу. Подкрасилась, как школьница у маминого зеркала, «чтоб не заметно было», и застыла, собрав платье в кулак у горла, глупая. Не то, совсем не то нужно Анчару!

— Ты погуще, поярче можешь? Давай по второму слою. Бери вот это, это, и эти две.

Из груды разноцветного хлама Анчар выбрал персикового цвета пудру, темно-розовые румяна, тени, серебристые и сиреневые, вишневую помаду. А когда он положил рядом с тюбиком бордовый карандаш для губ, Ире стало дурно. Чуть не плача, она отодвинула карандаш в сторону, но Андрей прикрикнул на нее:

— Нет времени на сопли! Если хочешь вечером сына увидеть, слушайся, делай, как я говорю!

Белые, выше колен сапоги на «шпильке» Ира натянула молча, боясь пролить слезы, чтобы не испортить макияж «на миллион». Кружевную шаль, которую Андрей протянул ей, она приняла, как подарок судьбы.

Андрей придирчиво осмотрел ее, обошел вокруг.

— Вот сейчас то, что надо, наповал! Побрякушек побольше нацепи, чтоб звенели, вот сумочка, положи туда, что нужно для камуфляжа, и… л-лифчик сними, я отвернусь.

Теперь смело можно протянуть руку, чтобы прикоснуться к пучку ее волос и распустить их, и это совсем не страшно. Под слоем косметики из комода проститутки, под Валюхиным платьем — смех, а не платье! — надежно упрятана та удивительная женщина, которая чуть было не сорвала операцию по освобождению ее сына.

Спускаясь за Андреем по лестнице, Ирина заметила, что и он изменился. Стрижка из салона, тщательная укладка. На повороте лестницы Ира увидела, что лицо Андрея гладко выбрито. Развернутые назад плечи и без напряжения прямую спину мягко облегает рубашка из дорогого пестрого шелка, к ней идеально подходят темно-серые элегантные брюки, не Валюха ли гладила? Новые туфли, нечаянно облитые кофе, когда Андрей покачнулся, открывая дверь, снова матово блестят. И не стыдно ему идти с размалеванной, позвякивающей на каждом шагу куклой? Так ему и надо, сам командовал: «Погуще, поярче». И лифчик приказал снять, а без него оказалось удобнее, глубокий вырез сам нашел место и уютно улегся на груди.

В машине Анчар натянул на голову пятнистую панаму, в которой работал у Йоси на взрывах, Ире, не глядя, приказал запахнуть шаль и придерживать ее у горла. Что-то голос совсем сел, не хватало осипнуть, когда интонации должны стать не менее убедительным оружием, чем нож.

— Ты машину водишь?

— У нас «Москвич» был, меня папа научил водить, когда мне четырнадцать исполнилось, а что? Я с папой много ездила, но уже сто лет за руль не садилась, забыла все, наверное, и прав до сих пор нет.

— Сто лет? Значит, поедешь, когда припечет. Смотри, вспоминай.

Анчар медленно с остановками завел двигатель, сев так, чтобы Ирина видела его движения, а чтобы она лучше запомнила, он проговаривал вслух то, что собирался делать.

Ира внимательно следила за Андреем, руки и ноги сами отзывались на команды, вспоминая давние уроки.

— Кажется, помню, странно…

— А правила? Знаки?

Она с сомнением покачала головой.

— Я их и тогда не очень-то знала, папа всю дорогу подсказывал…

— Не беда, если что, поедешь за мной.

Если что?..

Крепкие руки уверенно легли на руль.

— Ну, тронулись!

Молча выехали из города. Андрей сосредоточился на дороге, время от времени покашливая. Ире показалось, что он опять сердится на нее. Знать бы, за что теперь? Может, жалеет, что опрометчиво пообещал спасти Мишу? Сомневается, что получится? Что он задумал? Ира даже не представляла, что Андрей собирается делать. Ловить каких-то подонков на странный запах? Каких? И как он может найти мальчика, которого никогда не видел, а о том, где он может быть, не знает никто, даже она. Даже она… Она-то никогда и раньше не знала, куда он уходит, где пропадает полдня, что делает, с кем встречается? Сколько вопросов! Опять вопросы, на которые у нее никогда не было и не будет ответов. Жив ли?..

Слезы защекотали в носу. Нет, плакать нельзя, Андрей опять накричит на нее. Получается, что она все время ему мешает. Лишняя, и здесь лишняя. А вот бы он стал ей другом! Даже не другом, а просто остался хорошим знакомым, чтобы хоть иногда можно было бы с ним поболтать о пустяках, случайно встретившись. Может, попытаться сейчас поговорить, лишь бы не молчать, не слышать его сердитого покашливания.

— А что это за вещь у тебя в углу?

— Какая вещь?

— Для шляпы, круглая такая?

— А, эта! Черт ее знает! Приволок сдуру со взрывов, теперь избавиться не могу. Все нет времени выбросить.

— Это очень похоже на омфалос.

Анчар чуть не подпрыгнул. Во, дает! Оказывается, эта рева-тихоня всякие слова знает!

— Какой-такой фаллос?

Ира смутилась, покраснела и отвернулась к окну. Вот и поговорили…

Анчар вздохнул: что он за человек! «Мышка» чуть ли не впервые за все время сама рот открыла, сама с ним заговорила, а он, дурак, спугнул ее. Все испортил! Фаллос, омфалос, не один черт? Теперь затаится, замолчит, каждое слово из нее вытягивать нужно будет. Еще и расплачется, опять нос покраснеет, глаза опухнут, а ему она красоткой нужна, чтобы ловить негодяев «на живца». И голос у нее хороший: тихий, чуть охрипший от вчерашних слез, и спокойный. Робкая, видно, не по годам. Пусть говорит, от такого голоса тепло на душе.

— Ир, извини, а? Что-то я не то ляпнул… Не сердись, лучше расскажи про эту штуку. Я ее в интересном месте нашел, поэтому и прихватил. А теперь не знаю, что с ней делать.

Не поворачиваясь, Ира улыбнулась. Такой сильный, уверенный, независимый, а извиняется перед ней, оправдывается. Если не ответить, опять нахмурится.

— Что ты, я и не думала сердиться, вид за окном красивый. Я здесь еще никогда не была.

Анчар понимающе кивнул. Вряд ли ты вообще за город выезжаешь при таком сыночке, разве что на рынок. Могу поспорить, что и на море ни разу не была, и в выходные не очень-то отдыхаешь. Руки выдали тебя сразу, мышка.

— Я эти места очень люблю. Смотри, совсем недалеко от города, а чувствуешь себя, как на краю света, простор, тишина и красота во все стороны. Вот найдем Мишу, повожу вас по стране, на море поедем. Любишь море?

Ира вздохнула.

Значит, угадал…

— Так что там с этой штуковиной?

— Его можно называть просто омфал. Ни один из омфалов не сохранился. Археологи нашли только мраморную копию, сейчас она выставлена в музее в Дельфах, а твоя металлом блеснула, я заметила царапины.

Анчар неопределенно хмыкнул.

Ира устроилась удобнее и начала:

— Омфал — это священный «шепчущий» камень. Он был самым почитаемым в Дельфах культовым объектом. Древние греки думали, что он упал с неба, и считали его центром Земли. Знаешь выражение «пуп земли»? Это он, омфал. Его установили во внутреннем святилище храма Аполлона. А в подземном помещении находилась жрица оракула. Она передавала Аполлону вопросы царей и героев, и он отвечал через омфал. Эти ответы принимались как пророчества, простые люди не понимали их, поэтому дали омфалу еще одно название — «камень богов», его даже на финикийских монетах изображали.

— Получается, что твой омфал — это что-то вроде рупора или рации?

— Да, многие ученые считают, что омфалы служили связующим звеном между греческим, египетским, нубийским, ханаанским оракулами и подземным миром Дуат.

Анчар втянул голову в плечи и удивленно взглянул на спутницу, не тронулась ли от всех переживаний? Со вчерашнего вечера они вместе, он многое узнал о ней, кое о чем догадался, но до конца не понимал. О сыне плакать перестала, и вообще о нем не говорит, будто и не беспокоится. А его, может, и в живых уже нет… Не похоже на мамашу, у которой пропал пятилетний малыш. Черт ее знает, точно больная. Слова какие-то странные, но рассказывает интересно, складно, со знанием дела, как хороший учитель.

А Ирина, казалось, увлеклась импровизированной лекцией. Она пряталась в полузабытые слова, в обрывки знаний, в призрачную связь с прошлым от страха перед реальностью. Совсем недавно она перестала относиться к жизни в Израиле, как к фильму, в котором ей без ее согласия и склонности отведена была роль неприятная и непонятная.

Раскрашенная, как матрешка, в наряде из арсенала проститутки, в машине с незнакомым человеком, которому доверилась импульсивно, без всяких здравых на то оснований, она, как за соломинку, схватилась за возможность забыть о безысходном своем положении, о тревоге за Мишу, о завтрашнем дне и говорила, говорила…

Уже проехали блокпост и свернули на известную Анчару дорогу в арабскую деревню, когда Ирина задумчиво сказала:

— Но, кажется, омфалы были из чистого золота, иногда их украшали изумрудами.

Анчар ухмыльнулся.

— Точно, рация, да еще и военная. Золото — лучший проводник электричества. С изумрудами тоже понятно, их давно используют в производстве лазеров. А лазер — это связь, будь здоров, какая. Так то же лазер, но не эта же «бомба», правда?

*****

Дорога, ведущая к морю, вытекает, как ручей из озера, из большой площади-проплешины, вытоптанной перед входом в Шхем. Узкие ворота, через которые не смог бы протиснуться навьюченный осел, утоплены в воронке городских стен, сложенных из тесаных камней. В предрассветную мглу из ворот выходят сонные женщины, раздраженно подгоняя хнычущих детей.

Вокруг Шхема за зарослями кактусов начинаются огороды, окантованные желтеющими полями. Потом идут виноградники, за ними — оливковые деревья. В разгар лета здесь хватает работы, а все мужчины болеют, и сегодня их женам придется тяжело.

Чего только не придумают эти бездельники, чтобы не работать! А все из-за девчонки пришлой, что Шхем прячет у себя в доме.

Позавчера Хамор собрал у себя всех мужчин, наказав женщинам сидеть по домам и детей придержать. Те, кто поближе живет, рассказали остальным, что вождь долго бубнил что-то, голос его то повышался нараспев, то затухал в шепоте. А что говорил, не разобрать, много ли услышишь через кожаный полог!

Расходились мужчины поздно ночью. Еле шли, стонали. Теперь третий день отлеживаются. Все обрезание сделали теми ножами, что бреются, и Хамор с сыновьями

первыми.

Две ночи мужья не спали, маялись. Больной муж в доме — наказание хуже, чем глупый ребенок… На третью стало им немного лучше, облегчились под утро и уснули. Но работать еще не могут, а земля ждать не будет, каждый час на счету. Вот и приходится женщинам с детьми выходить из города затемно, чтобы управиться в полях и на огородах до захода солнца.

Женщины даже не подозревают, что за ними с вершины высокой горы наблюдают двое. Оба молодые, рослые, статные. Кожа у них белая-пребелая, глаза небесной голубизны, волосы и бороды их даже в предутреннем тумане, светятся серебром с тонкими переливами бирюзового и нежно-лилового цвета. Таких красавцев в Шхеме не видели.

Один из них, с длинными волосами и густой бородой, одет в роскошную сеннаарскую одежду. Он сидит на камне, подперев голову руками. Пришел он сюда, на гору, опираясь на посох, увенчанный бронзовым навершьем с изображением гордого оленя. Небрежным движением воткнул посох в землю и забыл о нём. У второго волосы едва отросли, а борода совсем молодая. На нём легкая, короткая туника, поэтому, спасаясь от рассветной сырости, кутается он в меховой плащ красновато-коричневого цвета. Богатый плащ, на шитье его уходит ровно тридцать три каракаловые шкурки.

Серна, которая ни за что не подпустит к себе человека, спокойно щиплет траву рядом с ними, косясь на рогатый шлем, лежащий у ног того, что в плаще.

— К свадьбе готовятся… Добился Хамор своего, привязал Якова со всеми его домочадцами к Шхему. Пышная будет свадьба, всем на зависть, — нарушил молчание владелец шлема.

— Это как посмотреть, Яков тоже не прогадал. А вот свадьбы не будет.

— Ну что ты говоришь! Сегодня к вечеру мужчины Шхема поднимутся, а завтра Яков с семьей и рабами придет в город. У него уже все готово.

— Ты уверен? А я нет. Чем не повод для спора?

— Повод хороший. А условия помнишь — твоя жизнь и ожерелье? Я видел его в руках у Шхема, когда он спешил к винограднику.

— Помню и не отказываюсь. Отойди от шлема, теперь он не твой.

Наказал Яков пасти ночью коз Звулуну, брату-погодку Дины. Шимон угостил его вечером сладким вином, разрешил выпить полную чашу. Вкусно-о-о! Мальчишка уснул под кустом.

Козы и рады, перепрыгнули через хворостяные огородки и разбрелись в разные стороны. Не слышно хозяйского окрика, значит позволено всё! Нет ничего лучше сочных ночных огурцов, нежного салата на заре, хрустящей капусты, холодной от росы! Забыта жесткая трава, которая совсем недавно казалась такой вкусной. Не понять этой радости людям: у козлят первый в их жизни пир.

Но праздник, как всегда, оказался слишком коротким. Завизжали женщины, завыли в голос старухи, тряся широкими рукавами. Залились злорадным смехом мальчишки. Козы нехотя оторвались от лакомства, прислушались, подрагивая вислыми ушами. Нет, не дадут спокойно позавтракать, слишком быстро приближается толпа разгневанных женщин. Да еще и хворостины по дороге успевают они выбрать покрепче и подлиннее.

И понеслись козы по огородам, переминая все, что попадется под копыта. Что не успевает одна вытоптать, другая приканчивает. Не один десяток перепуганных животных мечется по огородам, зеленые ошметья и комья красной земли летят из-под копыт, трещат и валятся загородки, гнусавое блеяние мешается со звонкими проклятиями. Весело только детям и козлятам, они играют в догонялки.

Бедные женщины, все на их головы! Это что же такое делается? Хоть бы половину дел успеть переделать до свадьбы Шхема и Дины, а тут с козами воюй, не спавши! До полудня с ними не управиться, значит, после обеда отдохнуть не удастся.

Те, на горе, видят все. Зрение у них, как у птиц. Видят они и серого скорпиона, притаившегося между серых камней городской стены, и хамелеона, слившегося с крышей на доме Хамора в противоположном от ворот конце города, и слезу на щеке женщины, бросающей камни в коз, и щербинку во рту хохочущего мальчишки… Заметили они две тени, что скользнули в ворота, оставленные без присмотра.

Шимону и Леви не нужно тратить время, на то, чтобы осмотреться, они знают, что все дома в Шхеме расположены по кругу, а задняя стена каждого жилища — это внутренняя поверхность городской стены; в центре, напротив ворот, — дом Хамора, самый высокий в Шхеме. Знают они и то, что измученные болью мужчины сейчас спят лицами кверху, широко раскинувшись в постелях. Только храп слышен из глубины каждого дома.

В правых руках у братьев черные бронзовые мечи, обведенные желтыми полосками остро наточенных лезвий. Рукоятки в форме рыб перевиты тонкими ремешками кожи, чтобы мечи не скользили в окровавленных руках. Левые руки обмотаны овечьими шкурами мехом наружу.

Легко ступая, они расходятся в обе стороны от ворот, одновременно скрываются в дверных проемах, одновременно выходят назад и кивают друг другу перед тем, как откинуть следующий полог, оставив на нем первую полосу крови.

Один из белокожих удивленно поднял брови. Другой усмехнулся и по-хозяйски посмотрел на шлем, лежащий под оливой: «Не будет свадьбы…»

Но не могут видеть они, как братья в густо-душной полутьме вбивают в рот спящим вонючую, жесткую овчину, и засаживают клинок им в шею, поворачивая его в ране, когда выдергивают. И не могут слышать хруст внутри пронзенного горла, плеск крови из раны…

У ворот Шимон и Леви остановились перевести дух. Кровь пропитала их одежду, капает с мечей, мех слипся бурыми прядями. От дома к дому, от порога Хамора до городских ворот пролег кровавый след. Серая тишина застыла в городе. Ее не под силу растопить даже всемогущему солнцу, поднимающемуся к зениту.

На плече Шимона длинный куль. Это в одеяле, еще хранящем тепло юных тел, уносят братья Дину-невесту из дома жениха.

Нет жениха, не будет и свадьбы…

*****

Ирина увлеклась и еще что-то бормотала про омфалы, Древнюю Грецию, вспоминала какие-то полузнакомые Анчару имена богов и героев, а он уже не слушал. Нужно выманить Биляля из дому, и, если получится то, что задумал Анчар, то древняя Греция со всеми ее богами может отдыхать.

— Стоп, Ирина, достаточно про героев. Сейчас мы с тобой в героях походим. Боевики любишь?

Ира умолкла на полуслове, не понимая, чего от нее хочет этот странный Андрей.

— Какие боевики? Нет, не люблю.

— Ну, и не нужно. Значит, будешь героиней любовного сериала. Ну-ка, губки бантиком, глазки нараспашку. Увидишь незнакомую рожу, ручкой помаши так, чтобы цацки звякнули, и улыбнись. Сделаешь?

— Постараюсь, — озадаченно пожала плечами Ирина.

— Вот и молодец, постарайся, ради Миши постарайся. Не бойся, все будет хорошо. И молчи, молчи, чтобы не случилось.

Машина остановилась возле дома Биляля, Анчар посигналил. Тихо. Как бы соседей не переполошить, но придется гудеть, пока Биляль не выглянет. Анчар вышел из машины, очень надеясь, что сделал все, чтобы в палестинской деревне его приняли за араба. Еще посигналил. А вдруг спальня выходит во двор?

Штора в узком окне второго этажа отодвинулась, в щели показался заспанный Биляль. Есть!

Анчар растянул рот в приветливой улыбке, от искренней не отличить. Этому он давно научился.

Биляль протер сонные глаза, открыл окно.

Теперь рукой помахать, как всегда Анчар делал, приветствуя бригаду перед работой.

— Аллан! Помнишь, Казем спрашивал про «русскую», на которой жениться можно?

Он показал пальцем в окно машины.

Биляль заинтересованно кивнул. Чудак этот Андрей! Когда еще Казем просил его присмотреть девку с израильским гражданством, что согласится замуж пойти за араба! За деньги, конечно. И ей хорошо, и у Казема гражданство появится, и Андрей подработает. Тогда он улыбнулся, плечами пожал, как обычно, а сейчас вдруг вспомнил, прямо к дому привез. Жаль, что Казему сейчас не до этого, нужно будет, он и без Андрея обойдется, но посмотреть интересно. На «русских» девок всегда интересно посмотреть, а там как получится. Этого отправить, а девку — к брату, не домой же приглашать. Сон из глаз улетучился.

Анчар перешел на заднее сиденье и отодвинулся, освобождая место. Биляль сел в машину, захлопнул дверь, чтобы никто из соседок не увидел и жене не донес, взглянул на девку, и глаз не смог отвести. Хороша! Красавица! Улыбается робко, в скромницу играет, но, видно, что все понимает. Руку подняла, браслеты скатились к локтю, зазвенели. Пальчиками чуть повела. Сердце Биляля забилось чаще, он шумно вдохнул. И пахнет в машине так… Дома так пахнуть не может.

Можно поговорить минутку-другую и отослать Андрея домой. А он как будто не торопится, приобнял легко Биляля левой рукой за плечи:

— Как дела, как погуляли вчера? Вернулись без проблем? Ну, хорошо, хорошо…

Чего это он правую руку поднимает, как ученик за партой? Спросить что-то хо…

Анчар молниеносно завел локоть назад, схватился за свой правый рукав левой рукой и, придавив шею Биляля, резко опустил правую руку на плечо левой. Не успел Биляль сообразить, что происходит, а шея его уже зажата с двух сторон, как клещами. Левую ногу Анчар согнул в колене, и стопой, упираясь снизу, толкнул ноги Биляля к двери, повалил его на себя, откидываясь назад. Ничего не соображая, Биляль оказался на груди Андрея, взгляд его заметался по потолку. Что происхо…

На секунду Биляль успокоился, поняв, что жив и может дышать. Но в следующее мгновение на него накатила волна одуряющей ясности: «русский» вдруг сошел с ума, он больной на всю голову. Что делать?.. Машина закрыта… девка не шевелится, от нее помощи ждать нечего…

Не прошло и минуты, как он поплыл в равнодушие дремы: жесткая рука придавила сонную артерию.

Когда тело обмякло в руках, Анчар начал медленно считать до семи. Достаточно, можно разомкнуть руки и перевернуть гада лицом вниз. Осталось немного: завести руки его за спину, захлестнуть большие пальцы выше суставов тонкой полоской пластикового «хомута», дернуть, закрепляя намертво и таким же «хомутом», только длинным, перетянуть ноги пленника выше колен. Готово. Есть время не только ввинтить ему кляп и заклеить рот пластырем, но и, повернув голову, подмигнуть побелевшей Ирине: «Жива? Не бойся, все идет, как надо…»

Ира вжалась в угол: Андрей сошел с ума. Он ли это вообще? Спокойный, чуть медлительный, с иронично-ленивой усмешкой в глазах, куда делся? В какое мгновение он превратился в опасного больного? Не было этого мгновения… Ирина почувствовала, что в этом незнакомце нет ни капли жалости к боли и страданию, его не остановит мольба о пощаде, он просто не поймет, не услышит и будет, как машина, делать страшное и дико-непонятное. Этот уже не человек. Почему он посмотрел на нее? Чему улыбается? Не убежать, не укрыться.

Горло перехватило, Ира зажмурилась.

Биляль открыл глаза, моргнул, вспоминая, пережитый страх. Что за дурацкий сон под выходной? Видно, вчера слишком переволновался…

Андрей, не глядя на него, копается в кармане на спинке сиденья. Лицо его спокойно и сосредоточенно. Он совсем не похож на маньяка, руки которого внезапно в середине дружеской беседы сжали горло Биляля. Слава Аллаху, пронесло! Сейчас «русский» опомнится, освободит руки и ноги, можно будет хлопнуть его по плечу: «С кем не бывает, брат!», — и, не дожидаясь извинений, уйти. Уйти и забыть, и держаться от него подальше, может, опять накатит, больной человек! Что там звякает в кармане? Зачем ему пассатижи, ими же не перекусишь пластик? И еще одни… Зачем?! Кошмарный сон продолжался.

Сознание цеплялось за остатки надежды, но тело не обманешь: в низу живота осел липкий сгусток ужаса, от него зародилась дрожь; мелкими, как овечье блеяние, волнами она разошлась внутри, прорвавшись глухим стоном в горло.

Он не успел удивиться, когда почувствовал на коже мизинца холод металла, отозвавшийся еле слышным хрустом в тонкой косточке. И боли не было, велик Аллах, не было боли! Нет боли — нечего бояться. Биляль задышал ровнее, ожидая, когда утихнет противное «блеяние» внутри.

Этот псих опять смотрит на него, что он хочет сейчас? Хорошо уже то, что не шевелится, просто смотрит в глаза. Биляль не видел, что Андрей взялся за кончик его мизинца и не почувствовал, как от легкого прикосновения обломки кости потерлись друг о друга.

Боль ударила по мозгам внезапно, залила расплавленным потоком голову, и, не помещаясь внутри, взорвалась в глазах, брызнула из ушей, заплескалась в горле, во рту, забитом кляпом. Боль просочилась едким потом на побелевший лоб, собралась холодными каплями в волосах. Затем она перекусила ниточку дыхания и загрызла надежду на жизнь. Липкий комок зашевелился, пополз вверх и вестником смерти постучался в сердце.

Ира сидела, почти не дыша. Сил на то, чтобы открыть глаза, у нее не нашлось. Услышав стон и какое-то движение сзади, она решила, что Андрей приходит в себя после внезапного приступа. Оставалось надеяться, что неприятный знакомый его с масленым взглядом поможет, воды вынесет, и они поедут искать Мишу. А пока нужно посидеть тихонько. Мужчины сами разберутся. Ну, вот и хорошо: Андрей заговорил, значит, уже пришел в себя.

— Ты мне только головой крути на «да» и «нет». Отвечай, а то придушу и выброшу под порог. Дети проснутся, а там новая игрушка — вот радости будет! Проверка: понял?

Биляль кивнул и даже глаза прикрыл. Все он скажет, со всем согласится, только бы вырваться. Видно, насмотрелся «русский» боевиков или обкурился от одиночества, решил в свое кино поиграть.

Андрей дернул краем рта.

— Соображаешь. Вопрос первый: мальчик жив?

Услышав это, Ира широко раскрыла глаза и дернулась назад.

Мужчины сидели, повернувшись друг к другу. Араб привалился к двери, не отводит от Андрея напряженного взгляда. Лицо у него белое, почти, как у Миши, волосы мокрые. Неужели Андрей его водой облил? Ну, отвечай же!

А, вот оно что!.. Все объяснилось, и от этого Билялю стало совсем плохо. Откуда узнал? Кто сказал? Ладно, это потом выяснится. Жив мальчик, что ему сделается, слишком дорогой залог. Казем пылинки с него будет сдувать. Только Билялю жизнь дорога, у него свои мальчики, четверо, ничего он не знает. А сломанный палец заживет. Сейчас нужно перевести дух, собрать силы, чтобы пожать плечами. И псих чокнутый отпустит его. Не видел Биляль, никакого мальчика.

Биляль пожал плечами.

Ира горестно вздохнула.

Андрей улыбнулся.

— Соображаешь, но плохо. Последняя попытка. Мальчик жив?

Биляль замер. Что делать? Может, показать, что нет? Тогда он отстанет. Нет, так нет, что делать! Как же, отстанет! Вот тут-то с жизнью можно и попрощаться. Пока что он пленник, и во власти «русского» придушить беззащитного из мести или от злости, глазом не моргнув. Ничего страшного, можно кивнуть. В случае чего, на Мансура переведет, пусть он отдувается. Придется кивнуть.

Андрей толкнул Ирину локтем:

— Ты как, иврит понимаешь?

— Понимаю, спроси скорее, где Миша, где он?

От звуков русской речи Биляль опять напрягся: что они затевают? Нет сомнения, что девка сообщница. Или… неужели мать? Что она видела? Что знает? Наверное, в полицию сообщила. А пока там чешутся, дружок ей помочь решил.

Анчар перешел на иврит:

— Где он? У Мансура?

Биляль скривился. У Мансура? Ха! Кто же такую драгоценность Мансуру отдаст? Казем и на порог Мансура не пустит. Впрочем, они и не знали, где командир собирался держать мальчишку. Сначала было обидно, а теперь оказалось, что это к лучшему.

Биляль замотал головой, для убедительности еще крепче зажмурив глаза. Каждое движение отдавалось приливом боли, но можно и потерпеть, уже немного осталось. И скорее, несмотря на запрет, звонить Казему. Он сразу поймет, кто спас операцию.

Анчар развел руками:

— Значит, не больно…

И, придавив мизинец, покачал его из стороны в сторону…

— Где мальчик?

Боль, о которой Биляль уже немного забыл, оказалась совсем нестерпимой. От нее почти остановилось сердце, а бледность сменилась мраморной прозеленью. Глаза Биляля закатились. Лучше беспамятство, или притвориться, сил нет терпеть.

Анчар спокойно осмотрел лицо пленника, поднял веко и коротко ткнул кулаком под подбородок.

— Ты мне тут цирк не устраивай. Обморок еще заслужить нужно. Нет у тебя времени на обмороки. Ялла-ялла!

Ирине стало так плохо, что, забыв все предупреждения Андрея, она выскочила из машины.

И правильно сделала, то, что началось в машине, было совсем не рассчитано на нежных дамочек…

Молодая арабка, выплеснувшая ведро на обочину, с любопытством глянула на машину: кто это приехал с утра пораньше к соседям? И чего эта уродина полуголая так тяжело дышит? Ссорятся, что ли? Не забыть бы расспросить Фатму за чашкой кофе.

Когда Андрей вышел из машины, Ира уже немного отдышалась.

— Дай-ка пройти, не стой на дороге. Скоро поедем. Побудь пару минут здесь.

Открыв переднюю дверь, Андрей придержал заднюю. Он выглядел совсем здоровым, как раньше. Араб, глядя под ноги, пересел вперед. Ира заметила повязку на его руке. Поранился, или так и было?

Пропустив «хомут» за подголовник, Анчар затянул его на шее пленного. Плечи Биляля он обернул курткой, наперекрест забросил рукава назад, прикрыв черную полоску.

— Помни, Биляль, у нее револьвер, стреляет без предупреждения. Не заводи ее, сам пойми, если мать потеряла ребенка, ей больше терять нечего.

В машине Биляля пришлось недолго повозиться, не посылать же скотину домой за ключом. Но и без ключа Анчар умел заводить машины чем угодно лучше любого угонщика. Когда машина заурчала, Анчар махнул Ирине:

— Не отходи, жди меня.

Вернувшись к своей «Шкоде», бросил:

— Давай в ту машину! Езжай за мной, не отрывайся.

Выглянув в окно, сонная Фатма зевнула. Опять Биляль куда-то с утра уезжает. Никогда не предупредит заранее, а столько дел в выходной!

Поглядывая в зеркало заднего вида, Анчар выехал из деревни. Сначала Ирина суетилась, вела машину рывками, но скоро приспособилась. Вполне терпимо, Анчар боялся, что будет хуже.

По пятницам в арабских деревнях на главной дороге с самого утра начинается неудержимая торговля чуть ли не под колесами машин. Приходится ползти со скоростью пешехода, а торговцы прямо в окна лезут. Анчар поднял стекла и включил кондиционер. Магазины и лавки вдоль дороги полны покупателей. Все знают, что в пятницу арабы торгуют только до полудня, а товары «для дома для семьи» и продукты у них чуть ли на треть дешевле, чем за «зеленой чертой».

Вдруг Биляль пробормотал: «Аллаху акбар!», — и рванулся головой вперед. Жесткая полоска пластика насмерть впилась в его шею.

Анчар заматерился, зло глянув на обвисшее тело. Впереди и сзади машины, обочины забиты, ни остановиться, ни съехать с дороги, чтобы освободить от захвата и вернуть к жизни гребаную сволочь. Секунды потеряны безвозвратно. Придется продолжать движение, надеясь на поднятые стекла. Анчар снял с себя панаму и надел на голову мертвеца, поправил куртку. Теперь «пассажир» в салоне «Шкоды» не должен вызвать подозрений. Ну, спит себе человек, свесив голову, прикрыл от солнца глаза панамой.

Когда Ирина выскочила из машины, Анчар продолжил разговор «без дураков», последовательно выполняя задуманное. Подонок «сломался» гораздо быстрее, чем ожидалось, поэтому без опасений можно было сорвать пластырь. Биляль выдохнул название деревни, где жил Мансур, но как его найти в деревне, Анчар не спросил, уверенный, что Биляль сам покажет.

Интересное кино… Мелкий угонщик машин помог родственнику-педофилу украсть ребенка… Чего же он испугался так сильно, что дернулся со всей дури в петле? Полиции? Не похоже. Сколько ему светит, год-два? Его, Анчара? Тоже сомнительно. Не зверь же он: полиции не «слил», сам узнал, что нужно, грамотно поговорил, а как иначе? И закончилось уже все, даже шину наложил, специально для этого дома карандаш расщепил, бинт захватил. Мансура испугался? Ну да! Если что и было между ними, сказал бы, не мог не сказать. Значит, не это. Давай сначала. А где начало? Если в конце «Аллах акбар!», то в начале…

Думай, Анчар, все равно ползешь еле-еле, не трать зря время. Крути «кино» назад.

Вот Мансур забрасывает малыша в машину. Немного раньше, на обочине, мальчишка опускает что-то ему в ладонь. Теперь Анчар знает, что это мелкие деньги. Кто рассыпал? Мансур. Зачем? Нарочно, чтобы приманить ребенка. Какого ребенка, случайно попавшегося по дороге? Нет, в Петах Тикве таких же пацанов полно. После школы стайками и поодиночке идут, вечером гуляют. Но Мансур с Билялем поменяли по дороге маршрут. Значит, знали про Мишу, про то, что он до обеда бродит по улицам, как Ирина сказала, и где бродит. Значит, заранее приметили необычного, белокожего? И Анчара использовали, как лоха-извозчика. Пока сходится.

Кстати, как там Ирина? Не отстала без практики? Нет. Вон «Форд» с зелеными номерами. Глазищи Ирины испуганные над рулем.

Не сходится. Если бы «дернулся» Мансур, было бы понятно. За похищение ребенка ему отломится по полной и даже с добавкой. Но Биляль? И Аллаха успел помянуть в известном словосочетании… Нет, не криминал это, Тут что-то гораздо серьезнее.

Анчар почувствовал, что приближается к верному ответу, он вот-вот прояснится. Но несколько дел делать оказалось затруднительно даже для него. Вести машину в плотном потоке, отпугивать грозной гримасой и взмахом руки приближающихся торговцев, следить за Ириной… А что делать с телом? Не катать же его по арабским деревням. Неизвестно, как с Мансуром сложится. У его рабочей «Шкоды» огромный багажник-фургон, но в морг превращать его не хочется. Что придумать? Вот ковры продают. Заманчиво, но не то… А там, по ходу, кажется, то, что нужно.

Возле теплицы выставлена забавная керамика для садов и палисадников. Тут и горшки, и фонтанчики, и фигурки животных, и обязательные аляповато раскрашенные гномики. Кич откровенный, но никто и никогда не отменит его право дарить радость людям. Огромные глиняные башмаки, амфоры.

Анчар свернул с дороги и остановился возле ряда кувшинов всевозможных форм, и размеров: от крошечных, которые можно поставить на ладошку ребенка, до огромных кадов, объемом с добрую бочку, с широким, низким горлом.

«Форд» тоже нашел место. Ира повела окаменевшими плечами. Как хорошо! Можно перевести дух, пока Андрей осматривает кувшины. Тот, Биляль, кажется, сидит неподвижно, заснул, наверное, с перепугу. Страшно, конечно, жутко то, что Ира видела в машине. Лучше и не вспоминать, но Андрей все делает ради Миши. Что, и кувшин выбирает тоже для его спасения?! Ого, огромный, прямо кадка! А Андрей подхватил его легко и несет к машине, укладывает в багажник. Какой сильный! Пора двигаться, хотя шея затекла и печет невыносимо. Но нужно терпеть и слушаться Андрея. Он все знает. Похоже, эти слова для Иры стали заклинанием.

*****

Биляль поднимается над холмами. Как далеко видно! Все видно! И его деревня, и деревня Мансура, и проклятый завод. И море!.. Так и должно быть. Теперь все и начнется! Вот-вот покажутся двери рая, и девственницы встретят его у входа… Он чист перед Аллахом и братьями, он свободен. Свободен! И заслужил и радость полета, и жизнь в раю.

Там, на земле, он сразу все понял, и все правильно сделал. Нельзя было выдать Мансура. Могла бы сорваться операция, могло пострадать восстание, которое вот-вот начнется. Кто же такой, этот страшный «русский», который на заводе казался пришибленным тихоней и доверчивым простаком? Непонятно… Даже сейчас, став навеки свободным, Биляль с ужасом вспоминал пытку, в которой почувствовал руку и опыт профессионала.

Непросто решиться на уход из жизни. Биляль понял, что чувствовали братья, которым посчастливилось стать шахидами. Страшно, жутко, больно. Больно еще до рывка. Потом темная, безнадежность пустоты… И радос-с-сть… С-с-сч-час-с-стье…

Радость уходила, как воздух из дырявого воздушного шара. Но он не падал вниз, а продолжал подниматься. Зачем? Какой прок от этого? Не все ли равно?.. Тусклым стало все вокруг. Подумаешь, все видно… Рай? Ну и что?..

Полет прекратился, увяз в густом блеклом тумане. Он увидел вокруг себя серые сгустки и понял, что это такие же, как он, ушедшие по своей воле. Он застыл комочком воздуха, чуть более плотным, чем просто прозрачный. И до скончания времен висеть ему студнем в этом призрачном тумане над землей, как и те, что зависли раньше. Но и это было ему все равно… безразлично…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

После большой арабской деревни дорога опустела. Только он и «Форд» сзади.

В голове все укладывалось по полочкам. Стало понятно, что Биляль и Мансур — мелкие пешки в какой-то крупной игре. И авария на заводе была не случайной, и он, Анчар, «прикормленный» классный парень, — всему нашлось объяснение. И есть в этой игре кто-то рангом повыше. Кто? Кому «шпана» должна была позвонить и доложить, что все в порядке? Стоп, Анчар, у вас же были одни учителя. С началом операции запрещено пользоваться средствами связи, которые можно засечь. Значит, Биляль после того, как договорился с ним, доложил о его согласии кому-то на заводе. Кому? Потом он отошел к Казему…

Авария… Кто ему рассказал об аварии? Казем. Говорил о придурке с насмешливой улыбкой, радовался, что впереди выходные, а глаза… глаза были напряженными. И Биляля слушал очень серьезно, головой кивал, и остался на заводе… Да у него же ребенок заболел, понятно, что он волновался. Ребенок заболел? Это можно проверить, вот Мансур и поможет. Кто бы помог Мансура найти! Одно при таком раскладе несомненно — Миша жив. Как живы до поры все заложники во всех терактах.

Анчар съехал на обочину возле оливковой рощи. Ирина подъехала и стала сзади. Он включил «аварийку», вышел из машины и показал Ирине, чтобы она сидела на месте, открыл багажник и стал торопливо забрасывать в него камни, выбирая небольшие, с кочан капусты.

Рядом остановилась запыленная машина. Из нее вылез огромный араб в фиолетовом балахоне с желто-оранжевым узором от горла до земли, стриженый «ежиком», с короткой седой бородой.

Какой араб не остановится, если на пустой дороге увидит рядом две машины: одну с желто-черными еврейскими номерами, другую с бело-зелеными палестинскими — и араба, собирающего камни!

— Салям! Нужна ли помощь? — спросил по-арабски.

Анчар ответил на иврите:

— Салям! Нужна, брат. Вот женщину везу Мансуру-красавчику. А мой напарник, который знает дорогу и номер телефона Мансура, с утра водки напился и заснул, добудиться не могу. Мычит, скотина, и глаза не открывает.

Араб презрительно глянул на окно, за которым спал, свесив голову, второй «русский», потом недоверчиво переспросил:

— Мансуру — женщину?

Анчар с пониманием ухмыльнулся:

— Бизнес, брат. Я посредник с нашей стороны, Мансур — с вашей, — и дал знак Ирине выйти из «Форда».

Ира подняла руку, шевельнула пальцами, и, как наказывал Андрей, улыбнулась.

— Он же мне и машину с вашими номерами достал. Может, подскажешь, как Мансура найти?

— А камни зачем?

Араб взглядом облизал Ирину с ног до головы. Ему уже неинтересно было слушать, зачем «русскому» камни.

— Да по случаю, раз в ваши края попал, решил набрать для палисадника, тропинку украсить. И время есть, все равно делать нечего, дорогу не знаю. Жду, когда эта свинья проспится.

Глаза араба заблестели.

— Давай, я сам отвезу, а ты подожди у меня в гараже. Кофе попей.

— Нет, брат, боюсь работу потерять. Хозяин у меня знаешь, бешеный, за самоволие вмиг вышвырнет на улицу. Не на завод же идти после такого сладкого места, правда?

— Да, да понимаю, а можно ее потом получить? Давай бумагу, я нарисую тебе, где живет Мансур, и запишу номер своего мобильного.

Анчар взял листок с рисунком, глянул на него:

— Хорошо, Дауд, на обратном пути я мимо не проеду, еще и скидку сделаю.

Впереди показались на горе черепичные крыши еврейского городка, Анчар поехал к нему, но справа перед перекрестком увидел широко распахнутые ворота и свернул.

Поворот вел к бензозаправочной станции и супермаркету. Анчар остановился около кучи валунов, сразу за воротами, и осмотрелся. Со стороны дороги и с правого бока от машины все было прикрыто густыми кустами, усыпанными цветами. Спереди, со стороны бензозаправки, пассажирскую дверь прикрывала сама машина. Стоянка возле «супера», была далеко, за кустами и деревьями. Никто ничего не видел и не мог увидеть.

Ирина остановилась сзади, метрах в пяти от машины Андрея. Она не могла понять, что задумал Андрей, и не пыталась. До сих пор она следовала за ним, послушно ожидая нужных и понятных знаков.

Андрей зачем-то вытащил из багажника купленный по дороге кад и покатил в тень у обочины, сбоку от машины, потом вернулся и перенес туда же камни из багажника. Его спутник неподвижно сидел, даже не пытаясь помочь. Наверное, еще не проснулся.

