«Зной-зной, зной-зной».

Предводитель отряда не заметил, как с размеренного «раз-два, раз-два» перешел на повторение жгуче-злобного короткого слова. Кроме него, не осталось в голове ни мыслей, ни чувств.

Палештим — народ моря. Тяжко его сынам приходится на берегу. И с каждым шагом, отдаляющим их от морского прибоя, все сильнее угнетает то, что привычно для других народов.

Нет, солнце, горячий, сухой воздух, пыльные дороги не для них. Глупо, обливаясь потом, мелко перебирать ногами вместо того, чтобы расставив их пошире, крепко упереться в надежную палубу и вместе с судном покачиваться в вечном ритме моря. Оно само вынесет, куда надо, того, кто умеет с ним договориться.

Лицом — приветливо — к соленом ветру: «Здравствуй, брат!»; спиной — презрительно — к солнцу: «Ты не господин мне. Голова моя такая же золотая, как и у тебя. Но ума в ней больше».

Стыдно даже на время уподобиться тем несчастным, которые, сгорбившись, как верблюды, несут на себе поклажу выше головы. Спины у народа моря всегда прямые. Иначе, как можно устрашить волны и заставить их покорно лизать твои ноги?

«Зной-зной, зной-зной…»

Много нужно взять с собой, чтобы уйти от родного моря на день пути: оружие, еду, навесы для ночлега, инструменты… Самых крепких и выносливых пленных выбрали для похода. Широкие у них спины, но сутулые. Крепкие ноги, но кривоваты малость. И черные головы. Всю поклажу несут безропотно, даже пить не просят. Понимают, что хозяин превыше всех их презренных богов.

Оружие и инструменты несут палештим, в руках несут. Оружие делает их еще более независимыми и уверенными в себе. А инструменты, бронзовые топоры и пила — еще один повод для гордости. Золотые головы у палештим, гордые спины, прямые ноги.

Все знаю, что палештим красят свои волосы. Как? Секрет, большой секрет, недоступен он другим народам. Зачем? Чтобы свысока смотреть на солнце — ответит даже ребенок. А как хорошо виден ярко-желтый шар головы на волнах, когда по воле коварного моря его сын оказывается в воде! Многие испытания посылает своим преданным детям отец. Много жизней спас секрет золотых волос.

Желтые головы увенчаны многоцветными пышными уборами. Воздушные, легкие, они невесомым облаком колышутся на ветру, делая красивых, высоких, умных палештим еще заметнее. Недаром пчелы вьются над ними, принимая яркие перья за цветы. Завистники говорят, что достаточно и одного пера, чтобы уловить незаметные колебания ветра в открытом море, и негоже мужчинам устраивать цветник у себя на голове. Глупые! Каждое перо — это история, славная история рода, семьи, владельца. И тот, кто сумеет прочитать ее, проникается еще большим почтением к достойнейшему из достойных, сыну моря, брату ветра, солнцеголовому палешти.

«Зной-зной» — уже полдень. В отряде трое палештим, остальные пленные. С холма на холм, потом в лощину, в прохладную траву, вдоль реки и опять вверх. Жирные куропатки смешно подволакивают брюшки, вперевалку торопятся скрыться в зарослях, заслышав тяжелые шаги.

Снова подошли к реке, тут переправа. Но отряду не нужно на тот берег. То, ради чего затеян этот поход, уже близко, на этой стороне. Все хорошо в жизни, все ладно. Один лишь недостаток: деревья, так нужные народу моря, отступают от берега дальше и дальше. Теперь приходится выходить на рассвете, день проводить в дороге, чтобы добраться до ближайшей дубовой рощи. Ночь на отдых, а на следующий день едва хватает времени, чтобы заготовить десяток бревен, сволочить их к реке, сплавить по течению… Хлопотно, но ничего не поделаешь. И суда новые надо строить, и металл плавить.

Вот и дубовая роща показалась — конец пути. Скоро можно будет отдохнуть, пока пленные разобьют лагерь и приготовят поесть. Горячая каша с кусками жирной вяленой рыбы, разогретые на раскаленном листе пресные лепешки, вино — ничего нет лучше на закате жаркого дня.

Отряд вытянулся цепочкой. По тропинке в высоких травах невозможно пройти иначе. Пушистые метелки задевают щеки, щекочут нос. Первый ручей уже занят. Что за вода, жидкая грязь — противно руку опустить. Пусть здесь стоят египтяне купцы, бритоголовые, с черными кругами вокруг глаз. Это они так от злых болячек спасаются: перетолкут траву с сажей, замешают ее в жирную мазь и давай размазывать! От них и здесь, как на базаре в Мемфисе, только шум и суета. Палештим смотрят вперед, головы не поворачивают в сторону египтян, зазорно это и недостойно, а все, что нужно, видят. Большая часть каравана уже переправилась и расположилась на берегу ручья. С верблюдов еще капает вода, а стоянка почти готова. В шатре — волны легких материй, тонкие пальцы, короткие смешки: невольниц, дорогой товар, устроили в первую очередь. Купцы развязывают тюки, перетряхивают свое добро, раскладывают для просушки. Дым от трех костров, смешиваясь с запахом душистых специй, поднимается вверх.

На той стороне реки застыли два груженых верблюда: им не дает пройти глупый осёл. Он боится воды и надрывно орет. Растопырил ноги, скользит на мокрых камнях переправы — и ни с места. Осёл, что с него взять! Погонщик, недоумок, устал лупить палкой дурное животное, но остановиться не может.

Проклятье! И второй ручей занят, тут стали хетты. Их издалека видно: узкие черепа, выдвинутые вперед подбородки, длинные, тонкие носы, надменные пустые лица. А для тех, кто сразу не понял, поставлен возле высокого шатра шест с бронзовым навершьем в виде оленя. Для шатра пришлось расчистить от прибрежного камыша большую площадку. Посол движется в гости к фараону. Широко раскинулись по свету, и сюда добрались. Хетты — это не купцы-распустехи, это серьезно. С ними палештим считаются. До поры… Головы-то и у них черные.

Солнце повисло низко над горизонтом. Не стоило над ним смеяться. Теперь зайдет за море, лишней минутки обидчикам не даст, и наступит темнота. Чужеземцы ужинать собираются, а у палештим животы от голода подвело. С рассвета в дороге, пора и привал делать.

— Ничего, недолго осталось. Во-о-он третий ручей, в полете стрелы. Там и отдохнем до утра. Эй, бездельники, давай, резвее!

Вот здесь и остановимся. Дубы рядом. Валить их — недалеко ходить. Потом вдоль ручья к реке, дальше по илистым берегам, как по маслу, пойдет. И сплавом к морю.

А кто это там, ближе к реке? Пастухи босоногие?

Ниже по ручью стоят две палатки из верблюжьих шкур, вокруг них — шалаши от солнца, вьются дымки, слышен детский смех. По всему видно, пришли пастухи давно и лагерь добротный поставили надолго. Травы вокруг на все их стада хватит, это не деревья, что скоро станут в цену золота.

Как хорошо в конце пути сбросить поклажу, потянуться и размять кости! Даже хлеба и вина не нужно, был бы глоток воды. Ничего нет милее этой минуты. Пусть до ночного отдыха еще далеко, и дел много по обустройству лагеря, а завтра на рассвете их ждет тяжелая работа. Ничего, для всего есть время. Сейчас можно плеснуть в лицо пригоршню воды из ручья, полной грудью вдохнуть влажного воздуха, закрыть глаза и минутку постоять, ни о чем не думая.

— Мир тебе, брат! Я Яков, сын Иосифа, сына Авраама. А это дети мои, Шимон и Леви.

