В полдень сквозь плотные серые тучи прорвался осенний луч солнца и весело скользнул по кишевшему муравейником городскому базару. Но этот проблеск в сумрачных буднях никто, кажется, не заметил. И солнце, словно обидевшись за это на огромную разношерстную шумливую толпу, утопавшую в заботах и нужде, исчезло, брызнув напоследок многочисленными яркими искорками по начищенным медным самоварам, керосиновым лампам, посуде и прочей блестящей утвари, выставленной на продажу. Только рослый рыжеватый юноша грустно взглянул на непроницаемую пелену облаков, натянул на коротко стриженую голову только что купленную кепку и двинулся к выходу с базара.

В размеренный базарный шум неожиданно ворвались крики. Вспыхнула драка. Двое мужчин силились скрутить небольшого мужика в солдатской гимнастерке. Тот яростно отбивался от наседавших и пытался бежать. Но тут на помощь нападавшим подоспел какой-то тип в полувоенном френче и в клетчатой фуражке, похожий на типичного полицейского сыщика, и чаша весов склонилась в пользу этих троих. Толпа зевак тупо, инертно созерцала избиение. Когда окровавленного мужчину в гимнастерке свалили на землю, рыжеватый юноша вскричал:

— Стойте!!! Что вы делаете, люди?! Ведь убьете! Стойте!!!

Но на его призывы, как в дремучем лесу, никто не откликнулся.

Тогда молодой человек схватил одного из нападавших за руку.

— Остановитесь! — И, обернувшись к толпе, крикнул срывающимся голосом: — Куда же вы смотрите! Ведь насмерть забьют человека!

Разъяренный мужчина, резко повернув к нему толстое красное лицо, скорчил устрашающую гримасу и схватил парня за ворот пиджака.

— Щенок! Куда ты лезешь? За большевиков, германских агентов, заступаешься? — И с силой ударил его по лицу.

Рыжеватый защитник полетел на кучу глиняных горшков.

— Ой, мои горшки! Ой-ой-ой! — заголосила рыхлая, как овин баба. — Ой, окаянные, што наделали! Все побили. Да што же это на свете творится-то, а?!

Парень медленно встал, сбросил с себя вещевой мешок и неожиданно для всех, как тигр, бросился на обидчика. Высоко подпрыгнув, пнул того в поясницу. Мужчина на какое-то мгновение замер, как при остром приступе радикулита, согнулся и беззвучно повалился на заплеванную семечками и окурками землю.

Сильный удар в бок одновременно двумя руками юноша нанес другому нападавшему, и субъект в полувоенном френче, судорожно глотая воздух, как рыба на берегу, бессильно опустился на корточки. Вскоре и третий мужчина, получив увесистый удар в живот, плюхнулся носом в базарную грязь.

Всех, глазевших на эту драматическую сцену, ошеломили не только неожиданные приемы борьбы, но и какое-то невероятное, сказочное перевоплощение робкого, хрупкого паренька с негромким просящим голосом в грозного, ловкого бойца со взрывной, дикой энергией.

— Это ж магрибский колдун! — проронил кто-то из толпы. — Из ягненка превратился в льва!

— Свят-свят-свят, — подала голос толстая женщина, перекрестившись, — какая-то бестия окаянная, не иначе…

— Хватай его да в каталажку! — выдавила из себя возбужденная темноликая толпа голосом подвыпившего обывателя.

Но в толпе никто не шелохнулся.

— Ишь, чего сказанул! — недовольно обронил худой, как жердь мастеровой в залатанной промасленной одежде. — Поди сам хватни его! Попробуй! Он те открутит башку-то супротив резьбы.

— И правильно сделает! — откликнулся молодой голос. — Трое на одного! Что за драка? Надо один на один. Вот он и заступился!.. Сволочи…

— Полиция!!! Обла-а-ава-а!!! — истошно завопили голоса со стороны главных ворот.

— Господи! Да што же это за наказание божье! Што же это за напасть-то, — с отчаянием заголосила, словно на кладбище, высохшая как мумия, старушка. Ее костлявые, почерневшие от изнурительной работы руки с сильно набухшими венами, по которым, казалось, струился не поток крови, а жидкий чернозем, с судорожной быстроты сгребали в кучу огородную зелень. — Господи! Што же это за время-то такое! Не продать, не купить! Только все отымают да смертью грозятся. Голод-то в могилу ужо сведет…

Людской поток, сметая на своем пути лотки, столы с товаром, докатился тем временем до середины базара.

Как и всякая неразбериха, эта базарная стихия тотчас породила жулье; грабили открыто, беззастенчиво хватали чужие вещи, вырывали из рук деньги, вырезали карманы, срывали с головы картузы и безнаказанно растворялись в одичавшей толпе.

Вот уже человеческая лавина поглотила лежавших в пыли избитых мужчин, бедную бабусю с ее отчаянными причитаниями. Людской водоворот закрутил и Шамиля Измайлова вместе с мужчиной, за которого он заступился. Мужчина в разодранной солдатской гимнастерке, которого Шамиль мысленно окрестил «служивым», согнувшись, словно под тяжестью огромной ноши, медленно ковылял, вытирая дрожащей слабой рукой кровь и пыль с лица. Юноша подхватил служивого, не давая ему упасть. В обнимку, шатаясь, как два крепко подвыпивших дружка, они потащились к воротам базара. Где-то совсем рядом начали захлебываться частыми трелями милицейские свистки — вечные спутники человеческих несчастий и тревог.

Служивый тоскливо покрутил головой и прохрипел:

— Это меня ловят. Ищут меня. Те трое — агенты из контрразведки… Не уйти мне… Оставь меня. Беги. Пропадешь со мной…

Людская волна вынесла их за базарную площадь. Несколько милиционеров пытались сдержать быстро прибывавшую толпу. Один из них размахивал над головой револьвером и визгливо кричал:

— Стоя-а-ать! Буду стрелять!..

На кривой пыльной улице появился новый наряд милиции, спешивший на подмогу.

— Полиция! Полиция! — раздались голоса в толпе, как будто перед ними стояли не блюстители порядка, а добрые скоморохи-затейники.

Но психология и действия возбужденной, стихийно собравшейся толпы почти никогда не предсказуемы: толпа, словно стадо животных при виде хищников, ринулась по главной улице к городской управе. Жидкая милицейская цепь, сдерживавшая толпу, тотчас разорвалась и растворилась в ней. Лишь старший милиционер надрывно орал, стреляя вверх из нагана.

— Не могу… Не могу больше идти… Отбили… — Мужчина беззвучно начал шевелить губами и, остановившись, медленно опустился на землю.

Свора милиционеров была близко.

Шамиль Измайлов растерянно оглянулся по сторонам. Посередине улицы прямо на них быстро катила конная повозка. Невзирая на бегущих впереди испуганных людей, стоявший на телеге мужчина яростно нахлестывал концом вожжей гнедую лошадь, которая, выпучив и без того большие глаза с кровавыми прожилками на желтоватых белках, храпела и, казалось, вот-вот рванет бешеным галопом прямо на толпу. Решение к Измайлову пришло тотчас. Юноша, изловчившись, схватил гнедую за узду.

— Тпрр!.. Стоять!!

