Рано утром ни свет ни заря скрежетнула железная дверь тюремной камеры, где находился Измайлов, и на пороге появился офицер в чине капитана и двое сопровождающих его конвоиров. Офицер оценивающе осмотрел сырую камеру без единого окна, потянул носом тяжелый воздух, пропитанный кровью заключенного, который, казалось, бездыханно лежал поперек нар, и вышел в коридор.
— Приведите арестованного в кабинет следователя, — тихо распорядился капитан, точно боялся разбудить его, и важно, как гусак, высоко подняв голову, неторопливо зашагал в конец коридора.
Старший конвоир с лычками на погонах торопливо зашептал всему напарнику-надзирателю:
— Ох, чуял я, ето самое, шо дельце-то здеся особливое. А то ить вчерася ежели б бабахнули етова волчонка, нас самих бы севодня, ето самое, к стенке…
Законодательная неразбериха, возникшая в период правления в России Временного правительства, с новой силой воскресила царство произвола, особенно на периферии. Многие царские законы, на коих ранее покоились, как на железных столбах, трон, императорская власть, оставались незыблемыми, во всяком случае, их никто официально не отменял. Вместе с тем правительство Керенского издавало свои законы, в том числе и по судебному производству, однако многие вопросы в этой сфере были не урегулированы. Судебно-следственные чиновники на местах трактовали эти пробелы законодательства всяк по своему: кто восполнял пустоты в новом законодательстве прежними, императорскими законами, кто руководствовался сугубо своей совестью, кто личными корыстными интересами.
Путеводным указателем для следователя Серадова, лихорадочно гнавшего дело Измайлова, был личный интерес. Этот могучий движитель человеческих поступков — интерес пробудил в Серадове старым как мир, но верным способом: крепко позолотили ручку. Это сделал один тип по имени Сёма. Именно он в тот вечер сидел на облучке шикарного тарантаса вместо кучера и лихо правил лошадью. В тарантасе не хватало места для всей подгулявшей компании, и Сема проявил инициативу: вызвался под общий возглас одобрения на время стать извозчиком.
Следователя совсем не интересовало, почему Сема захотел в тот вечер стать извозчиком. Не интересовал его и другой факт: случайно совершили наезд на полковника Кузнецова или нет? Поначалу Серадову казалось, что это в общем-то несложное, привычное дело, когда кого-то надобно выгородить, затушевать истинную роль преступника и сделать его непросматриваемым по уголовному делу. Правда, в том деле надо было еще свалить вину одного на другого. А это, как он знал по своему опыту, бывает иногда нелегко сделать. Обычно чужую вину Серадов перекладывал на другого так же быстро и уверенно, как перекладывают поклажу с одного больного животного на другое — здоровое. Следователь Серадов при необходимости перекладывал обычно чужую вину на бессребреника или на «инвалида», как называл он людей без «мохнатой руки», которая оказывает поддержку в жизни. В этом деле, как полагал Серадов, нашелся, слава богу, деревенский увалень, на которого он благополучно свалил грехи пьяной алафузовской компании. «Ничего, этому миру не привыкать, когда одни платят по чужим долговым векселям за других, — часто повторял про себя следователь Серадов, в большей мере как утешение, а не как моральное оправдание. — Мне вон тоже приходится содержать чужого ребенка, которого приблудила моя жена, пока я отсутствовал дома. И развестись не могу, потому как жена — змея подколодная, знает про все. В случае чего — засадит самого за решетку». При этом он всегда утешал себя тем, что столь длинные рога суждено носить не только ему или каким-нибудь занюханным, ничтожным мужичишкам, но и императорам и королям. «И никто от этого не застрахован, — думал он. — Сам Петр I подозревал, что он не сын царя Алексея Михайловича. Не зря он спрашивал графа Ягужинского, не является ли тот его отцом. Ягужинский не ответил определенно, пояснив, что у покойной царицы было столько любовников! — Каково же было царю Алексею?! А ведь терпел. Наверняка о любовных амурах жены ему докладывали разные соглядатаи да доносчики, жадно подсматривающие за царицей в замочные скважины. — Серадов тяжело вздыхал. — А уж нам, простым смертным, терпеть сам бог велел». Потом он вспоминал подобные случаи из жизни иностранных королей, и ему становилось легче. Но злость на всех и вся, как камень в почках, никак не растворялась. И он не чувствовал к людям ни жалости, ни сострадания. Им двигало в жизни теперь только одно — алчность, жажда сколотить любыми путями состояние и бежать отсюда подальше, куда-нибудь за границу. Серадов был уже близок к своей заветной цели. Сема отвалил ему за свой грешок по-купечески. От этой суммы потеплело на душе, и он теперь потирал руки. Ну как тут не радоваться, если и убийца найден, тем самым успешно выполнил и указания на этот счет высокого начальства.
Но это, давно не приходившее состояние блаженства разогнал новый визит к нему купца Галятдинова. Когда Серадов увидел его на пороге своего кабинета, он подумал, что богатей, как заядлый жалобщик, печется о судьбе своего заявления о разбойном нападении Измайлова на его дом. Но тот как будто забыл о своем заявлении и начал ему говорить совсем о других, неприятных вещах, и состояние удовлетворенности довольно скоро испарилось, как водица на раскаленной сковородке.
— Господин Серадов, — негромко с придыханием обратился к нему купец, перебирая руками, как четки, крупные звенья золотой цепочки, свисавшей из жилетного кармана, — мы, можно сказать, с незапамятных времен дружили с полковником Кузнецовым. Точнее говоря, с детства. Так вот, за два дня до его гибели он был у меня в гостях. И он мне тогда доверительно сказал: «Если со мной что-нибудь случится, — виновен Перинов Семен Семенович, торговец кожаными изделиями. Живет он в Казани. Этот Перинов долго крутился вокруг меня, а потом мне, как приверженцу монархии, императорской власти, предложил работать на германскую разведку, ибо только германская армия реально способна помочь вернуть матушке-России священный трон. Играя на моих симпатиях к царскому двору, этот субъект хотел таким образом завербовать меня, сделать агентом кайзеровской германской империи. Уверял, что тем самым приблизил бы час победы идеалов империи на Руси. Сулил большие деньги. Но я, как честный русский офицер, послал его ко всем чертям. Назвал его предложение мерзким, толкающим на путь предательства, на измену Отечеству. А ночью девятнадцатого октября его пытались застрелить».
