Батька Махно с утра трубил сбор: приказал явиться в штаб отрядным, их помощникам и служивым из контрразведки, которую возглавлял Лева Задов.

В контрразведке с давнего времени числился и Димка Сабадырев, по кличке Мерин. И вот теперь ни свет ни заря кто-то хлопал его ладонями по щекам с такой быстротой, как при массаже, только гораздо резче.

— Вставай, олух царя навозного! Ну же! — хрипел над ним столь знакомый прокуренный бас родного дяди. — Ты же знаешь, Нестор Иванович ослушания не терпит. Выгонит из контрразведки-то, а може, велить и выпороть вдобавок. Вот дурень-то, нажрался горилки, а еще вученый. И все ета потаскуха Тоська. Спаивает парубков да выжимает из них, як из мокрых тряпок, последние капли сил, а заодно трясет и карманы. Уж больно охоча до золота. Ну погодь же, стерва! Я и до тебя доберусь, — всё больше распаляясь, долдонил начальник отряда Предыбайло. — Я те за своего племяша сделаю козью морду! Если надо, к батьке Махно пойду.

Стоило ему упомянуть слово «Махно», как Димка вскочил, словно солдат при появлении генерала, и ошалело повторял, как попугай:

— Что приказал батька? Что приказал батька? — И, не дослушав дядюшку, заторопился. — Я бегу. Бегу…

— Погодь! — Дядюшка схватил его огромной волосатой ручищей за грудь. — Дурья башка! Штоб я боле не видал тебя со стервой Тоськой!

— Но я ж люблю ее… — упавшим голосом проронил Митька. — Хочу жениться…

— Што?! — чуть не поперхнулся Предыбайло. — На этой… прости господи! Да ведь она со всем штабом спала! Теперь хозвзвод обслуживает. И там уж нет хлопца, который бы с ней не переспал! — Предыбайло не заметил, как перешел на крик. — Я те женюсь, дурак безмозглый! Не дам позорить нашу семью. — И он влепил племяшу пару увесистых тумаков. — Мы тя зря, што ли, учили? Убью! Убью, ежели ишо раз увижу с ней. А ее, суку, замордую вусмерть. Ты меня знаешь! — Он толкнул Митьку к выходу. — Пошел отседа. Бегом к батьке!

Сабадырев не помнил, как добрался до штаба. Мысли его были с ней, с Тоськой. О ней думал; о ночи, проведенной с ней. И, хотя он понимал, что дядька прав, ничего с собой поделать не мог. Ведь она ему так нравилась! Хотя про ее привольную жизнь знал. И когда случайно увидел ее на сеновале в жарких объятиях Гриньки — громилы из личной охраны батьки, совсем голову потерял. С тех пор Тоська приходила к нему во сне каждую ночь. И вот наконец-то вчера он провел с ней целую ночь. Предложил ей пожениться. И она неожиданно для него согласилась. А тут поперек дороги стал дядька Евлампий. Какое его телячье дело?! Хоть бы куда подевался. К черту его протекцию перед батькой Махно. Убежать бы с Тоськой на необитаемый остров. Но такая избалованная вниманием краля вряд ли последует за ним. Да и махновская контрразведка, в которую его, Митьку Сабадырева, пристроил дядюшка, быстро сцапает и проглотит вместе потрохами. «Нет, негожа мысль о побеге, — решил он. — Кто же бежит от теплого местечка? Служить в контрразведке почетно, а главное — все тебя боятся. Не случайно ж хлопцы рвутся туда. Вон даже заносчивые батькины телохранители и то начали первыми здороваться».

Вспыхнувшее было костром тщеславие у Митьки тут же погасло от очередного порыва влечения к Тоське. «Убегу! Ей-богу, убегу с ней. Где-нибудь пристроимся».

Придя в штаб, влюбленный молодой человек плюхнулся на лавку у самой двери и не заметил, как снова погрузился в болото противоречивых мыслей.

Кто-то толкнул его в бок.

— Ты што, опупел? — донесся до него приглушенный голос дядюшки Евлампия. — Развалился, як на кровати у полюбовницы.

Только сейчас Сабадырев заметил, что он полулежал на лавке, прислонившись к стене. Его поза явно не выражала почтения к батьке Махно, державшему речь. Таких вещей батька ох как не любил. И горе тому, по чьей вине он прерывал свое ораторство; тут уж батька не играл в демократию. От испуга у Митьки выступила испарина на лбу.

— Расстрелять каждого, кто не выполнит этот приказ! — как выстрелы докатились слова Махно до Сабадырева. Он физически ощутил, что батька адресовал свои слова ему, и по спине поползли мурашки. Мысли о Тоське, как россыпи пороха, мгновенно сгорели в пламени страха. Он хотел перекреститься, но вовремя спохватился. «О господи! — пронеслось в голове. — Ведь шлепнет, ежели что. Не посмотрит, что с моим дядей вместе сидели в Бутырской тюрьме».

И теперь каждое слово батьки кайлом врубалось в его сознание.

… — Группы в количестве десяти — двенадцати человек сегодня же немедленно должны выехать в населенные пункты, которые указаны в приказе, — вещал Махно. — Задерживать всех. Тщательно обыскивать. Ценности экспроприировать и сдавать казначеям до последнего грамма. За утайку — смерть.

Махно вытащил платок, вытер лоб. Хотел распорядиться, чтоб открыли окно, но передумал: незачем лишним ушам слышать о секретном приказе.

… — Важных персон — князей, дворян, купчин, офицерье и прочую сволочь — доставлять в штаб, лично ко мне. И женщин этого пошиба — тоже. Кроме того, у кого будут найдены ценности, — их тоже ко мне.

Оратор сделал паузу, окинул всех ястребиным взглядом и резко, словно саблей, рассек воздух рукой:

— Мы, братки и сынки мои, должны создать золотой запас нашей великой семьи не менее царской казны, чтобы жить нам всем в свободе и братстве! Чтобы не зависеть ни от одного государства, которые нас окружают, чтобы ни одно государство не могло нас раздавить. Великие, бессмертные идеи анархизма всесокрушающим ураганом пройдут по земле и сметут государственную власть во всех обществах, на всех континентах. Но для этого нужно создать у нас, в семье, где я являюсь батькой, райскую жизнь. Жизнь, которая имела бы силу притяжения земли. Жизнь, которая своим могучим, потрясающим примером заставила бы другие народы перейти на наш образ жизни, принять наши устои, нашу идеологию. Жизнь, которая заставила бы отказаться все народы от государственной власти, от государства в целом во имя всеобщей анархии, означающей царство свободы, братства и счастья.