Лошадь, протащив его волоком несколько метров, остановилась стряхивая с морды пену.

С телеги спрыгнул мужчина и, дико матерясь, схватил Измайлова за грудки.

— Ты шо, хорек! Хочешь, шоб я тя тут умочил? — Мужчина, как разъяренный хищник, ощерив зубы, полез в нагрудный карман пиджака, и Измайлов заметил рукоятку финки, завернутую в носовой платок.

— Помоги, дорогой, — с мольбой в голосе произнес юноша, не обращая особого внимания на угрозу. — За нами гонится милиция.

— Я те, фрайер, не шестерка, шоб легавых на свой хвост сажать. — Но тем не менее ездовой не вытащил нож, а только прорычал: — Кыш, падла, с дороги!

Но Шамиль цепко ухватился за узду и отпускать не собирался. Он совсем не ведал, что перед ним один из «птенцов Керенского», как и то, что судьба еще сведет его с этим опасным человеком по кличке Дыра.

Юноша догадался, перед ним — темная личность. «Угнал чью-то лошадь. Наверняка».

— Да я те зенки выдавлю, хорек! — уголовник пытался вонзить ему в глаза два пальца.

Но Шамиль успел уклониться от столь опасного выпада и в ту же секунду резко ударил нападавшего коленом ниже живота. Мужчин никак не ожидавший, что этот слабый на вид юноша со смешными веснушками на носу может оказать сопротивление, глухо охнул и скрючился на пыльной дороге под ногами бегущих людей.

Измайлов помог своему подопечному, вконец обессилевшему от побоев, забраться на телегу и, прыгнув в нее сам, погнал лошадь как только это позволяли бегущие впереди люди.

Позади послышались выстрелы; Шамиль не оглядывался: все его помыслы были направлены на то, чтобы скорее свернуть с этой суматошной улицы в какой-нибудь тихий переулок и скрыться от преследователей. Но он почувствовал, что стреляли в них — одна из пуль просвистела рядом. Юноша лишь подумал о том, кто стрелял: милиционер или уголовник, у которого отобрал повозку?

— Пригнись!.. — прохрипел его товарищ по опасности, чуть приподняв окровавленную голову. — Пригнись, парень… в тебя метят…

Уже потом Измайлов удивится этому состоянию, когда естественный страх в опасной ситуации вытесняется необъяснимым порывом рискованных действий. Потом он поежился от мысли, что в него стреляли и могли убить. Оказывается, как близко бывает грань между жизнью и смертью.

Измайлов долго еще будет копаться в себе и искать ответа на вопрос: что же побудило его поступить во всей этой истории именно так, а не иначе. И не мог сразу ответить сам себе. Ведь действительно, некоторые серьезные поступки человек совершает не задумываясь о том, что их побуждает. Он полагает, что они происходят из своей сути и кажутся вполне естественными. Но когда пытается их объяснить, заглядывая в самого себя, как в некую неизвестность, оказывается, их объяснить не так-то просто, потому как трудно бывает отыскать ту единственную побудительную пружину, одну их сотен, которая двигала его в определенном направлении. Конечно, такую пружину, что явилась причиной тех или иных поступков, в спокойной обстановке отыскать не так уж и трудно. Она обычно лежит на поверхности, и все ее могут видеть, подобно кувшинке, что находится в воде. Совсем другое дело в обстановке, которая грозит гибелью. Здесь свои же поступки для некоторых людей бывают необъяснимы. Они открывают в себе доселе неизвестные черты характера, как незнакомую дверь в потайные помещения.

Измайлов уже потом поймет, что в омут риска бросает его давнишняя черта: нетерпимость к жестокости. При виде истязаний он внутренне содрогался и каждый раз ему хотелось кричать, что-то делать, чтобы остановить очередную гнусность отбросов человечества. За это ему крепко доставалось еще с детства. Давал Шамиль себе и слово не вмешиваться в уродливые проявления человеческих страстей. Но все равно в подобных случаях сдержать себя не мог. Ну, а коль делал первый шаг в сторону бурного водоворота страстей, этот водоворот уже закручивал его так, как он и сам не предполагал. К нему приходил, словно дьявол, азарт, этот старый опасный друг мужчины, и приносил бесшабашность. Азарт, словно подхватывая эстафету от благородного чувства, диктовал поступки, заставлял принимать опасные, рискованные решения. И эти родные братья — азарт и риск создавали ощущение наслаждения, удовольствия; горячили кровь, пробуждали удаль, которая часто дремлет в мужчине, потому как он большей частью живет в спокойствии, чем пребывает в смертельной опасности.

…Тем временем выстрелы стали реже, но крики, женский визг и грубая ругань по-прежнему витали над испуганной толпой. Грохот телеги по булыжной мостовой заставлял бегущих людей шарахаться в стороны. Наконец широкая улица, по которой они ехали, сворачивала направо и круто спускалась к широкой реке, тускло поблескивавшей непроницаемыми холодными волнами. Слева, к самому повороту улицы, пробивалась сквозь деревянные дома и высокие заборы узкая и извилистая, как горная речка, улочка. Серая неровная полоска толпы потянулась вниз, к Каме. Лишь несколько человек свернули налево и скрылись за высоким частоколом старых жердей.

— Давай туда! — махнул рукой спутник Шамиля, показывая в сторону узкого переулка. — Налево поворачивай!

Похоже, жестокая тряска по булыжной мостовой и та опасность, которая следовала по пятам, ни на минуту не позволяли пострадавшему потерять сознание.

Повозка съехала на обочину и бесшумно покатила по набухшему от дождей песку. Переулок, куда они свернули, оказался довольно длинным и настолько кривым, что через какую-нибудь сотню шагов уже не было видно его начала. Они ехали до упора, до старого почерневшего от дождей и ветров забора, за которым прятался такой же невзрачный бревенчатый дом с фанерными ставнями. Лошадь резко остановилась, и Шамиль спрыгнул на землю.

— Куда ехать? Куда поворачивать?! — вскричал он, поднимая вожжи с земли. — Направо, что ли?

Его спутник спокойно, словно находился на приятной экскурсионной прогулке, ответил:

— …Налево, парень. Налево. — Он немного помолчал и, как будто выжидая, когда тронется лошадь, добавил: — Потом направо.

Измайлов присвистнул и, то и дело оглядываясь назад, погнал гнедую. Телега сильно прыгала на ухабах, и казалось, вот-вот опрокинется. Крики, редкие выстрелы остались далеко позади, словно встречный тугой поток воздуха, бивший беглецам в лицо, сдул все это в глубокую реку. Они еще немало петляли по незнакомым Шамилю улицам и переулкам, пока наконец его спутник, хорошо, словно собственный огород, знавший Чистополь, в очередной раз не подсказал вялым голосом:

— Остановись-ка вон у того двухэтажного дома с железной крышей… там у меня сестра… в работницах живет у купца…

Крепкие тесовые ворота оказались запертыми. Измайлов отворил, их не без труда. И когда они въехали во двор, он устало привалился к телеге, на мгновение позабыв обо всем.

— Ты, парень, отдохни… переведи дух… — тихо произнес мужчина, пытаясь сойти с телеги, — а я сам дойду…

Его слова вывели юношу из оцепенения, как будто они содержали справедливый укор; он, словно от толчка, подскочил к пострадавшему и подхватил его.

