Очистительный ветер Октябрьской революции пронесся по всей Казанской губернии, сметая с дороги истории старую власть, как сгнившую листву. В один из дней, в полдень, в Чистополе на городской управе, на зданиях суда и милиции, на всех других присутственных местах пламенели красные полотнища.

Днем вооруженные винтовками рабочие, революционные солдаты и матросы волжской флотилии заняли без единого выстрела и городскую тюрьму. Возглавлял всю эту группу светловолосый мужчина средних лет в черном бешмете. Охрана, не оказывая сопротивления, сложила оружие и поспешила удалиться восвояси. Когда солдатские сапоги загромыхали под кирпичными сводами тюремного коридора, напуганные надзиратели, понимая, что происходит, шарахнулись к выходу, но дорогу им преградили вооруженные рабочие и велели идти по своим местам.

В первые же минуты, когда до заключенных начали доноситься из коридора беспокойные возгласы надзирателей, какая-то непонятная возня и суета, в камере, где сидел Измайлов, наступила мертвая тишина. Никто из заключенных ничего хорошего для себя не ждал. Неожиданно донесшаяся до узников, и без того напуганных, частая дробь множества ног тотчас бросила многих в пучину страха. Кто-то тоскливым, дрожащим, скрипучим голосом проблеял:

— Кажись, конвой поспешает за смертниками. В расход пущать будут. Военно-полевой суд-то, чай, кучу дел проштампелевал.

— Не-е… Ет што-то другое. За восемь-то месяцев отсидки я ышо не слыхивал эдакого шума. Може, свара какая вышла, — настороженно высказал предположение сивобородый мужичонка в грязно-серой косоворотке без пуговиц. — А може, нас усех того… на каторгу. Ох-хо-хо, осенью да по себирскому трахту в наших обувках-то дело гибельное. Загнемся вусе ышо до Уралу…

Железная дверь с громким скрежетом распахнулась, и в узком каменном проеме предстал перед заключенными огромного роста широкоплечий матрос, опоясанный крест-накрест пулеметной лентой и с серебристыми ручными гранатами на широком черном ремне.

— А ну, братва, сыпь отседа все наверх, на палубу.

Заключенные от неожиданности замерли: такое чудо не могло присниться и в счастливом сне.

— Свистка боцманского ждете, что ли, или не хотите уходить из зарешеченного трюма? — ухмыльнулся матрос и небрежно цокнул об пол кованым прикладом винтовки.

Тут все обитатели этой темной сырой камеры разом хлынули к дверям. Уже через минуту там почти никого не осталось. Только Шамиль Измайлов медленно, покачиваясь, как изрядно захмелевший гуляка, тащился к двери.

— Это кто ж тебя так покантовал, братишка?

— Надзиратели да охранники, — вяло ответил Измайлов.

— Это за что же? — осведомился светловолосый мужчина, появившийся в дверях. Матрос тотчас принял учтивую позу, как будто ему подали команду «смирно».

Голос показался Шамилю знакомым. Он поднял голову — и вздрогнул: перед ним стоял большевик Соловьев Василий Николаевич, с которым свела его судьба в сентябре на чистопольском базаре. Но Соловьев его не узнал. Да это было и немудрено. Лицо юноши сплошь покрывали синяки, кровоподтеки и ссадины.

— Здравствуйте, Василий Николаевич! — тихо поприветствовал Шамиль своего товарища.

Соловьев в недоумении глянул на заключенного и удивленно спросил:

— Вы меня знаете?

— Василий Николаевич, это я. Измайлов Шамиль. Помните, мы с вами…

— Голубчик ты мой! — жалостливо вскричал, казалось, невозмутимый командир. — Как же, как же, мой дорогой друг. Помню, Шамиль, все помню. — Соловьев обнял юношу. — Ты уж, Шамиль, не обижайся на меня. — Он хотел сказать Шамилю, что он его не узнал, но не захотел его расстраивать, а лишь пробурчал: — Этот дворец печали и горя плохо освещен. А зрение у меня не очень…

Матрос почтительно глянул на юношу, потом на своего командира и пробасил:

— Треба, товарищ командир, расчетец произвести, за борт надобно выкинуть этих шмакодявок, — и он тут же выскочил в коридор.

— Давно ты тут? — сочувственно, с жалостью спросил Василий Николаевич своего юного друга. И тут же чуть ли не с испугом: — Уж не из-за меня ли?!

Шамиль отрицательно покачал головой:

— Нет-нет, Василий Николаевич, не из-за вас… Тут полковника задавили… Да еще один купец поклеп настрочил… Вот и хотели все на меня…

В коридоре кто-то завизжал, запричитал испуганным тонким голосом. Тотчас появился знакомый матрос, который тащил сразу двух надзирателей. Одного из них он ухватил за ухо, а другого за шкирку.

— Эти шмакодявки хотели смыться. Не они ли тебя, браток, тронули? — обратился он к юноше.

Измайлов признал своих мучителей и кивнул головой: «Они самые».

И не успел Соловьев сказать, что за зверства надзиратели предстанут перед народным судом, как матрос взмахнул огромными, как молоты, кулачищами и… один за другим оба надзирателя оказались на полу.

— Я сам сидел в Казанской тюрьме, — сердито бросил матрос, и испытал повадки этих шакалов на своих ребрах. — Матрос снял с плеча трехлинейку. — Чего с ними чикаться, в расход их, шмакодявок, надобно, коль душегубствовали здесь.

— Я не расстреливал, я никого не убивал, — запричитал писклявым голосом один из надзирателей. — Вот он сам может сказать, — показывая рукой на Измайлова, голосил надзиратель, — шо я отговаривал других, шоб не убивали ево в камере. Ето вот все он, — ткнул пальцем надзиратель в грудь своего коллеги, — он душегубствовал, сполнял приговоры-то, стрелял большевиков, которые якобы с фронту убегали.

— Ах ты, шакал, шмакодявка, — матрос передернул затвор винтовки, — дак он наших, говоришь, убивал.

Соловьев, останавливая матроса, решительно положил руку на винтовку, и дуло ее уперлось в пол.

Но в это время надзиратель стремительно выхватил из кармана пистолет и, направив его на матроса, нажал на спуск. Сухо щелкнул боек. Выстрела не последовало! Надзиратель в спешке забыл дослать патрон в патронник. И, сообразив это, попытался было исправить свою ошибку. Но лежавший рядом с ним другой надзиратель проявил вдруг завидную прыть: быстро схватил того за руку и, как бульдог, вцепился зубами в запястье. Прогремевший выстрел, к счастью, ничего, кроме испуга, не причинил присутствующим.

Матрос не мешкая подскочил к борющимся и крепко долбанул вооруженного надзирателя прикладом по спине. Тот охнул и кулем замер на полу.

— Его мы будем судить, — твердо, как приказ, объявил свое решение Соловьев, глядя на распластавшегося надзирателя. — Ответит все свои злодеяния. — Он поднял с пола пистолет надзирателя и обернулся к Измайлову: — Ну как, Шамиль, не почувствовал еще, что ты на свободе. А?

— Еще нет, не почувствовал… Но все равно уже стало полегче…

— Ну, а кто друг, а кто враг, ты все-таки почувствовал? — улыбнулся Соловьев.

— Еще бы! — быстро ответил Измайлов. — Всю жизнь буду чувствовать, всю жизнь буду помнить и знать.

— И будешь за своих друзей драться? — как-то обыденно просто спросил Василий Николаевич.

— Буду… Буду бороться… Буду драться…

Соловьев шагнул к юноше и положил руку ему на плечо.

— Сейчас, Шамиль, такое время, что с голыми руками бороться будет трудно. Держи, — и он протянул юноше пистолет. — Пригодится в нашем революционном деле.

Потом, уже на улице, Соловьев сказал Измайлову, что прошлой ночью власть в Петрограде перешла в руки Советов и что Временное правительство низложено.

— Товарищ комиссар, — обратился к Соловьеву пожилой седоусый рабочий в промасленном ватнике, — а что с империалистами да с купчиками делать? Не хотят они добровольно ничего отдавать. Саботируют национализацию.

— А ты как думал, товарищ Габдуллин, что они от радости до потолка запрыгают да сами свои кладовки начнут вытрясать?

— Понятно, — сказал рабочий, поправляя кепку. — Значит, ежели саботируют наше дело, то тащить их сюда, в тюрьму.

— Правильно догадался, Шарип Габбасович, направляйте саботажников сюда.

— А ежели как будто не саботируют, а требуют какую-нибудь бумагу от властей, тогда вроде того что они с удовольствием будут подчиняться нашим требованиям. Вот, к примеру, купчина… как ево… — рабочий полез в карман за бумажкой, — вспомнил, купец Галятдинов. Этот самый богатей так и потребовал бумагу. Говорит: «Во всем должен быть порядок, уважаемый начальник. А ежели новая власть письменно повелит мне, дак я мигом да с радостью доставлю все чин чинарем куда следует. Все, говорит, отдам народу, ничего не пожалею». Вроде того что, мол, давно ждет-дожидается этой власти. Говорил он о помощи, которую якобы оказывал тайно подпольщикам-большевикам, подобно той, какую оказывал миллионер Савва Морозов в девятьсот пятом году.

При упоминании купца Галятдинова Шамиль напрягся, затаив дыхание, не понимая и сам, чего было больше у него на душе, что вызвало это напряжение: ненависти к купцу, любви, теплившейся еще в сердце к его дочери, или крайнего любопытства, вызванного сведениями, достойными удивления.

Тем временем рабочий Габдуллин передал Соловьеву бумагу и пояснил:

— Это список большевиков, которых, как утверждал Галятдинов, он спас в свое время.

— Интересно, интересно, — скороговоркой проронил Соловьев, углубляясь в список. — Ага, кажется, есть и знакомые. Знал Зиганшина, но он был в июле схвачен ищейками Керенского и расстрелян. А вот Ямашев жив. И его можно спросить. Но он сейчас, кажется, в Казани.

— Не верю я в доброту этого купца, — отозвался Измайлов. — Сдается мне, что он что-то затевает. Во всяком случае, пытается выиграть время.

— Возможно, — задумчиво произнес Соловьев. — Но эта затяжка времени — детское недомыслие. Эта власть пришла не на неделю и не на месяц, а навсегда. Мы ведь быстро проверим этот список. Если это обман, то он шутит с огнем.

— Возможно, и он, этот Галятдинов, так думает, — заметил Измайлов. — Он не лишен ума. И если предположить, что список — это мякина, туфта, то он реально рассчитывает лишь на несколько дней, которые ему нужны позарез.

— А сколько дней-то нужно, чтобы сгонять в Казань да хотя бы одного подпольщика поспрошать об этом купчишке? — спросил Габдуллин.

— За два дня можно вполне управиться, — ответил Соловьев.

— А ежели телеграфировать? — подал идею рабочий.

— С телеграфом, с его помощью конечно же покороче будет. — Соловьев положил список в карман. — При благоприятном стечении обстоятельств можно управиться часов эдак за шесть — восемь. А может, и быстрее.

— Вот именно так думает и купец Галятдинов, — снова отозвался Измайлов. — И он, видимо, рассчитывает на несколько часов. Возможно, он уже сейчас из ворот выезжает, бежит.

— Ну да? — опешил Габдуллин. — Неужели?

— А где гарантия, что кто-то из здешних большевиков не знает кого-нибудь из этого списка? — спросил Соловьев. — Может, сюда в Чистополь, прислали большевика Хусаина Ямашева из Казани. Ведь может же быть такое? Может. Стало быть, Шамиль прав, что этот богатей с ценностями уже ускакал.

Соловьев приказал, чтобы быстро подали пролетку.

— А ну-ка, братцы, давайте скорее рассаживайтесь — да на купеческий двор…

Еще когда рабочий Габдуллин упомянул о купце Галятдинове, Измайлов вместе с напряжением ощутил неожиданно и прилив бодрости. Хотя ноги его держали плохо, но он изо всех сил крепился. И когда Шамиль уселся в извозчичью пролетку — почувствовал облегчение.

Соловьев понимал его самочувствие, спросил юношу:

— Может, не поедешь, Шамиль? Ты ведь еще плох. А я скоро вернусь и отведу тебя домой к себе. Ну как, идет?

— Василий Николаевич, разрешите и я с вами.

Соловьев посмотрел на него и ничего не ответил. Он молча протянул Габдуллину вожжи.

— Давай, Шарип Габбасович, правь лошадкой. Ведь ты дорогу ту хорошо знаешь.

Через четверть часа они уже въезжали в ворота купеческого двора. Навстречу им вышел Хатып и купеческий сторож.

— Кто такие? — подозрительно оглядывая пролетку, недовольным голосом спросил Хатып. — Чего надобно?

— Нам нужен хозяин, — Соловьев проворно соскочил с пролетки. — Он дома?

— Нет его, — тем же тоном вещал Хатып, вглядываясь в лицо Шамиля. — В гости поехал.

— А куда и к кому? — быстро осведомился Соловьев.

— Вот уж не знаю. Он не имеет моды кому-нибудь докладывать, — чуть ли не со злорадством отвечал работник.

— Он один уехал? — поинтересовался Габдуллин, все еще не веривший, что хозяин обвел его вокруг пальца и благополучно бежал.

— Нет, господин хороший, не один.

— И Дильбару увез с собой? — не удержался от вопроса Шамлиь.

На какое-то короткое время Хатып замолк, выкатив глаза от удивления. Потом, не спеша, растягивая слова от удовольствия, с издевкой произнес:

— Голосок уж больно знакомый. Кем же ты, красавчик, будешь-то, а? Уж не тем ли женишком, которого будущий тестюшка в тюрьмушку послал отдыхать за разбой. Неужто свататься нагрянул? — И уже злобно: — Мало тебя, стручок-сморчок, отделали. Тебе надо было руки-ноги переломать, чтобы по ночам по чужим дворам не лазал… И я еще с тебя должок не получил.

— Сейчас вернешь, если очень захочешь, — холодно произнес Измайлов с оттенком того тона, который обычно ничего хорошего не предвещает. — Он медленно, как дряхлый старец, сошел с пролетки и поплелся к крыльцу дома.

Дорогу ему преградил Хатып, который еще и не слыхивал, что произошло в стране, в Чистополе за минувшие сутки. Прошедшую ночь он провел в чайхане, отмечал день своего рождения. Потом проспал до обеда, и еще сонного его стащили с постели: срочно понадобился Нагим-баю. Час назад хозяин тоном приказа велел смотреть строго-настрого за домом, за амбарами, за всем подворьем, вручив в знак особого доверия, как он сказал, вороненый немецкий маузер в деревянной кобуре. При этом купец бодро напутствовал: «Если что, не стесняйся, употреби эту штуковину. Меня знаешь, все улажу». И, прихватив два огромных чемодана, укатил на тройке лучших лошадей со своим семейством в неизвестном направлении, оставив дома лишь старуху мать.

Хатыпу конечно же и в голову не приходило, что хозяин просто-напросто сбежал, чтобы в тихом укромном местечке, где его никто не знает, переждать смутное время, оглядеться, а потом вернуться. А в худшем случае — бежать за границу или, как сытому барсуку зарыться в глубокой теплой норе в каком-нибудь городке Черноморского побережья да отдыхать, вкушая все человеческие удовольствия. В общем, жить-поживать да посмеиваться, благо богатств хватит не только детям, но и внукам и правнукам.

Зато Хатып теперь с сознанием своей силы от тех полномочий которыми наделил его всемогущий хозяин дома, гранитным монументом возвышался над Шамилем и его товарищами. Правая рука его так и чесалась выхватить маузер да полыхнуть в рожу этому нахальному оборванному юнцу. Но он не торопился, решил подождать, посмотреть. Ведь и купец Галятдинов наказывал, чтобы он не затевал зряшные ссоры.

Соловьев и Габдуллин обошли двор, осмотрели постройки и поднялись на крыльцо, чтобы пройти в дом.

— Я же вам всем сказал внятным языком, что хозяина нету дома, — угрожающе прорычал Хатып, расстегивая пальто.

Тем временем другой сторож, Никифор, со своей увесистой дубиной приблизился к незнакомцам. Весь его вид говорил, что он вот-вот пустит в ход свое оружие.

— Мы представители Советской власти, — спокойно объявил Соловьев. — Этот дом подлежит заселению рабочими кожевенного завода.

— Что?! — Пораженный Хатып аж рот открыл. Но тут же нашелся: — Да мне все едино, что светская власть, что духовная. Я их в белом саване видал. — Он окинул всех подозрительным взглядом и хмыкнул: — А вы, кажись, уголовнички-воришечки, а не власть.