Предводитель отряда открыл глаза. Перед ним, опираясь на посох, стоял старик пастух. Рядом, по обе стороны от него, двое молодых. Без оружия, посох старика не в счет. Ха-ха, и не босиком, вот чудеса! Старик в добротных сапогах с округлыми высокими носками. А ступни и голени молодых ладно обернуты лоскутами кожи и крепко обвиты ремнями.

Хоть и обуты пастухи добротно, а законов дороги не знают. Никто не представляет имени и рода своего незнакомцам, встреченным случайно. Кто знать может, не было ли распри между двумя родами в прежние времена? Не случилось ли смертоубийства вольного или невольного? И вдруг, встретившись, не придется ли долги отдавать кровные? Кому это надо? Меньше знать о встречном — один из самых мудрых законов дороги. Имя свое и род называют только самые достойные, сильные и могущественные, которые ничего не боятся.

Зевнув вместо приветствия, филистимлянин оторвал кусок лепешки, завернул в нее рыбу и одним махом проглотил. Ох, и проголодался! Булькнуло вино, проваливаясь в глотку вслед за рыбой и хлебом. Теперь можно послушать дальше.

Яков сделал вид, что не заметил хамства. О «народе моря» много смешных историй ходило среди пастухов, а глупость и заносчивость были верными подругами филистимлян.

— Мир тебе и твоим спутникам! Многие удачи вам на пути вашем! Здоровыми возвращайтесь домой и здоровыми найдите домочадцев ваших! Не прими, брат, мою просьбу за дерзость, но не можешь ли ты приказать своим людям перенести лагерь ниже нашего по течению? Пришли вы позже всех, и не вам выбирать, где стать. Придется занять то место, что осталось. Ведь так говорит закон дороги?

Филистимлянин засопел, нахмурившись. Вот как вывернул хитро! Законы дороги суровы, иначе никаких дорог давно уже не было бы… Ограбить, убить, бросить трупы неудачников на обочине — пожалуйста, хоть по три раза на день, но без свидетелей. Вот главный закон.

— Негоже людям моря стать ниже пастухов с грязными ногами. Уходите сами, если хотите, или решим спор по-мужски.

Пастух усмехнулся с лукавой придурью:

— По-мужски это как? Перья по ветру пускать будем или кости бросать? На кого укажет, тот и уходит?

Нет для филистимлян большего оскорбления, чем задеть его перья. Глаза палешти полыхнули гневом.

— Кости бросать будем. Прямо сейчас, на смерть. Пойдем на дорогу. Там есть, где развернуться.

Яков усмехнулся, кивнул сыновьям. Ничего не поделаешь, придется принять вызов. Филистимлянин злой, голодный, разумных доводов не послушает. А за его спиной уже собрался весь отряд. Достаточно одного знака, и вся свора бросится на них. Хетты и египтяне далеко, заняты своими делами, пока разберутся… Конечно, накажут своевольных так, что никому впредь будет неповадно нарушать законы, но, ни Яков, ни Шимон, ни Леви об этом не узнают. Тут нужно тянуть время, чтобы привлечь внимание путников.

Не говоря больше и слова, старик повернулся к наглецам спиной и, стараясь не выдать неловким движением боли, которая много недель пронзала его тело при каждом шаге, пошел к дороге. Шимон и Леви двинулись следом, прикрывая отца. Они ловили каждый подозрительный звук позади себя, чтобы не пропустить момент, если филистимляне не выдержат и попытаются напасть неожиданно и подло. Но, кроме грубых угроз, шума шагов и хруста сминаемой травы, братья ничего не слышали. Они поняли отца: нужно привлечь к себе внимание и протянуть время. С первой задачей безмозглые филистимляне пока что справляются прекрасно. Угрозы их становятся все яростнее и громче. По опыту они знают, что это помогает их предводителю настроиться на бой и победить.

Краем глаза Шимон замечает, что хетты, сидевшие возле костра, повернули головы. И египтяне, которые устроились подальше, тянут шеи, стараясь понять, почему так встревожились стайки зеленых попугаев; они уже спрятались на ночь в ветвях белого тополя и вдруг с резкими криками заметались над деревьями.

Дети Якова, его младшие, первыми заметили, что отец и старшие братья уходят к дороге, и прервали игру в недоумении: куда это они направились? Почему спины у них такие странные, будто каменные? И что за люди идут следом? Встревоженная Рахель проводила мужа глазами: что случилось? Лея дернула ее за рукав: как бы беды не было! Бедняжка плохо видела, но сердце ее было чутким. Сестры двинулись вслед за толпой, по привычке стараясь держаться в стороне.

Мужчины вышли на дорогу. Выбитая копытами, стертая подошвами, размытая зимними ливнями и заново накатанная по весне, видела она многое, тайны хранить умеет. Посыпали ее золотом и пряностями, поливали кровью и слезами — все принимает молча, без благодарности, но никогда не предает, не подводит, не позволяет сбиться с пути.

Хетты поднялись, двинулись к дороге египтяне. Пастухи, рабы и старшие сыновья Якова уже стоят плечо к плечу рядом с Шимоном и Леви. Много народу, оказывается, собралось у переправы возле трех ручьев. Плотно окружили мужчины Якова и палешти. Женщины и дети сбились, затерялись за их спинами.

Среди смуглых, опаленных солнцем лиц резко выделяются два необычно белых.

Похожи, как братья, а держатся так, будто не замечают друг друга. Один белокожий, бритый, стоит среди египтян. Его ярко-голубые глаза тонко подведены черным. Второго, синеглазого, с молодой сиреневого отлива бородкой почтительно окружили хетты. Его волосы тщательно убраны под расшитую серебряной нитью шапку, в ушах раскачиваются золотые серьги. Если такой назовет свое имя в дороге, никто его не осудит.

Молчание затягивалось. Кто-то должен был разрядить его.

В круг вышел белокожий хетт, встретился взглядом с изящно подведенными глазами бритолицего египтянина, кивнул ему. Потом поднял руку и громко заговорил, переводя холодный взгляд с Якова на палешти.

— Бой в дороге — дело серьезное. Дорога принадлежит всем, она должна оставаться безопасной. Поэтому поединок, если он неизбежен, должен пройти по всем правилам. Скоро зайдет солнце, а нужно еще устроиться на ночь. Пусть палештим перейдут к ручью ниже нашего лагеря. Для них не зазорно стать ниже посла хеттского царя, не так ли?

Я и уважаемый купец, — посол указал на белолицего египтянина, — поговорим с обоими противниками и постараемся убедить каждого обойтись без кровопролития. Если нам это не удастся, бой начнется на этом месте с первой звездой и закончится смертью одного из вас. На рассвете лагерь побежденного должен уйти и тело унести с собой.

Он хлопнул в ладоши:

— Всем разойтись. Времени осталось немного. Ждите первую звезду.

Никто не осмелился ослушаться властного голоса хетта. Что-то было в нем и в его взгляде такое, что предупреждало: лучше сделать так, как он сказал.

Дети и молодые пастухи начали стаскивать хворост, раскладывая его большими полукружьями по обочинам. Вскоре подошли слуги египетских купцов и несколько охранников хеттского посла. Работали они молча, не обращая внимания друг на друга, старательно устраивая места для своих хозяев. Принесли еды, вино в мехах, разложили ослиные шкуры, застелили их яркими покрывалами, разбросали сверху подушки. Поединок — не редкое развлечение в дороге, но каждый раз новое и, как в первый раз, захватывающее. Будет, о чем потом вспомнить и рассказать дома. Жаль, в этот раз исход боя можно предсказать заранее. Куда этому старцу против мускулистого молодого сына моря!

Облезлая серая лисица настороженно выглядывала из кустов: нет ли тут опасности для ее детенышей? Они, хотя и подросли, но людей еще не видели и не знают, что от них всегда нужно ждать беды.