— Нет, парень… пожалуй… надо кликнуть сестричку… она в задней кирпичной пристройке живет… вход со стороны амбара…

Шамиль побежал по двору, и мельтешившие под ногами куры начали разбегаться по сторонам с громким кудахтаньем. Огромный рябой петух воинственно захлопал крыльями и тут же налетел на незнакомца. Но юноша не почувствовал петушиных шпор, которые пришлись ему в ногу.

— Никодим! Ах ты, озорник! Ах ты, проказник! Снова клеваться! Ну, погоди! Запру тебя в темный чулан.

Измайлов обернулся: на крыльце стояла полная, дородная женщина и грозила пальцем петуху, словно тот что-то понимал. Но Никодим будто понял недовольство хозяйки, покинул место схватки, правда, не спеша, с достоинством и тут же победно прокукарекал.

— Не сильно он тебя?.. — спросила хозяйка сонным голосом.

— Нет, ничего…

— Слушается только меня, — гордо пояснила она. — А так ужасно приставучий, как пес, сорвавшийся с цепи. Не отгонишь.

Из амбара вышла молодая женщина в брезентовом переднике и направилась к ним.

Хозяйка двора лениво окинула взглядом телегу, и на ее круглом миловидном лице появилось подобие удивления.

— Господи, святая богородица! Да что с тобой, Василий Николаевич? Ужель в драку угораздило? — В ее голосе было больше любопытства, чем сочувствия. Пострадавший утвердительно кивнул.

Женщина в брезентовом переднике оказалась сестрой Василия Николаевича. Она лишь беззвучно всплеснула руками и с побледневшим лицом бросилась к нему. Вдвоем они перенесли Василия Николаевича к ней в комнату.

— Маша… воды…

Попив воды, пострадавший тяжело откинулся на подушку и лежал, казалось, бездыханно, как мертвец.

Шамиль тихонько встал с табуретки и собрался было уходить.

— Ой, как же тебя зовут-то? — спохватилась хозяйка. — И спасибо тебе не сказали. Ты уж нас прости…

— Меня зовут Шамиль.

— Шамиль, если что, ты всегда к нам заходи. Заходи, ладно?..

Молодая женщина не спрашивала его, что же приключилось с ее братом. Видимо, она и так все хорошо понимала.

— Заходи как к себе домой… — неожиданно для обоих отозвался Василий Николаевич. И рукой показал ему на табурет. — Посиди немного, Шамиль… — И, не дожидаясь пока он присел, спросил: — Ты откуда ж такой взялся, а?.. Похоже, не здешний…

— Я из Каргали. Есть такая деревня под Чистополем. Отсюда верст тридцать.

Василий Николаевич, тяжело дыша, спросил его:

— Где ж ты так, джигит, научился драться?.. Неужели в своей деревне?..

Юноша отрицательно покачал головой.

— В Астрахани. Я учился в татарской школе. Там работал один учитель, Абдулла-абый. Он воевал в японской войне девятьсот четвертого. После ранения был ординарцем у одного офицера контрразведки. А тот был большой любитель японской борьбы. Он у этого офицера был вместо живого мешка…

— Манекена… — поправил его Василий Николаевич.

— Да-да, манекена. Вот он и научился бороться, да так, что его начальник-то уже под конец не мог одолеть Абдуллу-абый. От природы он очень сильный, быка мог свалить. Ну, а Абдулла-абый мен учил этим премудростям…

— …И долго ты этому ремеслу учился?.. — спросил Василий Николаевич, прикладывая ко лбу мокрую тряпку.

Шамиль, помолчав, ответил:

— Пять лет, Василий Николаевич.

— …Родители в Астрахани?..

— Нет. Там родственники. А родители живут в Каргали. Сейчас вот еду к ним в деревню.

Помолчали.

Василий Николаевич закашлялся, потом тихо сказал:

— …А знаешь… спас ты меня сегодня… от смерти спас… меня военно-полевой суд приговорил к расстрелу…

— Ну да?! — изумился Измайлов. — За что же?

— Большевик я… Слыхал про таких?..

Юноша кивнул головой.

— …Большевики против войны… — продолжал он. — Я покинул армию Временного правительства… был направлен партией… в Казанскую губернию… Сам я родом из Казани… Ищейки напали на след… Выследили… Хотели взять на базаре… — Василий Николаевич перевел дух, глотнул воды из граненого стакана и, как бы предугадывая, предваряя вопрос собеседника, сказал: — А этот адрес они не знают…

Потом он рассказал Измайлову, за что борются большевик. И твердо заверил, что партия победит, потому как народ идет за ней.

В этот день Шамиль Измайлов впервые в своей жизни разговаривал с большевиком, который доходчиво и ясно разъяснил линию партии, ее задачи. Он вспомнил, что в буржуазных газетах писали совсем другое. Большевиков причисляли к матерым немецким агентам.

Память воскресила и недавний митинг в Казани по поводу неудавшейся попытки большевиков взять власть в Петрограде у Временного правительства. Выступавший там приват-доцент университета на всю улицу с исступленной яростью вещал, что большевики несут народу диктатуру и вождизм, которые не совместимы ни со справедливостью, ни с правами человека; что диктатура пролетариата — это диктатура всеобщей бедности и нищеты. Творцы диктатуры бедняков — это творцы ада на земле, ибо подобная диктатура опирается на самые низменные стороны невежественной, озлобленной массы людей, узаконивая их право не только на грабежи, разбой и массовые убийства («научно» называемые экспроприацией и подавлением сопротивления эксплуататорских классов), но и право на разрушение всего того, что создано на протяжении веков творческим гением народа.

Возвеличивать же, поднимать бедность на политический пьедестал, как идеал образа жизни, и, соответственно, по этому признаку выдвигать бедняков на руководящие посты государства лишь за то, что они ничего не имеют вследствие нехватки мозгов, трудолюбия, целеустремленности или здоровья, — такой же абсурд, как и осуждать богатство, а его законных обладателей, наживших все своим трудом и талантом, — стирать с лица земли. В этом случае вчерашние бедняки, пользуясь классовой протекцией, займут государственные посты и сами станут богачами. Стало быть, наступит и их черед идти под гильотину класса.

«Вожди, — продолжал оратор, — это возведенные неистовствующей толпой в ранг земных богов оголтелые фанатики-фарисеи или шаманы-авантюристы. А их ближайшее окружение — это полубоги-архангелы, ибо им всегда и все обязаны беспрекословно подчиняться с вожделенным трепетом, дабы не быть зарубленным без суда и следствия благородным классовым топором или умерщвленным священной пулей под наркотически дурманящие звуки идейно-политических фанфар. Иначе говоря, у вождей всех мастей одно лицо — бешеное неистовство в стремлении к власти, свирепая жестокость и полное безрассудство в оценке стратегии развития общества и всего человечества».

— Господа! — иерихонской трубой звучал голос приват-доцента. — Прекрасные, но несбыточные мысли, витающие в голове одного человека, это — МЕЧТЫ. А те же мысли, объединяющие группы людей в политическую партию, это — сумасбродство, ПОЛИТИЧЕСКИЙ БЛУД. Именно этим и страдают хронически большевики. Ведь их программа построения будущего общества — это утопия, сладостная сказка.