Следователь Серадов ни о чем не расспрашивал купца Галятдинова. На этом они в тот день и расстались. Но это сообщение заставило его взглянуть на дело об убийстве полковника Кузнецова другими глазами. Он понял: смерть полковника — дело рук германской разведки. Перекраивать дело заново? Нет. Ни в коем случае! Деньги получены в золотых рублях. Их хватит на многие годы сладкой жизни. А что, если вернуть деньги? Но где гарантия, что завтра не случится с тобой то, что случилось с полковником. Пришьют в собственном доме, не постесняются. Агенты прекрасно знают свою безнаказанность: кто же будет их искать в нынешнюю пору политической и военной нестабильности в стране. Исчезнут, уплывут они, как облака, в неизвестную сторону. Вот так-то. Если же признать во всем виновным этого бессребреника и «инвалида» Измайлова после сообщения купца Галятдинова, — значит, оказаться пособником германской разведки. Выгородить агента, убившего честного офицера, и подставить вместо него под пулю другого, невинного человека, — это пахнет дурно. В нынешнее военное время пошлют на эшафот, можно не сомневаться. «Вот и выходит, что агенты кайзера загнали меня, как зайца, в силки, — невесело размышлял следователь Серадов. — Можно считать, что меня уже завербовали. Ловко. Одним махом. И никуда мне теперь от них не деться. Можно не сомневаться — в ближайшее время заявятся ко мне в открытую и потребуют чего-нибудь еще сделать. Будут меня таскать, как старый башмак, по всей грязи. А по миновании надобности выбросят, утопят где-нибудь. Вот уж поистине оказался между Сциллой и Харибдой. От властей — арест и наказание, а от шпионов — риск и смерть. Нет, надо бежать. И чем скорее, тем лучше. Где гарантия, что этот купец с ними не связан? Может, он и пришел специально, чтобы поставить меня в такое сложное положение. А заодно и проверить, что я собой представляю. Ведь после его заявления я должен действовать! Да еще как. Я же ничего не предпринимаю. Со мной все ясно. Если даже этот лукавый купец пришел действительно как друг покойного полковника, то и в этом случае для меня ничего не меняется. Тогда я буду на крючке у него, у этого дельца. А если он кому-нибудь еще расскажет об этом? Это будет концом для меня!
А что, если убрать этого купца? Но как? Помочь бежать Измайлову, а потом шлепнуть Галятдинова. А? Комбинация годится, — размышлял следователь. — Возникнет вопрос: кто убил купца, кому это выгодно? Любой следователь пальцем укажет на Измайлова. Скажут: мстил он. И все поверят».
Но эта авантюра Серадову сразу же показалась бесполезной: этот купец-хитрец мог, да и наверняка продублировал свое сообщение об убийстве. Наверняка пульнул куда-нибудь писулю по этому поводу. Определенно, этот купец не был бы богатеем, если бы не смотрел вперед, не просчитывал, как шахматисты, свои ходы и ходы своего противника. Это только морда у него простоватая, деревенская. А глаза хитрющие, навыкате, как у хамелеона, так и бегают во все стороны. Эх, в любом случае нехорошо. И так и эдак грозит удар. Да, надо бежать! И чем быстрее, тем лучше. Но надо завершить дело Измайлова. Тогда немецкие агенты сейчас меня не тронут, да и жажду мести купца утолю.
Так и сделал следователь Серадов: к вечеру направил дело Измайлова в суд, а утром, 25 октября, с первыми петухами бежал, потому как накануне вечером прослышал, что делом Измайлова неожиданно заинтересовалась контрразведка Казанского военного округа.
Первое, что пришло Серадову в голову, — на него накатал телегу купец Галятдинов. Точнее не на него, а на германского агента Перинова, подозреваемого в убийстве полковника. Но это сути дела не меняло. Любой мало-мальски знающий свое дело контрразведчик, ознакомившись с делом Измайлова, увидит, что оно шито белыми нитками, и весьма грубо, неаккуратно. Что он, Серадов, палец о палец не ударил, чтобы прояснить истинное положение вещей, которое проливало бы хоть слабый свет на деятельность германской агентуры, не говоря уже о подлинном преступнике.
…Капитан контрразведки Мулюков быстро ознакомился с делом по убийству полковника Кузнецова и удивился: ни в одном допросе обвиняемого Измайлова не выяснялись его связи с германской контрразведкой. Более того, следователь даже не поставил перед обвиняемым ни одного подобного вопроса. В деле фигурировал лишь один, ничем не подкрепленный довод следователя Серадова — Измайлов немецкий шпион, поскольку в период войны с Германией он сознательно нанес урон русской армии, убив боевого, неоднократно награжденного офицера — начальника Чистопольской школы прапорщиков, то есть совершил террористический акт в пользу вражеского государства. Обвиняемый Измайлов не признал себя кайзеровским агентом. Капитану Мулюкову показался странным характер допросов обвиняемого и вообще все это дело. Или этот следователь верхогляд и наивный, как ребенок, или продажный прохвост, если не больше, заключил он.
Капитан попросил тюремного чиновника вызвать на службу следователя Серадова. К нему было немало вопросов. С ним контрразведчик хотел побеседовать, однако до того, как допросит обвиняемого Измайлова.
Вскоре запыхавшийся чиновник появился на пороге его кабинета и сообщил неожиданную для капитана новость: следователь Серадов прошлой ночью отбыл в неизвестном направлении. «Бежал», — мелькнула у него мысль. И контрразведчику многое стало понятным. Мулюков тотчас составил телеграмму:
«Начальнику контрразведкиКапитан Т. Мулюков»
Казанского военного округа
полковнику Кузьмину А.