Хатып был уверен, что это грабители, коих развелось в последнее время видимо-невидимо, как клопов в рабочих бараках и ночлежках. А этот барбос — он враждебно глянул на Шамиля — точно из тюряги сбежал. Теперь стал наводчиком, а может, и организатором этого похода, кто его знает. Хатып не раз слышал, что мошенники да грабители неистощимы в своих коварных, злокозненных выдумках. Но о такой наглости, когда средь бела дня въезжают люди в чужой двор, как в свой собственный, прикидываясь представителями какой-то власти, и требуют осмотреть, точнее ошмонать, дом под видом того, что они его скоро отберут и поселят невесть кого, — он еще никогда не слыхал. И главное, чей дом? Дом самого купца Галятдинова, который давно купил с потрохами всю местную власть, который понукал судей да прокуроров, как своих лошадей. Вот до чего ж обнаглели воры. Ну и ну! Нет, с такими типами надо действовать решительно. «Для чего ж меня тут оставили. Чего доброго попадешь еще в немилость, тогда рухнут, как подтаявшие сосульки, все надежды и планы, все разлетится вдребезги. Эх уж хрустальная человеческая судьба, до чего ж ты хрупка».

Второй сторож начал нервно вертеть в руках дубину, ожидая команды Хатыпа, и прикидывал в уме: кого огреть в первую очередь. Для себя решил: хватит дубиной по челдону своего старого обидчика, стоявшего ближе всех к нему. Теперь-то легко с ним можно справиться. Вон он какой дохлый да хворый, видимо, жидковат казенный-то харч. Да и веселят там ох как крепко, вон весь в кровоподтеках, синяках да ссадинах. О-хо-хо, не приведи аллах туда попасть. И без того короткую, тяжелую жизнь еще больше укоротят да отяжелят страшным грузом лишений, унижений и позора.

А Хатып, как бы примиряясь с требованиями представителей власти, вежливо попросил Соловьева:

— Вы хоть какой-нибудь документик покажите мне. А то ведь потом и объяснить хозяину толком не смогу. Я всего лишь его работник. А лучше б бумагу дали, вроде предписания.

— Будут вам документы. Обязательно будут. Завтра же и выдадим, — заверил Соловьев. — Ведь наша власть родилась, можно сказать, только что.

— Ага, — понимающе закивал головой Хатып, — значит, будет документ. Завтра будет. — Он придвинулся вплотную к Соловьеву и бросил: — Вот завтра и приходите.

— Да пойми ты, парень, рабочие живут в диких, жутких условиях, и Советская власть не может, не будет ждать. — Соловьев начал было разъяснять ему, кому принадлежит новая власть, что она несет простому народу. Но Хатып демонстративно взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.

— Э-э, постой, парень, — Габдуллин дотронулся до его плеча. — Так дело не пой… — Он не успел договорить: сильный удар свалил его с крыльца.

Тут же второй сторож, Никифор, кинулся на Измайлова, пытаясь оглушить его дубиной. Шамилю удалось увернуться от удара, но он был подмят нападавшим, который вцепился ему в горло и начал душить.

Тем временем Хатып распахнул пальто и начал вытаскивать из кобуры маузер. Стоявший рядом Соловьев попытался было помешать этому.

— Опомнись! — крикнул он. — Ведь против Советской власти идешь.

— По-ошел ты, хмырь, со своей властью, — Хатып попытался спихнуть его ногой с крыльца. Комиссар увернулся и бросился отнимать у того оружие. Завязалась борьба. Но купеческий прислужник был здоров как бык и вскоре свалил Соловьева на землю. Тут же в его руке оказался черный тяжелый маузер.

Пока шла борьба на крыльце, Габдуллин пришел в себя, встал с земли и достал из повозки винтовку.

— Руки вверх! — скомандовал Габдуллин, клацнув затвором. — Бросай оружие!

Купеческий сторож вскинул маузер и, не целясь, выстрелил. Пуля обожгла Габдуллину ключицу. Но тут же оглушительно ударила его винтовка. Хатып рванулся в помещение и уже оттуда выстрелил наугад, через дощатую стену сеней.

В эту минуту Соловьев выхватил из кармана наган и несколько раз пальнул из него наугад, не видя стрелявшего. Комиссар оглянулся: Габдуллин бессильно привалился к колесу пролетки, зажимая пальцами кровоточащую рану. А справа, метрах в пяти, мордастый детина, придавив к земле Измайлова, пытался задушить его. И худо пришлось бы Шамилю, если бы не Василий Николаевич Соловьев подбежал к ним и ударил по голове Никифора рукояткой нагана. Тот беззвучно повалился на бок.

— Ты жив, Шамиль?

Юноша открыт подернутые туманной пеленой глаза и прошептал:

— Кажется…

— Ну и хорошо. Хорошо, мой дорогой. Я сейчас. Сейчас вернусь.

Соловьев побежал в дом, и вскоре оттуда донеслись приглушенные хлопки выстрелов. Минут через пять на крыльце появился комиссар, вытирая рукавом пот со лба. Он сунул наган в карман и подошел сначала к раненому Габдуллину, усадил его, как ребенка в пролетку и тут же подогнал лошадь к Шамилю.

На вопросительный взгляд Измайлова он сухо ответил:

— Убежал супостат через окошко.

Соловьев помог юноше подняться с земли. Шамиль дышал тяжело, с глухим хрипом, и ноги его не держали. Он ухватился обеими руками за пролетку, а лицом уткнулся в сиденье.

— Фу-ты… Думал, что все… Уже сознание уходило… Если бы не вы… конец бы…

На следующий же день дом купца Галятдинова был заселен рабочими и бездомными. В жилищный фонд чистопольского Совдепа были переданы и все другие дома местных богатеев. Многие из них бежали на второй же день революции, как бежали и их ярые прислужники. И Хатып Хайдаров скрылся. Его разыскивали по всему городу как преступника, тяжело ранившего представителя власти, но эти усилия пока что ни к чему не привели.

— Ничего, найдем! Никуда он от нас не денется, — сказал Соловьев лежавшему в постели Шамилю Измайлову. — Вот только надо сейчас нам дела наладить.

Василий Николаевич настоял, чтобы Измайлов остановился у него дома. Но уже на другое утро, чуть оправившись, Шамиль заторопился домой, к себе в деревню. Соловьев пытался уговорить юношу, чтобы тот пожил у него, но тот не хотел больше оставаться в городе, да еще быть обузой у такого занятого человека, как комиссар Соловьев. Василий Николаевич, уступив просьбе своего юного друга, помог ему с лошадью, и Измайлов после обеда выехал домой. Они тепло распростились, и никто из них не знал, что вновь встретятся через полгода, весной тысяча девятьсот восемнадцатого года.

* * *

…Всю оставшуюся осень и лютую снежную зиму Измайлов учительствовал в соседней деревне Верхние Челны, что в десяти верстах от Каргали. Боролся с безграмотностью. Новые революционные власти за эту работу определили ему жалованье — десять килограммов пшеничной муки в месяц. В столь тяжелое, голодное время для страны это было совсем немало. Теперь-то уж Шамиль не сидел на шее у своих родителей.

Работал Измайлов увлеченно, с утра и до поздних сумерек. День проходил быстро. А вот с наступлением темноты жизнь в деревнях уезда замирала. В редких домах светились окна, то жгли лучины и горели коптилки. Но и коптилки, как лучины, горели недолго — не хватало керосина. При такой скудости света вечера были длинными и скучными. Сутки тянулись медленно. И зима казалась Шамилю нескончаемой, с ее высокими, чуть ли не до крыши деревенских бань, сугробами, с занесенными снегом дорогами и улицами, с жуткими завыванием по ночам голодных волков, коих расплодилось в эти краях видимо-невидимо, потому как всем было не до них.

Да еще, как назло, заметно опаздывала, не спешила приходить весна. Первые сосульки на деревенских соломенных крышах она развесила лишь на исходе марта. А проталины на полях и лесных опушках появились только в разгар апреля. Потом красавица весна выказала людям свой другой каприз: вешние воды слила в быстрые, певучие ручьи, образуя подчас бурные потоки, и в день-два согнала живительную влагу с полей и лугов. И крестьяне опасались, как бы не вышло худое: могло не хватить этой самой влаги для гречихи и яровых, которыми засевали испокон веков большую часть, пахотного чернозема. Таким образом, беспокойства, переживания людей о будущем черным клубком переплелись с сегодняшней нуждой.

В семье Измайловых к этому добавились еще переживания за Шамиля — его призывали в Красную Армию. Очень уж кручинилась мать: что будет с сыном, как долго ему служить? Отец успокаивал ее как мог: «Ничего, мать, ничего. Послужит — и вернется. Возмужает, житейской мудрости наберется. Каждый мужчина должен пройти через это. Так уж испокон веков заведено. В этой новой армии ему будет легче, ведь там все такие же, как он. Это не то что мне пришлось служить при царских офицерах-мордохватах или моему деду, который сложил голову на Шипке, который не раз жаловался, что даже перед боем офицеры потчевали их зуботычинами. Сейчас порядки будут совсем другие. Чего уж говорить, если вон наш сосед Ибрагим — голь перекатная, стал ротным командиром. Это ж, мать, в армии о-го-го какая величина для рядового. Вот так-то. Значит, и другие ротные да взводные такие же, как он. Стало быть, теперь наше время, простого люда, настало. Это ж подумать только! — Максум-абый — отец Шамиля, поднимал при этом вверх палец. — Командиры в регулярной армии — бывшие бедняки. Это ж какие-нибудь лет двадцать назад и присниться такое нашему брату не могло. Вот так-то. А ты, мать, вздумала плакать».

Отец повторял эту мысль каждый раз, но только разными словами, как только мать принималась в очередной раз плакать. Мать соглашалась, молча кивая, но вскоре слезы опять появлялись на ее изможденном лице.

В двадцатых числах апреля девятьсот восемнадцатого года Измайлов оказался на сборном призывном пункте, который размещался в бывшей Чистопольской школе прапорщиков. И в сознании пронеслась мысль: «Чудно как-то, меня обвиняли в убийстве человека, который был здесь совсем недавно хозяином, командовал военной школой, всем этим хозяйством».

Команда новобранцев, собранная из окрестных деревень уезда, в которой был и Измайлов, пробыла в Чистополе всего два дня, и накануне первомайского праздника ее отправили в Казань. И уже там, после бани и стрижки, новобранцев переодевали в военное обмундирование. Именно в это время с Измайловым вышел конфуз: из кармана его старых залатанных брюк выпал небольшой пистолет. Командир взвода удивленно глянул на молодого красноармейца.

— Это что еще такое? Чей? Ваш? — Он поднял с пола и подбросил пистолет на большой ладони.

— М-мой… — несколько растерявшись, подтвердил Шамиль.

— Откуда?

— …Подарили…

— Хороши подарочки, — недобро усмехнулся комвзвода. — На день рождения, что ли?

— Нет… по случаю…

— Кто вам подарил? Ну?..

— Комиссар Соловьев…

— Соловьев? Это тот, что в Чистополе до недавнего времени работал?

— А где он сейчас? — обеспокоился Измайлов. — Что-нибудь с ним случилось?

Командир взвода испытующе посмотрел на молодого красноармейца, дескать, правду ли он тут говорит, и произнес:

— С ним ничего… Все в порядке… Кстати, он теперь работает, кажется, здесь, в Казани.

Измайлов облегченно вздохнул:

— Значит, жив-здоров Василий Николаевич?

Командир ничего не ответил, положил пистолет к себе в карман и вышел.

После ужина Измайлова вызвал к себе командир батальона Рахимкулов. Его проводил туда дежурный по батальону. Комбат располагался в торце здания, занимая помещение бывшей ротной каптерки. Из узкой, длинной, как траншея, комнаты то и дело выходили командиры рот и взводов. Пока ждали, когда освободится комбат, Измайлов испытал нервное напряжение, неприятно холодившее живот. И он не очень-то вникал в наставления сопровождавшего его дежурного о том, как по-воински полагается появляться перед строгими очами начальства.

Через несколько минут Шамиль уже стоял навытяжку перед комбатом — молодым, лет тридцати пяти, мужчиной с льняными шелковистыми волосами, какие часто бывают на головах больших кукол. Его серьезные глаза, казалось, застыли от напряжения, с которым он всматривался в лицо подчиненного. Потом он жестом указал на табурет с облупившейся зеленой краской, стоявшей впритык к однотумбовому старенькому столу.

— Смотрел ваши бумаги, — без вступления начал Рахимкулов, — вы подходите для школы красных командиров. Хочу вас рекомендовать туда на учебу. Как?

Нервный груз разом спал, и Шамиль по-граждански пожал плечами, пролепетав:

— Не знаю, товарищ командир. Как скажете.

— Мы здесь приказываем, а не говорим и не увещеваем. Я просто хочу услышать ваше собственное желание. Ведь вы, надеюсь, можете его выразить внятно. Образование-то позволяет.

«С чего-то это вдруг спрашивают в армии желание подчиненного, — удивился он. — Может, этому существует какая-то альтернатива. И у комбата имеется собственный интерес». И Измайлов без обиняков спросил его:

— А что, товарищ командир, у меня есть выбор, да?

Белесые брови комбата шевельнулись.

— А вы, Измайлов, догадливый. — Он пристально, с каким-то даже любопытством оглядел новобранца. — Да, существует и другое мнение. — Комбат немного помолчал и прибавил: — Есть мнение направить вас в ведомство Гирша Олькеницкого.

— Куда это? — с беспокойством осведомился Измайлов.

— Это в Казанскую губернскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Говоря короче: в губчека. Олькеницкий ее председатель. Туда вас рекомендует как толкового джигита товарищ Соловьев. — Рахимкулов вытащил из ящика стола пистолет и протянул, его Измайлову, давая понять, что они выяснили истинность его слов. Но комбат конечно же не ожидал такого поворота, что этого паренька захотят у него забрать.

— Я бы хотел, товарищ командир, пойти под начало Соловьева, если он сейчас работает в губчека.

Комбат недовольно подвигал челюстью, кривя рот, и молча покачал головой, потом с неохотой выдавил:

— Жаль. У нас плоховато обстоит дело с образованными командирами в батальоне. Все комвзводы с начальным образованием. А среди ротных — только двое с законченным… Да и то они военспецы. Из бывших офицеров. Так что со своим реальным училищем ты бы далеко у нас пошел. — Он незаметно перешел на «ты». — Ну как, не уговорил остаться?

Измайлов хотел было что-то сказать, но только беззвучно пошевелил губами.

— Ну ладно. Неволить не буду. Не в моих правилах. Коль душа не лежит — толку не будет.

На этом они в тот вечер и закончили разговор.

Стыло апрельское утро, по-осеннему хмурилось серыми клубящимися облаками и кратковременными дождями. Северный ветер уныло раскачивал скелетные верхушки деревьев, стоявших рядком возле высокого кирпичного забора по Гоголевской улице, где возвышался белокаменный старинный особняк, ранее принадлежавший купцу Набокову. К забору вплотную жалко притулилась грубо сколоченная деревянная будка, в которой ежился часовой с винтовкой на плече. Над парадной дверью здания была приколочена дубовая доска с надписью:

КАЗАНСКАЯ ГУБЕРНСКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ КОМИССИЯ

«Ага, значит, сюда», подумал Измайлов и подошел к часовому.

Тот выслушал его, и вскоре перед Шамилем предстал молодой человек, назвавшийся Алексеем, который и проводил его в кабинет председателя Казанского губчека Олькеницкого.

Когда Шамиль появился на пороге председательского кабинета, из-за большого двухтумбового стола, покрытого зеленым сукном, вышел брюнет выше среднего роста, в пенсне и крепко пожал ему руку, как жмут физически крепкие мужчины, хотя Олькеницкий был отнюдь не богатырского телосложения.

— Давайте знакомиться, — улыбаясь, предложил хозяин кабинета. — Гирш Шмулевич. Правда, некоторые называют меня Григорием Шумиловичем, но это уже зависит, кто как запоминает.

— Шамиль Измайлов…

Председатель ЧК жестом пригласил Измайлова присесть на один из мягких стульев с резной деревянной спинкой, что стояли вдоль стены. Большие умные глаза Олькеницкого, чуть продолговатое его лицо производили приятное впечатление, и он был больше похож на очень серьезного школьного учителя, чем на грозу контрреволюции.

Ординарец Олькеницкого бесшумно скрылся за дверью, и на некоторое время в кабинете воцарилась тишина.

— Ну как, Шамиль, служится? — как-то просто, с теплотой в голосе спросил Олькеницкий. — Тяжеловато небось?