Рассуждения Измайлова прервал вопрос Василия Николаевича.

— …Кабы знал… кого спасаешь… помог бы мне бежать?..

— По мне без разницы. Я не переношу жестокость. Через это мне ох как перепадало! Били самого, чтоб не встревал в людские мордобои. С годами меньше этим делом стал грешить. Но все равно часто не выдерживаю и влезаю. По правде говоря, и борьбой японской занимался из-за этого. Вот такие дела… И вообще, не терплю несправедливости. Ведь несправедливость — это пожар, выжигающий дотла даже самые глубокие дружеские чувства. Несправедливость — это яд, причем настолько сильный, что в конце концов насмерть отравляет даже близость кровного родства. Несправедливость в любви, к говорил мой учитель, это духовный садизм, который оставляет глубокую рану в сердце любящего человека. Несправедливость если и имеет цвет, то всегда один — черный. Несправедливость если и имеет цель в жизни, то только одну: сеять зло, приносить слезы.

— …Это ты, Шамиль, очень здорово сказал… Вот и мы… большевики, за справедливость…

Измайлов был еще в том возрасте, когда ему казалось, что всякий кто хорошо говорит, — говорит правду, раскрывает истину. И ему был трудно разобраться в этой политической борьбе, но еще труднее — в политических теориях разных партий. Но видя, как плох его собеседник-большевик, какие он испытывает страдания, он не стал пересказывать речи приват-доцента и выяснять, кто из них прав и кому верить. И когда Шамиль услышал упрек сестры Василия Николаевича: «Напрасно ты, дорогой братец, развелся со своей женой Глашечкой, иначе бы с тобой такое несчастье не произошло», — он, Измайлов, попытался хоть как-то вытеснить гнетущую атмосферу. И он произнес первую пришедшую на ум юмористическую мысль: «Мужчина женится на ангелице, живет с женскими капризами, а разводится с сущей дьяволицей. Женщина выходит замуж за принца или джентльмена, живет с эгоистом (а иногда с альфонсом-рогоносцем), а разводится с дураком или гадом ползучим».

Лицо Василия Николаевича чуть разгладилось, и, слабо махну рукой, еле проронил: «Ревность обуяла. Ревность. Будь он неладна…»

Шамиль с улыбкой заметил: «Существует три вида ревнивцев: ревнивец-маньяк, человек с больным воображением; ревнивец-дурак, тот, кто досаждает своей жене понапрасну и, изводя ее придирками ревности, невольно толкает на измену; ревнивец-реалист или почвовед, изучающий почву, которая реально влияет на буйное произрастание его рогов».

Он простился с новыми своими знакомыми, когда окна комнаты начали прикрываться сизым пологом сумерек. Шамиль хотел оставить им лошадь с телегой, но они наотрез отказались.

Как только Измайлов оказался во дворе, к нему снова устремился знакомый клевачий петух.

— Никодимушка! — послышался нараспев беззаботный голос купчихи. — Ты опять за свое? Я тебе ужо задам. Будешь у меня голодным почивать.

И снова рябой петух, к удивлению юноши, мирно отступил и, похлопав крыльями, исчез в курятнике. «Что ж, эта купчиха только и присматривает за Никодимом, как за малым дитем? Хотя на то она и купчиха, чтоб спать, сладко есть да в окошко глядеть, как справляет свои петушиные обязанности ее любимец Никодим. И никаких больше забот! Во житуха!» — размышлял Измайлов, глядя на холеную женщину, с любопытством взиравшую на него.

— Куда же ты, мужичок, на ночь-то глядя? Иль некому пригреть, приголубить. А? Зашел бы чайку попить. Хозяин-то по делам в Казань подался…

Юноша, никак не ожидавший этих игриво произнесенных слов, покраснел и не нашелся, что ей ответить. Он понятия не имел, что и купчихи, кроме того что сладко едят, наряжаются, как куклы, пребывают в блаженности, еще кое-чем интересуются. Взгляд Шамиля упал на белые, изнеженные руки хозяйки с длинными, ровно обточенными ногтями. «Ишь какие красивые ручки у ней, — подумал он, — не иначе как ей и ложку ко рту подносит муж или прислуга. Во ленивица-то!» И Измайлов осуждающе посмотрел на эту разряженную женщину.

Ему с молоком матери передали, а потом внушили опасаться праздности и лености, как страшной проказы, чумы, как самого низменного поведения, ибо, кроме того что леность, как известно, мать всех пороков, она еще, в первую очередь, родительница нищеты и является по своей сути преступлением человека против самого себя, которое может квалифицироваться тихим незаметным самоубийством. И как всякое самоубийство, оно, к сожалению, не подсудно закону. Но все-таки подсудно собственной совести.

Купчиха, узрев этот взгляд юноши, передернула плечами и с равнодушием на лице закрыла за собой дверь. Она подумала, что ее осуждают за легкомыслие, за готовность на безнравственный поступок, на который ее толкает холеная сытая плоть, образ жизни.

Шамиль поспешил выехать со двора. Улица, по которой он поехал, уже погружалась в сизую мглу, настоянную на запахе вечерней сырости, поднимавшейся с земли жидким туманом. И в небольшом отдалении контуры домов и амбаров расплывались. В конце улицы, сквозь мглисто-туманную дымку, устремился к небу высокий минарет мечети с еле заметным полумесяцем, над которым висели пепельно-серые облака. Ветер бесследно исчез, словно не желал беспокоить дремотную тишину этой неширокой улицы. Эту идиллию не нарушала и рваная цепочка темных кукольных фигурок, бесшумно двигавшихся о двор мечети.

Когда Измайлов миновал духовное заведение с его молчаливыми безликими прихожанами, кто-то воскликнул:

— Ба! Да никак лошадь Нагим-бая домой возвращается. Ведь ее говорили, угнали на базаре.

— И верно! Лошадь его, — отозвался хриплый старческий голос. — Этот гнедой — украшение конюшни купца Галятдинова.

Шамиль остановил лошадь и громко спросил:

— Эй! Правоверные! Где тут купец Галятдинов живет?

— Зачем тебе знать его дом? Ты, джигит, отпусти поводья, и лошадь тебя сама привезет, — с усмешкой ответил старик. И, с любопытством вглядываясь в Шамиля, добавил: — Вон, за углом его дом.

Измайлов последовал совету старика. Действительно, лошадь сама завернула к большому двухэтажному кирпичному дому и остановилась у ворот. Чуть поодаль от ворот, на скамейке сидели несколько девчат и ребят и о чем-то горячо спорили.

— Скажите, — обратился к ним Измайлов, — здесь живут Галядиновы?

— Здесь. А ты кто таков будешь? — Вперед из толпы вышел упитанный парень и встал перед ним подбоченившись, словно вызывал незнакомца помериться силой.

— Лошадь хочу им вернуть…

— Дак это ты, гад, угнал их лошадь?.. — Верзила ринулся вперед и стащил ездового с телеги. — Да за такие шутки у нас здесь убивают на месте. Это ж воровство. — И прежде чем Шамиль успел ему объяснить, все как было, тот принялся волтузить его.