Приступ демагогического красноречия у Махно тотчас прошел, когда его взгляд уперся в дремлющую, опухшую от горилки физиономию начальника охраны штаба.

Существует две категории ораторов и артистов, выступающих со сцены, с трибуны: одна категория — видит все, что происходит в зале, и даже выражения лиц; другая — почти ничего не видит: нервное напряжение, волнение темной пеленой застилают им глаза. Махно, когда говорил, видел хорошо всю аудиторию и менял в случае необходимости направление своей речи, тон выступления, пытаясь держать толпу в напряжении.

Батька хотел было прикрикнуть на начальника охраны штаба, но передумал: рядом и вокруг, как ему показалось, сидели такие же тупые, испитые хари. «Этому быдлу не до высоких материй. Без толку это говорить. Не понимают». И зло горечью полыни подкатило к горлу:

— Мерзавцы!!.. — Зал вздрогнул, замер от испуга. Только слышно было, как во дворе трещала сорока да где-то за огородами тявкала собака… — которые попытаются смыться, — продолжал Махно, — с ценностями, изъятыми у буржуев, будут найдены даже под землей, под водой. Все они и их родственники будут причислены к изменникам! Кара для них одна — расстрел!

Пауза.

— Все свободны, кроме контрразведки.

Когда зал двухэтажного богатого помещичьего особняка очистился больше чем наполовину от замызганных серых шинелей, коричневых зипунов и черных бушлатов, казалось, желтоватый от табачного дыма лепной потолок сразу же побелел. Хрустальные висюльки огромных люстр, сделанные под вид дубовых листьев, излучали радужные «зайчики», которые весело передвигались по стенам и по потолку.

«Один бы такой светильничек в хату, — подумал Сабадырев. — Лопнули бы все от зависти. Вот как надо жить на свете: при хрустальных люстрах, коврах, с деньгами и золотом. Живут же люди! А может, что-нибудь обрыбится и мне от этой экспроприации? Надо подбиться. Такого случая может больше и не быть».

Однако он даже близко не представлял масштабы этой «золотой» операции, задуманной Махно. Батька понимал, что настал момент, когда за несколько месяцев можно сколотить гигантское состояние, огромный запас золота и драгоценных камней, не уступающий казне Российской империи. Нужно только максимально использовать историческую ситуацию. Надо схватить, как выражался Махно, ситуацию за горло и трясти ее как грушу, изо всех сил.

Историческая ситуация к весне 1918 года сложилась необычной. Она была предопределена рядом факторов. Дракон инфляции, порожденный первой мировой войной, несколько лет грозно витал над Российской империей: рушил финансовую систему, обжигающим пламенем вздувал цены на продовольствие и товары первой необходимости, ураганом выметал деньги из государственной казны на военные нужды, безжалостно сжирал призрачную радость не только настоящего, но и светлые надежды народа на будущее. Грянувшая февральская революция семнадцатого года, когда в прах разлетелся царский трон, добавила страха имущим классам за целостность и сохранность своих капиталов, которые хранились в государственных и частных банках. Дворянство и часть крупных дельцов поспешила изъять свои вклады из банков. А наиболее ловкие и осторожные попытались переправить свои богатства за границу.

В период Октябрьской революции смертельный страх удавом начал душить и мелкую буржуазию. Она очертя голову бросилась к дверям банков, где находились ее небольшие денежные вклады. И к периоду упразднения частных банков, в декабре 1917 года, основная часть вкладов населения находилась на руках. Именно в период 1917 года и в первой половине восемнадцатого года как никогда был наиболее сильный отток капитала за границу. Советское правительство принимало самые решительные меры, чтобы остановить опасную тенденцию перетока народных ценностей за рубеж.

Испокон веков ведется: в период политических и экономических бурь крупные и мелкие дельцы и даже ожиревшие от лености и тупоумия рантье предпочитают держать свои ценности при себе, конечно, хорошенько припрятав. Такая же ситуация сложилась в этот период и в России. Очистительный ветер революции, однако, срывал их с мест, как пожелтевшие листья, и гнал в разные стороны света. Те, кто верил, что большевики пришли навсегда, — брали с собой все, что только можно унести. Маловеры же, те, которые собирались еще вернуться назад, предпочитали большую часть ценностей надежно припрятать, а другую — прихватить с собой.

И вот дворянство, разного калибра дельцы, напуганная революцией буржуазная интеллигенция, как растревоженные муравьи, миллионным потоком хлынули к западным воротам России, имея при себе определенные ценности.

Многим из них казалось, что бежать на Запад через холодные северные моря или через Балтику — более длинный и опасный путь, чем через Украину или Волгу. Но это только казалось. Мало кто знал, что на Украине поджидал золотых «несунов» батька Махно.

Подобные беженцы, не подчинившиеся декретам Советской власти о национализации золота и драгоценных камней, были вне закона. И они, естественно, никем и ничем не охранялись, подобно тому как не охранялись дикие животные в первобытном обществе. На них, как на диких животных, были расставлены Махно удавки, капканы и силки в значительной части Украины.

Результаты превзошли все ожидания даже самого батьки Махно: в расставленные сети попадались не отдельные крупные зверушки, а огромные толпы беженцев, которых по численности можно было, пожалуй, сравнить лишь с косяками рыб в обильную, богатую путину. Золото и драгоценности рекой хлынули в махновскую казну. Эта река брала начало в основном от крупных городов России, где главное место занимали Петроград и Москва, а заканчивалась на Украине, на Екатеринославщине, где батька Махно соорудил особенно внушительную плотину. Золотая река после этой плотины, как после бойни, превращалась в кровавую реку. Махно и его люди жестоко, с особой яростью и наслаждением умерщвляли попавших к ним несостоявшихся эмигрантов. Особенно не щадили знатное дворянство, царских чиновников, сановников, вельмож и офицеров. Особую ненависть к ним питал сам батька Махно. Она была вызвана личными мотивами и зародилась давно, когда он отбывал десятилетний срок в Бутырской тюрьме в Москве.