Хмурый предводитель палештим не мог успокоиться. Законы! Провалиться этим законам вместе с теми, кто их придумал! Встретить бы этих пастухов один на один… Старик, женщины, дети, понятно, не в счет, смешно об этом даже думать. Два-три парня — тоже не драка. И поживиться есть чем: сотни две коз, овец, коров, несколько верблюдов всегда пригодятся. Да что мечтать!.. Тут свидетелей — на три такие встречи с избытком.

Сейчас начнут тянуть: а не помириться ли вам… да позволь взглянуть на оружие… с таким древком стать тебе от противника в трех шагах… Бу-бу, бу-бу…

Все он знает, в первый раз, что ли? Скорей бы первая звезда, есть хочется — сил нет! А завтра вставать чуть свет.

— Эй, наказание мое! Пусть будет, как хетт сказал. Возьмите самое необходимое, все равно завтра возвращаться. Пошевеливайтесь, если не хотите кусок мимо рта в темноте пронести. Разбудите, когда эти белые уроды придут.

Он зло выдернул подстилку из тюка, швырнул ее под куст, повалился и тут же захрапел.

Яков протянул руку за травяным отваром, который поднесла ему Рахель, и скрипнул зубами от боли.

Рахель села рядом, стараясь не задеть больную ногу мужа.

«Радость всей моей жизни, — улыбнулся ей старик, — как же тяжело ты мне досталась! А если бы опять начать все с начала, ни минуты бы не сомневался». Счастье какое — красавица, характер сильный, смышленая. При мне выросла, ни разу глаз не подняла, краснела, как роза, когда заговаривал с ней. Я ждала, и она тоже. Неужели в последний раз принимаю питье из рук ее?

Опустил головы Яков, задумался.

— Нет, отец, нельзя, чтобы филистимлянин ударил первым, сам понимаешь. Ну-ка, Леви, а что, если так?

Братья в который раз приняли боевую стойку.

Старик внимательно смотрел, оценивая каждое, даже самое не заметное глазу движение. Резкая боль пронзала все тело, отдавалась в ноге. Стоило пошевелиться, как внутри просыпался клубок горячих змеек. Метнувшись из стороны в сторону, юркие твари находили извилистые тропинки, разламывая тело на мелкие кусочки, в каждом из которых жили свои змейки. Тяжко, в мучениях рождался каждый шаг, но никто об этом не должен знать: ни жены, ни дети, ни враги. За день приходилось придумывать десятки уловок, чтобы неподвижность казалась окружающим естественной. Яков был уверен, что удается ему обмануть близких, и не подозревал, что все они: от подслеповатой Леи до Дины-девчонки — в молчаливом сговоре охраняют его покой, предупреждая каждое движение.

Радовался Яков, что враг не заметил его слабости, и печалился, ведь до первой звезды оставалось все меньше времени…

Сыновья снова и снова поднимались на ноги, пробовали разные удары: снизу, сбоку, в горло, в живот, в пах, — стараясь придумать, как предупредить первый удар. Опускаясь на колени, они сталкивались лбами, покрывая землю рисунками, раскладывая камешки. Нет, ничего не выходит! Не справиться отцу с проклятым филистимлянином. Даже если он ударит первым, враг легко отобьет удар. На этом бой и закончится…

Шимон задумался, представляя картину боя. Вот стоит отец с посохом в руках, поднимает его, замахивается, глядя прямо в глаза врага. Ему суждено погибнуть, даже если филистимлянин не успеет напасть первым, но взгляда он не отведет. Вот филистимлянин готовится к поединку. Руки сжимают древко копья, цепким взглядом выбирает он наиболее уязвимое место. Глаза его вспыхивают злобным торжеством. Глаза его вспыхивают… Глаза его…

— Отец! Есть! Нашел!

Шимон вскочил на ноги, резко поднял брата.

— Смотрите!

— Ну, здравствуй!

— И тебе шалом!

Хетт поморщился. Он всегда недолюбливал род Аврама, но после того, как в прошлом году Яков победил его, не скрывал своей неприязни. Баз тогда послал его с поручением отдать землю Якову. Ну да, вот так просто и отдал, возьми, пожалуйста, Яков, сделай милость… Пусть заслужит, в честном бою завоюет. Кто же мог предположить, что ему, Хетту, не хватит ночи, чтобы победить выскочку, любимчика самого База. Крепким оказался старик, умелым бойцом, не то, что сейчас, развалина. Да, не рассчитал Хетт, здорово ткнул его в бедро. Пришлось со страху и землю Якову отдать, и имя новое, Исраэль, по велению База, присвоить. Теперь даже звуки языка Аврамова рода были Хетту неприятны.

Египтянин знал это и не упускал случая для насмешки.

Давно работают они в одной команде, не один проект начали и закончили, которую сотню лет под руководством База трудятся. До мелочей изучили характеры, пристрастия, привычки друг друга, а друзьями так и не стали. Да что друзьями! Даже партнерами не были. Так, сталкиваются время от времени, выполняют иногда вместе мелкие задания, встречаются неожиданно, сопровождая База. Он-то никогда не отчитывается, кого и зачем берет с собой на задание. Смешно, перед кем ему отчет держать?

А вот спорить они предпочитают друг с другом. Для этого не жалеют ни времени, ни средств. Спор для исполнителей вроде Хетта и Египтянина — дело нужное и важное. А как иначе показать себя, выдвинуться, карьеру строить? Тот, кто не спорит, обречен на вечное ковыряние в мелких заданиях. Силу, новые возможности, должность дает только победа в споре и власть над жизнью партнера. Выиграешь спор — получишь очередную вещь, поставленную на кон. С каждой вещью становишься ближе к цели. А цель у всех одна — стать как Баз.

Хетт задумчиво рассматривал дубовую рощу на холме — цель похода палештим. «Может, поспорить, что в следующем году палештим придется добираться за древесиной до Шхема? Нет, мелко. К тому же Египтянину ничего не стоит направить их на север. Там и леса много гуще здешних, и морем до них легче добраться. Скорее всего, так и будет, сами догадаются…»

— На кого ставишь? — Египтянин внимательно наблюдал, как ловко и умело пленные устраивают временный лагерь ниже хеттских шатров.

— Ты о чем? Яков против этого молодца и половины минуты не продержится.

— Да, крепко ты его приложил. Только не пойму, зачем?

Хетт пожал плечами:

— Так получилось… Что теперь прежнее вспоминать. Ты, что ли, всерьез принимаешь Якова? У немощного калеки с пастушьим посохом нет никаких шансов против закаленного воина, вооруженного копьем.

— Не скажи… По замыслу База, он еще должен послужить Египту.

Хетт, прищурился, пытаясь скрыть свою радость. Не может быть, что удача так легко сама идет к нему в руки. Что ж, он предупредил Египтянина, пусть сам решает, на кого делать ставку.

— Что ставишь?

— Ремни. Годится? А ты?

— Пусть будут наплечники. Согласен?

— Хорошо. Давай зароем их прямо здесь, а победитель сам выкопает, когда время придет.

Первая звезда, ах, первая звезда! Кто ты? Что ты для людей? Невинная скромница, невольная обманщица? Не греешь, не светишь, не указываешь путь. Может, хранишь от несчастий? Или обещаешь удачу? И даже исполняешь желания? Нет? Тогда почему тысячи глаз тысячи лет в сумерки смотрят на небо, пытаясь угадать твое появление? Молчишь? Нечего ответить? Ну что ж… Молчи, не обещай, не дари надежду. Только не забудь появиться сегодня, как и сто, и тысячу лет назад. Не обмани…

К месту боя потянулись путники. Все готово для того, чтобы зрителям было удобно: хворост для костров ждет факела, толстые покрывала в три слоя расстелены, подушки на них разбросаны в достатке, хочешь — под локоть, хочешь — под спину. По краям покрывал расставлены подносы с едой и мехи с питьем. Закон дороги — почет и уважение тому, у кого еды больше и вино слаще.