Ира поерзала. Устраиваясь удобнее, откинула голову на спинку сиденья и поморщилась: чужая машина, чьи головы касались этого подголовника? Но сил отстраниться не было. Глаза ее закрылись, голова склонилась к плечу. Какой длинный день! А еще и двенадцати нет. Что будет, что будет? Где Миша? Что с ним? Справится ли Андрей? А она? Как выдержать?

Ира не видела, как Андрей потянул за плечи из машины пассажира, как наклонил его голову к широкому горлу када, как приподнял его и тряхнул, как безвольное тело скользнуло внутрь.

Услышав сигнал, Ира открыла глаза. Андрей дал знак рукой: «Стой на месте!» — сел в машину и поехал к стоянке.

Ожидая Андрея, Ирина то поглядывала в сторону стоянки, где он пристраивал свою неповоротливую и громоздкую машину, то рассматривала кад, который Андрей поставил в кустах. Зачем Андрею понадобилось тратить время на украшение этого пустынного уголка? Был ли пассажир на переднем сиденье или нет, когда Андрей поехал на стоянку, Ирина не могла рассмотреть, потому что Андрей закрыл багажник.

По всему Израилю в самых неожиданных местах разбросаны забавные скульптуры, а глиняный кад, наполненный камнями, выглядел очень естественно и живописно, как будто всегда стоял между кустами бугенвиллеи и розмарина возле пожарного гидранта.

*****

Выманить Мансура из дома оказалось очень легко. Не стоило и голову ломать по дороге. Мальчишка, который бросал камешки в бутылку из-под «Спрайта» возле ворот, получил от Анчара шекель и умчался за угол, радостно вопя: «Мансур, Мансур!»

Мансур очень удивился, увидев «русского» из бригады за рулем «Форда».

Анчар вышел ему навстречу и, предупреждая вопросы, быстро заговорил:

— Доброе утро, брат! Как встретился с родственником вчера? Доволен?

И, не давая озадаченному Мансуру ответить, продолжал тараторить, не забывая улыбаться:

— Биляль очень доволен, я уже повидался с ним. Видишь, как удачно все сложилось. Если бы не авария на заводе, не помог бы вам. Вчера, как с вами расстался, поговорил с женщиной насчет Казема, раньше все времени не было. Помнишь, он просил найти ему жену с израильским гражданством? Вон, в машине сидит. И недорого просит. Только нужно быстрее с Каземом встретиться, детали обсудить. Биляль сказал, что позвонить тебе не может, не знаю, почему. Он сейчас с ее подругой кувыркается, так мне машину дал и твой адрес. Просил, чтобы ты сам с Каземом связался. Он обрадуется, правда?

Мансур затряс головой, отстраняясь от «русского», который норовил похлопать его по плечу. Какая женщина для Казема? Как этот простак с утра пораньше успел встретиться с Билялем? Непонятно, как Биляль мог попросить Мансура, связаться с Каземом, если командир строго-настрого запретил перезваниваться до особого распоряжения. Ничего непонятно, еще и акцент «русского» мешает сосредоточиться.

— Постой, замолчи на минутку. Уезжай отсюда. Иди домой. Домой, понимаешь? Казем сам позвонит тебе, я ему передам. Дома жди его звонка. И женщине скажи, что нужно подождать. Понял? Домой, домой, — и для наглядности помахал рукой в сторону выезда из деревни.

— Нет, никак нельзя мне домой, я обещал. Сам знаешь, какие они, женщины: начнет сомневаться, крутить, с подругами советоваться и совсем передумает. А бригадир хорошие деньги обещал, с тобой поделюсь. Позвони, брат, а?

Анчар нанизывал слово на слово, а сам, прикрываясь маской жадного простофили, внимательно следил за реакцией Мансура. Если тот откажется звонить, значит, правильно он предположил, что арабы проворачивают серьезную операцию, и именно Казем — руководитель.

Мансур молчал. Он уже успел заглянуть в машину. Там действительно сидела женщина. Где, интересно, Андрей раздобыл такую? Не похож он на ее дружка, у него никаких денег на нее не хватит. Казем не раз говорил, что ему нужно жениться на еврейке, это даст ему право получить израильское гражданство. Многие проблемы будут тогда решены. Это для дела нужно. Для большого дела… Что там он насчет хороших денег бормотал? Дело делом, а деньги никогда лишними не бывают и ничему не помешают. Нужно подумать. Вопрос, как позвонить? От себя нельзя, об этом и речи не может быть. У дурака, что ли, попросить? Он даст, но это тоже не дело. Все знают, что он из их бригады, видели, как от завода отъезжали вместе. Было бы подозрение, а кто им с «ШАБАКом» поделился, никогда не узнаешь… Кажется, есть решение: взять мобильный у девки. С него и звонить не опасно, и, если засекут, не страшно. Пусть из нее выдавливают, хоть кости переломают, а ничего не узнают.

— Хорошо, помолчи, позвоню. Только мой с вечера разряжен, а с твоего нет смысла звонить, деньги тратить. Возьми у девки, пусть начинает платить, если красивой жизни хочет.

Анчар радостно закивал и наклонился к Ирине.

Мансур взял мобильный телефон, отошел подальше и набрал номер. Анчар закурил, искоса наблюдая за ним. Сейчас все зависит от ответа Казема.

Говорит. Слушает, кивает головой. Скривился пренебрежительно, махнув рукой, понятно… Опять слушает. Отключился. Вот удача: в памяти мобильного останется номер Казема! Нет, Мансур задержался на минуту, старательно тыча пальцем в кнопки. Стер номер, хитрая собака! Значит, все действительно серьезно, сомнений не осталось. Ну, Анчар, за работу! Все, что было раньше, ты делал, как на стажировке. А теперь начинается настоящая работа.

— Все в порядке! Бригадир хочет видеть твою подругу. Ты останешься здесь, я сам отвезу ее.

— Ну, нет! Так я не согласен. Она мне верит, сколько пришлось уговаривать, с тобой и не поедет, правда, Наташа? Если не хочешь меня брать, мы домой поедем. Я ей лучшего мужа найду. Желающих много. Вот на следующей неделе и спрошу на заводе. Не ребятам, так кому-то из их родственников удружу. Может, и денег больше дадут.

— А в Наблус, Шхем, по-вашему, ехать не боишься? Там тебе голову открутят — и моргнуть не успеешь.

— Чего бояться, я же с тобой и с Каземом буду. Мы же друзья. Смотри, я и оделся по-вашему, когда к Билялю собрался, и волосы уложил, как ты. Никто и не поймет, пока рот не открою. А чего мне его открывать в людном месте? Отойдем в сторону, поговорим потихоньку, все обсудим. Девку — Казему, деньги поделим, и по домам. Мне еще машину Билялю вернуть нужно.

Мансур усмехнулся. Можно бы заманить «русского» в дом, да вокруг в пятницу утром больше, чем нужно, глаз и ушей. Наверняка уже все приметили. За информацию о том, что происходит в арабских деревнях, евреи хорошо предателям платят. Придется в Наблус ехать с «русскими». Туда втроем, а назад он и один доберется. Этого там пристукнуть и тело спрятать — никто в жизни не найдет. И командиру об этом знать не обязательно. Ну что остается, если дурак сам лезет в ловушку? Поделиться обещал, щедрый какой! Он сам все деньги получит. А девка, что девка? Понравится — пожалуйста, будет у Казема вторая жена. Нет — сама назад дорогу найдет. За неделю до дома доберется, еще и заработает, если здоровья хватит.

За руль сел Мансур. Анчар примечал дорогу, не упуская ни одной детали. Он настроился на серьезную работу. На перекрестке Тапуах свернули налево по указателю на Шхем, «Наблус, по-вашему», — усмехнулся про себя Анчар. Мансур велел отстегнуть ремни безопасности: а то сразу евреев в вас признают, наши с ремнями не ездят. Ехали недолго. Справа и слева вдоль дороги тянулись бесконечные кладбища машин, со скучающими продавцами запчастей при них.

На въезде в Шхем душу Анчара приятно согрел прямо таки советский по виду навес для часового возле открытого шлагбаума. Возле него скучал сам часовой в ярко-зеленой форме с родным «калашниковым» через плечо.

Шхем обрушился на приезжих неухоженными улицами, обшарпанными домами, частыми и громкими гудками автомобилей, которые не соблюдали даже подобия правил. Но Мансур привычно рулил, увиливая от соседей и норовя врезаться какому-нибудь зеваке за баранкой в бок или в зад. Ирина перепугано таращила глаза, схватив Андрея за плечо. А он вдруг почувствовал такой кураж и прилив сил, что начал находить удовольствие в этой дорожной круговерти.

Остановились на большой неасфальтированной стоянке, где теснилось множество автомобилей.

Мансур повернулся назад. Тон его изменился. Глаза жестко и насмешливо смотрели на Анчара.

— Сиди в машине, а я пойду с Наташей. Теперь ты никуда не денешься, подождешь. Это наша территория, а ты тут вообще никто.

Он жестом хозяина открыл дверь и протянул Ирине руку.

Сердце Анчара сжалось, но опасений его никто не должен заметить: ни Ирина, ни тем более Мансур.

— Иди с ним. Ничего не бойся.

Мансур что-то скрывает, Казем прячется. Это еще одна тонкая ниточка в запутанном клубке, но, разыгрывая роль «большого человека», «шестерка», не подозревая, потянул за нее и дал в руки Анчару.

Теперь спокойно, не суетись, Анчар, пусть отойдут. Это хорошо, что Мансур шагает впереди, а Ирина семенит за ним. Он делает вид, что «Наташа» не при нем, но время от времени, едва поворачивает голову и, сохраняя осанку победителя и хозяина, косится назад, проверяет, не отстала ли женщина. Когда Анчар пойдет за ними, Ирина прикроет его.

А теперь — вперед! Между Мансуром и Анчаром много прохожих, и Ирина его не заметит, даже если ей придет в голову оглянуться. Мансур уверенно идет по многолюдной улице с серыми домами и выходит на площадь с фонтаном посередине. Какой-то клоун весь зелено-оранжево-голубой, в турецкой феске предлагает прохожим воду с листиками мяты и дольками лимона из большого сосуда на плече. Чтобы налить воды, он наклоняется вперед, и пластиковый стаканчик наполняется до краев.

Толпа становится все гуще. Анчар догадался, что они подходят к знаменитому шхемскому рынку: в одну сторону движется поток людей с пустыми руками, в обратную — с покупками. Заметно, что поток к рынку редеет. Скоро пятничная молитва, и рынок закроется. Часы на башне показывают одиннадцать пятнадцать.

Мансур заговорил с кем-то, протянув руку за водой. Ирине даже не предлагает, животное…

Анчар спрятался за спину женщины, одетой в черное. Руки ее затянуты в перчатки, лицо скрыто под глухой паранджой. Анчар думал, что такое только в старых книжках осталось, а тут, на улице, таких — туча! И не похожи они на забитых «Гюльчетай»: шагают широко, метут подолом тротуар, глаза, как из бойницы танка, цепко смотрят по сторонам. Такая сама кого угодно задавит и забьет.

Стоп! А собеседник-то Мансура — Казем! Он кивает Ирине, и отворачивается, не сомневаясь, что она пойдет за ним. Бедная она, бедная! А Анчар был уверен, что Казем и спать ложится со своей широкой улыбкой.

Пока Мансур рассчитывался с «клоуном» и пил, Анчар обошел его, прячась за спинами прохожих и не выпуская из виду Казема с Ириной. Казем, как и Мансур, тоже делает вид, что не знаком с женщиной. Прохожие мужчины задерживают на ней взгляды, но тут же отворачиваются. Здесь привыкли к туристам со всего мира.

Под сводами рынка Анчар удивился: он никогда не видел восточных базаров: входишь, будто в древний город-государство, и сразу от ворот разбегаются узкие, тесные улочки, каждая со своим внутренним, не сразу понятным характером и направлением. В сумрачных нишах — лавки, лавочки, магазины; серый каменный потолок; ни окон, ни дневного света — полумрак, как в подземелье с далеким выходом. В улочках между лавками — толпа в обе стороны. Все женщины в длинных платьях-галабиях, дети спят на плечах у матерей. Какой-то турист решил сфотографировать умилительную сценку, но юная мать, сердито бормоча, повернулась боком, заслонив малыша от объектива.

Войдя в лавку со специями, Казем остановился у прилавка, поджидая «Наташу». Не ко времени эта затея, но слаб человек, даже самый мужественный. Жениться, конечно, не обязательно, а воспользоваться случаем никто не помешает, и платить не нужно, девка еще будет рада, что живой осталась. Слизняк-Мансур до вечера с места не сдвинется, а, если понадобится, то и до утра. Хотелось бы послушать, как он о деньгах заикнется! Дисциплина в отряде военная. Пусть сначала с «русским» разберется. Он свое дело сделал. И даже два… Пора отдохнуть. Наблус большой, свалок много. А с Билялем он потом поговорит, чтобы не смел впредь, мальчишка, своевольничать!

Обогнув прилавок, Казем откинул грязный, захватанный сотнями рук полог и вместе с Ириной скрылся. Анчар повел глазами. Покупатели выбирают специи, продавец тщательно взвешивает пахучие пакетики, хозяин обернулся к женщине со спящим младенцем: не нужно ли ее защитить от назойливого иностранца-фотографа? В этот миг Анчар скользнул за полог, и оказался в небольшой комнате, заставленной, как склад, бочками, кулями, мисками со специями. От непривычных запахов, в которых, кажется, смешались все представления европейца о восточной тысяче и одной ночи, повело голову. И тут же захотелось чихнуть. Нужно подождать, сопли могут помешать. Казем с Ириной, кажется, никуда не денутся.

Анчар остановился перед дверью у дальней стены, собрался. Теперь он готов ко всем неожиданностям, даже к бою. Дверь не подалась под пальцами, но это уже неважно.

Ахмед и Мухамед подняли глаза от доски с нардами, проводили взглядами Казема и женщину, пока те не скрылись за плотной шторой, и переглянулись. Ахмед закатил глаза и покачал головой: нашел время Казем баб водить, будто других дел нет. Мухамед пожал плечами: он командир, наше дело маленькое — мальчишку охранять. Не сговариваясь, они обернулись к монитору. Ого! А это еще что? Возле входной двери, со стороны склада, маячила фигура. На хозяина магазина не похоже. Кто-то из продавцов? Было же строго настрого приказано: в складе не шастать, обходиться тем, что есть у прилавка. Ахмед поднялся, но Мухамед жестом остановил его: смотри… Не веря глазам, оба подошли ближе к монитору. Андрей? «Русский» из бригады? Не может быть. «Точно, он», — кивнул Ахмед, когда незнакомец поднял голову, осматривая дверь. Теперь и Мухамед не сомневался: «Он…» За работу! Видать, парень не простой, если здесь в такое время появился… Мухамед метнулся через комнату предупредить Казема.

Ахмед одним движением сорвал пеструю шелковую скатерть с низкого стола, взмахнул ею, опустил на пол и вжался спиной в угол за дверью так, чтобы она, открывшись, не ударила, а скрыла его. Мухамед беззвучно нырнул под стол и затаился.

«Доброе утро, курсанты! Тема занятия: «Вышиб двери», — ровный, глуховатый голос капитана Гронского зазвучал в ушах.

Привет, капитан! Знаешь, сколько жизней спас «вышиб» в разных горячих и очень горячих точках планеты? Теперь вот и в Шхеме пригодилась твоя наука: «…сдвоенный удар ногами в прыжке… очень сильный толчок стопами… вся масса концентрируется в районе пупа бьющего… можно с места, можно в подшаге… при ударе замок выламывается, дверь… с грохотом ударяется во внутреннюю стену»…

С грохотом — это чудно, это как раз то, что нужно. Можно и в подшаге, лишь бы грохота побольше! Перепугать, гадов к ихней матери!

От удара замок, как и обещал капитан, выломался, дверь распахнулась. Анчар стрельнул взглядом по комнате: пусто, дверью никого не пришибло, ступеней перед входом нет.

«Рыбкой» бросился он вперед, перекатился через голову, выпрямился и замер в боевой стойке. Есть!

В этот момент земля ушла из-под ног. Стена наклонилась, скользнула вверх. Черт! Кажется, все-таки ступенька! Сверху на голову обрушилась тяжесть. Бочка? Мешок? В глазах потемнело.

Сознание вернулось вместе с тупой болью в затылке. Мешок давит на спину. Анчар повел плечами, чтобы сбросить его, но тело не слушалось, а тяжесть еще сильнее придавила его к полу, покрытому ковром. Нет, это не мешок, это, ни много ни мало, двойной «нельсон» в партере… Горло сдавило, как в тисках. Щас шея хрустнет — не фиг делать! Хреново, Анчар, начало ты проиграл. Остается выждать, прикрыв глаза, пока они не увидели, что ты пришел в себя. Дыши, как учили, расслабься и не шевелись.

Один уперся в его спину коленями и сопит. Другой в левый локоть вцепился. Первый ослабил захват, поднялся, но правую руку не отпустил, и теперь обе выворачивают за спиной. Двое, их двое. С обеих сторон Анчара схватили за плечи и, по-прежнему крепко удерживая заломленные руки, рывком поставили на ноги.

Сквозь опущенные ресницы Анчар рассмотрел комнату. Окон нет, лампа под потолком. Стены и пол в коврах. По всей комнате разбросаны подушки, расставлены столики, на них подносы и тарелки с фруктами и сластями, кувшины с разноцветным питьем, несколько бутылок минералки и «колы». Богато!

Возле глухой стены — стол с мониторами. Толпа, лавки, магазинчики — рынок. Это в одном. В другом — пустая комната-склад, дверь, перед которой он только что стоял. Оказывается, видели его, рассматривали, ждали, посмеиваясь. Шелковую скатерть расстелили и выдернули из-под ног. Разноцветным комом лежит она сбоку, свидетельница его унижения.

Казема и Ирины здесь нет, но есть еще одна дверь, она приоткрыта.

Вот кто-то пошел к приоткрытой двери. Ага, это Ахмед. Значит, Мухамед сопит сзади от усердия. Он и на заводе посапывал, когда помогал Анчару. Боль в вывернутых назад суставах становится обжигающей.

Из угла, которого Анчар не может видеть, слышен тихий дробный стук. Что-то знакомое. На что это похоже?

— Казем… Казем… командир, мы его взяли.

Ахмед постучал в приоткрытую дверь, но даже не попытался заглянуть, глаза опустил. Дисциплина…

А ты, Анчар, молодец, время не терял в арабской бригаде, кое-что выучил.

— Ну, взяли, и хорошо. Свяжите и подождите, пока я освобожусь.

И это понятно. Почти. Голос раздраженный. Бормочет что-то тихо. Не так уж хорошо Анчар понимает арабский, так, сотню слов, не больше, в гортанном бормотании различает знакомое: «Наташа… Наташа…» А Ирина молчит. Хоть бы пискнула, что ли, по шороху Анчар бы понял, что в той комнате происходит.

Парни тоже молчат, видно ищут, чем бы связать пленника. Догадались: Ахмед расстегивает свой ремень. Идиот! Кто же своим вяжет! Для этого у пленного ремень заимствуют.

Нет ни злости, ни ненависти, ни жажды крови. Работают ребята, свой хлеб отрабатывают. Придет время, и он поработает. Может, даже пришибет кого, может, и до смерти. А злиться ни к чему, зачем зря силы терять.

С этой стороны уже все осмотрено, пора узнать, что там стучит. Похоже на «морзянку». Интересно, что будет, если чуть приоткрыть глаза? И голову назад повернуть?

Ожидая окрика или удара, Анчар потихоньку поворачивает голову в другую сторону. Не заметили…

Вот это да! Анчар редко удивлялся, а тут чуть не присвистнул, хорошо, вовремя вспомнил, где находится.

В углу перед компьютером, удобно положив подушки под живот, лежит маленький мальчик. Или девочка? Бейсболка повернута козырьком назад, из-под нее выглядывают белые волосы, стянутые резинкой. Белые пальчики ловко бегают по клавиатуре. Босые белые пятки постукивают одна о другую в воздухе. Рядом с клавиатурой стоит тарелка с печеньем.

Мальчик… Миша! Мальчик внимательно смотрит на дисплей сквозь темные очки. Бред! В комнате такое творится, а он даже головы не повернул. Как там Ирина говорила? «Он у меня особенный». Странный, так будет вернее.

— Андрей, закрой глаза и лицом в пол! Не шевелись, пока я не разрешу. Ну же, Анчар!

На звук детского голоса оба террориста повернули головы. Оказывается, мальчишка и по-русски может! С ними он говорил по-арабски. Да что там говорил! Приказывал, и так, что не выполнить приказ было невозможно. Даже Казем подчинялся. Поняв только слово «Андрей», они перевели взгляд на «русского». У пленного, вот-вот челюсть отвалилится. Он застыл с широко раскрытыми глазами, удивленный не меньше их.

Мальчик повернулся, сдвинул бейсболку на затылок, снял темные очки. По комнате, мерцая, начал разливаться синий свет.

— Андрей, это приказ. Вспышка сзади!

Услышав знакомое и уместное в любой ситуации спасительное слово «приказ», Анчар зажмурился, но успел заметить, что Миша неторопливо начал поднимать вверх ладонь правой руки. Жгучая тяжесть в плечах отпустила, стало легче дышать, затекшие кисти освободились. Он упал ничком на пол и прикрыл голову руками, как делал при разрыве гранаты…

— Подожди еще минутку, я заканчиваю. Можешь открыть глаза.

Анчар приподнял голову. Мальчишка резво двигал мышкой, не глядя по сторонам. Синее мерцание исчезло.

Ахмед и Мухамед уже поднялись с пола, беспомощно растопырив пальцы и слепо подняв вверх залитые слезами лица. Их можно взять голыми руками, как новорожденных котят. Комнату заполнял вой.

Но это была победа не Анчара.

Вдруг дверь в дальней комнате распахнулась, и в проеме появился разъяренный Казем. В секунду он увидел, что его подчиненные, тычутся в стены, шарят руками в поисках опоры, натыкаются друг на друга; пленный вскочил с пола, растирая руки, а мальчик увлеченно рассматривает карты на дисплее.

Рыча ругательства — да что же это такое, нельзя ни на минуту оставить недоумков — он рванулся вперед и застыл перед Андреем: ноги чуть согнуты в коленях, рукоять пистолета зажата в ладони правой руки.

Не теряя ни единой драгоценной секунды, Анчар перенес вес на левую ногу и качнулся влево, кувыркнулся вперед и вскочил на ноги сбоку и чуть сзади от противника, оказавшись в «мертвой» зоне.

И вовремя: он опередил выстрел на мгновение. Уши заложило от грохота, всплеск воздуха лизнул щеку.

Правильно, теперь Казему деваться некуда, он повернется за противником, выставив пистолет. Молодец, подставился неграмотно, вот тебе ребром ладони по «мушке». Так плохие мальчики остаются без оружия.

Пистолет вывернулся из руки, выстрел слился с ударом пули об пол.

На секунду оба замерли: невысокие, худощавые, крепкие, один смуглый, другой рыжеватый. И каждый увидел перед собой врага. Анчар подался вперед — Казем, отшатнулся. И это была победа Анчара.

Те, что сзади, уже не в счет. О Мише можно пока не думать. Ирина! Анчар готов был вцепиться Казему в глотку и вынуть из него душу, за все, что пришлось пережить Ирине. Выдал ли свое намерение Анчар взглядом, задышал ли тяжело, или от его ненависти между ними сгустился воздух, но Казем развернулся и бросился назад в комнату. Анчар, подхватив пистолет с пола — за ним. Вот тут тебе и конец!

Страшный араб ворвался в комнату и исчез за дверью. Ира дернула головой ему вслед, но он уже скрылся в арке. А в комнату влетел Андрей! Не помня себя от радости, Ира вскочила с топчана и бросилась ему на шею. Наконец-то! Счастье, счастье и радость! Он здесь, Миша рядом, что еще! Скорее, скорее отсюда, из этого жуткого логова, на волю, к свету, домой, в прежнюю жизнь…

— Андрей!

— Да что ты все время под ноги лезешь! С дороги! — Анчар с досадой оттолкнул Ирину. — Сядь в сторонке, не мешай!

Но секунды были потеряны. Враг исчез, в пустой комнате осталась одна Ирина. Ну и видок! Растрепанная, босая, тонкая лямка дурацкого платья болтается, вырванная вместе с клоком блестящей материи. Стоит, руки опустила, хоть бы прикрылась, полуголая. Где шаль Валюхина? От такого зрелища не то, что Казем, кто угодно… гм-м, ладно, отведи глаза, Анчар, чего уставился!

— Ира, Ир, ну что ты… что, глупая… Успокойся, все кончилось, Миша с тобой, сейчас домой поедем. Ну, хватит, хватит…

А Ира остановиться не могла, рыдала в голос, да так, что дыхание перехватывало, каждый вдох казался последним.

Анчар обнял Ирину, погладил по спине. Под пальцами дрогнули позвонки. Черт с ним, с Каземом! Пусть ноги себе переломает где-нибудь в подземелье и башку свернет заодно. Куда бежать, кого догонять, если Ирина вцепилась в рукав, дрожит, рыдает, бормочет что-то.

Он осторожно подвел Ирину к топчану, усадил, укутав ее покрывалом.

— Посиди, успокойся, я сейчас.

За аркой ступеньки спускались вниз, в большой подвал. Там рабочие перетаскивают мешки, складывают их возле стены. Не видели Казема, или сделали вид, что не заметили? А, может, тут еще выход куда-то есть? Дальше — просвет, там еще лавки, следующая улица рынка, покупатели и продавцы… Черт ногу сломит!

Анчар постоял на площадке перед лестницей в подвал, хоронясь за углом, да что стоять зря! Понятно, что Казем уже далеко, уже и подмогу собирает, надо уходить скорее.

В комнате Миша по-прежнему стучит по клавиатуре, Ирина завязывает волосы в хвост, потихоньку всхлипывая. Конечно же, нос у нее красный, веки припухли. Плечи она вместо шали укутала той скатертью, на которую поймали Анчара. Удивительные отношения у нее с Мишей. На ее месте любая мать, нашедшая потерянного ребенка, уже зацеловала, затормошила его, схватила бы в охапку и с рук не спустила. А она даже не смотрит в его сторону, косится на слепых Ахмеда и Мухамеда. Они уже не воют, сидят в углу, прижавшись спинами друг к другу.

Миша выключил компьютер.

— Нашел, можно уходить.

Пропустив вперед Ирину с Мишей, Анчар задержался на минуту. Короткими ударами отключил Мухамеда и Ахмеда, пусть отдохнут, им достаточно впечатлений.

— Извините, ребята, сами потом спасибо скажете, ничего не видели, ничего не знаете.

Поправил пистолет Казема, засунув его за пояс под рубашку, и вышел из комнаты.

Улочки рынка заметно опустели, магазины закрываются. Все: и продавцы, и покупатели — торопятся на молитву. В тусклом полумраке невозможно сообразить, сколько времени прошло, двадцать минут или два часа.

Мансур, пристроившись за выступом дома в тени, приготовился к долгому ожиданию. Казем сказал, что позовет его, когда решит, что делать с «русским». И за Наташу он расплатиться должен. Мансур своего не собирается упускать.

С рынка вышли трое: Андрей, Наташа и мальчишка. Яркий солнечный свет ослепил взрослых, и они, щурясь, остановились у выхода. Мальчишка, как и вчера, в темных очках, пошел себе, не оглядываясь, через площадь, будто у себя дома.

Как это понимать? Казем не мог сам отпустить заложника, а Наташу тем более, она ему понравилась, Мансур может в этом поклясться! А этот, откуда он тут взялся? Он же должен сидеть в машине на стоянке! Мысли заметались. Если бы не Андрей, он бы сам подошел к Наташе и мальчику, заставил бы их вернуться обратно к командиру. Нужно было сразу послать Андрея подальше. Может, пойти к Казему, поговорить с ним? Нет, лучше не сейчас. Сейчас нужно бежать отсюда, затаиться и выждать. Казем сам его найдет, а к тому времени Мансур что-нибудь придумает.

Темнота в глазах рассеялась, и Анчар увидел, что Миша осторожно идет впереди, принюхиваясь, как собака, которая ищет взрывчатку. Ну и пацан! Мать извелась, еле на ногах стоит, Анчар такое провернул, чтобы освободить его! О том, чем это все может закончиться, лучше и не думать. А он в сыщика играет посреди Шхема! Взять бы в охапку, да надавать по заднице! Но знаменитое чутье Анчара уже окончательно проснулось: не обернулось бы непрошеное воспитание синим сиянием, или чем похуже! Уж лучше пусть нюхает. Часы на башне показывают половину двенадцатого.

Миша шел вдоль стены, продолжая принюхиваться, останавливаясь на пороге магазинов, открытых или уже закрытых. В дверях фотоателье он замер надолго, подрагивая ноздрями. На губах его появилась довольная улыбка.

— Здесь. Теперь можно ехать, идем к машине.

Но уехать так же тихо и незаметно, как приехали, им не удалось. Возле «Форда» Биляля копошились полицейские, на выезде со стоянки переминались солдаты с «калашами».

Миша впервые с того времени, как Анчар его увидел, обернулся к нему:

— Не теряют времени, «рабы Аллаха», молодец Казем, быстро сообразил, как перекрыть нам дорогу.

Пока Анчар придумывал, что ответить, и прикидывал, нужно ли отвечать вообще, Миша отвернулся, забормотал еле слышно:

— Аллах, кто такой Аллах? Христос — понятно, здорово он меня тогда, в монастыре… Про бога евреев, знаю все, если еще Баз до сих пор не проиграл своего места, а мог и выше подняться… А вот кто такой Аллах? Не иначе, как кто-то из наших… Ладно, разберусь. Теперь времени много.

Ирина махнула рукой:

— Не обращай внимания, Андрей, я уже привыкла. Иногда он про такие интересные вещи бормочет, да всего не переслушаешь. Как я устала!..

Анчар не понял, устала за эти дни или вообще с Мишей, но уточнить не успел.

Миша кивнул на мобильник:

— Звони, Анчар, Дауду, вызывай его с машиной. Подождем здесь в тени.

Ошарашенный Анчар чуть было не ответил «Есть!», но Миша повел бровями, и шутить сразу расхотелось.

— Дауд? Мы освободились, а машина обломалась. Приезжай за нами, выручи. Женщина хоть до утра твоя, денег не надо. Хорошо? Понятно, через полчаса. Спасибо, брат, ждем в Шхеме. В центре, возле фотоателье.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Ну что, Имзакан, доволен? Добился своего?

Белокожий бородач даже не обернулся. Тихий, спокойный голос, назвавший его по имени, доносился отовсюду: из шелестящих на ветру ветвей, из травы, стелющейся под ноги, из камней, от начала веков застывших в надменном молчании. Голос и был шелестом травы, пением птиц, шепотом ветра, молчанием скалы. Не было смысла оборачиваться на него. Все равно не угадаешь, откуда на этот раз появится тот, кому он принадлежит. Голос всегда появлялся раньше.

— И ты, Мегулах, сделал все, что мог, и все испортил.

Белолицый, что на рассвете зябко кутался в меховой плащ, опустил голову. Что тут скажешь? Баз знает все. Баз видит все. Рано или поздно то, что скрыто от глаз и ушей друзей-соперников, становится известно Базу. Но как удержаться в споре, от которого зависит будущее, и не повернуть обстоятельства в свою сторону, слегка, почти незаметно? Тогда лучше и не спорить совсем, не выигрывать предмет за предметом, каждый раз рискуя потерять все; не собирать их один к одному в надежде рано или поздно облачиться с ног до головы в одежды, как у База. Да что там! Рано или поздно стать таким, как Баз. Или потерять все. И жизнь. А потом долго и тяжко начинать сначала.

Пустота за спинами Имзакана и Мегулаха дрогнула, сгустилась, и из нее выступил Баз. Ему и вправду было все равно, откуда и как появиться перед подчиненными. Ни удивлять, ни пугать их он не собирался, сами должны все понять. Нечего было своевольничать и ловчить во время выполнения задания.

— Шалом, гиганты!

Белолицые разом обернулись. Их взгляды метнулись по сторонам, головы дернулись вверх и опали в почтительном поклоне. Баз стоял над россыпью камней, почти касаясь босыми ступнями головок репейника. Пряди мягкой пушистой бороды разметались по могучей груди. Сияние его глаз могло бы поспорить с солнечным светом, если бы солнцу вдруг вздумалось стать голубым. Бирюзовые волны, исходящие от волос и бороды мягко окрашивают воздух вокруг головы.

— Все испортили… Знаете ведь, что обязаны в точности исполнять приказы. Спорьте, угадывайте мои желания, используйте их для достижения своих целей. Кто вам может запретить? Даже интересно наблюдать за этим. У меня нет любимцев, и я всегда рад победе каждого из вас, победе в чистом споре, где соблюдаются заданные правила, а за любое, даже самое незначительное отклонение от приказа в личных целях вы, гиганты, расплачиваетесь жизнью. И попробуйте сказать, что вы этого не знали.

Имзакан пожал плечами. Знали, как же не знали… Он уже уходил в небытие и начинал сначала, но как избежать соблазна, когда цель близка, а изменение совсем незаметно и выглядит убедительнее правды?.. Люди просты и доверчивы. Живут своей жизнью, радуются, печалятся, воюют и умирают. И их так много… Они даже не понимают, чему служат, кому послушны. А раз не понимают, то и не считаются обманутыми. Разве не так?

— Не так, Имзакан, совсем не так, — голос База стал строже. Мальчишка так ничего и не понял. — Вас учили жалеть людей. Ты должен был только испытать Якова и по моему повелению отдать ему землю, и все! Разве это сложно? Но ты посмел поддаться чувствам: евреев он не любит! Зачем затеял драку? В расчете на легкую победу? А когда это не удалось, ты в обход всех правил вернул себе силу гиганта и изувечил Якова. Пришлось ему ходить, опираясь на посох, орудие будущего убийства. Под Шхем бежал он с чадами и домочадцами, под покровительство Хамора, опасаясь мести палештим.

— Я говорил ему, Баз, то же, я сказал ему: словчил он и покалечил несчастного пастуха…

— Помолчи, Мегулах. Сейчас и о тебе будет речь.

Мегулах погладил молодую бородку. Какой же он бритый? Когда это было? Можно что и солиднее вместо «Мегулах» придумать…

— Ничего, потерпишь. Недолго тебе с этим именем жить осталось…

Ничего не скроешь, все видит, все знает. Мысли читает! Хотя, как раз читать мысли — это самое простое, каждый ученик это умеет. И в споре вещь выиграть, и знать, что люди затевают, — полезное умение. Вот бы еще научиться, как Баз, появляться из ничего и растворяться в воздухе…

Взгляд База потемнел, налился глубокой синевой, а лицо молодого гиганта посерело. Он беспомощно оглянулся на соперника и не узнал его. Глаза Имзакана стали тускло-зелеными, волосы, так красиво обрамлявшие гордую еще недавно голову, слиплись и обвисли вдоль щек.

— Ты, Мегулах, пожадничал в Содоме. Из боязни потерять то. что имеешь, напомнил Лоту о залоге, отданном ему для сохранения. Но как было думать растерянному Лоту о вашем добре, когда вокруг такое творилось! Тогда ты полез в сундук, достал сумку с залогом и надел ее на плечо Лоту. Изумрудным ожерельем, что лежало в ней, Шхем увлек Дину в виноградник.

Так безрассудство и хвастовство одного и глупая жадность другого обернулись изменениями в судьбах людей, которые мне доверились.

Но вам и этого оказалось мало. Желая победить в очередном споре и завладеть новыми предметами, вы в тайне друг от друга и не предупредив меня, встретились с людьми и в очередной раз навредили им.

Мало того, что Мегулах, желая свадьбы, нашептал Шхему о Дине и подсыпал ему в вино толченого корня мандрагоры, так еще и сделал это бездумно: полной пригоршней порошок зачерпнул! Посмотри на свою ладонь, много ли слабому человеку нужно! И вместо чистой любви и радостной свадьбы, что я уж как-нибудь бы понял и, может, простил, мы получили мерзкую похоть и насилие.

Имзакан же, чтобы свадьбы не допустить, уверил Шимона, что Хамор хочет использовать его и его братьев и обездолить их.

Подлость, жадность и трусость руководили вами. Результат достоин средств, которыми вы достигли его: вместо счастья и радости на многие годы — гнусные убийства. Убиты не просто мужчины Шхема. Убиты евреи. После обрезания они уже стали моими. Евреи убили евреев.

Свет темно-синих глаз разошелся фиолетовыми переливами.

Жалкими, сломленными стояли перед Базом Имзакан и Мегулах. Тоска и горе сочились из их глаз желто-зеленым светом.

Не верили они словам великого База, знали, что он ведет свою игру, и они двое в ней такие же куклы, как люди для них самих, как люди для База и всех высоких руководителей проекта. Не верили, знали, но ничего поделать не могли. Исполнение приказов руководителя — прямая обязанность подчиненных. Но какому подчиненному не хочется приблизиться к начальнику, а еще лучше — занять его место!

Вот для этого и был придуман спор. Для начала наставники разделили молодых на семерки, дали каждому по одному предмету и поставили условие: побеждает тот, кто соберет все предметы. Для этого позволено многое, но не все, спорщики должны выполнять задания руководителей, не зная их целей и задач. Старшие тоже подчиняются законам, таким образом, они строят свою карьеру.

Предметов семь, и переходить из рук в руки они могут очень долго, но иногда и сразу могут достаться счастливчику. Это как повезет. Их нельзя ни украсть, ни выманить, ни купить, только выиграть, обменять или получить в подарок. Но ни Имзакан, ни Мегулах не могли припомнить случая, чтобы кто-то кому-то так просто взял и подарил драгоценную вещь. Вот и приходилось ловчить, жульничать, подстраивать результаты, а как иначе? И кто на их месте поступил бы по-другому? Баз? Смешно! Как бы он тогда стал одним из руководителей проекта? Должность у него такая — требовать от исполнителей послушания, подчиняться Ра и стараться занять место повыше. И интересы людей со всей их историей, горем и радостями здесь не учитываются. А слова, что слова, даже самые красивые и справедливые? Баз их много знает, и говорить умеет. Послушать — поверишь, даже если не хочешь, что больше всего на свете озабочен он бедами несчастного калеки или слезами девицы, потерявшей невинность в винограднике…

— Прекратите! Совсем забылись! Каждый из вас провинился дважды, и оба будете дважды наказаны. Уйдете из этого мира сегодня же, с появлением первой звезды. Но спор ваш, без которого вы не мыслите себя, можете продолжить: время, сроки и обстоятельства ухода назначите сопернику сами. Я же оставляю за собой только одно: оба возрождения Мегулаха. Он глуп и жаден, но виновен гораздо меньше тебя, Имзакан. Твоя вина — страдания, кровь, смерть моего народа, поэтому Мегулах не только отправит тебя в небытие, но и решит, вернуться тебе или нет. Препятствовать ему я не буду. В твоей власти распорядиться приговором и обратить все возможные и невозможные обстоятельства себе на пользу. Начинай по праву победителя в последнем споре!

Имзакан поднял голову. Его подернутые мутной пленкой глаза впились в зрачки Мегулаха.

— Баз прав, довольно крови, грязи, подлости. Ты уйдешь тихо и спокойно, просто растворишься в вечерней прохладе. И возродишься по воле и в интересах База через тысячу и пять сотен лет. Жизнь твоя начнется среди любящих, кротких сердец. Много доброго совершишь ты, прославляя мудрость и справедливость База…

— Хватит сладко петь перед очами великого База! Не мне ты говоришь это, а ему. Не поверю в искренность твоих слов, ведь никогда не был ты мне другом, не разжалобишь меня липкой ложью! Тысяча лет и еще пять сотен! За это время ты надеешься вернуться и собрать все предметы? Не будет этого!

Ты тоже уйдешь, но уйдешь человеком, хеттом. Бессчетно будешь рождаться и умирать в своем народе, как простой смертный. И возродишься гигантом, когда…

Мегулах взмахнув рукой, указал на солнце:

— …на небе засияют четыре солнца…

Нет, мало этого, мало. Имзакан не должен вернуться. Мегулах огляделся в поисках знака. Вот шест с навершьем в виде оленя. Имзакан всюду таскает его, он ведь до сих пор остается хеттским послом. Утром он воткнул его в землю так, что бронзовый олень спрятался в гуще зеленых кустов.

— …олени начнут объедать верхушки деревьев…

Блуждающий взгляд его опустился вниз, на ноги под переплетами сандалий и красную землю:

— …а земля под ногами твоего народа утратит цвет кожи детей Адама и станет белой, как мы…

«А там еще неожиданный знак — змея, что скользнула под камни. Хорошо, что я успел ее заметить!»

— …ты среди двенадцати ядовитых змей угадаешь беззубую… Только тогда несмышленое дитя станет бессмертным!

Плечи Мегулаха расправились. Вот так, ненавистный Имзакан! Ты прав, хватит крови и страданий. Самое надежное предсказание то, что основано на случайных, не связанных между собой мелочах. Попробуй справиться с такой задачей!

