В конце мая 1918 года над Страной Советов начали стремительно сгущаться черные тучи. Двадцать пятого мая подняли мятеж белочехи и в течение двух дней захватили Мариинск и Новониколаевск. 29–30 мая пали Пенза, Сызрань, Канск; в начале июня — Омск, а затем Самара. Воспользовавшись этой ситуацией, эсеры создали в Самаре свое «правительство» — Комитет членов учредительного собрания (Комуч). Белогвардейские подпольные организации, прятавшиеся, как крысы, от глаз людских, начали вылезать из всех щелей в захваченных мятежниками городах. Враждебные ветры подули с занятых территорий, которые вскоре достигли и Казани; зашевелилась контрреволюция. Был организован ряд диверсий на железнодорожном транспорте. Неизвестные лица пытались поджечь государственные продовольственные склады, дабы ввергнуть город в пучину голода. Был совершен ряд террористических актов в отношении представителей власти. Средь бела дня застрелили двух членов ревкома и четверых милиционеров. Враждебные элементы пускали, как ядовитое зловоние, провокационные слухи о скором падении Советской власти. В городе, как в едином живом организме, нарастало с каждым днем внутреннее напряжение. Оно заметно ощущалось и в губчека. Его председатель, Гирш Олькеницкий, по-прежнему оставаясь секретарем губкома партии, работал за двоих. Ему приходилось удлинять свой рабочий день до двадцати часов в сутки. Только молодой организм мог выдержать такую дьявольскую нагрузку. Но последние ночи спать не пришлось — он лично руководил несколькими операциями по арестам заговорщиков и диверсантов.

В это раннее июньское утро двадцатипятилетний Гирш Олькеницкий огромным усилием воли сумел одолеть сон, который могучими невидимыми путами упрямо клонил его голову к круглому валику мягкого дивана. Сполоснув холодной водицей лицо, он сел разгребать деловую корреспонденцию. Но воспаленные глаза слезились и буквы плавали, будто они находились не на бумаге, а в белой ванночке, наполненной молоком. Председатель губчека встал и подошел к окну. На улице слегка курился, как осенью, туман, который, однако, уже расплывался по воздуху неровными рваными клочьями, напоминая прозрачную белесую легкую ткань. Такую ткань из тумана он часто видел по утрам на Каме, где отбывал очередную ссылку. Именно глядя на растворяющуюся в воздухе материю тумана, ему однажды почему-то, кроме прочих, пришла мысль, которая первоначально показалась странной, даже где-то излишне драматизированной. Но потом, насколько часто Олькеницкий задумывался над проблемой усовершенствования орудий смерти и средств ведения войн, настолько все больше убеждался, что человечество в конце концов ведет себя в тупик, — в лоно страшных переживаний, а возможно, к полному самоистреблению, самоуничтожению. А разве этот кошмар возможен? Вполне. Человеческая мысль, материализовавшись, взвилась в заоблачные высоты — взлетали боевые аэропланы, сея бомбы смерти; мысль проникла в морские глубины — в пучину их начали погружаться корабли и, пройдя под водой десятки, сотни миль, снова всплывали, чтобы нанести страшный удар. Пулеметы косили людей, как коса траву. Появились танки и броневики. Если люди с помощью аэропланов, подводных лодок, танков одним махом могут уничтожить сотни и даже тысячи людей, то какое же будет детище научно-технической военной мысли через лет двадцать — тридцать? Страшно подумать! Ведь эта адская мысль человека и впредь не будет дремать. Она будет еще мощнее и усилится в геометрической прогрессии. И создадут такое оружие, которым будут убивать десятки, сотни тысяч в один, как говорится, заход. А уровень-то сознания у человека не поспевает за этой неудержимой, стремительной, как молния, мыслью. Сознание человека — его доброта, участливость к чужим бедам, борьба с алчностью и эгоизмом — все больше и больше отстают от научного прогресса. Отмеченные черты человека хотя вроде и отличаются от сознания пещерного человека, но и не перешагнули уровня сознания феодальной общественно-экономической формации.

Оружие чрезвычайно опасно для людей. В ином случае это напоминает то, как несмышленому дитяти дают в одну руку зажженный факел, а в другую — начиненную порохом бомбу.

«Чудно как устроен человек, порой какая-то мелочь, какой-то непримечательный факт или явление могут воскресить давнишние размышления или переживания, желания или забытые радости». Он тяжело вздохнул и вслух произнес:

— Какая же громада дел только по воспитанию людей ждет нас! А ведь это неотложные дела. А тут еще контра…

В тот день председатель губернского ЧК решил спозаранку переговорить с Измайловым. Он еще минувшим вечером хотел с ним обсудить некоторые новые сведения, поступившие от начальника управления милиции Гофштадта. Но непредвиденные обстоятельства заставили его отложить разговор с Измайловым.

…А за неделю до этих событий Шамиль Измайлов упорно силился отыскать концы, за которые можно было бы ухватиться, как за прочные поручни, и дойти по ним на ощупь в туманной неизвестности к порогу дома, где живут разыскиваемые ЧК люди. Эти концы — поручни — он пытался нащупать, изучая среду прошлого обитания уголовника Мусина, гравера Дардиева и германского агента Перинова по кличке Двойник. Из этих семи дней поисков Измайлов потратил почти целые сутки на «копание» в архивах бывшего губернского жандармского управления. Там он наткнулся на две сильно измятые маслянистые бумажки, словно ими вытирали грязные кухонные столы. Ему показалось, что бумаги могли пролить свет на всю эту запутанную историю. Шамиль чисто интуитивно полагал, что и Дардиев, и Двойник, и даже Мусин связаны между собой невидимой нитью. Если и не связаны, то по крайней мере дороги этих людей прямо или косвенно пересекаются. Но каким образом — пока что не знал.

Измайлов, пытаясь вывести себя из какого-то ровного, безразличного состояния, очень близкого к равнодушию, читал и перечитывал эти две бумаги. Но они почему-то не высекали ту самую искру в сознании, которая вызывает вспышку озарения, рождение дельной мысли, неожиданной догадки. Хотя сами по себе документы были любопытны.

СПИСОК

негласных осведомителей Казанского губернского жандармского управления в увеселительных и злачных заведениях губернии.

20 июня 1917.

Из 112 официальных и неофициальных злачных увеселительных заведений города Казани в 59 из них негласными помощниками ГЖУ являются следующие лица:

. . .

4. Балабанов Константин Дормидонтович (по кличке Дядя Костя) содержатель подпольного заведения (притона) в Суконной слободе.

. . .

Примечание: автобиографические данные означенных лиц имеются в деле № 15/4.

Ротмистр Казимаков Б. Х.

8. Рудевич Валерий Владимирович (по кличке Тьфу) работает сторожем-вышибалой в неофициальном злачном заведении у Дяди Кости — Константина Балабанова.

. . .

11. Садретдинов Шафик Садретдинович (по кличке Башмак) работает истопником-разнорабочим в чайхане на Сенном рынке.

12. Самченов Феофан Никандрович (по кличке Бык) работает официантом в ресторане «Сибирский тракт».

А на втором листе было написано:

«Ротмистру Казимакову Б. Х.

1 января 1917 года Тьфу».

Довожу до Вашего сведения, что вчера, 31 декабря вечером, под новый год один из посетителей заведения „Дяди Кости“, назвавшийся Семеном, просил у хозяина, чтобы тот допустил его развлечься к „звезде“, красотке Флоре. Хозяин, учитывая, что клиент под „салдым“ и еле держится на ногах, заломил тому очень высокую цену. Этот Семен-то заявил, что он чихал на деньги, лишь бы „товар“ был фирменным. Тогда хозяин затребовал с клиента деньгу заграничную, англицкую. 50 фунтов стерлингов. Требование Балабанова этот самый посетитель тут же исполнил.

Позже, также наблюдая через замочную скважину, я видел, что сей щедрый господин одарил такой же купюрой и свою избранницу. Звал ее замуж. Хвастал, что денег полно — на одной тачке не увезти.

Крамолу не разводил. Напротив, очень уж нахваливал батюшку царя Николая II и покойного Григория Распутина, дух которого вознесся в небеса к самому господу богу. Упомянул германского кайзера Вильгельма, пояснив, что он родственник русского царя. Подчеркиваю: сказал русского царя, а не нашего царя, будто иностранец. Часто произносил немецкие слова и целые выражения, особенно когда лобзал свою избранницу.

Потом, когда этот Семен уснул в кровати, очаровательная Флора обшарила его карманы и что-то спрятала под матрацем. Сей предмет проверить не удалось.

Приметы Семена, ежели понадобятся Вашему благородию, опишу незамедительно.

Измаилов дочитал обе бумаги, у него мелькнула мысль: «Этот Семен уж не Перинов ли, не агент ли Двойник? Ведь осведомитель Рудевич верно подметил у того одну фразу, настораживающую бдительного человека». Подгулявший Семен мог вообще-то и оговориться. А вот иностранная валюта здесь, в Казани, и не в Петрограде, и не в портовом городе — это редкость. И кое о чем говорит. Либо этот Семен связан с иностранцами или лицами, бывающими за границей, или… этот субъект сам иностранец. Но с какой тогда миссией сюда он послан? Для шпионажа?

Измайлов хотел было снова отправиться в архив и поискать там бумаги, которые восполнили бы информационный пробел, но передумал. Маловероятно, чтобы этот Дядя Костя, хозяин подпольного публичного дома, сообщил жандармам, что он под новый год полакомился сладким куском иностранной валюты. Балабанов ведь понимал: отберут как вещественное доказательство. А коль не сыщут этого загадочного богача и не уличат его в шпионаже, приберут фунты в свой карман. Это уж как пить дать. Нет, не для этого Дядя Костя держит свое тайное злачное заведение, чтобы раздавать свои кровные, чтобы расставаться с тем, что пришло ему в руки. Поэтому искать его писулю с приметами Семена — пустое дело.

И тут Шамилю пришла идея: заприметив такого щедрого клиента, Дядя Костя попытается взять того на крючок, дабы основательно вытряхнуть этого Семена. Для этого он все сделает, чтоб очаровательная Флора взяла того в оборот, либо сам попытается втереться к нему в доверие, быть нужным человеком. Итак, надо хоть носом землю вскопать, а этого Дядю Костю — отыскать. Или хотя бы, на худой конец, найти бывшего осведомителя жандармерии Рудевича. «Позволь, а почему бы, как говорят украинцы, не пошукать этого ротмистра Казимакова? Или даже самого полковника Кузьмина — начальника контрразведки Казанского военного округа».

Измайлов начал поиск с последних. Он просмотрел списки регистрации бывших царских офицеров, но в официальных документах ни Кузьмин, ни Казимаков не значились. Но значило ли это, что их унесло ветром революции из губернии? Или же они ушли в подполье?

«Эх, кабы взять этого жандармского ротмистра за загривок да тряхнуть — сразу бы все сведения о Балабанове и Рудевиче, как картофелины из развязанного мешка, высыпались бы. А от них и до Семена недалече…»

По архивным данным Шамилю удалось все же узнать домашний адрес бывшего жандарма Казимакова. Тот занимал небольшой особняк в Кошачьем переулке. Но дом бывшего жандармского ротмистра в декабре семнадцатого года был национализирован и передан ревкому. Живший при доме престарелый работник пояснил: хозяин дома переехал то ли на Третью Гору, то ли на Комиссариатскую улицу. За прошедшие полгода он, во всяком случае, видел его с женой дважды на упомянутых улицах.

Значит, их благородие ротмистр Казимаков околачивается в Казани. Чем же он занимается? Уж не переменил ли знамена да не примкнул ли к савинковцам или к кадетам и меньшевикам, организация которых («Союз возрождения России») начала быстро, как метастаза, разрастаться в Казани, особенно с мая месяца. Названная организация, наряду с савинковской и монархистской, называла себя сторонником вооруженной борьбы с Советской властью.

Ротмистр Казимаков, как установил чекист, ведал в Казанском губернском жандармском управлении всеми негласными агентами-осведомителями. Все доносы, вся информация от агентов обычно поступали к нему либо к его помощнику. Фигура ротмистра была не рядовой. Это понимал и Измайлов. Ведь за спиной Казимакова стояла целая сеть, которую он мог использовать против новой власти. Шантажируя этих бывших агентов, ротмистр мог их использовать как хотел. В нужный момент он мог прятать своих людей у этих осведомителей. Да и сам в случае чего мог присоседиться к любому из них. В обнаруженном списке осведомителей значилось лишь четверо из пятидесяти девяти человек. Фигура ротмистра особенно привлекла Шамиля и по другой причине: когда он искал в архивах упоминавшуюся папку № 15/4 с автобиографическими данными осведомителей, то наткнулся на одну бумагу с подписью ротмистра Казимакова. И сличив ее со списком негласных агентов, обнаружил, что оба эти документа написаны одним человеком — Казимаковым.

Для чего жандармский офицер выписал из общего списка лишь этих четверых агентов? Кто они — особенно полезные, нужные люди? Или особенно надежные? Если так, то почему этот список он оставил в архиве? Куда исчез общий список агентов-осведомителей всей губернии?

Все эти всплывавшие вопросы, словно неожиданные неприятности, терзали Измайлова, и он начинал нервничать. А когда пытался окидывать взором, словно огромную картину, кучу взаимосвязанных вопросов, которые ему предстояло решить, он терялся. В него, как в больного, вселялась какая-то оторопь, которая парализовала его деятельность. Мысли растекались, словно по древу, и он не мог четко определить — где главное, а где второстепенное. И вообще, за что браться. Шамиль не знал, что примерно такое же состояние испытывают порой и опытные, искушенные искатели. Но они умеют, поразмыслив, довольно быстро успокоиться и даже на короткое время отвлечься, дабы не давили на их психику страх или неуверенность — эти вечные спутники любого сложного поиска, предстоящего большого дела. Опытного искателя страх, неуверенность долго не могут держать в своих цепких объятиях, ибо на смену им довольно скоро приводит воодушевление. Ведь воодушевление и страх, словно странная супружеская пара, уживаются вместе лишь в одной ситуации — при начинании большого дела, важного мероприятия. Но в конце концов воодушевление выгоняет страх, неуверенность и у молодого искателя. Однако ему мешает еще и другое. Это крайности, которые, как пьяные дьяволы, вселившиеся в душу молодого искателя, толкают его то в одну сторону, то в другую. То он из-за мелочей не видит общей ситуации. То общая картина дел, которую он пытается постоянно держать перед своим мысленным взором на первом плане, не дает возможности ему увидеть важные детали. Нечто подобное происходит и с начинающим художником, особенно при изображении батальных сцен; при поисках правильной композиции он упускает из виду решение отдельных фрагментов. Умение вовремя переключиться от общей схемы, от общей панорамы дел и сконцентрировать все свое внимание на решении отдельных деталей, частных задач свидетельствует о мудрости и мастерстве искателя. Но таким мастерством Измайлов пока что не обладал.

Два дня он потерял в поисках бывшего жандарма Казимакова. С утра до вечера крутился на Третьей Горе и Комиссариатской улицах. Обошел все домовые комитеты, спрашивал у продавцов лавок, коих выросло на этих улицах как грибов после теплого летнего дождя. Но о Казимакове никто не слышал. «Видимо, этот зверь поменял свой цвет, — подумал Шамиль. — Определенно, взял чью-то фамилию и живет теперь, гад, припеваючи по подложным документам». Он знал его приметы (их назвал бывший домработник ротмистра) и зорко всматривался в каждого мужчину невысокого роста средних лет. Потерпев в этих поисках неудачу, молодой чекист, прежде чем отправиться по известным адресам бывших жандармских осведомителей, кинулся в университет, на Воскресенскую. Разыскал бывшего капитана контрразведки Мулюкова. Тот, как добрый старый приятель, улыбаясь, ответил на мучившие Шамиля вопросы.

О Казимакове он раньше слышал, но лично его не знал. Знал лишь то, что этот жандармский офицер собирал доносы и вел досье даже на высокопоставленных армейских офицеров и полицейских чиновников, не говоря уже о гражданских лицах.

Потом Мулюков, предвосхищая вопрос о Тряпкине Михаиле, заметил, что тот работал одно время в университете на медицинском факультете, а потом пропал из виду.

— О нем на кафедре говорили как о чудаковатом, взбалмошном, импульсивном человеке, хотя и не лишенном ума. — Бывший контрразведчик помолчал, а потом прибавил: — Говорят, будто он в какую-то больницу подался, не то в Шамовскую, не то к Клячкину. Вернее, в бывшую больницу Клячкина, где последние дни жизни провел поэт Габдулла Тукай.

Мулюков сообщил ему, что по последним слухам его бывший шеф полковник Кузьмин подался на Дон, где собирается офицерство под знамена белого движения. Новоиспеченный преподаватель рассказал чекисту и кое-что о Константине Балабанове.

— О нем наслышано все Поволжье. В общем, матерый уголовник и осведомитель. Пасся сразу на двух нивах: полицейской и жандармской. Он и нам, контрразведке, предлагал свои услуги. Вот полиция и жандармерия в последние годы и закрывали стыдливо глаза на его проделки да на его притон. Закладывал почти всех. Отрабатывал свои грешки. Иначе говоря, полицейские и жандармы рядились в тогу священников: за исповедь Дяде Косте отпускали все тяжкие грехи.

Когда наконец разговор закончился, Измайлов не спеша пошел к выходу. Одолеваемый невеселыми думами, он не заметил, как закрыл за собой тяжелую дубовую дверь главного корпуса и оказался на центральном портике с величественными белыми колоннами, что вознеслись до самой университетской крыши. Юноша остановился, привалился плечом к колонне, словно ухажер, уставший ждать свою возлюбленную, и бездумно уставился на афишную круглую тумбу. Так он простоял минут пять, пока не взглянул на серый купол неба с маленькими промоинами, через которые устремлялись к земле красноватые лучи солнца. Горизонт уже подернулся сизоватым мраком. Шамиль, словно после короткой дремоты, очнулся. «Ого, оказывается, уже вечер на носу». И он поспешил в Шамовскую больницу. Но там Тряпкин не работал. Не значился он и среди медперсонала городской больницы. Тогда Шамиль поехал на Дальне-Архангельскую улицу, где, по словам университетского преподавателя Мулюкова, проживал доктор Тряпкин.

