Душа, полная ужаса, металась в пламени. Белые, оранжевые, алые струи насквозь прожигали ее, сморщенную и обуглившуюся. Ледяные острые выступы вырывали клочья и швыряли их на антрацитовые скалы. Чиркнув о камень, клочья вспыхивали желтыми искрами, отскакивали, превращались в раскаленные смоляные капли и прикипали к тому, что когда-то было Зосей.

В липком сгустке ее сознания крутились бесконечной чередой воспоминания. Страшные, злые, едкие. Других у Зоськи не было.

Вот она заманивает в дровяной сарай мальчишек из интерната. И хохочет, издевается, пугает судом и тюрьмой, заставляя выполнять все ее дикие причуды. Конфеты, деньги, бусики-колечки и любой одноклассник в любое время дня и ночи. Вот это жизнь!

А что она вытворяла в зоне! Унижала, грабила, насиловала… Жестокую, беспощадную, изворотливую, ее боялась даже ВОХРа. А она никого и ничего не боялась.

Потом, на воле, пожила немного с Лохматым, в кетском поселке и однажды, выйдя за водкой, прыгнула в вертолет и летела, катилась, пока не остановилась на Украине. Поняв, что беременная, прикинулась ласковой кошечкой-бедняжкой, заморочила голову мальчишке-инженеру и до нитки обчистила его и дом его родителей. Так ловко провернула, что и тени подозрения не вызвала. Рыдала вместе с мамашкой, а папашка дочкой ее называл, по голове гладил, утешал. Доутешался до инсульта…

А как родила, домой не вернулась, в вагоне на путях кантовалась. Девчонку пообещала матери инженера отдать. Деньги наперед взяла, даже корзинку стырила у торговки-зеваки, чтобы легче нести малую к бабке. Но старуха далеко от вокзала жила, лень было переться через весь город, и дождь моросил. Так и осталась корзинка под фонарем на вокзале, и младенец в ней.

Весело жила, по всей стране колесила. Страна большая, людей много. А Зоська такая одна.

И опять зона, и Зоська в ней королева.

Здесь она тоже летала, кружила, кувыркалась, но не по своей воле, а подчиняясь грозной силе, по имени Ра, которая трепала и мотала ее без остановки, без жалости, без конца.

Корежили, увечили, в жар и в стужу бросали воспоминания, в кипятке и щелоке топили. И покоя не было, и воли.

Невыносимое давление сжимало Зоськину душу до исчезающей точки, а потом распирало на разрыв и разрывало бесконечно. Плач и хохот обрушивались одуряющей какофонией и увлекали ее в глухую жуть тишины.

Сгущалась ненависть памяти, скручивалась пружиной, раскаленной пружиной, и покрывалась черным инеем.

Знала Зося, что ничего не изменить, не выпросить, не украсть. Тут все такие, переполненные ужасом безнадежности, никто не поможет, каждый сам по себе.

И это только начало. Начало вечности. Вечной работы для безжалостного Ра.

Рада нежилась в теплоте искрящегося света. Сплетаясь и раскручиваясь, радужные потоки омывали и ласкали ее. Покой и счастье качали душу на своих волнах и несли в сияющую даль. Лепестки света обнимали, рождая бесконечную смену добрых и смешных воспоминаний, всю ее жизнь.

Не забыла рыжего котенка? Ты принесла его домой, протянула маме в ладошках. Какой смешной был, крохотный, мягкий, пугливый. Мама научила тебя поить его из пипетки. И вы смеялись, когда он фыркнул и залил молоком твои пальцы.

А первоклассники, помнишь, ты была у них пионервожатой? Ты разучивала с ними песни, и делилась хлебом в голодном сорок седьмом году.

И Толик поцеловал тебя, а очки его свалились с носа. Он засмущался, покраснел. А потом подхватил тебя на руки, закружил, закружил…

Рада, Рада, а помнишь, как ты прижала к себе мокрый орущий кулек, и надрывный плач из вонючего нутра заскорузлых тряпок сменился нежным вздохом? Толик кивнул, а твое сердце замерло. Ирочка…

Здесь все ее движения подчинялись доброй и мудрой силе. Она очистила душу Рады от тяжких воспоминаний, обид и горечи. Только добро. Только любовь. И чистота.