Тюремное начальство в то время отвело Махно, пожалуй, одну из немногих камер с оконцем на улицу. Ему тогда показалось, что повезло, — можно будет взирать иногда на свет божий и знать, что творится на воле. Но Махно даже не предполагал, какую психологическую пытку подстроили ему тюремные чиновники. Напряженно глядя в малюсенькое оконце, украшенное толстой ржавой стальной решеткой, он видел, как жирует на воле светская публика, золотая молодежь. Хмельные от веселья и от диких страстей дамы и господа чинно раскатывали в солидных экипажах. Дамы в кокетливых белых шляпках, в длинных светлых шелковых платьях, ладно облегающих тонкие талии, с томными взглядами и жеманно-похотливыми позами, ненасытные в своих сладострастных вожделениях, — то громко заразительно смеялись, то притворно визжали, как казалось Махно, кошачьими голосами, которые не дают спать в мартовские ночи.

Зимой же, под масленицу, ему удавалось увидеть развеселые, разбитные пьяные компании, в центре которых красовались нарядные женщины. Их тугие груди и бедра жадно обнимали мужички и неоперившиеся сосунки. И такая смертная тоска, такой приступ ярости нападали на Махно, что он начинал биться головой о холодные каменные стены, исступленно дергал неподдающуюся решетку, царапал до крови ногтями свой каменный мешок, скрежетал зубами и выл, как волк, пока силы не покидали его. И так каждый раз, когда он подтягивался на руках к проклятому окну. Махно не однажды зарекался не подходить к окну, но какая-то сатанинская сила тянула к решетке и заставляла взглянуть на волю, на свет. Не раз этот заключенный просил тюремщиков перевести его в другую камеру с видом во двор, но те лишь скалили толстые физиономии. Так продолжалось восемь лет, а попытки бежать остались безуспешными.

За это время Махно люто возненавидел весь свет, государственную власть, чиновников. Поклялся, что будет всегда бороться против любых властей, уничтожать их представителей, а самых красивых и знатных женщин заставлять беспрекословно прислуживать ему, как прислуживали рабыни своему господину и повелителю в древнем рабовладельческом Риме. Дал и другую клятву — быть одним из самых богатых людей России.

Когда февральская революция 1917 года выпустила его на волю, Махно укатил в екатеринославские края, где и начал претворять свои обширные планы, не забывая о своих сокровенных клятвах.

Батька Махно в отличие от рыбака, который расставил большие сети, не сидел выжидательно, а одновременно, как охотник, промышлял добычу в крупных населенных пунктах, где было чем поживиться, грабил целые составы на железной дороге. Тех, кто оказывал малейшее неповиновение или сопротивление, защищая свое имущество, расстреливал.

Махно не прочь был позолотить ручку и за счет государственного золотого запаса большевиков. К началу 1918 года золотой запас Советской России был в основном сосредоточен в Петрограде, Москве, и Казани. К петроградскому золоту Махно реально не мог дотянуться. Это он хорошо понимал и сам. Кое-что могло выгореть в Москве: там окопались довольно сильные анархистские организации. Они реально могли напасть на государственное хранилище. К тому же он располагал сведениями, что Гохран охраняется примитивно и при хорошей организации налета можно грабануть золота и камушков не на один миллион. Когда впервые услышал, как охраняется в Москве золотой запас, Махно аж подпрыгнул со стула, заметался по комнате.

— Доводится мне, что золотишком у большевиков командует либо дилетант, либо жулик хорошего масштаба, — с охотничьим азартом проговорил он, пристально глядя на своего адъютанта. — При таком-то неспокойствии в Москве и так хранить?! Нет. Надо быть прирожденным остолопом! Нет, голубчик, тут что-то не то. Сдается, туда имеют ход должностные воры. Им это выгодно: можно потом все свалить на грабителей. Создают для этого условия. Хороша добыча! Мы, пожалуй, воспользуемся этим. А?.. — Махно сел на стул и нервно застучал костяшками пальцев по инкрустированному столу. — Видимо, большевички не смогли еще убрать старых чиновных крыс из финансовой системы. Вот они и прогрызают им государственные карманы. Это нам на руку.

В тот же день Махно снарядил своего эмиссара в Москву для организации нападения анархистов на Гохран. Этим доверенным батьки был Евлампий Предыбайло, дядя Митьки Сабадырева. Но дядюшке в Москве не повезло, их явочную квартиру накрыло ЧК. Ему одному из немногих удалось скрыться, правда, с пулей в плече. После этой неудачи Махно начал готовить группу нападения прямо у себя, в Гуляй-Поле.

В начале 1918 года над Советской Россией начали сгущаться темные тучи. На юге страны набирало силы белое движение, на Дону вспыхнули многочисленными пожарами казачьи мятежи, зыбкой болотной почвой становилась земля на Урале: местное зажиточное казачество не признало Советской власти, но самое страшное — возникла реальная опасность наступления германских войск и захвата городов, где хранился золотой запас страны. Советское правительств было вынуждено в мае 1918 года перевезти золотой запас в наиболее безопасный район страны — Казань, где местное население с самого начала активно поддерживало Советскую власть. В кладовые Казанского банка были доставлены золото, платина, драгоценные камни общей стоимостью более 700 миллионов золотых рублей, хранившиеся в Москве, Петрограде, Тамбове и Самаре. Эти ценности и составляли золотой запас молодого Советского государства.

Старания Махно поживиться золотишком в Москве оказались, однако, тщетными. Но эта мысль занозой сидела в его авантюрной голове, и он решил снарядить в Казань группу нападения. Батька уже обмозговал план этого мероприятия и прикидывал, кому бы поручить это опасное дело. Нужен был проворный, как хорек, но хитрый, как лиса, человек. Он уже не раз мысленно перебирал весь состав контрразведки и своих ближайших помощников. На примете было трое, среди них и Митька Сабадырев. Махно решил лично побеседовать с каждым из них перед тем, как окончательно остановить свой выбор.

Когда Сабадырев оказался в апартаментах Махно, тот, широко расставив ноги, встал перед ним и долго всматривался в Митькино лицо, словно врач, который прикидывал: как лучше сделать пациенту пластическую операцию. Потом хозяин зала отошел к окну и тяжелым взглядом смерил гостя с головы до ног, точно хотел определить его рост до сантиметров. Митьке от этого взгляда показалось, что батька читает его мысли. И по телу пробежал противный холодок. «Насквозь видит. Это точно. Хорошо, что не оставил в последний раз у себя сережки. А то б…» — Митька попытался не думать, что его ожидало бы, если это случилось.