«Интересно, узнает ли он меня, — подумал Измайлов. — Вряд ли. Кто я для него тогда был? Деревенский олух. Лошадиный погоняла…»

Шамиль быстро отыскал дом 17 по Дальне-Архангельской. Одноэтажный пятистенный дом с железной крышей заметно отличался своей добротностью от соседних жилых строений. Дом этот до недавнего времени принадлежал Михаилу Тряпкину. Но в связи с острой нехваткой жилья в городе к нему подселили три рабочие семьи. И дом был разделен на четыре части. Сам хозяин продал часть дома и, как оказалось, куда-то съехал. Никто из новых жильцов ничего толком больше не знал. Правда, один из них посоветовал Измайлову порасспрашивать соседа Курбана Галиева, который помогал Тряпкину по хозяйству: таскал от колонки воду, колол дрова, чинил сени, присматривал за домом, когда хозяин дома отъезжал по своим врачебным делам в какой-нибудь уезд.

Галиев Курбан особой словоохотливостью не отличался. Отвечал не торопясь и без особой охоты.

— Где все-таки живет сейчас хозяин этого дома? — повторно спросил Измайлов, показывая рукой на соседский пятистенный дом.

— Сабсим не знаю. Аллах видит. Ни знаю, гражданин харуший.

— Он, этот врач, один жил?

— Защим адин. Жина била у ниву.

— Вот как? — удивился Шамиль, ранее почему-то представляя, что Тряпкин холостяк. — А жена где сейчас? Когда ты, бабай, ее видел последний раз?

— Ана туже уихала. Два мисяц назад. Начала априль хазяин дума уихал, и она уихала.

— Значит, с тех пор ты, Курбан-бабай, ее не видел?

— Ни видал, гражданин харуший, ни видал.

— Между собой как они жили?

— Чаву?

— Хорошо ли жили, говорю, они между собой?

Старик беззвучно пожевал синеватыми губами и покачал отрицательно головой.

— Плохо или хорошо?

— Плуха, гражданин харуший. Плуха.

— Почему? Ты, Курбан-бабай, чего-нибудь замечал?

— Ругались ани. А пащиму — ни знаю, гражданин харуший. — Старик, немного помолчав, добавил: — Флюра-то нимнуга гулять любила. Асубинно, когда Михаил далику камандировка езжал. Адин угез к ний хадил, патум — другуй. Она нимнужка-нимнужка бириминный эстала от ниву. Мужит паитаму и ругались.

— Хозяин-то подолгу дома не бывал? — осведомился чекист, пройдясь по скрипучим половицам туда-сюда.

— Та нит. Ун вудка мнуга кушал. Вут паитаму, как гаварила Флюра, мыши нучью плуха лавил. Вут Флюра-то гуляла.

— Он что, каждый день пил? Или у него, как у нормального делового человека, была какая-то норма?

Старик неожиданно оживился. В тусклых, потухших глазах блеснули искорки.

— Разе, гражданин харуший, исть такуй нурма на адин мужик? Мин всигда панимал так: какуй глутка, такуй нурма.

Измайлов улыбнулся и спросил:

— А может, ты, Курбан-бабай, слышал, где работает этот Тряпкин Михаил?

— Эслыщал, гражданин харуший, эслыщал. Ун гуспиталь рабутал. Ваинный гуспиталь.

От старика Шамиль поехал в гарнизонный госпиталь. Там-то он и нашел врача Тряпкина. Вернее, тут он работал, но на месте не оказался, после дежурства ушел домой. Чекисту сообщили: Тряпкин проживает на Второй Мокрой улице, 23.

Пока Измайлов добирался до места жительства Тряпкина, с вечернего непроницаемого неба полетели мелкие капли дождя. Но было так тихо, что ни один листок на деревьях не шевелился. Дождь начал усиливаться, и стало слышно, как мерно забарабанил он по железным крышам. Измайлов поглубже напялил кепку на голову и трусцой побежал по незнакомой темной улице.

Редкие прохожие боязливо жались к мокрым темным заборам и, часто оглядываясь по сторонам, старались как можно быстрее разминуться со встречными прохожими. Фонарей на улицах не было и в помине, и поэтому номера домов, казалось, размылись дождливой темнотой. Шамиль пытался расспрашивать прохожих, но те, делая вид, что очень спешат, поскорее старались удалиться.

Наконец он отыскал нужный дом. Но входная дверь в коридор двухэтажного обшитого деревянного дома оказалась запертой. Справа от двери на цепочке висела белая фарфоровая ручка, будто кто-то приладил ее сюда по ошибке вместо водяного бачка уборной. Шамиль догадался, что эта ручка теперь — звонок. Он дважды дернул ее, и вскоре послышалось шарканье ног.

— Кого вам? — донесся мужской голос из-за обитой старым войлоком двери.

— Мне бы Тряпкина Михаила Тимофеича. — «Неужели нет его дома?» — испуганно подумал тотчас Измайлов.

Вскоре дверь приоткрылась, но лишь настолько, насколько позволяла цепочка.

— Вы меня спрашиваете?

— Мне нужен товарищ Тряпкин.

— А вы кто такой? Чего нужно?

Измайлов просунул в щель руку с мандатом.

— Из ЧК. Хотел бы с вами поговорить, — негромко произнес Шамиль, разглядывая этого жильца.

Юноша сразу же узнал Тряпкина. Правда, за год он здорово изменился. Постарел, обрюзг. Под глазами появились морщины. От свежести лица остались одни воспоминания.

— А что случилось? — глухо выдавил из себя врач. — Зачем я вам понадобился?

— Ничего особенно, Михаил Тимофеич, не случилось. Просто надо с вами поговорить.

Тряпкин медленно открыл дверь, будто решая — открывать или нет.

Они прошли до конца по широкому, но короткому коридору, и хозяин жестом указал гостю на невзрачную дверь с облупившейся желтой краской.

— Прошу, молодой человек.

Еще не успел Шамиль присесть на диван, обитый добротной коричневой кожей, как Тряпкин уверенно заявил:

— Определенно, мы с вами где-то встречались. И, по-моему, при каких-то редких обстоятельствах.

«А память у него отменная», — подумал чекист, всматриваясь в лицо собеседника.

Помолчали. Измайлов выжидал: что же еще вспомнит этот человек, благодаря которому во многом он чуть было не лишился головы? «Может, этот тип спутает меня с кем-нибудь и ляпнет что-либо интересное».

Тряпкин, присев на краешек стула, как робкий проситель, принял смиренную позу. Видно было: он лихорадочно перебирал все события, встречи, мероприятия минувших лет. А казалось бы, главный вопрос: зачем пожаловал чекист — у него на втором месте. И, видимо, не вспомнив, где видел этого официального гостя, Тряпкин задумчиво, не спеша произнес:

— Я весь внимание…

— Где сейчас Алафузов?

— Валери, что ли?

— Он самый.

— Значит, вы ко мне по этому вопросу? — облегченно выдохнул хозяин, как будто с его плеч свалился тяжелый груз.

Измайлов ответил уклончиво:

— Этот вопрос меня давно интересует.

— Насколько мне известно, он бросил недвижимость, но прихватил свой капиталец — золотишко — и дал деру во Францию. Решил отсидеться, переждать, как делали раньше любители спокойствия и благополучия, когда на Руси взвихрялась смута.

— Это не смута — это революция.

— Разумеется, разумеется, — поспешно согласился Тряпкин. — Все еще никак не могу освободиться от этих старорежимных стереотипов мышления. Действительно, для нас с вами, неимущих, — это революция. А для заводчика и фабриканта Алафузова — это смута. Ведь у него все пошло кверху ногами.

— Вы, Михаил Тимофеевич, несколько упрощенно понимаете революцию. Но я конечно же пришел к вам не для дискуссии о революции. — Шамиль помассировал кончиками пальцев надбровные дуги, переносицу и мочки ушей, пытаясь снять утомление. Все это он проделал чисто механически, мучительно размышляя, как же лучше построить разговор с этим Мишелем, чтобы разобраться в нем, узнать, что он за человек.

— Кстати, тибетская медицина рекомендует также массировать шею от затылка. И позвоночник, — заметил хозяин комнаты. — Хорошо снимает усталость и напряжение.

— Спасибо за врачебную консультацию, — сказал Измайлов, нервно зевнув. И тут же спросил: — Когда Алафузов-то сбежал?

— Давненько уже, как только началась эта самая заваруха, пардон, революция, так на другой же день…

«Неужели он так далек от политики и от всего, что происходит сейчас. Или притворяется?» — подумал Шамиль и поинтересовался:

— Не пехом он, наверное, бежал…

— Нет, конечно. У него всегда стоял под парами двухпалубный пароходик. И довольно быстрый, более двадцати верст в час накручивал против течения. На нем и ушлепал вниз по течению до Астрахани. А там и до границы бывшей великой Российской империи рукой подать.

— Откуда вы так хорошо осведомлены о его маршруте?

— С собой приглашал. Валери всегда повторял: «Всякий уважающий себя человек-патриций еще со времен Древнего Рима имел, как две руки, личного врача и личного юриста. В этом сложном бренном запутанном мире без них не обойтись, как не обойтись без зубов или без отдыха».

— Иносказательно, стало быть, своими зубами он считал юриста…

— Да, конечно. И не напрасно. Помнится, был у него один такой проныра и обжора, в любую щель мог, как клоп, залезть и из любой пакостной дыры выскочить как ни в чем не бывало. Конечно, с пользой для хозяина. За ним миллионщик Алафузов как за крепостной стеной жил не тужил, ничего не боясь. И… ой какие делишки они проворачивали, дух захватывало.

«Похоже, он поверил, что я пришел к нему наводить справки об одном из казанских богатеев. Ну, пусть так думает пока».

— И что же, он прихватил того юриста-афериста с собой?

— Нет. С этим юристом случилась какая-то оказия, личная. Он, этот Казимаков, то ли изнасиловал порядочную даму из светского столичного круга и не уплатил требуемую ею крупную сумму денег за оброненную честь, то ли ограбил очень богатую влиятельную женщину, с которой закрутил бурный роман. В общем, оказался замешанным в очень скандальной истории и своей одиозностью начал бросать тень на своего светлейшего хозяина. Ну и…

Молодой чекист, когда услышал фамилию Казимакова, еле удержался, чтобы не перебить собеседника. И, улучив момент, продолжил его мысль:

— Ну и дал отставку своему оруженосцу из области юриспруденции. Так?

— Истину глаголете, — льстиво улыбнулся Тряпкин.

Измайлов, сделав вид, что фамилия юриста мало его интересует, осведомился:

— Ну понятно, юриста Казимакова Алафузов отшугнул, а вы что же, отчего не поехали с ним?

— Предпочитаю быть последним на родине, чем первым на чужбине. Может быть, это звучит как-то громко или… как бы вам сказать… неожиданно, а следовательно, неправдоподобно, но это мое убеждение. К тому же, где гарантия, что Валери после очередной шумной гулянки не даст тебе, как надоевшей собачонке, пинка под хвост.

«Последняя причина, пожалуй, решающая, — мелькнула мысль у Шамиля. — А может, дело вовсе и не в этих причинах? Кто его знает».

— Вы, Михаил Тимофеевич, женаты?

Тряпкин неопределенно пожал плечами. Потом пояснил:

— Как вам сказать… Вообще-то приходилось слушать торжественный марш Мендельсона. Официально. Как говорится, в роли участника.

— И где же сейчас ваша половина?

Тряпкин вздохнул и неопределенно пробормотал:

— В жизни все не так просто. И мне бы не хотелось ворошить…

— Кстати, как зовут вашу жену?

Мишель смерил юношу тяжелым взглядом и на вопрос ответил вопросом:

— Это так государственно важно?

Измайлов выжидающе промолчал.

— Ее зовут Люцией.

— Люцией? — брови Шамиля взметнулись вверх.

— Да-да, Люцией.

«Кто же из них врет: он или Курбан Галиев — его бывший работник, сосед по Дальне-Архангельской улице?»

— Как долго вы здесь живете?

— Около двух месяцев. Переехал с Дальне-Архангельской… Часть моего дома там занял рабочий люд. Или, как их сейчас называют, гегемон. Народ шумливый. Неунывающий. Порой крепко веселящийся. А я, знаете, люблю, как рыба, тишину. Дежурства у меня бывают тяжелые. Нужен отдых. Да еще многое там напоминает о жене.

— Она что, померла?

— Нет-нет, жива-здоровехонька. Как и всякая ненавистная жена, переживет всех. Скорее каменное здание госпиталя развалится, чем она соберется в райские кущи.

— Так ненавидите ее?

— За ослепительным солнцем любви всегда прячутся темные пятна ненависти.

— Изменила?

— Ушла к другому. Теперь как представлю ее в объятиях молодого жеребца, так все нутро горит, как будто сатана разводит там костер из буковых и дубовых полешек. Мочи нет никакой терпеть. А потом — полное равнодушие, как к телеграфным столбам, к другим женщинам.

«А ведь он кое в чем прав. Не испытав чувства безответной любви, не испытав по горло жестоких приступов ревности, так искренне, убедительно говорить не будешь». Измайлов, поймав себя на этих мыслях, испугался: ведь то, в чем, по существу, исповедовался этот мужчина, было созвучно и его, Шамиля, душе. И он поспешил направить течение беседы несколько в другое русло.

— А где сейчас ваша жена?

— Да вы сегодня с ней, наверное, разговаривали. Она в госпитале работает, администратором. Рыжеволосая такая. Небольшого росточка. Люцией Каримовной ее зовут.

Измайлов действительно разговаривал с этой очень миловидной женщиной. От нее узнал и адрес Тряпкина.

— Кстати, у нее есть сестричка Флюра. Они, как две звезды из созвездия Ориона, внешне очень похожие. Они двойняшки. Когда Люция ушла к другому, цирковому силачу Фердинанду Громобоеву, а попросту к Федьке Гаврюшкину, я заболел на нервной почве. Вот сердобольная Флюра меня и выхаживала на Дальне-Архангельской. Ей я обязан исцелением…

«Значит, вон как дело-то было. Выходит, Курбан-бабай принял Флюру за его жену. Похоже, он говорит правду». И у Измайлова несколько спало внутреннее напряжение. Только тогда он заметил, что на столе стояли разные яства: жареная картошка с влажной от свежести ветчиной, яичница с ноздреватыми кусочками сыра да аккуратно, по-ресторанному, нарезанные белые-пребелые кусочки хлеба. Юноша невольно сглотнул слюну, он с утра ничего не ел: не было времени.

— О, вы извините меня, Михаил Тимофеевич, я, кажется, оторвал вас от ужина.

— Это ерунда, — небрежно махнул тот рукой. — Я вообще-то не гурман. У меня нет культа еды. Отношусь к пище по древнегреческому принципу: «Edimus ut vivimus, non vivimus ut edamus», что означает: едим, чтобы жить, а не живем для еды. Видится мне, — глядя на худощавую фигуру юноши, продолжал Тряпкин, — что и вы придерживаетесь такого же принципа. Родственные души мы с вами. Поэтому присаживайтесь-ка к столу да разделим эту скромную трапезу.

«Ого, чего-то он царские кушанья называет скромной трапезой. Скромничает? Или привык к роскошной жизни? Но время-то какое — ведь черному куску радешенек. И большинству так живется. А этот…»

— Спасибо. Я уже поел. — Измайлов встал и прошелся по комнате, которая была довольно уютной. — Кстати, Михаил Тимофеевич, этот Казимаков всегда при Алафузовых служил?

— Да бес его знает, — ответил он скороговоркой, посматривая на еду. Весь его вид говорил, что ему пора садиться за стол.

— А разве он не служил в жандармерии?

Тряпкин сразу же подобрался и отвернулся от стола, словно у него пропал аппетит.

— Точно не знаю. Но краем уха слыхал, что он до февральской революции при царе был каким-то очень влиятельным человеком. Служил будто в полиции или жандармерии. Точно не знаю. Я ведь до весны прошлого года лично не знал Алафузова и его компанию.

— А как звали этого Казимакова?

Хозяин комнаты сморщил лоб, устремляя взгляд к потолку.

— Дай бог памяти. — Мучительное выражение тут же отразилось на его лице. — Дай бог памяти. Э-э-э… вспомнил — Пафнутий Деникович.

«Так же звали и ротмистра Казанской жандармерии! Видимо, это одно и то же лицо. Определенно. Фамилия-то редкая. Тем более и Мишель косвенно подтверждает». Чекист снова сел на диван и тихо спросил:

— На ваш просвещенный взгляд, Михаил Тимофеевич, где может быть сейчас Казимаков?

— Полагаю, что он, как ярый эпикуреец, правда с монархистскими вывертами, эмигрировал.

— А в подпольные монархические организации он не мог податься?

— Да что вы! Он в целом-то колеблющийся, как студень, элемент. Развращенный тип, но умеющий работать. Повторяю: очень ловкий тип. Этого у него не отнимешь. Но вот имеет две ярко выраженные слабости: дьявольскую всеядность к красивым женщинам и утонченную избирательность в еде, сочетающуюся с необычным обжорством динозавра. Проще говоря, аппетит у него всегда, как у голодного льва — барана может уговорить за один-два присеста…

«А нельзя ли по этим наклонностям и поискать этого Казимакова, — мелькнула мысль у Шамиля. — Эти пороки, как пьяные невоспитанные гуляки, будут горланить, подавать свой голос при каждом удобном случае».

— …Но этот шельмец умеет все обставить красиво, солидно, — продолжал Тряпкин. — Даже зимой невесть откуда достанет цветы, фрукты и все такое, что трогает женщин. Да к тому же еще он знает скрытые струны женской психологии, как блестящий музыкант знает нотные знаки и умеет играть. Поэтому можно представить, что у него в этой самой музыке сбоев почти не бывает. Хотя внешне далеко не Аполлон. Скорее наоборот.