Срочно
Прошу Вас принять меры к розыску и задержанию Серадова Алтынбая Тархановича, 1887 г. рождения, уроженца Нижнего Новгорода, подозреваемого в связях с германской разведкой.
Лишь после того как эта депеша была отправлена в Казань, контрразведчик отправился допрашивать Измайлова. Но сырой спертый воздух в камере смертников заставил его изменить решение, и допросить обвиняемого в отведенном ему кабинете. Капитан начал допрашивать Измайлова с того, что вытащил из черной полевой сумки листок бумаги и положил его перед юношей.
— Я с тобой, милок, не собираюсь играть втемную — раскрываю свои карты сразу. У меня для раскачки нет времени. Так что милок, давай-ка побеседуем серьезно и без проволочек расставим все точки по местам.
Измайлов не знал, что письмо, лежащее перед ним, было отправлено купцом Галятдиновым после гибели полковника Кузнецова. Что этот купец сознательно умолчал о письме, написанном Кузнецовым в своей беседе со следователем Серадовым. Видимо, понимал: заикнись он о нем с таким человеком, как Серадов, — это могло бы ему стоить жизни. Строчки письма, как в тумане, плыли перед глазами Измайлова. Но содержание его заставило предельно напрячься.
«Начальнику контрразведкиС нижайшим поклоном Ваш покорный слуга А. П. Кузнецов»
Казанского военного округ
полковнику Кузьмину А. П.
Милостивейший Александр Павлович!
Позвольте Вам сообщить следующее. 18 октября с. г. мне было предложено сотрудничать с германской разведкой. Столь гнусное предложение поступило от гражданина Перинова Семена Семенович, которое мною было отвергнуто. За сотрудничество в пользу Германии мне было предложено в качестве аванса 50 тысяч рублей золотом. Указанному лицу было доподлинно известно о моем перевод в штаб Казанского военного округа и даже день, когда я должен приступить к исполнению новых обязанностей. Обо всем этом я хотел известить Вас лично по прибытии в Казань 21 октября с. г. Однако события, которые произошли в ночь на 19 октября, вынудили меня написать это письмо на случай непредвиденных обстоятельств.
Измайлов оторвался от бумаги и настороженно посмотрел на капитана.
— Вот видишь, милок, какие дела, — проговорил ровным голосом Мулюков, о чем-то думая. Но тут же он пристально посмотрел на обвиняемого и спросил: — Что нового теперь скажешь? То, что раньше говорил, мне известно. — Он постучал пальцем по папке с протоколами его допроса.
Измайлов пожал плечами.
— Теперь ты представляешь, милок, что все это дело получает более серьезный оборот?
— По-моему, более серьезного, чем смерть, для человека не бывает, — с ожесточением заговорил Измайлов. — А мне, как утверждал следователь, не избежать расстрела. Так что какой еще «более серьезней оборот» гложет быть для меня? — Шамиль нервно хмыкнул и провел рукой по опухшему лицу. — Мне нечего добавить к тому, что я уже говорил. Повторю только одно: на полковника я не наезжал.
— Это все?
— Гражданин капитан, судя по материалам дела, этого военного задавили на Николаевской, неподалеку от чайханы, а я сел в эту проклятую повозку по просьбе компании недалеко от дома купца Галятдинова.
— Это, милок, ничего не меняет, — отрезал контрразведчик ледяным голосом, и слабая надежда на торжество справедливости у Измайлова быстро рухнула, как детская песочная избушка. — Вы могли свернуть на Николаевскую. Ведь судя по материалам дела ты не знаешь города и в нем почти не ориентируешься. Или ты уже хорошо знаешь Чистополь?
— Нет, не знаю.
— Вот видишь! Напрашивается и другой вопрос: почему ты, трезвый человек, подсаживаешься к пьяной компании. Разве нормальный человек пойдет на это? Вряд ли. Я сам, например, на это не пошел бы. Да мало ли что они до тебя наделали, каких дров наломали в городе. Ведь присоединяясь к ним, ты уже помимо своей воли перелагаешь часть грехов этой компании на себя. Делишь их вместе с ними. У пьяных компаний редко когда не бывает грехов. Как правило, грехов у них хоть отбавляй. Вряд ли кто вспомнит в пьяной компании, с какого ты, милок, часа или минут в тот вечер к ним присоединился. Жизнь показывает, в подобных случаях участники таких попоек никогда ничего не вспоминают путного для чужака. Наоборот, они стараются, словно сговорившись, — а иногда и специально сговариваются, — все свои грехи свалить на незнакомца. И я уверен, милок, что вряд ли кто из них подтвердит твою невиновность.
Капитан закурил сигару и, глубоко затянувшись, продолжил:
— Хотя ты и сам, милок, небезгрешен. Вон сколько свидетелей говорят о твоем разбойном нападении на дом купца Галятдинова…
— Они все врут, — перебил его юноша.
Мулюков встал с табурета, скрипнул сверкающими хромовыми сапогами и заметил, словно не слышал возражения обвиняемого.
— Раз сам грешный, криминальный, то и чужих подобных грехов не боишься. Поэтому ты и примкнул к этой сомнительной компании. Тут простая логика. — Контрразведчик сел на табурет, как на коня, широко расставив ноги. — Сколько они заплатили тебе за услугу?
Измайлов хотел было сначала спросить у него, что он имеет в виду под «услугой», но передумал и коротко обронил:
— Пять рублей.
— Всего-то? — брови капитана поползли вверх. — Не может быть!
— Господин капитан, при личном обыске у меня изъяли все, что было. Кажется, эти деньги были приобщены к делу…
Мулюков полистал дело и недовольно сказал:
— Нет тут никаких денег. И процессуальных бумаг об их изъятии нету. — Капитан понял, что их прибрали к рукам тюремщики или, всего скорее, сам следователь Серадов. — Кстати, кто тебе дал деньги?
— Мишель.
— Мишель? Это еще что за иностранец?
— Он, кажется, не иностранец. Это его так компания называла. А так, как я понял, зовут его Мишкой.