Первыми неторопливо подошли купцы из Египта. Их трое, белокожий у них за старшего. Он и улегся в стороне, чтобы спутники не приставали со своими глупыми ставками. Двое других уселись друг против друга, скрестив ноги, потянулись к кускам мяса, запеченного с пряностями на углях. Зажурчало вино, не давая разгореться жажде. Жаль, что ставки сегодня не равноценны: старый пастух не соперник наглому палешти. А спорить положено. Что за поединок без спора!

— Ставлю рабыню за палешти.

— Ладно, тогда я за пастуха. Возьмешь мои сандалии? Почти новые?

Кто знает, как обернется дело? За пастухом молодые, как привязанные, ходят, глаза у них горят. Сынов моря они с рождения недолюбливают.

Хетты плотной группой вышли из своего лагеря. Важно выступает белоголовый посол, его место в центре. Не удалось ему и Египтянину уговорить противников примириться, ну и не нужно, не это главное. Правила соблюдены, закон дороги под защитой, как и сама дорога. Пусть во все стороны разнесут путники, что хетты уважают законы.

Отряд палештим и Яков в окружении старших сыновей появились у дороги одновременно. Женщины робко держались сзади, готовые при первом же окрике раствориться в темноте. Не к лицу им находиться среди мужчин, но и сидеть в лагере невыносимо. Лея, Рахель и их служанки, среди которых была беременная красавица Нира, не сводили глаз с Якова.

Быстро темнело. В свете факелов появлялось то лицо стражника-хетта, то спина слуги, услужливо склонившегося с мехом вина над кипарисовой чашей.

Посол выпрямился и поднял руку. Его кожа отсвечивала розовым. Глаза потемнели, стали фиолетовыми, но по-прежнему оставались холодными. Разговоры стихли, движение прекратились.

— Костры зажечь!

Крохотные оранжевые проростки, зародившись от опущенных в гущу сухого хвороста факелов, за минуту превратились в огненных чудовищ, которые с ревом начали пожирать черные ветви.

— Противникам стать в трех шагах друг от друга. По моему сигналу начинается бой.

Яков шагнул вперед и спокойно остановился в ожидании. Правой рукой он уверенно сжал основание посоха, пальцы левой руки сомкнулись вокруг нижней части. Осторожно, не сводя глаз с филистимлянина, который застыл в трех шагах от него, Яков перенес вес тела на левую, здоровую ногу и сразу почувствовал, как боль скользнула вверх и замерла в позвоночнике, не забыв куснуть его, подлая.

Палешти важно принял боевую стойку: правая рука, откинутая далеко назад, сжимает копье. Пальцы левой руки сомкнулись в крепкое кольцо, внутри которого древко скользит свободно. Левая нога выставлена вперед. Яков знает приемы боя филистимлян и представляет, что задумал его враг: правая рука отвечает за силу удара, задача левой — направить его или отразить удар противника. Сейчас будет выпад, это понятно. Ему же остается ждать. Ждать удара, но не допустить его. Шимон просчитал все правильно. Спасение в том, чтобы не пропустить момент атаки, только бы больная нога не подвела.

Яков сосредоточился на сверкающих в пламени костров зрачках противника. Глаза предадут хозяина, а он даже не поймет этого.

Белокожий хетт хлопнул в ладоши. Во взгляде врага Яков увидел зверя, который в мыслях своих уже прыгнул на беззащитную жертву. Звонко ударил посох сверху по копью, и оно, не успев начать движение, уходит вниз и втыкается в землю. Посох взлетает вверх и жестко обрушивается прямо в гущу перьев на голове филистимлянина.

Головной убор смягчил удар, но долю секунды враг ошеломлен, и этого достаточно, чтобы бросить посох вниз, зацепить крюком ногу противника над пяткой и рвануть его на себя. Не сосчитать, сколько раз Яков переворачивал так барана. Роняя оружие, филистимлянин упал на спину. Он еще не понял, что проиграл, и уже никогда не поймет, поэтому быстро переворачивается, пытаясь подняться, но успел лишь стать на четвереньки. Поздно: посох впечатался в незащищенную шею. От удара голова дернулась вверх, почти на отрыв. Хрустнули шейные позвонки. Перья мягко опали в дорожную пыль. Изо рта, носа и ушей палешти на них хлынула кровь. Он увидел окровавленный комок и рухнул мертвым лицом прямо в него.

В этот момент над равниной взметнулся вопль.

Палештим радостно переглянулись. Они решили, что это орет их предводитель. Значит, не погиб! Бой еще не окончен!

Купцы-спорщики горестно вздохнули: так душа погибшего освобождается из оков тела.

Хетты из окружения посла зажмурились — это демон смерти прилетел за духом сына моря.

Дети Якова бросились ему на помощь. Нанося решающий удар, старый пастух присел, попытался выпрямиться и не смог — боль одолела его, связала в узел все кости, превратила кровь в обжигающий кипяток, и он закричал, не в силах преодолеть нечеловеческие страдания.

*****

Сейчас поворот направо, потом притормозить, проезжая блокпост. Как всегда, на бетонных блоках развешаны для просушки бронежилеты; рядом коробки с печеньем, бурекасы в целлофановых пакетах, недоеденные багеты, щедро набитые салатом. На земле стоят початые бутылки с «колой» и минералкой. Значит, успели позавтракать.

Солдаты, совсем молодые парни и девчонки, не заглядывают в машины, которые въезжают на «территории». Усталые, с припухшими после бессонной ночи глазами, они улыбкой отвечают на приветствия водителей. Со стороны Палестины собралась небольшая очередь. Тут проверка серьезная. К каждой машине наклоняется солдат: «Бокер тов!» — «Доброе утро!» Этого достаточно, чтобы цепким взглядом окинуть лицо водителя и пассажиров. Палестинцам без специального разрешения въезд в Израиль запрещен. Те, у кого есть постоянный пропуск, кучкой сидят в стороне, ждут проверки. Машины, на которых они разъедутся по стройкам, заводам, мастерским, стоят с «нашей» стороны. Вечером декорация чуть изменится. Очередь будет со стороны Израиля. Те, кто прошел утреннюю проверку, обязаны вернуться за шлагбаум до захода солнца.

Медленно проезжая мимо солдат, Анчар приметил ладную девичью фигурку в аккуратно подогнанной форме. Русые волосы собраны в «хвост» с руку толщиной. Серые глаза сонно щурятся. И почему все «русские» девчонки такие красотки? Ты что, Анчар, она же и не посмотрит на тебя. Хороша Маша, да не наша…

Были у него женщины. Разве в этом проблема! Появлялись они незаметно, сами собой. Все были хороши для того, чтобы обратить на себя внимание. Стрижка с крашенной в три цвета челкой и короткими волосами на затылке, макияж в любое время суток, яркие ноготки, крепкая, коренастая фигурка в джинсах. Каждая следующая была похожа на предыдущую. И не потому, что его привлекали такие. Плевать на них, всех вместе взятых, до определенного момента. Но именно таким Анчар, невысокий, поджарый, молчаливый, нравился. Никаких усилий для этого не приходилось прикладывать, никаких слов не нужно было придумывать. Они сами все придумывали и прикладывали. С ходу обращались к незнакомцу по-русски с какой-нибудь пустяковой просьбой или немудрящим вопросом. Оставалось лишь ответить по настроению: всерьез помочь, растолковать, потом изобразить улыбку, отвернуться и забыть или принять игру, с удовольствием наблюдая, как мило старается очаровать его очередная Рита-Галя-Света…

Уходили они тоже по собственной инициативе, очень быстро разобравшись, что с этим жилистым молчуном и неудачником гнездышка на его балконе не совьешь. Ничего, в другой раз повезет. Успеха тебе, птаха, и спасибо за все!