Чекист, проверяя правдивость слов Мишеля, попросил того описать внешность Казимакова. И он без каких-либо заметных расхождений обрисовал его довольно точно. «Неужели он правдиво рассказывал здесь обо всем? — подумал Измайлов. — А может, говорит по известному принципу: все, что касается второстепенного и не касается его лично, — правдиво и подробно, а о главном, сокровенном — ни гугу. А при необходимости — ловкое спонтанное сочинительство, вранье. Вообще-то непохоже на последнее. А впрочем, так или нет, все это можно проверить, только переговорив с людьми, уточнив детали. Сегодня уж я это не сумею сделать». И Измайлов решил поскорее выяснить те вопросы, которые занозами сидели в его сознании.

— Вы, Михаил Тимофеевич, часто бываете в Чистополе?

— Нет, не часто. Был там всего лишь раз.

— Когда?

— В прошлом году. Кажется, осенью.

— А если точнее…

Тряпкин вперил пристальный, жесткий взгляд в чекиста. Теперь его лицо не выражало обычного благодушия. Оно стало угрюмым и даже злым.

«Чего-то он так набычился, как человек, давно ожидающий неприятности из этого уездного городка. А я вроде принес, как сорока на хвосте, эту худую весть. Или это просто обычная настороженность его, о которой я и ведать не ведаю? А может, я просто испугал его? Может, душа-то его именно в этом городе и покрылась мерзкой чернотой, как легкие у заядлого курильщика. Оттого, может, и страх ужом начал вползать в сердчишко заячье. Кто его знает?»

— Это что, допрос? — с каким-то неестественным вызовом произнес хозяин комнаты.

— Считайте, Михаил Тимофеевич, как хотите, — спокойно ответил чекист.

— Если это допрос, вы должны предъявить официально мандат и подтвердить свои полномочия. А то я их знаю понаслышке, со слов соседа, который, кстати, очень любопытен. Мне давно показалось, что в его любопытстве всегда присутствует профессионализм. — Тряпкин осторожно, на носочках подошел к двери и приложил большое оттопыренное ухо к замочной скважине. Потом резко открыл дверь, и в коридоре послышались глухие шаги. — Во, наглядный пример. Мой соседушка уже бдел. Подслушивал. И так всегда, когда изредка кто-то приходил ко мне в гости. Это у него осталась профессиональная привычка. Он был, говорю с его слов, полицейским агентом. Но мне кажется, что это бывший жандарм. Интуиция подсказывает. Так что присмотритесь к нему.

— Присмотримся, Михаил Тимофеевич, обязательно присмотримся. — Измайлов вытащил мандат и подал хозяину. — Это наш долг — реагировать на сигналы людей с мест.

— Вспомнил, Шамиль Максумович, — заговорил Тряпкин уже помягчевшим голосом, — я был в Чистополе в октябре прошлого года. Да-да, именно в этом месяце. И вас, кажется, там видел.

— Не ошиблись, гражданин Тряпкин, не ошиблись. Именно там мы с вами встретились. Именно там вы меня лично подставили под удар, который мне едва не стоил жизни.

— Как это? — испуганно встрепенулся хозяин комнаты. — Этого быть не может!

— Может, может. Вы ведь сбили, вернее, задавили человека, когда управляли лошадью.

— Да что вы?! Помилуйте, Шамиль Максумович! Я уселся на место извозчика, когда сбежал Семен после наезда на какого-то офицера. Ну, а поскольку Чистополь я не знал, вас и попросили сесть вместо меня. Я ведь, кажется, даже приглашал вас, если мне память не изменяет, на алафузовский пароход, чтоб вы составили нам компанию. А что же потом с вами произошло? Были неприятности?

Измайлов лишь хмыкнул и саркастически пробормотал: «Были неприятности».

Воцарилось молчание.

Шамиль прошелся по комнате туда-сюда и встал у зашторенного окна.

— В той компании был Казимаков?

— Нет, его не было. Он вообще тогда в Чистополь не ездил.

— Почему? Ведь, как я понял, он везде сопровождал своего хозяина.

— Абсолютно верно. Но в той поездке его не было. Причины, к сожалению, не знаю.

— Кто сейчас находится в Казани из той компании, что ездила в Чистополь в октябре прошлого года?

— Понятия не имею, Шамиль Максумович. Знаете, смута, пардон, революция загнала их кого в Тмутаракань, кого за кордон. Во всяком случае, в этом году в Казани никого ни разу не видал. Сдается мне, что все, кто здесь остался, попрятались, как суслики при наводнении, в новые, более надежные норы.

После непродолжительной паузы чекист попросил своего собеседника описать внешность Семена.

— Я его как-то и не очень запомнил. Ведь видал-то всего раз. Он к нашей компании присоединился там, в Чистополе. Поначалу-то я думал, что это кучер; этот Семен подъехал на тарантасе прямо к чайхане, где мы пировали. — Тряпкин провел ладонью по щеке, словно проверяя, насколько выросла щетина. — А запомнился он мне таким: щупленький, среднего росточка, неказистый на физиономию, темноволосый, особых примет, по-моему, нет. Вот, пожалуй, и все… Да, вот еще… походка у него легкая, я бы даже сказал, порхающая.

— А глаза у него какие?

— Глаза… глаза у него небольшие, уголки чуть опущены. А вот цвет не припомню.

Измайлов поблагодарил хозяина комнаты и поспешил от него прямо в госпиталь, к Люции Каримовне — бывшей жене Тряпкина. Но на работе ее уже не было. На проходной ему сказали, что ушла уже домой. А живет она в деревне Борисково, что находится за озером Кабан. Но туда надо было добираться через весь город. И Шамиль решил по дороге заглянуть в ЧК, доложить о результатах поиска.

Когда наконец он свернул на Гоголя, дождь начал утихать. В темно-фиолетовых промоинах пепельных облаков появились россыпи звезд, которые отражались в черной воде луж. В темноте Шамиль то и дело вбухивался насквозь промокшими ботинками в воду, и звезды, казалось, выплескивались из луж или превращались в тонкие, едва заметные световые зигзаги.

В ЧК он узнал, что к нему приходил Мулюков из университета. Но зачем приходил бывший контрразведчик, осталось неизвестным. Тот сказал: придет на следующее утро к девяти и поделится своими соображениями с Измайловым. Шамиль понял: Мулюков хочет сообщить что-то важное, по пустякам он не будет ходить. От напряжения Измайлов заметался по комнате. Мрачные предчувствия черным облаком дыма окутали его до последней клетки, и ему показалось, что стало трудно дышать. Он выскочил в прохладный коридор и расстегнул ворот рубашки. «Мулюков знал, что я пошел искать врача Тряпкина. И если он поспешил в ЧК, значит, только из-за этого субъекта. Видимо, ему открылись неожиданно новые обстоятельства. И очень важные! Возможно, эти обстоятельства, сведения заставляют принципиально по-новому взглянуть на эту фигуру. Неужели я с ним жестоко промахнулся? Неужели он меня обвел вокруг мизинца?»

Мрачная догадка понесла его в кабинет председателя губчека. Гирш Олькеницкий собирался вздремнуть в кабинете после двух бессонных ночей. Увидев бледного, промокшего Измайлова, он встал:

— Что, Шамиль, приключилось?

— Я не знаю, Гирш Шмулевич, может, и ничего не случилось. Но появились какие-то мрачные предчувствия у меня…

— Ничего не понимаю. Ты давай-ка расскажи толком все по порядку.

Молодой чекист рассказал все, что сделал за прошедший день. Поведал, как вел себя врач Тряпкин. Не забыл и о его соседе, бывшем полицейском агенте. Сообщил ему и о неожиданном приходе в чека Мулюкова, о котором Олькеницкому он рассказывал еще раньше.

— Значит, приметы Семена Перинова, которые описал Тряпкин, никак не стыкуются с описанием внешности его, содержащимся в телеграмме ВЧК за подписью Петерса, где, как известно, сообщалось о Перинове как о германском агенте по кличке Двойник.

— И близко эти приметы, как говорится, не лежали, — грустно отозвался Измайлов.

Олькеницкий сделал несколько шагов по комнате, остановился и потер по-детски пальцами глаза. Потом водрузил на нос пенсне и тихо произнес:

— Так, если врет этот Тряпкин, значит, он завязан узлом с этим Семеном Периновым. Иначе не объяснишь его поведение. Если он говорит правду — дал дезинформацию задержанный агент в Петрограде. Из двух сторон этой загадочной медали нам надо выбрать одну, на которой начертана истина. — Он кивнул Шамилю головой. — Ну, давай вместе будем их ощупывать. Какие подозрительные детали, нестыковки еще заметил ты в общении с ними, кроме того что бывший домработник назвал его жену не Люцией, а Флюрой.

Измайлов с напряжением на лице уставился в окно, словно силился увидеть в темени, что происходит на улице. Потом, казалось, он нехотя отвернулся от черного непроницаемого квадрата окна и негромко заговорил:

— Мне показалось… что Тряпкин разыграл сцену с соседом, который якобы подслушивал наш разговор. Дело в том, что перед тем как хозяин подбежал к своей двери и открыл ее, я почувствовал едва заметное колебание внутренней стены, которое бывает обычно, когда закрывают или открывают соседнюю дверь. И когда сосед проходил мимо двери, — правда, шагов мне не было слышно, зато Мишель, приложив ухо к двери, разумеется, слышал, — он и открыл дверь. В коридоре послышалось мерное шарканье ног. — Измайлов помолчал и тихо продолжил: — Но, может быть, в оценке этого эпизода говорит моя излишняя настороженность. Возможно, и так. Но вот приход Мулюкова ко мне — это уже настораживает всерьез.

— А ну-ка, прочти вслух ту телеграмму, в которой приводились приметы Двойника, — энергично проговорил Олькеницкий, надевая кожаную куртку.

— …Возраст: 32–35 лет, высокого роста, плотного телосложения, светловолосый, глаза большие, карие, лицо продолговатое, нос прямой с небольшой горбинкой.

— А теперь расскажи-ка мне о внешности Тряпкина в той последовательности, в какой приводятся приметы Двойника в телеграмме. Давай, Шамиль, с его возраста начни.

— Возраст — за тридцать, рост… высокий, довольно упитанный, светловоло…

Тут Измайлов осекся, и розовая краска залила щеки, лоб, шею. И почти шепотом выдохнул:

— Мать честная, приметы-то совпадают!

Председатель губчека вытащил маузер из ящика стола и сунул в карман. Он вызвал к себе своего ординарца Алексея и распорядился:

— Срочно машину, и собирайся сам.

Олькеницкий торопил шофера. О том, чтобы заехать к Мулюкову, и речи не могло быть: дорога была каждая минута. Они мчались по темным пустынным улицам, которые казались давно покинутыми жильцами.

— Как по кладбищу едем, — пробасил шофер. — Там тоже в это время ни души.

Где-то в Адмиралтейской слободе забухали выстрелы: резкие винтовочные и глухие — пистолетные. Вскоре стрельба сместилась ближе к Волге и резко усилилась.

— Может, заглянем на огонек, — тихо предложил в темноте чей-то молодой голос.

Шофер вопросительно поглядел на сидящего рядом Олькеницкого. Но тот не обронил ни звука, а только отрицательно покачал головой.

Стояла уже глухая полночь, когда чекисты оказались на Второй Мокрой. Дверь им открыл сосед Тряпкина по коммунальной квартире. Он растерянно глядел на людей из ЧК, которые стремительно вошли в коридор, и тут же, словно часовые, встали у дверей Михаила Тимофеевича.

— Дома он? — кивнул головой Шамиль в сторону комнаты Тряпкина.

— Не-ет… — дрожащим голосом выдавил из себя сосед, пугливо прижимаясь к стене.

— А где он? — Глаза Измайлова нервно расширились и замерли, как неживые, в сильном нервном напряжении. — Куда он делся?

В это время чекисты вошли в комнату врача, в которой царил полный ералаш, словно здесь был эпицентр стихийного бедствия.

— Что здесь произошло? — спокойно спросил у соседа председатель губчека Олькеницкий.

Пожилой мужчина с обвисшими морщинистыми щеками и бельмом на глазу поднес дрожащие руки к горлу, словно хотел снять ими удушливую спазму страха, и тихо прохрипел с каким-то клекотом:

— Увели его.

— Кто увел? — быстро спросил Олькеницкий. — Кто, спрашиваю, увел Тряпкина?

— Милиционеры. Их было двое. С наганами в руках. Между ими и Михаилом Тимофеичем драка вышла. Вернее, он сопротивлялся. Идти не хотел. А те силком его…

— Они были в форме?

— Да-да. В форме. И с наганами в руках. Один из них пригрозил застрелить, ежели, говорит, много буду языком брехать. Так и сказал. Истинный крест. — Мужчина перекрестился. — А Тимофеич-то, улучив момент, когда его выводили на улицу, шепнул мне: «Расскажи властям все как есть, как было».

— Когда эти милиционеры пришли, — подавленно спросил Измайлов, вытирая рукавом пот с лица.

— После вашего уходу — через час, а может, и полтора.

— Они предъявляли вам мандаты?

— У них в руках были наганы, — в который раз уже повторил одну и ту же фразу вусмерть перепугавшийся мужчина. — А это самые убедительные мандаты.

Последующий допрос соседей по коммунальной квартире почти ничего не дал. Единственная новость — арестованного увезли на пролетке, запряженной двумя лошадьми.

— Бери машину, Шамиль, и — до ближайшего телефона, — распорядился Олькеницкий. — Позвони в управление милиции и выясни: посылали ли они своих людей за Тряпкиным. Давай, только быстро!

Вскоре Измайлов вернулся. Милиция, как оказалось, не арестовывала Тряпкина.

— Опять возникла дилемма: или инсценировка, или дело рук бандитов, переодетых в милицейскую форму, которые решили поживиться за счет Тряпкина, — заключил председатель губчека. — Это мы скоро выясним. Ну, а теперь самое время поехать к бывшему капитану контрразведки Мулюкову и к Люции Каримовне в Борисково.

В закабанную деревушку Борисково поехали Несмелов и Копко, а к Мулюкову — Измайлов. Сам председатель губчека поспешил на Гоголя. Ему предстояло допросить активного члена савинковского «Союза» некую Никитину, жену бывшего министра Временного правительства. Вычислил ее сам Олькеницкий. Оказалось, Никитина прибыла в Казань из Москвы с широкими полномочиями — объединить все антисоветские силы. При аресте у Никитиной были изъяты инструкции об организации связей между подпольными организациями савинковцев, монархистов, кадетов, меньшевиков и даже анархистов.

Невидимые щупальца тайных вооруженных группировок уже начали протягиваться друг к другу, чтобы, объединившись в одно целое, спрутом задушить Советскую власть во всей Казанской губернии.

«Уму непостижимо, совершенно невообразимо, какие только военно-политические симбиозы, какие только эклектические соединения группировок с полярными идеологическими платформами не порождает борьба против существующей власти, борьба за власть, — подумал Измайлов, когда звук отъехавшей машины смолк в конце соседней улицы. — А если б эта объединенная нечистая сила победила, то потом, раздираемая внутренними противоречиями, неминуемо раскололась бы, как гнилушка на части. А там, глядишь, и начали бы пожирать друг друга, как белые муравьи в банке».

У Мулюкова он оказался уже под утро, когда солнце поднялось над горизонтом выше печных труб самых высоких домов города. Щурясь спросонья от ярких солнечных лучей, проникающих в комнату через два больших окна, хозяин квартиры быстро рассказал, что привело его в ЧК. От заведующего кафедрой медицинского факультета университета, где раньше работал Тряпкин, Мулюков узнал, что Мишель (так его звали на кафедре) порой выказывал элементарное невежество, которое несвойственно даже студентам. Он был сведущ только по некоторым вопросам терапии. Создавалось впечатление, говорил профессор Рамазанов, что Тряпкин, будучи способным человеком, взял несколько книг по медицине, прочел их и начал карьеру эскулапа. По словам того же профессора, Тряпкин сгодился бы на исследовательской работе, разумеется, по узкой тематике. Но для преподавательской деятельности его знаний было явно недостаточно. И когда он собрался уходить, его никто не стал уговаривать остаться на факультете.

— Я выяснил и другое, — продолжил Мулюков, — Мишель пришел в Казанский университет в марте семнадцатого года, то есть на революционной волне, когда реакционная процаристская профессура была вынуждена покинуть его стены. Очевидно, Тряпкин полагал, что его явные пробелы в медицине не будут замечены. Ведь время-то какое! Разве тут до науки. Да, видимо, рассчитывал и поднатаскаться за короткое время. Но немножко не рассчитал, что медицинская наука, как, к примеру, математика, самая консервативная из всех социальных сфер человеческого общества и меньше всего подвержена политике. Зато он правильно сориентировался в другом…

Мулюков встал, подвигал плечами и покрутил головой. «Последнее время начало затекать правое плечо, — пояснил он. — То ли много занимаюсь и пишу, то ли отложение солей».

Он снова сел на скрипучий старый стул и продолжил разговор:

— Заметьте, германский агент был раскрыт на пороховом заводе в марте семнадцатого года. Его связник бесследно исчез в это же время. В марте, как уже говорил, в университете появляется Тряпкин с характером ягненочка, которого, казалось, мог принести в жертву своих личных интересов любой преподаватель кафедры. Он угождал всем и вся, и за это ему прощали огрехи в работе, пробелы в познании науки. И ушел он с факультета не потому, что его выгоняли. Видимо, так ему было нужно. В госпитале, во-первых, можно почерпнуть у военных нужные сведения. А во-вторых, там никто не заметит его низкую врачебную квалификацию. Красноармейцы народ терпеливый и рады тому, что хоть как-то лечат. Но это, как говорится, я свернул с большака на узкую тропинку обоснования мотивов поступков Тряпкина.

Мулюков помассировал плечо и быстро заговорил:

— Если вернуться на главную дорогу поиска, замощенную фактами, то мы придем по ней к непреложной истине: врач военного госпиталя Михаил Тряпкин и служащий кожевенного завода Михаил Кукшуев — одно и то же лицо.