— Да я, товарищ председатель ЧК, только что начал тянуть этот воз. Поначалу все как-то непривычно. — Измайлов хотел было еще добавить, что когда непривычное дело сопряжено с большой физической нагрузкой, да еще с ощущением оторванности от отчего дома, с тоской по родным, — то все это создает для человека особую тяжесть, которую, пожалуй, трудно сравнить с чем-либо. Но юноша промолчал.

— Понятно… — Олькеницкий снял пенсне и не спеша протер стекла куском чистой марли. — Мы хотели бы, Шамиль, чтобы вы поработали у нас… Работа, конечно, трудная и опасная. Как на это смотрите?

— …Не знаю, — Шамиль как-то по-детски пожал плечами, — могу ведь и не справиться. Этому делу я не учился… Не знаю даже, с какого края начинать…

Олькеницкий, не отрывая взгляда от собеседника, изящным движением руки водрузил пенсне на место и, блеснув стеклами, сказал:

— Борьбе с контрреволюцией никто из нас не учился. Дело для всех новое. Так что мы все в равном положении. Несмотря на это, почти все сотрудники ЧК неплохо справляются со своими обязанностями. Важно, чтоб было желание да терпение… Вначале любое новое дело — непонятно, потому как представление у всех о нем абстрактное. Но когда проблему начинаешь конкретизировать, рассматривать ее, как говорится, в микроскоп, постоянно думать о ней — суть дела проясняется, рождаются идеи, и наконец находится отправная точка, точка опоры. Не зря же один великий ученый древности, кажется Архимед, сказал: «Дайте мне точку споры, и я переверну весь мир».

Олькеницкий достал из ящика настольный блокнот и положил его перед собой.

— Так вот, — продолжал хозяин кабинета, листая блокнот, — найдешь точку опоры, а с позиции науки логики — постулат, и строишь на нем свои умозаключения. Так ведь? — И обращаясь к Измайлову: — Логику-то в реальном училище проходят?

— Да, проходят. В таком же объеме, как и в гимназиях.

— Ну вот, — председатель губчека улыбнулся, — вам легче. Значит, с общей методой логических построений еы знакомы. Но этим нельзя особенно-то обольщаться. Без практики она как земля без воды — безжизненна. Часто логика действий, практических шагов сама подсказывает, что делать дальше. Правда, эта цепь, звено, подсказывающее, в каком направлении надо идти, нередко обрывается. Но путем умозаключений, проверки разных версий, умением мыслить за своих противников, иначе говоря, умением ставить себя на место других людей удается рано или поздно отыскать недостающее звено. Разумеется, всегда при этом будет риск сорваться в яму неудачи. Но в подобных неприятных случаях надо находить в себе силу воли, быстро вскакивать на ноги, как истинный борец, которого только что пытались положить на лопатки, и не сдаваться, а бороться.

В кабинет председателя ЧК вошла статная молодая брюнетка.

— Очень кстати, Вера Петровна, присаживайся, — сказал Олькеницкий, коротко взглянув на женщину. — Вот беседую с новым нашим сотрудником Измайловым Шамилем Максумовичем.

«Ого, — мелькнула мысль у Измайлова, — я уже сотрудник ЧК. Оперативно он решает вопросы».

Брюнетка с нескрываемым любопытством взглянула на новобранца и мягко, доброжелательным тоном произнесла:

— Прекрасно, в нашем полку прибыло, — и протянула юноше руку. — Брауде Вера Петровна.

— Заместитель председателя Казанского губчека, — добавил Олькеницкий. — Так что по многим вопросам, Шамиль, будете обращаться к Вере Петровне.

— Ясно… — кивнул головой Измайлов.

— Мы вот тут с Верой Петровной говорили об одной давнишней истине, что жизнь — это борьба, — заметил Олькеницкий, что-то опять записывая в блокнот. Затем председатель ЧК отложил в сторону ручку и взглянул в окно, словно там, за стеклом, зримо высвечена, как на экране, вся сложная анатомия жизни с ее бесконечной борьбой. — Многие люди ошибочно трактуют, представляют жизнь как борьбу лишь с внешними обстоятельствами, — продолжил свою мысль Олькеницкий.

— Это верно, — подтвердила Брауде. — Впрочем, верно и то, что многие люди вообще не ведают, точнее говоря, не понимают, что жизнь — это борьба. А другие хоть и понимают, но почему-то считают эту борьбу некой абстракцией, которая касается и должна касаться кого-то другого, но только не его самого.

— Вот именно, — подчеркнул Олькеницкий. — Но многие, дорогие мои коллеги, забывают одну давнюю истину, что эта борьба слагается из борьбы с внешними обстоятельствами, с кознями врагов и борьбы с самим собой. И неизвестно, что из них трудней, ибо постоянная, но относительно соразмерная борьба с самим собой (с собственной ленью, с неуверенностью, с отрицательными эмоциями, с излишними необоснованными желаниями, к коим склонны тяготеть душа и плоть), с одной стороны, уравновешивается борьбой, хотя и не постоянной, но зато с неожиданными, порой трудными внешними обстоятельствами, — с другой. Часто нежелание или неумение, что ли, бороться со своими недостатками влечет за собой, вызывает необходимость борьбы с внешними обстоятельствами. А невозможность справиться с внешними обстоятельствами часто является причиной своих личных недостатков, то есть неумения бороться с самим собой. Короче: борьба с внешними обстоятельствами и борьба с самим собой взаимосвязаны и взаимообусловлены, как корни и кроны деревьев.

Вера Петровна лукаво улыбнулась и проронила:

— Но прежде чем бороться с самим собой, надо еще кое-что сделать. — И обращаясь к Измайлову: — Какую ступеньку надо перешагнуть, товарищ чекист?

— Наверное, познать самого себя, — тихо ответил Шамиль.

— Верно, noscete ipsum — познай самого себя, — обрадованно произнесла Брауде и довольно посмотрела на юношу.

— Ну, коль у нас пошел столь серьезный разговор, — улыбнулся хозяин кабинета, — как тут не вспомнить, что любая более или менее серьезная цель, до которой надо добраться, лежит через тернии адских трудностей, через борьбу. Эти цели борьбы часто бывают далеки, как звезды на небосклоне. Короче говоря, per aspera ad astra. Только так надо воспринимать жизнь, только так надо настраиваться в этом суровом мире, если хочешь достичь звездной цели.

— Ты знаешь, Гирш Шмулевич, — произнесла Брауде, глядя в сторону напольных часов, — вспомнила я, что чуть ли не дословно мне об этом говорил Лацис, когда в шестнадцатом году я отбывала ссылку в Иркутске. И он там в это время прозябал по воле царской.

— К сожалению, я с ним лично пока что незнаком, — пояснил Олькеницкий, массируя пальцами виски, — хотя он и член коллегии ВЧК.

Председатель губчека поговорил по телефону и, положив трубку, сказал:

— Вот, Вера Петровна, мы и побеседовали с нашим новым сотрудником. Правда, в начале разговора он высказал сомнения насчет того — справится ли?

— Ну конечно, справится, — выразила твердую уверенность Брауде. — Будем помогать.

— Вот и я говорю Шамилю это же самое, — Олькеницкий снял кожаную тужурку и расстегнул ворот гимнастерки. — Только на первых порах надо будет чаще советоваться. А сегодня мы ему дадим конкретное дело. Но все равно, Шамиль, вам придется участвовать в экстренных операциях. В них все обычно участвуют, разве что за редким исключением. И последнее, что я хотел сказать: если вам понадобятся архивы бывшего губернского жандармского управления или сыскного отделения — они все находятся здесь, в нашем подвале.

Председатель губчека встал из-за стола, что означало: разговор окончен, все свободны. Встал и Измайлов.

— Если у вас, Шамиль, паче чаяния будет хоть пять минут свободного времени — читайте таких мыслителей, знатоков человеческих душ, как Кабус-Наме, Грасиан Бальтасар, ну и, пожалуй, Мишель Монтень. Это вам для жизни пригодится, да и для работы тоже понадобится.

Шамиль утвердительно кивнул головой.

— Ну, а теперь, как говорится, берите свои пожитки и идите к Михайлычу, завхозу нашему. Становитесь на довольствие. А через полчаса я вас представлю нашему коллективу. У нас как раз намечено совещание.

Брауде взглянула на поношенную красноармейскую форму, в которую был облачен Измайлов, и весело заметила:

— Какие ж у него пожитки? Я думаю, что он сейчас руководствуется одним принципом: «Omnia mea mecum porto» Правда, Шамиль?

Но Измайлов вместо утвердительного ответа задал ей вопрос:

— Учитель латыни нам говорил, Вера Петровна, что эта известная максима имеет два значения. Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, Шамиль, ее прямое значение. Но думаю, что применительно к вам можно сказать и другой ее смысл: истинное богатство человека в его внутреннем содержании. — Брауде шутливо погрозила ему пальцем. — А ты, товарищ чекист, оказывается, не так прост, как на первый взгляд кажется. Я слегка, понимаешь ли, прощупываю его познание в науках, а он тут же ответил тем же: можно сказать — поставил ловушку.

— На языке спортивной борьбы, — оживился Олькеницкий, — это называется провести контрприем. Кстати, Вера Петровна, ты знаешь, что сей юноша прекрасно, как говорил мне Василий Николаевич Соловьев, владеет приемами рукопашной борьбы. Не смотри, что хрупкий, он на чистопольском базаре трех шпиков одолел враз и выручил Соловьева.

— Да ну! — изумилась Брауде. — Это правда?

Шамиль смутился и покраснел.

— Вот так-то, Вера Петровна. Видишь, какие кадры к нам идут. К тому же, можно сказать, твой земляк, из чистопольских краев.

— Очень хорошо, — живо отозвалась Брауде. — Значит, будет с кем что вспомнить. — И глядя на Олькеницкого: — Но и ты, товарищ председатель ЧК, можно сказать, тоже земляк. Ведь и ты там жил, правда, отбывая ссылку, но это детали.

Олькеницкий улыбнулся, потрогал дужку пенсне и взялся за телефон, но тут же положил черную как смола трубку на никелированный металлический рычажок…

— Я вот что подумал, — хозяин кабинета покопался в ящике стола и вытащил скомканный грязный обрывок газеты, — поручим-ка мы, Вера Петровна, проверку этой бумаженции товарищу Измайлову. А?

— Анархистов, что ли? — уточнила Брауде.

— Они самые, — невесело отозвался Олькеницкий, — будь они неладны. Тоже, судя по сигналу, чего-то затевают. Правда, у них здесь сил не очень много. Но неприятных сюрпризов от них можно ждать. По сути дела, это уголовники, которые рядятся в тогу идейных нигилистов. Как трудно прогнозировать осеннюю погоду, так же трудно предусмотреть, что они завтра натворят.

— Для того чтобы поднять мятеж и попытаться свалить нас, у них пока что силенок маловато, — сказала Брауде, закуривая папиросу. — А отсюда вывод: будут ждать подходящего момента, накапливая силы, либо, что скорее всего, попытаются поживиться казанским золотишком. Они конечно же в курсе, что здесь есть чем полакомиться. Ведь анархисты ничего позитивного, кроме разрушения, не предлагают. Некоторые из них проникли в наши ряды, а другие — пытаются примазаться к нам. Так вот на днях прочла очередную стряпню одного из теоретиков анархизма, некоего Кропоткина, под названием «Чего добиваются анархисты-коммунисты?». Так этот бумагомаратель утверждает, что анархистам нужна власть для разрушения ее, для обогащения. Иначе говоря, власть им нужна только для «узаконения» экспроприаций, то есть для грабежа населения, государственной казны.

— Значит, если нет силы для переворота — попытаются напасть на госбанк, — задумчиво произнес Олькеницкий. — Вполне резонно. На это они могут пойти. А нас такая перспектива не устраивает. Ну что ж, об этом мы еще поговорим на совещании. Но, разумеется, такую возможность мы не должны им предоставить, если, конечно, наша версия верна.

— Верна или нет — проверит Шамиль, — заключила Брауде. — Мы сейчас ему это дело и поручим. Как, Шамиль?

— Я, конечно, буду стараться, но справлюсь ли?..

— А вы смелее действуйте, — посоветовал Олькеницкий. — Приучайте себя к самостоятельности. Ведь будут у вас такие ситуации, в которых некому будет подсказывать, как действовать. Чекист — это не актер на сцене с суфлером за спиной. Но это ценное качество самостоятельного мышления нельзя противопоставлять умению советоваться в необходимых случаях.

Председатель губчека дал Шамилю еще много дельных советов.

Потом было совещание чекистов: разбирали «по косточкам» операции, проведенные в последнюю неделю. Кое-кому из сотрудников пришлось изрядно покраснеть за свои промашки. Но тон совещания был деловым и доброжелательным. Измайлову понравились все эти люди, многие из которых приходились ему ровесниками.

Это совещание открыло ему глаза на положение в Казани и уездах губернии. Оказывается, в городе действовали широко разветвленные подпольные организации — Савинкова «Союз защиты родины и свободы» и монархистские, которые лихорадочно добывали и скапливали оружие с одной целью: свержение большевистской власти путем вооруженного мятежа. В Казань понаехало со всех сторон более пяти тысяч бывших царских офицеров. В ЧК поступали сообщения: в некоторых воинских частях зрели заговоры. Во многих уездах губернии враждебные элементы разжигали у местного населения недовольство существующей властью, извращая ее политику. В Казани и в пригородных слободах расплодились банды, грабившие и терроризировавшие население.

Измайлов всем своим существом ощутил на этом совещании, какая опасная ситуация складывается в Казани, какие грозные события надвигаются, точно горные снежные лавины, которые могут в один миг снести всех, кто окажется на их пути. А чтобы этого не произошло, надо далеко видеть и очень быстро реагировать, иначе говоря, решительно действовать даже с риском для собственной жизни, чтобы избежать этой катастрофы, потому что на алтарь кладется не столько жизнь их, чекистов, сколько существование самой советской власти.

Председатель ЧК Олькеницкий особо отмечал, что в этих условиях необходимо крепить дисциплину, перенимать опыт работы друг у друга.

— Человек, который постоянно не работает над собой, не повышает свой профессиональный и культурный уровень, — подчеркивал он, — постепенно становится, как дикарь, дремучим в познании окружающего мира, конкретных людей, наконец, своего дела. В перспективе от такого работника ничего путного не дождешься. Вместо знаний и опыта у него начинают проявляться признаки недалекости, глупости и самомнения, переходящие затем в чванство, что знаменует собой появление отвратительного, я бы сказал, мерзкого типа человека. В будущем место такого человека — в зоопарке за решеткой, как человекообразного животного. Но у нас ему не место уже сейчас. У чванливых, высокомерных людей отсутствует важный предохранитель, который имеется у каждого нормального человека, — это самокритичность.

Олькеницкий отпил из алюминиевой кружки воды и негромким голосом продолжал:

— Человек без самокритики часто напоминает пьяного или помешанного, из которого время от времени вырывается, как пар из паровозного котла, буйство пороков, гниль характера, окутывая его в непроницаемую туманную пелену глупости.

Председатель ЧК снял пенсне и близоруко сощурился.

— Дорогие мои товарищи, нужно нам всем без исключения запомнить одну вещь: тот, кто часто не бранит себя мысленно в порядке самоанализа за свои поступки — действия или бездействия, — тому приходится ругать себя громогласно в порядке вынужденной самокритики, а чаще с успехом это делают за него другие окружающие люди.

В комнате стояла звенящая тишина: каждый боялся пропустить какое-нибудь важное для себя слово, потому как перед ними выступал интеллигент, человечный и скромный по натуре.

Совещание закончилось, когда большие напольные часы, что стояли в углу кабинета председателя ЧК, звонко пробили полдень. Измайлову было велено остаться, когда сотрудники начали расходиться по своим комнатушкам.

— Вот что, Шамиль, — обратился к нему Олькеницкий, — берите сейчас вот эту бумажку и хорошенько подумайте: что нужно в первую очередь по ней предпринять. — Он подал ему клочок газеты. — Через часок зайдите ко мне. И еще. Сегодня после обеда свободные сотрудники поедут на стрельбище. Проведенные операции показали: стрельба у нас заметно хромает. Так что собирайтесь и вы. Будем осваивать все виды стрелкового оружия. Кстати, как у вас с этим делом?

— Стрелял только в тирах из винтовки-воздушки.

— Ну, тем более вам это надо.

Измайлову поставили стол в просторной комнате с двумя окнами выходящими в сторону запущенного купеческого сада. В этой комнате работало еще несколько чекистов. Вскоре он быстро со всеми перезнакомился и, присев за стол, начал вчитываться в текст, написанный фиолетовыми чернилами ровным мелким почерком:

«Председателю ЧеКушки

Преданный вам Сабантуев».

Олькеницкому!