Рада знает, что у этой силы есть имя, и что это только начало. Начало вечного служения безгранично доброму Ра.

То, что звалось раньше Билялем, растеклось тусклым туманом по невидимой сфере, окружающей землю и застыло. Таких пятен много вокруг, очень много. И они просто висят. Не колышутся, не меняют формы, не соприкасаются. Висят и все, без ощущений, без мыслей, без изменений. Их не зовут мерцающие звезды, не качают в себе разноцветные струи, не рвут злобные вихри. Кому они нужны…

Время от времени от земли поднимается очередное мутное облачко и, толкнувшись в сферу, растекается, как получится. А потом оно уже ничего не может и не хочет. Ему все равно. Висит и все…

И бывшему когда-то Билялем все безразлично и ничего не хочется. Вот поднимается еще один. Пульсирует, пытаясь привлечь к себе внимание, и растекается неподалеку. Кажется, это Мансур. Да, он. Оказывается, ещё не все забыто. Безразлично…

Здесь нет времени, нет желаний, нет памяти. Здесь серое, пустое забвение. Это Ра.

Темнота? Темень? Тьма… Тьма вокруг Казема, а внутри него — черное пламя. Она — это он. Она — это ее войско.

Тьмы и тьмы воинов колышутся, будто от взрывной волны, клонятся, как на оверштаге*.

Тьму и темное воинство в ней прорезает то ржание боевого коня, то жуткий рев пикирующего бомбардировщика. Редкие сполохи не освещают густой мрак, но делают его еще глубже.

В неизъяснимой дали земных эпох проклюнулись ростки безрассудной жажды правды. Проросли, напитались горячей кровью и оплели обреченные доверчивые души. Багровые цветы заглушили чистую мелодию жизни, усыпили надежду, мечту, любовь. Потом сами иссохли и высушили молодые сердца. А новые ростки дали новые побеги, и опять расцвели багровые цветы. Нет границ у полей сражений за правоту, нет числа воинам тьмы.

Они здесь, братья по смерти. Казем чувствует их так же, как чувствует тьму: в себе, вокруг, везде. Жестокость и беспомощность, неистовство мщения и призрачная близость победы объединяют безграничное воинское братство.

Бряцание оружия, звон шпор. Гул доспехов, лязг затворов. Грохот танковых траков, гудение тетив. Запах пота, кожи, крови. Вонь гари, дерьма и серы. Вкус солонины, плесени сухарей, и гнилой воды.

Бесконечная черная мощь. Казем часть этой мощи и он — это она, затаившаяся в безвременье вечно голодная ярость, ожидающая приказа. Это Ра.

*****

«Я тебе подарю белый кол-пак…» — утешал Гарик Сукачев, но не мог отвлечь Анчара от смурных мыслей и развеять гадостное настроение: в кармане джинсов лежало письмо об увольнении. До обеда рабочие болтались по заводу, сидели в сизой от дыма курилке, слонялись по двору, ставшему за последние дни просторным, собирались кучками в надежде услышать новости. Хотя, какие могут быть новости! Ждали письма об увольнении. Говорили мало, не о чем говорить: три месяца назад директор объявил, что завод скоро закроют и перевезут: Евросоюз принял решение не покупать израильские товары, выпущенные на «территориях».

Склады уже пустые, станки размонтированы и перевезены, полы выдраены и стены выкрашены. О том, чтобы ездить на новое место, и речи быть не может: шутка ли, три часа туда и назад при двенадцатичасовых сменах!

Дома странно без Миши. С ним ушли тревоги и заботы, навсегда ушли, но стало пусто, и Ирка, как потерянная, бродит из комнаты в комнату, а по выходным печет тортик бабушки Рады, и машинально накрывает чай на троих. Подумать только, Ми-ха-эль!

Мобильник задрожал под ремнем безопасности. «Наверное, с завода. Забыли какую-нибудь бумагу дать подписать, вроде, «претензий не имею…»

Анчар остановил машину на обочине.

— Алло?

Низкий женский голос с хрипотцой от неумеренного курения приветливо поздоровался:

— Шалом!

— Шалом…

— Андрей Рабинович? Говорит Мирьям, корпорация «Сод» у вас есть для меня минутка? Мне нужно задать два вопроса.