— А как же Семен Перинов? — невольно вырвалось у Измайлова. — Разве он…

Мулюков прожестикулировал: дескать, все по порядку.

— Заметьте, фигура Перинова Семена Семеновича всплывала только при совершении конкретных агентурных акций: в Чистополе — при попытке завербовать полковника Кузнецова и его убийстве; в Казани — как связник, осуществляющий контакт с диверсантом с порохового завода, и так далее. Короче, это имя использовалось как маскарадная маска, по мере необходимости. А когда в ней не было необходимости, агент ее не использовал. Ведь даже разоблаченный диверсант с завода знал его именно под этим именем. Когда же проверили, оказалось, что нет никакого агента по имени Перинов. На кожевенном заводе был честный человек по имени Перинов Семен Семенович. Под него и работал агент Двойник. Хотя сам агент официально фигурировал на работе как Кукшуев Михаил.

— А чего ж вы вчера мне об этом… — начал было говорить Измайлов обиженным голосом.

Мулюков снова прожестикулировал, чтобы юноша набрался терпения и не торопил события. Бывший контрразведчик поморщил лоб, размышляя, как более последовательно и убедительно изложить свои мысли.

— Когда приехал из Чистополя в октябре прошлого года после расследования убийства полковника Кузнецова, я в тот же день отправился на кожзавод, под официальной крышей которого действовал Двойник. Там я установил, что за период февраля — марта семнадцатого года уволился только один человек — Кукшуев Михаил. То, что это был агент Двойник, у меня не было никаких доказательств. Хотя здравый смысл, логика подсказывали, что это и есть связник между диверсантом с порохового завода и резидентом германской разведки в Поволжье. Тут дураку ясно: если связник узнал о провале агента, который знает о месте его работы, то он тотчас же испарился. Так оно и получилось.

Мулюков снова помассировал плечо и продолжил свою мысль:

— У меня еще с Чистополя было подозрение, что под маской Перинова скрывается Тряпкин. Но непреодолимой стеной на пути этой мысли стояла квалификация врача. И в самом деле, разве скорняжный чиновник может в мгновение ока стать врачом? Да еще где? В университете, на медфаке! Ведь какой у нас с вами стереотип мышления: если человек работает в храме науки, постигает ее глубины — значит, он специалист высокой квалификации. Я бы все же ему не поверил, если он вдруг очутился на других факультетах, но на медицинском?! — Мулюков тяжело вздохнул и продолжил: — И вот вчера совершенно случайно узнал о Тряпкине как о поверхностном, даже невежественном враче. Ну, а дремавшая во мне неудовлетворенность расследованием дела о германской агентуре сразу же очнулась и заставила пойти проверить эту догадку. Было уже поздно, и идти на кожзавод не имело смысла. Вот я и решил проверить свою версию другим способом.

Мулюков открыл окно, и улица дохнула свежим воздухом.

— Так вот, если вы знакомились с этим архивным делом, то вы, наверное, заметили, что место встречи агентов было недалеко от проходной кожзавода, а точнее, напротив окон заводской конторы. При экстренных встречах диверсант с порохового завода должен был являться тоже на это же место в установленные часы. Но ведь срочность связи может возникнуть и в воскресенье, в нерабочий день. Ведь завод-то не работает. Как же тогда быть? Вот я и пришел к выводу: Двойник жил неподалеку от места встречи. А это значит — окна его квартиры должны смотреть именно в ту сторону. И вот я вчера под вечер поехал к кожзаводу, прикинул, откуда, из какого дома удобнее всего смотреть на то место, где должен находиться диверсант. И одновременно можно было бы понаблюдать за всей улицей, дабы определить, есть ли у диверсанта хвост.

— Вычислили?! — быстро спросил Измайлов.

Хозяин кивнул головой:

— Вычислил. Угловой дом, откуда просматривается вся улица. Арестованный показал тогда, что Двойник всегда появлялся на условленном месте с опозданием на четверть часа, а иногда и больше. Ясно: наблюдал, не засветился ли его коллега. Одним словом, эти мыслишки меня вчера и привели в тот самый дом, где проживал Кукшуев Михаил. Там он снимал светелку на втором этаже у одной глуховатой бабуси. Он не скрывал, что работает на кожзаводе. Собственно, ему бояться было нечего забитой старухи, придавленной нуждой. Но у бабушки Маглюмы оказалась хорошая память. Она довольно подробно описала приметы своего квартиранта. Эти приметы — точная фотография Тряпкина. По ее показаниям, Михаил Кукшуев жил у нее в светелке больше года. Уехал весной прошлого года, якобы в Тверь, к родителям. Женщин, говорит, к себе не водил. Жил один, как сыч. Правда, часто по нескольку дней пропадал в командировках и на каких-то гульбищах вроде ипподрома. Бабушка Маглюма видела его там случайно, когда навещала внука-жокея. Ее квартирант был среди каких-то очень важных, разодетых господ и дам, от которых за версту несло сытостью и довольством. И Михаил был одет под стать им, хотя вроде и отъезжал куда-то по делам в невзрачном одеянии.

Мулюков взял полотенце и перекинул его через плечо.

— Но вот, кажется, моя исповедь подошла к концу. В общем, как вы догадываетесь, не досказал разве что одно: после беседы с бабушкой Маглюмой отправился к вам, на Гоголя. Да, еще один момент: этой бабушке я представился человеком, который разыскивает двоюродного брата, потерявшегося во время эвакуации из Ревеля при наступлении германских войск. Так что, когда будете с ней беседовать, случайно не вдарьтесь в поиски моей персоны. Время потеряете.

Наступило томительное молчание. Чекист размышлял: не упустил ли бывший контрразведчик какую-нибудь деталь, которая может сыграть решающую роль в поиске германского шпиона.

Мулюков извинился перед Измайловым и сходил умыться. Вытирая лицо, проронил:

— Я вчера поспешил к вам, боялся, что вы спугнете Двойника. Он ловкий и очень хитрый противник. Чует опасность, можно сказать, за версту. Тряпкин легко ушел от контрразведки в прошлом году. Правда, у нас были проколы…

Измайлов заметил, что бывший капитан не стал себя обелять и не свалил огрехи в бесплодных поисках Двойника на своего недруга поручика Миргазиянова.

— …Вижу по вашему лицу, что тоже его упустили, — вздохнул Мулюков. — Жаль, что не успел я к вам…

— Вы правы, Талиб Акрамович, упустил.

Измайлов снова густо покраснел и виновато потупил взор, как набедокуривший гимназист, которого хотят с позором выгнать из гимназии. Он был близок к тому состоянию, когда пронзительная досада и обида на себя, на свою неопытность, чуть было не выдавили слезы из глаз. Но усилием воли он проглотил предательский ком, подступивший к горлу, и ему стало немного легче.

— Но ничего, отчаиваться тут нельзя. В вашей работе, мне кажется, нужно действовать по принципу лыжника или конькобежца: упал — быстро вскочил и опять побежал как ни в чем не бывало. Конечно, в этих случаях не переживает только сумасшедший. И от этого никуда не денешься. Зато каждое падение заставляет человека совершенствоваться. Это, конечно, истина с бородой. Но я-то имею в виду другое: при падениях нельзя терять темпа в движении, в мышлении. Иначе прибежишь к финишу слишком поздно. Быстрая работа, быстрое мышление, злейшим врагом которых является личное переживание от ударов судьбы и от собственной глупости, — а проклятущая глупость таинственной птицей норовит гнездиться в извилинах мозга даже умного человека, — достигается постоянным преодолением себя, мучительной тренировкой воли, умением абстрагироваться. Без этой психологии в вашей работе никак нельзя. Это я по себе знаю. Ведь ваши противники-то постоянно работают над собой. Иначе бы они, как глупые рыбы, только заглатывали ваши хитроумные наживки. Но этого не происходит. Ловить агента — это что ловить голыми руками рысь. Ты за рысью на дерево, а она на землю. Ты вниз, а она на другое дерево или в густую чащу. А чуть зазеваешься — сам превратишься в дичь: рысь в два счета тебя за горло цапнет и загрызет насмерть.

Бывший контрразведчик откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и задумчиво проронил:

— Да что там рысь. Ваша работа много трудней поисков змеелова. — Он недовольно поморщился и махнул рукой. — К шайтану все сравнения, они, как говорится, и рядом не находятся с теми делами, с которыми приходится вам сталкиваться. — Мулюков резко встал со стула так, что он под его грузным телом скрипнул. — Вот что, Шамиль, вам будет полезно прочесть книгу по криминалистике. — Он достал с этажерки небольшую книжку в коричневом переплете и вручил ее Измайлову. — Она пригодится в работе.

— Спасибо вам, Талиб Абрамович. Большое спасибо.

— Кстати, какие-нибудь следы оставили переодетые бандиты?

Молодой чекист рассказал Мулюкову, как все произошло.

— Это вы напрасно не осмотрели внимательно пол, тем более что был дождь: отпечатки обуви должны остаться. И не мешало бы, конечно, взглянуть на следы пролетки. Иногда металлические ободы колес имеют характерные вмятины, дефекты. Да и лошадиные подковы не одинаковые.

Измайлов распрощался с доброжелательным хозяином и поспешил на Вторую Мокрую, в квартиру Тряпкина-Двойника. К его великому огорчению, хозяева коммунальной квартиры помыли все места общего пользования. А в комнате у агента видимых следов обуви не было. На улице он легко нашел колесную колею пролетки. Она проходила чуть ли не под окнами дома. Одна колея была размыта, а вторая — никаких особенностей не имела. Но зато хорошо сохранились вмятины подков. Правда, почти все они были заполнены дождевой водой. Вода настолько была прозрачной, что почти не мешала рассматривать следы. Подковы на лошадях оказались разными. Одни подковы — «с клювом», чтобы не стиралось копыто, а другие — круглые, тоненькие, то есть облегченные. Такие подковы Измайлов ни разу не видел. «Уж не скаковая ли лошадь была запряжена? Пожалуй, что так! Но где сейчас используются скаковые лошади? На ипподроме? Неужели еще работает ипподром?» Тут он вспомнил слова Мулюкова, что Тряпкин-Кукшуев посещал в свое время городской ипподром. «…Ипподромная лошадь, — размышлял Измайлов, — посещение Двойником ипподрома — звенья одной цепи или чистая случайность, не имеющая никакой связи между собой? Кто его знает. Надо проверить». И Шамиль побежал, пока не запыхался, к ближайшей извозчичьей остановке.

Вскоре он уже докладывал Олькеницкому результаты своей работы. От него в свою очередь Измайлов узнал, что Несмелов и Копко вернулись из Борискова. Оказалось, Люция Каримовна еще накануне ночью отбыла на пароходе в Нижний Новгород. Уехала вроде как с мужем Фердинандом Громобоевым в связи с переездом цирка. Но так ли это, точно никто не знал.

— Видимо, этот Двойник знал об ее отъезде, — высказал предположение Олькеницкий, — вот и приплел ловко эту женщину.

В последующем проверка показала, что Олькеницкий был прав: эта женщина не имела к Тряпкину никакого отношения.

— Версию с ипподромом нужно проверить незамедлительно, — проронил председатель губчека после короткого раздумья. — Возьми, Шамиль, трех-четырех бойцов из нашего отряда и двигай прямо сейчас. К сожалению, ни Копко, ни Несмелое не могут с тобой поехать: они срочно задействованы: белое офицерье, как черные пауки, вьет тенета подпольных организаций. Цель у них одна — опутать нас, как мух, этими сетями и раз и навсегда покончить…

Потом молодой чекист, не мешкая, отправился с четырьмя бойцами на ипподром. Когда Измайлов со своими людьми оказался у въезда на территорию казанского ипподрома, солнце висело уже почти над головой. Сильно парило, и от этого стоявшая в глубине ипподрома конюшня, казалось, колыхалась, словно нарисованная на слюде.

Шамиль остановился у ворот, то и дело приседая на корточки, осматривал прилегающий участок грунтовой дороги. Когда он увидел следы лошадиных подков, похожие на те, что обнаружил на Второй Мокрой у дома Тряпкина, его охватил нервный озноб, и Измайлов зябко поежился, словно мгновенно, по волшебству оказался на Северном Ледовитом океане.

Измайлов встал и выпрямился, чуть приподняв подбородок, словно пытался как можно дальше посмотреть и узреть то, что не замечают другие, а затем кивнул сопровождавшим его бойцам:

— Пошли.

Они миновали пустующие деревянные трибуны и направились к дому ипподромного начальства. Измайлов остановился у дома, осмотрелся по сторонам и велел двум бойцам встать у ворот конюшни и никого не выпускать оттуда.

Дверь в дом оказалась запертой. Чекист постучал в окно. Долго ждать им не пришлось: вскоре в проем двери просунулось заспанное мужское лицо с багровым шрамом на шее.

— Чаво хотите-то, — прохрипел маленький сутулый человечек с болезненно-белым лицом.

— Начальство у себя? — тихо спросил Шамиль.

— Нету. Прибудет в полдень.

— Это во сколько же?

— Северьян Савельич обещался быть в первом часу, — ответил мужчина-уродец, выходя из-за двери на крыльцо. — А пошто он понадобился-то вам?

Измайлов, словно не слыша этого вопроса, спросил:

— Сторожем, что ли, работаете здесь?

— Да. Караулю вот лошадей. Время-то лихое.

Чекист вошел в дом. Там никого не оказалось.

— Вы один тут присматриваете за хозяйством или с напарником?

Не по летам ссутулившийся мужичонка поскреб пальцами сальные волосы и проронил:

— Да какой уж тут напарник. Тут одного-то не хотят держать. Говорят, что вскорости все здеся прикроют, вроде как не до скачек и не до бегов.

— Вчера вечером кто из конюшни брал лошадей? — тихо, ровным голосом спросил Шамиль, внимательно всматриваясь в лицо допрашиваемого.

По лицу сторожа пробежала тень испуга.

Наступило молчание.

— Ну, я жду, — ледяным голосом поторопил Измайлов.

— Да вроде никто… — с дрожью в голосе ответил уродец.

Чекист догадался: сторож врет.

— Имей в виду, — переходя на «ты», громко проронил он, — будешь отвечать по законам военного времени за вранье. Понял?

Мужчина испуганно сжался, и теперь он казался еще меньше.

«Может, он сам замешан в этой истории, — подумал Шамиль. — А собственно, почему я так уверен, что лошадей подавали накануне для германского агента Двойника именно отсюда? Возможно, что их вчера брали, но для других целей. Скажем, для того, чтобы вечером подработать в качестве извозчиков, нелегально конечно».

— Вы уж Северьяну Савеличу не сказывайте, — с мольбой в голосе начал сторож, — а то он меня турнет с работы-то. А у меня мать-старуха. С голоду помрет…

— Сам, что ли, брал лошадей?

— Да не-е… Уговорил меня этот дьявол… Изахетдин… дал две буханки белого… вон они в шкафу. — Сторож открыл скрипучую дверцу шкафа. — Вот он, хлеб-то.

— Зачем этот Изахетдин брал лошадей?

— Сказывал, што какого-то родственника в больницу надобно свезти… Вы уж, дорогой, не говорите Северьяну Савеличу об етом. Ведь как пить дать выгонит с должности-то. Не велено у нас скаковых лошадушек-то во хомут запрягать. — Сторож шмыгнул носом, и голова его увядшим подсолнухом низко склонилась. — Я ведь только одну скаковую ему подпряг к савраске…

— Значит, пролетку запрягали двумя лошадками? — обрадованно уточнил чекист.

— Двумя, двумя. Так што ничево с ней не случилося.

— Показывай их, да побыстрее…

Они пошли к конюшне.

— А этот Изахетдин кто, жокей, что ли? — осведомился Измайлов. — Где он сейчас?

— Тута. Куда ж ему деваться-то. Ведь он конюх. Спозаранку крутился. Давеча сам ево видал, будь он неладен. — Сторож испуганно огляделся по сторонам. — Чичас должен появиться и Северьян Савелич. Ох, не дай бог, узнает, што я…

— Когда этот конюх вчера выехал с ипподрома?

— Вечером…

— Это во сколько же?

— Не знаю. Часов-то у меня нету, дорогой.

— До дождя или после? — задал Шамиль наводящий вопрос.

Сторож запустил длинную костлявую руку в растрепанные волосы и на миг задумался.

— Кажись, во время дождя. Ну да, точно, во время дождя! Он пришел ко мне как полоумный, гляделки-то выпучил и еле дышит.

— Кто еще находится в конюшне?

— Да окромя Изахетдина и второва конюха Вальки Конопатого там еще и жокей Ванька Птухин.

— Что это за люди?

Сторож пожал плечами и сказал:

— Нидавно они у нас…

— Кто их привел сюда?

— Да кто ж их может к делу-то приткнуть, окромя Северьяна Савелича. Он, родимай, наш кормилец-то. Без нево все мы, как мухи в осенние холода, перемерли б.

Когда они подошли к конюшне, Измайлов велел бойцам находиться внутри помещения и охранять все выходы. Потом сторож показал чекисту, на каких лошадях выезжал конюх Изахетдин накануне вечером. Оказалось, савраска имела подковы с «клювом»! А жеребец Ветер, которого подпрягали к савраске, обладал круглыми тоненькими подковами! «Точно такими была подкована одна из лошадей, что использовалась сообщниками Тряпкина, — подумал Измайлов, рассматривая копыта животного. — Ясно теперь: использовались ипподромные лошади».

— Кликни-ка сюда этого Изахетдина, — обратился Шамиль к своему сопровождающему.

Сторож сложил ладони лодочкой и поднес ко рту:

— Изахетди-ин!

— Чего орешь как оглашенный! — недовольно откликнулся тот откуда-то сверху, с чердака, где хранилось сено.

— Давай сюды. Начальство требует тебя.

— Сейчас, только сенца подброшу Дружку.