— Спасибо на добром пожелании. Если уж мне так сложно будет вернуться, а тебя все равно Баз возродит, проживешь ты после этого… — Имзакан окинул взглядом сверху вниз стройную фигуру Мегулаха. Взгляд упал на сброшенный на траву плащ из спинок каракала. — …тридцать три года. И жизнь твоя закончится страшно, мучительно и позорно. А потом Баз может возродить тебя хоть на следующий день, хоть еще через тысячу лет.

Мегулах криво усмехнулся. Ему вспомнилась любимая казнь хеттов — срывать кожу с живого человека.

— Я думаю, что ты вряд ли вернёшься. Четыре солнца и все такое… даже загадывать второе наказание не буду. Если выкрутишься, сам тебя найду, тогда и продолжим.

Глаза База заструились привычным ясно-синим светом. Ну что ж, мальчишки справились с заданием, сами наказали друг друга. Нет, враг врага, так будет вернее. Тысяча пятьсот лет без услужливого и преданного Мегулаха… Ничего, есть еще много учеников, и подходящего присмотреть не сложно. Время летит быстро. Вернется Мегулах таким же покорным, но будет осторожнее, и работа ему всегда найдется. А Имзакану поделом за спесь его и дерзость. Слишком рано возгордился, ни послушания от него, ни предупредительности не дождешься. Того и гляди, испортит проект до срока. Ишь, каков, серый, с помутневшими глазами, а сел в стороне, голову опять вскинул вверх. Жаль, что унесет с собой выигранный шлем. Забрать бы и припрятать его для Мегулаха, но закон нарушать опасно: Ра видит все и знает. Да сбудется пророчество!

Ветер прилетел снизу, из долины, качнулся в ветвях, осторожно присел на плечо База, повеял в ухо новостью: пастух Яков от Шхема уходит…

— Ну что, Имзакан, доволен? Добился своего?

Белокожий бородач даже не обернулся. Тихий, спокойный голос, назвавший его по имени, доносился отовсюду: из шелестящих на ветру ветвей, из травы, стелющейся под ноги, из камней, от начала веков застывших в надменном молчании. Голос, и был шелестом травы, пением птиц, рокотом моря, молчанием скалы. Не было смысла оборачиваться на него. Все равно не угадаешь, откуда на этот раз появится тот, кому он принадлежит. Голос всегда появлялся раньше.

— И ты, Мегулах, сделал все, что мог, и все испортил.

Белолицый, что на рассвете зябко кутался в меховой плащ, опустил голову. Что тут скажешь? Баз знает все. Баз видит все. Рано или поздно то, что скрыто от глаз и ушей друзей-соперников, становится известно Базу. Но как удержаться в споре, от которого зависит будущее, и не повернуть обстоятельства в свою сторону, слегка, почти незаметно? Тогда лучше и не спорить совсем, не выигрывать предмет за предметом, каждый раз рискуя потерять все; не собирать их один к одному в надежде рано или поздно облачиться с ног до головы в одежды, как у База. Да что там! Рано или поздно стать самим Базом. Или потерять все. И жизнь. А потом долго и тяжко начинать сначала.

Пустота за спинами Имзакана и Мегулаха дрогнула, сгустилась, и из нее выступил Баз. Ему и вправду было все равно, откуда и как появиться перед подчиненными. Ни удивлять, ни пугать их Он не собирался, сами должны все понять. Нечего было своевольничать и ловчить во время выполнения задания.

— Шалом, гиганты!

Белолицые разом обернулись. Их взгляды метнулись по сторонам, головы дернулись вверх и опали в почтительном поклоне. Баз стоял над россыпью камней, почти касаясь босыми ступнями головок репейника. Пряди мягкой пушистой бороды разметались по могучей груди. Сияние Его глаз могло бы поспорить с солнечным светом, если бы солнцу вдруг вздумалось стать голубым. Бирюзовые волны, исходящие от волос и бороды, плещут о белое золото рогатого шлема.

— Все испортили… А ведь знаете, что обязаны в точности исполнять приказы. Спорьте, угадывайте мои желания, используйте их для достижения своих целей. Кто вам может запретить? Мне даже интересно наблюдать за этим. Вы знаете, что у меня нет любимцев, и я всегда рад победе каждого из вас, победе в чистом споре, где соблюдаются заданные правила. Помните, как Нахаш совсем немного изменил приказ Ра? Весь проект пошел вкривь и вкось! Исправить-то ничего нельзя… Люди ни в чем не виноваты, а нам приходится работать с тем, что имеем, поэтому с того случая за любое, даже самое незначительное отклонение от приказа в личных целях вы, гиганты, расплачиваетесь жизнью. И попробуйте сказать, что вы этого не знали.

Имзакан пожал плечами. Знали, как же не знали… Он уже терял жизнь и начинал сначала, но как избежать соблазна, когда цель близка, а изменение совсем незаметно и выглядит убедительнее правды?.. Люди просты и доверчивы. Живут своей жизнью, радуются, печалятся, воюют и умирают. И их так много… Они даже не понимают, чему служат, кому послушны. А раз не понимают, то и не считаются обманутыми. Разве не так?

— Не так, Имзакан, совсем не так, — голос База стал строже. Мальчишка так ничего и не понял. — Ты должен был только испытать Якова и по моему повелению отдать ему землю, и все! Разве это сложно? Но ты посмел поддаться чувствам: евреев он не любит! Зачем затеял драку? В расчете на легкую победу? А когда это не удалось, ты в обход всех правил вернул себе силу гиганта и изувечил Якова. Пришлось ему ходить, опираясь на посох, орудие будущего убийства. Под Шхем бежал он с чадами и домочадцами, под покровительство Хамора, опасаясь мести палештим.

— Я говорил ему, Баз, я ему то же сказал: словчил он и покалечил несчастного пастуха…

— Помолчи, Мегулах. Сейчас и о тебе будет речь.

Мегулах погладил молодую бородку. Какой же он бритый? Когда это было? Можно что и солиднее вместо «Мегулах» придумать…

— Ничего, потерпишь. Недолго тебе с этим именем жить осталось…

Ничего не скроешь, все видит, все знает. Мысли читает! Хотя, как раз читать мысли — это самое простое, каждый гигант это умеет. И в споре вещь выиграть, и знать, что люди затевают, — полезное умение. Вот бы еще научиться, как Баз, появляться из ничего и растворяться в воздухе…

Баз посмотрел на Мегулаха. Глаза Его потемнели, налились глубокой синевой. Под тяжелым взглядом лицо молодого гиганта посерело, он беспомощно оглянулся на соперника и не узнал его. Глаза Имзакана стали тускло-зелеными, взгляд потух, волосы, так красиво обрамлявшие гордую еще недавно голову, слиплись и обвисли вдоль щек.

— Ты, Мегулах, пожадничал в Содоме. Из боязни потерять уже выигранное напомнил Лоту о залоге, отданном ему для сохранения. Но как было думать растерянному Лоту о вашем добре, когда вокруг такое творилось! Тогда ты полез в сундук, достал сумку с залогом и надел ее на плечо Лоту. Изумрудным ожерельем, что лежало в ней, Шхем увлек Дину в виноградник.

Так безрассудство и хвастовство одного и глупая жадность другого обернулись изменениями в судьбах людей, которые мне доверились.

Но вам и этого оказалось мало. Желая победить в очередном споре и завладеть новыми предметами, вы в тайне друг от друга и не предупредив меня, встретились с людьми и в очередной раз навредили им.

Мало того, что Мегулах, желая свадьбы, нашептал Шхему о Дине и подсыпал ему в вино толченого корня мандрагоры, так еще и сделал это бездумно: полной пригоршней порошок зачерпнул! Посмотри на свою ладонь, много ли слабому человеку нужно! И вместо чистой любви и радостной свадьбы, что я уж как-нибудь бы понял и, может, простил, мы получили мерзкую похоть и насилие.

Имзакан же, чтобы свадьбы не допустить, уверил Шимона, что Хамор хочет использовать его и его братьев и обездолить их.

Подлость, жадность и трусость руководили вами. Результат достоин средств, которыми вы достигли его: вместо счастья и радости на многие годы — гнусные убийства. Убиты не просто мужчины Шхема. Убиты евреи. После обрезания они уже стали моими. Евреи убили евреев.

Свет темно-синих глаз разошелся фиолетовыми переливами.

Жалкими, сломленными стояли перед Базом Имзакан и Мегулах. Тоска и горе сочились из их глаз желто-зеленым светом.

Не верили они словам великого База, знали, что Он ведет свою игру, и они двое в ней такие же рабы, как люди для них самих, как люди для База и всех высоких руководителей проекта. Не верили, знали, но ничего поделать не могли. Исполнение приказов руководителя — прямая обязанность подчиненных. Но какому подчиненному не хочется приблизиться к начальнику, а еще лучше, занять его место! Вот для этого и был придуман спор. Основа его — предугадать желание База, понять, чего Он хочет, и своими действиями помочь Ему продвинуться в Его игре. Награда победителю — один из предметов облачения, отличающего руководителя высокого ранга от простого гиганта-исполнителя. Предметов семь, и переходить из рук в руки они могут очень долго, но иногда и сразу могут достаться счастливчику. Это как повезет. Их нельзя ни украсть, ни выманить, ни купить, только выиграть, обменять или получить в подарок. Но ни Имзакан, ни Мегулах не могли припомнить случая, чтобы кто-то кому-то так просто взял и подарил драгоценную вещь. Вот и приходилось ловчить, жульничать, подстраивать результаты, а как иначе? И кто на их месте поступил бы по-другому? Баз? Смешно! А как бы Он тогда стал одним из руководителей проекта? Должность у Него такая требовать от исполнителей подчинения, подчиняться старшим и стараться занять место повыше. И люди здесь не причем со всей их историей. Гораздо сложнее стало управляться с ними, после того, как Нахаш… Планировали одно, а получилось… вон оно, как получилось.

А слова, что слова, даже самые красивые и справедливые? Баз их много знает, и говорить умеет. Послушать — поверишь, даже если не хочешь, что больше всего на свете озабочен Он бедами несчастного калеки или девицы, потерявшей невинность в винограднике…

— Прекратите! Совсем забылись! Каждый из вас провинился дважды, оба будете наказаны на две жизни. Уйдете из этого мира сегодня же, с появлением первой звезды. Но спор ваш, без которого вы не мыслите себя, можете продолжить: время, сроки и обстоятельства ухода назначит каждый из вас своему сопернику. Я же оставляю за собой только одно: оба возрождения Мегулаха. Он глуп и жаден, но виновен гораздо меньше тебя, Имзакан. Твоя вина — страдания, кровь, смерть моего народа, поэтому Мегулах не только отправит тебя в небытие, но и решит, вернуться тебе или нет. Препятствовать ему я не буду. В твоей власти распорядиться приговором и обратить все возможные и невозможные обстоятельства себе на пользу. Начинай по праву победителя в последнем споре!

Имзакан поднял голову. Его подернутые мутной пленкой глаза впились в зрачки Мегулаха.

— Баз прав, довольно крови, грязи, подлости. Ты уйдешь тихо и спокойно, просто растворишься в вечерней прохладе. И возродишься по воле и в интересах База через тысячу и пять сотен лет. Жизнь твоя начнется среди любящих, кротких сердец. Много доброго совершишь ты, прославляя мудрость и справедливость База…

— Хватит сладко петь перед очами великого База! Не мне ты говоришь это, а Ему. Не поверю в искренность твоих слов, ведь никогда не был ты мне другом, не разжалобишь меня липкой ложью! Тысяча лет и еще пять сотен! За это время ты надеешься вернуться и собрать все предметы? Не будет этого!

Ты тоже уйдешь, но уйдешь человеком, хеттом. Бессчетно будешь рождаться и умирать в своем народе, как простой смертный. И возродишься гигантом, когда…

Мегулах взмахнув рукой, указал на солнце:

— …на небе засияют четыре солнца…

Нет, мало этого, мало. Имзакан не должен вернуться. Мегулах огляделся в поисках знака. Вот шест с навершьем в виде оленя. Имзакан всюду таскает его, он ведь до сих пор остается хеттским послом. Утром он воткнул его в землю так, что бронзовый олень спрятался в гуще зеленых кустов.

— …олени начнут объедать верхушки деревьев…

Блуждающий взгляд его опустился вниз, на ноги под переплетами сандалий и красную землю:

— …а земля под ногами твоего народа утратит цвет кожи детей Адама и станет белой, как мы…

«А там еще неожиданный знак — змея, что скользнула под камни. Хорошо, что я успел ее заметить!»

— …ты среди двенадцати змеиных гнезд угадаешь пустое… Только тогда несмышленое дитя станет великим воином!

Плечи Мегулаха расправились. Вот так, ненавистный Имзакан! Ты прав, хватит крови и страданий. Самое надежное предсказание то, что основано на случайных, не связанных между собой мелочах. Попробуй справиться с такой задачей!

— Спасибо на добром пожелании. Если уж мне так сложно будет вернуться, а тебя все равно Баз возродит, проживешь ты после этого… — Он окинул взглядом сверху вниз стройную фигуру Мегулаха. Взгляд упал на сброшенный на траву плащ из спинок каракала. — …тридцать три года. И жизнь твоя закончится страшно, мучительно и позорно. А потом Баз может возродить тебя хоть на следующий день, хоть еще через тысячу лет.

Мегулах криво усмехнулся. Ему вспомнилась любимая казнь хеттов — срывать кожу с живого человека.

— Я думаю, что ты вряд ли вернёшься. Четыре солнца и все такое… даже загадывать второе лишение жизни не буду. Если выкрутишься, сам тебя найду, тогда и продолжим.

Глаза База заструились привычным голубым светом. Ну что ж, мальчишки справились с заданием, сами наказали друг друга. Нет, враг врага, так будет вернее. Тысяча пятьсот лет без услужливого и преданного Мегулаха… Ничего, есть еще много гигантов, и подходящего присмотреть не сложно. Время летит быстро. Вернется Мегулах таким же покорным, но будет осторожнее, и работа ему всегда найдется. А Имзакану поделом за спесь его и дерзость. Слишком рано возгордился, ни послушания от него, ни предупредительности не дождешься. Того и гляди, испортит проект до срока. Ишь, каков, серый, с помутневшими глазами, а сел в стороне, голову опять поднял. Жаль, что унесет с собой выигранный шлем. Забрать бы и припрятать его для Мегулаха, но закон нарушать опасно: может, кто из Его начальников сейчас поглядывает, что делает, как ведет себя великий Баз. Да сбудется пророчество!

Ветер прилетел снизу, из долины, качнулся в ветвях, осторожно присел на плечо База, повеял в ухо новостью: пастух Яков от Шхема уходит…

Вой, стон, детский плач, рев перепуганных животных поднимаются вместе с пылью и обволакивают густым облаком городскую стену. Это слуги Якова сгоняют женщин и детей Шхема вместе с козами в кучу, не давая им зайти в город.

Сыновья Якова разбирают шатры и навесы, Рахель и Лея проворно пакуют вещи, служанки мечутся, больше мешают, чем помогают. Дина баюкает младенца Ниры. Слезы она уже все выплакала: не будет свадьбы. Нет жениха, не будет и свадьбы. Вот бы остался у нее такой же крошечный, смешной сыночек, как этот маленький!

Зачем братья погубили Шхема? Он так жарко шептал там, в винограднике: «Дина, Дина, я голову потерял от любви к тебе… Прости меня, Дина, сам не пойму, что со мной… Люблю тебя… моя Дина…» Разве забудешь?

Ночью после обрезания метался он, зубами скрежетал, такой горячий. Дина отползла в угол и до следующего вечера просидела там, тряслась от страха. А когда он застонал жалобно и вздохнул, она тоже вздохнула, потянулась к кувшину, налила воды в кружку и смочила платок. Он отпил, а больше пролил, подставил лоб под мокрый платок: «Спасибо, моя Дина, люблю тебя…» У нее сжалось сердце, так жалко его стало, больше, чем себя.

Она заплакала, когда узнала, а отец раскричался, велел сниматься с места, вещи собирать. Все засуетились, кто-то сунул ей в руки младенца… Вот уже пусто там, где еще утром стояли шатры. Пусто, пусто…

Сам Яков везде поспевает, хромает, держась за поясницу. Он встревожен и испуган, и кости разболелись больше обычного. Малое горе накликало большую беду. Заботливо растил он сыновей, любил их, гордился ими. Мечтал, что будут добрыми пастухами, опорой его старости, защитой слабым женщинам. Зверей, диких зверей родил и выкормил Яков. Навсегда застыла в их глазах память о чудовищной резне, не отмыть им рук от густой крови, не сменить одежды.

Слаб Яков и немощен. А у слабого врагов втрое больше. Много добра у него, много недобрых глаз вокруг. Теперь чужие, жадные руки потянутся к нему со всех сторон. А в руках — ножи, окровавленные ножи, пальцы в крови, а в глазах — право отобрать его жизнь, уничтожить его маленький народ…

— Рахель, вели женщинам снять украшения, возьми мешок и сложи все вместе, потом разберетесь, где чьи. В другой мешок пусть слуги сложат свои. И еще — отнеси третий пастухам, что сторожат пленных. Нужно, чтобы и у них забрали золото и камни, все, что есть на них.

Рахель с обожанием посмотрела на мужа. Вот какой у нее Яков! Ничто не может сломить его! В миг единый все решил. Знает, что делать, громким голосом уверенно раздает приказы и о мелочах не забывает. Рахель, только Рахель слышала стоны мужа, в которых смешались боль от старой раны и боль от содеянного Шимоном и Леви.

Но даже она не знает, как страшно ему и горько. Бежать, бежать от проклятого Шхема. Опустел город, мертвы его мужчины. Женщины сбились в кучу, прикрывая ладонями головы детей. Пусты улицы, молчат дома. В глубоких подземельях затаились несметные сокровища. Кому они достанутся завтра? Кому?

Кому Яков может доверить, то, что задумал?

— Эй, Шимон! Шимон! Возьми кого-нибудь из братьев — живо в город! Стой! Иди сюда!

Обрадованный Шимон заметался, не зная, чем угодить. Подбежал к отцу, стараясь заглянуть ему в глаза. Яков невольно отстранился, но, переборол себя, притянул Шимона за ворот ближе и зашептал, указывая на Шхем.

— Понял меня? Отбирайте самое дорогое: золото, камни и драгоценности. Ничего лишнего, понял?

— Понял, отец, самое лучшее выберу, будь спокоен…

Баз и гиганты видели, как евреи снялись с обжитого места. Стада, навьюченные верблюды и ослы уходили на запад, скрылись за холмом. Косые лучи заходящего солнца, прорезая клубы пыли, били в глаза встревоженным животным, не понимающим, почему и куда гонят их в такое сытое время.

— Куда они, Баз? Что с ними будет?

Мегулах обернулся. База нигде не было. Он исчез, даже не попрощавшись. Какое Ему дело до неудачников!

Имзакан хотел уже подняться, чтобы уйти раньше, чем первая звезда выйдет на небо. Ни к чему глазеть на растворение Мегулаха, да и Мегулаху не нужно видеть, как Имзакан станет смертным, но вдруг заметил движение в расщелине скалы. Оказывается, Яков и еще двое не ушли вместе со всеми. Караван уже скрылся за холмами, а они все возятся.

Гигант увидел, как Шимон передал брату тяжелый мешок. Из прорехи вывалились золотые украшения, среди тусклого блеска остро засияли изумруды. Леви столкнул весь комок в яму. А наушники, где наушники? Имзакан вытянул шею, чтобы не пропустить ни одной мелочи, ноздри его шевелились, глаза цепко вбирали приметы места, где Яков и двое его сыновей прятали все самое дорогое из сокровищ Шхема и все золото евреев: большая промоина у подножья холма, образовавшаяся между корнями старого фисташкового дерева.

Первая звезда появилась на небе, когда они уже заканчивали забрасывать клад камнями.

Первая звезда, ах, первая звезда…

*****

Свет из кухни размыт тюлевыми занавесками, и поэтому кажется, что балкон Андрея утонул вместе с Ирой в мягком полумраке; сквозь приподнятые жалюзи в комнату пробирается вечерний холодок. Неужели только вчера она сидела на этом же диване и даже боялась задуматься о том, что будет с ней, с Мишей и с ней без Миши! Все прошло. День, который, казалось, никогда не закончится, уже позади. Миша рядом, значит, все будет, как прежде, как всегда. Спасибо Андрею! Как прежде, это как? Без Андрея? Нет, еще поужинаем вместе, он сам напросился. Уж она постарается, вспомнит науку Петровны.

Как же это, без Андрея! Вчера утром Ира и имени такого не помнила, а сейчас жизни без него не представляет. Вот дура! А он ее, похоже, не замечает. Нет, замечает, конечно, когда она начинает путаться у него под ногами. «Опять ты… Уйди с дороги! Сядь в сторонке и молчи…» И Валюха… Красивая, наверное, и он ее любит. Ой, Валюха! Она еще про платье не знает! Такое платье — сказка! И как рванул его этот гад! Что же будет? Ни зашить, ни прикрыть — не поможет. Придется новое сшить. Вот переедут они с Мишей опять, возьмет Ира еще одну уборку, заработает на материал. А сошьет так, что Валюхе и не снилось! И шаль нужно купить, чтобы лучше прежней, оставленной в той комнате, была.

Слеза капнула на махровую простыню, потом вторая. Пальцы вцепились в угол подушки, побелели суставы.

Анчар по привычке резко откинул в сторону занавеску. Яркий свет из кухни плеснул на Ирину. Сидит на диване, съежилась под простыней, колени поджала почти к подбородку, волосы обмотаны полотенцем. Мышь мокрая. В тюрбане. И дрожит, как мышь. Или опять ревет? Ну, а теперь чего? Все уже кончилось… Еще пару дней перекантуются вместе на балконе, а потом найдет он им новую квартиру. На прежнее место возвращаться нельзя. Если за пацаном следили, то и адрес вызнали. Придется перевозить эту мышь с ее мышонком белобрысым в Петах-Тикву, пусть пока поживут под присмотром, а там видно будет.

Странно все: вчера утром он и не подозревал об их существовании, а теперь заботится, как о родных, делать ему, Анчару, больше нечего. Спасал-то он прежде всего себя, а не мальчишку. В какой криминал вляпался доверчивый простак Анчар! Кто бы предсказал такое, получил бы по всей роже.

И как это у нее получается? Сидит, будто не замечает, что вокруг творится, застынет, молчит, думает. О чем думает? Будто далеко-далеко отсюда, а потом вроде как возвращается и путается под ногами, мешает важное дело делать, и реветь начинает, и все невпопад. Вот и сейчас. Он, Анчар уже пять минут стоит в дверях, не решается зайти в свое — свое! — жилье, а ей хоть бы хны! Ухватилась за подушку, как за спасательный круг, уставилась в одну точку и хлюпает носом. Ох, Ирина, Ирина! Ну что теперь?

— Ну что ты, Ирина? Успокойся, все хорошо… все хорошо. Миша в ванной. Я постелил ему у соседей, они вернутся завтра вечером. Устраивайся тут, а я лягу на кухне. Все, спать!

Ира вздохнула, вытерла руками мокрые щеки. Андрей стоял в дверях, полотенце на шее, волосы гладко причесаны, лица не разглядеть в темноте, а голос тихий, нерешительный, вроде непривычно ему разговаривать попросту, о пустяках.

— Ой, Андрей, ты еще не знаешь… платье-то, платье… нарядное… было… такое красивое… И девушка твоя еще не знает… Я сошью, не думай… И шаль куплю.

Слезы, с которыми Ира уже было справилась, вновь навернулись на глаза и знакомыми дорожками побежали по щекам, закапали на бесформенную футболку, что Андрей дал вместо ночной рубашки, на руки…

Анчар нерешительно присел на краешек дивана, положил ладонь на лоб Ирины, провел пальцами по мокрой щеке. Может, заболела от переживаний? Бредит?

— Какое еще платье? Какая девушка? Ты о чем? Спать пора. День был сумасшедший, завтра, все завтра…

Но Ирина не могла успокоиться. Она трясла головой, прижав пальцы к губам, чтобы не зареветь в голос. Порванное платье казалось ей гораздо важнее сна и отдыха; прореха с жалким обрывком бретельки вобрала в себя и скрыла все ужасы дня.

Анчар задумался, не решаясь пошевелиться: может, под кран ее сунуть? Холодная водичка чудеса творит, все глупости из мозгов вымывает. Или уйти спать, пусть выплачется и сама успокоится? А рука его уже легла на тонкое плечо. Как же ее, такую, под кран?.. и как убрать руку? Нет на всем белом свете силы, чтобы отвести руку Анчара от этого плеча, тут ее место, и его место рядом с ней, с Ириной, с Ирой… И пусть все перевернется и пропадет пропадом, а он будет сидеть рядом с ней на продавленном диване, сидеть тихонько, осторожно прикасаясь к коже, к плечу, к шее…

— Тш-ш-ш, тише, тише, успокойся, я с тобой… я с тобой…

Анчар притянул Ирину чуть ближе, прижал к себе. Чуть-чуть, просто, чтобы она почувствовала, что не одна. Досталось ей за эти сутки!

Плечи под футболкой прохладные, а грудь горячая, сердце колотится, как у птенца, если его зажать в кулаке. Сердце… чье сердце? Его ли, ее? Как понять? Полотенце развернулось, и длинные влажные волосы прикоснулись к щеке… К чьей щеке?

Анчар боялся пошевелиться, и думать боялся. Пусть так, все остальное потом. А руки его осторожно скользили по гладкой коже, пальцы путались и замирали в волосах, расчесывали душистые пряди, чтобы найти дорогу назад, к шее, к плечам. И тонкие позвонки под пальцами дрогнули, и это отозвалось горячим удивлением: было, уже было… Когда? С кем? С ним?..

Ладонь задержалась на изгибе бедра. Не может быть, так не бывает, так не должно быть, нужно остановиться, хватит, Анчар… Но нет такой силы, что смогла бы остановить Анчара. Вся сила сейчас в Ирине, вся сила мира вот тут, под пальцами, на границе между застиранной жесткой тканью и нежной складкой под ягодицей.

Анчара будто током двинуло: Ира, доверчивая, наивная Ира легла спать, как дома: под футболкой ни-че-го не было, никаких трусиков! Дыхание перехватило — в том безвременье, где сейчас бездумно парил Анчар, вдруг кончился воздух. Но нет такой силы, чтобы остановила Анчара, нужно просто замереть на минутку, вздохнуть, и…

Ирина вздохнула чуть раньше, и пошевелилась, устраиваясь удобно на его плече, и что-то пробормотала. Сонный ее вздох коснулся ресниц Анчара. Он открыл глаза, возвращаясь в скудный мир своего балкона. В его объятиях спала, посапывая, зареванная мышка. Ее мокрые волосы облепили щеки Анчара, дыхание щекотало шею.

Анчар вздохнул легко и свободно, полной грудью. Покурить бы… Вот только устроить ее удобнее на подушке, укрыть, подоткнув со всех сторон, простыней, и плед набросить сверху, под утро на балконе становится прохладно, простудится еще голышом, возись потом, лечи, будто забот других нет.

Укрыв Ирину, Анчар повернулся к окну и дернулся: в углу возле болванки, которую Ирина называет омфалом, на корточках примостился Миша. Когда он вошел на балкон, Анчар не слышал. Подушечки белых пальцев чутко ощупывали выпуклый орнамент. Весь вечер Анчар гнал от себя мысли о мальчике. Потом… завтра… Слишком много было в нем странного и непонятного.

Стараясь не шуметь, Анчар, отодвинул скрипнувшие жалюзи и закурил.

Выходной завтра, но дел много. Выйти в город пораньше, заглянуть в витрины квартирных бюро. Какие сейчас цены на съем? Перебираться нужно немедленно, послезавтра. Ирине с Мишей в Од а-Шароне делать нечего, хорошо, что Анчар сгонял за их вещами, привез шкатулку с документами и компьютер, осталось вывезти на новое место из Мишиной комнаты то, что он просит. С балкона почти ничего брать не нужно. Мебель хозяйская, холодильник — хлам. Одежда? И на чемодан не наберется. Дуру железную, будь она неладна, сбросить бы с балкона, чтобы новые жильцы не ругались, но Миша, уже прикипел к ней, а связываться с ним… Одни, вон, уже попытались…

Анчар покрутил головой. Да уж, этот Миша… Нет, не думать сейчас, потом, потом, пусть сначала то, что есть, само в голове уляжется, и понаблюдать со стороны потихонечку не мешает.

Лучше, скажи, Анчар, дорогой, куда это ты собрался? Тебя что, кто-то куда-то приглашает, что уже чемодан пакуешь, железками разбрасываешься? Ирина эта странная с ее молчанием, слезами и запасом сказок из античной истории?.. Сынок-вундеркинд, а может, не к ночи будь помянуто, экстрасенс?.. Ты что, не нахлебался за сутки? Еще хочешь? Хватит, уймись! Не лезь, если не просят.

А то будет, как со звонком в ШАБАК. Номер завалялся с тех времен, когда Анчар работал на взрывах, Йоси дал на всякий случай: мало ли что, со взрывчаткой дело имеем. Ну и что? Позвонил Анчар с телефона-автомата возле почты по этому номеру, когда из Од а-Шарона возвращался, исполнил гражданский долг, все доложил честь по чести. Ожидаются, мол, серьезные волнения, может даже восстание, возьмите на заметку и проверьте, как полагается… Выслушали, внимательно выслушали, не перебивая, а потом спросили, не много ли водки перед звонком выпил, или приснилось что?

Но как Ирину с Мишей оставить, беспомощных, неприкаянных? И как забыть… А вот этого не надо! Даже наедине с собой… Ничего не было: ни тонкого плеча, ни дрожи позвонков под ладонью, ни сонного, доверчивого вздоха — ничего! И точка!

Ладно, Анчар, чего притворяться, ведь ты уже решил, что переезжаем все вместе. Не все ли равно, с какими соседями ладить? А эти уже не чужие… Так что брать с собой? Ничего, все новое купить в новую жизнь.

С этим понятно. Что еще?

А еще работу искать нужно, вот что. На завод возвращаться нельзя, и звонить не следует. Зарплата никуда не денется, зайдет на счет через месяц, а там и письмо об увольнении за прогулы подкатит, подумаешь!

Кстати, о счете… Как только банк откроется — бегом в отделение и перевести все запасы на валютный счет. Пусть ШАБАК умничает, а ты, Анчар, человек маленький, лучше потерять немного на переводе, чем все, если… Если что? Поживем — увидим. А теперь спать, спать, Анчар. Спокойной ночи…

*****

Мансуру было холодно, Мансура колотило. Челюсти мелко дрожали, и зубы дробно стучали друг о друга.

И он потел, сильно потел. Капли сочились из-под слипшихся волос, текли со лба по небритым щекам, по шее. Жилет из джинсы промок и прилип к телу.

Добрые руки арабских женщин мелкими стежками приметали к грубой ткани глубокие, очень глубокие и узкие кармашки.

Умные арабские головы придумали, что нужно купить в хозяйственном магазине, а что в аптеке без рецепта.

Умелые арабские парни смешали и сварили адское зелье. Остыв, оно загустело. Теперь можно накатать уйму колбасок и рассовать их по карманам.

Из обычного жилета, получился пояс шахида. Нет, еще не получился. Без взрывателя это просто крепкая джинса с кармашками, набитыми пластилином.

Взрыватель смастерить так же легко, как и все остальное. Спираль лампочки — стекло долой! — осторожно присыпать черным порохом, а к цоколю — два проводка, батарейку и кнопку. Так просто, проще детской игрушки из магазина через дорогу.

И физику учить не нужно, и слова такого нет в природе. Все это вонючие придумки евреев. Или американцев. Воинам Аллаха не нужны сатанинские изобретения. Крылатые ракеты, радары, суперсамолеты — чушь!

Пояс шахида, «Аллаху акбар!» — едва слышно или во все горло, по обстоятельствам, — и ты герой, навечно в памяти народной.

Под палящим солнцем посреди широкого шоссе в плотном жилете и широкой куртке Мансур мерз и потел.

Впереди над бетонными блоками каски и автоматы. Из-за бетона кричат попеременно на иврите и по-арабски, чтобы он оставался на месте и медленно снял куртку. А он и так стоит, зачем орать одно и то же? Мансур уже и не слушает.

В двадцати шагах сзади спрятались за автомобилями свои. Мансур обернулся.

Старик в хеджабе выглядывает из-за осла, грозит кулаком и кричит, чтобы шел вперед. Женщина в черном платье и белом платке машет рукой и кричит, чтобы вернулся.

По лицу Мансура пробежала судорога, глаза начали оживать, в них появилась надежда. Но тут его взгляд встретился с другим взглядом, спокойным, холодным, равнодушным. Казем здесь.

Мансур увидел и выпуклый лоб, и тонкие усы, и как губы дрогнули: предатель.

Он забыл, что шел к солдатам, забыл, зачем повернулся, забыл, что нужно воскликнуть: «Аллаху акбар!»

Заорал: «А-а-а!» — и нажал на кнопку.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Анчар расплатился с грузчиками и закрыл за ними дверь. Странно, он впервые в жизни оказался в своей квартире. Странно и ничего больше.

Ирина раскладывала вещи и то ли напевала, то ли бормотала, оглядываясь и прикидывая, как расставить мебель. Хорошо ей. Ведет себя, будто всю жизнь прожила здесь, уехала ненадолго, вернулась домой и порядок наводит. Странные они, эти женщины.

Миша остался в Петах-Тикве, сказал, что приедет позже, дня через два, может, через три. Видно будет, сказал. Ключи попросил, адрес на бумажке записал и ушел, не прощаясь, безотцовщина. Ира махнула рукой, привыкай, мол, и наклонилась над чемоданом. Нет, не по-людски что-то у нее с сыном. Мал еще пацан, чтобы так вести себя, опять вляпается в беду какую, а она и не оглянулась даже. И что за семейка? Не пожалеть бы…

А чего жалеть? Анчар сам решил, что за ними присмотреть нужно после Шхема, чуял, что арабы так просто не отстанут, не забудут, наведаются к Ирине с Мишей, поэтому и не отпускал их от себя. Все время, что жили у него на балконе, переживал, как бы ни случилось чего. Неделя — срок большой. Но и позже, и даже через три недели все было спокойно. Ни посторонних возле подъезда, ни пристальных взглядов на улице, ни тревожных или случайных звонков. Миша от компьютера не отходил, по городу не мотался, Ира строчила на своей машинке и то ли напевала, то ли бормотала что-то, крутилась перед зеркалом, прикидывая к плечам пестрые лоскутки.

На балконе хватило места для троих. Анчар, как радушный хозяин, уступил Ирине тахту, для Миши поставили соседскую кушетку, а Анчар стелил себе на полу.

Пытался он разговорить Ирину, расспрашивал о прошлом, о планах на будущее. Ирина отвечала, но так неохотно, с такими паузами, так старательно обдумывая каждое слово, что Анчар успевал забыть, о чем спрашивал.

Присел на корточки перед Мишей, хотел по-мужски побеседовать с пацаном «за жизнь», слышал, что малышам это нравится. Посмотрел на него Миша, послушал, улыбнулся и отвернулся к монитору.

А о том, как Миша вел себя в Шхеме, Анчар старался не вспоминать. Почудилось, привиделось, подсознание сработало в момент напряжения всех сил, вот и приписал мальчишке то, чего никак не могло быть. Не могло! И не было… Слышал он от очевидцев байки о змеях-хранительницах, о Черном Старшине, о голосе мамы: «Сынок, не ходи туда…» Божились ребята: «Было, вот те крест святой, было…» Да где теперь эти ребята!

И чего голову забивать чепухой, когда дел выше крыши. Анчар, как задумал, успел и в банке перекинуть деньги на валютный счет, и в Ариэль съездил, в квартирное бюро. Очень приглянулись ему тогда белые домики на холмах и крыши черепичные. А что глиняный кад с камнями доверху на въезде в город стоит, ну и что? Стоит себе молча, где поставлен. И неделю, и десять дней стоит. А когда в третий раз Анчар в Ариэль поехал, чтобы ключи от квартиры забрать, вазона на привычном месте не было. Пришло время, и убрали.

Вернулся вечером с ключами, рот не успел раскрыть, а Ирина протягивает ему сверток:

— Вот, отвези своей Валентине, лучше того, прежнего, что порвано, получилось. Ей должно понравиться, пусть не ругает тебя.

— Что должно понравиться? Какой Валентине?

— Валентине, Вале, девушке твоей. Это платье для нее. Помнишь, я тебе обещала, что сошью лучше прежнего?

— Нет никакой Валентины. Нет никакой моей девушки. Нет, и никогда не было у меня никакой девушки.

Ирина опустила руки, пожала плечами и отступила в сторону. Что-то такое было в лице Андрея, что ей расхотелось продолжать разговор. Зачем? Кто она ему? Он сильный, уверенный в себе, лицо каменное. У него своя жизнь. Квартиру покупает, ее из жалости приглашает пожить в Ариэле. Нужно ли соглашаться? А у нее что? У нее Миша, швейная машинка и… ничего больше. И нечего придумывать то, чего никогда не может быть. Встретились, расстались, как попутчики в дороге, значит, так тому и быть. Всю жизнь помнить его будет, благодарить за Мишу. А он что вспомнит? И вспомнит ли ее вообще? Какая Ирина? Кто такая?

Или согласиться, побыть с ним рядом еще немного? А потом собраться с силами и уехать. Навсегда.

Не оглядываясь, Ира спросила:

— Голодный, наверное? Мой руки, ужинать будем.

Анчар опустил голову. Нет у него никого. Никого, кроме нее, Ирины. Как же он теперь без нее? Что он без нее? Странная, нежная, обидчивая, как трудно с ней! А без нее и совсем невозможно. Встретились случайно, а теперь он жизни без нее не мыслит. Зачем он ей, у нее Миша есть. Одна надежда, что согласится поехать с ним в Ариэль, хоть ненадолго, а там видно будет. Но не нужен ей никто, не интересен и Анчар: никаких женских уловок и нечаянных секретиков. Поэтому спит Анчар крепко. Послушает, как Миша посапывает, как она легко дышит во сне, и закрывает глаза: спокойной ночи, постояльцы, приятных вам сновидений…

— Да, голодный, как собака, весь день в бегах, зато ключи уже у меня. Поужинаем и начнем паковаться.

Косые лучи солнца легли лиловой дымкой на холмы за городом. Тихо на улице Роз, только мальчишки играют в свой вечный футбол на дворовой стоянке, испуганно замирают, когда мяч попадает в машину, стреляют глазами по окнам, хихикают, переглянувшись, и снова бьют по мячу.

На скамейке возле палисадника, прямо под окнами Анчара, престарелые кумушки перемывают кости соседям. Повезло сегодня всем: и кумушкам, и соседям — новые жильцы въехали.

— Молодые, бездетные, тихо будет, слава Богу!

— У молодых не задержится, скоро, с Божьей помощью, приведут деток, что за семья без детей…

— Хорошо вселились, до стрельбы успели. Вот напугаются с непривычки…

— Привыкнут, это Израиль. Сколько себя помню, здесь так всегда: то стреляют, то готовятся стрелять, конца не видно.

— Да, скоро начнут, спать не дадут до утра…

— А ты говоришь, дети… Уж лучше бы дитя поплакало да перестало, чем такое каждую ночь…

— А я сплю, да-да, сплю, мне не мешает. Зять окна закрывает, телевизора не слышно, а дочка открывает: лучше пусть пуля влетит в открытое окно, чем в стекло, а он опять закрывает. Ссорятся — беда!

— Плохо, когда дома ладу нет. Тишина — вот благодать!

Вдруг из окна новых соседей раздался пронзительный визг. Кумушки мигом втянули головы в плечи, футболисты замерли. Глухой удар, еще, еще! И опять на звенящей ноте:

— Мамочка! А-а-а!

В комнате что-то грохнуло, будто толкнули тяжелый шкаф.

— Андрей! А-а-а!

Удар, удар, и тишина.

Старухи шумно выдохнули и подняли глаза вверх. Мальчишки ждали, не будет ли еще чего интересного?

— Ты, Рита, не обижайся, но «русские» — это всегда проблемы.

— Оставь, Тами, у тебя все «проблемы». Не убил бы ее, боюсь я, что-то подозрительно тихо стало.

— Может, полицию вызвать? Или за зятем сходить?

Анчар прислушался. Судя по акценту, одна «марокканка», другая «русская», третья из Индии. И глянул вниз:

— Добрый вечер соседкам! Не нужно полиции. Это всего лишь таракан, «джук». Жена таких огромных никогда не видела.

Соседки подняли головы, закивали, разулыбались, помахали руками:

— Шалом, здравствуйте, добро пожаловать…

Короткие очереди «калашникова» прорезали вечернюю тишину. «М-16» ответили им. Началось.