Балкон, да, балкон, ну и что? Очень большой, почти как комната, вытянутый вдоль стены. С трех сторон он был закрыт застекленными раздвижными рамами. Крышей служил верхний балкон. Даже жалюзи имелись. Они не давали посторонним взглядам елозить по его жизни. Очень полюбил Анчар полумрак в летнюю жару. Мебель прижилась на балконе задолго до появления нового хозяина. За три года, кроме той «штуковины», ничего нового здесь не появилось. Зачем? Все, что нужно, есть: древний диван, стянутый шурупами облезлый шкаф, журнальный столик, выцветшее кресло. И «штуковина» в дальнем углу. Дверь на балкон вела из кухни, но там Анчар почти никогда не задерживался. В квартире было четыре или пять комнат, да чего их считать! Люди сменялись, уживались друг с другом, ссорились. Однажды кто-то вывалился из двери и скатился кубарем с лестницы, поливая матом каждую ступеньку, прямо под ноги. Он так и не понял, гость это был или кто-то из жильцов-соседей. Для этого соседей хотя бы в лицо знать нужно. Съезжая, случалось, прихватывали чужое: телевизор, мужа, кошелек. Анчар об этом даже не догадывался.

Изредка, ночью, выйдя попить водички, какая-то крепенькая и коренастая в потемках или спросонок путала дверь и оказывалась на его диване. Душем и туалетом он пользовался по очереди с другими жильцами, не жалел едкой «Экономики», когда приходила его очередь уборки. Не очень уютно, зато дешево, много ли ему, старому солдату, надо.

После блокпоста на дороге стало просторнее, Анчар прибавил скорость до ста тридцати, обогнал двух арабок, с яркими пластмассовыми тазиками, наполненными каким-то скарбом, на головах. Тетки аппетитно покачивали широкими задами под необъятными черными балахонами.

Может, на Тель Барух съездить под выходной? Там, вдоль дороги к пляжам сутками крутились девки, и брали недорого. В первый же раз он присмотрел плотную, смуглую блондинку. Она сидела у дороги на камне и, склонив голову, старательно писала что-то. Листки девица пристроила на глянцевом журнале. Мимо ехали машины, к пляжам шагали шумные компании, с военной базы взлетали вертолеты, замешивая густую летнюю жару в рев своих моторов. Если бы не клетчатая полоска юбчонки в ладонь шириной и не белые сапоги выше колен — в июле! — Анчар проехал бы мимо: ее можно было бы принять за домработницу или няньку на отдыхе. Вышла после трудовой недели подышать воздухом к морю и письмо маме пишет, мол, мамочка дорогая, не беспокойся, у меня все хорошо… Позже она рассказала, что действительно пишет маме и именно то, что он представил: дорогая мамочка, не волнуйся…

Анчар посигналил. Девица подняла голову, вложила листки в журнал. В машине, между дюнами, она шептала сквозь запах ментоловой «жвачки»: «Гамарта, гамарта?»* Потом, по-хозяйски повернув к себе зеркало, пригладила волосы и с придыханием спросила:

— Может, чего-нибудь еще?

— Нет, в другой раз.

— Ну, ладно, пока!

Проветривая машину от приторного духа дешевого дезодоранта, Анчар решил, что это не самый плохой вариант. Хуже, гораздо хуже маята, недовольство собой и окружающим миром и головная боль. Он никогда не верил рассказам о чувстве брезгливости и унижения после покупной или незапланированной «любви» — жене расскажи! Эти сопливые сказки специально придуманы мужиками, которым по работе часто приходится жить далеко от дома. На деле все гораздо проще и честнее: заплатил — получил, и разбежались.

Несколько раз он приезжал на Тель Барух, высматривая смуглую блондинку. В третий раз она сделала ему скидку, переведя в разряд постоянных клиентов. В четвертый — сказала, что зовут ее Валей, и дала номер мобильного.

Вот и завод. Что-то случилось? Обе смены, и ночная, и утренняя, толпятся перед воротами, и настроение у всех явно приподнятое.

— Салям! Почему не работаем?

— Салям, Андрей! Тут придурок один аварию устроил. Теперь ждем, говорят, работать сегодня не будем. Хорошо бы!

Какой-то араб из новеньких чистил емкости, в которых перемешиваются компоненты смолы, и включил двигатели лопастей, забыв вытащить лестницы. Точно, придурок! Такое и нарочно не придумаешь… Теперь лопасти в обоих гигантских миксерах погнуты. Пока привезут новые, пока установят… Короче, незапланированный выходной.

Тщедушный, вертлявый Биляль, как всегда, белозубо улыбаясь, отвел Анчара в сторону.

— Слушай, Андрей, помнишь, мы как-то говорили, что при случае свозишь нас в Петах-Тикву, по магазинам походить? И вообще, хочется развеяться, расслабиться… Может, как раз сейчас такой случай?

А почему бы и нет? Ребята свои… Нормальные парни, в ночную смену, пока машина трубу гонит «в автомате», бутылку «полусухого» на пятерых до утра распивают, в карты играют, а потом куролесят, как школьники. Ему всегда предлагают, хотя знают, что не пьет он вина, лучше детективчик раскрыть, если время выдается. Свою работу на него не сбрасывают, даже помогают, веселые, незлобливые… В октябре обещают свозить в Иерихо, в казино.

Слушая про аварию, Анчар успел посчитать: сегодня четверг, завтра короткий день, значит, вряд ли придется работать, ни за что не успеют отладить машины. Потом шабат, законный выходной. Есть! Три полных дня, как с куста, — редкая удача! А на работу только в воскресенье вечером, значит, еще целый день, даже если поспать перед сменой.

— Хорошо, Биляль, съездим, раз так повезло, но только наши, из бригады, да?

— Конечно, не волнуйся. Я сам позову парней.

Через двадцать минут Анчар выехал со стоянки перед заводом. Рядом с ним сидел Биляль, сзади — Мансур-красавчик. Молодой парень, самый молодой в бригаде, а было в нем что-то от манерного Голливуда начала семидесятых. Он не был женат и ухаживал за собой, не жалея времени. На работу приходил в дорогих однотонных рубашках, было их у него без счета, и все идеально выглаженные. Причесан был в любое время суток волосок к волоску, улыбался нараспашку без перерыва на обед. Казем тоже с утра до вечера улыбался, и Биляль, но улыбка улыбке рознь.

Анчар старался держаться от Мансура подальше. Лучше бы поехали вместо него Казем с Мухамедом, хотя у того всегда выражение, будто он кислого или чего похуже объелся. За время работы в бригаде Анчар с ним едва ли десятком фраз обменялся. Казем даже подшучивал, когда подсаживался к ним в перекур: «Вы бы, парни, помолчали бы немного. Дайте своим языкам и нашим ушам отдохнуть».

Мухамед улыбался правым углом рта, Анчар — левым. А когда что тяжелое помочь перенести, Мухамед незаметно появляется рядом, молча подхватывает половчее, что нужно, и несет, куда скажут.

Но у Казема заболел ребенок, а Мухамеду к зубному пора. Так Биляль сказал, устраиваясь рядом с Анчаром. Пристегнуться он даже и не подумал. Мансур сел сзади и ерзал до тех пор, пока не нагляделся на себя в зеркало заднего вида. Жаль, что Ахмед третий день на больничном.