— Ну?

— Первое, не заинтересованы ли вы в новой работе?

— Это, смотря, чем заинтересуют.

— Надеюсь, что заинтересуют. Второе, когда бы вы смогли подъехать к нам на интервью? Это в Рамат-Гане.

— Что, продавать «Клаб-отель»? Гербалайф? Бусинки нанизывать?

Анчар, как и все репатрианты, много раз сталкивался с мошенниками и аферистами. Иногда попадались очень забавные предложения, хотя все сводилось к одному: запустить руку в карман обалдевших от новой жизни сограждан и выгрести из него, сколько получится.

Женщина коротко засмеялась.

— Понимаю вас, но, Андрей, речь идет о настоящей работе. Мы действительно представляем международную корпорацию «Сод». У вас есть время до завтрашнего вечера. И, если решитесь, перезвоните мне по этому номеру. Обещаете подумать?

Анчар быстро прикинул: Ирка вернется с работы не раньше, чем через пять часов, делать все равно нечего, можно съездить. Не рисковать, нет, просто отвлечься. Все лучше, чем слоняться от окна к окну и перемалывать невеселые думы.

— Умеете же вы уговаривать, Мирьям. Я подъеду минут через сорок, беседер*?

— Записывайте адрес.

Анчар не успел удобно устроиться в одном из мягких кресел, как из кабинета вышла смуглая, добротно накрашенная пожилая дама. Ее платиновые, очень гладкие волосы были собраны в тяжелый узел. Анчару дама понравилась, понравилась ее плавная неторопливость, хотя цвет волос показался ему немного странным. Но в стильной приемной, обставленной простой и очень дорогой мебелью, она смотрелась очень уместно. Анчар решил, что на мошенницу дама не тянет.

Она приветливо улыбнулась и придержала дверь.

— Господин Рабинович? Пожалуйста, Марко ждет вас.

Мимо живой пальмы — Анчар на ходу прикоснулся к блестящему листу — он прошел к кабинету.

Хозяин кабинета, похожий на актера Казакова в роли Дзержинского, жестом пригласил Анчара сесть.

Нет, этот, кажется, тоже не мошенник. А если и аферист, то из очень крутых. Зачем я ему нужен? У него один вид из окна тянет на три моих годовых зарплаты.

«Дзержинский» с заметным испанским акцентом предложил Анчару кофе, чай, колу, соки. Или матэ*?

А может, жулик все-таки? Для разнообразия из Аргентины? Анчар, не задумываясь, выпалил:

— Пиво.

— Мирьям, «Голдстар».

Наверное, жулик. Не будут в таком офисе поить посетителей расхожим пивом. Или… Хозяин кабинета улыбнулся.

— У вас, Андрей, изменились вкусы? Кстати, может, вы хотите, чтобы вас называли Анчаром?

Анчар, надеясь, что ему удалось скрыть удивление, отрицательно мотнул головой на оба вопроса:

— Нет, пусть пока будет Андрей.

— Хорошо, пусть пока будет так. Но прежде, чем мы перейдём к основной части нашей беседы, я бы хотел спросить: помните ли вы, Андрей, небольшое приключение месяца два назад в Петах-Тикве?

Это куда же он клонит? Конечно, Анчар помнил. Не так много ярких пятен на мятой кальке будней, хотя, и ничего особенного: хулиганов утихомирил. Ответил, однако, уклончиво:

— Мало ли, что было, два месяца — срок… Приключение? Разве все запомнишь…

— Помнишь, помнишь… Давай дальше: не заметил ли ты тогда чего-нибудь необычного?

Интуиция, ленивая соня, шевельнулась, протерла глаза и зевнула чуть ли не в голос. Анчар напрягся. Он вдруг почувствовал: важно, очень важно вспомнить мелкие подробности. Что там было, такое необычное? Что проверяет этот «рыцарь революции»?

«Там, у витрины булочной, стоял Миша. Любит печенье, белобрысый».

Анчар вышёл из банка. Они с Ирой решили, что пора взять ссуду, купить, наконец, мебель в салон и обновить кухню. Старый протертый диван, кособокое кресло, клееные десятки раз стол и стулья, сменившие многих хозяев, тоскливо просились на покой. А кухня… Фантазерка Ирка творила-творила чудеса, но всему есть предел.