Почти над каждым лошадиным стойлом чернел квадрат люка, откуда сбрасывали сено. Прошло несколько минут, пока невидимый конюх сбросил сверху охапку сена белому красавцу иноходцу и спустился с чердака. Его высокая, широкая фигура выросла в узком проходе конюшни, где по обеим сторонам красовались ухоженные лошадиные зады. Хотя на улице и царило яркое солнце, внутри конюшни, пожалуй, недоставало света, здесь был постоянный сумрак, поэтому конюх Изахетдин, прежде чем рассмотреть ожидавших его людей, сделал навстречу им несколько шагов. Но как только он узрел красноармейца с винтовкой и незнакомого парня, подозрительно державшего правую руку в кармане, рванулся назад в противоположную сторону, к дальнему выходу. Но и там уже стоял вооруженный боец. Конюх метнулся вправо и исчез за лошадиными крупами.

«Никуда ты, зайчик, теперь не денешься», — мелькнула мысль у Измайлова. И он хотел было крикнуть пытавшемуся скрыться конюху, чтоб тот не делал глупостей, иначе применит оружие, но замешкался: сзади резко скрипнули открываемые ворота. Шамиль оглянулся: в солнечном проеме неожиданно возникла мужская фигура, чем-то, как показалось Измайлову, знакомая. Несмазанные петли ворот вновь подали голос, и створки ворот закрылись.

В эту же секунду чекист увидел, как сверху из люка прыгнул на часового мужчина, и тут же конюшню огласил дикий, нечеловеческий вопль:

— А-а-а-а!!!

Часовой, словно подрубленный, упал на пол.

«Засада! Ловушка! — молнией мелькнула мысль у юноши. — Значит, они допускали, что их найдут». Он выхватил из кармана наган.

— Уходи с прохода! — Чекист рванул бойца за руку, увлекая его в глубь лошадиного стойла. — Подстрелят, как курицу!

В то же мгновение оглушительно хлопнули два выстрела. Замешкавшийся на мгновение сторож тут же упал в проходе. Лошади беспокойно застучали подковами о деревянный пол, послышалось ржание, нагоняющее тоску.

— Ты, Ильдус, возьми на прицел того конюха, Изахетдина, — махнул рукой Измайлов в сторону, где только что исчез этот бандит. — А я возьму тех.

— Ы-ы-ы!.. — глухо, по-звериному завыл кто-то у ворот конюшни. — Подсоби-и-те-е… — донесся уже жалобный голос, словно из заколоченного гроба.

Чекист выглянул из-за столба, подпирающего потолок, и заметил: у ворот конюшни неподвижно лежали часовой и тот самый бандит, что прыгнул на него сверху. Кто из них взывал к помощи — было непонятно. Шамиль не успел подумать, что делать дальше, как поблизости хлопнул револьверный выстрел и пуля опалила ему висок. Почти одновременно сзади захлопали один за другим выстрелы. Лошади испуганно храпели, метались в стойлах, то и дело громко ржали.

Измайлов перебрался из одного лошадиного отсека в другой и, низко присев, начал озираться по сторонам. Тут он случайно взглянул наверх и обомлел: почти прямо над ним из зияющего люка высунулся мужчина, который собирался метнуть вилы.

Шамиль не успел выстрелить в покушавшегося на него бандита. И он мгновенно принял единственно правильное решение: резко, как футбольный вратарь, прыгнул в сторону прямо под брюхо стоявшей рядом лошади. Чекист не видел и не слышал, как вилы воткнулись в доски, где только что находился. Едва он распластался на сырых зловонных досках, как тут же выстрелил несколько раз в проем люка. С коротким криком с потолка рухнул грузный мужчина. Тело его глухо ухнуло, будто с трехметровой высоты сбросили мешок с картошкой.

В обоих концах конюшни словно по команде захлопали выстрелы. Гулко ухали винтовки и чуть тише — пистолеты. При винтовочных выстрелах Измайлова переполняли радость и надежда, что они все-таки одолеют бандитов, свивших здесь гнездо. Но когда зачастили сухие пистолетные хлопки, сердце его сжалось: «Неужели погибли ребята?!»

В интернациональном отряде имени Карла Маркса, приданного Казанскому губчека, бойцы были вооружены в основном трехлинейками. Но операции по обезвреживанию бандэлементов и контрреволюционного подполья показали, что применение винтовок в городских условиях (при необходимости скорострельности на коротких дистанциях) малоэффективно. И председатель губчека Олькеницкий распорядился, чтобы бойцов по возможности вооружили еще и револьверами. Шамиль вспомнил, что один из четырех его бойцов вооружен наганом. И теперь каждый раз, заслышав револьверные выстрелы, он надеялся, что стреляет именно этот боец.

Вдруг на короткое время стрельба прекратилась. Измайлов напряг слух, он отчетливо услышал тяжелые, торопливые шаги, доносившиеся с чердака. «Сколько же их здесь? По словам сторожа — трое. Да еще один пришел им на подмогу. Нет, здесь их больше, не похоже, что четверо». Тут молодой чекист опомнился: он вскинул револьвер и несколько раз выстрелил в потолок на звук шагов. Наверху кто-то матюкнулся. Измайлов снова поднял оружие и выпустил в потолок оставшиеся пули. Наступила тишина. Шамиль огляделся. Справа, метрах в двух от него, лежал мертвый бандит, что намеревался пронзить его вилами. От шеи мертвеца тянулся тонкий ремешок к деревянной кобуре немецкого маузера, что лежал рядышком с трупом. Измайлов подполз к нему и завладел оружием. Затем он перебрался к проходу. Осторожно выглянул. В проходе никого не было. Исчез куда-то и мертвый сторож! «Притворился убитым? Видимо, так. Неужели и он из этой шайки?»

Где-то рядом лязгнул винтовочный затвор.

«Жив Ильдус!» — радостно мелькнула мысль и Шамиль, низко пригнувшись, словно боец на передовой, бросился к своему товарищу. Пока он бежал по проходу каких-то два десятка метров, один из бандитов, притаившийся у одного из сенных люков, взял чекиста на прицел. Но грозившую Измайлову смертельную опасность вовремя заметил Ильдус, и он на какое-то мгновение опередил противника: его выстрел сразил бандита наповал; его голова и рука с зажатым наганом безжизненно свесились в проеме люка. Но в самого бойца, неосторожно раскрывшегося при стрельбе, в ту же секунду попали две пули, выпущенные конюхом Изахетдином, который притаился за дощатым ящиком с овсом.

Шамиль в ярости бросился напролом к ящику, за которым спрятался убийца его товарища. Стреляя на ходу, не давая тем самым своему противнику высунуться из-за ящика, Измайлов не стал огибать огромный ящик ни справа, ни слева, а с разгону прыгнул на крышку ящика и, с силой оттолкнувшись, перелетел через ящик. Находясь еще в воздухе, он дважды успел спустить курок; один из выстрелов пришелся в голову бандита. Изахетдин, поджидавший его сбоку ящика, от смертельной раны резко привстал, откинул голову назад и с широко раскрытыми глазами, в которых застыло удивление, опрокинулся навзничь.

Шамиль окинул взглядом убитого бандита и, позабыв все на свете, встал в полный рост. Но тут же в дальнем конце помещения грянули выстрелы. Одна из пуль угодила в трухлявую раму небольшого пыльного оконца, под которым стоял юноша. Гнилая рама рассыпалась, и битые стекла полетели на чекиста. Осколок стекла больно впился в шею. Измайлов присел и осторожно удалил из тела инородное тело. «Ох уж эта судьба, коль захочет пустить кровь, то непременно пустит, если не пулей, так безобидным оконным стеклом», — грустно подумал юноша, глядя по сторонам. Он осторожно двинулся ко вторым воротам, где должен был находиться один из бойцов. Шамиль беспрестанно крутил головой, не забывая поглядывать и на открытые люки, из которых в любое мгновение мог выплеснуться смертоносный огонь. Правда, с чердака уже не доносились шаги. «Неужели наверху больше никого нет?»

— Товарищ Измайлов, — полушепотом позвал его боец из самого крайнего стойла, что находилось рядышком с воротами, — я здесь. Это я, Тополев Юрий.

— Жив! — обрадовался Шамиль, перебираясь к бойцу. — Молодец ты, Юра. — Он потрепал бойца по плечу.

— Да вот, — кивнул Тополев на свою винтовку, — патрон в патроннике застрял. Пришлось хлестать вот этой нагайкой. — Он потряс в воздухе наганом. — Вон, один получил свое. — Боец кивнул в сторону темного угла конюшни, где лестница, сколоченная из толстых неотесанных досок, упиралась в почерневший от влаги потолок, который зиял огромной прямоугольной пустотой. Этот проем в потолке начинался от самого угла и заканчивался над конюшенными воротами. И только тут Измайлов заметил труп мужчины, повисший на приоткрытой створке ворот, вернее, лежавший на животе поперек створки, словно переброшенный поперек лошади пленник.

— Как он там оказался? — изумился молодой чекист.

— С улицы хотел сюда пробраться. Ворота я запер изнутри. А все равно наверху между створками и поперечной балкой щель образуется, ежели чуть поднажать на ворота. Вот он и хотел через эту щель… Вот его пистолет. — Боец протянул Измайлову оружие.

— Оставь, Юра, себе. Еще пригодится.

Тополев отрицательно мотнул головой и тихо, с печалью в глазах произнес:

— Не пригодится. У меня наган. Я только что его перезарядил.

Шамиль, вспомнив, что патронов в маузере почти не осталось, молча положил переданное оружие в карман.

— Смотри, — тревожно проронил боец, показывая рукой в дальний конец конюшни, — по-моему, по той лестнице кто-то лезет наверх.

Чекист вскочил, поднял тяжелый маузер и, придерживая оружие второй рукой, несколько раз выстрелил в пробиравшегося на чердак бандита. Однако тот не только успел юркнуть в проем потолка, но еще и ошериться в сумраке вспышками выстрелов. Одна из пуль попала в лошадь, стоявшую перед ними. Несчастное животное жалобно заржало, встало на дыбы, а потом тяжело рухнуло на пол и забилось в конвульсиях. Запахло теплой кровью.

— Ох, гад! — вскипел Тополев, отворачиваясь от застреленной лошади. — Ну, я сейчас покажу тебе. — Он неожиданно рванулся к ближайшей лестнице, ведущей на чердак.

— Куда?! Стой! — крикнул ему вслед Измайлов.

Но Тополев словно не слышал требования старшего чекистской группы, подбежал к дощатой лестнице, взглянул наверх и быстро начал взбираться на чердак.

Измайлов бросился следом за ним.

Когда Тополев был уже на последних ступеньках лестницы, сзади в шею ему вонзились четырехзубчатые вилы. Боец коротко прохрипел и упал на лестницу лицом вниз. Вилы, как копье, так и остались торчать в теле несчастного. Деревянная ручка вил вздрагивала от судорожных конвульсий умирающего и слегка раскачивалась. От увиденного страшного зрелища Шамиль на мгновение замер. Потом, не помня себя, в три прыжка он оказался у лестницы. И когда чья-то рука, густо заросшая черными волосами, протянулась в чердачный проем за оружием убитого бойца, Измайлов прицелился в эту руку и нажал на спусковой крючок. Но вместо выстрела раздался тихий сухой щелчок.

«Кончились патроны!» — досадливо поморщился чекист и бросил оружие. Он выхватил из кармана пистолет, который только что ему передал погибший Тополев, и разрядил его в эту ненавистную руку, а затем и в неосторожно высунувшуюся голову бандита. И, не давая опомниться своему противнику, Шамиль, преодолев лестницу, добил последними пулями раненого врага.

Позабыв про всякую осмотрительность, Измайлов побежал по узенькому проходу между огромными, доходящими чуть ли не до самого конька кучами сена: он спешил навстречу бандиту, который стрелял в них и убил лошадь.

«Где-то здесь этот гад. Наверное, зарылся в…» Мысль его неожиданно прервалась: откуда-то сбоку, с большой кучи сена, прыгнул на него крепкий мужчина. Шамиль успел лишь повернуться лицом к нападавшему и тут же был сбит с ног. Нападавший успел ударить его по запястью, и пистолет, описав дугу, зарылся в куче сена.

— Мы с тобой, падла, сейчас побалакаем, — зло прорычал бандит, пытаясь завернуть чекисту руки за спину.

Поблизости послышалось шуршание сена и торопливые шаги. Кто шел, Измайлов не видел: тут, на чердаке, царил такой густой сумрак, что в пяти шагах нельзя было узнать человека.

— Северьян Савелич, — крикнул бандит, подмявший чекиста, — сюда! Легавого захомутал.

Оглушенный ударом сапога по голове, Измайлов медленно приходил в себя.

— Кто такой? — спросил его подошедший мужчина, держа пистолет наготове. — Чекист или агент угро? — Не дожидаясь ответа, он наклонился к юноше и начал вглядываться в его лицо.

Шамиль, посмотрев на мужчину, которого называли Северьяном Савеличем, не поверил своим глазам: это был следователь Серадов! Следователь, который вел в октябре прошлого года его дело. Это был тот самый человек, которого запомнил он на всю жизнь. Еще бы, ведь по милости этого субъекта он, Измайлов, чуть было не угодил в могилу. Все эти недели и месяцы он надеялся увидеть Серадова и рассчитаться с ним. Тем более что бывший контрразведчик Мулюков полагал: Серадов завербован или подкуплен (а это по существу одно и то же) кайзеровской разведкой и что через него можно выйти на агента Перинова-Двойника.

«Выходит, бывший капитан Мулюков оказался прав, — грустно подумал чекист и отвернулся. — Вот он теперь близко, как близок локоть, да не ухватишь зубами. Эх, вот же как бывает, а?!» И Измайлову от обиды захотелось заплакать, закричать, что опять оказался в руках этого мерзавца, что хозяин положения — его заклятый враг, а не он, Шамиль Измайлов.

Серадов начал шарить по карманам его пиджака. Вытащив мандат у чекиста, он поднес почти к самым глазам и пытался прочесть текст.

— Эге, мальчик, да ты, кажется, из ЧК. — Серадов зажег зажигалку и, когда при ее свете рассмотрел документ, спросил: — Вот, что, господин, вернее, товарищ чекист. Если хочешь жить — выкладывай, каким образом ты вынюхал ипподром?

Шамиль молчал.

— Напрасно упрямишься, юноша. Укорачиваешь себе жизнь, а на помощь не надейся, никто не придет. — Серадов подвигал челюстями: — Как вычислили Тряпкина Мишеля? Ну?

Серадов снова взялся за зажигалку и начал нервно крутить колесико, но пламя как назло не высекалось.

— Личико этого мальчика кажется знакомым, — проронил мнимый Северьян Савелия. — А вот где его видел — не припомню. Хотя какое это имеет сейчас значение. Тут ослу понятно: ЧК напало на след Мишеля. Значит, надо ему зарываться глубже. А лучше умотать отсюда… — Серадов махнул рукой: — Кончай его…

— Ничего, Серадов, тебе тоже, гад, недолго осталось ползать по земле, — с горячностью бросил Измайлов. — Ты у нас никуда не денешься.

Вожак шайки замер от неожиданности: его поразила не сама по себе угроза, а произнесенное подлинное его имя.

— Стоп, Рябой! — настороженно, почти испуганно встрепенулся Серадов. — Его надо прощупать. Основательно потрясти. Ну-ка, тащи его к свету. Морду его хочу рассмотреть.

Бандит пытался приподнять Измайлова, который уже сам не хотел вставать, притворяясь вконец оглушенным.

— Ну, козел, вставай, ежели не хошь, шоб я тебя пером расписал, — и он потянулся к голенищу сапога, из которого торчала наборная ручка финского ножа. Шамиль только сейчас заметил, что тот имеет еще при себе и нож. И, как только почувствовал свободу рук, он выхватил у Рябого финку из-за голенища сапога и почти без замаха вонзил ее в живот бандита. В первую секунду Рябой не понял, что произошло; он лишь шарами вытаращил глаза, но неожиданная страшная боль с быстротой молнии пронзила все его тело и заставила изойти душераздирающим тонким визгом.

В следующую секунду Шамиль, как барс, прыгнул на своего давнишнего врага. Тот попытался опередить чекиста выстрелом, но не успел: Измайлов выбил у него оружие и ударом кулака в челюсть свалил того с ног. Но его противник, как настоящий боксер, который хорошо «держит удары», вскочил и ответил таким же выпадом. Теперь уже Шамиль оказался на полу. Серадов схватил невесть откуда взявшиеся вилы и бросился на чекиста. В голове у Шамиля мелькнула мысль: «Не увернуться, если буду вставать…» И он резко подался всем телом навстречу своему противнику, который, выставив вперед, как штык, вилы, несся к нему на всех парах. Зубья вил пропороли ватное плечико пиджака, лишь слегка царапнув тело.

Серадов не успел перепрыгнуть через юношу и запнулся. Вилы вонзились в деревянные доски, а сам нападавший мешковато грохнулся на присыпанный сеном пол.

Они вскочили на ноги одновременно. Но на какой-то миг Измайлов опередил своего противника с ударом. Но на этот раз Серадов устоял на ногах. Не давая ему опомниться, чекист нанес еще удар головой в переносицу и отработанной задней подсечкой уложил Серадова под ноги. Тот лежал на полу не двигаясь. Шамиль сначала перетащил волоком Серадова ближе к лестнице, потом снял с его брюк ремень и хотел было связать ему руки, но его противник пришел в себя: ударил ногами Измайлова в живот. От неожиданного удара он потерял равновесие и покатился по лестнице вниз. Юноша быстро пришел в себя и бросился на чердак. Но на том месте, где лежал его враг, никого уже не было. Только откуда-то с другого конца чердака доносился удаляющийся топот ног да шуршание сена.

«Надо перекрыть ему пути отхода! Ведь уйдет!» Чекист бросился по лестнице вниз. Не глядя на трупы, что лежали на пути в немыслимых позах, Измайлов стремглав несся к воротам, через которые, как он видел, только что проскользнул Серадов. Когда подбежал к воротам, Шамиль, прежде чем увидеть, услышал глухой стук копыт: то Серадов, нещадно пришпоривая вороного коня, стремительно удалялся от ипподромной конюшни.