— Давай, брат, заедем к нам в деревню на пять минут, переодеться нужно, чтоб уж совсем никаких вопросов…

Анчар кивнул. Арабов издалека видно. Подстрижены они всегда идеально, одеты аккуратно, держатся прямо, выправка, как на плацу советского военного училища. Он тоже так может, правда со временем расслабился и распустился. А вот они целый день и всю жизнь так: плечи в полный разворот, спина — скрипка, не спина, ходят легко, чуть заметно пружиня, будто не черные, начищенные до блеска остроносые туфли на ногах, а удобные кроссовки. И почему бабы у них такие клуши, даже если симпатичные? Тьфу ты, напасть! Кто о чем, а вшивый о бане…

Биляль показал влево — поворот к деревне.

Не раз приходилось подвозить сюда парней после смены, но только до въезда. Интересно, как они живут?

Оказалось, очень интересно. Дома тесно жмутся один к другому, можно подумать, что наступили сумерки. Улочки в деревне узкие, растекались ручейками вкривь и вкось, как вода, выплеснутая из ведра. И не вода даже, а помои: по обочинам и возле домов мусора полно. Что-то еще по верхам трепыхается, перекатывается с места на место. Но это по верхам. Биляль вытряхнул пепельницу в окно, Анчар дернулся к зеркалу, не увидел ли кто? А они смеются:

— Это тебе не Израиль, тут за такое не штрафуют.

Ну, Анчар, хватит, нечего соваться в чужую жизнь. Сам-то за такое морду не одному начистил. Тебя не спрашивают, так и не высовывайся. А когда спросят, десять минут помолчи, прежде чем ответить. Подумаешь, невидаль — ишак дохлый на перекрестке. Не слон же! Уберут, конечно, уберут. Не сегодня, так завтра. Как невмоготу станет, так и уберут. А мы уже проехали. И живы остались…

— Стоп, брат, приехали. Мы быстро. Не обижайся, дома бардак, полно ребятишек, жена едва справляется. Сердится, когда я гостей привожу без предупреждения.

Биляль еще не покончил с оправданиями, а Мансур уже за калиткой. Видно, что не гость.

В проеме калитки мелькнул тенистый чистый двор, босые пятки на ветке, чумазое личико под деревом. Видно, пацаны Биляля. Дом у него простой, небольшой, но ухоженный, подбеленный, даже под забором мусора немного, так, от соседей занесло.

Через пять минут выскочили из калитки Биляль с Мансуром.

Биляль сунул в окно бутылку холодной «колы»:

— Мы, брат, на моей поедем до блокпоста, чтоб тебе назад нас не везти. Бэсэдэр*?

— Ладно, как скажешь.

— Я впереди. По нашей дороге до Петах-Тиквы рукой подать. Может, к тебе Мансур сядет за руль? Дорога непростая, привычка нужна.

Анчар только усмехнулся.

Биляль взмахнул рукой:

— Ялла! — Давай!

Ну, парни! Маскарад навели по высшему разряду. Анчар знает в этом толк, и сам лучше бы не сделал. Старые, линялые, но свежевыстиранные футболки; шорты до колен у Мансура, белесые джинсы у Биляля, сандалии на босу ногу изменили облик арабов. Они чуть сгорбились, Биляль даже волосы растрепал, а Мансур не пожалел модельной прически, надел на голову бейсболку козырьком назад. В Петах-Тикве никто на таких и внимания не обратит, то ли электрики, то ли сантехники.

Дорога и вправду оказалась непростой. Мало того, что асфальт в трещинах, выбоинах, так еще и зигзагами под уклон. Биляль посмотрел назад, удивленно хмыкнул и обернулся к Мансуру.

— Ты смотри, не ожидал такой езды от «русского». Может, сказать Казему, чтоб взял его в отряд?

Мансур захохотал, запрокинув голову.

Уже через несколько минут они подъехали к небольшой площадке придорожного рынка перед блокпостом.

Биляль подошел к машине, остановился в двух шагах и пробормотал, не глядя на Анчара:

— Слушай, Андрей, рисковать не будем. Поезжай прямо, а метров через пятьдесят после шлагбаума остановись, подожди нас.

— Тов — хорошо.

Заметно было, что арабы нервничают, но все обошлось, и до перекрестка Яркон доехали без ненужных приключений.

Перед поворотом Мансур тронул Анчара за плечо.

— Послушай, тебе ведь все равно, куда ехать, давай в Од а-Шарон. Там у меня родственник живет, давно не виделись, он рад будет. Ты нас высадишь, а назад мы уже сами.

В Од а-Шарон, так в Од а-Шарон. Не все ли равно, раз день удался. Анчар престроился и повернул направо.

Арабы вышли на большой стоянке возле почты и махнули Анчару:

— Шукран! — Спасибо!

— Ялла, бай!

Биляль и Мансур отошли шагов на десять, вдруг Биляль вернулся к машине, наклонился к окну. Забыл что? Анчар посмотрел на сиденья. Нет, вроде все чисто.

— Ты, Андрей, забудь на всякий случай, что вывез нас за шлагбаум. Может, не знаешь, что за это год тюрьмы ты себе обеспечил. Зачем тебе неприятности, правда? Как бы ни сложилось, ты нас не видел, мы тебя тоже. Расстались возле завода, разъехались в разные стороны, и знать ничего не знаем. Правда?

Анчар озадаченно кивнул. Это же надо, кинули его. Откуда ему было знать, что все так серьезно. Непорядок, конечно, не зря шлагбаумы расставлены на всех развязках. Но год тюрьмы, и не предупредили… За кого же вы меня держите?

Не выходя из машины, закурил. Непростительно ему, разведчику, что не обращал внимания на некоторые неприятные моменты. Помнишь, Ахмед предлагал тебе мешок «травы» в подарок, найди покупателей — деньги рекой потекут. А в самом начале, в первую же неделю, уже и не вспомнить, кто, попросили тебя присматривать старые машины в Петах-Тикве, номера записывать, стоянки присматривать? Зачем? Вроде как для покупки… Или не хотел замечать? Отмалчивался, отшучивался, просто делал вид, что не понимаешь иврит? Страус ты, а не Анчар! Сложно было догадаться, что старые машины не страхуются и в случае чего, полиция их даже искать не будет? Подумать, еще многое можно вспомнить.

Ладно, проехали, что себя накручивать! Сам виноват, скажи спасибо за урок. В следующий раз осторожнее будешь.

Понятно, ребята не хотят неприятностей, погуляют тайком и вернутся. Обойдется! Анчар затушил окурок в чистой пепельнице и вышел из машины.

Он никогда не был в этом городе, лишь несколько раз проезжал по главной улице. Анчар решил, что не будет торопиться домой. Когда еще так сложится! Тревога растаяла. Настроение было, как у школьника, когда училка заболела, и весь день твой. Хорошо, что ребята сами доберутся, это уже их проблемы. А он побродит, поглазеет на витрины, посмотрит, что за город, в кафе посидит. Может, завтра еще куда съездит. А вечером — к Валюхе.

Кофейно-ванильный аромат привлек его в кафе через дорогу. За столиками на тротуаре вальяжно расселись мужчины в белых рубашках. Они громко разговаривали, смеялись во весь голос, кто-то читал газеты, один орал в мобильный. Прямо клуб городских бездельников. Женщин было немного. И ни одной приятной…

Анчар окунулся в душистый полумрак. Приветливая хозяйка тепло, как старому знакомому, улыбнулась:

— Черный кофе покрепче и без сахара, большую кружку, яблочный штрудель, «корзиночку» с орехами и кусок пирога с ягодами. Приятного аппетита!

Неужели можно каждый день так?

Выйдя из кафе, Анчар дошел до угла, повернул налево. Улица была чистая, зеленая и тихая. Идти бы, идти бездумно, без цели, куда ноги ведут. Хорошо! Только пить после сладкого хочется. В маленьком пустом магазине Анчар купил бутылку воды. Маловато будет на целый день. Гулять, так гулять!