Но внутренний голос подсказал ему: «Шмякнул бы рукояткой маузера по голове, и вытащили бы вперед ногами…» В эту минуту он благодарил своего дядюшку, предупредившего его пагубный поступок. Пропал бы из-за Тоськи: ей хотел подарить сережки. Митька мысленно перекрестился.

— Поди-ка сюды, соколик, — вкрадчиво проговорил Махно. — Вижу в глазах испуг. — И кивнув: — О чем беспокойство-то, а? Аль я уж тебе не родной батька? А? — И переходя на шепот: — Аль мысль черная приблудилась супротив моего дела? Моей казны?

Сабадырев побледнел.

— Что вы, что вы, батька…

И уже громко, как актер на сцене, батька произнес:

— Вижу, такая мысль была. Была, соколик ясноблудный. Оно конечно, тебе, хлопчику, кольца да серьги не нужны. Зато жуть как охочая до них Тоська.

Митька вздрогнул. На висках проступила испарина.

Голос Махно сделался сиплым, как у конченого алкоголика:

— Дядьку твоего хорошо знаю. Мужик он ничего. Проверенный. Свой. Служит исправно. Хочу, чтоб и ты на него смахивал. Чуешь?

— Чую, батька, чую…

— Я те, соколик ясноглазый, толкую, чтоб не сгубил свою головушку буйную. Через Тоську два хлопца сгинули.

Махно умолчал, что она по его велению шпионит за всеми, с кем шляется. У него с ней уговор: все рассказывать, про все, что слышит и видит. За это он разрешал Тоське оставлять то, что дарили ухажеры. А двух ее кавалеров батька расстрелял за то, что те утаили золотишко при «экспроприации» да подарили его этой гарной дивчине, коей была Тоська. Ее большие, черные, как у цыганки, красивые глаза с длинными ресницами приводили в сердечный трепет всех, на кого они устремлялись. А о ее жарких объятиях ходили легенды.

Батька осторожно, кончиками пальцев потянул его за рубаху-косоворотку, словно она была сшита из папиросной бумаги и могла порваться. Митька встал перед ним навытяжку.

— Чую, соколик ясноблудный, хотел колечко аль сережки Тоське поднесть, чтоб крепче любила, жарче ласкала. Да испугался…

Митьке вдруг показалось, что силы ушли из ног в пол и он сейчас рухнет. «Откуда он знает об этом? О господи, помилуй!»

— …Я — справедливый батька. Другой бы тебя, соколик ясноблудный, за такие вражьи мысли того… — Махно хлопнул ладонью по кобуре с пистолетом. — Отправил в рай. А я великодушничаю. То-то. Цени. А коль золотишко прихарабаешь — умрешь. И родню сгубишь. Если слово мое будет для тебя законом — будешь иметь все, как крымский хан: целый гарем молодушек и золото. Казначеем назначу. — Батька с высоты своего роста надменно глянул на Митьку и добавил: — А ты знаешь, я слов на ветер не бросаю. Но, чтобы стать казначеем, ты должен основательно ее пополнить. Ты будешь главным казначеем. Понял?

Митька кивнул головой. Он знал, у Махно несколько казначеев. Каждый из них ведал только тем золотом и драгоценностями, которые он спрятал вместе с батькой. Обычно казначеев никто не знал, кроме самого Махно. Все анархистское золото было зарыто в разных местах. Единой централизованной казны, где были бы сосредоточены все ценности, не существовало. Батька сам не верил, что ему удастся долго гулять по Украине. И он старался перестраховаться, закапывая свои сокровища в лесах и нелюдимых хуторах на расстоянии сотен верст.

Махно пригладил длинные волосы и, придвинувшись вплотную к собеседнику, зашептал, словно вокруг них толпились подозрительные люди.

— У меня много толковых хлопцев. Но… — он быстрым движением вытащил из ящика стола вчетверо сложенную желтую бумагу, — …это дельце я все же поручаю тебе, соколик. Честь тебе большая.

В эту минуту батька пришел к окончательному решению: поручить вояж за золотом в Казань Митьке Сабадыреву, который уже проявил большую прыть и ловкость при «экспроприациях» ценностей у беженцев и при нападении на пассажирские поезда. Батька сразу же разглядел в нем бесовскую хитрость и бульдожью хватку. «Да, еще малость подрастет и станет матерым и опасным волчищем, — размышлял он, глядя на Митьку. — Такого, пожалуй, надо будет держать на цепи, как кусачего пса, не то может самого куснуть или смыться с рыжьем». К тому же, как докладывали, уж больно охоч до баб, как январский кобель до сук. А может быть, и так: какая-нибудь опытная рука подведет к нему сучку и этого молодого шального кобелька сманят, как сманивают собачьи воры самых породистых и злых псов-самцов. И переметнется на другую сторону. Вполне. Надо в его команду включить и Тоську. Определенно. В качестве подарка ему. Обрадуется. Это уж точно. Она его буйство обуздает. Заодно и присмотрит за ним. И еще одного человечка надобно к этому делу приставить. Чтоб приглядывали друг за другом.

Такой же принцип был установлен и в командах по «экспроприации» ценностей. Каждый доносил на другого. Да к тому же батька самолично потрошил каждого крупного гуся, пойманного в облавах и засадах. Хотел всегда знать: сколько жертва имела при себе ценностей и сколько группа захвата сдала в казну. И не дай бог, если Махно обнаруживал расхождение.

Сабадырев не однажды отчитывался за свою группу по изъятию ценностей, и каждый раз опасный баланс сходился у него, как у образцового бухгалтера. Махно, однако, не знал, что разок Митьке удалось все-таки схитрить. Один толстосум, задержанный его людьми, выбросил незаметно из кармана в канаву кусок засохшей глины. Но Митька это узрел. Заподозрив неладное, он разломил кусок глины и обнаружил там несколько золотых кулонов с изумрудными камнями. Митька спрятал золотишко у себя на чердаке хаты. Он расценивал это богатство как находку, а не как присвоение.

Глядя на Махно, в нем созрела озорная мысль: «А ты, батька, не такой уж проницательный, оказывается, и тебя можно охмурить, как подержанную деревенскую девку». Тут же Митька испугался: не дай бог Махно заподозрит его! И он изобразил на лице подобострастие.

— Чего глаза блуждают? — мрачно заметил батька.

Митька побледнел, как бумага.