Ссуду Анчар оформил и теперь шёл на встречу с Мишей. Ну, никак не обойти его, если ты при деньгах.

Декабрь на дворе, а жарко и душно. Чем дальше от центра, тем меньше пешеходов, только поток машин не уменьшается. Впереди Анчара шли, добродушно переругиваясь и смеясь, трое «арсов». Крепкие, здоровые парни, черноволосые, смуглые. «Арсы» — это те же «пэтэушники», но ближневосточного «разлива»: любят блестящие побрякушки, громкую музыку и полбанки геля в волосы…

Переходя вслед за парнями перекресток, Анчар заметил стоящего возле булочной Мишу.

Светофор переключился, и слева дорогу начали переходить трое «скинов», явно, «русские», «качки» в черных майках с загорелыми бритыми головами. Один из «арсов», увидев Мишу, смеясь, обернулся к товарищам:

— А кто хочет белого мяса*?

«Скин», шедший чуть впереди своих, то ли принял глупую шутку на свой счет, то ли, движимый чувством расовой солидарности, решил защитить белокожего парня, но скорее всего, только потому, мозгов на донышке, а самомнения выше крыши, сходу врезал острослову правым прямым. Его друзья, будто заранее сговорились, тут же «разобрали» остальных «арсов». Растерявшиеся от неожиданности смуглые «пэтэушники» быстро пришли в себя, и завязалась драка.

В руке одного из «марокканцев» блеснул нож. «Русский» надел кастет.

Анчар рванулся к парням. Мысль, что могут задеть Мишу, или, того хуже, Миша решит снять очки и поднять руку, догнала его уже в прыжке.

«…конечно, и «скинам», и «арсам» подраться — милое дело, они своего не упустят. Но драка днём, чуть ли не в центре оживленного города — вещь, несомненно, необычная». Нет? Не это? Интуиция скривилась: «Мелко…»

Негромко звякнул колокольчик, дверь отъехала в сторону, и Мирьям вкатила столик с запотевшими бутылками пива и двумя, тоже запотевшими, пивными кружками. Неторопливо расставила на столе розетки с маслинами, тарелочки с сухариками, открыла пиво, поставила перед Анчаром керамическую пепельницу.

Аргентинец, налив себе пиво, посмотрел на Анчара:

— Вспомнил?

Анчар кивнул.

— «Ягуар». «Ягуар» там был. Недалеко был припаркован черный «Ягуар». Все стекла затемненные, даже лобовое. Для Израиля это необычно: «глухая» тонировка стекол в автомобилях запрещена.

«Дзержинский» откинулся на спинку кресла.

— Я сидел в том «Ягуаре» за рулем. Но что гораздо важнее, рядом сидел один очень, очень большой человек. Мы оба видели, как ты усмирил драчунов.

Анчар хмыкнул: «Это, положим, многие умеют».

— Многие, да. Но потом? Как ты их связал? Дернул ремни и попарно, противников — спина к спине, а? По законам высшей логики! Времени у тебя не было, так? Но ты, не раздумывая, обратился к добру: нашел не только единственно верное, но и щадящее для подростков решение: мальчишки, пока освободятся, успеют помириться, деваться им некуда. Молниеносно — раз, результативно — два, остроумно — три. Без подсказки, без подготовки… А что касается приключений…

Аргентинец внимательно посмотрел Анчару в глаза.

— Большой, очень большой человек запомнил тебя, Анчар. Наши друзья из местных силовых структур поделились своими наблюдениями и выводами. А не трогали тебя из-за недостатка прямых улик, а главное — потому что сочли твои действия в Шхеме и в гостинице оправданными.

Анчар вспомнил о пиве, сделал глоток. Поставил стакан на столик. Вот тебе и мошенники… Интересно, дадут попрощаться с Иркой?

— Теперь материальная часть.

Марко набрал несколько цифр на калькуляторе и повернул его экраном к Анчару.

— Ну что, поговорим?

— Поговорим…

*****

Ира встретила Анчара смущенной улыбкой, поцеловала, отстранилась, опять поцеловала, убежала к плите, ойкнула, схватив горячую крышку, затрясла рукой.