— А фамилия?
Измайлов вспомнил фамилию не сразу, а когда она пришла ем на ум, энергично выпалил:
— Тряпкин. Его фамилия Тряпкин. По образованию, как я слышал, медик. Он из Казани.
— Значит, Михаил Тряпкин тебе дал деньги? — повторил капитан, то ли уточняя, то ли запоминая это имя.
— Да-да, он самый…
— А Сёму знаешь? — осведомился контрразведчик. — Разве не он тебе дал деньги за исполнение обязанностей извозчика?
— Сему не знаю. И денег он мне никаких не давал, — торопливо ответил Шамиль. — Вообще в той компании никого не называли этим именем.
Контрразведчик еще долго задавал всякие вопросы, уточнял интересующие его детали и потом в заключение сказал:
— Вот что, Измайлов, я все, что ты здесь наговорил, проверю. В этом не сомневайся. Если наврал — пеняй на себя. А коли нет — твое счастье, что я прибыл вовремя: избежишь смерти.
— Значит, сегодня суда не будет? — с дрожью в голосе спросил Шамиль.
— Нет, не будет. Но запомни, милок, что тебе в лучшем случае причитается тюрьма за разбой.
Маленький, толстый капитан встал, потянулся, хрустнув суставами, и как колобок покатился на коротких маленьких ножках к двери и позвал конвоиров. Когда Измайлова увели, Мулюков присел к столу и, подперев ладонью подбородок, уставился своими небольшими раскосыми глазами в зарешеченное окошко, через которое виднелись часть высокого забора с колючей проволокой да серое непроницаемое небо, принесшее с утра дождь со снегом. Но капитана меньше всего в эти минуты волновала погода. Просто у него была давнишняя привычка смотреть в окошко и думать, анализировать складывающуюся ситуацию. А она, как он понимал, была непроста.
Три недели тому назад, в начале октября, ему удалось напасть на след одного германского агента, обосновавшегося на Казанском пороховом заводе, который готовил диверсию. Он хотел через него нащупать агентурные связи и выйти на резидента. Мулюков полагал, что такая фигура существует. Но Миргазиянов посоветовал полковнику Кузьмину арестовать диверсанта: исключить его побег. И начальник контрразведки отдал такой приказ, полагая, что допрос агента быстрее даст возможность выйти на связника. На допросе агент показал: все указания ему поступают от Семы, кличка которого — Двойник. Диверсант позже назвал его полное имя — Перинов Семен Семенович, с кожевенного завода. Перинова арестовали, но он категорически все отрицал, утверждая, что это какая-то невообразимо роковая ошибка. Он, Мулюков, тогда решил устроить опознание. А тут произошла неожиданность: диверсант не признал ни в одном из трех мужчин, участвовавших в опознании, своего связника Сему. Оказалось: агент под кличкой Двойник вовсе и не был Периновым. Просто он использовал это имя в качестве ширмы, о чем диверсант и не подозревал. Обычно Двойник его находил сам. В экстренных случаях диверсант должен был в установленные часы появляться у здания заводской конторы. Как правило, Двойник вырастал словно из-под земли перед его глазами, правда, не сразу, а минут эдак через пятнадцать. Вызывать Перинова через кого-либо ему было запрещено, как нельзя было появляться и на территории кожзавода.
И вот теперь здесь, в Чистополе, вдруг снова объявился человек, который представлялся Периновым Семеном Семеновичем. Кто же был он в действительности? То, что это не Измайлов, это дураку понятно. Другое дело, что он мог купить Измайлова и тот по наущению Двойника задавил полковника. Но ознакомление с делом и допрос обвиняемого и купца Галятдинова явственно показали капитану: эта версия, как новая, но рассохшаяся лодка, имела много щелей, которые логически нечем было заткнуть, и она была обречена, практически ее невозможно было вытащить из пучины бездоказательности. Ведь таинственный Сема не будет дожидаться, когда его вызовут в контрразведку для дачи показаний. Поэтому опровергнуть показания Измайлова либо подтвердить их достоверность вряд ли удастся. А может, этот агент теперь вырядился в того врача. А вдруг действительно это Тряпкин?! Ведь по показаниям обвиняемого именно Мишка Тряпкин передал ему вожжи. Не круглый же идиот этот Мишка, чтобы после наезда на офицера попросить убийцу, правившего лошадью, чтобы тот уступил ему свое место извозчика.
Контрразведчик вскочил с места и засеменил коротенькими ногами. Попросить он, конечно, не попросил. А вот самого его попросить могли, потому что он, как утверждает Измайлов, был единственным трезвым человеком из всей этой компании. Скорее всего убийца сразу же откололся от компании и исчез. Так бы поступил на его месте любой, тем более что наезд быстро обнаружил постовой милиционер, который припустился за тарантасом, чтобы остановить его. А те тут же дали деру.
Капитан помассировал затылок и шейный позвонок и присел на краешек стола. «Итак, — размышлял он, — центральная фигура, которая может основательно прояснить ситуацию, это Мишка Тряпкин. Либо он сам агент-двойник, либо тот самый флюгер, который укажет, в какую сторону поворачивать паруса поиска, чтобы ветер удачи побыстрее придул, примчал к нужному месту. Но все-таки какой наглый тип этот Сёма-Двойник. Зная, что на его след напали тем не менее называет ту же фамилию. Тем более что фамилия Перинов не часто встречается, как и Матрацов, Подушкин, Простынев, Кроватьев. Такие фамилии запоминаются. А может, здесь кроется какая-то неординарная комбинация? Ведь в этой ситуации агент называл редкую фамилию, за которой скрывается, — если исходить из здравого смысла и логики, — лишь для того, чтобы, в случае неудачи с вербовкой, привлечь к себе внимание контрразведки. Но зачем? Чтобы отвлечь от кого-то или от чего-то другого! Ну, разве что от порохового завода? Если так, то напрашивается два вывода. Во-первых, на заводе есть еще кто-то. Возможно, второй агент. Дублер. — Капитан нервно чиркнул спичкой, но тут же бросил ее. — Во-вторых… Что же во-вторых-то?» Мулюков хлопнул себя по лбу.