Батька сел за стол и кивнул, чтобы он подошел к нему. Махно еще раз окинул Митьку своим недоверчивым пронзительным взглядом, как будто прикидывал: стоит ему доверить это дело или нет. И глядя в упор, не мигая, разжал губы, словно они у него были омертвевшими:

— А дело, Митрий… — он впервые назвал его по имени, и Сабадырев воспринял это как доброе предзнаменование… — в том, что мои хлопцы, мои сынки, поймали одного жирного казанского гуся, крупного воротилу…

Нервный обруч, стягивавший грудную клетку Митьке и мешавший свободно дышать, вдруг спал; ему стало легче. Слова батьки уже не били молотком по вискам. Он мог их теперь осмысливать.

… — В общем, изловили одного племенного быка. Здоров, плечи саженные. Ростом чуть ниже нашей хаты. Шея что твое туловище. Таков один купчина из Казани. Но этот купец-делец оказался, как мне докладывали, прытким, как архар. Пытался упрыгать от нас. — Махно развалился в барском кресле с высокой резной спинкой, словно средневековый феодал в своем родовом замке. Положил ноги на стол и затянулся толстой американской сигарой — трофеем недавнего налета на поезд с провиантом. — Так… о чем я… а, да. Так вот, этот купчина ночью лаз выкопал. Руками выкопал, без ничего. Копал так, что ногти, кожа и мясо сошли с пальцев. Последний метр рыл окровавленными костями рук. Потерял много крови. Но вылез из арестантской. Ушел бы, да ослаб. Хлопцы накрыли его в палисаднике Гришанькиного дома, что у рощи находится.

Махно резко поднялся с кресла, схватил со стола бумагу и взглядом дал понять собеседнику, чтобы тот проверил, не стоит ли кто под дверью да не подслушивает ли. Но за дверью, кроме телохранителя никого не оказалось.

— Вернемся к нашему быку, — хрипло проговорил батька. — Так вот, этот бык-купец, пока вели его на допрос, боднул головой в брюхо часового так, что тот с копыт долой. Убежал бы, да подстрелили. В подкладке пальто нашли у него эту бумагу. Да еще документик: что он купец первой гильдии Апанаев…

— Первую гильдию власти признавали за теми лицами, торговый оборот которых составлял сотни тысяч рублей и выше, — пояснил Сабадырев.

Махно, как будто не слыша Митькиных слов, продолжал:

— Поди ж, миллионами ворочал. Иначе откуда у него взялось бы столько золота. Четыре фунта отобрали. — Махно в очередной раз пыхнул сигарой и довольно проронил: — Хорошо, стервец, погрел нашу казну. — Голос батьки смягчился, даже вроде подобрел. — Но это все мелочь.

Махно ладонью хлопнул по бумаге, лицо его тотчас посуровело.

— Четыре фунта золота — это тьфу по сравнению с тем, что у него есть там, в Казани.

— Да ну?! — изумился Митька, и глаза его загорелись волчьими огоньками.

«Выбор мой, — подумал батька, — верный. Этот со зверским желанием раздобыть рыжье. Если понадобится — будет грызть всех, как старый волк, до последнего зуба. К тому же азартный, как продувной игрок».

В свои двадцать девять лет Махно обладал уже устоявшейся репутацией жестокого, решительного человека. Он неплохо разбирался в людях. Чуял их. Нюх был звериным. Эти личные качества в сочетании со стремительными налетами на города и гарнизоны принесли широкую известность на Украине, особенно на Екатеринославщине, откуда он был родом. Многие люди, попавшие под его начало, трепетали перед ним. Почти всем он казался намного старше своих лет. Да и имя «батька», коим его называли, играло в этом не последнюю роль. К тому же он был неглуп.

Махно подошел к окну, поднял французскую штору, и солнечные лучи золотым потоком хлынули в комнату; высветились частички пыли, которые прозрачным однотонным покрывалом протянулись от пола до самого окна.

— Как ты думаешь, — с вопросом обратился он к Митьке, — почему так этот купчишка-бычишка рвался на волю? Ведь было сказано, что я его не трону.

— Возможно, батя, он не поверил этому.

Махно резко зашагал по паркету, издавая глухой звук. Он возмутился:

— Мое слово — закон…

— Это всегда так было, — льстиво вторил ему Митька со смиренным видом. — Мы-то все об этом знаем, а он-то, может, не слыхал…

— Не слыхал… — недовольно пробурчал батька.

Махно начал распространяться, что его знает вся Россия. Что все знают: шлепает он, в основном, гнилую петроградскую аристократию, офицерье, чиновников да комиссаров.

Батька вновь остановился у стола, пытаясь унять свою досаду: ему вчера вечером докладывали, что какой-то толстобрюхий богач из Казани пытался бежать из-под стражи, посулив часовому целый пуд золота, если тот доставит его обратно домой, ведь без денег за границей делать нечего. Все золото, что было при нем, отобрали.

«Эх, надо было сразу же его и допросить, — огорченно подумал батька, — выпотрошить его полностью. Смотришь — и обрыбилось бы еще что-нибудь». Но вчера доложили не вовремя, он проводил сладкое единение с баронессой Ланхийской — женой немецкого генерала, которую сняли вместе с прислугой с курьерского поезда, следовавшего Одессу.

Махно завел порядок: ему должны были докладывать в любое время дня и ночи о двух вещах — о надвигающейся опасности и все, что касалось крупного куша золота и драгоценностей. Теперь он жалел, что предпочел наслаждение такому важному делу, как пополнение своей казны. «Сука зеленоглазая, — выругался про себя батька, — никуда бы она, эта прорва, не делась. Вон лежит до сих пор в койке — не сгонишь. Какая-то лахудра ненасытная. Ну, хватит. Пора выметать. Пусть полакомится жеребцами из охраны. Там хлопчики — будь здоров, насытят». Он вспомнил, что некоторые из них страдают венерическими болезнями, и улыбнулся: эта невинность привезет своему муженьку букет больших горячих «приветов» от моих хлопцев.

Стоявший подле него Митька воспринял эту улыбку по-своему и осмелел.

— Этот купец, наверно, пытался смыться, чтоб спасти свое богатство, дабы им не завладели мы. А эта бумага, как я догадываюсь, закодированное местонахождение спрятанных деньжищ. Одним словом, это карта, по которой можно отыскать спрятанные сокровища, подобно тем, какие отыскал граф Монте-Кристо.