Удивительно, что простые покупки доставляют такое удовольствие. Магазины Анчар, как и большинство мужчин, не любил. Для себя покупал наспех и только самое необходимое. Перед работой он пил кофе, черный, без сахара, из большой кружки. На заводе разводил в такой же большой кружке растворимый суп и заедал его тремя-четырьмя кусками хлеба. Дома после смены ел всухомятку: наливал стопку водки, клал на ломоть хлеба граммов двести колбасы, накрывал вторым, разрезал на две половины помидор, солил крупной солью, отправлял в рот первую половину, откусывал от бутерброда, глотал, вливал в рот водку, глотал. Приканчивал бутерброд и помидор. Глотал еще стопку. Перед сном пил чай, крепкий, с тремя ложками сахара. И никаких проблем. Редко перед выходным к обычному набору «водка-хлеб-колбаса» добавлял немного сыра. Он даже не подозревал, что, кроме крупной соли, в магазине была и мелкая. На пачке все написано буквами синего или зеленого цвета. Первый раз рука ухватила с зелеными, так и покупал до сих пор.

Жадным он не был, экономным тоже. Просто его все в этой жизни устраивало. А голову забивать ни к чему. Машину купил, на ее содержание и обслуживание денег не жалел. И правильно делал: машина служила ему, как здоровый, холеный конь хорошему хозяину. Все счета оплачивал без напряга. В банке каждый месяц прибывало. Анчар знал, сколько. И знал, сколько еще нужно. Была у него мечта — кругосветка. Да, кругосветное путешествие, неспешное, подробное, с остановками, пересадками, но чтоб без задержек и без отказа, в полное удовольствие…

Редко какой Тоне-Ларе-Лене удавалось затащить Анчара в магазин. Там он скучал, сразу же отдавал кошелек подруге, примечал выход, пару раз бегал покурить, попить водички, находил туалет. Потом в голову вступала нудная, тянущая боль, и он «на автомате» толкал коляску от полки к полке, со всем соглашался, все хвалил и косил глазом в сторону кассы. Иногда боль заполняла живот. Вот и вся разница.

«Кредитки» Анчар не полюбил сразу. После захода зарплаты он, не жалея времени, отсиживал в банке очередь, снимал, сколько нужно, оплачивал счета, в этот же день расплачивался с хозяином квартиры за балкон. Все деньги носил с собой целый месяц.

Полчаса он ходил вдоль полок, брал в руки разные банки, коробки, рассматривал этикетки, читал надписи и ставил обратно. Сколько всего! Потом Анчар спиной почувствовал, как взгляд продавца напрягся, и прилип к нему, неотрывно следуя за передвижениями странного покупателя по магазину. Экскурсия закончена. Быстро взял еще воды, водку, упаковку колбасы.

Нет, после такого необычного дня водка не покатит. Вернулся к полке со спиртным, чувствуя, что продавец вот-вот закипит, не спеша выбрал коньяк на вечер. Подошел к кассе. Кассирша, поджав губы, начала тыкать в кнопки, а Анчар от нечего делать перевел взгляд на окно за ее спиной.

За окном, чуть наискосок, в трех метрах от двери, сидели на корточках мужчина и мальчик лет шести-семи. Они что-то собирали с асфальта. Мужчина, размахивая руками, запрокинул голову, смеясь, и снова наклонился, высматривая что-то на тротуаре. Бейсболка козырьком назад, линялая футболка… Да это же Мансур! Анчар торопливо расплатился, попросил пару пластиковых стаканчиков и поспешил к выходу. В тот момент, когда шагнул за порог, возле Мансура и мальчика остановилась белая «Субару», открылась задняя дверь, но из нее никто не вышел. Мансур, продолжая смеяться, подхватил на руки мальчишку, мягко сбросил его на сиденье и нырнул следом. Дверь не успела захлопнуться, как «Субару» резко взяла с места и промчалась мимо Анчара. Он заметил, что за рулем Биляль, напряженно смотрящий на дорогу, а Мансур склонился к мальчику. «Ничего себе, родственника навещают…»

Анчар подошел к тому месту, где сидели Мансур с мальчиком. На тротуаре были рассыпаны монетки: несколько агор и пара шекелей. Он постоял, посмотрел по сторонам, переступил через монетки и пошел по улице. Настроение испортилось. Не хотелось уже гулять по незнакомому городу, рассматривать витрины. Домой тоже не хотелось, но он еще не решил, что делать дальше. Нужно где-то посидеть, подумать. В голове крутились мысли об особом отношении Мансура к мальчикам. Он вспомнил шуточки, намеки и полунамеки, на которые старался не обращать внимания, но именно из-за них он и держался от Мансура подальше и не поддерживал с ним простых отношений, как с другими.

Анчар всерьез пожалел, что согласился привезти арабов в Од а-Шарон. Не хватало еще в криминал быть замешанным. Теперь он понял, почему Биляль припугнул его годом тюрьмы. Не о нем он беспокоился, а хотел быть уверенным, что Анчар не побежит в полицию. И ничего поделать Анчар не мог.

Хорошо, в полицию он не пойдет, а позвонит. Не с мобильного, это ясно. Анчар повернул назад к магазину, чтобы купить карточку. Нет, туда нельзя. Приедет полиция, первым делом зайдут в магазин поговорить с продавцом и кассиршей. А им он так глаза намозолил, что те рады будут рассказать, чего и не было, а уж опишут Анчара с легкостью: невысокий, рыжеватый, с усами, нос перебит, глаза прищурены. На вид лет двадцать семь-тридцать. Уже достаточно для фоторобота. Плюс «русский» акцент.

Нужно подумать. Повернув налево, он поднялся по ступенькам, ведущим к скверу.

В сквере было пусто. В противоположном конце на лавочке сидели няньки. Садовник-тайванец возил косилкой по газону недалеко от него. Пахло свежескошенной травой.

Анчар вздохнул. Впереди еще три дня, но потом опять придется встречаться с Билялем и Мансуром, а как с ними теперь говорить? И о чем? Прежних отношений после того, что случилось, быть не может. А ведь они не видели его, будут врать, как удачно повидались с родственником, рассказывать, какой Анчар хороший парень, улыбаться, похлопывая его по плечу. Мерзко! Поговорить с Каземом? И что? Казем не пойдет против своих, посоветует Анчару не обращать внимания, забыть, сделать вид, что ничего не случилось. И хлопнет по плечу… Анчара передернуло.

Нет, не будет он говорить с Каземом. А сделает он вот что: в начале недели пойдет к врачу, соврет, что в выходные поднялась температура, видно вирус подхватил, возьмет больничный, отсидится недельку и за это время подыщет новую работу, а в бригаду ни за что не вернется. Плохое решение, но ничего другого в голову не приходило.

Налил в стаканчик водки, выпил залпом. На хлеб положил колбасы и нехотя откусил. Нет, не помогает… Чтобы отвлечься от дурных мыслей, вспомнил свою мечту. Так, мечта не мечта, а душу грела. О чем-то же должен мечтать одинокий человек, у которого ни кола ни двора на всем свете. В первую же неделю в Израиле Анчар придумал себе занятие: представлял, как он накопит денег и отправится в кругосветное путешествие. Поездит по миру, посмотрит, может, и присмотрит где себе место.

Опять выпил, закусил. Отложено уже прилично, меньше половины зарплаты он тратит на себя. Остальное оседает на счету. Еще пару лет так поработать, и можно отправляться. А если без «полного удовольствия», то и раньше. Работы он не боялся, на многое не рассчитывал. Хоть траву косить, хоть машины мыть. Вон их сколько, нелегалов! Живут, работают. Попадут в облаву — перебираются в другую страну. Что-то тошно становится здесь…

Еще выпил. Солнце поднялось над городом, просвечивало сквозь листья молодых платанов, тепло ложилось на лицо. Скользящие в ветвях тени завораживали, убаюкивали, усыпляли. И усыпили…

*****

Рассвет лениво обвел розовым золотом вершины далеких холмов. Когда золото расплавится и растечется по серому небу, желтый шар солнца выкатится из него. Но не увидит солнце, как ушли палештим, забрав тело своего предводителя. Двое их осталось. Хмуры их лица, обращенные к морю, презрительны прямые спины. Тело несут пленные. Окровавленные перья лежат на груди героя.