— Только что мысль мелькнула искрой, — вслух заговорил он, — и тут же улетучилась. Склероз, что ли, на сорокалетие незваным гостем притопал… Ах да! Во-вторых, агент Двойник, видимо, выработал, как мотор, свой ресурс и подлежит списанию! А что? — версия вполне. Иначе какой же дурак под этой фамилией будет работать дальше.
«Судя по всему, — продолжал он размышлять, — этими агентами, как шашками, двигает опытный игрок с лисьими повадками».
Контрразведчик закурил и вновь погрузился в свои мысли. «Альтернативой моим выводам может быть только одно: германская агентура вконец распоясалась в России и чувствует себя безнаказанной, как в стране своих союзников-сателлитов. И это в государстве, которое воюет с ними! Неужели до такой степени они обнаглели? А почему бы и нет? Ведь кругом блатные серые людишки сидят, которые единственно что делают серьезно, так это ждут чинов да наград». Тут Мулюков вспомнил тупые, сытые физиономии своих коллег. Многие из них — дворянские отпрыски. Их интересы сводятся в основном к обогащению, кутежам с созревшими гимназисточками да к полупьяным картежным баталиям.
Мулюков давно заметил, что такие же барчуки-ловеласы сидят, как жирные коты на завалинке под лучами теплого солнца, и в штабах других военных округов. Только на фронте, в действующей армии, где он провел два года, этих типов и с огнем не сыщешь. Там, на фронте, он своей кровью заработал три боевых ордена. Но такие же награды, оказывается, получали и в тылу эти барчуки якобы за блистательные операции против вражеской агентуры. Но он-то знал, как работала контрразведка Казанского военного округа.
Германская разведка только в семнадцатом году совершила несколько крупных диверсий. Во время июльского разгула реакции иностранная агентура пустила под откос воинский эшелон с боеприпасами, и Московско-Казанская железная дорога была парализована на несколько дней взрывом вагонов.
В ночь с 14 на 15 августа 1917 года прогремело несколько адских взрывов, которые потрясли весь город и ближайшие селения: то взлетели на воздух артиллерийские склады в пригороде Казани. Пламя взрывов взметнулось в поднебесье и, казалось, лизнуло высокие перисто-слоистые облака, словно этот гигантский всплеск огня вырвался из кратера проснувшегося вулкана.
Ночью 13 сентября 1917 года германская агентура в 55 верстах от Казани направила навстречу друг другу два железнодорожных состава с военными грузами. В результате столкновения потерпели крушение оба состава. Были большие человеческие жертвы.
Каждый раз после очередной диверсии буржуазия во всю глотку трубила, что это, дескать, дело рук большевистских наймитов, продавшихся Германии и действующих рука об руку с немецкими шпионами. Некоторые правые газеты писали, что большевики — это немецкие шпионы. Основанием для подобных измышлений им служило то, что большевики были за поражение Временного правительства в империалистической войне. Власти пытались свою неспособность управлять страной свалить на своих политических оппонентов, которые якобы во всем противодействовали и являлись причиной многих неурядиц и бед в стране. И причину неудачной борьбы с германской агентурой власти искали не в себе, а в деятельности большевиков. А иногда специально раздували кадило шпиономании лишь для того, чтобы всячески очернить большевиков, особенно в отсутствие патриотизма и преданности к матушке-России, дабы ослабить тем самым хоть немного влияние их на народные массы. Именно внутренняя и внешняя политика правительства Керенского и была тем самым гибельным местом, бездонным болотом, где тонули все чаяния и здравые помыслы народа и что предопределило гниение всего общества, в том числе разложение службы государственной безопасности. Этому способствовали и полчища монархистов, как саранча оккупировавших военную контрразведку, которая и должна была вести борьбу с иностранными разведками. Однако идейные шатания, колебания под воздействием политических ветров и вьюг февральской буржуазной революции, бездарность сотрудников контрразведки и предопределили провалы в борьбе с германской агентурой.
Многие монархисты в открытую говорили, что якобы борьбу с немецкими шпионами ослабило упразднение жандармского корпуса. Но, как известно, жандармские ищейки вынюхивали и бросались обычно только на революционеров. Это было их главным делом. Борьбой с иностранными разведками занималась военная контрразведка.
Бывшие царские военные контрразведчики в первые месяцы после февральской революции находились в шоке от испуга, и все их помыслы были направлены на одно — уцелеть. А в последующие месяцы, оправившись от испуга, у них появилась более смелая цель, поглотившая их без остатка, — усидеть на своем теплом месте. И они были заняты не столько тем, чтобы исполнять порученные обязанности, сколько тем, чтобы накрепко зацепиться, закрепиться в кресле крюками да баграми взяток и подношений влиятельным лицам. И тут уж было не до германской агентуры. И многие из них были готовы все свои идейно-политические убеждения променять на деньги в твердой валюте. Ведь они не воспринимали перемены, не верили политической устойчивости в разоренной стране и потому старались сооружать золотые мосты через пропасть неизвестности на случай побега за границу.
Судьба и проблемы Российской державы, родного края, неудачи и неприятности по службе, последствия диверсий, физиономии своих сослуживцев пронеслись в голове Мулюкова так зримо, словно он это увидел из окна мчащегося курьерского поезда. Капитан потрепал свои редеющие волосы, как трепал их когда-то в детстве его отец, и снова было задумался. «К черту! — контрразведчик вскочил с табурета. — Не надо думать о глобальных проблемах, — мысленно приказал он себе, — иначе одно расстройство! От этого только руки начинают опускаться. Своя работа начинает казаться бесполезной, никому не нужной мельтешней, когда кругом такое творится».
Мулюков немного постоял, поглядел, как медленно, кружа в порывах ветра, летят крупные хлопья снега, и снова уселся на обшарпанный, как весь кабинет, табурет.