Измайлов перехватил руку драчуна, быстро повернулся к нему спиной и перебросил верзилу через себя. Тот тяжело, как куль, плюхнулся в сточную канаву, наполовину заполненную дождевой водой. Брызги фонтаном полетели из-под грузного тела по обе стороны канавы. Парень, казалось, не мог понять, что с ним произошло; он неуклюже поднялся на ноги, зачем-то взмахнул руками, потоптался на месте, стоя по колено в воде. И только дружный смех толпы привел его в себя.

— Ах ты, стручок зеленый! Да я тебя сейчас пополам сломаю! — Верзила грозно двинулся на обидчика.

— А ну! Хватит вам драться, как петухи, — крикнула девушка стоявшая у калитки. — Не то я сейчас позову отца.

Но парень жаждал реванша и продолжал не спеша наступать на Шамиля, словно и не слышал предупреждения.

Все с любопытством смотрели, что же будет дальше. Нападавший оказался довольно проворным и сильным: он успел схватить Измайлова за лацканы пиджака и тут же приподнял его с земли.

— Я тя, гада, сейчас утоплю в этой же канаве, — захрипел верзила то ли от злости, то ли от напряжения. — Да я на сабантуях всех…

Нападавший не успел договорить. Измайлов одной рукой вцепился тому в густую шевелюру, а другой — уперся в подбородок и сделал резкое движение, как будто пытался свинтить неподдающийся колпак с водолазного скафандра. Лязгнули зубы. Натиск того ослаб. Шамиль вырвался из рук противника и тотчас провел боковую подсечку, и парень снова распластался на земле. Теперь уже никто не смеялся, понимая, что сейчас может случиться что-то серьезное, непоправимое. Все с напряжением, выжидательно смотрели на противников. Разнимать их никто не решался. Девушка, что стояла у калитки, исчезла за дверью.

Амбал на этот раз быстро вскочил и бросился на «стручка», который никак не хотел «ломаться».

— Хатып! — окликнул мужчина, появившийся у калитки. — Ты опять драться?! Опять за свое!

Разъяренный парень уже не мог с собой совладать и крепко хватил кулаком Измайлова по голове. Удар был настолько силен, что в голове загудело, словно туда поместили колокол. От второго удара он успел увернуться. Шамиль лишь защищался и не предпринимал никаких активных действий, полагая, что нападавшего все-таки урезонят. И действительно, мужчина подбежал и схватил драчуна за руки.

— Дурак! Ты что, в каталажку захотел?! Ну, погоди, нарвешься на кого-нибудь! Обломают тебе руки-ноги.

— Я папе все расскажу! — решительно заявила упитанная девчонка, приблизившаяся к ним. Она взяла Хатыпа за руку и потянула за собой. — Пойдем, братец, домой. С тобой никуда нельзя выйти. Ума нет, так бахвалишься силой.

— Да иди ты! — зло огрызнулся парень, отдергивая руку. — Скажешь отцу — морду набью. — И он зашагал прочь от всех, пытаясь тряхнуть с одежды налипшую грязь.

«Ну и денек у меня сегодня, — подумал Шамиль, потирая ушибленные места. — За всю жизнь в таких переделках не побывал».

— Где ты эту лошадь взял?

Измайлов понял, что вопрос адресован ему, когда мужчина взял лошадь за узду.

— Да я у одного мужика отобрал недалеко от базара…

— Ну, молодец… Это моя лучшая лошадь. А угнали гнедую на базаре. Прямо из-под носа, когда началась паника. Я того вора увидел, когда он уже вскочил на телегу… Ну, малай, молодец. Ну спасибо тебе. — И тут же спохватился: — Как тебя зовут?

— Шамиль…

— Ну-ка, Шамиль, пойдем к нам. Чайку попьем. — Он повернулся к стоявшей у ворот девушке и сказал: — Дильбара, поди-ка сюда.

Юноша хотел было отказаться, но, увидев красивую девушку, которая сразу ему понравилась, промолчал.

— Вот что, Дильбара. Я пойду распоряжусь насчет лошади, а ты проводи Шамиля к нам домой и угости его чаем.

Невысокая, плотного телосложения девушка с большими красивыми глазами недоверчиво окинула гостя взглядом и негромко сказала:

— Пойдемте…

Пока шли в дом, Измайлову пришли почему-то на ум слова одного ученого аксакала из соседней деревни Верхние Челны: «Женщина — величайшее творение природы, именуемое в обществе (и вполне справедливо) прекрасной половиной человеческого рода. Но насколько женщина прекрасна, настолько и сложна: никому еще не удалось понять ее до конца. И в этом смысле женщина — вечная прекрасная (иногда трагичная) загадка.

Величие же женщины, однако, не определяется в такой громадной степени ни одной другой ролью в обществе, как ролью матери, озаряющей и наполняющей человеческой жизнью не только сегодняшний день, но и грядущие тысячелетия. Все остальное для женщины — вторично. Для некоторых женщин (для меньшинства) судьба определяет смысл жизни в иных человеческих ценностях».

Шамиль окинул взором девушку, и сердце быстро забилось: «Интересно, она — прекрасная или трагичная для меня загадка?»

Девушка привела его в большую светлую горницу, сплошь увешанную яркими персидскими коврами. Шамиль в нерешительности остановился у порога, гадая, надо снимать обувь или нет. Богатая обстановка прибавила ему робости.

— Проходите, проходите, — равнодушным тоном произнесла молодая хозяйка.

Юноша присел на краешек венского стула. И тут только он почувствовал, как саднит правый глаз. Шамиль вспомнил: один из ударов чокнутого Хатыпа пришелся по лицу.

Когда на столе появились чашки с горячим чаем и девушка присела напротив его, Шамиль спросил:

— Этот Хатып, он что, вам родственник?..

— А что?

Юноше показалось, что она произнесла это слово не то с вызовом, не то с недовольством.

— Да нет… просто…

— Он друг нашей семьи. Наши родители дружат. Мы же с Хатыпом вместе росли. Мой друг детства.

— Любит вас?.. — неожиданно вырвалось у него. И он испугался: этот вопрос показался ему некорректным, даже несколько дерзким.

— Почему ты так решил? — непринужденно, без тени обиды на вопрос ответила вопросом.

Обращение к нему на «ты», пожалуй, больше его обрадовало, чем ее спокойный тон без тени раздражения. Но вместе с тем и озадачило: что это — приглашение быть попроще в разговоре, без полуофициального «вы». Или это ее внутреннее восприятие его, продиктованное полным равнодушием. Или это проявление снисхождения? «А почему, собственно, она должна меня воспринимать как-то иначе? Кто я такой? Жалкий человек, которому вдобавок надавали тумаков. Наверно, я просто вызвал у ней больше жалости, чем чувства благодарности за доставленную лошадь, не говоря уже о чем-то другом».

— Ты не ответил на мой вопрос, — сказала девушка, подливая ему с горячего чая. — Так почему ты, Шамиль, так подумал?

— …Я так подумал… ну… из-за того… — замялся он и покраснел. И, глядя невидящими глазами в окно, выпалил: — Вы красивая. Вас нетрудно полюбить. Таких все любят. Вот…

Девушка заулыбалась и заметила:

— Насчет всех не знаю. Но Хатып действительно меня любит. Пожалуй, из-за меня и делает много глупостей. И с тобой он поступил нехорошо из-за меня. Он изо всех сил старается, чтоб чем-то мне нравиться. Но у него это не очень получается. А иногда и глупо, как сегодня.