Он знал, что в Ариэле по вечерам стреляют. Прежний хозяин рассказал, когда ключи передавал. Показал на гребень холма:

— Там, за горой, арабская деревня. А вон, видишь, справа, — наши укрепления. Чуть стемнеет, и поехало — пальба, голоса не слышно. Да ты не бойся, по городу не стреляют, кто же позволит! Это в самом начале интифады* можно было услышать, как пули над крышами посвистывают. Помню, жена удивлялась, темно, а птички чирикают. Что за птички, спрашивала. А как узнала — в рев. Так и рыдала, пока квартиру не продали. Повезло тебе, цены на жилье вниз ухнули. Теперь я чуть не реву, люблю Ариэль, не представляю, как привыкну на новом месте…

Ирина укоризненно глянула на Андрея:

— Зачем ты так?

— А что? Нужно же чем-то бабок угомонить, пока и вправду полицию не вызвали.

— Сказал бы просто «Ирина», заодно и познакомились бы.

— Привыкай, я три дня настраивался, шептал перед сном: «же-на, же-на…», а сейчас без подготовки так лихо выпалил!

— Я от неожиданности. Знаешь, как испугалась! Думала, крылатая мышь в окно влетела и мне в глаз нацелилась.

— Скажешь тоже, крылатая мышь! Летучая, а не крылатая.

— Летучая — это совсем другое… — Ира улыбнулась и вытерла запоздалую слезинку. — Стреляют…

Что за человек? Кремень! Ничем его не тронуть. И завизжала, как по нотам, а как удержаться, если эта тварь прямо в лицо летит! И стрельба началась, а еще ночь впереди, говорят, до рассвета палят без остановки. И сумерки такие мягкие, лиловые за окном, даже жалко свет включать. Так бы и сидела, не двигаясь, а еще бы он поближе подошел… Нет, нет, и не мечтай! И так хорошо: пусть стоит возле своего окна, можно потихоньку смотреть на него, только так, чтобы не заметил, не рассердился. Жаль, но свет придется зажечь: ужинать скоро, а ничего не готово.

Ира вздохнула и поднялась со старой тахты, верно служившей Андрею все эти годы.

В это мгновение Андрей шагнул от окна ей навстречу.

— Подожди, не нужно света, подожди…

Руки, губы… Радость… Радость и счастье…

Анчар целовал Ирину и сам себе не верил: она — и так близко, ближе не бывает, и целует, и пальцами легко касается висков, и гладит мягкими ладонями его щеки, и дышит нежно в шею, и опять целует. Она — и так? Ох, Ира, Ирка!

— Ох, Ирка, наконец-то… а я уже не верил, не надеялся, думал, нет, не нужен, ну и пусть…

— Да, да, и я … Так ждала, и ругала себя, и мечтала… А ты, такой суровый, хмурый, как подступиться?

— Глупая моя, мышь крылатая… все, все, теперь навсегда, правда? Скажи, что навсегда, ну, скажи…

Анчар мягко усадил Иру на тахту.

— Как — навсегда? Нет, нет, подожди, нельзя нам навсегда! Ты не знаешь ничего! Подожди, послушай.

— Потом, потом… Все потом, завтра… Хорошо?

Ира, прикусив губу, отвела его руки. Как ей хотелось забыть обо всем и отдаться его воле, его доброй силе! И не думать, не думать, хотя бы ночь, хотя бы одну ночь за все эти годы не думать и не притворяться, что ничего не было. До утра, пусть только до утра, но не навсегда. Это ее тайна, ее ноша, ни с кем не поделишься.

Нет, так не честно. Она знает об Андрее страшное, непонятное и темное. Немного видела, о многом догадалась, но никогда не предаст его. Она сама сделала выбор после той пятницы. Теперь его очередь.

— Не обижайся, Андрей, подожди. Я должна рассказать, а ты послушай, подумай и реши, нужно ли тебе это. Я и сумку свою не разбирала, может, успею на последний автобус.

Ира говорила долго, вспомнила все подробности: и о волчьей шкуре, и о своем открытии, и о доцентше Каверзневой. Рассказала о поисках могилы, и о пустыре. Останавливалась, подбирая слова, когда вспомнила о Кагане. Снова опалил лицо жар летнего дня, и охладил пылающие щеки синий свет бездонных глаз. И дробный стук деревянных пластинок о старинную кольчугу услышала она перед тем, как провалиться в спасительное небытие.

Анчар слушал не перебивая, понимал, что Ире пришло время выговориться, и не нужен ей ни собеседник, ни сочувствие к тому, что случилось с ней. И комментарии не нужны. Достаточно того, что ее невероятная исповедь обращена к живому теплу, к единственному на всем белом свете человеку, которому она доверяет.

А она все говорила и говорила. Он несколько раз походил к окну покурить, провожал глазами огненные пунктиры над холмами, щурился от сполохов в низинах. Там шел бой.

Ира замолкала, вздыхала, и он возвращался к ней, обнимал, поглаживал по плечу, опять вслушивался в сбивчивые слова, иногда плохо улавливал смысл, понимая одно: крепко его Ирке досталось. «Откуда она о доспехах из коры знает? Читала? Не многие знают о березе Шмидта*. А я бывал в тех краях, где она растет, — Анчар криво усмехнулся. — В последней командировке». Он тряхнул головой, отгоняя неприятные воспоминания. Время его исповеди не наступит никогда.

— Вот и все, Андрюша. Сама понимаю, что моя история ни на что не похожа. Но это было, и было так. Мне самой все странно и непонятно, но другой жизни у меня нет и уже не будет. А ты, нужна ли я тебе такая? Вот и решай.

Анчар задумался. Что было? Чего не было? Для нее всё правда, всё её жизнь. И для него.

— Закрой глаза, я тебя поцелую.

Свет в эту ночь они так и не зажгли.

*****

— Ир, присмотри, пожалуйста, за сумкой. У меня сигареты

кончились.

— Подожди, я только окунусь и назад. Жарко…

Ира распустила волосы, подняла их повыше, заколола, не расчесывая, легко поднялась и направилась к морю, обходя зонты, игроков в бадминтон и пускающих воздушные змеи детей.

Прищурившись из-за сверкающих на воде отблесков солнца, Анчар смотрел ей вслед. Стройная, с копной черных волос, спина, как у балерины, ступни ставит, как по линейке идет. Знает Анчар, что улыбается Ирка всем, кто смотрит на нее. Даже незнакомые в ответ улыбаются и кивают. И не только он провожает ее глазами. Начал бубнить как-то в первые их дни, мол, ходи, не летай, голову чуть опусти и не смотри людям в глаза, мало ли что подумать могут, особенно мужики. Жизни не знаешь. А она засмеялась, головой затрясла: находилась, наковылялясь — надоело! Летать хочу, понимаешь, Андрей, я свободна, свободна! И руки вразлет, как крылья.

Так все эти годы и летает. Ох, Ирка, мышь ты моя крылатая…

Анчар засунул сумку с пистолетом глубже под полотенце. Нет, не может он, старый вояка, без оружия.

С тем первым, пистолетом Казема, замучился, все перепрятывал его. Мало того, что незарегистрированное оружие — это срок, так еще и ребенок в доме. Правда, о Мише сказать или даже подумать «ребенок» сложно. Во-первых, в свои двенадцать лет больше на призывника похож, чем на подростка. Ирка соседям объяснила: гормоны, мол, наследственность… А во-вторых, в голове у него, кажется, знаний больше, чем у иного генерала. В школе и дня не учился. Анчар заикнулся, а Миша рукой махнул: чего я в этой школе не видел, только время зря терять. И Ирка промолчала. Водил ее Миша по комиссиям, по врачам да психиатрам. Сам очередь занимал, сам справки собирал, прошения писал. Ирка подписывала молча. Через год признали мальчика умственно неполноценным, не пригодным для обучения. Предложили Ирке определить его в специнтернат, да Миша и тут выкрутился.

Ира вернулась быстро, только окунулась. Потянулась за кремом.

— Вода теплая-теплая. Как раз, как я люблю.

Капли змейками стекали по шее, Анчар проследил, как они скользят в вырез купальника, вздохнул и лизнул соленое плечо.

— И я люблю, когда под душем. И с тобой.

Ира засмущалась, стрельнула глазами по сторонам и довольно хмыкнула, когда сидящая по соседству матрона скривила губы.

Анчар поднимаясь, кивнул на полотенце. Ира укоризненно покачала головой.

— Зачем ты его опять взял? Даже в море поболтаться вдвоем не можем. Пойди окунись. Потом сигареты купишь.

— Не-е… Сначала курить.

Анчар набросил рубашку и пошел в кафе, осторожно переставляя ноги по горячему песку. А Ирка ходит, даже не морщится. Точно, летает…

«Зачем опять взял… Зачем опять…» Сколько можно объяснять, что при такой жизни оружие не гарантия, но шанс, сама ведь убедилась.

Анчар давно получил разрешение на оружие, но долго искал точно такой же пистолет, как тот, что достался ему трофеем: «CZ-73» производство «Ческа Зброевка», двенадцатизарядный браунинг по мощности и баллистике напоминающий родной «Макаров». Песня!

Купив законное оружие, Анчар разобрал пистолет Казема, оставил ствол, боек и зуб выбрасывателя, те детали, по которым определяются пуля и гильза. Все остальное он распилил «болгаркой» и разбросал по мусорным бакам.

А вообще-то Ирка — чудо, хотя в оружии и не разбирается. Если бы не этот пунктик насчет Миши… Кто он такой? Откуда взялся? Она свято верит, что сама его родила, причем, ни от кого. И, удивительно, девицей оказалась — факт! Вот загадка!

Анчар оторвал взгляд от песка, взглянул на кафе и замер, не замечая жара, обжигающего ступни.

За столиком на веранде прямо возле перил сидели двое: крупный мужчина лет сорока в соломенной шляпе, больших темных очках и цветастой рубашке и юноша в бейсболке. Хотя он сидел спиной к морю, Анчар сразу узнал его: Миша. Поразило Анчара то, что сидящий напротив Миши был таким же белым, абсолютно белым. Анчар так растерялся, что решил купить сигареты в другом месте.

Неожиданно Миша обернулся и приподнял кружку с пивом: привет! Улыбнулся и жестом пригласил вернуться.

Когда Анчар поднялся на веранду, Миша уже сидел один, ближе ко входу. Белокожий в шляпе остался за прежним столиком.

Перед Мишей стояли два полных бокала. Анчар сел. Миша пододвинул к нему пиво, пачку «Мустанга» и зажигалку. Сам он не курил. А мог бы! За семь лет, что они живут в Ариэле, Миша вымахал — будь здоров! С сигаретой и пивом он смотрелся бы более естественно, чем со школьным учебником. Хорошо уже то, что вопросов об учебе никто не задаст уже никогда.

Глядя на Анчара сквозь темные стекла очков, он начал без всяких предисловий:

— У меня к тебе большая просьба, очень большая. Подари мне, Анчар, омфалос. Тебе он совсем не нужен, сколько раз выбросить собирался, и в Ариэль не хотел везти его, помнишь? А вещь эта… — Миша помолчал. — Трудно в двух словах объяснить, что это такое. Ну, скажем, телефон… Люди выбирают такие, какие им нравятся или подходят. Вон у того мужика, что у меня за спиной, есть телефон в виде… м-м-м… горшка. Он маленький, как раз такой, как мне нужен. А у тебя тот, что он давно ищет. И он готов обменяться. Подари, а? Тот мужик из команды Энлиля, а мне будет, с чем к Базу прийти.

Анчар ошарашено уставился на Мишу. Делов-то! Подумаешь, железяка старая, до сих пор не чищенная, было бы, о чем говорить, а лицо у парня серьезнее некуда, губу закусил, пальцами по столу барабанит. Сразу видно, жизни не мыслит без горшка. И зачем просит? До сих пор, кроме денег, ничего не просил. Этот… омфалос в его комнате уже который год пылится. Вынес бы тихонько, никто и не заметил бы. Для солидности Анчар помолчал, посмотрел по сторонам, отпил пиво, закурил.

— Бери, если надо. Вещь в хозяйстве не очень нужная. Только место занимает да пыль собирает. Раз вы нумизматы такие, почему не подарить.

Миша шумно выдохнул, дернул уголком рта — улыбнулся, но покачал головой.

— Это еще не все. Жаль, но украсть или взять обманом я «золотой венец» не могу. По правилам его можно только купить, выиграть, обменять или получить в подарок. Купить у тебя за твои же деньги — то же мошенничество. Выиграть? На кону должен стоять равноценный предмет. Обменять? Как раз с тем мужиком и меняюсь. А чтобы получить в подарок, я должен рассказать тебе, что ты собираешься дарить. Иначе это будет обман, и пользы не принесет.

Анчар затянулся сигаретой, кашлянул.

— Во-первых, какой такой «золотой венец»? Ты же говорил о телефоне. А во-вторых, забирай ты его без всяких объяснений и не переживай.

— Не могу, придется тебе выслушать. Только не передумай.

Миша отпил пиво, стер пену с верхней губы.

— «Золотой венец» — это общее название предметов с таким назначением, как твой — надеюсь, пока твой — омфалос. Они разные бывают по форме, по размерам. Твой на снаряд похож, тот, что нужен мне, на горшок, а, к примеру, в Торе, в главе «Трума», написано: «… и пусть сделают ковчег из акации два с половиной локтя длиною, полтора локтя шириною и полтора локтя высотою. И покроешь его чистым золотом, изнутри и снаружи покрой его, и сделай вокруг него золотой венец, — Миша поднял палец, — вверху». Кроме этого, в Торе о «золотом венце» ничего не сказано: людям ни к чему знать больше. А сам ковчег — это так, батарейка.

Что телефон… Эта штуковина, «золотой венец», много круче спутниковой связи.

Миша снял очки, Анчар прищурился от голубого луча его взгляда.

— Ты ведь даже не знаешь, что он и вправду золотой. Из белого золота.

Анчар медленно, малыми глотками осушил кружку. Совсем поехал парень, Библию наизусть шпарит, золотом бредит. Лечить пора: в одну сторону умище прет, в другую — дурь форменная. С врачами бы потолковать. Похоже, болезнь не такая уж редкая, хотя, видно, врожденная. Вон, еще один такой же «снеговик» сидит, меняла хренов.

— Бери, Миша, бери, не сомневайся…

— Вот и лады. Ключи от машины у меня есть. Сгоняю домой, пока вы с Ириной на пляже.

И не переживай ты так, Анчар, здоров я, здоров. И «снеговик» тот тоже. Не тревожь врачей зря. Здоровые мы, нормальные, как и ты.

Мишин приятель смотрел на море из-под полей шляпы. Пусть парень разговаривает спокойно. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Он усмехнулся: еще немного, и станешь суеверным, как люди. Нет, не станешь. Скоро, совсем скоро все закончится. Закончится здесь, но начнется… Ах, что за жизнь будет! Какие возможности, новые силы, желания. Новая работа, да какая! Скорей бы, скорей! А вдруг этот, Мишин Анчар, не согласится? Нет, нет, не может быть, Миша уверен, что получится.

Если бы кто-нибудь присмотрелся, то даже в ярком солнечном свете увидел бы за темными очками голубой огонь, да такой яркий, что вот-вот стекла прожжет. Но никто не смотрит, не принято сегодня глазеть на убогих, несчастных, странных. И никому невдомек, что сидит за пластиковым столиком в прибрежном кафе, пиво потягивает, за птичками наблюдает не робкий альбинос, а без пяти минут… Нет, не забегай вперед. Сидишь и сиди, жди. За лицом следи, чтоб не расплылось в довольной улыбке. А что под пестрой пляжной рубашкой распирает грудь ликующая радость, кому это видно!

Белокожий проследил за полетом чайки. Свободный, как птица! Хотя, птицы знают о свободе не больше, чем люди. О настоящей свободе!

Самолет низко спустился к берегу — идет на посадку. Там, внутри, тоже счастливые, не меньше тебя, и тоже почти свободные. И, как ты, боятся показать свою радость — долетели! — соседям.

Яхты скользят по волнам, и управляют ими счастливые и свободные. И уверены они, что у них-то и впрямь безграничные возможности и силы, и все их желания исполнились.

Солнечные блики заплясали по воде. Как тогда, когда все только начиналось…

Солнечные блики плясали на воде. Он и его приятели устроились на траве и камнях. Интересно, Миша помнит тот день? Звали его тогда, конечно, не Миша. А как? Надо же, забыл напрочь, не одно тысячелетие прошло, сколько имен они сменили, свои бы помнить… И этот, как его, Мишин друг… Или не друг? Соперник? Миша тогда на Арину заглядывался. Молодая совсем, а уже наставница. А он ученик. Неважно, какая разница! Кому и когда это мешало?

Одиннадцать девушек, поглаживая аккуратные круглые животы, перешептывались на берегу. Полгода назад наставники выбрали их для нового проекта Ра. Как просили мальчишки, доверить важное дело им! А наставники смеялись, что-то толковали о репродуктивных особенностях женского организма, торжественно вещали о великой миссии, что уготована юношам, — нужно немного подождать, хорошо учиться и терпеливо ждать своего часа.

Легко им говорить! А где взять терпение, чтобы дождаться этого часа? И как можно целый день учиться, когда знаешь, что в Главной лаборатории, куда им вход заказан, творится настоящее чудо, и слабые, с тонкими руками и ножками-палочками вчерашние подружки в центре его!

Сегодня вечером их собрали вместе. Юноши с завистью оглядывают будущих матерей. Девушки улыбаются, Изида даже подмигнула и рукой приветливо махнула, но во взгляде холодок, надменная дымка отстраненности и сознания своего величия. Умеют же!

Наставники выстроились в ряд на спокойной глади озера. У каждого из них на голове блестящий рогатый шлем. Ожерелья сверкают многоцветными гранями. Переливаются легкими складками разноцветные пала… Малые «золотые венцы» в руках, большие стоят на воде у ног владельцев.

Сначала Баз, он своего не упустит, нудно бубнил, как они обустраивали Землю по плану Ра. Надоело! Все это десятки раз слышали на уроках, наизусть заучивали. Подумаешь, Землю обустроить! Кого этим удивишь? Молодые умеют не хуже. На практических занятиях такое творили! Баз ругался, слюной брызгал, заставляя приводить все в порядок. Однажды от злости так свой нагрудный знак дернул, что крылатый диск в руках остался, а цепочка в пыль, на землю скользнула.

А к сегодняшнему собранию кто подготовил берег? Сами, без помощи наставников и ливень вызвали, чтобы весь мусор с берега в воду смыл, и ветер наслали, чтобы все высушил и травку разгладил. И тучи в конце концов разогнали. Пришлось голову поломать, но помощи у старших не попросили. Ничего сложного. И где справедливость? Девчонкам просто повезло.

Когда вперед выступил Нахаш, все притихли. Он новым проектом руководит, спецзадание Ра выполняет. Он все детали и придумал; ковыряется в лаборатории допоздна, и утром до самых занятий у него в окнах свет горит. Полгода назад отобрал одиннадцать девушек, а остальным ученикам и одним глазком не дал в лабораторию заглянуть, отмахивался от расспросов: отстаньте, нечего рассказывать, узнаете, когда время придет, потерпите. А сам довольно поглаживал золотых змеек на перекрестье наплечных ремней. Он получил этот знак давно, когда его группа заселила землю и воду всякой живностью.

Долго бился он над созданием жизни разумной по образу и подобию детей Ра, а получались сплошные издержки: то живые, то разумные, то по образу и подобию, — но в единой форме соединить результаты не удавалось. Уйму времени потратил! А уничтожать плоды своего труда жалко было. Понятно, откуда столько кентавров, дриад, русалок и всяких разных чудиков развелось в последнюю тысячу лет. Прячутся, бедняги, по лесам и пещерам, сидят под водой, стыдятся на глаза показаться, понимают, уродцы, что жизнь земная не для них, живут по своим законам. И погибают, если в мир обычный вылезут невзначай.

Но Нахаш не отступился от задания. Сегодня ему есть, чем гордиться, поэтому он не может скрыть улыбки и подробно, с удовольствием объясняет, чем занималась его группа в последнюю сотню лет, а рука его сама тянется к змейкам, обвившимся одна вокруг другой. Ясно, цепочка ДНК, переглянулись юноши. Недавно ввели в программу новый предмет, там эта цепочка самая главная. А Нахаш — главный наставник по предмету.

И вот его группа в конце пути: в животах у девчонок новые жители земли, младшие братья детей Ра. Здорово!

Нахаш, скромно потупившись, ушел на место, вперед шагнула Арина, любимая наставница девушек.

— А теперь — внимание! То, что вы услышали, несомненно, очень интересно и полезно. Вопрос: ради чего мы сегодня собрались здесь? Что нужно знать вам, — Арина кивнула ученикам на берегу. — И вам, милые.

Наставница улыбнулась девушкам, осторожно касаясь большого живота, и они потянулись к ней улыбками, взглядами, вздохами.

Арина встала так, чтобы видеть всех учеников.

— Мои дорогие, мы с вами хорошо потрудились. Все, чем наполнен мир вокруг нас, дело наших с вами рук. Мы можем гордиться собой, но впереди у нас большая и очень важная работа. Скоро рядом с нами появятся новые жители Земли. Для их рождения все готово, осталось немного подождать. Нам придется многому научить их и научиться самим вместе с ними, а главное — нам нужно будет научиться жалеть их. Да, да жалеть, потому что, в отличие от нас, они будут смертны, как звери, как птицы и рыбы, как те несчастные, что расплодились в результате неустанной деятельности мудрого и трудолюбивого Нахаша. И только когда пройдут они через испытание смертью и приобретут память и опыт всех предыдущих поколений, станут они бессмертными, как мы, но будут сильнее нас.

Юноши растерянно переглянулись, девушки печально задумались. Будущие матери в тревоге прикоснулись к своим животам, дороже которых не было сейчас ничего на свете.

— Но почему они сразу не могут стать вечными, как мы?

— И почему они должны быть сильнее нас?

— Мы будем любить их, очень любить…

Арина подняла руку, успокаивая учеников.

— Следующий ваш урок растянется не на одну тысячу лет. И ответы на свои вопросы вы найдете сами. А мы, как всегда, вам поможем.

Потом долго говорил Энлиль.

— Вы должны хорошо учиться, слушаться своих наставников и терпеливо ждать, когда на практике сможете применить… буль-буль… буль-буль…

Здоровяк незаметно для себя заснул, надвинув шляпу на глаза. Заснул, как тогда под красивое, правильное, но бесконечно пустое бульканье Энлиля.

Через два часа он прогуливался по набережной Тель-Авива. Проснувшись и не увидев Мишу, он понял, что дело выгорело, и нужно ждать свой — да, да свой — «золотой венец». А вечером можно собираться в путь.

Мишин «венец» поместился в маленьком рюкзачке. С таким и первоклассник не пойдет в школу. Он годится лишь для экскурсии: два бутерброда и бутылочку с водой затолкать в него можно, а упаковку чипсов придется в карман положить.

Белокожий проводил глазами хорошенькую девчонку в низко спущенных брючках и высоко поднятой маечке. Красоту ничем не испортить. Жаль, что эта «красота» в упор не видит истинного своего ценителя. Взгляд не успел задержаться на смуглой, гибкой спинке, не говоря о том, чтобы спуститься ниже, как красотка пропала в толпе. Не мудрено, людей все больше и больше. Суетятся, толкаются, заслоняют друг друга. И требуют, и диктуют. А если что не так… Страшно подумать, на что они оказались способны!

Да-а, людей все больше, а детей Ра все меньше…

Наставники уходят дальше и дальше от Земли: у Ра много новых проектов, и все меньше они связаны с Землей. Все, тема закрывается. Нахаш давным-давно пошел на повышение. Говорят, Баз вот-вот дела сдаст. Арина? Пардон, она теперь Эрина… Важной дамой стала, но красавица, как и прежде. До сих пор ходят слухи о них с Мишей. Говорят, спасла она его, жизнь помогла вернуть.

Из нас, нефилим, кто еще здесь? Многие ушли в небытие, кто-то стал руководителем проекта и покинул Землю, пора и мне в путь. Жаль, попрощаться не с кем. Давно потерялись мы среди людей, забыли старых друзей… Да что там друзей! Само понятие дружбы сгинуло к такой-то матери!

А началось все с появлением людей. Им — добро и зло, а нам в нагрузку еще и спор. Как объяснили наставники, споря друг с другом, мы научимся понимать людей, привыкнем манипулировать ими для достижения своих целей, лучше подготовимся к руководству проектами. Спор поможет выявить более способных, целеустремленных и сильных, вроде меня. Всучили по одному предмету для затравки, и — вперед, действуйте, молодые, собирайте остальные, чтоб семь в одних руках оказалось. Вот тогда подниметесь на следующую ступень карьеры, приблизитесь к своей мечте стать руководителями проекта.

Мечта хорошая, а путь к ней, ох, какой скользкий! Сами наставники чистенькими остались, а нас мордой в дерьмо.

Спорщикам многое позволено, почти все, поэтому вчерашние друзья, ввязавшись в спор, быстро становились заклятыми врагами. А братья!.. Эх, что и говорить!

Сначала это казалось игрой, просто игрой.

Белое лицо передернуло судорогой воспоминаний. Его тогда звали Озирис. С увлечением учил он людей возделывать поля, собирать урожай, давить виноград, готовить пиво, лить золото и медь. Люди молились на него, а ему было смешно и приятно. Много было у него братьев по Ра, но любимый брат один, и любимая подруга-сестра. Спорить с братом, что может быть лучше! С ним и договориться легче, и обменяться предметами, и попросить нужную вещь в подарок. Так они оба думали сначала. Время шло, и оказалось, что так думает только Озирис. Сет просто подставил его, подло и расчетливо. Принес ковчег:

— Спорим, брат, не поместишься ты в нем!

Смешно! Будто сам не видит. Озирис тогда был шуплым, гибким, ловким, в этом ящике трое таких поместится, и не тесно им будет. Прыгнул Озирис внутрь, свернулся калачиком и рукой по дну похлопал:

— Давай, брат, устраивайся рядом!

Только и успел увидеть, как льдом блеснули глаза Сета — и крышка захлопнулась. Сыграл, что называется, в ящик.

А игра продолжалась: разорвал Озириса Сет на сорок частей и разбросал по сорока провинциям Египта.

Если бы не Изида… Собирала его по кусочкам. Самого нужного не нашла, хорошо, догадалась протез сделать. И возродиться помогла. Так стал Озирис Гором. Так потерял он брата.

Остались у нас только верные подруги, больше не на кого надеяться. Болтнула Эрина Изиде, просто так, ля-ля по-женски, что у Миши большой «венец» много лет пропадает без пользы, а та сразу к братцу метнулась. Свели подружки его с Мишей и вот уже дело сделано, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…

А вот и Миша! Сумка у него большая и даже на вид тяжелая.

Белокожие обменялись сумками.

— Ну, что, как говорится, на посошок? Я приглашаю.

Миша усмехнулся. Совсем очеловечился приятель: словечки, ужимки, пивной животик, по девчонкам глазенками стреляет, хорошо, что Изида не видит.

И направились они к ближайшему ресторану посидеть на прощанье.

*****

— …может, ты пришелец?

Миша обвел взглядом стены. И о чем Анчар думает? Сколько лет, как квартиру купил, а комната до сих пор ободранная. Плесень под окном. Рамы в мазках засохшей лет десять назад краски. Мебель старая, с миру по нитке: часть с улицы, часть от соседей, что уже обжились. Ясно, капитальный ремонт он не потянет, так хоть бы покрасил что ли, домовладелец…

Дырку бы замазал. Как труба лопнула, он сразу все бросил, подсуетился, стену раздолбил, кусок из пластика вставил, умеет, значит. Да так и оставил. Который год дыра между кухней и ванной фанеркой заложена.

Ирина моет, чистит, занавесочки-салфеточки шьет, цветы развела, а толку нет.

Их проблемы, конечно. Пусть как хотят, так и живут.

Миша и Анчар сидели за столом. Ирина поджала ноги на диване.

— Квартирка у нас, конечно, так себе, но все-таки четыре комнаты. И вот представь себе, Андрей, что в одной из них родился ребенок. О существовании остальных комнат он не подозревает: ходить еще не научился, а носить его туда-сюда у других жильцов нет нужды. И вот однажды, когда ребенок уже чуть подрос, он замечает одного из жильцов, зашедшего в его комнату. Он всегда здесь жил, и к ребенку заходил, и сейчас зашел, как обычно. А ребенок заметил его в первый раз. У детей все случается впервые, когда время приходит. Будет ли этот жилец считаться пришельцем?

Анчар хмыкнул и повернулся к Ире за поддержкой.

— И это ответ? Спасибо, сразу все стало ясно.

Однако Ирина не улыбнулась и даже не посмотрела на Андрея. Ее лицо оставалось серьезным и сосредоточенным. Она не сводила глаз с Миши.

— Кто ты?

Миша на мгновение задумался, приподнял белые брови и кивнул своим мыслям, будто пришел к какому-то решению.

— Нас называют по-разному: титаны, атланты. Для одних из вас мы ангелы, херувимы, для других — черти, дьяволы.

Времена меняются, и те, кто считал нас святыми, плюют нам вслед или в лицо. Еще люди называют нас бессмертными богами. Хотя тут, пожалуй, вы перегнули: не боги, божки. Но бессмертные. Ладно, почти бессмертные, какая разница!

Многие из наших зовут друг друга гигантами. Я привык

думать о себе как об одном из нефилим. Пусть будет так?

Не ответив, Анчар поднялся, подошел к холодильнику,

достал из него початую бутылку «Зеленой марки», из шкафчика — рюмку. Ишь, нефилим! Это что же, упавшие? Так с иврита переводится? Тогда понятно: кто с Мишей пять минут поговорит, сразу поймет, что парень с высо-о-окой крыши навернулся. Или сам себя упавшим с дерева почувствует.

Ирина, не мигая, смотрела на голубоглазого, белокожего и беловолосого юношу, которого про себя никогда не называла сыном. Нефилим? Падшие? Это из Торы, а в переводах — гиганты, исполины. Почитать нужно, вспомнить, может, увяжутся мысли, которые столько лет мучительно крутятся обрывками и ускользают.

— Кто твой отец?

— Я не знаю.

— Тогда, как же?..

— О непрочном зачатии слыхала? Вот так. Почему тебя не удивляют дети, зарожденные в пробирке? А ребенок, родившийся через девять лет после смерти отца? Помнишь, сама в интернете читала? Это тебе ничего не напоминает? Тут разницы нет: девять ли, сто девять или…

Ирина отвела глаза. Она судорожно пыталась удержать рассыпающийся ворох мыслей.

— Но ведь это так сложно: оборудование, специалисты, клиники…

— Вы только в начале пути. И технологиям вашим два-три десятка лет, что же говорить о том, чему по меркам ребенка вечность? В моем случае речь идет не рождении человека, а о возрождении бессмертного. Достаточно того, что ты оказалась в нужное время в нужном месте.

У Ирины закружилась голова. Опять нахлынула летняя жара, дохнуло полынью и пересохшей пылью. Почему я? В пророчестве на волчьей шкуре было сказано о какой-то кетке. Но она даже побоялась спросить об этом Мишу, чтобы не разрушить тот хрупкий мир, в котором жила все эти годы.

— Бессмертного?

— А что такого? Ну, почти бессмертного. И вообще пора спать. Вам завтра на работу. Да и у меня дел невпроворот. Анчар, есть деньги в доме или карточку дашь?

Анчар разозлился. Он сразу понял, что лишний здесь, и никто не считается с тем, что разговор затеял он, что он легко согласился отдать Мише вещь, цены которой по нынешним меркам не существует. Забыли, кто в доме хозяин! Пахать, как последний осёл, чеки без счета выписывать — это Анчар, а умные разговоры разговаривать, на вопросы отвечать, логичные, между прочим, вопросы и уместные — Анчара можно и в дальний угол задвинуть. Твое место у холодильника: выпей рюмочку, расслабься, закуси котлеткой…

Ладно Миша, с ним давно все ясно: нахлебник малолетний, дылда-недоросль, но Ирка! Ирка! Глаза отводит, говорит с Мишей, как с нормальным. А его, мужа, пусть гражданского, — не его вина — в грош не ставит. Не поддержала, не посмеялась над Мишиными бреднями, а видела же, что муж головой крутит, ничего не понимает.

«Кто отец, кто отец!..» Я отец, будь этот Миша хоть ангел пребелый, хоть черт с рогами. В моем доме живет, мой хлеб с маслицем ест, на мои деньги катается. А она-то, она… Всерьез его лапшу проглотила, и добавки просит. Эх, жизнь!

Водка ли, обида ли резко ударила в голову.

— У тебя дела? «Золотой венец» на палочке вертеть?

Ира вздрогнула, будто очнувшись.

— Какой «золотой венец»?

— Я утром Мише омфал подарил, тот, с балкона, а он его на горшок обменял. Говорит, это «золотые венцы», и горшок ему позарез нужен.

Ира напряглась, и закусила губу, что-то вспоминая и обдумывая.

Анчар улыбнулся про себя. Вот, наконец-то! Сейчас Ирка сыночку врежет, мало не покажется. Музейную вещь, можно сказать, семейную реликвию на горшок обменял! Жалко, что не на «жвачку»…

— Миша, горшок? «Золотой венец»? Это, как у Иштар?

Миша ответил спокойным, чуть затуманенным зеленью воспоминаний взглядом.

— Как у Иштар.

Анчар опрокинул в рот третью рюмку, нюхнул кулак.

— Вы мне зубы не заговаривайте. Так что у тебя за дела, белобрысый?

Нефилим равнодушно посмотрел на Анчара, но ответил:

— Дела? Ну вот, например, почему мы с Ириной в Од а-Шарон приехали, а не в Иерусалим? Спрятал я в незапамятные времена кое-что у переправы. Уже и река высохла… Недавно то место нашел, а оно асфальтом залито. Теперь ломаю голову, как забрать свои вещи.

Анчар по привычке, как советскую «Приму», разминал сигарету.

— А если ты такой крутой, почему дал арабам себя похитить?

— Кто тебе сказал, что меня похитили? Все зависит от точки зрения. Ты сам так решил и начал действовать по обстоятельствам. И они думали, что украли меня. А как мне было попасть в Шхем? Это в современном Израиле непросто даже нам. Там тоже кое-что поискать нужно было. Оказалось, это в фотоателье. Когда-то на этом месте хорошая промоина для тайника была… Под корнями старого фисташкового дерева. Осталось придумать, как достать то, что случайно оказалось среди чужого добра.

Миша грустно улыбнулся.

— И это далеко не все дела, так, попутные мелочи.

Он потер глаза.

— Спать хочется, поздно уже.

В постели, разглядывая ночные тени на потолке, Анчар сдавленным шепотом спросил:

— Ирк, расскажи про «иштар», а? Совсем я одичал, отстал от жизни.

— Иштар — это богиня, летающая богиня. Было у нее семь магических предметов. Когда она спускалась в царство мертвых, то перед каждыми воротами оставляла один из них. У первых ворот сняла шлем, у вторых — науши, потом — изумрудное ожерелье с шеи, золотой венец, пояс камней с бедер, браслеты, а перед последними, седьмыми, — сбросила свои вуали…

Анчар перестал посапывать.

— Вуали? Сбросила? Класс…

Ира аккуратно зевнула и потерлась щекой о плечо Андрея.

— Андрюш, дай ему свою карточку, а?

— Спи, уже на стол положил.

*****

Хорошо вчера было, ох, хорошо… Чего ж сегодня так погано, блин! Во рту горькая пустыня, плюнуть нечем, язык, как наждачка. И мутит, а нужно продержаться до обеда. Тогда полегчает.

Стараясь придать взгляду суровость и прозорливость, Игорь орлом осмотрел огромную парковку, здание библиотеки, жилые дома и зелень по периметру сквера и опять обернулся к яме. Аккуратный квадрат, чтоб ему пропасть, вырезанный в асфальте, был обнесен оранжево-белой лентой.

Возле ямы, кроме него, следователя отдела по экономическим преступлениям, еще двое: Дагу и Авнер. И им бы пропасть вместе с ямой!

Проведя шершавым языком по сухому нёбу, Игорь скривился и откашлялся.

— В этом деле все началось с ямы, значит, ею должно и закончиться. Как говорят в России, нужно танцевать от печки.

Игорю стало совсем мерзко: какая печка, какая Россия? Что ты гонишь, блин!

— Но вот как раз тут ничего и не понятно, поэтому я вас сюда пригласил. Начнем с тебя, Дагу. Расскажи коротко, что ты знаешь.

Красавец эфиоп из отдела по борьбе с компьютерными преступлениями приехал из Лода. Белая футболка подчеркивает рельефные мышцы груди, белые «Версаче» обтягивают стройные ноги. Дагу скептически улыбнулся, глядя поверх головы Игоря.

— По информации, извлеченной из компьютеров секретаря муниципалитета Моти и подрядчика Авнера, стало ясно, что Авнер систематически получал задания на выполнение различных работ для муниципалитета от Моти, причем договор с завышенной сметной стоимостью составлялся задним числом. Когда работы уже выполнены, проверить истинные затраты невозможно.

Авнер, сабра — коренной израильтянин — крупный, смуглый с волевыми складками на щеках, затравленно посмотрел на Игоря. Игорь тяжело вздохнул.

— И Моти, и Авнер уже признались, и не только они… Ты давай о яме, конкретней.

— А что о яме? Авнер получил от Моти заказ на свой сайт и выдолбил яму. Потом оказалось, что Моти никакого заказа и не думал делать. Предположительно какой-то хакер обошел пароль, установленный Авнером. Больше того, он взломал защиту муниципалитета, вытащил строительные чертежи, внес в них изменения и переслал Авнеру с точным указанием места, где якобы произошел разрыв коммуникаций. Тут поработал хакер высокого класса.

Дагу замолчал. Зачем крутому хакеру сраная яма? Это же, как из пушки по воробьям. Другое дело, Аналайзер… он еще в 98-м году «взломал» Пентагон. И, как оказалось, еще много чего поломал у американских дядей. И тоже из Од а-Шарона… Правда, поймали недавно его в Канаде за попытку облегчить банк почти на два миллиона долларов. Канадских, но какая разница! Од а-Шарон… Может, воздух тут особый, хакерский?

Все трое заглянули в яму.

Игорь с силой потер виски. Голова раскалывается, блин!

— Хорошо, попробуем с другой стороны. Авнер?

Подрядчик почесался, проверил, на месте ли пристегнутая к короткой стрижке кипа.

— А что я могу сказать? Получил задание от Моти, полдня асфальт долбили, яму копали, а ничего не нашли. Я и пошел с чертежами к архитектору городскому ругаться. Ну, он пообещал разобраться. Разобрался… вот…

Авнер с тоской посмотрел на Игоря. «Русский, холенный, вон с каким презрением смотрит, очки поблескивают. Понаехали на все готовое, что они понимают! Это бизнес, все так делают».

Игорь посмотрел в сторону супермаркета. Там пива холодного — зашибись!

— А когда копали, ничего необычного не заметили?

— Ничего. Копали да копали.

Авнер грустно ухмыльнулся.

— Паренек еще какой-то крутился рядом. Может, он что видел?

Дагу заинтересованно вскинул брови.

— Какой еще паренек?

— Да нет, не хакер, сто процентов. Ешиботник из харедим*. Лет семнадцати-восемнадцати, рослый. А так, все, как обычно: Штаны короткие, из-под них вот так, на ладонь, носки белые выглядывают, пиджак черный, «цицит*» болтаются, рубашка белая, шляпа…

Игорь кивал, стараясь, чтобы лицо оставалось серьезным. Все ученики религиозных школ выглядят одинаково, чтобы ни говорили спецы по ультрарелигиозным евреям. Нормальному человеку ни в жисть не отличить хасида от литвака и сефарда, хоть сто лет проживи в Израиле.

— А выглядел он как?

— Да говорю же: штаны, пиджак, шляпа. Харед он и есть

харед.

Авнер опять заглянул в яму, будто там лежали ответы, которых он не знал. Ну что он от меня хочет? Чего нужно? Сказал уже, что видел. Шляпа, пиджак, штаны… Очки от солнца? Так полстраны в таких, если не больше. Белый, как бумага? Будешь бледным, если по восемнадцать часов Тору изучать. Пейсы белые… Молодой, а седой, как старик. Нет, лучше этого не говорить, кто поверит? Подумает, что выкручиваюсь.

— О, вспомнил! Рот у него не закрывался, даже слюна текла. В начальника играл, подсказывал, что делать, как копать, вроде умный!

Не скрывая скуки, Дагу спросил:

— Может еще что, кроме того, что командовал?

— Когда перерыв на обед устроили, он сам лопату взял и в яму залез. Мы ему не мешали, пусть поиграет, не жалко. Только поковырялся он недолго. Вылез и ушел, не попрощавшись. Видно, работать не понравилось. И еще пакет, ну, как из «супера», из ямы выволок.

Игорь насторожился: вот это уже что-то, а вдруг, зацепка.

— Пакет? А что в пакете?

— Кто знает, мы не заглядывали, вроде земля, а из земли не то ремешки грязные, не то корешки свисали. Наверное, своим решил показать, похвастать, что работал.