Шамиль бросился к ближайшему коню. Но тут же остановился: лошади без седел, а без них за Серадовым ему не угнаться. Он бросился к винтовке, что лежала рядом с бойцом его группы. Но и тут вышла непредвиденная заминка. Только сейчас чекист понял, что произошло с нападавшим на его бойца бандитом. Тот чуть не рассчитал, прыгая сверху, и сел на штык винтовки! Это он стонал на всю конюшню и взывал о помощи. Пока Измайлов отмыкал от винтовки штык да выбегал из конюшни, всадник был уже далеко, у самых ворот. Он быстро встал на колено и, почти не целясь, успел сделать пару выстрелов. Когда же Шамиль передернул затвор винтовки в третий раз, его мишень целой и невредимой скрылась за забором.

Измайлов со стоном бросил винтовку на взрыхленную копытами лошадей землю и, чуть не плача, сжал до боли кулаки, резко приложил их к голове и повалился. Он больно стукнулся лбом о цевье винтовки и потом изо всех сил ударил кулаками о землю.

— Дубина!.. Болван безрукий!.. Был он у меня уже в руках!..

…Шамиль медленно встал и устало побрел в конюшню. Винтовку он волочил за ремень, и ее приклад оставлял в сыром месиве узкую кривую полоску.

К его великой радости, боец, что караулил эти ворота, оказался жив, правда, передвигаться самостоятельно не мог: бандит, прежде чем напороться на штык, успел сильно ударить его кованым сапогом по голове. Чекист поднял с пола офицерский кортик. «Ясно: хотел снять красноармейца без шума, да не получилось, — подумал Шамиль, разглядывая бездыханного мужчину в зеленых галифе. — Похоже, из бывших „благородий“. Уж не савинковец ли?»

Потом Измайлов сел на пол и, обхватив руками колени, закрыл глаза.

Кто-то тронул его за плечо, Шамиль вздрогнул и схватился за винтовку.

— Это я, сторож, — испуганно пролепетал согнутый сутулостью маленький мужичок. — Сдается, и тебе, старшой, лиха досталось, а?

Его сочувствующий тон звучал вполне искренне и заставил Измайлова положить оружие на место.

— Ничего особенного со мной не произошло, — с грустными нотками и нехотя произнес юноша. Он пощупал ушибленное место на голове и прибавил: — Это так… по службе положено… — Шамиль закрыл глаза ладонью, чтобы не было видно вдруг выступивших слез, и тихо выдавил из себя: — Ребят жалко… Все остальное поправимо…

Он тут же напрягся: в голову пришла беспокойная мысль: «А поправимо ли? Если, конечно, за сегодняшнее головотяпство и неумение стрелять не выгонят из ЧК, то, пожалуй, поправимо. Расколюсь, но этих гадов разыщу. И буду тренироваться теперь до упаду в стрельбе и в рукопашной борьбе. — Измайлов криво усмехнулся. — А то что ж получается? Каких-то изнеженных хлюстов не мог одолеть…» Он снова застонал, как от сильной физической боли.

Все опасения молодого чекиста оказались напрасными. Заместитель председателя губчека Вера Брауде при разборе операции хотя и указала на все промахи молодого сотрудника, но тон ее был доброжелательным, и о его увольнении из органов ЧК не было и речи. В конце разговора она посоветовала ему пойти домой и как следует отдохнуть.

Добравшись до своей комнаты, Измайлов тотчас завалился спать.

На следующий день его вызвала к себе Брауде. На столе перед ней лежал список жандармских осведомителей, который Измайлов обнаружил в архивах.

— Вот что, Шамиль, — начала она, как будто они и не расставались со вчерашнего дня, — некоторых людей из этого списка надо срочно поискать. — Она жестом показала на стул.

Хозяйка кабинета посмотрела на молодого чекиста, как смотрят люди на человека, только что оправившегося от тяжелой болезни.

— Но речь сначала пойдет о твоей давнишней… — Она сделала паузу и не совсем уверенно произнесла: —…знакомой. — Брауде достала папиросу из ящика стола, размяла ее, но закуривать не стала. — Характер у Дильбары оказался крепким, как кремень. Долго ничего не хотела говорить. Сейчас она проживает в Ново-Татарской слободе у родственников по линии своего отца. Кстати, сейчас купец Галятдинов, по словам дочери, уехал ловить птицу счастья в иноземные края, в Турцию. Но вестей от него, говорит, нет.

Вера Петровна положила папиросу в пепельницу, так и не закурив.

— В доме у ее мужа, Миргазиянова, она не захотела жить. Кстати, мы там засаду устроили, но пока что никого… А вот Дильбара вспомнила, что к ним захаживал Рудевич Валерий. У него какие-то дела были с ее мужем. Сам Миргазиянов в свои дела ее не посвящал. Видимо, так оно и было. Они поженились недавно, весной, в марте. И втянуть ее в свои темные дела, надо полагать, не успел. А может, и не хотел.

Брауде взяла со стола красный карандаш и подчеркнула одну из фамилий в списке осведомителей казанской жандармерии.

— Вот этот тип и тот, что бывал в доме у бывшего поручика Миргазиянова, — один и тот же человек — это Рудевич Валерий Владимирович по кличке Тьфу. Он, как ты помнишь, высветил в январе прошлого года шпиона Перинова. Об этом свидетельствует его донос жандармскому ротмистру Казимакову. Но что предпринял этот жандарм — неизвестно. Известно только одно — Двойника не арестовали, иначе бы он сейчас не разгуливал по губернии.

— Но что может быть общего, что объединяло Миргазиянова и этого Рудевича? — поинтересовался Шамиль. — Неужели какие-то политические цели, интересы?

— Пока установили: дом Миргазиянова использовался в качестве явки одной из ячеек подпольной офицерской организации. Об этом говорят и документы, обнаруженные у убитого в перестрелке есаула, прибывшего сюда с Дона.

До сих пор перед глазами Измайлова был седоусый пожилой мужчина с большой лысиной, который пытался выскочить из миргазияновского дома через окно, но так и не сумел преодолеть подоконник, на котором его настигла пуля красноармейца. Правда, этот казачий офицер, прежде чем повиснуть на подоконнике плетью, успел подстрелить одного из его бойцов.

Вера Петровна взяла из пепельницы неначатую папиросу и закурила. Сделав глубокую затяжку, сказала:

— Этот есаул предлагал Миргазиянову прогуляться до Дона. Это слыхала его жена, Дильбара. Тот сулил ее мужу капитанские погоны и солидную должность в контрразведке у атамана Краснова.

Брауде встала из-за стола, подошла к окну и открыла створку окна. Утренний воздух, чуть шевельнув занавески, быстро заполнил небольшую комнату приятной свежестью. Табачный дым уже не чувствовался.

— Возможно, что основная миссия казачьего офицера — вербовка офицеров в донское воинство. Отсюда можно сделать вывод: местная подпольная офицерская организация имеет связь и с другими городами. Она вовсе не изолированная организация и тем еще больше опасна. — Вера Петровна подошла к столу и нашла в стопке бумаг нужный листок. — Ну, а насчет твоего вопроса: какие общие политические цели объединяли этих людей, могу сказать — никакие. — Она подала своему подчиненному выписку из досье на Рудевича. — Это в жандармских архивах я вчера отыскала. К сожалению, больше ничего о нем нет.

В бумаге говорилось, что по своим политическим взглядам Рудевич придерживался эсеровских позиций, но также симпатизировал анархистам и все больше сползал на их позиции. Далее. В этой желтоватой бумаге тем же мужским мелким почерком было написано: «К порочащим Рудевича В. В. связям следует отнести приятельство с неким Иохимом Тенцером — представителем германской компании „Зингер“, торговавшей швейными машинами на всей территории Российской империи. Иохим Тенцер заведовал фирменным магазином компании „Зингер“ в городе Казани до самого закрытия. Сей магазин был закрыт за шпионскую деятельность его сотрудников в пользу Германии. Самому Тенцеру удалось избежать ареста, хотя причастность его к шпионажу была вполне очевидной. Тенцер проявлял интерес к пороховому заводу и к другим военным предприятиям губернии. По его просьбе Рудевич познакомил Тенцера с одним из работников порохового завода в марте 1915 года. За посредничество в знакомстве Рудевич запросил с хозяина магазина фирмы „Зингер“ 100 рублей, которые последним и уплачены.

Краткая характеристика на Рудевича: профессия — аферист; мысли сволочные, мерзопакостные; убеждения — их всецело определяют обжористое брюхо и половой психоз; призвание — авантюрист».

— Да кто ж такой этот Рудевич? — с удивлением осведомился Измайлов, подавляя улыбку. — С одной стороны — он узрел агента Двойника и сообщил о нем ротмистру Казимакову, а с другой — помогает германской разведке?! Неужели это он помог завербовать Аглетдинова с порохового завода, которого позже раскрыл капитан Мулюков?

— Здесь, Шамиль, я знаю столько же, сколько и ты, — невесело проронила Брауде. — Нельзя исключать, однако, что этот неизвестный с порохового завода вовсе и не Аглетдинов. К тому же мы с тобой исходим еще из не совсем ясной посылки, а именно: знакомство заводского работника с немецким агентом — это еще не вербовка. Тот неизвестный мог ведь и не согласиться работать на германскую разведку. Хотя, конечно же, много больше шансов, что он завербован. Одним словом, нельзя отбрасывать версию, что этот неизвестный отказался от предложенного сотрудничества. В общем, надо опять посмотреть дело о разоблаченном агенте с порохового завода и поговорить с Мулюковым.

«Шайтан задери! Как же я не обратил внимания, изучая это дело, кто лично завербовал Аглетдинова и с чьей подачи. Ну и ну! Вот верхогляд», — сокрушенно подумал Шамиль. И тут же тихо произнес, поднимаясь со стула:

— Будет сделано, Вера Петровна. Изучу дело…

— Погоди-погоди, Шамиль. Не торопись. Я думаю, тебе будет интересно узнать, кто еще был тогда на Островского, в доме у Миргазиянова. Точнее, кто тогда стрелял в тебя и в твоих бойцов.

Шамиль чуть замер и потом медленно опустился на стул.

— И кто же?

— Дардиев. Разиль Дардиев, о котором ты однажды говорил, что о нем рассказывал тебе Мулюков.

— А-а. Этот гравер. Бывший прапорщик запасного полка здешнего гарнизона.

— Вот-вот. Он самый.

«Молодец, Дильбара, многое прояснила нам», — мелькнула мысль у Измайлова.

— Да, вот еще одна бумажка, которая была приколота к характеристике Рудевича. — Брауде протянула ему голубоватый листок с красным штампом какого-то учреждения.

То было секретное сообщение контрразведки ставки главного командования о том, что в городе Двинске арестован жандармский ротмистр — резидент германской разведки на севере Российской империи. Этот матерый шпион служил в должности офицера для поручений в штабе 5-й армии Северного фронта.

Это сообщение было призвано поднять бдительность всех, кому оно адресовано, дабы не действовали под носом военной контрразведки и жандармерии подобным образом обнаглевшие немецкие агенты. Поэтому в бумаге описывались приемы и методы работы этого резидента.

Первое, что пришло в голову Шамилю, когда он прочел эту бумагу, так это мысль; а не является ли немецким агентом и местный жандармский ротмистр Казимаков? И он высказал это предположение вслух.

Брауде немного помолчала и заметила:

— Аналогия, конечно, напрашивается, на первый взгляд, поскольку речь идет о жандармских ротмистрах. Но если же поразмыслить немного поглубже, то слишком уж мало что за это говорит. Разве что об этом мало-мальски свидетельствует тот факт, что по вине ротмистра Казимакова остался на свободе и поныне благополучно действует немецкий агент Двойник. Но ведь можно предположить, что этот жандарм старался, но не сумел доказать вину его в шпионаже. И если бы ты, Шамиль, попытался обвинить Казимакова, ну хотя бы в попустительстве немецкому агенту, он бы привел в качестве оправдания именно этот аргумент. Либо другой, более убедительный — пытался, дескать, отыскать и арестовать этого агента, а он как под лед провалился, пропал. И что же? Чем ты, каким козырем будешь бить карту ротмистра Казимакова? А?

Измайлов молча наклонил голову, запустил пятерню в отросшие волосы и буркнул:

— Да, это так. Но вся эта история настораживает, кажется странной… — Он не стал ей объяснять, почему эта история привлекает его как чекиста. Измайлов решил, что прежде всего надо все взвесить, проанализировать, а потом уж и говорить об этих серьезных вещах.

Глянув на задумавшегося молодого сотрудника, Брауде глубоко вздохнула, как будто ей не хватало воздуха, и сказала:

— Ох уж эти срочные дела, они, как льдины при весенних паводках, так и лезут друг на друга, образуя подчас затор. И не знаешь порой, за которую браться, чтобы с этой запрудой дел побыстрее справиться.

Вера Петровна выжидающе посмотрела на Измайлова и проронила:

— Вчера в стычке на ипподроме был отправлен на тот свет один из отпетых бандюг по кличке Рябой из шайки Дяди Кости. С чем, собственно, я тебя и поздравляю.

Измайлов, не проронив ни слова, внимательно продолжал ее слушать.

— Это приоткрывает завесу над связью между немецким агентом Двойником, Серадовым и Константином Балабановым — главарем банды «Сизые орлы», которая до сих пор еще не уничтожена. Наша ближайшая задача — нащупать хотя бы одно звено этой цепи. А потом можно было бы вытащить и всю ее. И тогда не так уж трудно было бы обмолотить этим цепом все чертово семя, начиная с жандармских осведомителей и кончая ротмистром Казимаковым и прапорщиком Дардиевым. Я уверена, что все они связаны между собой в той или иной степени. А если вспомнить и анонимку, направленную к нам за подписью Сабантуева, которую он, как оказалось, не писал, то выходит: не обошлось и в этой истории без участия Дардиева, специалиста по подделыванию чужих почерков. Вот и получается как по поговорке: куда конь с копытом, туда и рак с клешней; где Дардиев, там и вся нечисть крутится. Уверена: если потянуть этого Дардиева за шкирку, то вытянем на свет божий и тех, кого мы давно ищем. Возможно, что выйдем и на анархиста-уголовника Рафаила Мусина.

Из кабинета заместителя председателя губчека Измайлов прямо направился в архив, чтобы еще раз посмотреть дело Аглетдинова. В протоколе допроса завербованного агента не упоминались посредники. И вообще не упоминались лица, которые были причастны к вербовке Аглетдинова. Лишь в одном месте протокола говорилось, что у обвиняемого пошло все вверх тормашками после встречи с представителем фирмы «Зингер». Поручик Миргазиянов, который вел допрос агента, почему-то оставил вне поля зрения всю кухню вербовки. В этом деле было только одно упоминание, что агентом германской разведки Аглетдинов числился с апреля 1915 года.

«По времени, кажется, более или менее совпадает, — обрадовался чекист. — Тот неизвестный работник с порохового завода был познакомлен с германским шпионом Тенцером в марте пятнадцатого года. Есть и второе совпадение: того заводского работника тоже вербовал служащий казанского магазина фирмы „Зингер“. По всей вероятности, это неизвестное лицо и агент Аглетдинов — один и тот же человек!»

Измайлов поспешил в университет, на юрфак; он знал, на факультете началась экзаменационная сессия и Мулюков принимал у студентов экзамены. Он быстро отыскал Мулюкова. Тот подтвердил его мысли: Аглетдинова завербовал представитель фирмы «Зингер» Иохим Тенцер три года тому назад.

— А этого Тенцера арестовали? — осведомился чекист. — Он почему-то нигде не фигурирует в деле.

Мулюков грустно улыбнулся и сказал:

— Видишь ли, Шамиль, фирму «Зингер» контрразведка прихлопнула в конце тысяча девятьсот пятнадцатого года, а Аглетдинов был разоблачен осенью семнадцатого года.

— Значит, все-таки Тенцер проходил по другому делу, коль фирму разогнали за шпионскую деятельность?

— Иохиму Тенцеру удалось ускользнуть тогда. Он ни на чем не засветился в то время, — это мы потом узнали о его личной роли в деле агента Аглетдинова, — поэтому благополучно выехал за пределы Российской империи.

— А кого же тогда, в пятнадцатом году, здесь арестовали?

— Никого.

— Никого? — по-детски удивился Шамиль. — А на каком тогда основании закрыли эту фирму?

— Вообще-то были арестованы три агента компании — в Чистополе, Чебоксарах и Бугульме. Но потом их выпустили…

— Как выпустили?! — еще больше изумился чекист. — Почему это сделали?

На губах бывшего контрразведчика запечатлелось нечто вроде улыбки.

— Освободили всех по высочайшему повелению императора Николая Второго.

— Неужели сам царь поддерживал немецких шпионов, заступался за них, ведь они развалили его же империю?

— Заступался. И не только заступался за шпионов из фирмы «Зингер», но и за других германских агентов. К примеру, изобличенные в 1916 году в шпионаже камер-юнкеры императорского двора Брюмер и Вульф, которые собирали агентурные данные о секретных военных объектах и воинских частях под видом уполномоченных Красного Креста, были незамедлительно освобождены, а их ссылка в Сибирь отменена. Более того, за разоблачение этих прохвостов сняли со своих постов главнокомандующего Северным фронтом генерала Плеве и его начальника штаба генерала Бонч-Бруевича. Вот такие удивительные кренделя выделывала царская камарилья. Конечно, тут играла свою черную роль жена Николая Второго Алиса Гессенская (по-русски — Александра Федоровна), немка по происхождению. То была хитрая и коварная, как змея, особа. А сам «божий помазанник» был тупым, безвольным человеком, да еще с куриным кругозором. Вот она и крутила-вертела Николашкой как куклой марионеткой. А царицей в свою очередь крутил как хотел безграмотный тобольский мужик Гришка Распутин, то бишь Гришка Новых. Эту фамилию он взял с «высочайшего соизволения», дабы старая не бросала на него тень, ведь этот распутный вечно пьяный мужик причислял себя к «святым старцам». Ну, а в окружении Гришки Распутина были темные людишки, некоторые из них работали на разведку германского генерального штаба. Не случайно, что сам «святой старец» частенько высказывал мысли, созвучные интересам германского генштаба. Да и постоянное получение Распутиным через шведское посольство идущих из-за границы крупных денежных сумм говорило о многом. Не зря же Распутина хотел скрытно арестовать генерал Бонч-Бруевич с помощью особо доверенных офицеров контрразведки и выслать его в самые отдаленные, глухие места империи.