— Ты где был? Голодный? Мой руки, все уже готово…

Она торопливо накрывала на стол, роняла вилки, стучала тарелками и — конечно! — разбила чашку. Так всегда бывало, когда ее переполняли новые идеи, и ей не терпелось ими поделиться. Анчар молча ждал. Что на этот раз?

— Андрюша, мне бы с тобой посоветоваться… Точнее, мы уже решили, девчонки наши и я. В общем, уговорили меня подружки своим делом заняться. Все равно завод со дня на день закроют, так чего ждать. Все от моего шитья в восторге, ты знаешь. Со мной три наших, заводских, и одна знакомая моей знакомой очень хорошо шьет. Мишина комната освободилась, девчонки для начала со своими машинками придут.

Ира говорила, говорила без остановки, туго наматывая салфетку на палец, не понятно, кого уговаривая, Андрея или себя.

Анчар молчал, по опыту зная, что Ире нужно дать выговориться.

За столом Ира подняла на Анчара полные надежды и слез глаза, ожидая, что он скажет.

— Чья идея?

— Идея? Лизка придумала, с утра от меня не отходила…

— Лизка? Это какая Лизка? Та, что к нам всё с какими-то киселями целебными приходила? И тебя подбивала продажей заняться, большие тысячи обещала? А «Санрайдер» она весь продала? А ссуду, что на эксклюзивную косметику брала, отдала уже с прибылей великих?

— Ну, Андрей, когда это было! Мало ли, что не получилось. Шитье — дело верное, Лизка заказы найти обещала.

Анчар глаза закрыл и головой затряс, как только представил, как его любимая мышь день и ночь строчит на машинке, а подружки ей старательно помогают. Весь дом в лоскутках, по стенам до потолка развешаны готовые платья, тетки какие-то толкутся. А кто продавать будет, Лизка?

— Нет, радость моя, так не годится. Хочешь шить — на здоровье, лучше твоих нарядов в целом мире не найти. Но устраивать дома мастерскую… Тебе что, на нитки не хватает? Подумаешь, завод закроют! Не вы первые, не вы последние. Наш уже закрыли, письмо об увольнении сегодня выдали.

— Ой, Андрюша, — лицо Иры вытянулись, глаза мгновенно просохли и испуганно раскрылись, — а я-то и забыла… Вот видишь, пока новую работу найдешь, мы на шитье и проживем.

— Забудь о шитье, нашел я работу. Вернее, она меня нашла. По профессии.

— Опять на завод, к станку? Хорошо хоть не в охрану…

— А это, как сказать. Видишь, забыла уже, что я офицер.

— Офицер… Как забудешь… А кто тебя каждый год поздравляет с днем защитника от… всего на свете? Неужели в армию? Или в полицию? Что же там столько лет думали?

— И не в армию и не в полицию.

— Фу-у, — Ира сморщила нос, — значит в охрану. Сторожем. Нет, Андрюшка, лучше я шить буду с утра до ночи…

— …и с ночи до утра. Хватит, Ир! Узнал я сегодня много интересного. Оказывается, присматривались ко мне давно уже. Серьезных людей заинтересовали мой опыт и хм… методы. Забавно, я-то думал, что следов не оставляю.

Ира встревожено покачала головой. Ложку она так и не взяла и про еду забыла.

— Боюсь я твоего прошлого. И нашего. Чувствую, что только краешек увидела, но до конца жизни хватит. Откажись, Андрей, если можешь, а там что-нибудь придумаем.

— Если бы мог, отказался бы сразу. Никто на меня не давил. Не принуждали, не запугивали, так, поговорили. Правда, я молчал больше.

— Понятно, молчал. Ты у меня не из разговорчивых.

— Помнишь, Ир, Михаэль сказал, что души воинов, павших в бою, попадают в армию света или в армию тьмы? Воин я, никуда не деться, воин. Не ошибиться бы с армией.

Сердце Иры заколотилось у горла. Ко всему, что говорил Миша, она относилась очень серьезно.

— Ну что ты вспомнил! Не на войну же собираешься, нет? Иди в свою охрану, подумаешь!

А сама глаз не отрывала от Андрея. Что у него на уме? Воин… Вот как он о себе… И все молчком.