Игорь досадливо поморщился.

— Понятно, что ничего непонятно. Будем разбираться. Спасибо за сотрудничество.

Пожал руку Дагу, зыркнул на Авнера и заспешил к супермаркету.

*****

Здесь, в сквере, всегда можно определить, кто коренной тель-авивец, а кто из гостей, приехавших поглазеть на красоты веселого города, и по пути забредших в Дизенгофф-центр. Если не косятся, не оглядываются, будто не видят, или вправду не замечают, значит, свои, местные. Можно, конечно, им рожу скорчить, заматериться в голос и заржать в глаза. Тоже кайф от скуки, но не то, не то… Скорее всего, тель-авивец не шуганется, он гордый, и даже полицию не вызовет. А если не обнаружит панковского сходняка на привычном месте в привычное время, то и забеспокоиться может: непорядок, дождя нет, а где же панки? Панки, ау! Заболели? Или вымерли на фиг? Караул!

Площадь на Дизенгофф без панков — как Монмартр без художников — голо, босо и скука-тощища смертная. Понятно, толпы мамонтов-лохов не в счет. Тыщщами соваются по улицам, в магазинах отираются, в кафешках трескают без продыху. И откуда столько здоровья? Пошли бы поработали. А панки… мало их, но они вольные — и все, лучше не скажешь.

— Ходит дурачок по лесу,

Ищет дурачок глупее себя…

Еж задрал ноги на скамейку. Спине тепло от прогретой солнцем земли. Свобода! Анархия! Хорошо!

— Че голосишь? Заткнись, охрипнешь. На-ка лучше.

Девушка протянула певцу «косяк».

— Тебе, Кузя, тоже скрутить? А я пивка… Сушит с утреца, вчера в «Барби» конкретно зажигали, оторвались по полной. Хочешь, Кузя? А где ты вчера был? Кузя, ну же! Слышишь, Кузяка!

На солнышке, на травке пригрелись трое панков. Наколки, железки, у барышни «ирокез», все, как полагается, ни с кем не спутаешь.

Чуткая Пальма сходу заметила, что с приятелем неладно, вот и старается развлечь его пивком или «травкой», или разговорами. По себе знает: нельзя в компании молчать, уставившись на носки своих «гриндеров», нельзя отрицательно крутить головой на заманчивые предложения, и, насупившись, слушать и не слышать забавные приколы. Много чего нельзя, чтобы депресняк не скрутил. Не все выдерживают, незаметно сдвинуться можно. Позитив нужен, сегодня без позитива никуда.

Еж выдохнул вместе с дымом:

— Оставь его, Пальма! Чего пристала? Видишь, не в себе чувак, отцепись! Он в «милуим»* ходил. Похоже, случилось что-то. Ты как, Кузьма? В норме? Все живы-здоровы? Ну и лады. Дерни, отпустись.

— А? Что? — Кузя, будто возвращаясь из далекого далека, с недоумением смотрит на «косяк», на друзей и машет рукой.

— Не… Завязывать буду… Крыша едет, глюки реальные.

Говорит он быстро и несвязно, но раз рот открыл, нужно выговориться, а то опять заклинит.

— Да стрём какой-то… — Кузя облизнул губы и перевел дух. — За пару дней до конца «милуима» нас дёрнули на маацар*. Ну, обычное дело: заехали в касбе* под утро, как и полагается, при полной боевой сбруе: «керамика»*, весты* под завязку набиты рожками и гранатами в подсумках, М-4 с оптикой, приборы ночного видения, пластид — двери выносить. Паримся чуток, но это дело привычное — не впервой, тем более своё железо греет.

Еще восемь тяжёлых джипов, прикинь, и нагмаш* с МАГом* и калибром 0,5 в поддержку пехоте.

Вот в четыре с копейками утра арабам в нашем квадрате свет отрубили, так перед ихним заутренним молебном, мы туда и ломанули.

Дом нужный, кстати, — фотомагазин возле рынка. Самое гиблое место. Наша цель — все, кто внутри, склад оружия и тайник, зарытый в самом магазине на полутораметровой глубине. Вопрос, как его, это дом, найти! Там же хрен разберёшься в этой касбе, где какой дом или улица.

Сидишь на тадрихе*, магад*, вроде, всё ладно и складно объясняет, лазером водит по спутниковой карте: вот тут входим, здесь прикрываем, вот этот дом ломаем… А на самом деле на месте всё не так — черт ногу тебе сломит и вторую узлом завяжет!

Ну а палить начнут, и такое бывало, садимся в оборону и зовём «ДИ-найн», он домик торкнет: сдавайтесь, кто живой! Обычно сдаются, ну а если нет — «дуби»* за пять минут им такие развалины зарисует — в год не отстроят!

Короче, заняли позиции…

И замолчал Кузя.

Еж и Пальма встревожено переглянулись. Вроде бы отходняк у парня начался, если заговорил. Зачастил, оживился и вдруг опять замолк, только губами шевелит и ухмыляется тупо.

Пальма дернула Кузьку за рукав.

— Ну, давай дальше, чего молчишь? Небось, самое интересное вспомнил?

— Ага, интересное… это… кино-ужастик… только немое…

— Понимаю, — Еж солидно покивал, — немое — это, Пальма, чтобы присутствие свое не выдать… У Океца* даже собачки надрессированы носом дышать!

— Заткнись, а, умник? Что я, в армии не служила? Собачек твоих не видела?

Девушка повернулась к Кузе.

— Заняли позиции, говоришь, и…

— …район оцепили, дом окружили. Наша махлака* и махлака Таля, Коах порец*, еще трое бойцов из Океца с собаками… Короче, все идет по плану…

Еж вскинулся и радостно завопил, не удержался:

— Все идет по пла-а-ну!

Пальма ткнула его кулаком в бок:

— Хорош балдеть, дурила! Сколько можно!

Нужно дать Кузьке натурально выговориться, что-то же его тревожит!

Тревожит… это еще мягко сказано. Бледный сидит, нижняя губа подрагивает, вот-вот зубы застучат и разревется пацан на весь Дизенгофф. Не похоже на Кузьму, ой, никак не похоже. Такой позитивный дружбан был.

— Из ателье, сечешь, ни гу-гу. Таль и его ребята быстро управились: дверь — на хрен враз. Окец собачек запустил, ждем, когда голос подадут. А уж парни-собачники переведут, что там они налаяли. Взрывчатка, значит все валим наружу и подальше, тогда тут взрывники и андаса* в хозяевах.

Но собачки сообщили только об оружии — ни людей, ни взрывчатки нет…

Ну, мы вошли и уж нормально шмон навели в ателье: «калаши», М-16, наши, армейские, краденные, штук пять, дробовики, три штуки. Лаборатория какая-то, химия, но не взрывоопасная. Я так подозреваю, что фотореактивы там простые были, но нам фиолетово: лабораторию — в крошки.

Добрались до тайника, о котором получили конкретное предупреждение. Все остальное — учебка. Потеем, пол долбим, яму копаем. Уже метра два выкопали, могила в натуре, а ни хрена нет.

Тут на улице наши из нагмаша «ноль-пятым» дали три очереди, и тишина. Мы, ученые, фонари вырубили, приборы ночного видения на бошки нацепили, у окон оборону заняли. Темь в хате кромешная. Сидим в тишине, выжидаем… И вдруг… слышим: сзади шорох, царапанье какое-то. Предохранитель — клац, оружие — к бою. А из могилы, тьфу, из ямы, мертвяк вылазит… Чуваки! На самом деле мертвяк, вампир, зуб даю, вампирище. Весь зеленью светится: и рожа, и патлы из-под бейсболки. Во, прикол, прикинь, через приборы наблюдать дурь эту. От страху приборы сбросили, фонарики включили, еще жутче: губы красные, сам белющий и в темных очках…

Кузя вспомнил, как зашевелилось под каской, думал, чердак рвет, а это волосы; от озноба пупырышки по всему телу вылезли, а яйца, наоборот, втянуло и живот комочком подвело под самые ребра.

— А старый или молодой? — Пальма облизала губы.

— Пацан, но крупный, чипсами откормленный. В одной руке — пакет из «супера», а в другой — цацка блескучая, типа, бусики стеклянные, зеленым переливается. Тут мы в выбитую дверь и ломанулись.

Гриша долго по рации с начальством торговался, время тянул, стрёмно было возвращаться. Ну чё, деваться некуда на самом деле. Вернулись. А там уже пусто. Яму, подставу гнилую, по-быстрому забросали, и — ходу.

Потом нас и к психиатру, и проверки на «допинг»… Мы-то

перед делом «чистые», себе дороже, ни-ни, даже водки. Ничего не нашли, но и не поверили. Так и болтались на измене, пошутили, типа, неудачно.

Еж почесал в затылке.

— И зачем мертвяку очки?

Пальма вытаращила глаза и закивала, подняв палец.

Кузя глубоко вдохнул: поверили, реально поверили! Во, друзья! А сам, на всякий случай, чтоб не выдать близкие слезы, руками развел:

— Вот и я говорю — глюки… Тормозить пора.

---------------------

Примечание автора.

Без специальных комментариев рассказ Кузи непонятен русскоговорящему читателю, даже если он владеет бытовым ивритом. Не только Кузя, но и вся русскоязычная молодежь рассказывает армейские байки приблизительно так. Дети, выросшие в Израиле и отслужившие в ЦАХАЛе, просто не знают, «как это будет по-русски».

Милуим (иврит) — ежегодные армейские сборы в Армии обороны Израиля.

Маацар (иврит) — арест, задержание. В данном случае задержание террориста, обыденная армейская операция.

Касбе (арабск.) — густонаселённая часть арабского города.

«Керамика» (армейский сленг). Пехотный бронежилет с керамической защитой от штурмовых видов оружия.

Вест — лёгкий, прочный жилет-«разгрузка». Надевается поверх «керамики», его объемные карманы используются для запасных магазинов, гранат, фляг и другой пехотной амуниции.

Нагмаш — APC (armored personnel carrier), аналог русского БМП (Боевая Машина Пехоты).

МАГ — средний армейский пехотный пулемёт калибра 7.62 (производство Бельгии). Аналог советского ПК.

Тадрих — (иврит.) — инструктаж.

Магад — (иврит, сложное слово) — командир батальона, комбат.

ДИ-найн (DI-9) — тяжёлый бронированный армейский бульдозер, применяющийся в военных инженерных войсках для зачистки вражеских заграждений, минных полей, пехотных коммуникаций.

Дуби (иврит) — медвежонок. Сокращённое название ДИ-найн на армейском сленге.

Окец (иврит) — жало. Подразделение израильской армии, специализирующееся на дрессировке животных для военных нужд.

Махлака — (иврит) — отделение. В данном случае армейское.

Коах порец (иврит) — авангардный отряд.

Андаса (иврит) — инженерия. В данном случае — военная инженерия.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Красота Божия! Нет ничего лучше наших мест, хоть весь мир обойди.

— А что, дядя, бывал где? Мир-то велик, небось? Жизни не хватит обойти весь?

— Эх, Малый, жизни, может, и хватило бы, да Бог не позволит бродить по миру без цели, без толку… Видишь, как устроено: весна-лето-осень — работа без продыху, а на зиму не хватает заробленного: к весне так брюхо подводит, что не до странствий… да… еле дожидаешься весны-погоды, чтобы, с Божьей помощью, опять топор в руки и за дело! И правильно. Сколько хорошего в жизни работой нароблено.

Ус вздохнул и огляделся.

— Красота!..

Дикая степь с вылизанными временем волнами холмов с пожухлыми травами по гребням, с островами дубрав и трещинами балок обрывалась гигантской ступенью в месте разомкнутого кольца меловых гор.

Здесь, на просторной площадке, выбитой высоко над рекой, чтобы никакой разлив не достал, монахи наказали поставить избушку для паломников. Братия исполняет все послушания: и строит, и кельи в горе долбит, и рыбу ловит. И еду монахи готовят, и одежду себе шьют. А уж молятся! — это у них непрестанно. Но, видно, много всего накопилось, вот и наняли трех работников избушку срубить. Еще к прошлой зиме сговорились.

В самые морозы, чтобы сока в дереве меньше было, повалили работники не один десяток гладких и высоких сосен. По весне ошкурили их, а летом начали ставить сруб. И все это только за еду, и чтобы насельники в молитвах своих поминали.

Не бедная обитель, не бедная… А кто деньгами платить любит? Уж верно, не монахи. Поэтому и богатеют год от года. Да чего чужое добро считать! Еда — грех жаловаться. Если бы можно было на год вперед брюхо набить, и то осталось бы. А молитва из чистых уст — что может быть дороже? Грехов-то у слабого человека, как блох на собаке, и откуда берутся? Ох-ох!

А эти, святые да безгрешные, тоже несладко им. С рассвета до заката в заботах да молитвах уже лет триста, с тех пор, как обитель стоит. Основали ее, говорят, монахи греческие, что бежали из-под Царя-града от иконоборцев. Избрали они место чудное для пустынножительства и духовных подвигов. Не иначе, Господь указал.

— Вот и еще день прошел в труде нелегком, еду отработали. Сруб почти закончен, будет избушка. До заморозков управимся. Скоро каша поспеет, да маслицем, маслицем ее конопляным щедрой рукой полить, что может быть лучше на свежем воздухе! А там, как стемнеет чуток — в шалаш, и до утра свободен, до Божьей радости, восхода солнечного.

Ус помешал липовой ложкой кашу — хороша! Дух сытный, живой. А простор, а воля! До края земли — без конца! Благодать… В таком просторе те двое не помеха. И у них вечеря, а что, живые люди.

Малый, парнишка, осторожно глянул в сторону путников.

— Дядя, а из дальних краев чужанин, видать. Третий день отдыхает.

— Чего ж не отдохнуть в этаком благодатном месте да с таким слугой. Знаешь, кто в услужении у него? Монахи говорят, богатырь известный, Чеботком звать. Земли наши от врагов охраняет.

— У-у-у!.. Здоровенный и хмурый… Страшно, небось, с таким на узкой тропинке да в предночном лесу повстречаться… Не разминешься. Где стоял, там без добра и останешься. Хорошо, если живым отпустит. Уж лучше с чужанином…

— А что чужанин? Человек, по всему видать, крещеный, хотя одет не по-нашему. Вон, какой крест многоконечный на накидке. И не бедный. На трех лошадях вдвоем: видел, кобылы под ними, жеребец с добром. Тоже отдыхают, Божьи твари.

Лошади тихо бродили по дороге, выбитой в меловой горе: голову опускать не нужно, чтобы с краев высоких обочин щипать траву.

Ус украдкой оглянулся. Ва-ажный гость, по мелким делам далеко не едут. А как третьего дня стали на ночлег, раскинул Чеботок две палатки полотняные, не шалаши простые. Важный, да-а, вечеряет сомом печеным на рожне, подношение от братии. Видели работники, с каким почтением монахи каждый день приносят гостю ягоды, грибы, рыбу свежего улова.

И богатый, и важный, и праведный, а страшный, не дай Бог, какой! Рожа белая, как первый снег, ни кровинки, будто не в дороге время проводит, а в сыром бессветном подземелье прозябает. Волосы тоже белые, льняные, как в щелоке бабьем вываренные. А глаза! Зыркнул разок в сторону строителей, когда приехал — будто в прорубь сизую окунул. И не кивнул, и не глянул больше, будто и не люди рядом. Хорошо, что сейчас прикрыл глазищи-то свои, разморило после сомятины.

А Чеботок-то, Чеботок еще страшнее. Огромный, как дуб могучий столетний. Руки-лопаты, а когда палатки ставил, так ковылял, что показалось, вот-вот, ноги его переплетутся, свалится он и подняться без помощи сердобольной не сможет. Не тут-то было! Управился ходко и с палатками, и костер развел, и воды наносил, и поливал ловко хозяину на спину, и растер суровым полотном его докрасна. Накидку белую с червонным крестом широко раскинул единым махом для просушки на орешнике, складочки не оставил. А на лошадь верхом ни один прямой так не сядет. Видно, что богатырь, к седлу привычный, как привязанный. Чего в услужение низкое пошел? За какие посулы? Все три дня без дела ни сидит, чужанину в глаза заглядывает, как послушный пес. И ходит за ним, так за малым дитятком не всякая нянька ходит. Только наладился погрызть каленых на углях орешков, как увидел, что хозяин глаза смежил, тут же хрустеть перестал, башкой поводит, дело ищет. А скорлупы полная бородища, стряхнул бы… Видом своим Божью красоту портит!

Ох, хорошо! Ус потянулся.

— Знай, малец, Бог дает человеку осень для душевного покоя. Все хорошо, все ладно в Божьем мире: весной человек встряхивается от зимнего безделья, готовится к работе. Летом, понятно, самая работа. По сторонам глянуть нет времени, успевай поворачиваться. Зимой спячка вполглаза, отдых всякой твари не помеха. А уж осень — под конец всех трудов — дар Божий нам, грешным. Даже деревья, как свечи теплые в праздничном храме. Глянь вокруг, возьми всю красу в сердце свое, зимой будет милее.

Малый широко распахнул глаза. Как это дядя Ус видит все, где слова берет? И все лаской, добром говорит, все объясняет. За всю сиротскую жизнь мальчишка не слышал столько хороших слов, как за это лето. А тычков да подзатыльников — вот чудо! — ни одного! Малый и не знал, что так бывает. Как же не уважить дядю, не посмотреть по сторонам, может, правда, милее станет, и есть перехочется. И где это Куля носит? За маслицем конопляным послал его дядя Ус, когда пшено в воду засыпал.

Вокруг, сколько глаз хватало, расстилалась широкая равнина. Защищенная от ветров горами, она нежилась под низким солнцем, укрывшись от всех бед. Внизу, на самом берегу, ивы тихо роняют узкие листья в мутную воду, и они лодочками уносятся далеко-далеко в неведомые края. А березы, осины на другом берегу и точно — свечи, свечи теплые, веселые, не понимают, что ли, что спать пора уже, и радуются, так радуются, будто им, разноцветистым, жить вечно и гореть без конца. Вот дубы грустят, потому что лысеют, как деды, тут не до радости. Раз лысый, значит уже старый, и смертушка не за горами. Малый знает, так бабка говорила и вправду померла. А дубы, что дубы, ничего им не сробится, оттают по весне, зазеленеют и помолодеют. И стоять будут три века, а может, и больше, не люди, чай…

Третий из работников, Куль, здоровенный детина с простоватым лицом, появился из-за деревьев. В руке он нес плошку с конопляным маслом. Ус осторожно принял ее, полил кашу.

— Вот и вечеря готова, Господу нашему слава. Слышал я такую сказку. Когда Бог творил небо, и землю, и воду, и живность всю, и все-все-все… шесть дней работал без устали. Посмотрел на труды — понравилось. Понял, что устал, и решил прилечь отдохнуть. А в том месте, куда головушку свою приложил, земля-то и просела. Вот оно это самое место и есть.

«Люди… — Тамплиер усмехнулся, не открывая глаз. — Везде одинаковые, как братья, во все времена, во всех странах. Хвалят родные места, будто лучше ничего и нет на земле, а сами дальше соседней деревни не забредали. Сказки сочиняют, правды не видят. А зачем им правда? Слышал бы Баз, куда головушку его уложили — прямо в мел! Вот бы посмеялся! А точно, провал, будто нарочно кто примял гору. На лунный кратер похоже. А как это Усу объяснить? И нужно ли? Белокожий потянулся, приподнял голову, прислушался…

Чеботок метнул взгляд в его сторону, стараясь предугадать следующее движение, но хозяин опять прикрыл глаза.

Уж как любил Чеботок хозяина, как любил! Вот прикажи разодрать этих людишек в клочья — мига лишнего не прожили бы! А чего языками плещут, топают, не сторожась! Видят же, отдыхает хозяин, заснул чуть, а они: бл-бл-бл, — так бы и придушил! Добрый лыцарь, не чета князю киевскому, никогда таких добрых Чеботок не встречал, разве матушка да странники, что косточки ему размяли, на ноги поставили. Давно это было! А с тех пор и не знал милости такой. Рядом с собой держит не просто, а ради дела святого, тайну доверил спасительную и награду посулил — вечную память после смерти. Добрый и сильный, посильней его самого будет — богатырь, как зверь, силу чует нутром, по взгляду.

Не может Чеботок без дела сидеть, хоть какую малость для хозяина сделать, пока важного ждать. Харкнул от души и начал подниматься, опираясь на молодой дубок-палицу, обитый по комелю железными обручами.

Старший из работников перестал мешать кашу. Детина замер с ложкой в руках, парнишка отполз на другую сторону костра. Несет нелегкая… Стараясь не встретиться взглядом с нежданным гостем, они, затаив дыхание, наблюдали, как Чеботок приближается к ним, неуклюже переваливаясь.

А он, дернув по пути пучок пакли из сруба, молча потянул из руки старшого плошку с остатками масла и вернулся на свое место. Вот и дело нашлось, слава Богу! Чеботок еще раз заботливо глянул на хозяина — хоть бы крошечку такой красы невиданной ему, бессчастному, век Бога бы благодарил! — укрепил плошку на земле и начал чистить лыцареву кольчугу.

Работники разом вздохнули, перекрестились и потянулись ложками к каше. В это время забеспокоились лошади. Ус укоризненно покачал головой, не дадут повечерять спокойно! Белый развел губы в усмешке, приоткрыл глаза. Светлая синева его взгляда растопила сумерки. Вскоре послышался топот, и из-за поворота показались всадники.

Ус опять поднял персты ко лбу, Куль раскрыл рот да так и застыл, а Малый-парнишка захлопал глазами, переводя взгляд со всадника на привставшего чужанина. Никак братья родные повстречались в дальней стороне?

Один из трех всадников был точь-в-точь чужанин: такой же белорожий, беловолосый и синеглазый. Разве что этот, с Чеботком, постарше пришлого, хоть и без бороды. Двое других — тоже чудо из чудес: лица твердые, как у идолов, из дерева резаных, и цветом, что кора дубовая; взгляд жесткий, нездешний. Одежа ни на что не похожа — шкуры звериные, тертыми ремнями препоясанные. Лошади, и те чудные, мохноногие, приземистые, гривы чуток не до колен.

Самих трое, а лошадей по две на каждого. На одной верхом, другая на привязи, груженая.

Огляделись идолы, не здороваясь, и, спешившись, сразу начали ладить стоянку.

Ус, хоть и страшно ему стало под взглядами темными, пересилил себя, Малого приобнял, шепнул утешительно: «Не дрожи, за морями, говорят, не только, как мы, но и всякие живут, а все Божьи создания. Велик Господь и многообразен в детях своих». А про себя подумал: «Кто их знает, не обидели бы, и Чеботок не защита. Братья… От одного отца дети и то разные. А тут…»

Но никто из пришлых не мыслил обижать работников, слава Богу! Чернющие скользили под деревьями, как тени, Чеботок склонился над кольчугой. Белокожие, едва кивнув друг другу, отошли в сторону. Старший чужанин сдернул, походя, с куста белую накидку с красным крестом и закутался в нее знобко. Так и стали на краю обрыва. Со стороны казалось, что расстались братья ненадолго и встретились в условленном месте, не успев соскучиться…

Вот теперь и за кашу приняться можно. Зачерпнув по старшинству первую ложку, Ус, повел глазами в сторону белых:

— Примечай, парнишка, дивны обычаи в других землях. Родные, видать, а встретились на чужбине далекой, не поздоровались, не обнялись по христианскому братолюбию, и чтобы обрадовались, как у нас заведено, не заметно. Стоят и молчат. Чудно!

Каждый шаг давался Кагану с трудом, каждый проклятый шаг, что приближал его к Тамплиеру. Он чувствовал себя тварью с перебитым хребтом, которая, преодолевая смертную муку, ползет к милостивому и всесильному хозяину в надежде, лизнув ему руку, вернуть жизнь. Жизнь, что по капле выходит из обреченного тела. И ненавидел себя за это. И шел не в силах расстаться с глупой надеждой.

Тамплиер все прочитал на пепельном лице, еще больше сказали ему потухшие глаза. Набрав полную грудь воздуха, он гордо выпрямился, расправил плечи и ухмыльнулся. «Вот и встретились. Говорил я, что сам найду тебя, когда время придет. Надеюсь, ты понимаешь, что это мое время, твоего совсем не осталось».

Каган отвел глаза и опустил голову, будто подставляя ее под удар. Пальцы его то сжимались в кулаки, то напряженно разжимались. Ноги в мягких сапогах подрагивали. «Думай, что хочешь, только не отбирай жизнь. Жизнь…»

Прикрыв белыми веками торжествующий взгляд, Тамплиер перевел мысли на другое. Так, жмурясь, сытый кот играет с жалкой мышью. «Следил я за твоим народом, долго следил. После того, как пала Троя, верная союзница хеттов, он был обречен. Объединившись, фригийцы и филистимляне сокрушили Хеттскую империю. Осталось от нее лишь маленькое Ванское царство. Его смыла волна арийских племен, завершив начатое «народами моря». Рассыпались твои хетты мелкими осколками: смешавшись с арийцами, породили армян; поднявшись в горы, дали жизнь адыгам и абхазам.

Но человек, хранивший твою жизнь, ушел дальше на восток, и я не смог проследить его путь. Интересно, куда он делся?»

Много мог бы рассказать Каган о судьбе последнего осколка своего народа, но не осталось у него сил поддерживать разговор. Одна мысль металась в его голове: «Вспоминай, что хочешь, оставь мне жизнь. Жизнь…»

Но Тамплиер уже потерял интерес к судьбе хранителя жизни Кагана. Мысли его опять перескочили: «Дети Хета… Хет — сын Ханаана, внук Хама, правнук Ноя… — он покачал головой и нахмурился. — Как все запутано, как все просто…»

Скрипнув зубами от унижения, Каган тихо, очень тихо выдохнул:

— Ты знаешь, у меня уже пять предметов из семи. Выбирай любой, только оставь мне жизнь.

Все еще хмурясь, Тамплиер процедил:

— У тебя? Пять предметов? А, ну да, шлем при тебе, у переправы — ремни и наплечники, в Шхеме — наушники и ожерелье. Но их еще забрать нужно. В тех местах сейчас неспокойно, ох как неспокойно. Перемирие с сарацинами только видимость. Разве можно Салах ад-Дину доверять? Хотя, что тебе до Салах ад-Дина! Ты и о Ерушалаиме, небось, не слыхал. А там был дворец База, и какой дворец! Ничего не осталось, и База сейчас там нет.

— Два предмета. Шлем сейчас забирай и любой из тайников.

— Нет, Баз меня не поймет, это он назначил нам наказание. А спорщиков по мелочам я всегда найду вместо тебя.

Лицо Тамплиера стало задумчивым, мечтательным. Взгляд невольно обратился к утесу с прорезанными

окнами-бойницами. И это испугало Кагана еще больше.

— Пала? Ты нашел ее? Неужели здесь? Или все-таки «золотой венец»?

— Чего скрывать, умрешь все равно, так пусть тебе совсем горько будет. Да, пала, вуали. Здесь, в подземелье.

Каган совсем посерел.

— Тебе уже обмен ни к чему. А мне…

И махнул рукой.

— Пусть будет, как должно быть.

Глядя мимо Тамплиера, Каган обратился к своим спутникам-телохранителям и быстро заговорил. Воины опустили руки с оружием, но лица их остались бесстрастными.

Тамплиер подождал, пока звуки варварской речи стихнут, и кивнул Чеботку.

— Пришло твое время, время спасительной тайны.

Ус, отбросив ложку, едва успел прикрыть лицо Малого ладонями и прижал его лохматую голову к своей груди. Братья чего-то не поделили, и старший, руки пачкать брезгуя, натравил для наказания своего слугу. Пусть так заведено в их землях, но ни к чему видеть мальцу, как страхолюдище богатырь, замахнувшись, ударил того, второго белого поперёк спины.

Сам же Ус и Куль глаз не могли оторвать от жестокосердой расправы. Как это, покорного, безоружного и в спину? Не по-христиански это, у нас так не водится. Но, будто завороженные, смотрели они на молодого чужанина, на то, как выгнула его дугой зверская сила, голову отбросила к лопаткам, как дернулись руки, не подчиняясь надломленному телу, как вытянуло судорогой носки. И рухнул он ничком без и стона и вздоха, молча, страшно молча на землю.

Тамплиер одобрительно хлопнул в ладоши.

— Хороший удар. Вот и свершилось доброе дело.

Чеботок удивленно шмыгнул носом и даже засопел от обиды.

— Ну, ладно, ладно, пусть святое. И сам святым станешь, и память о тебе вечной будет. Я от своих слов не отказываюсь. Проверь, чтобы не сомневаться.

Чеботок тяжело согнулся и перевернул тело. Рванув шелковую рубаху, он довольно забурчал себе под нос:

— Ах ты, нехристь, паган, враг всех крещеных…

Не услышал Ус, что бормочет убогий, но увидел: не было креста на обнаженной груди.

Тамплиер повернулся лицом к долине. Дивной песней полились гортанные слова над притихшей перед вечером равниной. Замерли работники, опустили головы идолы, корявый Чеботок, прикрыв глаза, поднял блаженное лицо на голос обожаемого хозяина.

— Слушай, Хетт-Имзакан-Каган! Через три дня невыносимых мучений, помня о том, что я буду процветать и наслаждаться своим новым положением, ты умрешь и будешь похоронен верными спутниками. Вернешься ты, когда… — Тамплиер оглянулся и увидел бородатые мужские лица, — …девственница без принуждения и корыстного умысла обнажится перед тобой и расставит ноги свои.

Далеко ушел ты от остатков некогда могучего народа, но только кетка сможет возродить тебя в лоне своем. Вот тогда и живи… Да хоть вечно!

Тамплиер задумался. «А не поторопился ли я? Хитер тот, чье последнее земное имя Каган, хитер и непрост. Жаль, что сказанное слово не возьмешь обратно, но кто помешает мне сделать пророчество невыполнимым? Я еще не закончил».

Белый рыцарь властно притянул к себе голову Чеботка и зашептал ему на ухо, указывая глазами на поверженного врага. Чеботок приосанился, вытащил из-за голенища нож с узким лезвием, одним махом вспорол шаровары раненого, коротко резанул и, едва глянув на кровавый ошметок, с отвращением отбросил его в сторону.

— И пусть хоть все девственницы мира раздвинут перед тобой ноги, жалкий кастрат! — рыцарь пошевелил носком сапога голову поверженного соперника и поспешил произнести последнюю фразу, которая делает пророчество окончательным и необратимым. — Да сбудется!

Темно и тихо на поляне. Черно от беды непонятной и от того жуткой. Злобный Чеботок гадает, отплевываясь, от кого Божий свет спас, от бусурманина или от жида и бормочет: паган, нехристь…

Ус с помощниками отложили ложки. Недоеденная каша застыла комом в миске. Сгрудились возле костра, смотрят, как пришлые ладят носилки своему предводителю. И что за люди! Дали бы упокоиться душе, хоть и некрещеной.

Подумал-подумал Ус и вынул из-за пазухи заветную скляночку. Такая маленькая, а большую силу имеет. В ней настой из сорока трав, собранных и тайно заговоренных бабкой Казулихой. А для пущей силы Ус подлил в него лампадного масла и подержал под иконой Спасителя, но так, чтоб братья не увидели. Жаль отдавать, да что поделать, того болезного жальчее. Поднялся, сторожко поглядывая на застывшего в думах под накидкой чужанина и его верного пса Чеботка, и сунул скляночку в руку одного из идолов.

*****

Уль не бегает в стороне, не вынюхивает дичь и не облаивает белок, он жмется к ногам хозяина. Шерсть на его загривке ходит волнами, бугрится. Если бы пряди собачьего меха не были такими длинными и тяжелыми, то она стала бы дыбом.

Тропа, протоптанная зверьем вдоль берега Елогуя, еще влажная от стаявшего снега. Поджав хвост, пес косится на глубокие следы с острыми прорезями огромных когтей. Медведица недавно прошла по плотному, чисто промытому песку возле воды, и теперь она бродит где-то рядом, за стволами и еловыми лапами чернолесья, или переходит от проталины к проталине в частоколе горельника. Она не уходит, кружит и кружит, выжидая, когда можно напасть наверняка. Но кеты не псы, страх не живет в их сердцах.

Бальдя и Тыган довольны: охота удалась. Бальдя меткой стрелой снял с верхушки лиственницы глухаря — Тыган подбил двух токующих тетеревов. И еще на них выскочил годовалый пестун. Несмышленыш, он так и не узнал, кто хозяин в тайге! Череп у дитенка мал и покат, башка большая и мясистая, а пущенная Бальдей стрела вошла точно в глаз. Вереща от боли, звереныш закрутился на месте, слепо отмахиваясь от звонкого лая собаки. Смешно было смотреть, как он, пытаясь освободиться от торчащей из морды стрелы, загоняет ее еще глубже.

Охотники молоды, сильны и смелы. Медвежонка и птицу они подвесили на ствол молодой березы. Так добычу можно легко нести на плечах до самого стойбища. В свободной руке у Бальди рогатина, у Тыгана — грозный атась. И то, что рядом бродит медведица, их не пугает, совсем не пугает. У них одна забота: приманить ее поближе к стойбищу, чтобы легче потом было перенести разделанную тушу.

Они оставят племени много еды. Но уже кто-то другой отнесет кости медведя в тайгу и будет просить прощения у духа Медведя. Это их последняя охота в родных местах. Живой Идол выбрал их, лучших охотников племени кетов, для большого перехода.

Каган хрипло вскрикнул и протяжно застонал. Его стон слился с завыванием холодного ветра, что наклонил сухие перья ковыля, погнал в степь колючий шар перекати-поля.

Охотники очнулись от воспоминаний, остановились и осторожно опустили на землю носилки. Бальдя отер лицо Кагана тряпицей, смоченной в целебном настое из склянки хорошего человека. Ох, как плотно облепила скулы серая кожа! Плохой знак… Влил несколько капель в посиневшие губы.

— Каган, Каган, недалеко Тор-городок, его уже видно. Позволь остановиться там, передохнем, лошадей накормим. Может, шамана найдем, посмотрит он тебя.

Каган приоткрыл измученные желтые глаза и просипел, выдувая пузыри кровавой пены:

— Нет, вперед, только вперед, в Ерушалим. Пусть не дойдем, но все ближе… Верю, что вернусь… Эрина поможет, или Нахаш… Только не Баз… Вперед!

Бальдя и Тыган переглянулись: не в себе Живой Идол, бредит, как человек… Им стало страшно. Скоро третья зима, как они в пути. Чем дальше от чумов, тем зима короче, а лето длиннее. А там, куда идут они, зимы и вовсе нет. Каган так говорил. Далеко ушли они от своего племени, и не вернуться им без Великого Охотника, ни за что не вернуться.

Каган научил молодых охотников скакать на лошадях и владеть саблей; слова с голоса писать научил; узнали кеты вкус вина и диковинных плодов, а он смеялся, когда видел изумленные новой жизнью лица.

Их охотно принимали в караваны, чтобы от разбойников оберегали. И Большой Шаман с ними вместе защищал купцов и товар.

Переправлялись через широкие, как небо, реки, пробирались по узким, как ремень, тропкам. Бальдя почти совсем утонул — Каган вдохнул в него жизнь. Тыган сорвался в пропасть — Каган рывком вернул его на скалу.

И все по пути солнца шли, все время на запад. И шли, шли без остановки, без передышки.

А однажды остановились в большом городе. Бухара, Каган сказал. Ох, и долго там пробыли! Думали кеты, что это конец пути, скоро домой. Но утро перетекало в вечер, и еще, и еще, а они не двигались с места, не собирались в дорогу.

Жили сначала в караван-сарае, потом у бабы белоснежной, как Каган, Эриной звалась, а кеты называли ее Шаманкой. Все ночи проводил с ней Каган.

Когда сбросила она в первый раз шитое золотыми нитями покрывало, которым по обычаю того города женщины укутывались с головы до ног, если в люди выходили, увидели юноши красавицу, как из первого снега, самого чистого, самого нежного, слепленную. Лицо белое, красоты невиданной, глаза голубые-голубые, вот если бы лед теплым был, точно такие. Рот алый. Вспомнили Бальдя и Тыган бруснику, красную ягоду, в снегу, переглянулись и разулыбались от радости. А на голове невидаль — месяц перевернутый рожками вверх. И не шапка, и не гребешок, не понять что, а нарядно.

Молодые кеты хозяйством в доме Шаманки занимались: убирали, еду готовили, на рынок ходили.

Большой Шаман в первый же день приказал им не бояться, а идти в город, к людям, слушать их речи, учиться языку. Оказалось, что в городе так же безопасно, как и в тайге или в степи, если знать его законы.

Бальдя и Тыган бродили по шумным и тихим улицам, торговались на рынке, сидели на большой площади возле каменного озера, опустив пальцы в воду, Елогуй вспоминали.

Вышли они как-то вечером, сели на пороге, чтобы никто хозяев не потревожил. Слышали, хоть и не прислушивались, что в комнате делается. Долго о чем-то говорили Каган и Шаманка. Бальдя бы уже не выдержал, и Тыган тоже, хоть он моложе. Ну о чем говорить можно, если такая красавица рядом сидит? Нет, не понять Кагана. Недаром Живым Идолом звался.

— Слушай, родной, и верь мне. Долог твой путь до Ерушалаима, всякое может случиться. Враг твой лютый ждет тебя, а ты и не знаешь, где и когда с ним встретишься. Жизнь ему должен? Сделай, как я говорю, не пожалеешь: сохрани свое семя. Знаю я людей, на рынке сидят, в глубокой тайне с нами работают. Сведу тебя с ними, сделают по моему заказу все, что нужно.

Видели Бальдя и Тыган, как бережно заворачивал Каган в большой красного шелка платок крошечные медные кувшинчики с узкими высокими горлышками и замысловатые вещицы из бронзы, а потом уложил сверток в кожаную сумку с тисненым узором.

А вчера они встретили другого Великого Шамана, отмеченного огненным крестом, и Каган велел им опустить оружие и не вмешиваться, что бы ни случилось. Теперь он умирает, и что будет, когда совсем умрет? Что же с ними будет?

Охотники подоткнули волчью шкуру, которой был укрыт еще живой Идол, и начали осторожно поднимать носилки.

Тамплиер зажег свою свечу от свечи, услужливо протянутой монахом. В избушке все равно было темно.

Эта избушка прилепилась боком к стене, вытесанной в меловой горе. Два окошка и низкая дверь — вот и весь свет, если днем, а вечером двух свечей никак не хватает, от них только тени сгустились под потолком. Прямо напротив входной двери, за которой остался на страже Чеботок, чернел проем, обрамленный грубыми балками.

Монах перекрестился, быстро пробормотал молитву и, пригнувшись, шагнул в проем, который вел внутрь горы.

Белокожий последовал за ним. Ход оказался просторным: два человека могли разминуться, не касаясь гладких меловых стен. Под высоким незаконченным сводом даже рослому Тамплиеру не пришлось нагибаться.

Сначала, не больше десяти шагов, ход шел прямо, а потом раздвоился. Один рукав вел вверх. Там, в тупике, почти на вершине, была церковь, высеченная внутри скалы. Второй — круто спускался вниз. Туда монах и повернул. Широкое покрывало его клобука и ряса закрывали огонек свечи, но идти можно было без опаски. Путь оказался неожиданно долгим, пока натоптанная в мелу тропка не превратилась в крутые ступени. Они привели к запертой двери.

Обычай прятать сокровища под руслом реки монахи переняли у хазар, и белый лыцарь был из немногих, кому они доверили свою тайну.

В небольшой овальной комнате Тамплиер огляделся, подняв свечу. Высеченная вместе с комнатой громоздкая колонна подпирает свод. И стены, и свод кажутся грязными и липкими даже с виду: они старательно покрыты чем-то в несколько слоев, может, сосновой смолой, может, воском. Это покрытие — надежная защита от влаги, но поглощает и без того скудный свет, поэтому огонек свечи еле освещает дубовые полки, опоясывающие комнату. Колонна не тронута и играет дивой росписью. Все библейские сказания изображены на ней яркими, сочными красками, пропитавшими мел навсегда.

У пола — сотворение мира, изгнание из рая, дальше — история многотерпеливого, избранного Господом народа, выше — Дева Мария, Благая Весть и под потолком, после распятия Христа, во всю опояску — Вознесение.

Тамплиер за спиной монаха подмигнул Спасителю: шалом! Жаль братия потолок загадила, я бы тут такое изобразил! Самое-то забавное случилось потом.

На полках, что ближе к дверям, — монастырские записи на бересте, а дальше — папирусы. Тамплиер взял в руки один, другой.

— Евангелие?

Монах трижды перекрестился с поклонами в сторону свитков.

— Сорок жизнеописаний Сына Отца нашего небесного. А вот иконы древние, сотни лет им. Послал Господь святую Ирину, императрицу византийскую, защитникам веры истинной в помощь. Не дала иродам все лики святые огню предать. Монахи, что бежали в стародревние времена от иконоборцев проклятых, унесли с собой, что могли. Так и сохранились святыни и до нас дошли.