— Что-что? — брови батьки недовольно сошлись у переносицы. Он терпеть не мог, когда кто-нибудь перед ним козырял своей ученостью. Это и понятно: с грамотешкой у него было туговато. В другой раз он взорвался бы, но, вспомнив, на какое важное дело хочет послать его, пробурчал: — Насчет этого графа ты своей Тоське расскажешь на сеновале. Понятно?

Сабадырев замер, поняв свою промашку, и тут же, как ефрейтор на строевом плацу перед строгим начальством, энергично ответил:

— Так точно. Понятно.

— Свою ученость употреби для этого дела, соколик, — он постучал костяшками пальцев по бумаге, — чтоб разгадал ее, эту бумагу. Часовой, охранявший купчишку, сказал, что тот говорил ему о плане спрятанных сокровищ. И что этот план находится у него в особняке в Казани. А он, этот план, оказался зашитым в пальто. Это рыж… золото… — Махно старался не употреблять воровские жаргоны (по рекомендации теоретика анархизма Кропоткина), которые он богато унаследовал от Бутырки и от своего близкого окружения. По мнению анархистских идеологов, употребление батькой воровских жаргонов дискредитировало бы их движение; организацию анархистов воспринимали бы в таком случае как банду уголовников. — …находится, видимо, в Казани. Полагаю, что этот купчишка не зря буйствовал: рыл землю как дикий кабан, которому дубиной заехали по пятачку. Если бы за этой бумагой, — Махно потряс ею в воздухе, — ничего не было, купчишка обязательно бы ткнул ею в морду охраннику, как вкусной приманкой.

— Недаром он зашил эти бумаги в пальто, а часовому сказал, что план — у него дома, — вставил Митька, преданно глядя на батьку. — Да еще предлагал кучу золота. Конечно, за этой бумагой-планом кроется нечто большое, серьезное…

Махно подошел к двери и прислушался к тому, что происходит в коридоре (была у него такая привычка). Потом вернулся к столу.

— Обрати, Митька, внимание. Купчишка сказал часовому, что ему нужен помощник, чтобы изъять ценности, а не отыскать. Значит, он точно знал, где находятся ценности.

— Возможно, речь, батя, идет о его собственных ценностях… — робко подал голос Митька.

Махно отрицательно покачал головой.

— Бумага желтая-прежелтая, на которой изображены какие-то знаки, цифры. Этой бумаге не иначе сотня лет. И все написанное и начерченное тоже очень давнишнее. Вишь, — пододвинул к нему бумагу Махно, — тут и дураку ясно, что ее нарисовали во времена царя Гороха.

— Да, бумага и рисунки с длинной седой бородой, — вторил ему Сабадырев. — Откуда следует: здесь засекречены не богатства купца Апанаева, а какие-то другие.

— Возможно, этот купчишка и разбогател, пуская потихоньку в оборот эти ценности. А?

— Не иначе, батя. Так скорее всего и было.

Сабадырев в присутствии начальства редко высказывался. Всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Но оставаясь наедине с самим собой, Митька обычно размышлял здраво, умел принимать быстрые решения. Это и заметил в свое время его непосредственный начальник Лева Задов и об этом сообщил Махно. В операциях был дерзок. Потом Махно это и сам заметил. К тому же Сабадырев был достаточно образован, учился на судебного следователя.

Будущий следователь взял со стола пожелтевшую бумагу, посмотрел ее на свет и свистнул:

— Вот те на! Тут еще какие-то знаки просвечиваются. — Он покрутил перед глазами эту таинственную бумагу и добавил: — Наносили знаки вроде как молоком или какой-то другой мокротой.

— В общем, тут есть над чем покумекать, Митенька. — Батька взял своего подчиненного за локоть и вкрадчиво, вполголоса сказал: — Это золото должно перекочевать к нам в семейную казну. А ты лично получишь половину того, что притара… привезешь. Понял?

— Понял, батя, понял. Все сделаю. Землю грызть буду, а найду.

— Это хорошо. Хорошо говоришь, Митя. Но если забудешь, — голос Махно снизился до свистящего шепота, — из-под воды вытащу, с неба достану. Ты меня знаешь. — Он взял со стола графин, налил горилки с перцем, но пить не стал. — С сокровищами в Совдепии делать нечего. Ты не сможешь их пустить в дело. Шиковать будешь — товарищи поправят, перевоспитают… в тюряге али у стенки. Скромничать будешь — сердце кровью будет обливаться, а душа караул станет кричать. Это все одно что жить в богатой харчевне, набитой до потолка жратвой, и морить себя голодом. Долго так не протянешь. Не выдержишь. Смысл жизни теряется.

— Верно, батя. Верно, не смету так жить. Лучше не иметь в таком случае богатства. Правда, в одном пушкинском произведении изображен один скупой рыцарь, который жил лишь блеском золота. Обладание сокровищами было смыслом его жизни. В этом он находил для своей души сладостную музыку.

— Дурак. Ты опять хватаешься, как слепой в незнакомом помещении, за все, на что натыкаешься, — раздраженно произнес Махно. — Брось ты эти классические трафареты. Не все эти примеры подходят к конкретной жизни. К тому же ты не рыцарь и родового замка, где можно было бы безбоязненно хранить сокровища, не имеешь. Когда отыщешь золотишко, тебе его негде будет хранить. Это, конечно, деталь, но она имеет и другую сторону. В средние века, в которых обитали рыцари, законы феодализма, да и капитализма, защищали и защищают частную собственность. А Советы — наоборот, богатеев признают вне закона. Так что сокровища твои окажутся для тебя наказанием. Ты с ними будешь вне закона. Будешь висеть на тонкой нитке. Чуть шелохнешься и ты, соколик ясноблудный, теряя перья, полетишь в тюремную яму али прямо в преисподнюю, в ад. Этому и я подсоблю. Ты меня знаешь.

Сабадырев понимал, что батька специально цепляется к сказанному, чтобы вразумить его, растолковать ему разные ситуации, в которых он может оказаться, и какие последствия его, Митьку, ожидают. «Во идиот, и зачем я ему брякнул про скупого рыцаря, еще поверит, что и я примеряюсь к этой роли, к подобному образу жизни».

— Это хорошо, соколик ясноблудный, что ты свое нутро, как черный ящик, вытрясаешь. Но я тебя за такой намек не трону. Мысли иметь золото многих одолевают. Но не все понимают, что в большом количестве его не скроешь. Власти накроют. Или будешь, повторяю, заложником своего же богатства. Будешь влачить жалкое существование. Понял?