Надо перво-наперво разыскать Мишку Тряпкина — решил капитан. Он — та ступенька следственной лестницы, через которую перешагнуть невозможно. Только на нее опираясь, можно сделать следующий шаг к разоблачению немецкого агента Двойника. А вдруг этот Двойник и есть Тряпкин? Снова пришла ему эта мысль. Может быть такое? Конечно. Во всяком случае, уверенности нет в том, что он не стал бегать под этой фамилией. Объявить сейчас его розыск? А если этот Мишель ни в чем не виноват? Такое тоже может быть. Вполне. Да, задачка непростая. Но в любом случае не помешает, если его поведение будет в поле зрения. И он подготовил вторую по счету телеграмму за этот день.
«Начальнику контрразведкиКапитан Т. Мулюков».
Казанского военного округа
полковнику Кузьмину А. П.
Прошу Вас установить наблюдение за Тряпкиным Михаилом, работающим (по неуточненным данным) врачом на медицинском факультете Казанского университета.
«Лишь бы этому Миргазиянову, чванливому завистнику, не поручили это дело, — с беспокойством подумал контрразведчик, — иначе он, как в стельку пьяный плотник, сработает топорно сикось-накось: того гляди, все рухнет».
Капитан Мулюков помнил, как к нему однажды пришел поручик Миргазиянов, с которым у него были чисто служебные отношения, и, уставив на него злые, застывшие, словно стеклянные глаза, проговорил холодным тоном: «Вижу, работаешь, вышел самостоятельно на агента. Но скажу тебе по-дружески: слишком уж суетишься. Я бы даже сказал, до неприличия. А посему наши коллеги по работе говорят о тебе нелестно. Ловкий, говорят, парень, проныра». Мулюков хотел было послать подальше этого «благодетельного» советчика, у которого зависть и злопыхательство к людям родились, пожалуй, вперед его, но сдержался. «Так что ты, дружок, учти это», — уже не скрывая злости, закончил Миргазиянов. «Угу, — буркнул равнодушно капитан Мулюков, которому послышались в голосе новоиспеченного „друга“ нотки угрозы, — обязательно учту».
Потом этот поручик Миргазиянов упросил начальство, чтоб его задействовали в расследовании деятельности диверсанта на пороховом заводе, которого выявил Мулюков. Поручику велено было отработать агентурные связи этого диверсанта со связником, с его резидентом.
Капитан не только интуитивно чувствовал, что существует фигура резидента германской агентурной сети, но и, логически анализируя разрозненные факты и обстоятельства, приходил к этому выводу. Свои соображения по этому поводу он направил в виде докладной записки своему непосредственному начальнику полковнику Кузьмину — старому петроградскому интеллигенту, который больше жил воспоминаниями о милом добром старом времени, чем сегодняшним днем. Видимо, как полагал Мулюков, полковник и удержался в своем кресле при новых властях именно за это свое качество — безвредность для окружающих. Но многие не хотели видеть, что эта безвредность распространялась, по существу, и на врагов матушки-России, на германскую агентуру. Он напоминал дряхлого слепого кота без зубов и когтей, которому доверили охранять от мышей амбар с продуктами.
Помнится, когда Мулюков обосновывал свои выводы насчет того, что в Казани окопался резидент немецкой агентурной сети всего Среднего и Нижнего Поволжья, полковник Кузьмин после некоторого раздумья согласился с ним. И пообещал все это довести до сведения высокого начальства, не исключая и петроградского. Этот разговор состоялся осенью, в конце сентября. Еще дважды вызывал его к себе полковник Кузьмин, уточняя разные детали его доклада. Но прошел месяц с лишним, как состоялся последний разговор о перспективах и приемах борьбы с иностранной агентурой, а сдвигов в этом вопросе не было. Возможно, что полковник никому и не докладывал о его соображениях. Особенно после того как незримая нитка, тянувшаяся от диверсанта с порохового завода к его связнику, оборвалась.
Мулюков считал, что они поторопились с арестом агента. А самая главная причина неудачи, как полагал он, в топорных, необдуманных действиях Миргазиянова, который, движимый болезненно раздутым честолюбием, желанием отличиться, как средневековый рыцарь бросился с открытым забралом на крепость кожевенного завода — именно там работал Перинов Семен, мнимый агент. После открытого появления в заводской конторе как представитель контрразведывательных органов, Миргазиянов через несколько дней вновь там объявился, но уже для того, чтобы арестовать Перинова. Свои действия он ни с кем не согласовал. Потом, после неудачи, Миргазиянов объяснял свои действия так: он специально появился в открытую на заводе, чтобы спровоцировать, заставить действовать Перинова. Иначе говоря, хотел заставить его раскрыться. А заодно проследить связи Перинова со своим резидентом, ведь он должен же был в сложившейся ситуации связаться с ним.
Но Мулюков-то понимал авантюрный расчет этого поручика: если он самостоятельно выйдет через Двойника на резидента — почти все лавры победителя — ему. Он спит и видит капитанские погоны да офицерский орден на парадный мундир, который, кроме аксельбанта, пока что ничего еще не украшало. Это одна сторона. Если же связник не послужит трамплином, через который можно достать все эти чины да награды, Миргазиянов ничего не терял. Все тогда можно свалить на непредвиденные обстоятельства или в большей мере можно было обвинить Мулюкова в том, что тот как следует не отработал, не выявил систему законспирированной связи между диверсантом и Двойником. Именно это Миргазиянов и пытался в последующем объявить основной причиной его неудачи в поиске резидента. Упрямо утверждая при этом, что полет его творческой самостоятельной инициативы, как птица, натолкнулся на невидимую, замаскированную сеть, расставленную агентами. Так или иначе комбинация по поимке Двойника и резидента с треском провалилась.