— А вы как к нему относитесь? — тихо спросил Шамиль, глядя куда-то под стол.

— А ты, я смотрю, очень любопытный, как девчонка. Зачем это тебе?..

Юноша не успел ответить, в комнату вошел хозяин. И уже с порога:

— Как тут наш гость? Не скучает? Или я прервал приятную беседу?

— Мы не скучаем, — ответила девушка, лукаво улыбаясь. — Вот, беседуем о жизни. Вернее, о любви.

— Вот как?! — удивленно вскинул брови хозяин. — Уже?..

Хозяин сел за стол и, подождав, когда его дочь нальет чаю, спросил:

— Что же вас, молодые люди, интересует в вопросах любви?

Девушка лукаво взглянула на Шамиля и ответила:

— Нашего гостя, папа, интересует один вопрос, — она нарочно сделала паузу, — любят ли меня или нет.

— Это интересно, — оторвался от чая Нагим-бай, — и что же, доченька, любят тебя?

Она притворно надула пухлые, красные, как спелая вишня, губы и, потупив взор, жалостливо промолвила:

— Не знаю, папа. Наверно, нет.

Купец Нагим покачал головой и ласково сказал:

— Ох и лукавая притворщица же ты у меня, доченька. Ну, прямо артистка. Тебе б на сцене в театре…

Девушка игриво повела головой и усмехнулась:

— Ну, папа, правда, меня не любят…

Хозяин, заметив восхищенный взгляд юноши, устремленный на его дочь, погрозил ей пальцем:

— Не кружи парням головы. Смотри у меня. — И, взяв со стола чашку, тяжело вздохнул и пустился в рассуждения: — Женская красота, как шедевр произведения искусства (говоря языком финансиста), — это огромный капитал, которым природа одаривает свою избранницу, давая ей тем самым большое преимущество перед всеми другими женщинами. Но этим капиталом, как, впрочем, и финансовым капиталом, который случайно кому-то достается, редко кто умеет правильно, удачно распорядиться, так как эти ценности жизни достигаются не закономерно и без какого-либо труда.

Хозяин дома поставил чашку на стол и взглянул на дочь.

— Ты поняла намек. А? — И, не дожидаясь ее ответа, прибавил: — Надеюсь, ты, доченька, составишь исключение и правильно распорядишься своими главными достоинствами, которые подарила тебе природа и судьба.

Нагим-бай не спеша снял с головы тюбетейку и спросил гостя:

— Как же ты, Шамиль, узнал, что лошадь принадлежит мне?

Юноша с трудом оторвал взгляд от девушки и растерянно спросил:

— Что вы, Нагим-абый, сказали?

Хозяин повторил свой вопрос.

— А, да это мне у мечети сказали.

— Ты, однако, Шамиль, видимо, смышленый. В своем благородном порыве смекнул, где можно узнать о хозяине лошади. Конечно же в такое позднее время только у мечети. Молодец. Я уж не говорю о честности. Это немалый капитал. Но честность без ума почти ничего не стоит. Недалекий, но честный человек в отличие от честного человека, обладающего умом, не прочь, чтобы его честность поставили на пьедестал как диковинную вещь на всеобщее обозрение. Поэтому честность глупца при ее обозрении создает не только причудливые видения и странности в восприятии, но и приносит немало хлопот для окружающих, особенно для близких.

Купец взял со спинки стула полотенце, красочно расшитое национальными узорами, сложил его вчетверо, и аккуратно вытер пот со лба, и снова водрузил на наголо стриженую голову черную тюбетейку.

— Если продолжить эту тему, а вам, молодым, полезно это знать, то хочется сказать еще вот о чем. Умный негодяй, в отличие от честного дурака, обычно быстрее воспринимает разумные вещи. При этом первый из них будет сразу же стремиться получить выгоду прежде всего лично для себя. А честный глупец будет стремиться вернуть выгоду для тех, кому она предназначена, но, к сожалению, так и не найдет адресатов. И в этом смысле умный негодяй и честный дурак стоят друг друга, то есть ничем не отличаются.

Хозяин дома хотел было встать, но передумал.

— Я говорю все это, дорогой Шамиль, к тому, чтобы как следует уразумел ты, что честность и сообразительность — немалый капитал в нашей жизни. Правда, если говорить откровенно, честность в нашем купеческом деле иногда бывает роковой. Но это, как говорится, тебя уже не касается.

Измайлов слегка покраснел, как ему показалось, его хвалили. Он хотел было рассказать, как было, но лишь невнятно буркнул, что никакими такими достоинствами не обладает. Но хозяин почему-то чуть ли не раздраженно заявил:

— Вот что, мой юный друг, скромность хорошая штука. Но излишняя вредна, как и излишняя напористость, которая вплотную подходит к границам, где правит наглость. И не случайно, что их часто смешивают.

«На словах он вроде даже моралист, — мелькнула мысль у юноши, — а как, интересно, на деле».

Потом купец расспрашивал Измайлова, откуда он родом да чем занимается. Было заметно, как его интерес к юноше упал, когда узнал, что тот из крестьян. И никакого капитала не имеет, кроме того, что имеет среднее образование да хочет поступить в Казанский университет.

Купец Галятдинов не спеша отодвинул чашку с золочено-красными рисунками, изображающими мифических трубачей, и с достоинством большого ученого изрек:

— Древние мудрецы говорили, что в человеке наиболее ценна та часть его ума, которую он может претворить в жизнь. А другая часть ума — ничего не стоит. Видишь, даже за умных людей, которые бессильны в жизни, что пустоцветы под солнцем, и полкопейки не дадут в базарный день…

«Надо же, вот, оказывается, что за люди эти купцы, — подумал Шамиль, — все переводят на деньги, даже человеческий ум».

— …И тебе, юноша, я желаю, чтоб твои желания сбылись. Чтоб умел ты своей головой пробивать стены людского равнодушия и зависти, разрывать гибельные сети, которые будут плести вокруг тебя твои враги и лихие люди; умел, как искусный строитель, возводить лестницы, которые привели бы тебя к желаемой цели, в том числе и в храм науки. Ведь все стоящие цели — они наверху, на скалистых вершинах жизни находятся. И, чтобы добраться до них, — мало одного ума, даже большого, нужно еще терпение, железная воля и бычье здоровье. Вот так-то, мой дорогой гость.

Последнюю фразу он произнес так, что Шамилю показалось: ему, как гостю, намекают, что разговор окончен. Но домой ему не хотелось. Шамиль взглянул на девушку, и сердце захолонуло: на него смотрели красивые холодные глаза с явным высокомерием. Да-да. С высокомерием. И он вполне реально услышал свой внутренний издевательский голос, словно это говорил кто-то другой, вселившийся в его сознание: «Ты забылся, жалкий нищий человечишко, что сидишь в купеческих хоромах. И как ты смеешь ставить себя рядом, на один уровень с известным богачом во всей округе и засматриваться с замиранием сердца на его любимую дочь. Совсем из ума вышел или обнаглел. Опомнись!»