— Подумал уже. Дело затевается серьезное и надолго. Охранять-то придется ни много ни мало — цивилизацию. И будущее. И тебя, как же без тебя? Сама видишь: кризис, кризис. А он ведь не только в экономике, не только финансовый. Сегодня под многими троны зашатались. Вот и ищут одни серьезные люди других серьезных людей: экономистов, социологов, политологов. Грамотных, толковых, настоящих. И воинов. По всему миру ищут.

*****

Хороший сон — это тот, когда знаешь, что спишь, а просыпаться не хочешь, потому что во сне уютно и интересно, а утром выходной. И за окном еще темно.

Они держались за руки и плыли, легонько отталкиваясь от воздуха, и поднимались выше, все выше. Было им тепло, весело и безмятежно. Земля давно стала невидимой, а они все летели, летели, помахивая свободными руками. Нежный сумрак окутывал их и поддерживал, беззаботных и невесомых.

Впереди звезда. Ирина и Андрей летят к ней, потому что там их ждут. Звезда становится ярче, и вот ее радужные лучи легко касаются кожи.

И не звезда это, а огромный зал, и уже можно различить белоснежные фигуры в его глубине.

Гиганты сидят на троне. На головах их шлемы-короны. Серьги такие большие, что закрывают уши, как раковины. Ожерелья сверкают изумрудными искрами. Богато разукрашенные ремни обвивают плечи и грудь. Браслеты на запястьях. Одежда такая, что и во сне нет ей названия. Покрывало? Накидка? Вуаль? Ирина поняла: пала — вот верное слово. А что это значит, даже во сне не знает.

В руках гиганты держат золотые венцы. Под ногами — волчья шкура. Шкура огромного северного волка. Босые ступни повелителей утопают в меху по щиколотку.

Ирина тихонько толкнула Андрея:

— Видишь? Вот она какой была…

— Вижу…

Плотный пепельно-серый мех светится изнутри. Длинные его пряди кажутся воздушными из-за густого белого подпуха. Острые когти выглядят не как грозное оружие хищника, а как изысканное украшение, покрытое черным лаком. Пушистый хвост вольно свисает со ступеней перед троном.

Ох, шкура, если бы не ты…

Не сразу они узнали в одном из великанов Михаэля. Гордо держит он голову, спокойна и величественна его поза. Голубой свет льется из бездонных глаз.

Рядом с ним Эрина, одна из первых двенадцати матерей человеческих. Откуда Ирина и Андрей знают, как зовут ее? Во сне люди всегда знают больше, чем наяву, а проснувшись, забывают.

Пала и полумесяц шлема не мешают любоваться ее совершенством.

У подножия трона суетятся, толкаются и кланяются люди. Пусты их лица под странными головными уборами. Пустота прикрыта надменностью или смирением, строгостью или добродушием, но с каждым мгновением проступает все яснее, стирая непрочные маски-обманки.

Над лицами высокие епископские митры, богато украшенные золотом и драгоценными каменьями, и дорогие фетровые шляпы хасидов, и белые чалмы муфтиев. Кипы и тюрбаны, куфии и тюбетейки… Рядом с мохнатым мехом качаются пучки и косы из разноцветных перьев. Ниже — завитые пейсы, бритые буддийские затылки, лохматые бороды и ювелирно подстриженные бородки.

А одежды! Маскарадно пышные парчовые ризы, простые черные сюртуки, белые чапаны, оранжевые хламиды. Ситцевые лоскутки на кожаной жилетке шамана цепляются за жесткое золотое шитье православной иконы. Белопенные католические кружева и тяжелый бархат, шелка и сукно, аскеза и роскошь.

Михаэль на мгновение прикрыл глаза, и толпа замерла. Оказалось, что все здесь похожи друг на друга, как муравьи, несмотря на разные одеяния. Лица у всех подняты вверх, зрачки перебегают с одной белой фигуры на другую. Во взглядах желание угадать еще не высказанное приказание, в позах — готовность бежать, куда скажут. И все, как один, боятся. Боятся не угадать, не угодить, опоздать. А больше всего опасаются встретиться со взглядом повелителей, поэтому выворачивают шеи, даже ушами шевелят от напряжения. Боясь пошевелиться, странные люди ухитряются оттеснить соседа и скользнуть вперед, ближе к трону.