— Понял, батя. Я все сделаю, чтобы бросить его к вашим ногам.

— Вот это уже дело, Митенька, — Махно похлопал его по плечу. — Знай, Митенька, и другое. Коль ты не сможешь доставить золото мне, а оставишь у себя, то ты рано или поздно попытаешься с этим рыж… золотом рвануть за кордон, на Запад. Если даже тебе удастся, соколик, перелететь с добычей через границу (в чем я очень сомневаюсь), то во Францию тебе нельзя. Там кишмя кишит белое офицерье, которых ты вешал. Нюх у них на нашего брата как у собак. Прикончат враз. Двинешь в Германию али Австро-Венгрию — посадят, как большевистского агента. Тебя это ожидает во всех странах, воевавших или воюющих против Антанты. И когда окончится война, все равно туда не сунешься: еще долго не остынет у них разгоряченная борьбой кровь. А коль поедешь без подготовки в другую страну, их пограничники али таможенники золотишко у тебя умыкнут, а самого того… В лучшем случае, скажут, что у тебя ничего с собой не было. Что явился в их страну голоштанным. И где гарантия, что не дадут тебе пенделя и не вылетишь обратно, прямехонько в руки ЧК. А? И выходит, Митенька, что без батьки тебе ни туды и ни сюды.

Потом Махно распространялся, что у него длинные руки, что он может дотянуться до любого изменника анархизму, в какую бы страну тот ни смылся.

Батька выпил стопку горилки, вытер рукой губы и мрачно произнес:

— Если мне придется временно покинуть свое гнездовье али за кордон перекочевать, ты о своих родичах не беспокойся: прихвачу с собой. Буду заботиться о них. Понял, да?

Митька подобострастно закивал, лихорадочно соображая, что это: угроза или действительно забота? В любом случае они становились его заложниками. И если что, он их прикончит. В этом можно было не сомневаться.

— Вот так-то, Митенька, — продолжал Махно, смачно чавкая закуской. — В этом случае ты должен продолжать выполнять задание. Я буду держать тебя в поле зрения и из-за кордона. Тебя будут навещать мои люди. — Батька убрал со стола холодец и горилку. (Из-за особой важности разговора он обходился без ординарца.) — Так вот, Митенька, теперь мы с тобой потолкуем о серьезном дельце.

Сабадырев удивленно вскинул брови, и печать недоумения легла на его напряженное лицо.

— Весь этот разговор, выражаясь музыкальными терминами, увертюра к главному словесному звучанию, к основным событиям на сцене нашей бренной жизни. — Батька встал с кресла и потянулся, громко хрустнув суставами пальцев рук. — Все, что я сейчас тебе говорил о кладоискательстве, о купчишкином золоте — это кабацкая песенка. Можно сказать… как его… — батька наморщил лоб… — ну, какое слово употребляют газетчики, когда дела собираются делать, исходя лишь из полета ищущей юной души, которая и сама не знает, что ей хочется…

Сабадырев сразу не мог сообразить, что хотел сказать батька, какое слово силился вспомнить.

— …Ну, когда какой-нибудь парубок собирается что-то сделать, исходя из любопытства али из интереса, опираясь на незнание трудностей и самой жизни…

— А-а… — понял Митька, — когда влеком романтикой.

— Во! Романтика… Поиск купчишкиных золотых монет — это романтика…

Махно затянулся сигарой и оперся руками о стол.

— Поиск сокровищ — дело ненадежное. Как ты знаешь, поиски кладов, спрятанных морскими пиратами, — призрачное мероприятие, ничего не дают. Но и поиск состояний, спрятанных сухопутными корсарами-помещиками, купцами и фабрикантами, — не менее трудное и бесполезное дело. Хотя это занятие само по себе очень интересно. Но я все же реалист до корней волос.

Махно стукнул кулаком по столу. Сабадырев от неожиданности вздрогнул.

— Лучше будем ориентироваться на известные сокровища, на казну большевиков.

Батька снова подкрепился очередной порцией горилки, и его серые глаза недобро заблестели. Крепко выругавшись, он высказал Сабадыреву свое недовольство тем, что большевики забыли поделиться с ним царской казной, которая перешла к ним после октябрьского переворота. Теперь наша задача, вещал он, хорошенько пощипать их казну. Они от этого не обеднеют. Мы не можем допустить, чтоб казна анархии оскудела. Иначе от нас шарахнутся заядлые служаки. Нечем будет их кормить и поить. Ядро распадется. А так все, как мотыльки на свет, летят к нам на блеск злата. Короче, надо напомнить большевикам о наших желаниях. Добровольно они, сволочи, ни копейки нам не кинут. Нужно изъять у них камушки да золотишко. Тем самым помочь им проявить совесть: отдать часть жирного куша.

Махно достал из ящика стола кожаную офицерскую папку и извлек из нее небольшую бумажку.

— Я получил донесение: большевики свозят все свое золото, всю казну из разных городов — Москвы, Питера, Тамбова — в одно место. — Батька взялся было за новую чарку, но передумал: поставил наполненную рюмку на край стола и отвернулся, чтоб она не дразнила его. — Весь государственный запас золота и драгоценностей совдеповцев хранится теперь в Казани.

Батька пристально посмотрел на Митьку, словно хотел доподлинно почувствовать, узреть, какое впечатление произвело на него это сообщение.

— Да-да, дорогой Митенька, ты не ослышался. В ту самую Казань, в которую ты намыливаешься. Вишь, как хорошо. Везет тебе. Можно стрелять дуплетом. — Лицо Махно вновь посуровело, и он ткнул указательным пальцем, словно дулом пистолета, в грудь своему подчиненному. — Главная задача для тебя — казна большевиков. Ка-зна-а! Запомни! Все остальное должно быть подчинено этой задаче.

Батька резко повернулся, схватил со стола рюмку с такой поспешностью, как будто она злила его, мешала ему говорить, и залпом выпил ее содержимое. И тут же запустил рюмкой в дверь. Мелкие стекляшки рассыпались по всему паркету. Тотчас в дверь заглянул его адъютант.

— Гармошку подай, — скомандовал захмелевший атаман, — живо!