Вчерася я угощался в ресторации „Казанское подворье“ с Санькой-анархистом-антихристом. Дак вот, этот Санька на ухо мне шепнул, что ихнее бюро анархистов замышляет громадный мировой шухер. Советовал и мне туды поспешать, потому как всем потом обломится что-то хорошее, вроде вкусной манки на золотом подносе. А это дело будет прикрываться фейерверком на пороховом заводе.

Измайлов вновь и вновь перечитывал этот текст, но каких-то полезных неожиданных мыслей в голове не появлялось. Он только возмутился тем, как оскорбительно назвал этот некто Сабантуев его организацию.

«Может, это действительно какой-нибудь большой охотник до выпивки или вообще спившийся субъект, если у него такие ассоциации с бутылочными четвертинками. Ведь именно так выпивохи называют чекушками четвертинки с водкой. Ну, допустим, что это пьянь писала. Что из этого? А то, что для пьяницы чекушка — это не нечто презрительное, а наоборот. — Измайлов усмехнулся про себя. — Дурак ты, Шамиль. Тоже мне, сделал логический умный вывод. Скажи об этом Олькеницкому — поди, с полчаса будет смеяться. И правильно сделает. Вот тебе и логика с латынью. Лучше бы я уж тогда молчал, что изучал эти предметы. Легче бы было при докладе. Не ожидал бы он тогда от меня чего-то большего. С неуча-то какой спрос?»

Измайлов сидел как на горячих кирпичах, то и дело поглядывая на настенные часы, висевшие в простенке между окнами. Стрелка неумолимо приближалась к часу дня, когда он должен был докладывать свои соображения.

Если он, этот выпивоха, не преследовал цель оскорбить ЧК, то возможно, что он написал правду, то есть то, что действительно слышал. Но почему тогда не указал свой адрес? А может, он считает себя известным человеком, которого многие знают. Ведь многие алкоголики часто считают свою персону довольно значимой и известной.

Поэтому он, возможно, полагает, что мы в поисках его прямиком двинем в этот ресторан. Значит, перво-наперво надо посетить это заведение. А дальше? Если это вымышленная фамилия? Значит ли это, что писуля — ерунда, чепуха на рыбьем жире?

Молодой чекист лихорадочно взглянул на часы: оставалось пять минут! А если никакого Сабантуева нет, то это еще не значит, что анархисты ничего не замышляют. Очень может быть, что это сообщение правдивое, но заявитель хочет остаться в тени вообще или до поры до времени. Скажем, когда ему будет выгодно, может заявить, что именно он сигнализировал об этом. Вполне возможно. Измайлов напрягал голову изо всех сил.

Часы показывали, что ему уже пора поспешать на доклад. Пока шел к начальству, Измайлов подумал: эту бумажку написал, по-видимому, какой-нибудь спивающийся писарь: уж больно четким, красивым почерком был исполнен текст. За это говорили и слова, которые вряд ли употребил бы образованный человек, скажем, с университетским дипломом. А если судить по существу, то получается: анархисты вздумали организовать взрыв на пороховом заводе, чтобы отвлечь внимание от своей главной операции, скажем, от нападения на госбанк. А может, это письмо — дело рук германской разведки, чтобы мы направили свои усилия не в ту сторону? Можно, конечно, допустить и такое. Но ясно одно: нельзя упускать из виду и пороховой завод. Для этого надо ознакомиться, наверное, с архивами органов контрразведки Временного правительства. А может, что-нибудь высветят архивы царской охранки? Выходит, это тоже первоочередная работа.

Измайлов, несколько успокоившись, вошел в кабинет Олькеницкого и не спеша изложил тому все свои мысли. Председатель ЧК внимательно выслушал своего молодого сотрудника и сказал:

— Ну что ж, Шамиль, неплохо, очень даже неплохо для начала. А самое главное — у вас есть то, что необходимо чекисту: умение анализировать конкретный факт, ситуацию.

Олькеницкий провел кончиками пальцев по нижней губе и задумчиво произнес:

— Немецкая разведка, говоришь… Возможно, что она тут замешана… Правда, прямых доказательств пока нет…

Председатель губчека взял обрывок газеты и сказал:

— Вы, Шамиль, не обратили внимания на одну важную деталь: не уточнили, когда эта газета вышла. Надо было этот обрывок сопоставить с текстом недавно вышедших номеров газет «Кзыл Яшляр», и тогда более или менее точно определишь, когда этот Сабантуев написал свое послание. Ведь ясно одно — он не мог нацарапать писулю, пока не вышел этот номер газеты. Так ведь?

— Да, конечно…

— Ну, ничего, ничего, Шамиль. Со временем такие детали не будут так легко выпадать, словно зерна из худого мешка. А наперед все-таки надо уяснить: так называемая мелочовка может, как зерно прорасти крепкими стеблями истины.

По распоряжению Олькеницкого в кабинет принесли пачку газет «Кзыл Яшляр» за апрель текущего года.

— Просмотрите-ка, Шамиль, эти газеты, тем более что я татарского языка пока что не знаю. Полагаю, это написано на газете недельной давности.

Оказалось, председатель ЧК прав. Некто Сабантуев использовал номер газеты за двадцать второе апреля. Стало ясно: сведения, которые содержались на клочке газеты, написаны не позже семи дней, но и не раньше четырех дней назад.

Олькеницкий снял пенсне и, близоруко сощурив глаза, заметил:

— Бумажка эта пришла к нам по почте. Почта сейчас не очень расторопна: письмо внутри города до адресата идет, как черепаха, медленно, целых три дня. И если учесть, что мы это сообщение получили вчера, то, стало быть, заявитель написал его числа двадцать четвертого или двадцать пятого. — Олькеницкий мельком взглянул на календарь. — А сегодня, как известно, двадцать девятое апреля восемнадцатого года.

Потом председатель губчека вытащил из ящика стола большую лупу и внимательно посмотрел через нее на клочок газеты:

— Почерк хорошо разработанный, автору этих строк приходится много заниматься писаниной. А буковки — как по линейке выстроились. Определенно, наверное, писарчук какой-нибудь. — Олькеницкий положил лупу в ящик и сказал: — Коль это какой-то мелкий чиновник, то его надо искать в дешевеньких харчевнях. Так или нет?

— Всего скорее, — несмело отозвался Измайлов. — В шикарных-то ресторанах нужны большие деньги. Поэтому Сабантуева надо, видимо, действительно поспрашивать в разного рода забегаловках. Наверное, и анархисты по таким дешевым заведениям шастают.

— Ну не скажи, — выразил сомнение Олькеницкий. — Есть такие, что не вылезают из самых дорогих ресторанов города.

На следующий день утром Шамиль Измайлов имел в кармане список увеселительных заведений города. Этот список оказался не таким уж длинным, и к полудню Шамиль обошел половину ресторанов, кафе, чайных, чайхан. Везде отвечали, словно сговорились, одно и то же: «Про Сабантуева ничего не слыхали».

Только после обеда, часа в четыре, Измайлов обошел всю Большую Проломную и направился на Воскресенскую улицу. Солнечный шар, пылающий с раннего утра в бездонном синем небе, начал уже растягивать падающие от домов тени с тротуаров на булыжные мостовые. Теплый блуждающий ветерок, то и дело менявший направление, вконец подсушил улицы города, особенно на возвышенностях, но и дорожная пыль еще как будто дремала после зимней лежки, и проезжавшие на большой скорости извозчичьи пролетки да изредка автомобили и трамваи не в состоянии были поднять ее с дороги.

«Во погодка, лишь бы она подольше продержалась», — подумал Шамиль, поравнявшись с величественным Петропавловским собором, который, как живой исполин, забравшийся на гору, тянулся всем своим существом ввысь, к солнцу. Юноша невольно остановился, залюбовавшись храмом, построенным в пышном стиле барокко в честь приезда в Казань Петра I. Удивительно все же устроен мир: даже одно лишь посещение города истинно великим государственным деятелем и то не проходит бесследно — благодарные современники или потомки всегда стремятся воздать этому человеку должное, расценивая, и вполне справедливо, приезд его куда-либо как историческое событие, как благотворное историческое явление, которое обязательно нужно отметить памятником грандиозного созидания, а не разрушения, то есть сообразно духу великого человека, его сути. Ибо великий человек — это прежде всего созидатель. Он разрушитель лишь постольку, поскольку старое мешает созиданию нового. Ни один человек на свете не стал великим лишь за счет разрушений, пусть даже самых грандиозных. Герострат, разрушивший выдающийся памятник зодчества, и подобные ему люди вошли в историю как великие варвары, а не как великие люди.

Великие люди способны оценить культуру, историю других народов и воздать им должное уважение. Таким был и Петр I. Прибыв в Казань в 1722 году, он не преминул посетить памятники культуры древнего Булгарского государства, государства предков нынешних казанских татар. Это тюркоязычное государство, существовавшее с седьмого века нашей эры, было завоевано монголами, а его столица, город Булгары, была разрушена завоевателями. Петр I, осмотрев сохранившиеся памятники булгарской старины, издал указ об их охране.

В то далекое трудное время, в начале восемнадцатого века, только истинно великий человек мог понять, предвидеть, что охрана исторических реликвий человеческой цивилизации не имеет национальных границ. И лишь замечательные крупные исторические личности, облеченные властью, способны принять в подобных случаях практические меры, а не ограничиться лишь ознакомлением со страницами истории другого народа.

Измайлов смотрел на Петропавловский собор и не мог оторваться, и ему очень хотелось крикнуть, чтобы слышали все: «О Петр Первый!!! Великий сын великого народа!!! Я преклоняюсь не только перед твоим потрясающим благородством, но и перед твоей прозорливостью: что все народы равны перед историей, тем самым должны быть всегда равны, что все народы и их культура достойны внимания и глубокого уважения!» Но Шамиль не крикнул, опасаясь, что прохожие примут его за сумасшедшего. Он прошептал эти слова, но прошептал с благоговением верующего, когда тот произносит молитву, как произносит патриот священную клятву преданности своей родине.

«У великого человека день и час жизни — это уже история, а у серого человека и год, и десятилетия жизни — это лишь незаметное существование, следы которого время стирает так же быстро и бесследно, как смывает вода следы на песке», — подумал молодой чекист и направился к Пассажу. Там размещалось кафе «Москва» — излюбленное место городской интеллигенции, разных барчуков и бывших офицеров.

На куполе красивого светло-коричневого трехэтажного здания Пассажа часы показывали четверть пятого.

«Вот где надо было встретиться да поговорить с Василием Николаевичем, а не в его неухоженной коммунальной комнатушке на Рыбнорядской улице, — подумал юноша, вспоминая недавнюю встречу с Соловьевым. — Человек в губкоме партии работает, а дома всего лишь один стул. Правда, он у себя почти и не бывает, пашет на работе сутками. Но отдыхать-то ему нужно. А тут небось блаженствуют всякие ожиревшие бездельники да контра».

Измайлов вошел в дверь и оказался в продолговатом помещении — галерее с высокой стеклянной крышей, откуда исходил ровный матовый свет. По обе стороны кирпичных стен стояли кучками в непринужденных позах хорошо одетые мужчины и женщины и раскуривали толстые сигары и дорогие папиросы. Из дальней двери то и дело выходили парочки. Слышалась французская речь. Юноше показалось, что он попал в какой-то другой город, в другую страну. Ему казалось, что все на него смотрят. И он с трудом, нерешительно шагнул, будто кто-то держал его, к самой двери, откуда выплескивалась разодетая публика и откуда доносилась музыка. Над дверью красовалось ярко оформленное объявление: «Добро пожаловать в кафе „Москва“».

В довольно просторном помещении, уставленном столами, совершенно не было свободных мест. В глубине зала на небольшом возвышении приютился квартет во главе с пианистом и скрипачом: флейтист с гитаристом лишь изредка вплетались в музыкальную канву, и внешне казалось, что эти два музыканта играют так мало лишь для того, чтобы числиться в оркестре, чтобы их не выгнали из этого модного кафе. Но квартет тем не менее был хорошо сыгран, и какое-то заморское танго, исполнявшееся им, царило над всеми безраздельно: танцующие пары делали резкие повороты, стремительные движения. Дамы то и дело круто изгибались в талии, при этом то замирали на миг, как балерины в массовках, то грациозно опирались о плечи своих галантных партнеров, слегка поднимая ноги.

Сидевшая за столиками публика раскачивалась на стульях в такт музыке; некоторые мужчины размахивали хрустальными бокалами и рюмками, как будто пытались дирижировать оркестром. Захмелевшие молодые женщины томно, обещающе смотрели на своих нетерпеливых кавалеров. В сизом мареве табачного дыма ловко сновали между столами дюжие официанты, больше похожие на борцов и вышибал.

Измайлов остановился у входа, с любопытством взирая на праздный люд. «Чего-то они так спозаранок разгулялись? — подумал юноша. — Ах, да! Сегодня ж воскресенье. Так-то оно так, но ведь еще не вечер. Видимо, приезжих много, а приезжие интеллигенты, обычно полупраздные люди, норовят весело провести времечко». К тому же здесь много отдельных номеров. Иначе чего тут делать всей этой томившейся по углам и коридорам шатии-братии, ежели в кафе нет свободных мест. Ну конечно, многие из этих праздношатающихся повылезали из своих номеров-кабинетов, чтобы потанцевать да обговорить свои дела. Шамиль давно слыхал, что в этом здании располагалось при царе известное на всю губернию увеселительное заведение с постоянным штатом блудливых женщин. А перед входом этого публичного дома для несведущих мужчин, жаждущих любовных приключений, зазывающе раскачивались на ветру, словно подмигивая, красные фонари.

Шамилю вдруг показалось, что он сам сейчас находится в этом злачном заведении, и он инстинктивно толкнул дверь, чтобы тотчас покинуть это место. Но тут же, опомнившись, решительно направился к ближайшему официанту.

Из всех опрошенных официантов и поваров никто ровным счетом ничего не знал о Сабантуеве. Молодой чекист показывал им и клочок исписанной газеты, но почерк загадочного автора никому не был знаком.

— А анархисты здесь бывают? — спросил Измайлов толстого швейцара с седыми короткими усами.

— Не-е, не бывают. Они здеся как белые вороны… Манеры у них не те. — Швейцар хотел было уйти, но, переступив с ноги на ногу, добавил: — А ить они через дорогу угнездились, в номерах «Франции».

— Кто?

— Да эти самые, анархисты…

— Вот как… Значит, в соседнем двухэтажном доме по Воскресенской. — Измайлов прислонился к стене, лихорадочно соображая, что делать дальше. «Пожалуй, надобно забежать в эти самые номера», — решил он.

Не веря в успех, Шамиль перешел дорогу и, взглянув на вызывающую вывеску, открыл дубовую гостиничную дверь с медной ручкой. Тут же перед ним предстал администратор и, пренебрежительно окинув его взглядом с головы до ног, безапелляционно заявил:

— Молодой человек, мест нет и вряд ли сегодня будут.

Молодой чекист, чуть растерявшись, встал, не зная с чего начать.

— Советую тебе, парень, обратиться…

Измайлов досадливо махнул рукой и достал мандат чекиста. Бегло пробежав глазами документ, администратор услужливым, лакейским голосом тотчас заблеял:

— Прошу вас, милейший, присядьте. Извините, что я так вас встретил. Знаете, много тут всякой шантрапы ходит. Какой вам номер, на первом или втором этаже?

— Видите ли, — отозвался чекист, — меня волнует не этот вопрос. Где жить — у меня есть.

Администратор настороженно взглянул на чекиста и картинно, как актер, развел руками:

— Я к вашим услугам.

Немного помолчав и взглянув на сидевшего неподалеку посетителя, Измайлов сказал:

— У меня к вам небольшой разговор, но без…

— Понял вас, — сразу же сообразил администратор, приглашая чекиста в свой кабинет. — Тут у меня никого, — тихо произнес он, открывая филенчатую дверь, покрашенную белилами.

Измайлов прямо с порога:

— Случайно не слыхали о Сабантуеве?

— О каком?

— О каком? — живо переспросил чекист. — Сейчас, минуточку. — Он торопливо вытащил из кармана клочок исписанной газеты. — У него вот такой почерк.

Администратор вгляделся в текст и надул, как ребенок, щеки, выражая то ли озабоченность, то ли удивление. Потом бесшумно выпустил воздух изо рта и чуть слышно пробурчал:

— Вроде его почерк…

Кровь прилила к голове, и в висках у Шамиля застучало.

— Он у вас работает?

— Боюсь ошибиться, — проронил администратор. — Но вы уж сами…

— Где он? Где он сейчас? — торопливо спросил чекист.