На царствующую чету влиял и министр императорского двора граф немец Фредерикс. Несмотря на престарелый возраст, сей министр, когда речь шла о помощи немцам, уличенным в шпионаже, проявлял прыть молодого козлика: сразу скакал в апартаменты императрицы Александры Федоровны, и интересующие его вопросы решались как по мановению волшебной палочки.

Некоторые же крупные дельцы, работавшие на германскую разведку, без всяких посредников шли в канцелярию императрицы и добивались нужной аудиенции. Так решали свои проблемы и братья Шпан, крупные торговые дельцы, преступные связи которых с Германией были раскрыты контрразведчиками штаба 6-й армии, размещавшегося на Дворцовой площади в Петрограде.

Мулюков посмотрел на часы.

— Через полчаса у меня начинаются экзамены на третьем курсе. Пойдемте-ка немного прогуляемся на улице, а то уже в голове шумит. Не спалось ночью. Встал в четыре утра да за книжки…

Они вышли в университетский двор, утопавший в зелени и цветах. Солнце стояло над самой головой, но духоты не было. Ветер лениво перебирал своими невидимыми руками молодые пахучие листья тополя. Мулюков поднял лицо к солнцу и с шумом глубоко вздохнул, наслаждаясь запахом растений. Немного постояв, мужчины не спеша направились к красивому белокаменному зданию анатомички. И не делая вступлений, Мулюков продолжил свой неторопливый рассказ:

— Одним словом, много было разных темных личностей при царском дворе, которые влияли на внешнюю и особенно внутреннюю политику царского правительства.

Потом Мулюков рассказал о немецкой компании «Зингер», существовавшей в России уже не один десяток лет. До ликвидации этой фирмы она разрослась, как сорная трава, по всей матушке-России. Магазины фирмы были во всех более или менее крупных городах империи, а ее представители-агенты — в уездных городах и даже в глухих деревнях. Компания «Зингер», являясь германским предприятием, с началом войны поспешно объявила себя фирмой Соединенных Штатов Америки. Однако эта перекраска фасада не помогла компании, и контрразведка вскоре вскрыла ее шпионскую деятельность. Компания «Зингер», торгуя хорошими швейными машинами в кредит и долголетнюю рассрочку, сделалась известной по всей огромной империи и создала огромную разветвленную агентуру. Приток денежных средств, получаемых за разведывательную деятельность от германского генерального штаба, давал возможность фирме «Зингер» торговать себе в убыток. То есть убытки компенсировались генштабом.

Одним словом, компания «Зингер» процветала и как свидетельство этого отгрохала в Петрограде на Невском проспекте сверкающий огромными окнами многоэтажный дом.

У всех агентов фирмы «Зингер» имелись специальные географические карты соответствующих губерний, уездов, волостей. На них шпионы условными значками отмечали число проданных в рассрочку швейных машин, а также другие коммерческие сведения. Русская контрразведка установила: эти карты хитроумно использовались для собирания разведывательных данных о военных секретных объектах, о предприятиях оборонного значения и вооруженных силах Российской империи. Шпионы спокойно сообщали эти сведения ближайшему магазину. Ну, а там составлялась сводка по губернии или уезду. Сводная справка в виде картограммы направлялась в Петроград на Невский проспект в центральное управление компании «Зингер». Здесь немецкие разведчики быстро обрабатывали все интересующие данные и переправляли их прямехонько в германский генштаб.

Мулюков встал у цветочной клумбы, что была неподалеку от анатомички, и, низко наклонившись, понюхал розоватые лепестки ириса сибирского.

— Кругом разруха, смута носится черным вихрем по стране, а тут растут такие нежные цветочки, — с восхищением проговорил бывший контрразведчик, медленно выпрямляясь, будто опьяненный нежным запахом. — Ведь находятся ж такие люди, что без цветов не мыслят жизни, а? — Они медленно пошли в обратную сторону. — Вот и я обожаю аромат цветов так, что вижу их частенько во сне.

Измайлов молча слушал Мулюкова, не решаясь поторопить своего собеседника продолжить рассказ о немецких агентах. И он, словно почувствовав это нетерпение чекиста, энергично заговорил на эту тему:

— В общем, по приказу генерала Бонч-Бруевича закрыли все магазины фирмы «Зингер», а все служащие и агенты, причастные к шпионажу, были арестованы. В момент получения соответствующей телеграммы из петроградской контрразведки Иохим Тенцер быстро исчез вместе со своим помощником, как папиросный дымок на ветру. Казанской контрразведке пришлось довольствоваться мелкой рыбешкой, да и та по велению николаевской дворцовой нечисти была выпущена на волю и отправлена в родной фатерланд чуть ли не с оркестром.

— А фотографии этого Тенцера случайно нет в контрразведке? — спросил Измайлов, останавливаясь у университетской библиотеки. — Ведь не исключена возможность, что этот…

— Да-да. Такая возможность, что Тенцер был резидентом германской разведки в Казанской губернии, не исключена, — перебил чекиста преподаватель Мулюков. — Тебя, Шамиль, эта мысль беспокоит?

— Совершенно верно. Она самая.

— Так вот, должен тебя огорчить: фотографию Тенцера искать в архивах контрразведки бесполезно по двум причинам. Во-первых, за представителями фирмы «Зингер» всерьез никто не присматривал до пятнадцатого года. Фактически военная контрразведка в Российской империи до этого бездействовала. Создание же отделов контрразведки при штабах действующих армий, фронтов, а также военных округов в тылу было делом трудным, не хватало опытных, да и подчас добросовестных контрразведчиков. Короче: контрразведка Казанского военного округа еще не успела заняться этой немецкой фирмой, вернее шпионским гнездом. А во-вторых, у двух нянек всегда неухоженное, неопрятное, а иногда и покалечившееся дитя. Дело в том, что, как известно, действовала еще полицейская контрразведка, которую создал в годы первой русской революции небезызвестный Манасевич-Мануйлов по типу французской контрразведки «Сюрте женераль». Вот эти две царские контрразведки частенько бездействовали, полагаясь друг на друга, когда речь шла о борьбе с иностранной агентурой.

Измайлов внимательно слушал бывшего контрразведчика, не отвлекаясь, даже когда рядышком раздавались радостные возгласы хорошеньких студенточек, удачно сдавших экзамены. Молодой чекист хотел было спросить его поподробнее о трех разоблаченных немецких агентах в Казанской губернии, что действовали под крышей фирмы «Зингер», но передумал. «Уж если о самом хозяине магазина Тенцере нет никаких данных, то откуда могут быть сведения о его служащих, то есть немецких агентах, — мелькнула мысль у Шамиля. — Да и зачем это нужно сейчас? Эти ж агенты высланы за пределы России».

Преподаватель Мулюков протянул ему руку и показал на часы.

— Вот видите, как время набрало обороты, даже не успели завершить наш разговор. — Мулюков слегка склонил голову, как бы отдавая дань уважения своему собеседнику, и, выпрямляясь, заметил: — К сожалению, через две минуты начинаются экзамены…

Они быстро распрощались, и Измайлов поспешил к себе на Гоголя.

Через полчаса он уже докладывал Брауде результаты своих усилий. Заместитель председателя губчека закурила и надолго задумалась, как задумывалась всегда, когда речь шла об архисложном вопросе, от решения которого зависела судьба многих людей, судьба всей операции. Обладая глубоким умом, она умела многие неясные события просеять через сито анализа и выявить крупицы истины, позволяющие, как звезды на ночном небе, четко ориентироваться опытным путникам в продвижении к цели.

— Итак, — начала Вера Петровна, взяв карандаш, — первое — можно вполне допустить, что в марте пятнадцатого года с легкой руки жандармского осведомителя Рудевича глава местного магазина фирмы «Зингер» завербовал именно Аглетдинова, а не кого-то другого. — Брауде поставила на чистом листке бумаги жирную единицу и обвела кружком. — Но он из игры выбит капитаном Мулюковым. Это одно.

Она подвигала листком бумаги по столу, словно проверяя, насколько крышка его отполирована лаком, и поставила карандашом такую же жирную двойку, а вслух произнесла:

— Во-вторых, это вовсе не исключает существования на пороховом заводе второго агента. Полулегальные немецкие агенты, действовавшие под вывеской фирмы «Зингер» не один год, конечно же подстраховались и внедрили на важнейшее военное предприятие Казани по крайней мере еще одного диверсанта. Но этот вывод, как говорится, напрашивается сам собой, вытекает из общей логики событий. Но есть одна частность, которая… А впрочем, — и обращаясь к Измайлову: — Давай-ка, Шамиль, вместе порассуждаем…

Хозяйка кабинета встала и прошлась по комнате.

— Тебя не насторожила та легкость, с которой удалось установить довольно точно, кого завербовал этот шпион Тенцер в марте 1915 года на пороховом заводе, а?

Молодой чекист удивленно раскрыл глаза.

— А вот меня это несколько озадачило. Ко мне вдруг пришла какая-то навязчивая, как муха, мысль: нам подбросили туфту, которую мы приняли за настоящую, драгоценную вещь.

Брауде остановилась перед Измайловым, и тот сразу же хотел встать.

— Сиди, сиди. Мы ведь живем не в восемнадцатом или девятнадцатом веке, когда мужчины предпочитали разговаривать с дамами стоя, и не находимся в ложе столичного императорского театра, где мужчины все спектакли напролет стояли чуть позади сидевших женщин.

Она немного помолчала и продолжила:

— Вот представь себе, Шамиль, такую картину: нашел ты, как следователь, на месте преступления оторванную пуговицу с клочком материи. Путем анализа и поиска ты установил по этому вещественному доказательству, что пуговицу оторвали от пиджака, принадлежащего гражданину Н. Теперь возьмем несколько другой вариант. Обнаружил ты на месте преступления не пуговицу, а целехонький пиджак, да еще с визитной карточкой этого же гражданина. Спрашивается: в каком случае ты больше будешь подозревать гражданина Н., в первом или во втором?

— Конечно, в первом, когда обнаружу пуговицу. Во втором случае вряд ли сам преступник, совершив, скажем, убийство, оставит свой пиджак, да еще со своим именем и адресом.

— Вот то-то и оно, — улыбнулась Брауде.

— Вера Петровна, вы полагаете, что в бумаге о вербовке Тенцером неизвестного нам человека специально не указывалось имя работника завода? А именно Аглетдинова.

— Вот именно! Ведь поиск и находка психологически укрепляют правильность выводов любого искателя. Если же ему стали известны данные, которые прямо — как, например, случай с пиджаком и визиткой, — проливают свет на кого-то, он обязательно постарается, если конечно же нормально мыслящий человек, проверить их, сопоставить по всем параметрам — времени, места пребывания подозреваемого, его характера, поведения, его личности и так далее. Иначе говоря, «готовые» доказательства менее убедительны, меньше им веришь, чем те, которые находишь своим трудом, своими усилиями. — Брауде махнула рукой. — А механизм формирования этого процесса я уж не буду разбирать. Это хлеб психологов. — Она потерла кончиками пальцев красивый лоб и продолжила:

— Итак, есть у нас отправная точка. Исходя из нее как из истины, можно сделать следующие выводы. Если резидент германской агентурной сети умен, а в этом трудно усомниться, то именно его идеи лежат в основе комбинации с этими архивными бумагами. То есть нам дали возможность самим вычислить, кого завербовал весной пятнадцатого года этот пресловутый Тенцер. Отсюда напрашивается вывод… — Брауде выразительно посмотрела на своего сотрудника, как бы приглашая к разговору. И Измайлов тут же выпалил:

— Эти бумажки не случайно обронены, а подброшены. Иначе говоря, они — это ложно расставленные бакены для нашего поискового судна, дабы мы сели на мель, если вздумаем погнаться за ним.

— Правильно, Шамиль. Видимо, так и было. Но предположим теперь, что резидент рассеянный, как склеротик, и недалекий человек. Тогда, выходит, найденные бумаги — высшая правда, как библия или коран для религиозных фанатиков. А коль так, то впору нам сейчас назвать и начальника кайзеровских дьяволов, и наших местных падших душ-угодников. Тут он, как говорится, виден через слабую лупу. Все сходится к тому, что это жандармский ротмистр Казимаков. Против него в этих бумагах много улик. Даже слишком.

— Наверное, они, оставляя эти своеобразные намеки и полунамеки, рассчитывали, что мы их примем за истину в последней инстанции, когда допетрим до тех положений, за которыми, как за полупрозрачными занавесками, прячется германский резидент, — высказал предположение Измайлов. — Да еще рассчитывают, что мы загружены до отказа, до предела, как баркасы с затонувшего ночью корабля. И это действительно так. Что при такой ситуации мы, не теряя ни минуты, будем обязательно грести к тому берегу, к тому месту, которое они нам подсвечивают, делают видимым.

— В принципе мы так вроде и должны бы поступить, — проговорила Брауде, доставая из пачки папиросу. — Но наши сомнения, как железные цепи, преграждают нам этот путь. Конечно, найти бы этого Казимакова, тогда во многом прояснилась бы ситуация. — Хозяйка кабинета зажгла спичку и прикурила. — А так слишком много в нашем баркасе дыр.

Брауде не спеша прошлась по комнате, держа папиросу двумя пальцами на уровне губ. Она глубоко не затягивалась, а лишь слегка, как начинающая, попыхивала папиросным дымком и то только для того, чтобы как можно больше сосредоточиться. Во всяком случае так казалось Измайлову.

— А эти дыры, — продолжала Вера Петровна, — нам сейчас не залатать. Их можно заделать только пластырем конкретных сведений. Мы ими, к сожалению, не располагаем. Главная прореха в наших познаниях заключается в том, что мы не знаем, когда эти бумаги, проливающие свет на действия немецкой агентуры, были оставлены. Как не знаем и того: оставлены ли они госпожой неразберихой, пришедшей к нам сюда вместе с вьюжной февральской революцией, или подброшены. Видишь, в своих суждениях я опять пришла на круги своя. Одним словом, повторяюсь. Но ведь нельзя не учитывать и то обстоятельство, что все бумаги, которые мы здесь обнаружили, за исключением дела, которое вел Мулюков, свидетельствуют о событиях до февраля семнадцатого года. Вполне возможно, что и сами эти бумаги родились на свет до февраля месяца…

— Но это, Вера Петровна, не опровергает предыдущую нашу концепцию, — заявил Измайлов. — Конечно…

— Погоди, погоди, Шамиль. Я сначала закончу свою мысль. — Брауде потушила окурок и присела на стул. — Если все же бумаги были утеряны или их специально оставили в февральские дни, то это значит, они предназначались не для нас, не для ЧК. А для контрразведки Временного правительства. Зачем? Возможно, для того же самого, что мы собираемся делать. А может, преследовали одну цель — вывести из игры этого Казимакова. Быть может, он кому-то очень мешал. Но эти мои суждения верны, если опять-таки считать, что эти бумаги были подброшены. Если же их забыли — это уже другой табак. — Она немного помолчала и спросила:

— Так что ты хотел сказать?

— Да, собственно, ничего особенного. Просто мне подумалось, что эти бумаги, хотя и с бородой, правда, маленькой, но они могли быть оставлены после прихода Советской власти и предназначались для ЧК.

— Может быть, и так, а может, и нет. Ясно одно: ни одна наша версия пока что не перевешивает чашу неизвестности. Эти неясности и есть дыры, которые нужно залатать, и чем быстрее, тем лучше. А силенок-то у нас не хватает. Все наше ЧК — десяток человек. Вот и приходится каждому из нас, как ежу, наваливать на себя всякую всячину, насколько хватит сил.

Брауде быстро встала и сняла трубку телефона, потом снова ее положила на никелированный металлический рычажок и проронила:

— Еще каких-то два-три дня назад с трудом верилось, что в Казани существует, вдобавок ко всему, еще и германская агентурная сеть. Но после того как всплыли Тряпкин-Двойник, Серадов, да еще эти архивные бумаги — все стало реальностью. Печальной, тревожной реальностью, полной опасности. И неизвестно, кого надо искать в первую очередь, кто из них важнее.

Брауде сняла трубку. Но на другом конце провода никто не отвечал.

— Правомернее, наверное, ставить вопрос иначе, — произнесла она с досадой на лице, — кого из них легче найти: Серадова, Тряпкина или Казимакова. Я уж не говорю пока о Дардиеве.

Измайлов низко склонил голову над столом, словно согнулся под тяжестью сложного вопроса, ответил:

— Казимакова, пожалуй, легче всего отыскать. Его ведь видели в Суконной слободе. Да и через жандармских осведомителей можно попытаться…

Брауде молча погладила ладонью черную телефонную трубку, будто искала шероховатости, и покачала головой:

— Мне все-таки кажется, что надо начинать с Серадова.

— С Серадова? — несколько удивился молодой чекист.

— Да, с Серадова. Вот пытаюсь дозвониться в управление коммунального хозяйства, но безуспешно.

Тем временем Шамиль догадался, почему Вера Петровна названивает в это управление. Ипподром-то подчиняется горкомхозу. Следовательно, директором-то Серадов назначен управлением коммунального хозяйства. Ведь кто-то его рекомендовал! Конечно же Брауде права. Это ж реальный ход.

Измайлов, не мешкая, поехал в горкомхоз. Там он выяснил: Серадов оказался во главе ипподрома благодаря стараниям Иванова, ответственного работника управления коммунального хозяйства. Но самого Иванова на работе не оказалось — заболел. Юноша почувствовал недоброе: сбежал или… Он старался не думать об этом, пока ехал к тому домой на Кабанную. Шамиль быстро нашел нужный дом. Дверь открыла молодая женщина с желтыми послеродовыми пятнами на лице. Она оказалась женой Иванова.