Капитан Мулюков не тешил себя иллюзиями относительно успеха дальнейшей борьбы с агентами иностранных разведок. Он хорошо понимал: пока не выгонят из его конторы бездарей и продажных дельцов, все усилия остальных сотрудников — бесплодная мышиная возня. Если бы даже и случилось такое чудо, освободились от балласта, все равно остались бы патологические завистники, которые порой распоясываются не хуже отпетых уголовников по части клеветы, интриг и обмана. Они-то особенно ему досаждали, хотя Мулюков с юности был искренне убежден, что ему-то уж никто не завидует ни в чем: ни ростом, ни статностью, ни богатством он не обладал. Правда, природа не обделила его двумя качествами — умом и энергией. Было в нем, как говорили женщины, и что-то притягательное, одни говорили ему, что у него веселый нрав, другие утверждали, что у него обаятельная улыбка. Может быть, и было так, но Мулюков не очень-то в это верил. И конечно же Миргазиянов и другие подобные субъекты завидовали не его обаятельной улыбке, не веселому нраву, хотя на работе это никогда не проявлялось, а удачливости в работе контрразведчика. Напротив, они считали капитана Мулюкова, в общем-то, недалеким человеком, но везучим. Когда, например, он вышел на немецкого агента, один из завистников громко бросил: «Всегда везет дуракам в женитьбе да в работе».
Это оскорбление Мулюков снес молча, но про себя подумал, что патологический, прирожденный завистник — это тот же подлец, но только спящий, который, однако, всегда просыпается, когда до него доносятся звуки фанфар, возвещающие о чьих-то трудовых или иных успехах либо о личном счастье знакомых ему лиц. И он про себя решил, что существует, по крайней мере, три вида патологических завистников: завистник-бездельник, завистник-неудачник, завистник-тщеславец, но все они, как разновидности ядовитых змей, одинаково опасны.
Правда, чуть позже Мулюков размышлял о человеческой зависти несколько с другой стороны и пришел к определенному выводу, который запомнил, зазубрил как таблицу умножения, дабы не повторять ошибки, не ошибаться в мотивах человеческих поступков, лучше познать суть человека. Он потом повторял своей жене, что, какая бы ни была зависть — черная или белая, она всегда вызывает определенную реакцию, заставляет людей встрепенуться: одних — чтобы больше работать над решением своих проблем, ибо они воспринимают чужой успех как пример того, что может достичь, сделать обыкновенный человек, других — очнуться от дремотной жизни на короткое время, чтобы, горестно повздыхав, основательно попереживав, снова погрузиться, как ленивый бегемот в болотную тину, в свою тихую, размеренную жизнь, а третьих — чтобы нагадить человеку, вызвавшему зависть, ибо эта категория людей воспринимает чужой успех как удар по самолюбию, как косвенное оскорбление, как принижение их талантов, как косвенный укор их деятельности.
Капитан Мулюков уже с университетской скамьи испытал на себе недоброе влияние злобных чар завистников, которые были на него направлены лишь за то что он не зря тратил время, постигал науку на совесть. Собственно, он видел в этом единственную узкую тропинку, ведущую через мрачные годы нужды и лишений, в которых прозябали его отец и мать — рабочие завода Крестовникова. Его маленький рост, из-за которого он немало переживал, некрасивое лицо, унылая одежда, свидетельствовавшая о материальной скудости, не являлись, однако, надежным щитом от стрел зависти. И Мулюков тогда понял: прозябай ты в какой-нибудь медвежьей дыре, голодай, имей жалкий вид, но коль имеешь хотя бы одно достоинство — обязательно найдутся завистники. Не завидуют, пожалуй, только умершим, и то не легкой быстрой смертью в старости, а умершим с муками и в молодости.
Капитан также четко усвоил, как прекрасный ученик, нетрудный урок, что человек, которому завидуют, в глазах патологических завистников всегда видится пронырой, ловким дельцом, проходимцем или счастливым дураком, удачливой серостью. Но никогда не видят в нем ни талантов, ни тем более гениальности. А потому завистники — полуслепцы. Но они и полоумны, поскольку, как типичные глупцы, замечают и осмысливают все результаты деятельности людей, которым завидуют, не как объективную закономерность, а как чистую случайность. И Мулюков написал однажды полушутя-полусерьезно на клочке бумаги: «Завистник — это полоумный полуслепец, который в оценке успехов деятельности окружающих его людей, в отношении к ним исходит из полузвериных инстинктов, унаследованных еще от обезьянолюдей плиоценского периода кайнозойской эры, и который испытывает удовольствие, как дикарь-каннибал, когда пожирает очередную свою жертву».
Мулюков даже не предполагал, что из-за этой бумажки у него будут неприятности по службе. Он оставил ее на своем рабочем столе и на минутку отлучился. Когда же вернулся в свой кабинет, бумажка с этой записью бесследно исчезла. Собственно, капитан и не искал ее. Но через несколько дней его вызвал к себе полковник Кузьмин, положил перед ним этот клочок бумажки и тихо, сухо спросил:
— Ваше сочинение?
Увидев знакомую бумажку, Мулюков утвердительно кивнул.
— Значит, вы, милостивый сударь, относите меня к завистникам-людоедам? — Лицо полковника побагровело. — Позвольте вас, досточтимый капитан, спросить: почему в вашем представлении я заслужил такой высокой чести?
Мулюков в первую минуту не мог понять, каким образом эта бумажка оказалась у его начальника и почему тот отнес ее содержание на свой счет. Но когда капитан пробежал глазами по тексту, он чуть не поперхнулся: кто-то приписал, подделав его почерк: «Сей завистник-душегуб и дубина — полковник А. П. Кузьмин». Мулюков конечно же пояснил ему все как было. Но все равно после этого случая его начальник резко изменился: перестал с ним советоваться, всегда говорил холодным тоном, совал его, как кляп, в пасть провалов и огрехов, которые допускали его коллеги. Словом, жизнь стала трудней, и Мулюков начал замечать в последние дни злорадные ухмылки Миргазиянова и его дружка прапорщика Дардиева, служившего в одном из полков казанского гарнизона. Этот Дардиев, перед тем как пойти на военную службу, промышлял граверными работами. И Мулюков слышал, что прапорщик за большой куш вспоминает свое ремесло: фабрикует разным хмырям и уголовникам чистенькие документы с надежными печатями. Этот бывший гравер мастерски подделывал любые почерки.