— Он или не он, я повторяю, точно не знаю. Но у нас работает делопроизводителем Сабантуев Анвар. Сейчас его нет. Будет на работе в половине шестого, то есть через полчаса. — Потом по просьбе Измайлова администратор показал ему гостиничные бумаги, которые были написаны Сабантуевым. Они, как показалось Измайлову, были написаны тем же человеком, который направил сообщение в ЧК на обрывке газеты о готовящемся анархистами нападении на госбанк и взрыве на пороховом заводе.

Измайлов, как было велено, поспешил позвонить Олькеницкому, но его не оказалось на месте. Трубку взяла его заместитель Брауде. Выслушав юношу и похвалив его, она распорядилась:

— Вот что, Шамиль, машины сейчас под рукой у меня нет. Но я сейчас направлю к тебе Копко и Урманова. В общем, действуйте сообща по обстановке. Ясно?

— Ясно, Вера Петровна. Только скажите ребятам, что я их буду ждать в вестибюле гостиницы.

Не успел Измайлов после телефонного разговора присесть на стул рядом с администратором, как в гостиницу стремительно вошел коренастый шатен лет тридцати пяти и, не останавливаясь у портье, направился на второй этаж.

— Минуточку, Анвар. Тебя тут дожидается товарищ из…

— Я объясню ему все сам, — перебил администратора чекист.

Шатен повернул голову и недовольно проскрипел:

— Чего тебе?

— Сабантуев?

— Ну, а тебе чего…

— Пойдемте поговорим где-нибудь в укромном местечке, — тихо предложил Измайлов, показывая тому мандат чекиста.

— А чего мне с тобой говорить-то, — недовольно произнес Сабантуев, — какой мне от этого прок? К тому же у меня работа, а от нее никто меня не освобождал.

Тихий голос и учтивый тон молодого чекиста вселяли в Сабантуева смелость, и он еще громче завозмущался:

— Спокойно ну никак не дают работать честному человеку: то милиция меня ошибочно тащит в каталажку, потом извиняется, то чекушка щекочет нервы в самый неподходящий момент.

Когда Измайлов услышал слово «чекушка», он окончательно поверил, что автор письма в ЧК, по которому ему поручили разобраться и есть этот самый скандалист Сабантуев. «Странный мужик, о таких вещах нам написал, а теперь чуть ли не скандалит из-за того, что хотят поговорить с ним по этому поводу. Да вроде он подвыпивший», — сделал для себя Шамиль открытие. Они оба поднялись на второй этаж и в конце коридора остановились у окна.

— Извини, товарищ чекист, но мне некогда с тобой говорить, — громко, как оратор на площади, заявил делопроизводитель. — У меня сегодня дел — невпроворот. — Он открыл ключом дверь и вошел в просторную комнату, где посредине сиротливо стоял письменный стол да два старых неприглядных стула. — Поэтому, извини, я тебя в комнату не приглашаю. Завтра поговорим. Приходи в это же время. К тому же у меня сильно болит голова.

Сабантуев конечно же видел, что перед ним молодой, неопытный работник ЧК, поэтому и не очень-то считался с ним.

Измайлов решительно толкнул захлопнувшуюся было дверь и вошел в комнату.

— Если вы, гражданин Сабантуев, не захотите здесь говорить со мной, то вам придется говорить в ЧК, на Гоголя. Понятно?!

Сабантуев впервые настороженно, даже с опаской посмотрел на чекиста: его удивили твердый голос, резкий тон и решительность, которые он прочел в его глазах.

— А если по-доброму не пойдешь — силой заставим, — добавил Измайлов, присаживаясь на стул. — Понятно тебе? — Он сразу же сообразил, что с таким нахальным типом нельзя миндальничать.

— Я слушаю вас, — вежливо отозвался делопроизводитель.

Подавив в себе раздражение, Измайлов тихо спросил:

— Что вам, товарищ Сабантуев, известно о намечаемых анархистами акциях?

— Не понял, — растерянно уставился на чекиста тот. — Какую акцию вы имеете в виду?

— Ту самую, о которой вы написали в ЧК.

— Кто написал? Я написал?! — изумился хозяин кабинета. — Помилуйте, я никуда не писал.

— Как это не писали? — Измайлов положил перед ним клочок исписанной газеты. — Вот посмотрите. Теперь-то небось вспомните.

Сабантуев несколько раз прочел текст, покрутил обрывок и категорически заявил:

— Я не писал ее. Первый раз вижу это…

— И почерк не ваш? — усомнившись в искренности, спросил его чекист.

— Почерк мой. Ничего не могу сказать. Вернее, похож на мой почерк, но я не писал.

— Тогда кто же?

Побледневший собеседник пожал плечами. Но потом разжал враз слипшиеся губы:

— Может, этот гад Разиль. Разиль Дардиев. Он большой мастак подделывать подписи.

— Он знал о вашем разговоре с Санькой-анархистом? — спокойно спросил чекист, расставляя Сабантуеву сети. Спросил таким тоном, как спрашивают человека об общеизвестном факте.

— Нет, я ему не говорил.

— Ну, а теперь, Анвар, расскажите-ка все, что известно об анархистах.

— Я ничего не знаю о них. Ничего, — поспешно ответил Сабантуев. Но вы только что подтвердили, что общались с Санькой-анархистом.

— Когда? Как это?

Было ясно: Сабантуев не хочет разглашать своих отношений с анархистами.

— Придется тогда вам пройти в ЧК. — Измайлов немного помолчал и снова спросил: — Ну кто такой Санька-анархист? Где он сейчас?

— Я здесь, юный мой друг, — послышался за спиной Измайлова сиплый, простуженный мужской голос. — Здесь. Так что не беспокойся.

Шамиль резко повернулся и вскочил на ноги.

— Ну-ну, юный наш друг, зачем же так дергаться, — вкрадчиво произнес рослый брюнет с пышной шевелюрой, запуская, как шулер, волосатую руку за пазуху Измайлова. Он не сразу сообразил, что к чему, как в один миг невесть откуда взявшийся брюнет обезоружил его: вытащил из-за ремня револьвер, который ему выдал вчера завхоз ЧК. Тут Шамиль увидел в дверях еще одного субъекта, который демонстративно держал руку в кармане.

«Влип, — пронеслось в голове у Измайлова. — Ловушка. А может, случайность?»

— Так зачем тебе, юный друг, понадобился Санька, а? — недобро осведомился брюнет. — Молчишь. Ну, молчи, молчи. К твоему сведению, юный мой друг, Санька-анархист — это я! Что ты хотел узнать у меня, а? Ну, давай-давай, спрашивай, пока хочется мне ответить. Пока я добрый. — И он, блеснув золотыми зубами в злобной ухмылке, приставил к виску чекиста дуло нагана.

Шамиль лихорадочно соображал: «Если этого злобного самодовольного анархиста собью с ног и кинусь на того типа, что в дверях, Сабантуев успеет достать меня по голове тяжелым подсвечником. Не зря же он крутит его в руках. Если же после Саньки нейтрализовать Сабантуева — мрачный тип, что привалился теперь к косяку двери и вытащил наполовину из кармана немецкий маузер, успеет выстрелить. Что же делать? Единственный выход — тянуть время: должны подойти ребята».

— Вы это всерьез задумали ограбить госбанк? — неожиданно даже для себя спросил Измайлов анархиста.

— Фу, какое некультурное слово «ограбить». Мы экспроприируем, юный мой друг, ценности, а не грабим. Ведь золотишко в здешнем — царское. А стало быть, на него имеют право все. Все, кто боролся с царизмом. Все политические партии, а не одни большевики. Вот мы и хотим восстановить справедливость. Раз по-доброму не отдают нашу долю — сами возьмем. И вот Анвар нам поможет, у него там в банке родственничек работает.

Измайлов сразу понял все: пощады ему не будет, живым не оставят. Есть одно железное правило — он о нем знал: если враг сознательно раскрывает своему противнику секрет — того обязательно убьют. Убьют, как только перестанут в нем нуждаться. «А для чего им я нужен?»

— Ты, юный наш друг, скажи-ка одно: откуда в ЧК узнали, что я собираюсь нанести визит в местный банк? — Санька-анархист больно ткнул стволом нагана в голову чекиста, давая понять: не ответит — застрелит на месте.

«Что за чертовщина? — удивился Шамиль. — Неужели этот анархист ничего не ведает о письме. Если так, то, значит, между Сабантуевым и этими двумя типами не было предварительной договоренности о встрече с чекистом в этой гостинице. Выходит, не было и специально расставленной ловушки для того, кто искал Сабантуева. Тогда откуда взялись эти бандиты? Ах да! Они же здесь живут. Они конечно же слышали громкий голос этого проклятого местного стряпчего. Неужели и этот Сабантуев не писал в ЧК? Тогда кто же? Кому нужно было, чтобы мы взялись за анархистов? И ведь выходит, верные сведения нам сообщили. Неужели их противники это сделали, чтобы нашими руками задавить этих людей? Видимо, анархисты им мешают. Но кто они, эти люди? Чего они в конечном счете хотят добиться? Если моя догадка верна, то мне выгоднее сказать, что нам обо всем написал их дружок Сабантуев. Кстати, почему-то он сам молчит об обрывке газеты, который я ему дал прочесть. Значит мои мысли верны! Сейчас, пожалуй, все совсем прояснится с этим Сабантуевым. Если хоть на секунду возникнет замешательство — выпрыгну прямо в окно со второго этажа. Только надо успеть закрыть глаза руками, чтоб не впились осколки стекла». Все эти мысли вихрем пронеслись у него.

— Ну, долго молчать будешь? — грозно, как медведь, рыкнул анархист.

— Да чего с ним возиться, кончай его, — подал голос другой бандит, вытаскивая маузер. Он закрыл за собой дверь и вскинул оружие. — Дай я его ухлопаю, и концы в воду. Никто не услышит.

Измайлов напряженно взглянул на своего потенциального убийцу и узнал его: это был тот самый уголовник, с которым он столкнулся на чистопольском базаре! Тогда, помнится, он отобрал у бандита купеческую лошадь, чтобы увезти избитого Соловьева, за которым гнались агенты контрразведки. Кровь прилила к лицу Шамиля. «Неужели я больше не увижу ни родителей, ни Соловьева? Этого не может быть! Немыслимо!» Озноб, как электрический ток, пробежал по всему телу.

— А-а… Дак это ты, фрайер! — радостно осклабился бандит по кличке Дыра, узнавший Измайлова. — А я-то его искал в Чистополе. Ха-ха-ха. Я ж тебе, падла, говорил, что зубы вырву. Тогда я этим примусом, — Дыра потряс пистолетом, — не смог тебя, фрайер, подпалить: промахнулся. Но сейчас ты проглотишь пулю. — Бандит ткнул чекисту пистолетом в зубы.

— Погоди, погоди, Дыра, — остановил его Санька-анархист, — надо ж у нашего юного друга выяснить: уж не завелся ли в нашей фатере стукач? Ты ж небось не хочешь на нары или к стенке?

Анархист, как и прежде, держа под прицелом Измайлова, осторожно, словно на хрупкое стекло, положил руку на его плечо и вкрадчиво, со змеиным шипением прошептал:

— Юный мой друг, если не хочешь стать трупом через минуту, скажи: кто мент? Кто вам настучал?

Шамиль повернул голову в сторону Сабантуева. Тот сразу же напрягся и крепко сжал в кулаке медный подсвечник.

— Он настучал, — кивнул Измайлов. — Прислал записку на обрывке газеты…

— Врешь, гад, — Сабантуев вскочил со стула и замахнулся подсвечником на чекиста.

— Стой, Анвар! — крикнул Санька-анархист, направляя револьвер на своего сообщника. — Где эта ментовская телега? А ну, покажь…

— Она у него в кулаке зажата вместе с подсвечником, — заметил Шамиль, напряженно думая о том, как ему сейчас действовать. Он предчувствовал: сейчас появится последний шанс спастись.

Сабантуев поставил подсвечник на стол и подал скомканную бумажку Саньке-анархисту. Тот схватил газетный обрывок и впился своими маленькими хитрыми глазами в текст.

— Друг мой Анварчик, — зло произнес Санька-анархист, оторвавшись от бумажки, — дак здесь накропали о том, о чем мы знали только вдвоем. Ай как нехорошо получается-то. — Он картинно покачал головой. — А ну, господин стряпчий, подай-ка сюда какую-нибудь бумаженцию в твоем самоличном исполнении, — уже ледяным голосом приказал бандит.

— Саня, да неужто ты мне не веришь? — испуганно пролепетал Сабантуев, сильно побледнев.

— Дай, тебе говорят, твою писанину.

— Санюшка, да не то ты сейчас делаешь. Это ничего не прояснит, — чуть ли не причитая, с дрожью в голосе ответил стряпчий. Он бессильно опустился на стул; Сабантуев слышал о Саньке-анархисте как о мнительном, очень скором и лютом на расправу человеке.

— Ну, тебе же говорю, тебе приказываю, дай я посмотрю твой почерк, — еще больше распаляясь, зарычал Санька-анархист.

Но Сабантуев словно окаменел и сидел без движения.

— Дыра, а ну-ка помоги другу моему найти какую-нибудь бумажку с его почерком.

Сабантуев, словно очнувшись от тяжелой дремоты, засуетился:

— Да я тут при чем? Я тут ни при чем. Это какая-то тварь, Саня под меня сработала: почерк подделали…

Тем временем Дыра, не спуская глаз с Измайлова, подошел к стряпчему и протянул ему руку, дескать, дай написанную тобой бумагу.

Санька-анархист, подстраховываясь, приказал Измайлову сесть на стул, что стоял у самой стены.

— И руки за спину, юный мой друг, — прибавил бандит, встав рядом с Сабантуевым.

Не дождавшись требуемой бумаги, Дыра начал шарить по ящикам стола. Наконец он вытащил несколько каких-то исписанных бумаг и подал их своему главарю. Санька-анархист, взглянув на них и на обрывок газеты, коротко и зло бросил:

— Мент. Легавым продался!

— Да что ты, Санюшка. Что ты, дружище, — по-бабьи запричитал хозяин кабинета. — Да я лучше умру, чем…

— Умрешь, мой верный друг. Умрешь. Слишком много роковых совпадений: бумажка в ЧК написана твоей рукой, об этих сведениях, что в этой бумажке, знали только ты и я. Да и газетка еще свеженькая, значит, ты накропал на ней после нашего разговора. Видишь, мой верный друг, сколько всего набирается, — вкрадчивым, ласковым тоном произнес Санька-анархист. — Я уж не говорю о словах «чекушка» и «антихрист». Это все твои, как говорится, фирменные словечки.

— Да не писал я, Санюшка. Не писал, — громко, чуть не плача произнес Сабантуев. — Это какой-то дьявол, какая-то бестия сварганила. Нарочно подделали. Хотят нас стукнуть лбами.

— Дыра, как тебя зовут-то? — неожиданно спросил своего подручного Санька-анархист.

— Рафаил. Мусин Рафаил.

— О! Рафаил-Газраил. Хорошее сочетание. Глубокий смысл. Понял? Если понял, то действуй, как велит аллах.

Дыра недоуменно глядел на своего главаря.

— Ах, Рафаил-Газраил! — патетически воскликнул бандит, — оказывается, не читал ты священных писаний, не заглядывал как истинный мусульманин в свой коран и не знаешь, что Газраил — это архангел, который приходит и забирает у живых людей души вместе с жизнью…

— Что ты, Саня, умыслил?! Что ты?! — Страшная догадка подбросила Сабантуева на стуле, и он, вскочив на ватные ноги, отпрянул от своих дружков к окну.

Рафаил, дабы исполнить роль Газраила, повернул ствол маузера в сторону Сабантуева.

— Только без шума, — предупредил его главарь.

Тут же в другой руке у бандита сверкнул финский нож, и он деловито, спокойно направился к своей жертве, как направляется специалист к привычному рабочему месту. Но Сабантуев, оценив ситуацию, не пожелал быть в роли кролика, которого легко может зарезать кто угодно. А решил бодаться, как бык на корриде, пока не свалит этого только что испеченного тореадора. Оказавшись у окна, Сабантуев с необычайной проворностью схватил горшок с цветком и, как дискобол, с поворотом туловища метнул его в нападавшего. Дыра не сумел увернуться, и горшок угодил ему в руку. Пистолет упал на пол. И это окрылило Сабантуева. Он ринулся к столу и схватил подсвечник.

Санька-анархист, все это время державший под прицелом Измайлова, решил применить оружие, успокоить не в меру разбушевавшегося Сабантуева. Но в это время его подручный находился на одной линии с Сабантуевым и невольно прикрывал того своим телом.