Немного попиликав на гармошке, Махно вновь заговорил о предстоящей операции. Он сказал Сабадыреву, что команду для нападения тот должен сколотить на месте, в Казани. Батька разрешал ему взять с собой не более пяти человек, объясняя это двумя причинами. Во-первых, в нынешнее смутное время трудно пробраться большой оравой незамеченными в город, где все спокойно, где власть большевиков незыблема. Во-вторых, в Казани есть анархистская организация, которая захочет погреть руки на таком приятном деле, как грабеж банка. Правда, опасном деле, но это уже мелочь, как говорят, детали.

Батька опять начал наяривать на гармошке, негромко напевая свою любимую песенку про атамана и пулю, что ранила коня.

— Обратишься к нашим людям, — продолжая играть, сказал Махно, — они тебе помогут. Запомни адрес: Казань, Покровская, тридцать восемь. Бюро анархистов. Наше бюро находится там под официальной крышей. Но могут его и прикрыть. Прикроют, если узнают, кто взял казну. Могут это сделать и до того, как… В общем, мы готовим большевикам сюрприз… — Он сильно растянул мехи, и гармошка испустила резкий неприятный звук. — Тебе самому в бюро анархистов появляться не следует. Боюсь, что оно уже под присмотром ЧК. Ведь к анархии примкнуло немало шебутного люда, вернувшегося с северных курортов. А им спокойно не живется. Они, как и мы, не признают никаких законов. И лучше всего послать в наше бюро кого-нибудь из хлопцев, который не бросается в глаза. Пусть спросит Анатолия Тарасенко. Он там главный. Командует казанскими анархистами.

Махно оторвался от гармошки и пальцем поманил Митьку к себе.

— Запомни пароль, — засипел батька ему на ухо, — его ты скажешь Тарасенко лично. — Он прищурился на Сабадырева. — Пароль: «Вам привет от Нестора Ивановича. Он просил Вас при случае заглянуть к нему». Ответ: «Спасибо. Через месяцок-другой наведаюсь. Обязательно наведаюсь».

Батька снова начал азартно перебирать пальцами кнопки гармони, издавая порой фальшивые звуки. Но тотчас резко сжал мехи с такой силой, что инструмент, словно живой, жалобно взвизгнул.

— Тарасенко тебе поможет. Если же прибудешь в Казань, а бюро наше того… большевики превратят в похоронное бюро, то… торкнись на улицу Жуковского, пять. Спросишь Гришку Ярилова. Это явка. Но туда только в крайнем случае. Понял?

— Понял, батя.

Махно выпил еще горилки и снова заиграл на гармошке.

— План организации нападения на Казанский банк обсудим завтра, — переставая играть на инструменте, произнес он громко. — Покумекай на этот счет и завтра доложишь свои мыслишки. Твоя задача сейчас — подобрать надежных хлопцев. Их все время держи при себе.

— Кого, батя?

— Илюху Грязинюка и Тоську.

Митька чуть не подпрыгнул от радости, когда услышал имя своей возлюбленной. Сердце учащенно забилось. «Неужели она будет рядом, да еще значиться моей подчиненной. Значит, все мои приказания она должна будет беспрекословно выполнять».

Батька заметил радостную перемену, которая произошла с Митькой.

— Благодари меня, что создаю тебе курортные условия, но помни: сначала дело, а потом уже женщина.

Махно отставил гармошку и твердым взглядом уперся Митьке в лицо.

— Вот что, Митрий, двоих из своих хлопцев держи для связи со мной, а остальных — при себе. Понял?

— Понял, батя. — Сабадырев растрогался таким большим доверием, а главное тем, что сам Нестор Иванович Махно называет его по имени. Да еще как! — Я все сделаю, чтобы это важное поручение было выполнено. Все, батя, ей-богу. Вот крест. — Митька перекрестился.

— Знаю, знаю, Митрий, что богу веришь и что не забываешь ходить в нашу украинскую автокефальную церковь.

Сабадырев был в эту минуту сам убежден, что положит голову за батьку, как был убежден, что выполнит задание. Обязательно выполнит. И если бы ему в эту минуту сказали: «Отдай за батьку жизнь», он бы без раздумий пожертвовал собой. От этого возвышенного желания готовности на самопожертвование по телу Митьки пробежали мурашки.

Махно догадался, что происходит в душе у Сабадырева. И впервые за все время разговора чувство подозрительности отступило, уступив место приятной удовлетворенности от правильно сделанного выбора. Он похлопал по плечу своего новоиспеченного эмиссара.

— Верю тебе, Митрий, верю. Будешь у меня правой рукой, как только вернешься из Казани. В успехе твоем не сомневаюсь.

Перед тем как отпустить Сабадырева, Махно еще раз напутствовал, что розыск сокровищ купца Апанаева — дело второе. Нужно все подчинить, чтоб взять казну большевиков. «Если „уговоришь“ комиссаров насчет золотишка и всяких там камушков, эдак пудов на пятьдесят, на семьдесят, — возвращайся назад, — вещал он, — ты мне здесь понадобишься. Понял?» — «Понял, батя», — смиренно отозвался Митька. «А купчишкину карту ты прочтешь опосля. Может, я еще поручу это дело кому-нибудь другому. А то больно большой воз на тебе лежит».

Батька снова схватился за горилку и жадно прильнул губами к горлышку графина. И когда плававший на дне хрустальной посудины красный кузяк перца вместе с горилкой оказался у него во рту, он поперхнулся и закашлялся. Выплюнул перец и, дико матерясь, поставил графин на стол, и, отдышавшись немного, прохрипел:

— Если вдруг по каким непредвиденным обстоятельствам не сможешь взять казну, запускай в дело купчишкину карту. Ты должен расшифровать ее и найти ценности. Это приказ!

Махно переменился в лице, словно надел непроницаемую суровую маску, и строго произнес:

— Существующая власть на Волге нам не помеха. Мы не признаем никакой власти, никаких законов. Нам без разницы, у какой власти что брать. Все нам обязаны, все нам должны. А они, сволочи, никак это не хотят признать. Не хотят понять. Именно так ты должен быть в душе настроен. Мы, анархисты, — кредиторы, а все остальные — должники. Причем бессовестные должники, должники-хваты и жулики. А с ними, хлопчик, сам знаешь, как надо поступать. Поступать безжалостно. Стреляй всех при необходимости, как диких свиней, чтоб визжали на всю округу, чтоб своим визгом пугали себе подобных.

Махно тяжело поднялся с кресла, махнул своему собеседнику на прощание рукой и неуверенной походкой направился в спальню, где томилась ожиданием баронесса Ланхийская.