Пастухи, умывшись в ручье затемно, разошлись к стадам. Хетты и египтяне сворачивают стоянки.

Купцы проверяют, крепко ли привязаны тюки, погонщики поднимают верблюдов. Рабы заливают костры водой.

Охрана хеттского посла пьет травяной отвар. Уже готовы носилки, на которых посла перенесут через реку. Все ждут его знака. Солнце вот-вот взойдет, а он и не думает торопиться, сидит возле ручья с тем купцом, что так поразительно похож на него, и бросает камешки в воду, изредка поглядывая на собеседника. Тот тоже не спешит. Спутники уже перестали его звать и сердито перекрикиваются между собой. Видно, власть у него в караване большая.

Хетт угрюмо смотрит в землю. Нужно бы поздравить победителя, да слова не идут, жаль проигранных наплечников. Так и шлема можно лишиться, а спорить с чем? Чтобы Египтянин не подумал, что соперник ему завидует, Хетт процедил:

— Поздравляю, повезло тебе. Теперь у тебя три предмета: шлем, наплечники и ремни. Жаль, что науши и ожерелье пропали в пламени Содома. Помнишь эту историю?

Египтянин кивнул:

— Да кто ж такое забудет! Конечно, воля База, но столько людей уничтожить разом — это уже слишком.

— Кого пожалел? Они тебя не пощадили бы. Вспомни, как двери у Лота ломали, требовали, чтобы он нас выдал. Распалились, негодяи, мальчиков для утех приметили… Знали бы, с кем связались!..

Хетт зло мотнул головой и растер между пальцами душистый листок мяты.

— Хороший тогда в Содоме был повод для спора. Мы-то, дураки, всерьез думали, что База интересует, сколько праведников осталось там. И Аврам торговался с ним до последнего, надеялся город спасти.

— Правильно торговался, Лот — племянник ему, семья у него в Содоме была. А База не трогай, нам не понять, что у него на уме.

— Как же, не понять! Не вышло прибрать Содом к рукам, так решил жителей непокорных истребить, чтобы не служили они другому богу.

— Нет, База оставь. Сам подумай, захочешь ли, чтобы о тебе злословили, если сам таким станешь?

— Я бы сказал не «если», а «когда». А вот тогда мне будет все равно, как и тебе, но об этом рано даже мечтать. Сначала все предметы собрать нужно, а как быть с ожерельем и наушами? Узнать бы, может, у кого из наших есть такие же? Можно попытаться с ними поспорить.

Египтянин бросил еще камешек в воду.

— Не сгорели они в Содоме…

— Что?! Где они? И ты молчал?

— Да повода сказать не было, мы же с тобой сколько не виделись! Аврам все-таки выторговал у База десять праведников вместо пятидесяти, чтобы спасти Содом, так?

— Да, и он тогда нас послал посчитать. Сам-то все уже решил, но всегда нужно поиграть в приличия.

По дороге в Содом они поспорили. Один утверждал, что Авраму можно было бы остановиться на тридцати. Другой возражал: правильно Аврам перестраховался и свел число праведников до минимума, их, судя по тому, что говорят о безобразиях в Содоме, немного, но уж никак не меньше десяти, пусть будет пятнадцать. На кон поставили ожерелье и науши.

Лот встретил их у ворот: в дом пригласил, пир приказал устроить. Они отдали ему залог на хранение. По кодексу предметы, поставленные на кон, им не принадлежали до результата спора, и хранить их при себе было запрещено. Лот тут же положил дорогие вещи в сумку и спрятал в сундук.

Только сели за стол, как раздались громкие крики на улице, в дверь начали ломиться. Какие-то негодяи, увидев белокожих, с серебряными волосами красавцев, вошедших в дом чужака Лота, решили с ними поразвлечься. Лот их и стыдил, и уговаривал, и, благородный человек, даже дочерей-девственниц им обещал вывести, нет — подавай им необычное лакомство. Возле дома собралась огромная толпа. Казалось, весь город привела сюда надежда на редкое развлечение. Еще немного, и дверь треснет. Слуги попрятались по углам, женщины заперлись в комнатах. Не выдержал один из гостей, распахнул дверь, стал на пороге.

Веселая ночь ожидает город, если добыча сама идет в руки! Толпа взревела сотнями пьяных глоток и придвинулась ближе. Молодой, статный красавец протянул ладони вперед. Никто и не понял, как это произошло, но вмиг насильники ослепли и стали крутиться на месте, тыкаться в стены, в забор, выть и причитать.

А гость вернулся, кивнул товарищу:

— Я Базу знак подал. Помоги собраться Лоту, а я выведу его домочадцев. Тут сейчас такое начнется! Живо из города!

Да разве когда верили люди пришлым незнакомцам! Ни уговоры Лота, ни угрозы его гостей — ничего не помогало. Смеялись им в лицо дочери праведника и их женихи, отворачивались и хихикали в кулаки слуги, жена молчала. Куда идти, на ночь глядя, из теплой сытости дома, как бросить добро? Осталось подхватить Лота под обе руки, покрепче вцепиться в его жену и дочерей, вытащить их из дома — и бегом из города. Успели!

На беду, жена Лота, глупая тетка, оглянулась, хотя и объяснили ей все по дороге. Стоит, наверное, до сих пор соляным столбом, как укор собственному любопытству.

— Ты за какую руку Лота держал?

Хетт задумался, вспоминая.

— За правую, а что?

— Правильно. А я — за левую. Сумка, что у него была, оказалась с моей стороны, а в сумке наши вещи. Он в последнюю минуту выхватил ее из сундука и надел через плечо. Вещи-то чужие, ценные. Лучше своего нужного не взять, чем обмануть доверие гостей.

— Праведник, одно слово. Оказывается, и от них бывает польза…

— Никто из нас тогда не выиграл: праведных в городе меньше десяти оказалось с нами вместе. Так что Баз наперед все просчитал, и Аврама не обидел, и Лота спас с нашей помощью, как обещал. Мудрый он и добрый.

— Ладно, простак, думай, как хочешь. Жаль, о Базе спорить нельзя. Я бы показал тебе, какой он мудрый и добрый. А то, что в том споре никто не победил, хорошо, значит, предметы опять наши. И их можно ставить на кон. А где они сейчас, знаешь?

Хетт впервые за это утро посмотрел на Египтянина. Купец прищурил безупречно подведенные глаза и кивнул.

— Лот остался в пещере со своими дочерьми. Эти ушлые девки, соскучившись без мужчин, подпоили отца и переспали с ним. Родились у них дети, Моав и Бен Ами. Лоту они пришлись и внуками. Он разделил наш залог между ними. Потом ожерелье и науши купил у них царь Шхема, он единственный оказался достаточно богатым, чтобы дать «истинную» цену.

А мы можем спорить. Теперь у меня не три, а четыре предмета, и я готов поставить их все против твоего ожерелья и одной из твоих жизней впридачу. Не скупись, это хорошее условие.

Хетт размышлял недолго. Быть как Баз — стоит всего, но прежде нужно собрать все семь предметов. Жизнь без этого ни к чему, она теряет свою ценность и становится залогом в споре. Отправиться в небытие не страшно, рано или поздно все равно вернешься, страшно потерять время. Соперник-то не остановится вместе с тобой.

— Хорошо, согласен. Встретимся возле Шхема. Не забудь принести шлем.