Оценивая ситуацию, Измайлов горько пожалел, что оставил на работе пистолет — подарок комиссара Соловьева. «Если останусь жив — всегда буду носить с собой оружие, — подумал он. — Сейчас бы вынул его из заднего кармана, и все было бы в порядке. Видимо, не судьба жить. А может, успеют еще ребята? А может…»

В это время события в комнате начали разворачиваться стремительно. Пытаясь взять реванш, Дыра схватил стул и со всей силой запустил им в хозяина комнаты. Но тот мгновенно наклонился, и стул попал в окно. Со звоном посыпались стекла. Створки рамы распахнулись, зияя пустотами. Стул, зацепившись спинкой за створку рамы, повис над тротуаром. С улицы послышались крики.

Санька-анархист занервничал, он никак не ожидал такого оборота. Прежде чем покончить с чекистом, он жаждал выведать у него одно очень важное для себя обстоятельство: о чем еще «настучал» Сабантуев в ЧК и что хотят предпринять власти в отношении анархистов в связи с подготовкой ограбления банка.

Тем временем Дыра с ножом в руке медленно наступал на Сабантуева. Но тот, изловчившись, ударил нападавшего подсвечником по руке и выбил нож. Затем резко оттолкнул того и бросился к окну. Стремительно вскочил на подоконник и хотел было выпрыгнуть в окно. Но выстрел Саньки-анархиста заставил беглеца на миг замереть в оконном проеме и рухнуть со второго этажа на улицу. Дыра бросился к окну и не видел, как в этот самый момент чекист прыгнул на главаря.

Измайлов, затаив дыхание, все это время выжидал: когда же наконец его опекун хоть на миг отвлечется, хоть на секунду выпустит его из-под дула револьвера. И этот миг настал, когда Санька-анархист стрелял в своего бывшего сообщника. Измайлов изо всех сил ударил кулаком по запястью бандита и выбил у него оружие. Следующим ударом Шамиль пытался свалить главаря, но тот оказался крепким — лишь пошатнулся и тут же вцепился в юношу.

— Легавые!! — заорал Дыра, который выглянул в окно. — Пахан, легавые! Они уже у дверей. Сейчас будут здесь. Надо тикать!

Бандит обернулся и, увидев катающиеся по полу тела, на миг опешил. Потом бросился было на помощь пахану, но передумал, поднял с пола маузер и кинулся в коридор. Но от лестничной площадки второго этажа уже бежали чекисты. Дыра выстрелил и бросился назад к двери. Тут же вслед ему прогремели выстрелы. Уже не обращая внимания на своего пахана, сцепившегося с чекистом в смертельной схватке, он бросился к окну. Но прежде чем прыгнуть вниз, бандит дважды выстрелил в борющихся противников. Дыра быстро сообразил: оба после его побега будут опасны, особенно Санька-анархист: тот, как главарь, не простил бы ему неоказание помощи и либо заложил бы его чекистам, либо, если удастся ему бежать, убил бы его, Рафаила Мусина.

Бандит ухватился за раму, повис, дабы сократить расстояние до земли, и потом, удачно приземлившись, сумел бежать.

Когда Урманов и Копко вбежали в комнату, они увидели два распластавшихся на полу тела.

— Глянь в окно, — скомандовал Копко своему товарищу, а сам устремился к Измайлову. Но Шамиль уже сам медленно начал подниматься.

— Жив, чертяка! — радостно воскликнул Копко. — Ну, молодчина!

Когда прибывшие чекисты узнали, что здесь произошло, Урманов, осматривая труп бандита, заметил:

— В счастливой рубашке ты, Шамиль, родился. А вот рубашка Саньки-анархиста набухла кровью в двух местах.

— Так ему и надо, — бросил Копко, всматриваясь в лицо убитого. — А-а… С этим типом мне однажды пришлось столкнуться. Но назывался он тогда по-другому, кажется, Жорой. Было это в феврале. Он только что вернулся из тюрьмы за кражи. Пристал ко мне в ресторане, я там дежурил. Ну и пришлось его слегка погладить…

Служащего гостиницы «Франция» Сабантуева чекисты отвезли в больницу: тот еще подавал признаки жизни. К вечеру он на короткое время пришел в себя и сообщил дежурившему возле него Измайлову, что он не писал в ЧК. Сабантуев, перед тем как умереть, выдавил последние слова: «Это Разиль… Дардиев… Он зубы на меня точил… Больше некому… Он мастак подделывать…»

— Где он живет? Почему он написал? — спросил чекист раненого.

Но в груди умирающего что-то заклекотало, и на его белых губах вспенилась кровь. А вместе с этим оборвалась и нить как с анархистами, так и с неким загадочным Дардиевым, который неведомым путем узнал о подготовке ограбления банка и взрыва на пороховом заводе.

Дардиев, как оказалось, не состоял в штате гостиницы. И более того, там его никто не знал.

«Откуда он обо всем узнал? А может, кто-то передал сведения этому Дардиеву? Но кто это третье лицо? Имел ли Дардиев только одну цель — уничтожить Сабантуева, или это лишь побочная, неглавная цель? Что на самом деле преследовал этот тип, подделывая почерк гостиничного стряпчего? Кто такой Дардиев и кто стоит за его спиной?» Вся эта обойма вопросов набивалась в голову хаотично, ибо любой из этих вопросов при его решении мог оказаться главным, решающим в раскрытии готовящегося преступления.

Ликвидация Саньки-анархиста вовсе еще не означала, что преступление предотвращено. Это понимал и Олькеницкий. Подтверждением этих предположений явилась секретная шифрованная телеграмма ВЧК.

«Казань. Гоголя, 28.

Петерс».

Олькеницкому.

В Москве сорвана готовившаяся акция анархистов по нападению на Гохран. Поступили сведения, анархисты готовят подобную акцию в Казани [10] . Примите надлежащие меры.

Олькеницкий ознакомил с этой депешей Измайлова.

— Не исключено, Шамиль, что действия местных анархистов координированы московским бюро анархистов, — сказал председатель губчека, набирая номер телефона казанской милиции. Он попросил начальника милиции срочно навести справки о Дардиеве Разиле.

— А мы, — продолжал Олькеницкий, обращаясь к Измайлову, — должны осаждать крепость неизвестности, что возведена с помощью газетного обрывка с текстом за подписью Сабантуева и событиями в гостинице «Франция», но уже с другой стороны. Если штурм наш не совсем увенчался успехом, согласно анархистской дороги, то наш приступ этой крепости должен начаться теперь со стороны порохового завода. Ведь, судя по той же записке, там затевается диверсия. И мы должны, не медля ни одной минуты, проверить достоверность этого сообщения. Тем более отчасти это сообщение уже подтвердилось.

Председатель губчека нервно провел пальцами по щеке, словно проверяя, насколько выросла щетина за сутки, и задумчиво произнес:

— Мне кажется, что человека, подписавшегося за Сабантуев надо искать и во взаимосвязи с пороховым заводом.

— Иначе говоря, надо взять его в вилку, — отозвалась Вера Брауде, молчаливо сидевшая подле Олькеницкого, — как берут артиллеристы при стрельбе, чтобы быстро и точно накрыть цель.

— Вот-вот, вроде этого, — подтвердил Олькеницкий. — Поиск должен вестись именно в таком ключе. Ведь кроме того, что мы не знаем кто такой Дардиев, мы еще не знаем точно, он ли подделал подпись Сабантуева и он ли лично располагал сведениями, которые сообщил нам.

— Вряд ли все это совмещается в одном лице, — выразила сомнение Брауде. — Всего скорее, помимо этого Дардиева, есть ещё одно лицо, а возможно, целая шайка. Не исключено, что и этот Дардиев входит в какую-то организацию.

— Ты полагаешь, что Сабантуева подставили под удар не из-за личных отношений? — спросил председатель губчека, вставая со стула.

— Да, я, пожалуй, больше склонна к этой версии. Я вот, пока здесь сидела, и пришла к этому выводу.

— Почему так решила?

— Видишь ли, если бы этот Дардиев Разиль — будем считать условно, что он все-таки написал в ЧК, — преследовал только личные счеты, то он бы указал его координаты, хотя бы место работы. Ведь этого Сабантуева мы могли и не найти. Автор этой записки конечно же допускал такую ситуацию, тем более в нынешнее бурное время. Он, этот автор, отлично понимал, что мы, возможно, и вовсе не будем, да в какой-то мере и не в состоянии, долго и скрупулезно искать этого Сабантуева. Не так ли?

— Логично, — энергично подтвердил Олькеницкий, — очень даже логично. Дальше…

— Так вот, подлинный автор этого письма преследовал явную цель: чтобы мы активно занялись анархистами. Иначе говоря, нанести им удар. Кто-то в этом очень заинтересован. И когда этот «кто-то» узнал о намерениях анархистов, не преминул этим воспользоваться. Потому что этот неизвестный хорошо понимал: нас на мякине не проведешь и нужна достоверная, безупречная информация…

— Да, пожалуй, ты права, — согласился с ней Олькеницкий. — Пожалуй. — Он немного помолчал и прибавил: — Конечно же версия о том, что писал нам честный человек, который хочет разоблачить врагов Советской власти, весьма сомнительна. Честный человек, по крайней мере, не будет подделывать чужой почерк. Значит, это продуманный ход. И тут, пожалуй, ты, Вера, права, что замешан не один человек. Можно, конечно, предположить, что за всем этим стоит целая организация. — Председатель губчека заложил руки за спину, подошел к напольным часам, поднял тяжелые бронзовые гири и вернулся к столу. — Давайте теперь порассуждаем: кто заинтересован, чтобы мы серьезно занялись анархистами? Кто в этом ищет выгоду для себя?

— Сразу тут и не ответишь, — проронила заместитель председатель губчека. — Надо основательно поразмышлять.

— Что ж, можно и сейчас подумать. Пусть даже не очень основательно. — Олькеницкий снова присел на стул и потрогал подбородок. — Нужно определить, хотя бы приблизительно, наши исходные позиции напротив самых важных фортов той самой крепости неизвестности, которую мы вздумали штурмовать. — Председатель губчека полистал блокнот с записями и сделал какие-то пометки. — Завтра хочу побеседовать с бывшим начальником контрразведки Казанского военного округа. В прошлом году при Временном правительстве контрразведка вела дело по подготовке диверсии на пороховом заводе. Конечно, на что-то особое рассчитывать трудно, но… В общем, посмотрим.

Зазвонил телефон. Поступило сообщение из милиции: Дардиев Разиль был привлечен в декабре семнадцатого года к уголовной ответственности за подделку документов. Бежал из-под стражи. Но это уголовное дело утеряно.

— Вот такие дела… — неопределенно произнес Олькеницкий, закончив разговор по телефону. Потом, пригладив волосы, сказал: — Кажется, я начал растекаться по древу. (Председатель губчека был самокритичен и не стеснялся признавать свои недочеты при подчиненных.) Мы, кажется, намеревались определить, хотя бы приблизительно, — что за люди, какая организация хочет, чтобы мы вплотную занимались анархистами. Так ведь?

— Да, — тихо отозвался Измайлов.

— Для этого случая, мне кажется, — продолжал Олькеницкий, — можно применить логический метод исключения. Если исходить из сведений, которыми мы располагаем на сегодняшний день, в городе сколачиваются две подпольные организации, ставящие задачу свергнуть Советскую власть, — это эсеровская и монархическая. Правда, есть еще один камень, который висит, пока что невесомо, на нашей шее, — это германская разведка, доставшаяся в наследство от прежних режимов. Если их суммировать, то получается чудо-юдо о трех страшных головах, которое, как в известной русской народной сказке, переполнено коварством, злостью и смертью.

— Мне кажется, третью голову чуда-юда — германскую разведку — можно сразу же отсечь, вернее не брать во внимание, — заметила Брауде.

— Поясни-ка эту мысль нам с Шамилем, — попросил Олькеницкий.

— Кайзеровская разведка испокон веков преследовала в России две цели: сбор военной, экономической и политической информации диверсии на военных заводах и на транспорте. Причем в военное время, то есть с началом первой мировой войны, акцент все больше стал смещаться в пользу диверсий. Полагаю, стратегия ее не изменилась ни на йоту и сейчас. Отсюда непреложно следует: германской разведке невыгодно «сигнализировать» о готовящихся диверсиях. Она в них сама нуждалась как в воздухе. Принцип: чем хуже — тем лучше — святой принцип для иностранной разведки. Это, так сказать военная сторона дела. Но есть еще вторая сторона — политическая. Эта третья голова чуда-юда очень заинтересована, чтобы было больше неуправляемых политических организаций, которые дестабилизировали бы положение в стране. Особенно анархистских. Ведь смута в стране — рай для вражеских агентов. Вот поэтому-то эта голова чуда-юда не будет дышать испепеляющим огнем на анархистскую организацию, а наоборот — при возможности будет нежно, тепло дышать, как на цветок, дабы он, не дай бог, не завял от холодных политических ветров.

— Справедливо, Вера. Все это так, — согласился с ней Олькеницкий. — Но теоретически можно предположить такую ситуацию: записку нам написал субъект, который имеет зуб как на германскую разведку, так и на анархистов. Может быть такое?

Все присутствовавшие молчали.

— Может, — вдруг ответил Измайлов. — Но это возможно, если речь идет о немецком агенте, который по каким-то причинам хочет отделаться от своих, либо наоборот, свои хотят его убрать, а он об этом узнал. Но может быть и несколько другая ситуация: автор письма в ЧК когда-то пострадал от кайзеровской разведки и от анархистов. И теперь, как говорится, исповедует другую веру, скажем, эсеровскую или монархическую. Во всяком случае, этот субъект, допустим Дардиев, подделал записку (а это косвенно подтверждает и милиция по наущению, приказу, а может, просто за хорошую мзду того человека, который и был связан с германской разведкой. Либо, по крайней мере, этот Дардиев сам был связан с иностранной разведкой, а теперь входит в одну из двух известных нам организаций.

Олькеницкий и Брауде переглянулись. И председатель губчека улыбнулся.

— А нашему молодому коллеге палец в рот не клади — откусит по плечо. Зубастый. А?

— Есть такой грешок, — сказала Вера Петровна, улыбнувшись. — Не случайно он вышел и на Сабантуева.

Измайлов покраснел. Он хотел сказать, что это вышло совершенно случайно. Но вместо этого, распираемый радостью, промямлил, что он только фактически повторил, а может, в какой-то степени увязал сказанное ими обоими. Но не более. И что он, Измайлов, сейчас не откладывая в долгий ящик, примется изучать архивы военной контрразведки за последние два-три года.

Архив казанской военной контрразведки, касающийся германской агентуры, был до смешного мал: всего одно дело толщиной с палец да две тощие, словно побывавшие под прессом, серые папки, покрытые ржавыми пятнами и пылью.

В одной из папок, датированной девятьсот пятнадцатым — девятьсот шестнадцатым годами, содержались заявления обывателей, мещан, служащих, а также сообщения от платных осведомителей о подозрительных действиях агентов, подколоты справки, составленные разными чинами контрразведки, которые свидетельствовали о принятых ими мерах.

Измайлов, сопоставляя эти заявления и составленные по ним справки, заметил, что некоторые офицеры контрразведки не очень-то старательно исполняли свои обязанности. В справках содержалось немало пробелов, уязвимых мест. Некоторые факты вообще оставались без внимания. «Ну, конечно, им же некогда работать, — подумал чекист. — Кто же тогда заполнит рестораны? Кто будет забавлять девиц? Это ж исстари их вторая специальность».

Вторая папка за семнадцатый год оказалась тоже тощей: в ней находилось с десяток страниц, среди которых было несколько сообщений от разных лиц. Но одна из бумаг заставила Измайлова вздрогнуть: в ней излагались сведения, факты, с которыми он невольно однажды столкнулся. Тогда развернулись такие события, связанные с этими фактами, которые едва не привели его на эшафот, к гибели. То было сообщение начальника Чистопольской школы прапорщиков полковника Кузнецова начальнику контрразведки Казанского военного округа о том, что его пытается завербовать германская разведка.

«Вот оно что! — Кровь прилила к его голове, и перед глазами запрыгали светлячки. — Вот откуда растут корни того преступления, которое пытались мне прилепить как собачье дерьмо. Полковник Кузнецов не захотел быть кайзеровским агентом, за что поплатился своей жизнью. И убийство его свалили на меня. Во всяком случае, это пытался сделать всеми неправдами следователь Алтынбай Серадов. Встретить бы его, гада, сейчас».

Измайлов повертел в руках почтовую бумажку, обрамленную голубыми орнаментами, с текстом, который он выучил почти что наизусть и отложил ее в сторону. К этой бумажке прилагалось лишь распоряжение начальника контрразведки Казанского военного округа полковника Кузьмина: «Расследование дела о попытке вербовки германской агентурой полковника А. П. Кузнецова и его гибели возложить на капитана Мулюкова Т. А.»