В мерцающей голубой тишине повелительно и властно зазвучал Голос. Все персонажи странного карнавала, как по команде, потупились и втянули головы в плечи.

Ирине снился Андрей, Андрею снилась Ирина. Что снилось — потом не вспомнится, что-то светлое, значительное и радостное.

Пронзительный птичий щебет ворвался в сон — закачались на кружевных ветках невиданные радужные птицы. Или цветы? «Сирень», — улыбнулась Ира. «Ландыши», — потянулся Андрей. Солнечные лучи заполнили просветы в приспущенных белых жалюзи-ставенках. Золотые волны пахли цветами. Они подхватили Иру и Андрея и мягко увлекли вниз, еще раз подняли вверх и опять вниз, вниз, в прохладу утренней листвы, в душистый полумрак спальни.

Что снилось? И снилось ли, не вспомнить, не понять.

Анчар и Ирина сонно приоткрыли веки и улыбнулись друг другу: «Ты… Хорошо…» Радость, радость и счастье.

Сон растаял, а запах цветов из него остался. Анчар приподнялся на локте, тряхнул головой, глубоко вдохнул, еще раз и замер: ландыши. Пахнет, как в лесу из детства. Быть такого не может! Широко раскрыв глаза, повел головой. Лицо его вытянулось, рот приоткрылся. Ирина хихикнула, думая, что это такая игра. Но, проследив за взглядом Андрея, сама открыла рот от изумления.

Комод завален бумагами, бланками, книжечками, свитками. На зеркале покачивается широкая полоска, сплетенная из разноцветных бусин. С тумбочки Ира осторожно взяла связку раковин. «Вампум…» выплыло из глубин памяти слово с давно забытого студенческого семинара. По ковру рассыпаны открытки, телеграммы, конверты…

В углу под окном брошена лиловая охапка сирени. На комоде, на тумбочках, на одеяле лежат пучки ландышей в каплях росы.

Из ведерка со льдом выглядывает бутылка шампанского. Никогда у них такого ведерка не было — где хитрющая Ирка его прятала? Как Андрей его хранил, что я не заметила?

Открыта огромная коробка шоколада, рядом искрятся в солнечной полоске два хрустальных бокала. Что это? Откуда?

Анчар вскочил с кровати, поднял жалюзи, разворошил груду документов на комоде, нашел среди надписей на незнакомых языках то, что помогло бы объяснить невероятное, и протянул Ирине: «Читай…»

Ира раскрыла глаза еще шире: «Свидетельство о браке»… «Свiдоцьтво про одруження»… и на иврите — «Ктуба*»…

— Что это? Откуда? Андрей, объясни, ты же все на свете знаешь!

Анчару нечего сказать, но все документы заполнены по форме и везде вписаны их имена, и во всех одна дата — сегодняшняя. И подписи с печатями, как полагается…

Он уселся на ковер и из вороха поздравлений выбрал одно.

— Ого! Ничего себе!

— Что?

— Телеграмма…

— От кого? Сколько их…

— Эта — от генерального секретаря ООН.

Не зная, что и подумать, Анчар потянул из ведерка шампанское. Ира перевела взгляд на бутылку и по привычке замотала головой. Андрей махнул рукой.

— Да ладно, разок не страшно. Попробуй, может, переросла?

Если это наяву… Или сон продолжается? Не помню, снилось что-то хорошее.…

— И мне… Что-то такое… Не вспомнить! Но пить не буду.

Анчар протянул Ире бокал. Ира приняла его, сделала крошечный глоточек и отставила.

— Нет, боюсь, вредно, говорят. Знаешь, у нас…

— Ирка! Ирочка!

*****

Безграничная ее душа звенела от радости, и она внутри и везде. А рядом Толик, мама, друзья, соседка Петровна… милые… И любовь льется нескончаемым потоком, перетекая из одной души в другую и поет, поет… выпевает чудесную мелодию. И время растворилось в радости и счастье, став частью бесконечности.

Там это называлось вечностью. Здесь — Ра.

Рада слилась с родными и любимыми, приняв их тепло и щедро одаривая их своим.

И вдруг замерла, прислушалась и полетела к людям. Душа спешила занять свое новое место. Она уже знала, что в это мгновение рождалась маленькая Рада.