Шамиль усилием воли заставил себя встать из-за стола, чтобы побыстрее покинуть этот дом. Но Нагим-бай повелительным жестом указал ему на стул: «Дескать, не спеши, не все еще я сказал».

— Эх-хэ-хэ. Молодежь всегда нас, пожилых людей, понимает с трудом. Я вот говорю, а чувствую, что мои разумные слова, как осенние листья, летят без всякой пользы. — Хозяин вытащил из кармана большой синий платок, вытер рот и продолжил: — Что касается будущего, коим некоторые люди живут, то это еще не счастливое сегодня. Будущее, как известно, кормит людей только надеждой. Ну, сама по себе надежда ничего не стоит. От нее сыт не будешь. Надежда очень часто напоминает красивую утреннюю зарю, которая сулит хороший день, озаряя вас всеми цветами радуги. Но проходит время и все оказывается иллюзией: вместо этого приходит день — холодный, ветреный, дождливый, с рваными черными тучами, которые носятся по непроницаемому небу, как вороньи стаи. Так и прекрасные надежды оборачиваются черными событиями.

Измайлов внимательно слушал хозяина, и его слова, казалось запоминались. В другое время его монолог показался бы, пожалуй скучным и назидательным. Но сейчас Шамиль мысленно молил оратора, чтоб тот подольше говорил: ведь тем самым предоставлялась, пожалуй, единственная возможность быть рядом с понравившейся девушкой. От одного ее взгляда у него нежно щемило и замирало сердце. Но чтобы подчеркнуть свое внимание к речам хозяина юноша механически кивал. Позже он не мог вспомнить, о чем тот говорил.

Тем временем хозяин степенно откинулся на полукруглую спинку стула так, что она жалобно скрипнула, вытащил из жилетки большие, с гусиное яйцо, серебряные часы старинной работы и произнес:

— Н-да. Вот и вечер канул. — И, медленно повернувшись к Измайлову, скучным голосом уточнил: — Так, говоришь, сразу же тебе сказали, чья эта лошадь?

— Да. Сразу. Да еще не один, а двое…

Тут купец Галятдинов совсем помрачнел:

— Вот ведь, голытьба чужое имущество лучше знает, чем свое собственное. А это в нынешнее смутное время совсем ни к чему. Это опасно.

— Это потому, папа, — усмехнулась Дильбара, — что им у себя-то нечего учитывать.

«Неужели и она такая же сребролюбивая, как и ее отец?» — огорченно подумал Шамиль. Ведь он раньше слышал о нем как о крупном дельце и хищнике, как о хитрющем человеке.

— Так-то оно так, — согласился Нагим-бай, — но не вся голытьба одинакова. Вот в чем суть-то. Не столько опасны те из них, которые никогда ничего не имели и сейчас, кроме дыр в карманах, ничего не имеют, а те, которые раньше имели, да растеряли все. Вот в них-то в каждом сидит трехглавый дракон обогащения любым путем: одна его голова — воровство, вторая — мошенничество, третья — разбой.

Шамилю было странно это слышать, хозяин уже не радовался тому, что лошадь нашлась, а, наоборот, — горевал.

Хозяин смачно зевнул, и глаза его повлажнели. Он тяжело поднялся со стула, словно разорвал невидимые путы, связывающие его со стулом, и тут же оперся руками о стол.

— Вот что, дорогой гостюшко, — он устремил свой тяжелый взгляд через оплывшие веки на Шамиля, — прежде чем окончить вечернюю трапезу и расстаться, по-видимому, надолго, если не навсегда, хочу предложить тебе одну работенку. — Он выпрямился, хрустнул пальцами сцепленных рук. — Через пару месяцев, в ноябре, у меня вступит в строй паровая мельница. Туда понадобятся люди. Нужен будет и учетчик. Честный и грамотный. Понял, да?

Измайлов встал со стула и поблагодарил хозяина за угощение.

— Так ты понял? Или ты не хочешь быть учетчиком? Это ж мечта я человека твоих лет. На такую должность всех охочих ногами вверх до самого Владикавказа не переставишь.

— Спасибо вам, Нагим-абый, за предложение. Я, видимо, воспользуюсь им. — Он взглянул на девушку. Та, погрузившись в мысли, словно находилась в комнате одна, неподвижно сидела, глядя в темное окно. Шамиль понял: их разговор ее ничуть не интересует, как не интересует и судьба его, Шамиля. Еще несколько секунд тому назад предложение купца показалось ему невероятно счастливым случаем, и он даже растерялся. Ведь здесь он мог видеть эту девушку, ошеломившую его. Теперь же он видит: Дильбара никак не воспринимает его. Равнодушна. «А может, она задумалась о моей судьбе?» И как ответ на его слабую надежду-вопрос девушка встала и, даже не взглянув на юношу, направилась в свою спальню. Лишь с порога пробормотала: «Пап, я пошла спать». Теперь ему все было ясно. Шамилю вдруг показалось, что в комнате потемнело. В душе повеяло холодной пустотой. Хозяин что-то еще ему говорил, кажется — о будущем жаловании. Но все это почти не доходило до сознания. Для него вдруг все потеряло смысл.

Уже на улице, когда слабый, но прохладный поток воздуха обдал его с ног до головы, он остановился и прислонился к изгороди. Если бы спросили его в эту минуту: предлагали ли ему, гостю, остаться переночевать, юноша не смог бы вспомнить. Лицо его было неестественно запрокинуто вверх, как будто он старался остановить кровотечение из носа, а широко раскрытых глазах поселилась доселе незнакомая ему тоска, непроницаемой пеленой заслонявшая от взора фиолетовое небо с белесыми облаками, которые высвечивались лунным светом.

«Неужели это любовь с первого взгляда? — искрой мелькнула мысль где-то в глубине сознания. — Разве так бывает? А может, это чувственная блажь, нагнетаемая неистовым нетерпением. А нетерпение — вечный недуг молодости, всегда накаляет и без того бурные страсти, подталкивая молодого человека на неверные шаги. Похоже что она, проклятущая, вселилась и замутила сознание. Да еще такая красавица! От одного взгляда которой его повергало в трепет. Вот бы на ней жениться! Это было б сказкой». И мечты, словно на крыльях райских птиц, унесли его тотчас в солнечную голубую даль, в цветущие сады, полностью отрешив его от серой суровой реальности. А реальность была такова: в этом году он уже в университет не попадет; дома в деревне, некуда приткнуться: нет работы по душе. Придется впрягаться в тяжелую лямку крестьянского труда. Здесь, в Чистополе, устроиться на работу не смог. Никому не нужен. Не помогло и образование.

Сладостные грезы вместе с цветущими садами, облитыми солнцем, неожиданно исчезли, и юноша почувствовал, что он стоит в неудобной позе на влажной неприветливой земле с ее густой теменью. Луна нырнула в темный океан облаков, и ничто не предвещало, что она скоро появится вновь.

Шамиль сел на скамейку, что стояла у купеческих ворот, и обхватил голову руками, как будто зажимал уши, чтоб никого не слышать. «Пойти в кабак да напиться? Кто-то мне говорил, что хмельному вроде как легче переносить беды, неудачи». Он поднялся, посмотрел на потухшие окна ее дома, который неожиданно стал для него таким близким, и пошел как во сне, не разбирая дороги. В центре города на широкой улице, которая начиналась чуть ли не от самой реки Камы, Измайлов увидел освещенный фонарями двухэтажный дом с большими светящимися окнами. Около обитых железом дверей толпилась разношерстная публика. Женщины громко смеялись, величественно усаживаясь в тарантасы и коляски.