«…Мулюков… Мулюков, — повторял про себя Измайлов незнакомую фамилию контрразведчика, — вот кто вызволил меня из объятий смерти. А я и фамилии-то его не знал. Не до того было. Теперь запомню на всю жизнь как своего спасителя. Где он, интересно, сейчас?»

К желанию Измайлова увидеть бывшего капитана контрразведки Мулюкова из чувства глубокой благодарности прибавилось профессиональное желание, когда он начал листать набухшие от сырости листы дела о расследовании деятельности германской агентуры на пороховом заводе. Это дело поначалу вел (и весьма удачно) капитан Мулюков. Именно он высчитал и разоблачил кайзеровского диверсанта. А вот его коллега, которому передали это дело, действовал примитивно, с проколами, и немецкий связник, не говоря уж о резиденте, канули, словно в мутную воду.

Когда председатель губчека Олькеницкий вызвал на беседу бывшего начальника контрразведки полковника Кузьмина, к нему у Измайлова было немало вопросов. Но этот сивоусый тучный старик отвечал уклончиво, односложно. Часто путался. Но отчетливо было видно одно: недавнишний начальник военной контрразведки был в полном неведенье от обстановки, которая сложилась в Казанском военном округе за последние год-два. Бывший царский полковник не мог толком объяснить и причину передачи дела о немецком диверсанте от одного следователя другому, более слабому. Он лишь невнятно пробурчал под нос: «Мулюков был непочтительным офицером. Никакого уважения к мнению старших. Упрям. Ломится, как слон, прет к цели».

— Если быть почтительным к глупости да к неверным суждениям и выводам своих начальников, значит, повторять их ошибки, — заметил Олькеницкий.

«Молодец он, — подумал Измайлов, — сразу понял, что за фрукт сидит перед ним».

— Как вы сказали? — Старик приложил ладонь к уху.

— Я говорю, что иногда полезно быть непочтительным и упрямым, — пояснил председатель губчека, — особенно если речь идет о работе.

— Да-да, разумеется, — закивал головой посетитель, поднимаясь со стула.

— Минуточку, Александр Павлович, — остановил того хозяин кабинета, — подскажите, пожалуйста, где сейчас находится Мулюков? Он вообще-то в Казани?

— Да, милостивый государь, он, кажется, здесь. Капитан грезил наукой, преподавательской деятельностью. Не исключаю возможности, что он уже начал трудиться на этой наипристойнейшей ниве.

Когда бывший начальник контрразведки закрыл за собою дверь, чекисты позвонили в университет. Оказалось, Мулюков работает преподавателем на юридическом факультете с января месяца. Единственно полезное, что почерпнули чекисты из этой беседы с бывшим полковником Кузьминым, таким образом, оказались сведения о местонахождении Мулюкова.

Измайлову хотелось отправиться в университет немедля. Это понимал и Олькеницкий (Шамиль рассказал председателю губчека о всех своих злоключениях в Чистополе осенью семнадцатого года и о той роли, которую сыграл в его жизни капитан Мулюков).

— Сейчас, Шамиль, потерпи чуток, — улыбнулся Олькеницкий, — через пяток минут отпустим тебя. — И, уже обращаясь к Брауде: — И, как говорят в народе, давеча не стал подводить итоги нашего разговора втроем. Полагал, что беседа с таким тузом, как начальник военной контрразведки, что-нибудь нам даст. Но от него как от быка молока… А вот архив, с которым мы ознакомились, видимо, со временем даст свои плоды. Во всяком случае, потемки неизвестности исчезнут в какой-то мере. Но на это уйдет не один день. Так что давайте-ка подведем итоги коллективной мысли на сегодняшний день.

Председатель губчека подошел к окну и открыл фрамугу.

— Итак, — резюмировал Олькеницкий, — мы в прошлый раз все пришли, в сущности-то, к одному выводу: записку на газетном клочке сработали либо эсеры, либо монархисты. Так?.. Так. Но, учитывая, что савинковская организация более многочисленная и разветвленная, как это проясняется, — примат за ней. Разумеется, это не значит, что не нужно обращать внимания и на монархистов.

На этом они разошлись в тот день. Мулюков оказался в университете, но Измайлову пришлось подождать, пока закончились у того занятия. Лампочки еще не горели, и в коридоре первого этажа царил легкий полумрак. Шамиль с любопытством и благоговением разглядывал все вокруг. Ведь у него была давнишняя мечта — поступить в этот знаменитый университет.

«Кого только не видели эти стены, — с восхищением подумал Измайлов, осторожно дотрагиваясь до них, как до живых загадочных существ. — Неужели когда-нибудь эти стены будут взирать и на меня как на своего студента?» От этой мысли у него захватило дух. Погрузившись с головой в волшебное озеро сладостных грез, Шамиль не заметил, как окончились занятия и как прошел мимо него преподаватель Мулюков, которого он сумел потом настичь уже в вестибюле у выхода.

Рыжеволосый, небольшого роста, Мулюков резко повернул голову, блеснув солидной лысиной, когда Измайлов слегка дотронулся до его локтя.

— Талиб Акрамович, мне хотелось бы с вами поговорить, — тихо, смущаясь, произнес Шамиль, как первокурсник, который имеет «хвосты».

Мулюков замедлил шаг и, полагая, что перед ним студент, коротко бросил:

— Завтра приходите. Завтра. Я буду в это же время. — Но, сделав шаг, вдруг остановился. — Погодите, погодите. Кажется, я с вами встречался по прежней работе, по службе в контрразведке…

— Вы не ошиблись, Талиб Акрамович. Моя фамилия Измайлов. Вы тогда крепко выручили меня. Спасли от расстрела.

Мулюков довольно улыбнулся. Видно было: ему приятно слышать слова благодарности, что не забыли его. Пусть даже эта признательность исходит от юноши, от которого мало проку.

— Где вы сейчас? Чем занимаетесь? — участливо осведомился Мулюков у своего бывшего подследственного.

Измайлов не сразу ответил на его вопрос, обдумывая, как бы объяснить все поделикатнее, чтобы сохранить этот доброжелательный тон разговора.

— Видите ли, Талиб Акрамович, при революции действует принцип крайних полюсов. Как поется в гимне: кто был никем, тот станет всем.

— И наоборот, — ввернул Мулюков, продолжая улыбаться, — кто был всем, тот стал никем.

— Но по вас этого не скажешь, — перебил его Измайлов.

— Да что вы, ей-богу, — махнул рукой новоиспеченный преподаватель, — я был при канувших режимах самой маленькой шестеренкой в огромном военном механизме. Мелкий клерк от контрразведки, выбившийся из голодных низов. — Словно чувствуя, кто перед ним, и потому как бы оправдываясь, бывший офицер контрразведки заявил: — Мой отец до сих пор на здешнем мыловаренном заводе потеет простым рабочим.

— Понятно… — проронил Измайлов —…Я вот чего вас побеспокоил… Мне хотелось бы услышать ваше мнение, есть ли на пороховом заводе германская агентура? Это одно…

Измайлов, сосредоточившись на своих вопросах, не заметил, как его собеседник сразу же напрягся и на побелевшем его лице брови полезли вверх.

— …А другое…

— Послушайте, товарищ Измайлов, вы что, работаете в ЧК? — быстро сориентировался Мулюков.

— Извините, что не представился. — Шамиль показал ему мандат чекиста.

— Для столь серьезной беседы, кажется, это место не очень… — пожал плечами преподаватель, глянув на снующих вокруг студентов.

Они не спеша направились к Державинскому саду и присели там на свободную скамейку рядом с памятником поэту Державину. Ярко-зеленые маленькие молодые листики тополя густо покрывали ветки, свисавшие прямо к скамейке, и источали приятный запах. Солнце спряталось за куполом монастыря, и его лучи заливали светом лишь печные трубы да крыши двухэтажных домов, выстроившихся сплошной улицей. Ветер как будто совсем заснул, даже макушки самых высоких деревьев стояли не шелохнувшись. День был теплый, но от земли исходила сырая прохлада. Эту прохладу вовсе не замечали воробьиные стайки, которые, громко чирикая, живыми комками катались по земле, по почерневшей от влаги прошлогодней листве.

— Воробьиные свадьбы вроде бы уж должны были пройти в начале апреля, а ваши казанские воробьи и в конце месяца не могут нагуляться, угомониться, — проронил седовласый худощавый старик, медленно тащившийся под руку с моложавой, роскошно одетой женщиной.

Мулюков, отвечавший все это время на вопросы чекиста, замолчал, пока эта странная парочка не прошествовала мимо них.

— Так вот, еще раз подчеркиваю: за полгода, что прошло, как я покинул свою обанкротившуюся военную фирму, — изменилось многое. По крайней мере, от той военно-политической обстановки в Поволжье, как от сгоревшего пороха, ничего существенного не осталось. Полагаю, это нашло отражение и в деятельности германской разведки. По крайней мере, методы работы должны измениться, если, конечно, они не хотят провалов. Поскольку большинство населения относится к советскому государству как к своему родному дому и будет, как рачительный хозяин, держать двери на запоре и вовремя закрывать ставни, то ее врагам, чтобы попасть внутрь дома, придется изощряться, работать более тонко. В этих условиях сокращается и сфера подкупа должностных лиц, широко применявшаяся в России иностранными разведками при прежних режимах.

Мулюков сорвал тополиный листок, помял его пальцами и бросил образовавшийся зеленый комочек через плечо.

— Конечно, разведка — это самая динамичная контора из всех контор, существующих в мире. Не сумеешь мгновенно перестроиться в работе — тут же вылетишь в трубу крематория. Цена деятельности здесь самая высокая, какая только может существовать на земле, — жизнь или смерть. Она-то и заставляет иностранного агента мобилизовать все потенциальные возможности. Но и он не может прыгнуть выше своей головы. А старые привычки, как гири, тянут вниз, не дают высоко забираться в своих стремлениях, решениях. Старые привычки частенько толкают на роковые ошибки.

Измайлов терпеливо слушал несколько пространную речь бывшего контрразведчика, который на основе общей картины, чтобы было яснее молодому сотруднику ЧК, хотел выделить особые штрихи деятельности германской разведки.

— Мне кажется, точнее говоря, я уверен, что, когда я раскручивал дело о немецком диверсанте на пороховом заводе, кроме него, там больше никого не было. Подтверждение? Пожалуйста: они бы давно устроили там взрыв, особенно когда менялась власть. Им ничего не мешало. Следовательно, надо особое внимание уделить вновь принятым туда работникам. Не исключаю и традиционный метод разведки — подкуп. Такую попытку немцев, если они ее уже не претворили, вполне допускаю. Работают они частенько грубо.

Бывший капитан вытер кончиком носового платка глаза и сел к Измайлову вполоборота.

— Вы, Шамиль, спрашиваете: может ли быть какая-то связь между убийством полковника Кузнецова и германской разведкой, точнее ее агентами, которые имеют задание проникнуть на пороховой завод? Если даже предположить, что в Казанском военном округе действует чертова дюжина агентов германской разведки (что маловероятно), то не исключаю, и даже предполагаю, что они связаны между собой. Немецкий агент по кличке Двойник, который давал инструкции диверсанту, окопавшемуся на пороховом заводе, имеет поразительное внешнее сходство с неким типом, управлявшим тарантасом, под колесами которого и погиб небезызвестный полковник. Гибель его, сами понимаете, не случайная. Ведь в него до того стреляли, но покушение было неудачным.

— А как вы, Талиб Акрамович, считаете: следователь Серадов, который пытался все это свалить на меня, — случаем, не завербованный агент немецкой разведки?

— Я об этом немало думал и пришел к выводу: его просто подкупили уже в ходе следствия. Но взятка эта сильно отдает запахом аванса за будущие работы, которые заставит его выполнять германская разведка. Возможно, поэтому он и бежал от всех — от контрразведки и от кайзеровских агентов. Но это он мог сделать по указке последних. Кто его знает. Его, конечно, надо разыскать. Для пользы дела. Точнее, для спокойствия государства. Ведь с точки зрения юриспруденции, если должностное лицо берет взятку от иностранной разведки, дабы поспособствовать ее интересам в ущерб закону, то трудно уже его не считать завербованным, то есть платным агентом, таким образом, он волей-неволей становится пособником иностранной агентуры, соучастником преступления, именуемого предательством. Я уверен: германская агентура приложит усилия, чтобы взять в оборот этого Серадова. Благодаря таким людям она и живет.

Потом Мулюков по просьбе чекиста рассказал, какие у него были личные взаимоотношения с начальством и своими коллегами. И тут он упомянул имя Дардиева Разиля, который, как полагал рассказчик, по наущению или по просьбе одного его коллеги-недруга подделал почерк Мулюкова: приписал, подделав почерк, оскорбительные слова в адрес его начальника Кузьмина и подбросил ему этот пасквиль. Ну а разве трудно испортить отношения между людьми, особенно между начальником и подчиненным? Конечно, нетрудно. Это что чихнуть такому прожженному интригану, коим является Миргазиянов. Надо всегда учитывать, что нет более суетного, непостоянного и колеблющегося живого существа на свете, чем человек. Кажется, так говорил о человеке великий знаток человеческих душ Мишель Монтень. И он, в общем-то, близок к истине. А уж о стариках и говорить нечего. Короче говоря, с тех пор между нами пробежала черная кошка.

Услышав знакомую фамилию, Измайлов напрягся и с хрипотцой в голосе спросил:

— А где сейчас этот Дардиев?

— Где он сейчас? — переспросил Мулюков, срывая очередной листок с ветки тополя. — Этого я точно не знаю. Знаю, что раньше служил в первом Казанском запасном полку в чине прапорщика. Сам он из мещан, а мыслями пребывал во дворянстве, не имея на то ни ума, ни благородства.

— Как по Мольеру?

— Несколько иначе, — преподаватель юрфака отрицательно покачал головой. — По Мольеру — мещане во дворянстве. То есть они уже числились официально в дворянском сословии. Но душой и мыслями были что ни на есть мещанами. А «благородный» Дардиев еще только рвался туда.

— Да, да, вы правы, — признал свою неточность Измайлов и покраснел. Но тут же, поборов смущение, спросил: — А не подскажете, как его найти? Нам он очень нужен.

Бывший контрразведчик усмехнулся:

— Уже и у вас успел наследить. Плохо он кончит. — Он вздохнул и устремил свой взор в сторону Театральной площади. Потом Мулюков махнул в ту сторону рукой. — Там, в здании дворянского собрания, на концертах разных знаменитостей, я не раз видел этого Дардиева с бывшим поручиком контрразведки Миргазияновым. Полагаю, этот Миргазиянов в курсе, где обитает его приятель, — Мулюков склонил голову и уткнулся лицом в свою большую ладонь, но тут же, быстро выпрямившись, добавил: — Бывший поручик живет на Островского, кажется, восемь… Там рядом с этим домом находится посредническая контора по хранению и перевозке мебели. Если спросите, чем Миргазиянов сейчас занимается, понятия не имею. Его приятель-то занимался до службы в армии граверными работами.

— Вот как? Дардиев — гравер. Понятно.

Потом они несколько минут молчали: Мулюков терпеливо ожидал очередного вопроса, а Измайлов мысленно перетрясал все, о чем они говорили. «Не пропустил ли еще какой-нибудь важный вопрос», — размышлял Шамиль.

— Как вы, Талиб Акрамович, полагаете: если Двойник дважды засветился, но выскользнул оба раза из рук контрразведки, как после этого повел себя он и его шеф? Вернее, как они должны себя вести?

— Вопрос непростой. Здесь можно лишь считать возможные варианты, делать предположения.

— Нда, это так, — с ноткой грусти согласился молодой чекист. — Понятно, что этого агента могли либо вывести из игры и дать ему возможность залечь на дно, либо перебросить в другой населенный пункт, либо убрать. Так ведь?..

— Это традиционная общая схема поведения агентов в подобных ситуациях. Правда, сюда еще надо прибавить побег, исчезновение агента от своих шефов. Два провала агента заставляют резидента крепко задуматься. Это не только его настораживает, но и пугает как бы через провалившегося, но бежавшего агента не вышли на него самого. А вдруг контрразведка дала ему возможность бежать, чтобы на его хвосте, как на бабы-ягиной метле, прилететь прямо в апартаменты резидента. Тут многое зависит от поведения провалившегося агента и от личности резидента: если он перестраховщик, или нервный, или болезненно мнительный и так далее, значит, несдобровать этому агенту. И он, предчувствуя расправу, чаще бежит. Реже переходит к противнику, предварительно оговорив условия сдачи. Все эти варианты поведения могут быть применимы и к Двойнику. За исключением, конечно, последнего: он не пришел к нам в контрразведку. Не исключаю возможности, что Двойник, бросив немецкие знамена (если он по национальности не немец), рядится сейчас в одежду монархиста или эсера.