Тамплиер поднял брови и небрежно бросил свитки обратно на полку. Монах потупил глаза, стараясь, чтобы гость не заметил укоризны и не обиделся. Засуетившись от неловкости, он ступил за колонну в три обхвата и жестом пригласил лыцаря за собой.

За колонной в небольшой нише на полу стояли кованые сундуки с дорогими облачениями. Они были раскрыты, чтобы древние ткани не задохнулись.

Каждая, даже самая мелкая вещица, драгоценной церковной утвари была бережно завернута в мягкую ткань и трепетно уложена в лыковые короба.

Горшки, доверху наполненные старинным золотом и серебром, рядами стояли на полках вдоль стен. Между ними, завернутые в белый лен — каждая отдельно — стопками лежали древние бесценные иконы. Самой новой из них было больше пяти сотен лет.

Монах вынул из одного сундука несколько шитых золотом мантий, и, осторожно встряхнув, отложил их в сторону. Рядом положил несколько искусно сделанных парчовых поясов. Тамплиер увидел в сундуке омофоры из овечьей шерсти, очень древние, одни из первых. Как же удалось сохранить такую древность?

С сомнением достал монах странную одежду. В монастыре никто не знал, откуда она и сколько хранится здесь. И ценности ее не ведали.

— Все как есть: халат полотна белого шелкового с коробом на вороте, кишка заодно с халатом в перетяжках. Гуляет среди братии сказка, что это одежа Спасителя. И завещал Он ее хранить апостолу Варфоломею.

Монах, придирчиво разглядывая одежду, нет ли на ней пятен и прорех, не заметил, как побледнел Тамплиер, побледнел, прикрыл глаза и покачнулся: сколько времени прошло, а не забыть казнь лютую, позорную после тридцати трех упоительных лет служения добру и благу. «И жизнь твоя закончится страшно, мучительно и позорно». Проклятый Имзакан! Поделом ему! Как сквозь толщу воды, донесся до него голос:

— Но сомневаемся мы: уж больно чудна одежа, и не в одном Евангелии подтверждения ей не нашли. Опасливо, а вдруг это халат царя какого языческого или того хуже, хламида колдуна непотребного, потому и решились продать. Коли грех за нее ляжет, то не на нас, коли благодать на кого другого, то и слава Богу.

*****

Анчар еле дождался, когда «русский» магазин откроется. С таким настроением нужно бежать из дому чем дальше, тем лучше. А куда убежишь? Погано, что возвращаться все равно придется. А как вернуться? Как смотреть на Ирку? И о чем говорить? Все уже сказано.

Хорошо началось это утро! Он проснулся на рассвете. Сна ни в одном глазу — редкая удача! Вечный «недосып» давно стал привычным и не напрягал. По выходным спишь до отвращения, а все мало. Вот бы придумал кто-нибудь способ высыпаться впрок, хотя бы на неделю вперед — весь бы ему почет и памятник до неба от хронически усталого человечества! Рабы, как ни крути, рабы, хоть бы выспаться…

Ирка посапывала на плече.

— Ирочка… Ириша…

— М-м-м?

И улыбнулась сквозь сон… И потянулась к нему, родная, теплая…

Как в прежние времена, взял «ноль-семьдесят пять» «Немирова», колбаски, сырку, банку шпрот, бутылку «колы». Пара пластиковых стаканчиков в машине найдется. А перочинный нож всегда в кармане.

Анчар подрулил к крошечному лесочку посреди города. Хорошее место — столики, скамеечки для пикников, и ехать далеко не нужно. Аккуратно разложил закуску, налил первый стаканчик и задумался.

Пить не хотелось, а что поделаешь! Это что же Ирка себе позволяет? Думать нужно! Так задеть его самолюбие! Ударить наотмашь! За что, почему?

Никогда он не говорил, как любит ее. Что, сама не понимает? И вообще, зачем говорить, когда и так все ясно. Жить он без нее не может, это факт. Вместе им хорошо — это второй. Куда она без него? — третий. Восьмой год вместе. Вот и вся любовь. Разве не так? Слова только мешают и путают.

А тут вдруг захотелось Анчару словами сказать про любовь и все такое… И место подходящее, и время. Постель, как после землетрясения: простыни, подушки — в кучу, Ирка в кольце его рук, не вырвется. Ох, Ирка! Растаял, разнежился вояка.

Так и сказал, как думал:

— Хватит, Ир, пора. Живем вместе, так пусть все по закону будет, а? Ты как?

Ирка вскинулась, рванула простыню на плечи и уставилась на него. Анчар подумал, что от радости она слова вымолвить не может. Как же! Вот тут-то и началось.

— Ой, Андрей, счастье-то какое! Вот не ожидала! Честно, сначала ждала, удивлялась, потом ждать перестала, и так хорошо. Думала, что и ты понимаешь: раз нам пожениться здесь невозможно, так чего зря расстраиваться.

— Говоришь, по закону… Это по какому? Что, есть что-то новое в законах? И как это я пропустила?

— Ты чего, Ир? Распишемся, и все, чтоб, как у людей. Семья…

— Как у людей? У каких людей? У еврейских? Забыл, кто мы с тобой?

— Ну, ты-то, положим…

— Вот именно. Я, Коваленко Ирина Анатольевна, чистой воды еврейка при русском папе. А ты, Андрей Яковлевич Рабинович, кто?

— Ну… Дед Семен, отец бати, был евреем, и бабка Рива.

— Притворяешься, что не понимаешь? А мама? Из польской шляхты? Кто же тебе в Израиле жениться позволит? Вот тебе и весь закон.

— Подумаешь! Смотаемся на Кипр или в Прагу, и все дела. Пол-Израиля так делает.

— А меня спросили, хочу ли я на Кипр? Я здесь хочу! Я гражданка этого государства и не хочу, чтобы моего мужа считали здесь неполноценным.

— Это я неполноценный? Здрасьте, приехали! Вот ты как думаешь…

— Не я, а закон.

— При чем тут закон, Галаха? Не хочешь, так и скажи. Значит, не любишь. А я-то, дурак, размечтался… Ты бы о Мише подумала. Усыновить парня нужно. Совсем от рук отбился.

— О Ми-и-ише?! Андрей, ты что, ничего не понял? Миша… Еще немного и он сам нас с тобой усыновит, если захочет, конечно. Хотя, кто мы для него!..

Тут Анчар не выдержал. Все, что думал про Мишины побрехушки дешевые, про ее дурацкую доверчивость, про свою пахоту на захребетника-придурка, выложил. Ирка молчала, глазами хлопала. Потом попыталась что-то объяснить. Опять боги-ангелы-омфалы, ничего нового. Наша песня хороша, вот как это называется. Надоело!

Анчар не то, чтобы разозлился, просто молча оделся, тихо щелкнул замком и побрел к машине.

Теперь сидит в лесочке, стаканчик пальцем поглаживает, выпить примеряется. Не выходит махом… Объяснения объяснениями, но, как не крути, отказала ему Ирка. Не хочет быть его женой. Утрись, Анчар.

Сзади хрустнула сухая ветка, зашуршали иголки.

Так, не хватало, чтобы бомж к нему присосался. Анчар поднял голову. По пустой дороге возвращались из синагоги верующие. Многие в талесах. У кого на плечах, кто голову покрыл, кто подушечкой сложил, в руках несет.

Может, это один из них с тыла подгребает? Как жениться, так мама у него неподходящая, а как выпить на дармовщинку?

Кто-то сел рядом. Оглядываться не хотелось. Была бы Ирка, он бы ее признал и по вздоху.

— Проблемы?

Рядом, спиной к столу, облокотившись о доски, сидел Миша. И куда растет? В мае тринадцать стукнет, а здоровый, как крепкий парень в расцвете лет. Красивый, рослый, неглупый, очень даже неглупый. А что толку? Ведет себя, как… как царь вселенной, не меньше.

— Ага, выпить не с кем.

— Приглашаешь?

Анчар молча двинул пустой стаканчик, налил.

— Что-то случилось?

— Да так. Накатило все разом.

Анчар горестно шмыгнул носом.

— Вкалывать — пожалуйста, а жениться, извини, Андрей… Ты, Миша, у нас птичка вольная, жизни не знаешь! Вот я тебе расскажу, глаза приоткрою, чтобы увидел, что тебя ожидает.

— Нет, лучше я тебе расскажу. Ирина сразу поняла. А ты… — Миша махнул рукой.

— Что, я? Неполноценный? Так и скажи.

— Брось, Анчар. Все будет хорошо. Это не ты и не закон, а мир вокруг тебя неполноценный.

— Вот объясни мне, ангел хренов, почему бог один, как говорят, а законов много?

Миша улыбнулся.

— Весь фокус в том, что и богов много. И проблем у них не меньше, чем у тебя, у меня, и у всего мира. Знал бы ты о моих…

— Да, помню, говорил ты, что в какой-то команде. Или в бригаде? — Анчар испытывающе посмотрел на парня. — Под каким-то Базом ходишь?

— Памятливый! Это я тогда на пляже лишку болтнул. В горячке был от волнения, а потом от радости. Знал бы ты, что для меня значит твой подарок! — Миша неторопливо поднес стакан к губам и, мягко запрокинув голову, одним движением влил водку в рот, не покривившись.

Анчар проследил за рукой Миши: «Красиво, и когда успел так наловчиться? А даже не подумал, щенок, что чокнуться в хорошей компании полагается», — и опрокинул в рот содержимое своего стакана, по привычке сморщившись и тряхнув головой, потянулся за хлебом, положил на него несколько слипшихся пластиков сыра и протянул бутерброд Мише.

— Закусывай, закусывай, самое время позавтракать.

Миша жевал, а Анчар, опустив голову, задумался. Вечно с ним, как на вулкане. Баз какой-то… сабра, наверное, «баз» — это «сокол» на иврите, крутая кличка… команда… лишку болтнул… И тот тип на пляже мутный какой-то.

— Так что за Баз-то? Толковый хоть мужик? Взглянуть бы.

Миша сам взял бутылку, разлил по второй. Анчар поднял стакан, кивнул, но пить не торопился. Пусть Миша еще выпьет, язык развяжет.

— Да видел ты его, много раз видел. Пусть не живьем, как говорится…

— В кино, что ли?

— И в кино, и в музеях. А первый раз, наверное, в «Детской Энциклопедии». Была у тебя в детстве? Желтая такая?

Лицо Анчара даже вытянулось от удивления.

— У кого ж ее не было! А чем же он так прославился, что его в энциклопедию поместили? Уж я бы запомнил, я эту энциклопедию вдоль и поперек еще до школы изучил.

Миша не спеша выпил, доел бутерброд, и продолжил, задумчиво глядя перед собой, вроде говорил одно, а думал о другом.

— В Египте одного из богов Ра изображали в виде человеческой фигуры с головой сокола. Это и есть Баз.

Анчар тоже выпил и, не закусывая, протестующе помахал стаканом:

— Стоп, стоп. Я точно помню, что Ра — это бог Солнца, а не какой-то сокол. И знак его — кружочек с крыльями. Не так?

— Нет, не так. Тут твоя энциклопедия ошибается. Солнце — это Солнце, Ра — это Ра, а Баз — это Баз, мой начальник. И знак его — крылатый диск.

Давно разошлись по домам верующие, на выезд из города двинулись автомобили, солнце поднялось над соснами, за соседними столами начали устраиваться компании. Потянуло дымком и запахом шашлыка.

В бутылке осталось на донышке, в консервной банке — одна шпротина, а Миша все втолковывал что-то Анчару, объяснял. Анчар кивал, а в голове крутилось: «Что за болезнь? Вон, как много знает, и все логично вроде, красиво, а послушать — не верю». Не укладывалось у Анчара в голове то, что пытался втолковать ему Миша. Он привык доверять своему опыту, опыту друзей и командиров. В его жизни не было места фантазиям, сказкам, мечтам. Может, и не болен парень, но живет в своем мире, жизни не знает, верит во что ни попадя. Нужно что-то делать, а что? Как убедить мальчишку? Как отвести беду? Знать бы, в чем беда, руки бы вовремя подставить. Пусть пока поговорит, а он, Анчар, послушает, подумает, а там и придумает что-нибудь.

— Ты объясни мне, почему какой-то принцип для нее важнее нормальной жизни? Хорошо это или плохо?

Миша растянул губы в мягкой улыбке, и взгляд его потерял обычную надменность.

— Что такое хорошо и что такое плохо… Что есть добро и что есть зло? Я тебе уже битый час об этом толкую. В этом-то и все дело. Для того и закон, чтоб и в душе каждого человека, и между душами постоянная борьба шла.

Анчар с подозрением посмотрел на Мишу. Час от часу не легче!

— Душа? Ты что, верующий, что ли?

Миша досадливо поморщился.

— Да не верю я, а знаю: есть душа, есть! С телом она не умирает, а возносится и обогащается. Потом ей путь назад, на землю. Но есть и особые случаи, например, души, которые не способны к обогащению, потому что вознеслись уже переполненными. Это души фанатиков, независимо, от того, кем был человек при жизни, негодяем ли ведущим, или блаженным ведомым. Эти не возвращаются, ждут своего часа. Да еще души самоубийц, они болтаются между небом и землей и всем мешают. И ничего с ними не поделать.

Анчар разлил по стаканчикам остатки водки.

— М-мда-а…

За спиной Анчара раздался робкий голос Иры:

— Значит, есть жизнь после смерти?

Миша даже не поднял голову.

— Не совсем жизнь.

Ира присела рядом с Анчаром и легко обняла его за плечи.

— Как это странно.

Анчар почувствовал, как рука Иры напряглась у него на плече.

— А у тебя душа есть?

Миша опустил голову, поводя ею из стороны в сторону. Анчар усмехнулся: ага, умник, вот ты и спекся, водочка, она на ангелов действует, так же, как и на нас, сирых и убогих.

— Не знаю. Душу может только смерть выявить. А мы…

Анчар хлопнул ладонями по столу.

— Все, достаточно. Не хватало, чтобы ты еще, Ир, заразилась.

Миша поднялся.

— Устал что-то, пойду посплю, а вы вернетесь — не шумите, хорошо?

— Да, Миша, отдохни. — Ира поднялась вслед за ним. — Один вопрос, можно?

— Смотря, какой вопрос…

Миша отвечал Ире, а смотрел на Анчара, будто ожидая, что у него тоже найдется вопрос. Но Анчар не слушал, задумавшись о своем.

— Что такое Ра?

Миша посмотрел себе по ноги. Ира проследила за его взглядом, но не увидела на земле ничего, кроме сухих иголок среди россыпи мелких камешков.

*****

Быстро бежит время, а ничего в жизни не меняется уже восемь лет. День похож на день, недели скатываются в серые, мягкие комочки и набиваются в такие же серые мешочки месяцев. Двенадцать мешочков — год, еще двенадцать — два, потом три, восемь… Вот если бы в них хоть на донышке, деньжат завалялось, может, веселее было бы ворочать эти мешки. Но чего нет, того, как видно, уже и не будет.

А как мечталось! Куплю квартиру и покатаю Ирку с Мишей по стране, а там, чем черт не шутит, и за границу вывезу. Ирка, Ирочка… Все бы для нее… на руках бы носил, работал бы день и ночь, чтобы она ни в чем нужды не знала.

Только она смеется, говорит, ей и не нужно ничего, был бы он, Андрей рядом, да Миша жив-здоров, что еще? Счастлива, говорит, любит… А работает почти, как он, по десять-двенадцать часов, разве что не по сменам. Вместе получаем — грех жаловаться, а денег нет.

Миша растет, да как растет! И не подумаешь, что в мае тринадцать исполнилось — просто молодой мужик на все двадцать пять. Гормоны… Шляется где-то неделями, приезжает домой, закрывается у себя в комнате, Ирка даже еду туда носит. Поживет день, два, редко неделю, и опять — комнату на ключ, сам за порог — бай!

Сначала боялся Анчар, что связался парень с дурной компанией. С Иркой поговорил. Она успокоила: не переживай, с Мишей ничего плохого случиться не может. И сама не волнуется. Миши нет, не вспоминает о нем. Он приезжает — встречает приветливо, но, где был, что делал и главное, с кем, никогда не спросит. Наготовит вкусненького и таскает подносами ему. Хорошо, не грубит парень, вежливый, спокойный, все «спасибо» да «пожалуйста».

«Андрей, дай полтыщи, пожалуйста… Нет? Ну, тогда, сколько есть. Спасибо…» Вот и все дела… Тот чудной разговор в лесочке пожалуй, самым длинным за все эти годы был. И просьба на пляже год назад странная… Ладно, не жалко, подарил, так подарил.

На Мишу все деньги и уходят. Было бы больше, и больше бы уходило. Вроде, не на глупости просит. Компьютер каждый год меняет, да к нему всякие прибамбасы покупает, книги, учебники, словари. А в последний год новая «фишка» у него появилась: натащил в дом разных серьезных тренажеров, занимается до упаду, и Анчару перепадает. Красота! Не то, что раньше, когда отжимался до пота Анчар на ковре, подтягивался на самодельном турничке в коридоре, да «грушу» лупил под окнами.

А Ирка? Что Ирка, ее понять можно, появился у нее Миша не по-людски, так до сих пор и тянется.

Любит ее Анчар так, как никто никогда никого не любил. Жизнь за нее — пожалуйста, кровь по капле до донышка — не задумается. А помочь, изменить ничего не может. Непонятно, странно все… Остается молчать и ворочать свои мешки…

На лобовое стекло шмякнулась здоровенная капля и поползла вниз, оставляя за собой перламутрово-зеленый след. Ворона, не меньше. Вот уцелила, негодная! Анчар дернул рукой, чтобы включить «дворники», да вовремя сдержался. По стеклу эта сопля размажется, а толку не будет, до завода подождет.

Он стоял в пробке на выезде из города. Новая дорожная развязка — дело хорошее, но утренних проблем даже она решить не может. Машины по-прежнему медленно двигались пару сотен метров до кольца, а там, вырывались на простор новой дороги, кто до Тель-Авива, кто в Петах-Тикву, а большинство, как он, в промзону, на один из заводов.

От скуки Анчар еще раз осмотрел птичью отметину, глянул на высоченный рекламный щит над заправкой «Сонола». Ирка прозвала его фаллическим символом родного города. И даже не покраснела, бесстыдница!

Взгляд скользнул вниз, по крышам передних машин, на обочину и уперся в молодого парня, лениво облокотившегося о капот автомобиля с белыми номерами. Палестинец отвел глаза, достал сотовый телефон, коротко глянул на него, не набирая номера, нажал на кнопку, сказал несколько слов и отключился. Потом, не торопясь, он сел за руль, завел двигатель и проехал вперед, пытаясь влиться в едва ползущий поток машин.

Скучно. Каждое утро одно и то же. Вот и вчера, кажется, этот араб стоял на этом же месте возле кучи картонных ящиков у магазина. Тренированная память возразила: не кажется, точно стоял. И вел себя точно так же. Вроде ждал его, Анчара, появления. Каждое утро одно и то же. Скучно…

Перед будкой охраны на въезде в промзону, как всегда, переминалась с ноги на ногу длинная очередь рабочих-палестинцев. Медленно проезжая мимо, Анчар обратил внимание на араба, который, скользнув взглядом по его машине, и даже, кажется, задержавшись на номере, отвернулся, доставая мобильник. Глянул на него, будто отмечая время, сказал несколько слов и спрятал сотовый. Что это? Случайность, или?.. Да нет, не может быть, что за паранойя! Какая может быть слежка? С Россией давно все концы обрублены, а та история с Мишей… Так это было без малого восемь лет назад. Кому это интересно?

Однако какое-то смутное беспокойство тревожило Анчара всю смену. А что, если это Казем объявился? Или все-таки Россия, Чечня? Приморье? Там речь не о миллионах, о миллиардах шла. Хорошо, предположим, это слежка: элементарный хронометраж, пути следования объекта на работу и обратно, сообщение, кому надо. Все таки лучше проверить, береженого бог бережет. Изменить маршрут он не может, но время изменить в его воле. Обычно он работает с семи утра до полвосьмого вечера, а сегодня уйдет раньше. В конце концов, имеет же он право хоть изредка дать себе небольшую передышку и отработать смену без дополнительных часов.

Выехав с завода, Анчар увидел неторопливо идущего ему навстречу араба. Грамотно: дорога заканчивается тупиком за следующим заводом, так что ни одна машина не проедет незамеченной. В зеркало заднего вида Анчар увидел, что араб, не сходя с тротуара, повернул голову, проводил взглядом его машину и достал мобильник. Интересно…

Подъезжая к городу, Анчар остановился возле арабского магазина, как раз через дорогу от того, возле которого утром он заметил топтуна «номер один». Сигареты кончились и семечек купить пора, любил он, лежа перед телевизором, пощелкать каленые в микроволновке, еще горячие «подсолнухи»…

Вышел, постоял на пороге, прикуривая, незаметно огляделся, нет ли чего подозрительного? Вот так-та-а-ак! Утренний парень-араб отвел глаза и полез за сотовым. Ничего себе, птичка!

Домой, домой! И подумать. Анчар весь день не мог отделаться от мысли, что за ним следят, а здесь, на пороге магазина, окончательно убедился, что опасения его не напрасны. Столько лет прожил тихо-спокойно, изредка и не внапряг вспоминая то, что было в России, или историю с похищением Миши, так вот на тебе!

И все же, кто? Интуиция проснулась и замотала головой: нет, не Россия. Те деятели давно бы выследили, выкрали, башку бы отвернули и кровь по капле выцедили за свои миллиарды. Да и каким боком Анчар к их бабкам? Что он знал? Выполнял приказы, получал зарплату, ни премий, ни дач-дворцов, ни заграниц. Израиль не в счет, заграница, да не та, совсем не та.

Казем?.. Ничего другого в голову не приходит. Попробовать прикинуть, поставить себя на его место? Это для нас с Ириной все в прошлом, а для него? Он-то глубже всех увяз в этой истории. Ушел ведь проигравшим, озлобленным. Сбежал. Мог ли так просто забыть, что какой-то работяга-«русский», туповатый молчун, которого он сам же присмотрел, пригрел и взял в свою бригаду, вдруг развернулся и умыл его, тренированного боевика? Развалил такую операцию, судя по размаху, тщательно подготовленную и почти уже завершенную! Не мог не разозлиться, не мог забыть и простить, когда остыл. Не раз, наверное, в мыслях поджаривал Анчара на медленном огне, переворачивая с боку на бок; на мелкие клочочки разрывал горелое мясо и собакам скармливал. Отомстил бы — успокоился, да руки коротки! Значит, не успокоился. Затаился в надежде, что мир тесен, да и случайности никто не отменял. Живем по соседству, возможно, Казем или кто-то из его приятелей, помнивших Анчара, работает на одном из заводов промзоны. Не исключено, что увидели его, когда стояли в очереди перед шлагбаумом или ждали маршрутку после работы. Да мало ли! Вот и дождался Казем своего часа.

Анчар докурил, стараясь не встретиться взглядом с «топтуном», и пошел к машине.

Дорога к дому была знакома до мелочей, поэтому ничто не отвлекало и не мешало думать «за противника», представлять логику Казема, даже если она на первый взгляд покажется абсурдной.

Итак, предположим, Казем считает невероятным, что «русский» случайно оказался под рукой, чтобы попасть в бригаду. С его точки зрения, появление Анчара на заводе сильно похоже на подставу. Не объяснишь же, что это действительно было совершенно случайно.

Следуя этой же логике, ему трудно поверить, что мать похищенного мальчика случайно оказалась напарницей «русского». Значит, Анчар, уже владея информацией, познакомился с матерью мальчишки, научил ее, как вести себя. Этим и объясняется ее спокойствие и легкомыслие. Видимо, женщина оказалась способной ученицей, если они до сих пор вместе. То, что Анчар и Ирина не расстались, известно наверняка, проверить это не сложно.

Значит, Казем убежден, в своей правоте: тут нет места случайностям, а его враги — это боевая группа. Где они живут и работают, давно для него не тайна. Трудно выяснить, на кого работают. Если, по убеждению Казема, они резиденты, то зачем им такое сложное прикрытие? Восемь лет работают простыми рабочими на заводе, получают гроши, купили квартиру в недорогом районе. Не говорит ли это о том, что за ними какая-то мощная организация, а сами они очень ценные ее кадры. А иначе как они могли узнать о законспирированной группе Казема и о задании, которое она получила? Где утечка? Кто предатель?

Анчар включил поворот и обогнул круг перед подъемом в город. Много времени потребовалась, чтобы проверить все детали, выяснить все мелочи, и вот-вот Казем или те, кто стоит за ним, начнут действовать. Не будут же они пасти их с Ириной вечно.

Еще поворот.

Хотели бы убить, чтобы отомстить, нашли бы не один десяток возможностей. И не подъезжал бы сейчас Анчар к дому, и не жарила бы Ирина котлеты к вечным макаронам. Если не подстерегли, чтобы уничтожить, значит, хотят взять живьем. Интересно…

Закрыв машину, Анчар огляделся. Это что же, теперь так и ходить: голову в плечи, глаза в разные стороны? И Ирку обучить? Как же ей, мышке любимой, рассказать? А нужно ли? С первого дня, вернее вечера, он взял на себя ответственность за нее, и ни разу даже в мыслях не появлялось отщипнуть хоть крошечку и переложить назад на тонкие до смешного плечи. И не нужно ей ничего знать, хорошо, хоть реветь по пустякам отвыкла.

Справится Анчар сам, не в первый раз. Уроки, которые остались в прошлом, не забылись, нет, не забылись. Нужно лишь быть аккуратнее, интуицию, ленивую барыню, встряхнуть, учителей добрых вспомнить, а недобрых тем более, да и вообще, мало ли, что понадобится. В нашем деле мелочей не бывает. Так капитан Гронский говорил? А Ирку с Мишей — за спину, в укрытие, в тыл. И цыц мне, не высовываться, пока не разрешу!

Во дворе он присел на лавочку. Закурил и продумал, что может предпринять противник дальше. А дальше, после проверок и слежки, при таком раскладе нужно быть готовым к захвату, никуда не деться.

Захват предполагает длительный допрос и, возможно, дальнейшее использование пленных. Это в теории. А вот о практике лучше совсем не думать, слишком хорошо знает Анчар, что такое практика допроса. Ирка такого на первой же минуте не выдержит. Нет, не думать! Этого допустить никак нельзя. Лучше смерть. Но о ней потом.

Итак, захват. Где? Как? Какими силами?

Захватить человека в Ариэле и вывезти его из города? Очень сложно, так как это один из самых охраняемых городов мира. Он обнесен тройным забором из колючей проволоки, с контрольно-следовой полосой вдоль него. Плюс электронные средства слежения, армия и городская охрана постоянно кружит по периметру. Охраняется въезд и выезд из города. Все это так, но охрана — это далеко не страховка. Могут позвонить в дверь под видом полицейских или соседей. Но Казем знает, что у Анчара есть оружие и он как профессионал умеет им пользоваться. И неизвестно, что в квартире может их ожидать: сигнализация, скрытые камеры.

Могут выманить из города, сообщив, предположим, что Миша попал в беду. Ирина взовьется, ничто ее не удержит.

Захватить машину в пути? Нет, придется перекрыть дорогу перед машиной и позади ее. А на территориях, контролируемых армией и полицией, это невозможно.

Нельзя исключать эти варианты, но Анчар чувствовал, что есть решение проще. Думай, думай…

А если придумать ситуацию, когда они с Ириной окажутся в определенное время, в определенном же месте на «территориях» или поблизости? Место должно быть закрыто от посторонних глаз. Да, задачка предстоит не из легких. Будем ждать…

Добывая из кармана ключи, Анчар решил отвлечься и дать себе передышку: постоять под горячим душем, пообедать, накалить семечек и ждать Ирку. Он так редко приходил первым, что всегда чувствовал себя двоечником-прогульщиком, но Ирке об этом знать не обязательно, а то переполошится, раскудахчется, начнет уговаривать отдохнуть, не оставаться после смены на дополнительные часы. А зарабатывать кто будет? Миша? Он только брать умеет.

Правда, сейчас Анчару было не до эмоций. Все его размышления убеждали в том, что не сегодня-завтра, ну, может, послезавтра нужно готовиться к любым неожиданностям, и будут они весьма неприятными.

Дома Анчар переоделся, умылся, открыл холодильник. Конечно, котлеты с макаронами, спасибо Мише… Ладно, нам не привыкать, мы люди не гордые.

Анчар поставил тарелку в микроволновку, достал из морозилки початую бутылку «Перцовки». Вдруг мобильник зарыдал «Славянку». Ирка!

— Андрей, Андрей, алло! Андрюшка, что я тебе расскажу! Ты меня слышишь?

Анчар отвел руку с мобильником от уха. Ирка верещит — оглохнуть можно. Неужели еще что-то случилось? Судя по тону, не очень печальное.

— Угу…

— Представляешь, час назад весь завод собрали, сказали, что для поддержания настроения работников в период кризиса решено устроить компьютерную лотерею. Разыгрывается, мол, отдых в гостинице на Мертвом море. Номер на двоих, конец недели, три дня и две ночи.

— Самое время. Как раз, когда людей увольняют, и заказов нет? Когда «проценты» за переработку срезают?

Голос у Андрея скучный, равнодушный, Ира даже задохнулась от обиды. Ну, ничего, сейчас она его так обрадует, так обрадует! Он еще запрыгает от радости, как она прыгала! Жаль, что нельзя увидеть этого. Андрей и печалится, и радуется очень сдержанно. Но тут такое! Ни за что не сдержится!

Анчар улыбнулся в трубку. Ох, мышь моя дорогая, доверчивая! Жаль тебя разочаровывать.

— Точно, какой-то «левый» трюк. Или деньги отмывают, или взятка скрытая… или рот кому-то заткнуть подачкой хотят. Кто выиграл-то? Секретарша директора? Начальник отдела контроля? Бухгалтер?

Ира радостно засмеялась в ответ.

— Не угадал, не угадал, а еще умный… Я выиграла. Я! Просто раньше позвонить не могла, все время наши подходили поздравить, работать не давали, бригадирша коситься начала. Ты рад?

— Рад. Когда ехать?

— На следующей неделе, в четверг.

— Следующую неделю я в ночь.

— Ничего, одну ночь пропустишь. Такое раз в жизни бывает, неужели не поймут?

И, перейдя на шепот, Ира зачастила:

— Пока, начальница смотрит, работать нужно, дома договорим, целую.

Анчар улыбнулся замолчавшему мобильнику: «И я тебя целую. И люблю».

Взял в руку «Немиров», задумчиво посмотрел на этикетку и вернул бутылку в холодильник. И ежевечернюю пробежку сегодня придется отставить. Не обращая внимания на писк микроволновки, он открыл окно и закурил.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Баз сдул пену, сделал глоток, прищурился, отпил залпом половину и поставил бокал на столик.

— Ну что ж, Миша, тринадцать лет прошло. Я тебя не трогал, дал осмотреться в новой жизни, приспособиться, устроиться. Теперь время вышло. Пора действовать. Этот проект подходит к концу, я начинаю новый, а здесь до конца работы один из вас останется вместо меня. Времени на игры, споры и обиды у нас нет, моего преемника выявит бой.

— Скорей бы закончить, надоело.

— Подожди немного, уйдут эти трое, и можно закрывать лавочку. Что вечером делаешь? Может, посидим в баре?

Тамиру очень нравилась Юля. Он даже выучил по-русски «как дела?», «хорошо», «спасибо» и очень хотел назвать ее «Юлечка», но стеснялся.

Юля искоса посмотрела на парня. Такой славный, но робкий — ужас!

— Что ты! На работе бар, и отдыхать в баре — с ума сойти! Я на стаканы уже смотреть не могу.

Хотела предложить съездить в Арад на дискотеку, но к стойке подскочила буря-Галит.

— Ой, умереть! Сколько в них пива влезло! Сидят, как пришитые, боюсь, еще попросят!

Последние посетители не торопились. Сидели они с полудня, даже в туалет ни разу не вышли, а здоровье берегут, не курят.

Трое мужчин похожи друг на друга, как близкие родственники: бледные, прямо, как бумага, белые лица; седые, даже у самого молодого, волосы. Рослые, крепкие. Старшие бородатые. Кто такие, интересно? Откуда? К туристам здесь привыкли, на чужую речь внимания не обращают, но эти… Очень странные, не похожие на других.

Юля придумала, что они финны. Или шведы. Дед и отец приехали навестить молодого. Он и пиво заказывал. Погостили, погостили, а потом поссорились. Сын с отцом за весь день и словом не перемолвились, хмуро на деда поглядывают, кивают его словам. Он из бокала хлебнет и им что-то втолковывает. А так, больше молчат, пиво тянут, на море смотрят. Наверное, свои разборки, мало ли что в семьях бывает.

Шустрая Галитка крутилась возле них, скатерки встряхивала, стулья на столы свободные ставила, намекала, что пора закругляться. Оказалось, что и дед говорит на иврите.

— Ничего не поняла, может, кино будут снимать? Сценарий обсуждают? Или наследство делят? Старый говорит, что двое их осталось из семерых, спорили они долго, вещи какие-то собирали. У молодого шесть скопилось, а у другого — одна, но очень ценная. Пала называется. Это что? По-русски, нет? На иврите такого слова тоже нет. Старик же хочет, чтобы все барахло кому-то одному досталось. Сам он куда-то далеко собрался, может, помирать надумал? Так крепкий еще, пожил бы. Тот, кто все семь вещей возьмет, займет его место.

Юле стало ясно, почему посетители такие хмурые: дед, бизнесмен богатенький, наследника никак не выберет, а отец и сын переживают. При таких делах не до родства.

— Ну, вот, я же говорила, еще просят. Выметались бы уже скорее к черту, устала — сил нет!

Галит повернулась на секунду к Юле и Тамиру, закатила глаза, приветливо улыбнулась посетителям, подхватила поднос с кружками и полетела к столику.

— Давайте по последнему, и отдыхать до вечера. Как стемнеет, можно начинать. Готовы? Место выбрали? Оружие?

Баз спросил, но ответа не ждал. Конечно, готовы, а что им остается? Долго ждали своего часа Миша и Майкл, сегодня все решится.

*****

Ира стояла на балконе, и сама себе не верила. Последний этаж — дух захватывает! Их берег уже в глубокой тени гор, а иорданские горы темнеют сквозь розовую дымку.

Сердце сжимается от счастья: все так хорошо сложилось! — и от жалости: Мертвое море уходит, умирает… Безобразные дамбы режут застывшее серебро древней воды. Есть что-то в этой картине от китайских рисовых полей, неестественное, чужеродное. Жаль, как жаль, но что делать? Ничего от Иры не зависит. Все началось задолго, ох, как задолго, до нее, и закончится, когда ее уже не будет. А сегодня — радоваться, пользоваться счастливым выигрышем и не думать о печальном. Как те люди, что отдыхают возле бассейна. И смеются за столиками кафе, и пиво пьют, как те трое. Пусть они и серьезные, что-то обсуждают, седые головы склонили, отгородились от всех. Но раз здесь, значит, отдыхают, как умеют.

Внизу загорелись разноцветные фонарики. Как хорошо придумано! Лампочки и в траве, и в кронах деревьев, и в вазонах с цветами. Так просто и так нарядно. Ей захотелось тут же спуститься вниз, к людям, к музыке, к веселому многоцветью вечного праздника. Но сначала нужно растормошить Андрюшку.

В последние дни перед отъездом он совсем молчуном стал. Ира вещи начала собирать, а Андрей все думал о чем-то, курил у окна, головой покачивал то в такт мыслям, то будто спорил сам с собой. Железки свои вдруг разложил посреди комнаты не ко времени. Ира совсем расстроилась: каждая минута на счету, голова кругом идет, помечтать охота.

— Андрюш, не заболел? Может, не поедем? Ну его, этот приз. Дома тоже неплохо. Отоспишься, утром на пляж съездим, а?

— Ты что, Ирка! В кои-то веки привалило! И не думай даже, собирайся, бери барахлишка, сколько не жалко, чтоб все тетки от зависти лопнули. И мне брось чего-нибудь для соответствия. Поедем, обязательно поедем! Нельзя нам не ехать.

И с антресолей старый рюкзак потянул, тот, с которым в Израиль приехал. Ира хотела выбросить его, не дал. Этот солдатский «сидор» — память о прошлой жизни, сказал. А что за жизнь у него там была? И кого в той жизни оставил? Разве скажет!

Дорога к Мертвому морю такая красивая! Сначала до перевала — буйная зелень, горы, поселения, как кукольные домики, простор над горами. А дорога незаметно все вверх и вверх понимается. И вдруг на перевале — ах! — замереть от восторга! И кажется, что ничего прекраснее уже впереди не будет.

Андрей остановил машину на площадке под одиноким деревом. Ира вышла, стала на краю обрыва так, чтобы ветер в лицо. Никого в мире больше нет, лишь она и дикая, первобытная красота нарождающегося утра. Лиловые горы в низком тумане, ветер и тишина. И взгляд Андрея сзади держит, не отпускает, охраняет.

Ира оглянулась. Так и есть, смотрит. Из машины не вышел, просто смотрит, будто сторожит. И не улыбнулся в ответ.

— Поехали, поехали, а то взлетишь, и поминай, как звали, мышь ты моя летучая!

Вот и улыбнулся, улыбнулся! Ира коротко рассмеялась и забралась в машину. А потом они долго целовались, пока армейский джип не остановился рядом.

Строгий солдат, не глядя, задал дежурные вопросы: откуда? куда? Поднял руку: хорошего дня!

Машина тронулась, а он проводил ее глазами: не сказать, чтобы очень молодые, а счастливые…

Андрей снова задумался и всю дорогу молчал. Может, от безденежья? От ожидания мрачного будущего с этим кризисом? Только бы не заболел! А остальное можно пережить.

В номере он с порога начал все осматривать, что-то искать, чуть не вынюхивать. Под матрас зачем-то заглянул. Люстру проверил. Даже под душем — куда это годится! — целовал Иру, а сам косился по сторонам, думал, она не замечает. Долго возился с балконной дверью, мешал пройти. Ладно бы пыль в люстре нашел, а чем ему балконная дверь-то не угодила? Чистая, пластиковая, стекла протерты до блеска… Нет, угодила, потому что покивал, насвистывая, и повеселел. Успокоился.

— Ну что, нашел, что искал? Может, жалобу напишем?

— Нашел. Не все, что хотел, но нашел… Все, пошли к морю.

Неловко радоваться, когда Андрюшка такой задумчивый, но ничего поделать Ира с собой не могла. День сложился замечательно! Однокомнатный номер оказался очень уютным. Вид с балкона — чудо! И даже то, что на их этаж нужно подниматься на лифте, не омрачило радости. Ну, не любит она лифтов, особенно скоростных, не доверяет им. Ладно, придется смириться ради красоты и тишины, что их окружает. Рядом с Андреем ничего не страшно.

Держа Андрея за руку, Ира осторожно вошла в густую воду Мертвого моря и обо всем забыла, когда, доверившись природе, поджала ноги и закачалась в надежном, уютном тепле. И в бассейне поплескались, и в сауне попарились, и опять пошли к расчудесному морю, ставшему родным, привычным и необходимым на всю жизнь.

Вот только взгляд Андрея, как и утром на перевале, не отпускал от себя. Сторожит? Защищает? Тревожится? Или тревожит? Ира даже несколько раз поежилась, как от прохладного ветерка, но быстро привыкла и перестала обращать внимание, просто улыбалась любимым глазам.

Открылась дверь, и Андрей стал рядом. Ира потянулась к нему, он обнял ее, но вдруг отстранился и опустился на корточки. Ира прыснула, чтобы всерьез не обидеться.

— Ну вот, осталось окурок на балконе найти, и можно спускаться вниз. Посмотри, как там весело!

— Знаешь, Ир, — Андрей выпрямился, — мне кажется, что нам и здесь будет не скучно.

Наконец-то! Ира вздохнула с облегчением и, улыбаясь, посмотрела на Андрея. Подтянутый, мускулистый, кожа будто светится после душа. Узкие бедра обернуты полотенцем, крепкие ноги в густых рыжих волосках. Там, внизу, сегодня вечером обойдутся и без них.

Но Андрей не торопился возвращаться в комнату. Он рассматривал какую-то толстую трубку. Мутноватый пластик, аккуратно выложенный вдоль плинтуса, уходил за перегородку на соседний балкон.

— Так ты это искал? Что это?

Лицо Андрея стало серьезным, даже жестким. Он притянул к себе Ирину, зашептал, но совсем не то, что она ждала.

— Ира, Ирочка, не хотел тебя пугать раньше времени… где-то здесь Казем.

Ира замерла, сердце заколотилось в горле, пальцы оледенели. Она не могла поверить в то, что сказал Андрей, и слова вымолвить не могла.