То, что его подставили под удар два этих молодца, капитан не сомневался. И в эти дни его душила, как астма, не обида на этих темных прощелыг, а досада на самого себя, на свою дурость: ведь он дал возможность этим тыловым ничтожествам торжествовать, праздновать гнусную победу над ним, боевым офицером. А этот тупица полковник Кузьмин поверил подсунутой ему туфте и сбросил маску лощеного интеллигента с дипломатическими вывертами. Три дня тому назад, перед командировкой в Чистополь, полковник Кузьмин, сделав ему внушение, отстранил от проведения одной заманчивой операции, которая обещала выход на агента-связника. Мулюков понимал: полковник будет попросту выживать его, создавая трудности по службе и обвиняя при любом удобном случае во всех грехах, в том числе и тех, в которых нет его вины. И он теперь больше думал о том, что ему делать дальше: проситься на фронт или же немного подождать, потерпеть. Ведь могут же этого дряхлого мерина наконец-то шугануть из его теплого, уютного стойла, где он не работает, а находится в постоянной сладостной дремоте. Всем же очевидно: не тянет уж больше, не под силу ему тащить тяжелую поклажу контрразведки целого военного округа. Есть же в отделе сильные мужики со светлыми головами. Вон хотя бы взять подполковника Иванова. Чем не начальник? Этот бы гору свернул. А какой человечище! Нда… Такие люди почти всегда в стороне. Заняты второстепенными делами. А жаль! И все потому, что нет руки да лишний раз не склонит свою гордую голову в почтительном поклоне перед сильными мира сего. Да, так уж повелось исстари, с незапамятных веков: талантливые люди обычно уповают на свой талант, на свою способность вершить большие дела, полагая, что этого вполне достаточно, чтобы достичь поставленной цели, чтобы утвердиться в жизни. Но жизнь чаще всего посрамляет таких легковеров-оптимистов. Они-то как раз и терпят поражения на государственно-чиновничьей службе, потому как не придают значения такой экипировке, как угодничество, услужливость, подхалимство, лесть. Этим подлым арсеналом оружия прекрасно вооружена серость, бездарная посредственность, удачно заменяя тем самым отсутствующий талант. Услужливая, льстивая серость в основном и достигает высоких постов. Так было, так и есть. Но Мулюков верил, что в будущем так не будет. Он объяснял такое уродливое положение сохранившейся еще феодально-царистской психологией в сознания людей. Но сам он не хотел делать карьеру на государственной службе. И после окончания войны собирался уйти из военной контрразведки. Голубая его мечта — стать преподавателем на юридическом факультете Казанского университета и заняться уголовно-правовой наукой.
Но это, как был убежден Мулюков, все находится за синими далями да за высокими горами. И в ближайшие годы он не рассчитывал дойти до желанной цели. Капитан, прикидывая и так и сяк, приходил к одному и тому же выводу: безголовое Временное правительство не закончит войну в ближайшие год-два. По крайней мере, Мулюков не чувствовал, что Австро-Венгерская и Германская империи выдохлись и вот-вот рухнут от полного истощения. Скорее наоборот, Россия не выдержит, надсадится. Ведь кругом была разруха, голод подползал к людям страшным чудовищем. В стране свирепствовала невиданная инфляция. Вот уже с июля месяца, когда началось подавление ранее провозглашенных свобод, Мулюкова не покидало ни на один день ощущение, что государственная машина мчится к бездонной пропасти и скоро вдребезги разобьется. Он допускал, что это правительство падет не только от ударов извне, но, главным образом, вследствие внутренней борьбы между политическими партиями. Сам же капитан не принадлежал ни к одной из них. Ему представлялось наиболее справедливой позиция большевиков. Но чья партия возьмет верх в этой непростой ситуации, он не знал.
Часа в четыре пополудни в зарешеченное окошко кабинета, где копался в бумагах капитан Мулюков, полезли длинные тени, словно темные руки ночных привидений, которые хотели незаметно выкрасть остатки скудного осеннего света. Перечитывая заявление купца Галятдинова, капитан не заметил, как в его неуютном помещении воцарились сумерки. Лишь после того, как буквы начали расплываться, он оторвался от бумаги. «Э-хе-хе… А этот Измайлов к делу о гибели полковника не подходит ни с какого бока, — подумал контрразведчик. — Во всяком случае, никак не сходится время».
Мулюков сопоставил время, когда погиб полковник Кузнецов, — это было в 19 часов, и время, когда Измайлов покинул двор купца Галятдинова, — 19 часов 35 минут. Это время значилось в заявлении купца. Это подтверждалось и милицией, прибывшей к Нагим-баю через десять минут. (В рапорте милиционеров значилось 19 часов 45 минут).
Потом он еще раз перепроверил это время, вызвав через нарочного купца Галятдинова и его работников, и затем спокойно вычеркнул из обвинительного заключения уголовного дела Измайлова эпизод по убийству полковника Кузнецова. Капитан Мулюков окончательно понял: следователь Серадов сознательно не обращал внимание на это временное расхождение. И теперь контрразведчик сидел и гадал: взятка или прямая, непосредственная причастность Серадова к работе вражеской агентуры явилась причиной его должностного преступления? «Ничего, я спрошу его сам об этом». Капитан вспомнил угрюмый, неприязненный, а подчас и враждебный взгляд своего начальника и грустно произнес вслух:
— А может, и не придется тебе, Талиб Акрамович, это сделать. Всего скорее, что нет. — И тут же мелькнула мысль: «Вот пошлют тебя на фронт или на укрепление кадров куда-нибудь в тмутаракань и будешь там куковать один вдали от семьи».
Мулюков пошел в камеру к Измайлову и известил его, что обвинение в убийстве полковника Кузнецова он с него снимает.
— Ну, а история во дворе купеческого дома — это не моя компетенция, — пояснил капитан. — Подобными делами занимается милиция.
В тот же вечер Измайлова перевели из камеры смертников в общую камеру, изрядно набитую разношерстным людом.