Бывший контрразведчик надел на голову серую фетровую шляпу и застегнул верхние пуговицы летнего пальто. Он не спеша встал, хрустнув суставами ног.

— Вот черт, еще и сорока нет, а отложение солей в суставах как у древнего старца. — Мулюков повернулся к Измайлову и прибавил: — Знаете, думаю, что этот Двойник, как меченая рыба, выплывет еще наверх. Такой уверенности у меня не было бы, если б в стране не происходили такие знаменательные, необычные события. В этом гигантском военном и политическом водовороте, когда все так кардинально, разительно меняется, каждый преступник всерьез надеется не только выжить, но и крепко погреть руки или сделать, примазавшись к какой-нибудь группировке, головокружительную карьеру. Двойник, судя по его почерку, звезд с неба не хватает. Поэтому старые или новые его хозяева будут поручать ему играть не сногсшибательные роли, а небольшие, незаметные, какие обычно поручают в театрах серым, заурядным актерам.

«Не такой уж этот Двойник серый слабак, если сумел дважды уйти от контрразведки, — помыслил Измайлов, поднимаясь со скамейки. — Видимо, самолюбие у него заиграло. Впрочем, посмотрим. Может, он и прав».

Шамиль, горячо поблагодарив Мулюкова за полезную беседу, сразу же отправился к себе на Гоголя, в ЧК. После его доклада Олькеницкий быстро распорядился:

— Возьми, Шамиль, сейчас двух красноармейцев и езжай к бывшему поручику Миргазиянову.

Измайлов хотел было выразить сомнение насчет надобности красноармейцев, но решил промолчать.

Солнце уже давно скрылось за горизонтом, но ярко-розовая широкая полоса, занимавшая треть небосклона, изливала на землю мягкий свет, который позволял еще хорошо видеть на добрую сотню шагов.

Чекист и сопровождавшие его красноармейцы остановились на углу улиц Островского и Петропавловской. Дом, который интересовал их, оказался вторым от угла на противоположной стороне, и вечерние сумерки еще не успели размыть его очертания, и было отчетливо видно все, что вокруг происходило. Рядом с этим внушительным деревянным домом располагалась, как и говорил Мулюков, посредническая мебельная контора, и поэтому тут было людно. Сюда то и дело подъезжали пустые телеги и, нагрузившись комодами, столами, стульями, платяными шкафами, отъезжали в разные стороны. Лошади, тянувшие телеги с поклажей, фыркали, ржали.

«Бойкое место, — подумал Измайлов, — удобное для конспиративных встреч».

Чекист заметил: в деревянный дом, в который он направлялся, вошла молодая парочка. «Ага, — обрадовался он, — значит, хозяин дома».

Они втроем перешли наискосок улицу и очутились у входа в нужный дом.

— Вы пока останьтесь здесь, — приказал красноармейцам, — а я схожу туда один.

Чекист поднялся по скрипучей деревянной лестнице на закрытую веранду и постучал в дверь, ведущую в прихожую. Вскоре за дверью послышались шаги.

— Кто? — спросил из-за двери приглушенный мужской голос.

— Мне бы хозяина дома Миргазиянова.

— А кто его спрашивает? — поинтересовался все тот же голос.

— Я из ЧК, откройте.

Из прихожей донеслась какая-то глухая возня, звук разбитой посуды. Потом все стихло. Но дверь никто не открывал, словно хозяева позабыли о требовании представителя власти. Постояв немного, Измайлов снова постучал.

Вдруг размеренный уличный шум разорвали выстрелы. Стреляли совсем рядом. Измайлов не сообразил сразу, в чем дело, что произошло. Он вытащил револьвер из кармана и бросился на улицу. Совсем рядом гулко ударила винтовка. Послышался переливчатый звук разбиваемых стекол. Возле угла дома ничком лежал красноармеец, зажав в руках винтовку. А его товарищ, судорожно передергивая затвор винтовки, почти не целясь, палил по окнам миргазияновского дома. С подоконника безжизненно свисало тело крупного мужчины в военном френче с маузером в руке. Только тут дошло до Измайлова, что произошло и что надо делать. Он быстро огляделся по сторонам.

Прохожие и клиенты мебельной конторы, дико озираясь, разбегались и прятались по ближайшим подворотням с необычайной быстротой и проворностью. Извозчики, яростно нахлестывая испуганных лошадей, стремительно разъезжались с криками и матерщиной. Они не обращали никакого внимания на падающую с повозок мебель.

Измайлов метнулся к противоположному углу, но эта стена дома оказалась глухой. Он пробежал вдоль нее до конца и выглянул из-за угла. Шагах в сорока от дома он увидел убегавших двоих вооруженных мужчин. Чуть справа от них бежала женщина плотного телосложения. Шамиль краем глаза заметил распахнутое окно и все понял: эти трое воспользовались его ошибкой, он не поставил сюда красноармейца стеречь окно.

— Стой!! Стой, говорят!

Один из убегавших, почти не оборачиваясь, выстрелил наугад.

— Стой, стрелять буду! — снова крикнул чекист.

Но те не обращали никакого внимания. Бежавший с женщиной мужчина снова вскинул пистолет, чтобы выстрелить.

Измайлов поднял оружие, прицелился и выстрелил в высокого мужчину, что бежал впереди всех, но промахнулся. Оба мужчины, словно сговорившись, выстрелили одновременно, и одна из пуль щипнула угол дома, вырвав из бревна кусок дерева, который больно впился Измайлову в руку.

— Ах так, гады! — вслух произнес он и, резко вскинув револьвер, начал исступленно стрелять в своих врагов до тех пор, пока не кончились в барабане патроны. С последним его выстрелом упал мужчина, бежавший рядом с женщиной. Второй же из них успел добежать до угла соседнего дома и благополучно скрыться за ним.

Шамиль сунул револьвер в пиджак, выхватил свой именной пистолет из брючного кармана (после приключения в номерах «Франция» он решил не оставлять больше это оружие на работе) и рванулся за тем длинным, который только что исчез за углом. Но до соседнего дома Измайлов не добежал…

Пока он менял оружие, женщина, которая также пыталась скрыться, пробежав одна несколько шагов, после того как упал ее попутчик, остановилась. И, не сводя напряженных глаз с лежавшего мужчины, она, как хмельная, покачиваясь, подошла к нему. Тот по-прежнему лежал без движения. Она встала. Замерла. Потом, дрожа всем телом, наклонилась к мужчине, но дотронуться до него не решалась: ведь тогда исчезнет последняя надежда, что он жив. Но когда женщина увидела приближающегося вооруженного парня, в нее тотчас вселилась решимость: она приникла ухом к груди лежавшего и тут же со страхом и с ужасом в глазах отпрянула от него. Он был мертв!

Измайлов пробежал было мимо женщины, склонившейся над убитым, но ему вдруг показалось в ней что-то знакомое, и он остановился. И когда пригляделся — остолбенел. Быть не может!

Он не мог поверить своим глазам: перед ним была Дильбара! Его любимая девушка, о встрече с которой он даже не помышлял. Не надеялся. А в последнее время даже не мечтал. И вдруг ОНА. Здесь. В Казани. На Островского. И… с бандитами. Это совершенно не укладывалось в голове. Никак. Ни с какой стороны. Что же это?! Как же это так?!

Только что убегавшая вместе с его врагами женщина вдруг обернулась, как в мрачном сне, его любимой девушкой. Но эта явь была подобна кошмарному сну: Дильбара с искаженным от ужаса и боли лицом придвинулась к Шамилю вплотную и вцепилась ему в горло. Он не сопротивлялся, руки его бессильно болтались, как веревки. Он стоял безучастно, как человек, смирившийся с неизбежным несчастьем. Вскоре перед глазами у него поплыли красные круги, как тогда, во дворе купеческого дома, когда душил его, Шамиля, хозяйский сторож.

Подбежавший к своему старшему по команде красноармеец, не понимая, что тут происходит, изумленно замер. Ему было странно видеть, как пыталась душить чекиста какая-то смазливая бабенка, которая при этом, всхлипывая, издавала нечленораздельные звуки. А тот, как будто заколдованный, стоял столбом. Но красноармеец был в больших летах и много повидал на своем веку: он тут же сообразил, в чем дело, когда увидел убитого молодого человека. Он схватил женщину за плечи и потянул ее к себе. Но Дильбара, вырвавшись из его рук, начала яростно осыпать юношу хлесткими пощечинами.

— На тебе… На… На… — с ненавистью приговаривала она после каждого размашистого удара. — Можешь и меня застрелить! Не нужна мне теперь жизнь. Не нужна! Ты убил нас двоих! Убийца. Проклятый убийца!

Красноармеец справился с ней с трудом. Но тут она упала возле своего мертвого возлюбленного и рыдала так, что Шамиля охватил нервный озноб. Стоять рядом с ней было невыносимо. А уйти не хватало сил: ему казалось, сделает шаг и упадет. Юноше было так тяжело, что удивлялся самому себе: как он еще не упал, не потерял сознание.

Когда душу человека, его сердце и разум всецело охватывает пламя безответной любви — можно по праву, пожалуй, относить его к числу очень несчастных людей. Такой человек в солнечный день не видит солнца. Для него все серым-серо. А душу гложут бесконечные черви смертной тоски, грусти. И этому тяжкому состоянию, этой боли нет конца и края. Нечто подобное в эти минуты навалилось разом на Шамиля, да еще в придачу горе любимой женщины, которое он причинил ей своими руками. И хотя Измайлов утешал себя тем, что он честно исполнял свой долг, что любой другой поступил бы так же, что и в него ведь ее возлюбленный стрелял, но все это было слишком слабым утешением и облегчения не приносило.

Когда прибыла машина и убитых начали переносить в нее, Дильбара снова было рванулась к Измайлову, но ее придержал конвоир. И она снова кричала проклятия в адрес Шамиля.

Последних слов ее Измайлов уже не слышал: он сначала бессильно опустился на подножку автомобиля, а потом в обмороке свалился на землю. Перестрелка, гибель красноармейца, смерть молодого мужчины от его руки и переживания, связанные с Дильбарой, отняли у Измайлова все силы, какие только были в сильном молодом организме.

Очнулся Шамиль уже в машине, которую гнали в больницу Клячкина: боялись, что у него что-то серьезное. Несмотря на все просьбы повернуть на Гоголя, в ЧК, Брауде позаботилась, чтобы ему оказали врачебную помощь. Врачи порекомендовали Измайлову денька два-три отдохнуть.

— Завтра первомайский праздник, — сказал Олькеницкий Шамилю, когда тот настоял на своем и не остался в больнице, — вот и погуляй по центру города. Побывай на митинге. Совмести полезное с приятным. А третьего числа я тебя жду.

Первомай выдался солнечным, теплым. Легкий волжский ветерок лениво перебирал складки красных полотнищ, развевавшихся по обе стороны центральных улиц Казани. Знамена развевались и на проезжей части, и тротуарах улиц, где были определены места сбора демонстрантов. С утра основная масса участников праздничного шествия начала собираться на Воскресенской улице и Большой Проломной. Измайлов впервые видел такое огромное число людей. Здесь был довольно разношерстный люд: у бывшего офицерского собрания, что напротив Пассажа, было место сбора моряков, рабочих с красными знаменами, анархистов с черными флагами и надписями на них «Да здравствует Анархия». Поодаль, за аукционным магазином, толпились по-деревенски одетые мужчины и женщины с обветренными лицами.

Вскоре колонна демонстрантов с веселым шумным гомоном, то растягиваясь, как гармошка, то снова собираясь, «рваным» темпом двинулась по Лобачевской улице. Потом, как единый живой организм, колонна втянулась на Грузинскую улицу и остановилась у театра. Начался митинг. С высоты птичьего полета могло показаться: этому живому организму нужно было еще вкусить духовную пищу, чтобы набраться сил и двинуться дальше.

На Большой Проломной на тротуарах плавилась под солнцем медь духового оркестра: пели «Марсельезу» и «Интернационал». Магазины и лавки закрыты. Народу столько, что негде яблоку упасть.

По мостовой двигались колоннами со знаменами рабочие, солдаты и военнопленные — немцы, австрийцы, мадьяры, румыны. Кое-кто из них с винтовками на плечах — это интернационалисты, которые поклялись бороться до «победного конца» за социализм, за диктатуру пролетариата. За ними прошел мусульманский социалистический батальон с красными знаменами. Бесконечной вереницей двигались колонны рабочих и крестьян в сторону крепости-кремля. Перед собравшимся народом в кремле выступил от имени Казанского городского Совета Шейнкман.

Измайлов, изрядно уставший, пришел к себе, как он мысленно называл, в «ночлежку» лишь после полудня. Ему вместе с его товарищем по работе предоставили небольшую комнатушку в коммуналке с закопченными стенами и паутиной по углам. В помещении находились две железные поржавевшие кровати, будто их вытащили из болота, да круглый стол с одним стулом. Вместо занавески на окне колыхались, прикрепленная двумя канцелярскими кнопками, пожелтевшая газета. Но Шамиль был очень рад этой комнатухе, потому что это был свой угол в кирпичном двухэтажном доме по Малоказанской улице, в центре города.

Он прилег было на койку, чтоб перевести дух, да уснул как убитый. Открыл глаза лишь под утро, когда первые лучи солнца робко заглянули в запыленное, как на мельнице, окошко.

Утром Шамиль явился на службу, и, как оказалось, очень кстати. Заместитель председателя губчека Брауде молча подала ему шифрованную телеграмму из Москвы.

«Казань. Гоголя, 28. Олькеницкому.

Петерс».

В Петрограде разоблачен матерый германский агент-диверсант по кличке Свифт, действовавший в России с 1913 года. В 1916–1917 годах орудовал в Казани: участвовал вместе с агентом по кличке Двойник в диверсиях на участках Московско-Казанской железной дороги — крушение составов, взрыв вагонов с боеприпасами. Этими агентами велась подготовка крупной диверсии на пороховом заводе. По показаниям Свифта, это задание остается в силе до настоящего времени. Однако Двойник исчез из поля зрения германской разведки после неудачной попытки вербовки русского офицера. Причина исчезновения его не ясна. Не исключается, что диверсия на пороховом заводе поручена другому агенту. Двойник выходил на резидента германской агентурной сети в Поволжье. Возраст Двойника 30–35 лет, высокого роста, плотного телосложения, светловолосый, глаза большие, карие, лицо продолговатое, нос прямой, с небольшой горбинкой. По характеру общительный, легко сходится с людьми, особенно с женщинами. Образованный. Обладает артистическими способностями. Очень хитер и осторожен.

— Именно об этих приметах говорил мне и Мулюков, — проронил Измайлов.

— Применительно к кому? К Двойнику?

— Совершенно верно, к этому агенту.

— Так… — полуутвердительно-полувопросительно произнесла она. — И что же нового это привносит?

— Если Двойник и Семен Семенович Перинов — одно и то же лицо, то поиск можно вести по нескольким направлениям.

— Например?

— Ну, например, с бывшей алафузовской компанией, которая куражилась в Чистополе прошлой осенью.

— Вы полагаете, они осели в Казани?

— Конечно, сам миллионер Алафузов, разумеется, бежал, но его компания в большинстве, пожалуй, осталась.

— Это, в общем-то, реально, — задумчиво проговорила Брауде, — кто-то здесь остался. Все забились по щелям или приняли благообразный вид, подобающий нашему времени. А потаскухи, надо полагать, надели чуть ли не черные косынки и выдают себя небось за бывших воспитанниц Казанского института благородных девиц.

Хозяйка кабинета помолчала, тихонько постукивая карандашом по столу, и поинтересовалась:

— А вы что, помните в лицо этих девиц?

Измайлов пожал плечами и сказал:

— Увижу — узнаю. А так, воспроизвести словесно не могу.

— Но ведь их придется искать неведомо где, Шамиль. А это, я вам скажу очень непростое дело.

— Второе направление поиска Двойника — это через бывшего поручика контрразведки Миргазиянова и его дружка Дардиева, — продолжил свою мысль Измайлов. — Возможно, что этот бывший поручик знает больше о нем, чем мы. Да с учетом таких перемен им ничто теперь не мешает снюхаться. Ведь, похоже, этот Двойник исчез из поля зрения своих шефов и лег на грунт, как подводная лодка, и выжидает. А может, уже и всплыл. Короче, прощупать этих субчиков не помешает. — Измайлов помолчал и добавил: — Ну и архивы могут кое-что подсказать…

Брауде кивнула головой и сказала:

— Что ж, действуйте. А там посмотрим.