— Может, не он, а его люди, но это не имеет значения. Они нас вычислили. Да, да, после стольких лет. Думается мне, нет, сейчас я совершенно уверен, что твой выигрыш — это часть их плана. Прости, родная, у меня не было выбора. Оставаться в Ариэле было смертельно опасно. Самое ужасное, что дома я не смог бы тебя защитить, а расставаться нам ни на минуту нельзя, понимаешь? Пришлось принять их игру.

— Нет, Андрюша, нет, не может быть. Кому мы мешали? Когда это было? Я уже и не помню ничего, постаралась забыть, столько лет прошло… Мы переехали, Миша взрослый совсем. Кому мы нужны?

— Для таких, как Казем, время не имеет значения. Он не простил поражения, его планы были разрушены. Я могу только предполагать, что нашли нас случайно, но знаю точно, что нашли.

— Думаешь, нас…

Ирина не смогла произнести последнего слова, так жутко ей было даже подумать об этом.

— Нет, Ирочка, не думаю. Судя по тому, что я нашел в номере, нас хотят выкрасть.

— Зачем? Кто мы для них?

— Знаешь, постарайся не думать ни о чем. Доверься мне, я знаю, что делать. Неужели и вправду забыла?

— Конечно, помню, все эти годы вспоминала, но пыталась обмануть себя. Почти получилось.

Ира всхлипнула и прикрыла рот ладонью, будто Казем мог ее услышать.

— Слушайся меня, как тогда, и все будет хорошо. Веришь?

Ира кивнула.

Анчар погладил ее по плечу, провел ладонью по спине. Как и в тот далекий, их первый вечер, кожа под пальцами была прохладной. Как и тогда, легкое прикосновение показалось Анчару самым удивительным событием всей его жизни. Когда Ира рядом, тоска уходит, тает боль, отступает пустота. С ней он все начал сначала, с чистого листа, по-другому.

— По всем признакам, у нас одни и те же учителя были, так что я все их ходы наперед знаю. Сейчас мы вернемся в комнату, будем разговаривать и шутить, вроде ничего не случилось. Я проверил: видеокамер нет, но «жучков» не меньше трех. Значит, видеть они нас не могут, пусть слушают.

Анчар посмотрел вверх на небо. Прямо над балконом, застыла стрела установленного на крыше подъемника. С крюка свисают стропы. Первая звезда, любимая Иркина звезда, казалась рядом с черным силуэтом слабой, маленькой искоркой.

— Идем в комнату. Еще полчаса им головы поморочим, а потом свет выключим. Пусть думают, что мы уснули.

Устроившись на широкой кровати, Анчар обнял Ирину и завел историю о своем сменщике и безголовом начальстве. Ира старательно поддакивала, возмущалась и хихикала. Когда же Анчар, не прекращая говорить, встал и достал из «сидора» коробки с противогазами, от удивления икнула и вскинула брови: противогазы есть в каждом израильском доме, но кому придет в голову тащить их с собой на отдых?

Анчар знаками велел Ире надеть противогаз, тщательно проверил, все ли правильно подогнано. Потом так же знаками разрешил снять.

— И вот, представь, я ему говорю… — на журнальном столике, застеленном бумажным полотенцем, Анчар быстро разобрал свой «CZ». Достал детали от пистолета Казема — ствол, боек и зуб выбрасывателя, — предусмотрительно сохраненные на всякий случай, и заменил ими «родные». Быстро собрал и зарядил пистолет. Дослал патрон в ствол, но на предохранитель не поставил. Положил пистолет на столик и прикрыл журналом.

— А он мне отвечает… — Анчар вынул из шкафа длинный сверток, развернул его. Ира прикусила пальцы, чтобы не вскрикнуть от удивления: в руках Андрея оказалась увесистая деревяшка. На Украине такую называют дрыном.

Андрей поставил деревяшку в угол за штору.

История из заводской жизни невнятно закончилась, а Анчар, скатав одеяла в два валика, уложил их на кровати, прикрыв простыней, и принялся рассказывать, как замечательно они проведут завтрашний день. Ира кивала, почти верила ему, но не совсем, поэтому слезы навернулись на глаза. Заметив, что Ира вот-вот расплачется, Анчар нахмурился, улыбнулся и погрозил пальцем, едва слышно прошептав: «Верь мне». Опять велел Ире надеть противогаз, проверил. А потом открыл дверцу встроенного шкафа, подтолкнул ее внутрь, и, поцеловав в шею, шепнул, чтобы сидела там тихонько, не жаловалась и не снимала противогаз.

Осмотрев в последний раз комнату, Анчар протянул руку к выключателю.

*****

Тьма рухнула на землю внезапно и придавила праздничный мир непроницаемой тишиной. Растерянные люди, вдруг лишенные света, цвета и звуков музыки, слепо подняли головы к небу, не веря тому, что случилось. В глухой темени каждый остался наедине сам с собой: страшно пошевелиться, страшно сдвинуться с места, невидимую руку протянуть вперед страшно. Не может быть, такого просто не может быть. Нужно замереть на секунду, подождать, и все вернется. Вот тогда можно будет вздохнуть, рассмеяться, увидеть знакомые и незнакомые — все родные — лица, убедиться, что все вместе, и всё на месте, и будет так всегда и вечно. И зазвучит музыка, и тело рванется ей навстречу, и руки — руки, которые можно видеть, — поднимут бокалы в честь нарядного праздника жизни! А вокруг расцветут улыбки, засияют глаза, обнимет всех чуть смущенная радость. И свет, свет, свет! Только останется в глубине души легкая грусть о потерянных навсегда удивительных мгновениях и смутная досада: внезапная темнота дала неведомую доселе свободу, такую, о которой мечталось когда-то в детстве, и как же можно было ею не воспользоваться!

Но прошла секунда, вторая, потом время вообще потеряло смысл и значение, будто и его парализовал чудовищный мрак; кромешная тишина взорвалась криком. В нем смешались удивление и возмущение, страх и досада: неужели навсегда?!

А в небе — луна, низкая, тусклая луна. Не все ли ей равно, что там, внизу, темень или свет, радость или печаль? Все было, и все будет — ничего нового, стоит ли тревожиться, рассматривать и прислушиваться… Те, что внизу, сами придумывают себе жизнь, сами в ней путаются, и пусть сами выкручиваются. Надоело…

Темно на берегу Мертвого моря. Едва видны на той, иорданской, стороне скалистые горы, чуть обозначенные редкой, прерывистой цепочкой придорожных огоньков, а здесь, на пляже, беспросветная, первобытная темень и тишина. И голос, спокойный, как вечность, голос. Откуда он? Из соленой ли в горечь воды, из бесплодного ли песка, или соткан он из пропитанного черным мороком воздуха?

— Готовы? Пора начинать, времени у вас немного.

Белокожие склонили головы, повернувшись на голос. Зрение у них острее человеческого, нет нужды замирать от страха во тьме. Вон, камешки на песке, и соляные ежики в тяжелой воде, и домики на том берегу. Только с Базом нужно быть настороже: постарел он, все время ворчит, требует почета и уважения, приходится предупреждать его капризы и кланяться на всякий случай голосу.

Тьма сгустилась. Глаз человека не заметил бы этого, а они увидели, как из мрака выступила светлая фигура. Теперь на пустынном берегу трое белокожих: белобородый старик, крепкий, мускулистый мужчина средних лет с аккуратно подстриженной и тщательно расчесанной бородой и высокий, стройный юноша. Щеки его еще не знали бритвы.

— Шалом, Майкл, привет, Миша! Ну и имена вы себе выбрали: Ми-ха-эль — "кто, как Бог"… Забавно… Пришло время выяснить, кто из вас достоин этого имени. К бою! Разойдитесь каждый на десять шагов от этой линии.

Босой пяткой Баз прочертил прямую линию. Сосредоточенные и спокойные, противники развернулись и разошлись в стороны.

Отсчитав шаги, Миша выпрямился, повел плечами и медленно присел, развернувшись к Майклу левым плечом. Для боя он выбрал два копья с литыми бронзовыми наконечниками, круглый греческий щит, прикрывающий тело бойца от глаз до паха, и пятипалую хеттскую секиру, похожую на развернутый пальмовый лист. Что бы ни говорили, а Миша точно знает, что нет лучше оружия: удобная в руке, увесистая, безотказная и беспощадная в пешем и в конном сражении. Сейчас она ждет своего часа в петле на внутренней поверхности щита, а обе руки уверенно и крепко охватили копья.

Левая рука, которую возле согнутого локтя надежно обняла ременная петля, крепко сжимает деревянную скобу с краю щита и древко копья, устремленного вверх; в правой — копье, готовое к броску. Темнота не мешает видеть противника и предугадать его действия.

Майкл тоже присел, согнув ноги в коленях. Не сводя глаз с юноши, он медленно повернулся к нему левым боком, защищенным прямоугольным, как у воинов Древнего Египта, щитом. Он хорош тем, что закрывает тело полностью от плеча до плеча и от подбородка почти до колен. Египтяне, позже и древние греки, сначала кроили свои щиты из сырых шкур, потом сушили их под гнетом в формах, складывали вместе и прошивали ремнем. Как и у Миши, щит Майкла обит вокруг медной полосой. Он больше и тяжелее греческого, но умелый воин легко управляет им точным движением кисти. Для этого внутри есть длинная деревянная ручка. И петля для оружия там же. В ней укреплен бронзовый меч длиной в локоть, отлитый вместе с раздвоенной рукояткой — добротное, надежное, тяжелое оружие.

В обеих руках тоже по копью. Ладонь левой руки захватила вместе ручку щита и древко копья. Поднятую на уровень глаз правую руку Майкл отводит назад. У бойца перед сражением выбор небогатый: стойка, положение копий, как у противника. А дальше бой покажет.

Заметив движение белой руки, Миша осторожно шагнул вперед. Майкл двинулся ему навстречу.

Пройдя половину пути, он шумно выдохнул и с размаху метнул копье. Бой начался! Наконечник вонзился в греческий щит почти на всю длину и застрял в центре. Вслед за копьем, продолжая единое движение, Майкл сам бросается вперед, свободной рукой перехватив и вскинув к виску второе копье.

Миша, ожидая удара, успел отвести руку со щитом, и тут же метнул свое копье. Удар потряс щит, и копье вошло в него почти на три длины наконечника. Расчет верный: расстояние уменьшилось, а скорость летящего вперед противника увеличила удар. Но Майкл готов к этому: он уходит от обоюдоострого клинка, пропуская копье справа под рукой.

Баз хлопнул в ладоши, забыв о своей роли судьи и наблюдателя. Молодцы парни! В хорошей форме оба, не дают спуска противнику.

А вот как они теперь справятся? Копья, которые качаются в щитах, мешают обоим, щиты стали тяжелыми и неповоротливыми. Победит более ловкий и умелый. Старший? Младший? Трудно сказать. Баз не мог и не хотел принимать сторону ни одного из них, не все ли равно! Кто бы ни победил, самое большое удовольствие от хорошего боя получает зритель. И без малейшего риска для жизни, что тоже очень важно…

Майкл налетел на Мишу и ткнул копьем в незащищенное бедро. Успел, пока Миша брал наизготовку второе копье. Вот что значит сила и опыт! Молодость и задор против них ничто! Нет, не успел: Миша ловко втянул ногу под щит — острие копья прошло ниже. Майкл отдернул копье назад, а в это время Миша, направив щит в лицо противника, концом торчащего из него копья со всего маха бьет Майкла. Прямо в глаз! И это не все: одновременно он выворачивает левую, ту, что втянул под щит, ногу и упирается ею в песок, изловчившись так, чтобы молниеносно всадить копье в ногу Майкла — х-ха!.. — но попадает в щит. Вот преимущество длинного египетского щита: он закрывает почти всё тело.

Передышка не помешала бы, это почувствовали оба. Первый раунд потребовал напряжения всех сил, но победителя не выявил, и теперь хорошо бы подчинить противника морально. Бойцы одновременно отпрыгнули назад и низко присели за щитами, отведя копья за голову.

Миша заметил, что Майкл мелко затряс кистью, заставив копье вибрировать. Спасибо за подсказку — так проще замаскировать подготовку удара, да и мышцы поддерживаются в тонусе. Копье Миши завибрировало секундой позже. Баз даже не распознал уловки молодого, Он был уверен, что подчиненные одновременно заставили копья подрагивать. Долго ли продержатся? Этот прием требует выносливости и хладнокровия: и тело устает, и нервы подводят, тогда получает бесценное преимущество более крепкий и сдержанный.

Взгляд впился во взгляд, копья подрагивают, кто-то же должен не выдержать первым? Кто? Майкл, сохраняя хладнокровие, делает обманный рывок. Он не собирается нападать, но, может, Миша поддастся на уловку и подставится? Но Миша не так прост. Молод, это да, но не слаб. Он отвечает на движение копья Майкла таким же, не более, и опять замирает в ожидании.

Он видит то, чего не может увидеть Майкл: глаз, который заплывает багрово-синим. Вот-вот он опухнет и станет бесполезной щелочкой на лице перезрелого щеголя. Классно смотрится на белом фоне! И копье, то первое, что теперь торчит из щита бедняги, оно здорово мешает, а ничего поделать нельзя! Подождать чуток, и можно атаковать.

Готово! Глаз совсем исчез, Майкл досадливо дернул головой. Миша приготовился метнуть второе копье, но в этот момент Майкл зарычал, чтобы отогнать пульсирующую боль, и послал копье в шит наглого щенка. Даже одним глазом он верно прикинул: с небольшого расстояния этот удар повредил щит еще больше и — повезло! — достал ублюдка: вот, как он дернулся, чуть не завизжал. А меч уже в руке — в атаку!

От боли, обжегшей кожу на ребрах слева, Миша вздрогнул, но азарт притушил огненный всплеск. Подумаешь, царапина, на кону весь мир — не отступать! И он метнул копье навстречу одноглазому громиле. Майкл злорадно оскалился. У него еще осталась секунда, чтобы презрительным взглядом проводить бесполезное копье, отскочившее от щита: слабак не смог сконцентрироваться, боль выбила его из колеи, и удар получился по-детски беспомощным.

А теперь наступает самое интересное. Баз, усмехаясь, потер руки и подался вперед, чтобы не пропустить ни мгновения из последнего, решающего этапа. Противники сошлись вплотную, в руках у каждого оружие для ближнего боя. Вот сейчас, через несколько минут все и закончится. Можно представить, какими долгими покажутся им эти минуты. Но закон суров, а условия определены: в живых должен остаться один, и он получает всё, по-настоящему всё. А Он, Баз, еще послужит Ра, еще поруководит, но уже не здесь, этот проект для него закончен…

Отвлекся Баз приятными мыслями и, жаль, не уловил начала рукопашной схватки.

А Майкл уже вплотную подскочил к Мише, таранит его щитом, сопя, проталкивает застрявший обоюдоострый наконечник глубже, ближе к горячему телу, а снизу пытается всадить и меч. Вот он, победитель! Куда мальчишке до него, видно, придется отправиться еще не в одну ссылку во времени, пока станет мужчиной. Да станет ли, если вот так по временам и народам скакать будет?

Каждая клеточка обнаженной плоти застыла в предчувствии равнодушного металла. Ярость и ненависть врага, которые не смогли приглушить два щита, накрыли Мишу с головой. Отчаянное желание не победить, а просто выжить, поднялось из запредельных глубин и прорвало злобное облако. Стало легче дышать, появилась надежда выжить. И победить! Миша, собрав все силы, отскочил вбок, развернул секиру обухом вперед и ударил в середину щита Майкла.

— На, на, получай! Еще? Вот тебе еще! И еще раз!

Кто подсказал мальчишке единственно верное решение — бить обухом, чтобы зубья не увязли в трех слоях высушенных шкур? И бить, бить, сколько времени отведено, не переставая, чтобы онемела рука противника, потом выбить щит из нее и зарубить гада!

Не успела секира в четвертый раз опуститься на щит, как Майкл развернул его боком. Риск большой, но не позволить же негодяю довести до конца задуманное!

Миша понял, чего хотел Майкл, но поздно: обух скользнул по поверхности щита, и секира, выпала из рук. А Майкл, успев отбросить свой щит, вцепился в край Мишиного, рванул его ребром к себе, и взмахнул мечом, целя в незащищенную грудь. Но, когда, направляя удар, он повернулся, Миша, упал на колени и, подхватив ноги Майкла, врезал ему головой в живот. И даже сбив противника с ног, он понял, что от разящего удара меча не уйти, и резким движением вывернул стопу Майкла, заставляя его перевернуться на живот; потом, цепко охватив ногами скользкое тело, пополз по нему, как по дереву, впиваясь пальцами в кожу, захватывая в обруч руки врага.

Баз отступил на несколько шагов, крепко сжав золотой нагрудный знак своей власти.

На белой коже бойцов широкими полосами размазалась кровь. Катаясь по песку, они ободрались о шершавые камешки, и даже не заметили этого.

Миша не может ослабить хватку, он еще не придумал, как использовать свое положение и выжидает: вдруг здоровый недоумок сам что-нибудь подскажет.

Мелкие ранки забило соленым песком, но Майклу показалось, что это пальцы Миши сдирают с него кожу, не забыл свои проклятые хеттские привычки! Левая рука онемела и плохо слушается, отшибло ее первым же ударом варварской секиры. Левый глаз совсем заплыл и даже болеть перестал. Миша, как клещ, впился в тело, скоро кожа лопнет… Выхода нет, придется сделать то, что остается для самого крайнего случая. Набрав полные легкие воздуха, он уткнулся лицом в песок и приготовился к взрыву боли: чтобы добраться до тела Миши, придется проткнуть себе бок.

Боль, которую удалось предугадать, на удивление, оказывается терпимой. А теперь твоя очередь, мальчик! Меч продолжает погружение во что-то мягкое, а Миша даже не моргнул. Добавить? Пожалуйста!

Миша не дрогнул потому, что вовремя отклонился, почуяв прикосновение лезвия, и оно медленно пошло в песок, в песок… А Майкл продолжал давить, давить, не сводя с ненавистного лица взгляда. Миша подвинулся еще, и понял, что его соперник, что-то решая для себя, отвлекся, значит, пора действовать. Ужом скользнув вбок, он лег поперек тела Майкла. Наконец он добрался до его горла, наконец! В дикой ярости Майкл вцепляется в плечо Миши. Это его ошибка: из прокушенной руки хлынула кровь, заливая правый, здоровый глаз.

Не веря тому, что победа близка, Миша сменил захват. Ладонь левой руки ложится на плечо правой у локтя — раз! Ладонь правой — два! — на затылок Майкла. Это тебе рычаг! Теперь крутануть шею — позвонки хрустнут, никуда не денутся! А дальше? Дальше — полный паралич и смерть от остановки дыхания. Вот и весь фокус…

Михаэль дернул уголком рта, вздохнул и потащил Майкла по песку. Зайдя в жгуче-соленую воду по колено, он осторожно ослабил захват.

— Не дергайся, попей водички, остынь…

И окунул побежденную, покорную голову в Мертвое море.

Свет взметнулся к небу, за ним рванулся вопль радости. Жизнь продолжается!

*****

Анчар ждал. Свет в номере он выключил сразу же после того, как Ира устроилась в шкафу. В темноте переоделся, приладил противогаз и стал в углу за шторой справа от балконной двери. Он стоял спокойно, расслабившись, дышал ровно. Неважно, сколько времени придется ждать. Неважно, если нападение запланировано на завтра. Все может быть. Невидимое кольцо вокруг них с Ириной сужается. Это он чувствовал, и этого было достаточно, чтобы начать приготовление к решающему моменту, и ждать его.

Темно, тихо. В темной тишине послышалось шипение. Газ. Время пошло.

Сколько у них отведено на газ? Это зависит от того, что они используют. Предположим, минут десять. Может, четверть часа, не больше. Анчар глянул на часы, погладил брус. Его он выбрал на работе из кучи старых развалившихся поддонов, тщательно упаковал и спрятал в багажнике. Плотная древесина, похожая на дуб, квадратное сечение, длина — все как нельзя лучше подходило для задуманного. Как там Ирка? Трясется от страха? О чем думает? Жалеет, наверное, что с ним связалась… Тьфу, что на ум приходит! Не жалеет. Это он знает наверняка. Любит его потому что. «Стоп, Анчар, не забредай далеко. Крутись поблизости, думай о деле…» Вот шипение и прекратилось. Что дальше?

Мир за окном ухнул в темень, но он не удивился. Так и должно быть: заполнили комнату газом и вырубили электричество. Ни огонька, ни проблеска света на всем побережье, и люди голосят. Это значит, вырубили на подстанции. Сколько для этого нужно бойцов? Не меньше пяти.

Анчар стоял спокойно, расслабившись, дышал ровно. Когда пошел газ, он засек время по своим «Командирским», теперь еще раз глянул на светящийся циферблат, натянул на него рукав и взял в руки брус.

В черном свитере, в черных спортивных штанах и черных кроссовках, в противогазе, он слился с непроглядной темнотой. Локти подняты вверх, брус удобно лежит в ладонях. Пальцы сцеплены «в замок». Неизвестно, сколько придется ждать, поэтому Анчар опустил руки на голову, а брус завел за спину. Так стоять можно долго, и руки меньше устанут.

Зеленый свет лизнул стекло. Анчар задержал дыхание, собрался, брус, спокойно касавшийся спины, словно напрягся, качнувшись от позвоночника. Дверь балкона тихо скользнула в сторону, и странный, неожиданно яркий, но тонкий луч скользнул по кровати, по простыне, прошелся от подушек к изножью. Анчар следил за высокой фигурой, прикидывая, как бить. Он не боялся, что его заметят: человек в противогазе, окутанный рассеянным зеленым сиянием, смотрел вперед, по ходу острого луча. Складки шторы не привлекли его внимания. Сделав шаг, второй он оказался в комнате и осторожно, словно опасаясь потревожить спящих, направился к двери. Люди его не интересовали, его задача — открыть дверь.

Анчар легко подался вперед, вдохнул, не опасаясь, что его услышат, и, как еще отец учил колоть дрова, чуть потянувшись вверх, ударил врага по голове. Удар получился глухой с коротким, как точка, хрустом. Отбросив брус на кровать, Анчар успел подхватить оседающее тело и аккуратно положил его на пол. Зеленый луч плавно скользнул следом и ткнулся острым осколочком в ворс ковра.

Интересно, что это за фонарь? Вот это да! Отстал вояка от жизни: крошечная, в дюйм, пластиковая коробочка, зеленая сама, прозрачная, поэтому и свет от нее зеленый. Анчар взял фонарик. Рука поверженного безвольно потянулась вверх. Оказалось, что коробочка крепится простой черной резинкой к пальцу. Во, придумка! Очень удобно. На конце — крошечная лампочка, а такой яркий свет от нее. Черная колбаска внутри — батарейка. Интересно, надолго ли ее хватит? Сверху выключатель. Ну, надо же. Такое все малюсенькое, как игрушечное, а вещь надежная и очень удобная. Анчар стянул фонарик с пальца врага и надел на свой безымянный. Учись по ходу: лампочка бьет по глазам — будь здоров! — но не слепит. Моргнул — и зрение восстановилось. Ни секунды не теряешь.

Зеленой полутьмы достаточно, чтобы рассмотреть результаты. Крови нет. Кожа на черепе не пробита. Правильно бил, держа брус плашмя. А череп проломлен надежно, вот и кость теменная сдвинута, тут и врачом быть не нужно, чтобы определить. Этот уже не боец. И не жилец. Пошли дальше.

Анчар взял из-под журнала пистолет. О стрельбе в номере он боялся думать: а вдруг шальная пуля попадет в шкаф!

Казем стоял в коридоре. Вот и все. Осталось немного: войти, связать спящих, а потом парни спустят их на стропах вниз. Можно было бы подождать в машине, но он не удержался и решил сам войти к «русскому» и его гадине, сам связать их. Сам! Он это заслужил. Посмотреть в лицо врагам, которых не смог забыть и простить.

Столько лет, столько лет… Что пошло тогда не так? Кто виноват? Проклятый Андрей! Позор, несмываемый позор. Чуть было шахидом не стал, чтобы избавиться от чувства вины перед Аллахом и братьями. Но милостив Аллах, указал на Мансура-предателя, а Казему дал шанс. Направил его глаза к окну микроавтобуса, возле которого сидела эта сучка, позволил узнать ее. Хотя трудно было сначала поверить, что это она. Тогда, в Шхеме, ах, какой она была! Шлюха, шлюха, но высшей пробы, полуголая дрянь. Как же искусно притворялась робкой, испуганной! Казем потом понял: приманкой служила, внимание отвлекала. И, как не горько признать, удалось это ей. Забыл Казем о высоком долге, голову потерял. На несколько минут, но… Себе не слукавишь. Красивая, сука, глаз не отвести. Так и осталась для него Наташей, хотя теперь знает он, что Ириной зовут ее. Тварь подзаборная! Понятно, почему у нее сынок таким бескровным уродился.

И «русский» мерзавец мог бы использовать ее, и швырнуть назад в канаву, где ей самое место, если бы была она дешевой пляжной проституткой. Но нет, не так-то все просто.

Казем все разложил по полочкам, когда остыл. Все срослось у него. Видно, крепкие они профессионалы, работали в паре по заданию. Сначала этот Андрей на заводе появился, притворился придурком бессловесным, втерся в доверие, внедрился в его бригаду, где все были членами тайной группировки. В самое ее боевое ядро проник! Потом она подсунула им сына. Сына родного! Мальчика убогого не пожалела. И пропала группа, развалилась операция. Биляль, брат любимый, пропал без вести. Двое слепых в сумасшедшем доме, Мансур… Но Аллах всемогущ, на все его воля. Пришло время, и Казем увидел ее. А она уже на «русского» вывела. Остальное не сложно: получил разрешение, разработал план. Денег дали и на слежку, и на «лотерею», и на подкуп. А больше всего ушло на подготовку этажа в гостинице. Продумано все до мелочей: чтоб последний этаж под крышей, и номера пустые. И газ из соседнего номера. А подстанция!

Казем мог гордиться собой: операция подготовлена по- европейски. До минуты рассчитана. Выверена на макете до последнего движения. Все хорошо, все готово. Завтра, он свое возьмет завтра. И от него получит, и от нее. Расскажут все. В крови захлебнутся, ноги ему целовать будут. Друг друга предадут и всю свою организацию сдадут. А потом обоих на мелкие кусочки, медленно… Сам, сам… Недолго ждать.

Он подошел к двери и, выключив фонарик, потянул ее на себя. Проем заполнился тусклой зеленью, к нему шагнула темная фигура. Анчар шире раскрыл дверь и отступил в сторону. Человек скользнул в прихожую. Анчар сделал шаг ему навстречу, вжал ствол пистолета в грудь и дважды выстрелил. Стены и пол коридора покрыты ковролином, чтобы шум не тревожил покой отдыхающих, поэтому выстрелы в упор прозвучали глухо, ни в одном номере не услышат. Пули не пробили бронежилет, и это хорошо. Но вбили его в тело так, что сердце остановилось. И это еще лучше.

Перехватив руку, Анчар выключил фонарик и толкнул бывшего воина Аллаха назад. Коридор узкий, мертвец ударился спиной о стену. Теперь шурши, сползай по стеночке. Далеко не уползай, ты мне еще пригодишься.

Шагнуть в непроницаемую темень коридора, развернуться и темноте и присесть слева от трупа — секунда. Задержать дыхание и открыть рот, так лучше слышно, — еще половина. Замереть и прислушаться.

Вот видишь, и пригодился, прикрыл меня. Давай сориентируемся.

Выход на крышу справа от нас. Ты ведь с нее спустился? И не один? Ну, молчи, молчи, не привлекай внимание. Сам знаю, не один, ага. Слышишь сопение там? Тебе хорошо, а живой человек не может не дышать. Даже если он в противогазе. Никуда не деться, клапан-то щелкает! А вот затвор передернул. Метра два между нами. Нет, меньше: он совсем рядом. Как думаешь, дотянусь ногами, если на выходе из кувырка? Спорим, дотянусь? Ну, бывай, то есть, прощай, некогда мне…

Анчар перевел дыхание и через убитого кувыркнулся в сторону того, кто дышал в противогазе.

Казем увидел, что дверь приоткрылась, и Салама скрылся за ней. В коридоре стало темно, только тусклой зеленью обозначился дверной проем. Пора! Он двинулся к двери вслед за Саламой.

Выстрел? Второй? Что-то не так. Казем остановился, соображая, что могло случиться, и в этот миг погас фонарь Саламы. Ничего не видно. Шорох… Идиоты! Не решаясь включить фонарик, Казем подождал, прислушался, бесшумно шагнул, передергивая затвор. Остановился, опять шагнул. Передернул затвор. Тихо… Нет… От удара в живот перехватило дыхание, толчок свалил с ног, а неожиданное падение назад сбило с толку. Не контролируя себя, Казем нажал на спуск. С выстрела пуля ушла в потолок.

Что-то уперлось под ребра.

Невидимая рука рванула противогаз, да так, что засаднила кожа на скулах. Тонкий зеленый луч шилом ткнул в глаза. Кто это? Свободной рукой снимает маску своего противогаза. Не может быть… Спаси, Аллах, это же…

Анчар резко подался вперед, поджал ноги и до упора вжал ствол пистолета наискосок, под ребра противника. Не отводя взгляда от лица врага, дважды выстрелил.

Один раскаленный прут, а следом второй выжгли все внутри и остановились у плеча. Казем понял, что, кроме черного пламени, в нем ничего не осталось. И уже никогда ничего не будет. Аллах Акбар!

Неужели это Казем, не показалось? Что ему делать здесь? По предположениям Анчара, Казему как руководителю операции нечего делать в коридоре. Его место на крыше, а скорее, в машине, куда его бойцы вот-вот занесут спящих. Анчар наклонился, осветил лицо убитого. Чуть постарел, чуть похудел. И не представить уже ту белозубую, открытую улыбку. Бежит времечко, несется без удержу. А для тебя оно навсегда остановилось, бригадир.

Хорошо, вернемся к нашим… гостям. Сколько их у нас, непрошенных? Трое. Кончен бал, пора на выход.

Как и ожидалось, крюк со стропами уже спущен на уровень перил, осталось завести его на балкон. Связав все три трупа гроздью, Анчар проверил карабин крюка и дернул трос.

Приподняв противогаз, негромко крикнул: «Ялла!» — и перевалил связку через перила. Сработало: трос натянулся, начал повизгивать тормоз, крюк рывками пополз вниз.

Анчар успокоился: «троица» в надежных руках. Внизу их примут, удивятся, конечно. Это еще мягко сказано. Глаза у них там, внизу полезут на лоб. А что поделаешь? Кто захочет брать ответственность на себя? Решение единственное и верное: трупы в машину, и — ходу, а разбираться потом будут.

В номере при свете фонарика он разобрал пистолет, заменил детали «родными».

А где же мешочек, мешочек для ненужных железок? В этот момент вспыхнул свет, загудел кондиционер и зажужжал на подъем подъемник. А вот и мешочек, со стола свалился. Ну и орут, внизу, будто из мертвых восстали. Подумаешь, — Анчар посмотрел на часы — восемь минут темноты. Сиди себе тихонько, коктейль поцеживай, да коленку барышне поглаживай, делов-то! Снял противогаз и принюхался. Нормально… Включил торшер.

— Ирк, Ириша! Живая? Не спишь? А чего такая белая? Давай, родная, быстренько в душ и подкраситься не забудь. Гуляем! Чего время терять зря.

Пока Ира плескалась в душе, Анчар подобрал в коридоре две стреляные гильзы, мельком глянул на темное пятно крови. Сойдет за пролитое вино. Утром почистят, и следа не останется. Пошарил глазами по подвесному потолку в мелких дырочках. Одна показалась больше остальных. Кто заметит! Ничего, до ремонта доживет.

Вернулся в номер, по дороге в прихожей подобрал еще две гильзы и две пули. Все еще раз посчитал, сложил в пакет с деталями от пистолета и сунул в Ирину сумочку. Быстро сбросил одежду, надел яркую гавайскую рубашку, хотя терпеть ее не мог, и шорты.

Ира осторожно вышла из ванной. Глазищи в пол-лица, бледная. И молчит. Это плохо, пора ей прийти в себя. Черт, а пожалеть нельзя. Если расплачется, не успокоить, а времени в обрез.

— Ну и красотка! Глаз не отвести! Вот видишь, ничего страшного, просто посидела в шкафу, и хорошо. Что, в детстве не пряталась так? Все прятались, правда? Я даже в комоде заснул однажды. Родители с ног сбились… А тут все равно ничего интересного не было. Ну, стукнули пару раз в дверь, пошептались в коридоре. Видно, подумали, что мы внизу. Теперь не сунутся, видишь, как светло.

Анчар подхватил Иру под локоть и потянул за собой из номера. Все объяснит, расскажет, что можно, чтобы и тени страха не осталось в ее глазах, чтобы не боялась жить дальше. Но это потом, потом…

А внизу народ гулял. Веселье снова набирало обороты. В пестрой толпе они с Ириной не привлекают внимание. А надо бы подстраховаться. Анчар хлопнул по плечу паренька-охранника, признав по румяной физиономии «русского».

— Спасибо, брат. Я во-он там сидел, когда свет вырубился, наблюдал за вашей командой. Ну, молодцы хорошо сработали, не допустили паники. Девушке плохо стало в темноте, пойду ее проветрю.

Дверь перед ними разъехалась. Мимо бассейна, мимо лежаков и душей Анчар провел Иру к морю. На темном берегу никого: все рванули к свету, к людям, к музыке. Он вытащил из сумочки Иры сверток и, размахнувшись, забросил его в море. Тяжелая вода даже не всхлипнула. А вот Ирина… и как в ней столько слез помещается!

— Ну, будет, будет… Все хорошо, все прошло…

Там, среди людей, шумно и суетно, тревожно и страшно. Если постараться, можно ненадолго забыться, вздохнуть и даже потанцевать между двумя коктейлями. Кому-то кажется, что эта передышка и есть настоящая жизнь, кто-то и ее, короткой и ненадежной, лишен. Здесь звезды и луна, прохлада чистого воздуха и спящего моря, живые, беззвучные тени над головой. Гостиница светится, как декорация к сказке, увенчанная парящим в перекрестье лучей бело-голубым флагом, а на пустом берегу у невидимой воды обнялись двое на забытом между кромкой моря и навесом пластиковом топчане.

Ира тихо заплакала, прижавшись к груди Анчара, Анчар обнял ее, но нет у него сил погладить вздрагивающие плечи. Глаза его закрыты, голова чуть кружится, тело не может забыть страшного напряжения. Как успокоить любимую, чем отвлечь ее? Чем отвлечь себя?

— Слышала, закон собираются принять, чтобы неевреи могли жениться. Так, может, распишемся?

Ира пошевелилась, всхлипнула.

— Слышала, собираются. Но только если оба неевреи.

Она тяжело, протяжно вздохнула, но плакать перестала.

За их спинами резко зашумел душ. Шею Анчара повело легкой судорогой и тут же отпустило. Это мирный звук. Просто ночной купальщик решил ополоснуться пресной водой. Можно успокоиться. На сегодня тревог достаточно. Теперь «абреки» не скоро сунутся. Если сунутся вообще. Все, хватит, Анчар, на сегодня хватит, вернись, ты нужен Ирине.

Тихо, и душ больше не шумит. Из тишины, из ниоткуда донесся голос, вобравший в себя горечь просоленной воды, и скрип песка, невесомость ночных призраков и влажную свежесть воздуха. В нем слились мягкое тепло близкого жилья и угрожающее ворчание пустынных гор. Этот древний голос не мог принадлежать человеку. Это был голос природы.

— Ну, что ж, Михаэль, ты победил и сделал свой выбор. У тебя было право решить судьбу заклятого врага: уничтожить его, отправить в небытие, наказать на веки веков. Ты выбрал добро, оставил Майкла в живых. Поспешил? Да, наверное. Время добра еще не пришло, но кто-то должен быть первым. Ра не пожалеет о своем решении — ты остаешься вместо меня. Возьми, теперь он твой. Увидимся, там… может быть… Мне пора…

Ирина прислушалась к тишине. В ней переливался, как эхо, уплывал, удалялся, таял еле слышный отзвук-вздох ее давнего-давнего сна: «Ра-а!..»

Анчар медленно, через силу приподнял тяжелые веки. Со стороны гостиницы, оттуда, где недавно шумел душ, к ним шел человек. На фоне освещенного фасада фигура казалась черной, контур ее, обведенный ворсинками халата, светился легким сиянием; что-то темное, громоздкое у него плече. Может, рабочий собирает мусор? В гостиничном халате? И почему голову прикрыл капюшоном? Еще кому-то из отдыхающих поплавать захотелось? Лежак с собой тащит? Нет, на гостя не похож, и на рабочего тоже. У него спокойный, усталый, ровный шаг. Так возвращаются домой крепкие хозяева, хорошо исполнившие тяжелую, но нужную работу.

Из тени, падающей на лицо от капюшона, сверкнули голубые искры. Анчар тихонько отстранил Ирину и поднялся, всматриваясь в подходившего.

Отбрасывая капюшон, он устало выпрямился; с плеча к ногам упал туго набитый мешок. Волосы влажными прядями облепили резкие скулы. На белом лбу свежая ссадина, на халате темное пятно, костяшки пальцев сбиты. Миша? Нет, не Миша… Воин после смертельной схватки, великодушный, гордый победитель, не растративший мужественной силы.

— Михаил?

— Михаэль…

— Сам справился или помощь нужна?

Михаэль с удивлением и благодарностью взглянул на Анчара.

— Справился. Как и ты.

Анчар только головой повел, но ничего не сказал, оказывается, к фокусам Ми… Михаэля он давно уже привык.

В голосе юноши Анчар услышал сдержанное торжество. Что-то мешало называть его Мишей, но привычное чувство ответственности взяло верх.

— Что в мешке?

Михаэль медленно опустился на корточки, развязал шнур, стягивающий горловину, и, поднимаясь, потянул угол мешка. Так воин-варвар вытряхивал после боя драгоценные трофеи. На влажный песок, шурша, позвякивая и посверкивая, высыпались предметы. Матово светились рогатый шлем и похожий на горшок «золотой венец»; вздохнули и опали тонкие складки невиданных одежд; на них мягко свернулись ремни и наплечники, ударились один о другой и скользнули вниз серьги-ракушки. Зеленый блеск ожерелья увенчал груду. Ира невольно потянулась к камням, но отдернула руку.

Анчар присел на корточки, оглядел все и понимающе кивнул:

— Как у Иштар.

Михаэль уселся на песок рядом с ним и улыбнулся:

— Почти.

Ира переводила взгляд с предмета на предмет, не веря своим глазам. У ее ног лежали сокровища, от вида которых задохнулись бы все историки и археологи мира. Ей очень хотелось взять в руки каждый из них, погладить, провести пальцем по узору, вырезанному древним мастером, согреть в ладонях холодные камни, вдохнуть запах мягкой кожи, поднести к лицу драгоценную материю. Так хотелось, что сердце замерло и заныло от тоски по несбыточному.

У Иры не было ни малейшего сомнения, что тот, кого она и в мыслях никогда не называла сыном, имеет право на эти вещи, и без его разрешения она не могла прикоснуться к ним. Она понимала, что для него они не драгоценный клад, не тайное, немое богатство, а необходимые для какой-то нужной и важной работы инструменты и приборы.

— Вот «золотой венец». Ты его на омфал обменял. А я про омфал знаю. Ира мне рассказывала всю дорогу, когда мы ехали в Шхем тебя выручать.

— Это как раз такой, что мне нужен. А твой, тот, что омфал, пригодился моему товарищу. Спасибо тебе.

— Не стоит. Вот ты мне Тору цитировал в кафе на пляже. Я тогда не очень понял. Если ковчег — это батарейка, «золотой венец» — рация, что же тогда золотая крышка с херувимами?

— Это в Торе тоже есть, жаль, люди читают тысячелетиями, но не понимают: «… и я буду являться тебе там, и буду говорить с тобой из пространства над крышкой, между двумя херувимами…» — трехмерное изображение, и весь фокус.

Ира диву давалась: Михаэль и Андрей сидят рядком и перебирают диковинные сокровища запросто, как мальчишки ковыряются в железках. Совсем недавно Андрей фыркал и взрывался от малейшего намека на то, что Миша не тот, кого они хотят в нем видеть. Как ругал ее за доверчивость, высмеивал Мишины фантазии и жалел в душе «убогого», и переживал, если Миша пропадал надолго. Ворчал, что парень по миру их пустит, но никогда не отказывал ему даже в самые трудные времена. А сейчас он серьезно слушает, спрашивает, и соглашается со всем, что говорит Михаэль. Чудеса!

— А это что?

Анчар взял в руки тяжелые серьги, похожие на ракушки.

— Науши, наушники. Послушай.

Сначала Анчар услышал глухой, спокойный шум, такой же, как в обыкновенных ракушках, если поднести их к уху. Потом шум сменился отдаленным звоном. Анчар посмотрел на Михаэля и отрицательно качнул головой: ничего особенного.