Вот и кабак. А стоит ли туда идти? Ужинать? Не хочется. Пить? Что проку в том. А может, разок попробовать? И Измайлов зашагал к кабаку. «Пьют от беды и горя только слабые люди, неспособные справиться с собой, — вспомнил он слова своего отца. — Этим только двоишь беду». Тут же всплыл и образ любимого учителя, который неустанно повторял: «Пьянство — это добровольное безумство, при котором человек втаптывает свое имя в грязь, погружает и свою семью бездонную пучину нищеты, сжигает дотла в алкогольном пламени мощь своего таланта и волю и постоянно стремится отдать свое здоровье в обмен на катафалк, который благополучно доставил бы о на кладбище».

От этих промелькнувших в сознании слов учителя юноша остановился. Теперь он увидел, что над самыми окнами здания висело грязно-белая вывеска с аршинными буквами на темном фоне стены: «Ресторан-чайхана Галятдинова».

«Неужели это их чайхана? — удивился Шамиль. — Ну и ну! Широко же растопырил свои карманы Нагим-бай. Выколачивает деньги и из пьяной толпы». Он еще раз взглянул на входную дверь и заколебался: идти или нет.

«Интересно, что подумала бы Дильбара, если бы узнала, что я по ночам околачиваюсь по ресторанам? — Он вздохнул. — Ничего хорошего б не подумала. Да и денег только-только. И матери нечего будет дать». Шамиль поймал себя на том, что свои поступки и мысли он стал сверять не только с родителями и учителем Абдуллой, но с Дильбарой. «Вот так новость!» — снова удивился юноша. Она становится вроде как совестью.

Измайлов хотел было уйти, но юношеское любопытство влекло его посмотреть, что там да как. Ведь в ресторанах он никогда не был. А музыка, доносившаяся оттуда, поддразнивала и тянула к себе. Из открытого окна вместе с духотой лилась песенка:

— Шлюха!!! Опять ты, тварь, здесь! — неожиданно донеслось из распахнувшейся двери. Длинный, как верстовой столб, мужчина вытягивал из ресторана упирающуюся девицу с растрепанными волосами. — Опять ты с новым обнимальщиком… А дома мать убивается…

Мужчина рванул ее за руку так, что девица, пролетев несколько ступенек лестницы, растянулась на земле неподалеку от юноши.

Измайлов помог встать женщине. В это время из дверей выскочил мужчина в распахнутом полувоенном френче, под которым виднелось обнаженное тело.

— Ты, сморчок, куда поволок мою бабу, — подскочил тот к Шамилю. — Да я за нее и отдельный номер червонец заплатил. — Вдруг мужчина замер и вытянул вперед шею. — Погоди, погоди… Да ты, кажись, тот хлюст, что помог бежать сегодня одному опасному преступнику. А ну, пойдем-ка со мной в участок!

Шамиль тоже его узнал — это был один из агентов охранки. Он успел лишь схватить юношу за руку, как длинный мужчина, оказавшийся рядом, схватил агента за шиворот и так тряхнул его, что затрещал френч.

— Ты, сволочь, если еще раз соблазнишь мою дочь, я тебе скальп, как медведь, сниму. — И швырнул агента, как котенка, на землю.

Длинная трель полицейского свистка резко ударила в уши. И Шамиль понял: надо бежать. Тотчас он нырнул в незнакомый темный переулок. Потом, когда уперся в тупик, перелез забор, пробежал двор, картофельный участок, перемахнул низкую ветхую изгородь и оказался на какой-то улице. Полицейские свистки, крики глушились в сознании гулкими ударами сердца и тяжелым дыханием. Вскоре, кроме своих шагов, Измайлов почти ничего не слышал: все стихло. Немного поплутав, он вышел к реке. В темноте он споткнулся о бревно, кем-то вытащенное из воды, и упал на мягкий, как опилки, песок. Так он лежал с минуту. Потом не спеша встал и присел на скользкое сырое бревно.

От берега тянуло прохладой, и пахло прелой водорослью. Небольшие волны тихо шелестели галькой. Красный бакен, чуть колыхаясь, отбрасывал на черную маслянистую воду неровные дорожки багрового света. За рекой, далеко от берега, мерцали редкие слабые огоньки. Но вот из-за облаков выглянула полноликая луна, и река, словно от радости, заиграла серебристым светом.

Измайлов еще долго смотрел на ночную жизнь реки, ощущая, что острота переживания несколько спала. Серьезная опасность на время вытеснила мысли о Дильбаре. Но чем дольше Шамиль сидел на берегу, тем больше мысли о девушке овладевали им. Эти мысли несли наслаждение, блаженство, подобное тому, которое человек испытывает, когда он вспоминает совсем недавние счастливые моменты своей жизни. Ему было хорошо, и необязательно нужно было для этого знать, что при перелистывании самых ярких страниц жизни подлинное наслаждение доставляют лишь те воспоминания, которые коротки и затрагивают свежие счастливые события. Длительные воспоминания, которые становятся смыслом жизни или смыслом существования на том или ином этапе, приносят в лучшем случае удовлетворение либо умиление, но не наслаждение.

Начавшийся мелкий дождь напомнил юноше о действительности. Он быстро встал и зашагал домой.

К утру дождь прекратился, и низко над горизонтом выглянуло рыжеватое солнце. Его слабые лучи лишь едва коснулись деревьев, переживающих пору осеннего увядания, и они, словно очнувшись, зацвели, засияли: золотым отливом березы и ивы, багрянцем клены, а рябины — яркой краснотой своих плодов.

— Ух ты! — удивился Шамиль. — Во красотища-то какая. Ну разве художник, завидев такое чудо природы, не написал бы этот пейзаж. Конечно бы написал. Не удержался бы. Вот бы сюда великого Левитана, певца осени. Еще родился бы один шедевр.

«Ужель такая красота сгинет через какую-нибудь пару недель, когда октябрь будет отсчитывать свои последние денечки, — с сожалением подумал юноша. — Оно, конечно, так. И превратится это великолепие в неприглядность, как город после сильного землетрясения». Разрушение чудного осеннего дворца природы трогало его сердце, и он вспоминал слова поэта:

За Чуманским урманом виднелось скошенное поле, через которое змейкой вилась дорога. Издали дорога казалась нарисованной темно-коричневым карандашом на золотистом от стерни поле. Она, пересекая равнину поля надвое, упиралась в крайние дома деревни Каргали. На окраине деревни лениво махала крыльями ветряная мельница. С того места, где остановился Шамиль, кроме мельницы виднелись лишь печные трубы, больше похожие на головки спичек. Он видел и крошечную трубу своего родного дома, где родился и провел больше половины своей жизни. Радость нахлынула бурным потоком и выдавила из глаз прозрачные горошины слез. Горло перехватило. Ведь дома он не был целых три года! Столько времени не видел бесконечно дорогих лиц отца и матери! И Шамиль, уставший, но счастливый, чуть ли не бегом поспешил в отчий дом.