Вдруг на тонкий, ровный звон, как на туго натянутую нить, начали нанизываться куски, пласты, обрывки самых разных звуков. Анчар услышал шорох подсохшей скошенной травы, гул реактивного двигателя, требовательный рев голодного хищника, колыбельную на неведомом языке, грохот падающей воды, SOS, автоматную очередь… Звуки Земли переплелись на тонкой звенящей нити, и продолжали слетаться отовсюду, накручиваться на нее в два, три слоя. Они, как птицы на ветке, толкались, взлетали, искали новое место, пытались вцепиться в нить, но их отталкивали другие, более сильные или уверенные. Анчар почувствовал, что его затягивает в водоворот, еще немного, и он сам взлетит и потеряется в шумах, скрежетах, шорохах, музыке и невнятном говоре.

Внезапно все прекратилось. Это Михаэль, заметив, что Анчара качнуло, сорвал науши. Шелест пальмовых крон, далекая восточная мелодия, плеск воды показались слабыми, недоразвитыми призраками по сравнению с тем, что осталось в «ракушках».

— Ты как? Извини, я не подумал: ты первый из людей, кто надел эти наушники.

— Ничего, все в порядке, — Анчар потер виски, — здорово. А это что за дамское счастье? Зачем тебе такие побрякушки?

— Скажешь тоже, побрякушки! Это мой архив. Я получил это ожерелье от наставников для начала спора. Все, что происходило на Земле в добиблейские времена, записано здесь. Сохранение информации на изумрудах — древние технологии. Даже не вчерашний — позавчерашний — день, но сведения фантастические! Сам не перестаю удивляться, когда пересматриваю. Здесь описан период от сотворения мира до Содома и Гоморры. Жаль, после бегства из Содома я потерял свои записи, а потом мне было не до них. И что вы, люди, такие странные: все знают, что фараонов хоронили в изумрудных ожерельях, а считать информацию никто не догадался. Подержи, Ирина, возьми в руки настоящую историю. Это тебе не волчья шкура из музейных запасников.

Ира осторожно взяла ожерелье, прикоснулась к нему щекой.

— Кстати, о шкуре. Там, в пророчестве, говорится о какой-то кетке. Но почему я?..

Глаза Михаэля стали серьезными.

— А это не моя тайна. И не твоя. Не думай об этом, а лучше — забудь, хорошо?

Ира подняла голову и огляделась вокруг.

— Хорошо, забуду.

Мир, привычный и надежный, окружал ее. Рядом Андрей и Михаэль, самые близкие, никого у нее больше нет на всем белом свете. В ресторане веселятся хорошие люди, восточную мелодию сменил рок-н-ролл. На крыше гостиницы, подсвеченный прожектором, развивается бело-голубой флаг. Ира вспомнила синее платье с белыми кружевами… стираную-перестиранную белую занавеску с голубым «ДОНБАСС» наоборот… Не случайно она нашла волчью шкуру, не случайно она оказалась на пустыре… Кто вел ее? Не знала она, но догадывалась…. И все уже случилось, и теперь от нее ничего не зависит. Она свободна.

Ире стало тепло и спокойно. Древняя история — от сотворения мира до Содома и Гоморры — согрелась у ее щеки.

— А любовь у вас есть?

Миша кивнул, улыбнулся немного грустно и неожиданно застенчиво:

— Может, поэтому тебя Ириной зовут…

Ирина пожала плечами:

— Мама меня так назвала. А вы почему себя нефилим называете? Падшие, не обидно?

— Почему обидно? Нет, мы такие и есть. С высот своего мира мы спустились в мир людей, который сами создали, и этот спуск очень был похож на падение.

— А зачем вы создали наш мир? Чем ваш-то был плох?

— Разве я сказал, что плох? Нет, наш мир был просто великолепным: совершенная гармония и идеальное совершенство.

Михаэль задумался, осторожно касаясь ссадины на щеке.

— Но лишь когда появились люди, нам стало понятно, ради чего мы жили, для кого обустроили и подготовили землю.

Он не был уверен, что может продолжать. Теперь нет у него начальников, наставников, учителей. Нет никого над ним на земле, кроме Ра. Но Ра… Что может Ра? Ра не Баз, не накажет с налета. Если вообще накажет. Ра — это Ра. И где Ра вообще? И есть ли Ра вообще? Михаэль поежился от внезапного порыва холодного ветра. Ладно, понял. Можно продолжать? Он прислушался, огляделся по сторонам. Вокруг было темно и тихо.

Он улегся на песок, устроился, покряхтывая, на спине, лицом к ночному небу.

— Одно дело, когда учителя бубнили нам: вы рождены для великого дела, вы обязаны помогать новым землянам, ваше назначение — принять их в этом мире, подготовить им колыбель, научить ходить, дать начальные знания о жизни, следить и направлять… И так каждый день. Но совсем другое, когда появились вы, люди.

Ох, и жизнь началась с рождением первых двенадцати младенцев! Ни сна, как говорится, ни отдыха, но интересно! Забавные получились ребятишки — белые, смуглые, черные, желтые — совсем не похожие на нас. Они росли быстро, но оставались детьми… По-моему, они вообще не повзрослели. Да как же иначе? Слишком много «родителей» и «бабушек-дедушек» вокруг них хороводом ходило. Возились мы с ними, себя забывали. Помнишь, Ира, Петровну? Вот, представь, на каждого из двенадцати младенцев по дюжине таких, как она. А нас-то было много больше.

Любили их, жалели, развлекали, опекали. Учили между делом. Учили так, как нас учили, терпеливо и с удовольствием. Жизнь перед ними раскрошили сладким пряником, и чуть в конец их не испортили. Слишком короткий век отпущен был людям.

Тогда спохватились наши наставники во главе с Ра и придумали «кнут». Так появилась идея добра и зла. Так мы стали нефилим, падшими в горькую пучину противостояния добра и зла. Ведь чтобы понять, чем одно отличается от другого, нам пришлось разрушить гармонию не только вокруг, но и внутри себя.

На первых порах было тяжко, мы сами не понимали, что нас ждет. Почему мы должны отказаться от прекрасного, светлого, радостного мира? Почему вместо творчества, созидательного труда и радостной учебы мы должны принять на себя новые и не очень приятные обязанности? Какими будут люди, если им уготована такая непростая судьба? И что же такое, в конце концов, добро и зло?!

Теперь мы знаем: придет время, и люди станут лучше нас, сильнее, мудрее.

Рыжеватые брови Анчара сошлись, между ними пролегла глубокая морщина.

— Ты что-то путаешь или заблуждаешься. Мы, люди, будем сильнее вас, бессмертных? Такого не может быть.

Михаэль долго разглядывал звезды. Говорить или не говорить? Теперь он не Миша, он уже три часа, как Михаэль. Уже три часа прошло, как он принял от База знак власти. Теперь ему позволено очень многое, почти все. А меру ответственности за это невозможно представить.

— А вы уже бессмертные. По факту рождения.

Лицо Анчара разгладилось, глаза расширились.

— Не понял…

Ира напряженно переводила взгляд с одного на другого.

— Бессмертие в возрождении? Как по волчьей шкуре? Или в воскресении, как в Евангелии: «Находящиеся в гробах, изыдут»?

Михаэль прищурился.

— Сложнее, гораздо сложнее. Конечно, сегодня все понимают, что никакие мертвецы из могил не полезут, и утопленники не всплывут. Никаких «ужастиков», — уклончиво повел он головой. — По крайней мере, в образах, доступных современному человеку. Что случилось, то случилось.

— Но как же? Все-таки возрождение? Воскресение? Или тьма, пустота и забвение? Как знать?

Ирина погладила теплые камни ожерелья, но они молчали.

— Придет время, и душа каждого из вас вберет в себя память всех предыдущих поколений. И станет человек одним целым со всеми своими предками. И все предки его станут им. Каждый примет в себя все человечество со всеми его мыслями, чувствами, знаниями, жизненным опытом. Вот тогда и поймете вы, что бессмертны и будете сильнее нас, ведь мы храним память только одной своей личности.

Анчар резко выдохнул и мотнул головой.

— Кто определит то время, когда люди окажутся готовыми к бессмертию, и как?

Ира метнулась взглядом от Михаэля к Андрею и опять к Михаэлю и подалась к нему за ответом.

— Страшный суд?

— Можно и так назвать. Я уже пытался объяснить Андрею, и ты слышала. Миллионы, миллиарды душ обогащаются опытом предыдущих поколений и возвращаются на землю. Но множеству душ путь назад закрыт. Они принадлежали людям, которые безраздельно посвятили себя какой-то идее, отдали свою жизнь служению ей, пламенно, но слепо отстаивали свои убеждения, навязывали их окружающим, присвоив себе право быть правыми. Эти люди взяли на себя роль обвинителей, судей и палачей, неистово и нетерпимо обвиняя, без сомнений осуждая и казня инакомыслящих.

Их души освобождаются, до предела наполненные одержимостью, страстями, ненавистью к противникам, поэтому в них нет места для нового опыта, как не было готовности к переменам в сознании тех, кто при жизни стал фанатиком.

Души фанатиков ждут своего часа. Они разделены на… хорошо, назовем по-вашему, на армию света и армию тьмы. Не спрашивайте, кто из них хорош, кто плох. В природе нет добра и зла.

Скоро проект на Земле закрывается, а это значит, что вот-вот наполнение армий достигнет критической величины. И тогда ударит между ними разряд.

Ира охнула, прикрыв рот ладонью.

— Скоро?

— Точно час назвать не могу, но скоро это и есть скоро. По крайней мере, по нашим меркам.

Они проговорили всю ночь, самые обычные люди, Андрей Рабинович и Ирина Коваленко, и один из нефилим, который еще вчера был просто Мишей.

Музыка в гостинице затихла. Ночные тени растаяли, живая вода Мертвого моря тихо вздыхала, заполняя паузы в разговоре, которые становились все длиннее.

Никогда раньше эти трое не были так близки, никогда их слова, обращенные друг к другу, не были так серьезны, просты и искренни. В ночь перед тем, как попрощаться навсегда, все тайны были раскрыты, почти все. И их души были раскрыты новому знанию, в котором сплелось прошлое и будущее. И не осталось в них места страху, тревогам и сомнениям.

Ясный рассвет коснулся берега и воды, лиц и рук. Михаэль поднялся, отряхнул песок с ладоней и бережно уложил свои сокровища в мешок. Ирина протянула ему ожерелье, которое дремало у нее в ладонях всю ночь, всю эту удивительную ночь. Изумрудные камни исчезли в темной глубине мешка. Михаэль коснулся губами пальцев Ирины, протянул руку Андрею, поправил крылатый диск на груди.

— Прощайте. Все будет хорошо.

И ступил на воду.

Одинокий купальщик остановился у мостков, ведущих вниз. Кто-то оставил на песке белоснежный гостиничный халат. На берегу застыли мужчина и женщина. Они смотрели на море. Женщина улыбалась, приложив пальцы к губам, мужчина поднял руку в коротком приветствии и замер, не отрывая глаз от какой-то точки в море. Потом они обнялись и медленно пошли к гостинице.

Теперь море, далекие туманные горы, молодой солнечный свет и весь тихий, утренний мир принадлежали ему одному.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Душа, полная ужаса, металась в пламени. Белые, оранжевые, алые струи насквозь прожигали ее, сморщенную и обуглившуюся. Ледяные острые выступы вырывали клочья и швыряли их на антрацитовые скалы. Чиркнув о камень, клочья вспыхивали желтыми искрами, отскакивали, превращались в раскаленные смоляные капли и прикипали к тому, что когда-то было Зосей.

В липком сгустке ее сознания крутились бесконечной чередой воспоминания. Страшные, злые, едкие. Других у Зоськи не было.

Вот она заманивает в дровяной сарай мальчишек из интерната. И хохочет, издевается, пугает судом и тюрьмой, заставляя выполнять все ее дикие причуды. Конфеты, деньги, бусики-колечки и любой одноклассник в любое время дня и ночи. Вот это жизнь!

А что она вытворяла в зоне! Унижала, грабила, насиловала… Жестокую, беспощадную, изворотливую, ее боялась даже ВОХРа. А она никого и ничего не боялась.

Потом, на воле, пожила немного с Лохматым, в кетском поселке и однажды, выйдя за водкой, прыгнула в вертолет и летела, катилась, пока не остановилась на Украине. Поняв, что беременная, прикинулась ласковой кошечкой-бедняжкой, заморочила голову мальчишке-инженеру и до нитки обчистила его и дом его родителей. Так ловко провернула, что и тени подозрения не вызвала. Рыдала вместе с мамашкой, а папашка дочкой ее называл, по голове гладил, утешал. Доутешался до инсульта…

А как родила, домой не вернулась, в вагоне на путях кантовалась. Девчонку пообещала матери инженера отдать. Деньги наперед взяла, даже корзинку стырила у торговки-зеваки, чтобы легче нести малую к бабке. Но старуха далеко от вокзала жила, лень было переться через весь город, и дождь моросил. Так и осталась корзинка под фонарем на вокзале, и младенец в ней.

Весело жила, по всей стране колесила. Страна большая, людей много. А Зоська такая одна.

И опять зона, и Зоська в ней королева.

Здесь она тоже летала, кружила, кувыркалась, но не по своей воле, а подчиняясь грозной силе, по имени Ра, которая трепала и мотала ее без остановки, без жалости, без конца.

Корежили, увечили, в жар и в стужу бросали воспоминания, в кипятке и щелоке топили. И покоя не было, и воли.

Невыносимое давление сжимало Зоськину душу до исчезающей точки, а потом распирало на разрыв и разрывало бесконечно. Плач и хохот обрушивались одуряющей какофонией и увлекали ее в глухую жуть тишины.

Сгущалась ненависть памяти, скручивалась пружиной, раскаленной пружиной, и покрывалась черным инеем.

Знала Зося, что ничего не изменить, не выпросить, не украсть. Тут все такие, переполненные ужасом безнадежности, никто не поможет, каждый сам по себе.

И это только начало. Начало вечности. Вечной работы для безжалостного Ра.

Рада нежилась в теплоте искрящегося света. Сплетаясь и раскручиваясь, радужные потоки омывали и ласкали ее. Покой и счастье качали душу на своих волнах и несли в сияющую даль. Лепестки света обнимали, рождая бесконечную смену добрых и смешных воспоминаний, всю ее жизнь.

Не забыла рыжего котенка? Ты принесла его домой, протянула маме в ладошках. Какой смешной был, крохотный, мягкий, пугливый. Мама научила тебя поить его из пипетки. И вы смеялись, когда он фыркнул и залил молоком твои пальцы.

А первоклассники, помнишь, ты была у них пионервожатой? Ты разучивала с ними песни, и делилась хлебом в голодном сорок седьмом году.

И Толик поцеловал тебя, а очки его свалились с носа. Он засмущался, покраснел. А потом подхватил тебя на руки, закружил, закружил…

Рада, Рада, а помнишь, как ты прижала к себе мокрый орущий кулек, и надрывный плач из вонючего нутра заскорузлых тряпок сменился нежным вздохом? Толик кивнул, а твое сердце замерло. Ирочка…

Здесь все ее движения подчинялись доброй и мудрой силе. Она очистила душу Рады от тяжких воспоминаний, обид и горечи. Только добро. Только любовь. И чистота.

Рада знает, что у этой силы есть имя, и что это только начало. Начало вечного служения безгранично доброму Ра.

То, что звалось раньше Билялем, растеклось тусклым туманом по невидимой сфере, окружающей землю и застыло. Таких пятен много вокруг, очень много. И они просто висят. Не колышутся, не меняют формы, не соприкасаются. Висят и все, без ощущений, без мыслей, без изменений. Их не зовут мерцающие звезды, не качают в себе разноцветные струи, не рвут злобные вихри. Кому они нужны…

Время от времени от земли поднимается очередное мутное облачко и, толкнувшись в сферу, растекается, как получится. А потом оно уже ничего не может и не хочет. Ему все равно. Висит и все…

И бывшему когда-то Билялем все безразлично и ничего не хочется. Вот поднимается еще один. Пульсирует, пытаясь привлечь к себе внимание, и растекается неподалеку. Кажется, это Мансур. Да, он. Оказывается, ещё не все забыто. Безразлично…

Здесь нет времени, нет желаний, нет памяти. Здесь серое, пустое забвение. Это Ра.

Темнота? Темень? Тьма… Тьма вокруг Казема, а внутри него — черное пламя. Она — это он. Она — это ее войско.

Тьмы и тьмы воинов колышутся, будто от взрывной волны, клонятся, как на оверштаге*.

Тьму и темное воинство в ней прорезает то ржание боевого коня, то жуткий рев пикирующего бомбардировщика. Редкие сполохи не освещают густой мрак, но делают его еще глубже.

В неизъяснимой дали земных эпох проклюнулись ростки безрассудной жажды правды. Проросли, напитались горячей кровью и оплели обреченные доверчивые души. Багровые цветы заглушили чистую мелодию жизни, усыпили надежду, мечту, любовь. Потом сами иссохли и высушили молодые сердца. А новые ростки дали новые побеги, и опять расцвели багровые цветы. Нет границ у полей сражений за правоту, нет числа воинам тьмы.

Они здесь, братья по смерти. Казем чувствует их так же, как чувствует тьму: в себе, вокруг, везде. Жестокость и беспомощность, неистовство мщения и призрачная близость победы объединяют безграничное воинское братство.

Бряцание оружия, звон шпор. Гул доспехов, лязг затворов. Грохот танковых траков, гудение тетив. Запах пота, кожи, крови. Вонь гари, дерьма и серы. Вкус солонины, плесени сухарей, и гнилой воды.

Бесконечная черная мощь. Казем часть этой мощи и он — это она, затаившаяся в безвременье вечно голодная ярость, ожидающая приказа. Это Ра.

*****

«Я тебе подарю белый кол-пак…» — утешал Гарик Сукачев, но не мог отвлечь Анчара от смурных мыслей и развеять гадостное настроение: в кармане джинсов лежало письмо об увольнении. До обеда рабочие болтались по заводу, сидели в сизой от дыма курилке, слонялись по двору, ставшему за последние дни просторным, собирались кучками в надежде услышать новости. Хотя, какие могут быть новости! Ждали письма об увольнении. Говорили мало, не о чем говорить: три месяца назад директор объявил, что завод скоро закроют и перевезут: Евросоюз принял решение не покупать израильские товары, выпущенные на «территориях».

Склады уже пустые, станки размонтированы и перевезены, полы выдраены и стены выкрашены. О том, чтобы ездить на новое место, и речи быть не может: шутка ли, три часа туда и назад при двенадцатичасовых сменах!

Дома странно без Миши. С ним ушли тревоги и заботы, навсегда ушли, но стало пусто, и Ирка, как потерянная, бродит из комнаты в комнату, а по выходным печет тортик бабушки Рады, и машинально накрывает чай на троих. Подумать только, Ми-ха-эль!

Мобильник задрожал под ремнем безопасности. «Наверное, с завода. Забыли какую-нибудь бумагу дать подписать, вроде, «претензий не имею…»

Анчар остановил машину на обочине.

— Алло?

Низкий женский голос с хрипотцой от неумеренного курения приветливо поздоровался:

— Шалом!

— Шалом…

— Андрей Рабинович? Говорит Мирьям, корпорация «Сод» у вас есть для меня минутка? Мне нужно задать два вопроса.

— Ну?

— Первое, не заинтересованы ли вы в новой работе?

— Это, смотря, чем заинтересуют.

— Надеюсь, что заинтересуют. Второе, когда бы вы смогли подъехать к нам на интервью? Это в Рамат-Гане.

— Что, продавать «Клаб-отель»? Гербалайф? Бусинки нанизывать?

Анчар, как и все репатрианты, много раз сталкивался с мошенниками и аферистами. Иногда попадались очень забавные предложения, хотя все сводилось к одному: запустить руку в карман обалдевших от новой жизни сограждан и выгрести из него, сколько получится.

Женщина коротко засмеялась.

— Понимаю вас, но, Андрей, речь идет о настоящей работе. Мы действительно представляем международную корпорацию «Сод». У вас есть время до завтрашнего вечера. И, если решитесь, перезвоните мне по этому номеру. Обещаете подумать?

Анчар быстро прикинул: Ирка вернется с работы не раньше, чем через пять часов, делать все равно нечего, можно съездить. Не рисковать, нет, просто отвлечься. Все лучше, чем слоняться от окна к окну и перемалывать невеселые думы.

— Умеете же вы уговаривать, Мирьям. Я подъеду минут через сорок, беседер*?

— Записывайте адрес.

Анчар не успел удобно устроиться в одном из мягких кресел, как из кабинета вышла смуглая, добротно накрашенная пожилая дама. Ее платиновые, очень гладкие волосы были собраны в тяжелый узел. Анчару дама понравилась, понравилась ее плавная неторопливость, хотя цвет волос показался ему немного странным. Но в стильной приемной, обставленной простой и очень дорогой мебелью, она смотрелась очень уместно. Анчар решил, что на мошенницу дама не тянет.

Она приветливо улыбнулась и придержала дверь.

— Господин Рабинович? Пожалуйста, Марко ждет вас.

Мимо живой пальмы — Анчар на ходу прикоснулся к блестящему листу — он прошел к кабинету.

Хозяин кабинета, похожий на актера Казакова в роли Дзержинского, жестом пригласил Анчара сесть.

Нет, этот, кажется, тоже не мошенник. А если и аферист, то из очень крутых. Зачем я ему нужен? У него один вид из окна тянет на три моих годовых зарплаты.

«Дзержинский» с заметным испанским акцентом предложил Анчару кофе, чай, колу, соки. Или матэ*?

А может, жулик все-таки? Для разнообразия из Аргентины? Анчар, не задумываясь, выпалил:

— Пиво.

— Мирьям, «Голдстар».

Наверное, жулик. Не будут в таком офисе поить посетителей расхожим пивом. Или… Хозяин кабинета улыбнулся.

— У вас, Андрей, изменились вкусы? Кстати, может, вы хотите, чтобы вас называли Анчаром?

Анчар, надеясь, что ему удалось скрыть удивление, отрицательно мотнул головой на оба вопроса:

— Нет, пусть пока будет Андрей.

— Хорошо, пусть пока будет так. Но прежде, чем мы перейдём к основной части нашей беседы, я бы хотел спросить: помните ли вы, Андрей, небольшое приключение месяца два назад в Петах-Тикве?

Это куда же он клонит? Конечно, Анчар помнил. Не так много ярких пятен на мятой кальке будней, хотя, и ничего особенного: хулиганов утихомирил. Ответил, однако, уклончиво:

— Мало ли, что было, два месяца — срок… Приключение? Разве все запомнишь…

— Помнишь, помнишь… Давай дальше: не заметил ли ты тогда чего-нибудь необычного?

Интуиция, ленивая соня, шевельнулась, протерла глаза и зевнула чуть ли не в голос. Анчар напрягся. Он вдруг почувствовал: важно, очень важно вспомнить мелкие подробности. Что там было, такое необычное? Что проверяет этот «рыцарь революции»?

«Там, у витрины булочной, стоял Миша. Любит печенье, белобрысый».

Анчар вышёл из банка. Они с Ирой решили, что пора взять ссуду, купить, наконец, мебель в салон и обновить кухню. Старый протертый диван, кособокое кресло, клееные десятки раз стол и стулья, сменившие многих хозяев, тоскливо просились на покой. А кухня… Фантазерка Ирка творила-творила чудеса, но всему есть предел.

Ссуду Анчар оформил и теперь шёл на встречу с Мишей. Ну, никак не обойти его, если ты при деньгах.

Декабрь на дворе, а жарко и душно. Чем дальше от центра, тем меньше пешеходов, только поток машин не уменьшается. Впереди Анчара шли, добродушно переругиваясь и смеясь, трое «арсов». Крепкие, здоровые парни, черноволосые, смуглые. «Арсы» — это те же «пэтэушники», но ближневосточного «разлива»: любят блестящие побрякушки, громкую музыку и полбанки геля в волосы…

Переходя вслед за парнями перекресток, Анчар заметил стоящего возле булочной Мишу.

Светофор переключился, и слева дорогу начали переходить трое «скинов», явно, «русские», «качки» в черных майках с загорелыми бритыми головами. Один из «арсов», увидев Мишу, смеясь, обернулся к товарищам:

— А кто хочет белого мяса*?

«Скин», шедший чуть впереди своих, то ли принял глупую шутку на свой счет, то ли, движимый чувством расовой солидарности, решил защитить белокожего парня, но скорее всего, только потому, мозгов на донышке, а самомнения выше крыши, сходу врезал острослову правым прямым. Его друзья, будто заранее сговорились, тут же «разобрали» остальных «арсов». Растерявшиеся от неожиданности смуглые «пэтэушники» быстро пришли в себя, и завязалась драка.

В руке одного из «марокканцев» блеснул нож. «Русский» надел кастет.

Анчар рванулся к парням. Мысль, что могут задеть Мишу, или, того хуже, Миша решит снять очки и поднять руку, догнала его уже в прыжке.

«…конечно, и «скинам», и «арсам» подраться — милое дело, они своего не упустят. Но драка днём, чуть ли не в центре оживленного города — вещь, несомненно, необычная». Нет? Не это? Интуиция скривилась: «Мелко…»

Негромко звякнул колокольчик, дверь отъехала в сторону, и Мирьям вкатила столик с запотевшими бутылками пива и двумя, тоже запотевшими, пивными кружками. Неторопливо расставила на столе розетки с маслинами, тарелочки с сухариками, открыла пиво, поставила перед Анчаром керамическую пепельницу.

Аргентинец, налив себе пиво, посмотрел на Анчара:

— Вспомнил?

Анчар кивнул.

— «Ягуар». «Ягуар» там был. Недалеко был припаркован черный «Ягуар». Все стекла затемненные, даже лобовое. Для Израиля это необычно: «глухая» тонировка стекол в автомобилях запрещена.

«Дзержинский» откинулся на спинку кресла.

— Я сидел в том «Ягуаре» за рулем. Но что гораздо важнее, рядом сидел один очень, очень большой человек. Мы оба видели, как ты усмирил драчунов.

Анчар хмыкнул: «Это, положим, многие умеют».

— Многие, да. Но потом? Как ты их связал? Дернул ремни и попарно, противников — спина к спине, а? По законам высшей логики! Времени у тебя не было, так? Но ты, не раздумывая, обратился к добру: нашел не только единственно верное, но и щадящее для подростков решение: мальчишки, пока освободятся, успеют помириться, деваться им некуда. Молниеносно — раз, результативно — два, остроумно — три. Без подсказки, без подготовки… А что касается приключений…

Аргентинец внимательно посмотрел Анчару в глаза.

— Большой, очень большой человек запомнил тебя, Анчар. Наши друзья из местных силовых структур поделились своими наблюдениями и выводами. А не трогали тебя из-за недостатка прямых улик, а главное — потому что сочли твои действия в Шхеме и в гостинице оправданными.

Анчар вспомнил о пиве, сделал глоток. Поставил стакан на столик. Вот тебе и мошенники… Интересно, дадут попрощаться с Иркой?

— Теперь материальная часть.

Марко набрал несколько цифр на калькуляторе и повернул его экраном к Анчару.

— Ну что, поговорим?

— Поговорим…

*****

Ира встретила Анчара смущенной улыбкой, поцеловала, отстранилась, опять поцеловала, убежала к плите, ойкнула, схватив горячую крышку, затрясла рукой.

— Ты где был? Голодный? Мой руки, все уже готово…

Она торопливо накрывала на стол, роняла вилки, стучала тарелками и — конечно! — разбила чашку. Так всегда бывало, когда ее переполняли новые идеи, и ей не терпелось ими поделиться. Анчар молча ждал. Что на этот раз?

— Андрюша, мне бы с тобой посоветоваться… Точнее, мы уже решили, девчонки наши и я. В общем, уговорили меня подружки своим делом заняться. Все равно завод со дня на день закроют, так чего ждать. Все от моего шитья в восторге, ты знаешь. Со мной три наших, заводских, и одна знакомая моей знакомой очень хорошо шьет. Мишина комната освободилась, девчонки для начала со своими машинками придут.

Ира говорила, говорила без остановки, туго наматывая салфетку на палец, не понятно, кого уговаривая, Андрея или себя.

Анчар молчал, по опыту зная, что Ире нужно дать выговориться.

За столом Ира подняла на Анчара полные надежды и слез глаза, ожидая, что он скажет.

— Чья идея?

— Идея? Лизка придумала, с утра от меня не отходила…

— Лизка? Это какая Лизка? Та, что к нам всё с какими-то киселями целебными приходила? И тебя подбивала продажей заняться, большие тысячи обещала? А «Санрайдер» она весь продала? А ссуду, что на эксклюзивную косметику брала, отдала уже с прибылей великих?

— Ну, Андрей, когда это было! Мало ли, что не получилось. Шитье — дело верное, Лизка заказы найти обещала.

Анчар глаза закрыл и головой затряс, как только представил, как его любимая мышь день и ночь строчит на машинке, а подружки ей старательно помогают. Весь дом в лоскутках, по стенам до потолка развешаны готовые платья, тетки какие-то толкутся. А кто продавать будет, Лизка?

— Нет, радость моя, так не годится. Хочешь шить — на здоровье, лучше твоих нарядов в целом мире не найти. Но устраивать дома мастерскую… Тебе что, на нитки не хватает? Подумаешь, завод закроют! Не вы первые, не вы последние. Наш уже закрыли, письмо об увольнении сегодня выдали.

— Ой, Андрюша, — лицо Иры вытянулись, глаза мгновенно просохли и испуганно раскрылись, — а я-то и забыла… Вот видишь, пока новую работу найдешь, мы на шитье и проживем.

— Забудь о шитье, нашел я работу. Вернее, она меня нашла. По профессии.

— Опять на завод, к станку? Хорошо хоть не в охрану…

— А это, как сказать. Видишь, забыла уже, что я офицер.

— Офицер… Как забудешь… А кто тебя каждый год поздравляет с днем защитника от… всего на свете? Неужели в армию? Или в полицию? Что же там столько лет думали?

— И не в армию и не в полицию.

— Фу-у, — Ира сморщила нос, — значит в охрану. Сторожем. Нет, Андрюшка, лучше я шить буду с утра до ночи…

— …и с ночи до утра. Хватит, Ир! Узнал я сегодня много интересного. Оказывается, присматривались ко мне давно уже. Серьезных людей заинтересовали мой опыт и хм… методы. Забавно, я-то думал, что следов не оставляю.

Ира встревожено покачала головой. Ложку она так и не взяла и про еду забыла.

— Боюсь я твоего прошлого. И нашего. Чувствую, что только краешек увидела, но до конца жизни хватит. Откажись, Андрей, если можешь, а там что-нибудь придумаем.

— Если бы мог, отказался бы сразу. Никто на меня не давил. Не принуждали, не запугивали, так, поговорили. Правда, я молчал больше.

— Понятно, молчал. Ты у меня не из разговорчивых.

— Помнишь, Ир, Михаэль сказал, что души воинов, павших в бою, попадают в армию света или в армию тьмы? Воин я, никуда не деться, воин. Не ошибиться бы с армией.

Сердце Иры заколотилось у горла. Ко всему, что говорил Миша, она относилась очень серьезно.

— Ну что ты вспомнил! Не на войну же собираешься, нет? Иди в свою охрану, подумаешь!

А сама глаз не отрывала от Андрея. Что у него на уме? Воин… Вот как он о себе… И все молчком.

— Подумал уже. Дело затевается серьезное и надолго. Охранять-то придется ни много ни мало — цивилизацию. И будущее. И тебя, как же без тебя? Сама видишь: кризис, кризис. А он ведь не только в экономике, не только финансовый. Сегодня под многими троны зашатались. Вот и ищут одни серьезные люди других серьезных людей: экономистов, социологов, политологов. Грамотных, толковых, настоящих. И воинов. По всему миру ищут.

*****

Хороший сон — это тот, когда знаешь, что спишь, а просыпаться не хочешь, потому что во сне уютно и интересно, а утром выходной. И за окном еще темно.

Они держались за руки и плыли, легонько отталкиваясь от воздуха, и поднимались выше, все выше. Было им тепло, весело и безмятежно. Земля давно стала невидимой, а они все летели, летели, помахивая свободными руками. Нежный сумрак окутывал их и поддерживал, беззаботных и невесомых.

Впереди звезда. Ирина и Андрей летят к ней, потому что там их ждут. Звезда становится ярче, и вот ее радужные лучи легко касаются кожи.

И не звезда это, а огромный зал, и уже можно различить белоснежные фигуры в его глубине.

Гиганты сидят на троне. На головах их шлемы-короны. Серьги такие большие, что закрывают уши, как раковины. Ожерелья сверкают изумрудными искрами. Богато разукрашенные ремни обвивают плечи и грудь. Браслеты на запястьях. Одежда такая, что и во сне нет ей названия. Покрывало? Накидка? Вуаль? Ирина поняла: пала — вот верное слово. А что это значит, даже во сне не знает.

В руках гиганты держат золотые венцы. Под ногами — волчья шкура. Шкура огромного северного волка. Босые ступни повелителей утопают в меху по щиколотку.

Ирина тихонько толкнула Андрея:

— Видишь? Вот она какой была…

— Вижу…

Плотный пепельно-серый мех светится изнутри. Длинные его пряди кажутся воздушными из-за густого белого подпуха. Острые когти выглядят не как грозное оружие хищника, а как изысканное украшение, покрытое черным лаком. Пушистый хвост вольно свисает со ступеней перед троном.

Ох, шкура, если бы не ты…

Не сразу они узнали в одном из великанов Михаэля. Гордо держит он голову, спокойна и величественна его поза. Голубой свет льется из бездонных глаз.

Рядом с ним Эрина, одна из первых двенадцати матерей человеческих. Откуда Ирина и Андрей знают, как зовут ее? Во сне люди всегда знают больше, чем наяву, а проснувшись, забывают.

Пала и полумесяц шлема не мешают любоваться ее совершенством.

У подножия трона суетятся, толкаются и кланяются люди. Пусты их лица под странными головными уборами. Пустота прикрыта надменностью или смирением, строгостью или добродушием, но с каждым мгновением проступает все яснее, стирая непрочные маски-обманки.

Над лицами высокие епископские митры, богато украшенные золотом и драгоценными каменьями, и дорогие фетровые шляпы хасидов, и белые чалмы муфтиев. Кипы и тюрбаны, куфии и тюбетейки… Рядом с мохнатым мехом качаются пучки и косы из разноцветных перьев. Ниже — завитые пейсы, бритые буддийские затылки, лохматые бороды и ювелирно подстриженные бородки.

А одежды! Маскарадно пышные парчовые ризы, простые черные сюртуки, белые чапаны, оранжевые хламиды. Ситцевые лоскутки на кожаной жилетке шамана цепляются за жесткое золотое шитье православной иконы. Белопенные католические кружева и тяжелый бархат, шелка и сукно, аскеза и роскошь.

Михаэль на мгновение прикрыл глаза, и толпа замерла. Оказалось, что все здесь похожи друг на друга, как муравьи, несмотря на разные одеяния. Лица у всех подняты вверх, зрачки перебегают с одной белой фигуры на другую. Во взглядах желание угадать еще не высказанное приказание, в позах — готовность бежать, куда скажут. И все, как один, боятся. Боятся не угадать, не угодить, опоздать. А больше всего опасаются встретиться со взглядом повелителей, поэтому выворачивают шеи, даже ушами шевелят от напряжения. Боясь пошевелиться, странные люди ухитряются оттеснить соседа и скользнуть вперед, ближе к трону.

В мерцающей голубой тишине повелительно и властно зазвучал Голос. Все персонажи странного карнавала, как по команде, потупились и втянули головы в плечи.

Ирине снился Андрей, Андрею снилась Ирина. Что снилось — потом не вспомнится, что-то светлое, значительное и радостное.

Пронзительный птичий щебет ворвался в сон — закачались на кружевных ветках невиданные радужные птицы. Или цветы? «Сирень», — улыбнулась Ира. «Ландыши», — потянулся Андрей. Солнечные лучи заполнили просветы в приспущенных белых жалюзи-ставенках. Золотые волны пахли цветами. Они подхватили Иру и Андрея и мягко увлекли вниз, еще раз подняли вверх и опять вниз, вниз, в прохладу утренней листвы, в душистый полумрак спальни.

Что снилось? И снилось ли, не вспомнить, не понять.

Анчар и Ирина сонно приоткрыли веки и улыбнулись друг другу: «Ты… Хорошо…» Радость, радость и счастье.

Сон растаял, а запах цветов из него остался. Анчар приподнялся на локте, тряхнул головой, глубоко вдохнул, еще раз и замер: ландыши. Пахнет, как в лесу из детства. Быть такого не может! Широко раскрыв глаза, повел головой. Лицо его вытянулось, рот приоткрылся. Ирина хихикнула, думая, что это такая игра. Но, проследив за взглядом Андрея, сама открыла рот от изумления.

Комод завален бумагами, бланками, книжечками, свитками. На зеркале покачивается широкая полоска, сплетенная из разноцветных бусин. С тумбочки Ира осторожно взяла связку раковин. «Вампум…» выплыло из глубин памяти слово с давно забытого студенческого семинара. По ковру рассыпаны открытки, телеграммы, конверты…

В углу под окном брошена лиловая охапка сирени. На комоде, на тумбочках, на одеяле лежат пучки ландышей в каплях росы.

Из ведерка со льдом выглядывает бутылка шампанского. Никогда у них такого ведерка не было — где хитрющая Ирка его прятала? Как Андрей его хранил, что я не заметила?

Открыта огромная коробка шоколада, рядом искрятся в солнечной полоске два хрустальных бокала. Что это? Откуда?

Анчар вскочил с кровати, поднял жалюзи, разворошил груду документов на комоде, нашел среди надписей на незнакомых языках то, что помогло бы объяснить невероятное, и протянул Ирине: «Читай…»

Ира раскрыла глаза еще шире: «Свидетельство о браке»… «Свiдоцьтво про одруження»… и на иврите — «Ктуба*»…

— Что это? Откуда? Андрей, объясни, ты же все на свете знаешь!

Анчару нечего сказать, но все документы заполнены по форме и везде вписаны их имена, и во всех одна дата — сегодняшняя. И подписи с печатями, как полагается…

Он уселся на ковер и из вороха поздравлений выбрал одно.

— Ого! Ничего себе!

— Что?

— Телеграмма…

— От кого? Сколько их…

— Эта — от генерального секретаря ООН.

Не зная, что и подумать, Анчар потянул из ведерка шампанское. Ира перевела взгляд на бутылку и по привычке замотала головой. Андрей махнул рукой.

— Да ладно, разок не страшно. Попробуй, может, переросла?

Если это наяву… Или сон продолжается? Не помню, снилось что-то хорошее.…

— И мне… Что-то такое… Не вспомнить! Но пить не буду.

Анчар протянул Ире бокал. Ира приняла его, сделала крошечный глоточек и отставила.

— Нет, боюсь, вредно, говорят. Знаешь, у нас…

— Ирка! Ирочка!

*****

Безграничная ее душа звенела от радости, и она внутри и везде. А рядом Толик, мама, друзья, соседка Петровна… милые… И любовь льется нескончаемым потоком, перетекая из одной души в другую и поет, поет… выпевает чудесную мелодию. И время растворилось в радости и счастье, став частью бесконечности.

Там это называлось вечностью. Здесь — Ра.

Рада слилась с родными и любимыми, приняв их тепло и щедро одаривая их своим.

И вдруг замерла, прислушалась и полетела к людям. Душа спешила занять свое новое место. Она уже знала, что в это мгновение рождалась маленькая Рада.

 

ЭПИЛОГ

— Ну, смелее, смелее. Проявите фантазию, молодые люди. У кого есть свежие, яркие идеи?

Профессор Каверзнева подавила зевок и посмотрела на часы. Осталось продержаться двенадцать минут, и домой. В магазин заскочить: холодильник пустой.

Она провела ладонью по волчьей шкуре и отряхнула пальцы: ветхая, пересохшая. Лысая, как пергамент. Вот еще одна потертость наметилась. Скоро совсем рассыплется. Позолота с букв давно исчезла, крылатый кружок, обозначающий место захоронения кетского шамана, почти неразличим. Надо же, как он похож на изображение Ра с древнеегипетских папирусов, просто курьез! А хвост высох и кривым шнурком свернулся. Сказать бы лаборантам, чтобы аккуратнее с ней. Скажу, если не забуду.

Может, списывать пора? Но это же сколько возни! А где время взять? Чего стоило вымолить ее из Эрмитажа, да когда это было! И в учебный план на этот год внесена. Ладно, пусть пока полежит где-нибудь в уголке. Что ей сделается, где только она не лежала за сотни-то лет. А там посмотрим.

— Хорошо. Если никто не хочет порадовать нас своими предположениями о судьбе сего экспоната, запишите домашнее задание. И не забудьте до конца недели сдать на кафедру курсовые.

Сентябрь 2008 — май 2009

Ариэль