— Ваш муж дома? — спросил ее Измайлов, доставая из нагрудного кармана чекистский мандат.

— Он на работе… — ответила та, даже не взглянув на его документ. — Володя с утра ушел, как обычно.

Женщина нервно облизала языком тонкие губы и негромко осведомилась, бессильно опускаясь на ступеньку крыльца:

— Что-нибудь случилось? Зачем вам Володя?

— Когда он ушел? — вместо ответа быстро спросил ее чекист.

— Утром. Половина восьмого. Как обычно.

— За ним никто не заходил?

— Нет.

— А он вам не говорил, что куда-нибудь заедет по дороге?

Женщина как-то отрешенно покачала головой:

— Ничего не говорил. А вы на работу заходили?

— На работе его нет и сегодня не было вообще.

— Как? Как не было? Не может быть! — Хозяйку начало трясти словно при лютом морозе. — Он, Володя, всегда меня предупреждал, если куда-то собирался. Боже мой! — Побелевшая, как снег, женщина схватилась за сердце. — О боже мой, чует мое сердце, что пришла беда.

Измайлов не пытался разубеждать несчастную женщину. Он помог ей встать и проводил в дом. В темноватой комнате стояла детская кровать с деревянным ограждением, стол, обшарпанный комод да большая железная койка, на которой лежал грудной ребенок, покрытый старым серым одеялом.

«Похоже, хозяин взяток не брал, — подумал чекист, — иначе б не была обстановка такой убогой».

Измайлов еще немного поговорил с хозяйкой и вышел на улицу. Обошел дом, потом прошел около забора соседнего дома и остановился.

Солнце исчезло за огромными белыми кучевыми облаками, и бесчисленные яркие блики вмиг пропали с поверхности озера Кабан. Умеренный ветер слегка рябил воду; волн не было совсем. Рядом, за резными оконными наличниками деревянного дома, гнездились воробьиные семейства. И оттуда то и дело радостно подавали голоса их птенцы. И Шамиль впервые в жизни позавидовал птичьей жизни. «Вот ведь, живут же разные живые существа на земле тихо-мирно. А тут…» Он вспомнил причитания жены Иванова, ее глаза, налившиеся горькими слезами.

«Неужели его убили? Похоже. Биография-то этого Иванова хорошая: большевик с 1915 года, отбывал ссылку, хороший семьянин. Вон как жена убивается».

— Ну хватит эмоций, — неожиданно громко вырвалось у молодого чекиста, и он сам от этого встрепенулся, напрягся. — Нужно думать, рассуждать, — уже прошептал юноша.

«Итак, биографии Иванова и Серадова известны. Между ними — пропасть, и пути-дорожки их не могли пересечься. Ну, а коль и могли случайно познакомиться, то этого вовсе не достаточно для того, чтобы Иванов предложил этому проходимцу Серадову солидную должность. Тем более что, по словам сослуживцев, он — принципиальный и честный человек. Следовательно, самому Иванову кто-то порекомендовал Серадова. И видимо, этот „кто-то“ боится, что на него могут выйти в связи с провалом Серадова. А если так…»

— А если так, то этот неизвестный постарается убрать Иванова, чтобы отрубить концы, — вслух произнес Измайлов.

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза от неприятных мыслей и чувств. У него мелькнула мысль, что, по всей вероятности, этот негодяй успел уже сделать свое черное дело. «Выходит, по моему тугодумию пропал человек. Ведь я должен был догадаться обо всем этом еще вчера. А тут вот за меня приходится думать другим. У Брауде и без моих забот вагон дел. И как же просто можно было снова выйти на этого проклятого Серадова, будь я чуть-чуть порасторопнее. Ход-то был очевидный, как в шахматной партии, когда твой противник следующим бесхитростным ходом намеревается съесть твою фигуру». И сегодня с утречка можно было бы спасти Иванова, а заодно и сцапать его убийцу. Теперь уже Измайлов не сомневался, что Иванова убили. Только сейчас он вспомнил, что в управление горкомхоза позвонил неизвестный мужчина и заботливо сообщил: «Товарищ Иванов заболел и находится дома».

Ясно: хотят выиграть время, чтоб замести следы. «Э-хе-хе, если б умишка было побольше, — бичевал себя Шамиль, — жив остался бы этот отец семейства. А как же его жене быть сейчас? Как выкарабкаться из пропасти горя?» Он невольно вздрогнул, и холод пробежал по всему телу.

«Ну хватит таять, как сосулька, — властно сказал Измайлову внутренний голос, — эдак можно совсем сломаться. Нужно действовать, действовать, действовать, шайтан задери! — перешел на крик этот же голос. — И думай, думай! Каждый день. Утром и вечером. Днем и ночью. Все время думай. Каждую минуту. Только тогда будет прок».

— Так, Иванов вышел из дома в половине восьмого, — вслух начал размышлять чекист, пытаясь своим голосом успокоить себя. — На улице уже было светло. Видимость нормальная. Народ давно проснулся.

Измайлову вдруг показалось, что он близок к разгадке того, как убили Иванова.

Если на улице был уже народ — то вряд ли убийца покушался на свою жертву здесь, на Кабанной, — размышлял чекист. — Значит, его убрали на другом отрезке пути. Но там еще больше народу. Где же он тогда подвергся нападению? Ба! Да сегодня ж утром был густой туман! И это все могло произойти недалеко от его дома. Народу же здесь мало ходит. Улица-то в один ряд домов; с другой-то стороны берег и вода.

Измайлов крупным шагом направился к берегу. Огляделся. Потом, внимательно вглядываясь под ноги, медленно пошел вдоль берега. Остановился. Подумал. И, сделав с десяток шагов, стал напротив глухого деревянного забора, который связывал своей непроглядной таинственностью два соседних дома, что находились несколько ближе к Рыбнорядской площади, чем дом Иванова. С Рыбнорядской то и дело доносилось дребезжание расхлябанных трамваев, постукивание их колес о стыки рельсов и сигнальные звонки.

«Нужно искать следы здесь. Дальше, к столь многолюдной улице преступнику идти не резон. Опасно».

Чекист осмотрел твердый грунт берега, который почти у самой воды превращался в узенькую, в несколько вершков, песчаную полоску. Потом на несколько саженей отошел от берега, где зеленела редкая трава, провел по ней ногой в надежде зацепить носком ботинка то, что невидимо взору. Так он потихоньку, осматривая неширокую полосу берега, и продвигался в сторону устья Булака.

Среди редких мелких камней у самой воды Шамиль увидел четверть красного, хорошо обожженного кирпича. Он поднял этот увесистый обломок и начал с особой тщательностью рассматривать будто заморскую диковину. На неровной, зубчатой стороне кирпича Измайлов увидел несколько прилипших коротких волос цвета соломы. Чекист тотчас опрометью бросился к дому Иванова. Шамиль вбежал, в знакомый дом и с порога:

— Аграфена Никитична, у вашего мужа какого цвета волосы?

— Светло-золотистые… — тихо ответила несчастная женщина, напряжением вглядываясь в лицо чекиста, пытаясь найти в нем какой-нибудь штрих, черточку, которая давала бы хоть малейшую добрую надежду в случившемся.

Но лицо Измайлова, словно вмиг закаменевшее, было неподвижным. Он быстро, не попрощавшись, вышел из дома и побежал к берегу озера, где неподалеку сидел в лодке и удил рыбу какой-то мужчина. От берега до лодки было неблизко. И Шамиль, сложив ладони рупором, крикнул:

— Эй, товарищ! Прошу вас подплыть сюда!

— Чего орешь-то, дурак! Рыбу эдак распугаешь, — громко подал голос рыбак.

— Слушай, рыбак, я очень тебя прошу. Причаливай сюда. Дело, есть! Я из ЧК.

— Пошел отсюдова, сопляк, со своим делом, — раздраженно огрызнулся тот. — А будешь орать — ужо получишь у меня.

Но Измайлов не сдавался и уже другим тоном потребовал, чтобы рыбак немедленно причалил к берегу. Мужчина матюкнулся, положил удилище в лодку и… погреб дальше от берега.

— А ну стой, гад! — Шамиль пришел в ярость. — Греби сюда, контра, а то продырявлю твою лодку!

Мужчина, сидевший в лодке лицом к берегу, увидел в руке парня, что требовал причалить, револьвер. И он на несколько секунд замер, но потом снова принялся грести к середине озера.

«Уж не он ли угробил Иванова? — мелькнула у чекиста мысль. — А то с чего это ему убегать от чека». И Измайлов выстрелил в воздух и потом прицелился в борт лодки.

Видя такой оборот, мужчина в лодке заорал, чтоб он не стрелял, что сию минуту подплывет к берегу. Через несколько минут рыбак вылезал уже из своего ялика на берег.

Шамиль показал мужчине свой мандат и потребовал, чтобы тот объяснил свое поведение. Но он что-то промямлил невнятное и надрывно закашлялся. Потом пояснил, что страдает туберкулезом и является инвалидом. Чекист сочувственно посмотрел на бледное, худое лицо рыбака и тотчас смягчился.

— Ну вот что, — сказал он, возвращая рыбаку справку об инвалидности, — давай-ка, Варлам Серафимович, греби потихоньку вон в ту сторону. — Шамиль показал на минарет соборной мечети. — И гляди в воду под правое весло, а я буду смотреть влево. Вода-то вон какая прозрачная, аж дно видно.

— Чево высматривать-то будем? Неужто сундук с серебром али русалку какую, а?

— Будем высматривать, Варлам Серафимович, человека.

— Да ну?! Али утоп хто?

— Вроде этого. — Измайлов помолчал и спросил лодочника: — Как я понял, живешь, Варлам Серафимович, где-то здесь, на берегу озера?

— А как же, здесь, на Кабанной. Вон мой дом-то, недалече отседова, — он показал рукой на ветхую избенку, — третья от угла.

— Значит, ты знал Иванова Владимира Олеговича?

— А как же, што надо мужик. Справедливый. Всегда подсобит, бывало. — Лодочник встрепенулся, и лицо его передернулось от ужасной догадки.

— Ужель с ним оказия случилася?!

Измайлов уныло кивнул головой:

— Вроде так.

Лодочник трижды перекрестился двуперстием, подобно староверу, и прошептал молитву. Потом взял весло и сказал:

— О господи, и почему же ты так немилостив? Каженное лето утопают и христьяны, и мусульмане. И конца края нету етому.

Измайлов расспросил лодочника, что его интересовало, покуда они целый час делали челночные рейсы от берега до средины озера и обратно. Каждый раз при этом они смещались ближе к Булаку.

— Господи, святая богородица! Господи, да воздай ему райское блаженство! — громко запричитал Варлам Серафимович, то и дело осеняя себя крестным знамением. Это он первый заметил мертвого человека, лежащего на дне недалеко от берега.

Они подплыли ближе к мертвецу, спокойно взиравшему открытыми глазами через метровую толщу воды на плывшие в небе облака. Казалось, что покойник шевелится и воспринимает окружающий мир. Такое жуткое впечатление создавалось преломлением света, образуемым мелкой рябью на поверхности воды. И Варлам Серафимович беспрестанно крестился, отвернувшись от покойника. Когда Измайлов предложил ему поднять вдвоем покойного Иванова на лодку, он поначалу побелел как мел, потом в страхе замахал обеими руками:

— Господь с тобой, начальник. Помилуй. Не губи меня. Ужас как боюсь утопленников-то. И так по ночам-то не могу почивать: али лешие приходят, али чад чую, ета, из самой, почитай, преисподни несет. Вот и задыхаюсь. И лодку надобно будет бросать: примета такая есть — вусе время тогда надобно будет усопших возить.

Шамиль быстро разделся и, преодолевая страх (он никогда не вытаскивал из воды мертвецов, кажущихся живыми), выволок погибшего Иванова на берег. Его слегка подташнивало, и кружилась голова.

Хоронили Иванова и погибших на ипподроме бойцов на следующий день на Арском кладбище.

Но в тот тяжелый июньский день Измайлову пришлось еще изрядно попотеть, расчищая авгиевы конюшни. После страшной находки на озере Кабан и опознания трупа Иванова его женой Шамиль поспешил в горкомхоз. Там он выяснял подробности назначения Серадова ипподромным начальником. Один из опрошенных работников показал, что случайно слышал телефонный разговор, в котором Иванов сообщал какому-то Дорофею, что кандидатура Серадова будет рассматриваться начальством и что он, Иванов, его порекомендовал. Этот разговор был в апреле.

Чекист узнал, что в апреле Серадов был назначен директором ипподрома. Вот теперь надо было во что бы то ни стало найти этого Дорофея. К сожалению, в горкомхозе о нем никто не знал.

Измайлов уже под вечер снова поехал на Кабанную, к вдове Иванова. От нее он узнал, что Дорофей является приятелем Ахнафа Сайфутдинова, с которым ее муж дружил с детства. И что только Ахнаф может помочь ему найти этого Дорофея.

Ахнаф Сайфутдинов жил недалеко — на Вознесенской. Чекист без труда нашел дом Сайфутдинова и остановился у входа. «А вдруг здесь и этот Дорофей, — мелькнула мысль у Измайлова. — И если Дорофей и Сайфутдинов враги, то мне придется здесь туго. Могу не справиться». И он побежал звонить в ЧК. Когда Шамиль доложил ситуацию, Брауде приказала, чтоб без подмоги он туда не совался.

Через полчаса прибыли чекист Хайретдинов Аскар и четверо бойцов. Измайлов расставил людей по местам и вместе с Хайретдиновым вошел в дом, где, по словам вдовы Иванова, жил друг детства её покойного мужа.

«Посмотрим, какой это друг», — с ожесточением подумал Шамиль, крепко сжав в кармане рукоятку нагана. После перипетий, в которых он побывал, юноша мало чему и кому верил. Юношеский максимализм временами, как запряженный вол в густом тумане, незаметно тащил его с верного пути к обочине, к крайности чувств.

Дверь им открыла пожилая женщина с гладко причесанными волосами и большими выразительными глазами.

— Мы из ЧК, — представился Измайлов, протягивая свое удостоверение. — Ахнаф Сайфутдинов дома?

— Нет, на работе.

— Где он работает? — тихо спросил Шамиль.

— На мыловаренном заводе.

— Когда он должен прийти?

— С минуты на минуту, — проговорила женщина, нервно теребя фартук с ярко-красными цветами.

— А вы кем ему приходитесь? — осведомился Измайлов, осматривая комнату.

— Мать. А что случилось? — прерывающимся от волнения голосом спросила она.

Шамиль помедлил, изучающе посмотрел на хозяйку и поинтересовался, словно не слышал ее вопроса:

— Ваш сын со своим приятелем Дорофеем на одном заводе, что ли, работают?

— Каким Дорофеем?.. А-а… С Гришуниным, что ли?

— Его фамилия Гришунин? — быстро спросил ее чекист.

— Да. Мы-то его зовем по фамилии… Гришуней. А работает он на меховом заводе, механиком.

— Где этот Гришуня-Дорофей живет? — нетерпеливо осведомился Шамиль.

— Да где-то у института благородных девиц. Сейчас уточню. А вы пока посидите…

Хозяйка открыла дверь в соседнюю комнату и позвала дочь.

— Вот Сания вам объяснит…

Когда Шамиль взглянул на представшую перед его глазами девчонку, он чуть не обомлел: настолько поразительное сходство ее было с Дильбарой. Только Сания немного выше и стройнее. А глаза, нос, губы и улыбка — ее, Дильбары. Горло неприятно сдавило, будто схватили руками, и к голове прихлынула кровь. Сердце учащенно забилось.

Сания начала рассказывать, как найти интересующий чекистов дом, но Шамиль ее не слышал, вернее, слышал, да не понимал в первую минуту, о чем она говорит. Вместо этого в голове крутился вопрос: а не сестры ли они с Дильбарой? Ведь он толком ничего не знал о родословной купца Галятдинова. Измайлов раньше слышал о двойниках, но никогда не видел поразительно похожих друг на друга людей. У этой улыбчивой девчушки был разве что голосок звонче. Наконец молодой чекист пришел в себя и стал механически переспрашивать Санию, пока не понял, что этот Гришунин живет во втором доме от института благородных девиц. Этот дом стоит на Грузинской улице. Но номера его она не знала. Этот дом показывал давным-давно ей брат Ахнаф.

— Шамиль, тебе чего, плохо? — спросил его встревоженный Аскар Хайретдинов.

Измайлов только сейчас понял, что, незаметно погрузившись в размышления, он с отрешенным взглядом привалился к косяку кухонной двери, а левая рука его повисла, как мочалка.

— Нет-нет, — встрепенулся Шамиль. — Все нормально. — А сам подумал: «Странно, Сания и Дильбара как две одинаковые звезды, а я почему-то не оказался сейчас в плену у этой юной красавицы, как тогда у Дильбары. Почему мои мысли, как вороные кони, понеслись невесть куда? Может, образ Дильбары во мне уже несколько померк? А может, все-таки потому, что Сания это не Дильбара?» Он тяжело, по-стариковски вздохнул и поглядел в окно, под которым снаружи стоял боец. Затем юноша прошелся по прихожей и увидел над небольшим зеркальцем, прикрепленным к стене, фотографию двух обнявшихся мальчишек на фоне озера Кабан. В одном из них он узнал убитого Владимира Иванова.

Потом Шамиль опустился на стоявший рядышком стул, и мысли, будто испуганные птицы, заметались в голове. Он все пытался разобраться в своих чувствах, но это оказалось ему не под силу. Часы-кукушка, что висели в простенке между кухней и большой чистой комнатой, прокуковали шесть раз. Но Ахнафа все еще не было. А прошло уже полчаса, как они пришли сюда. И Измайлов нетерпеливо заерзал. «Может, он почуял неладное и утек! Может, и так. Не так-то просто тут разобраться, кто друг, а кто враг».

— Может, ваш сын куда-нибудь пошел? — спросил он хозяйку.

— Ахнаф обязательно бы предупредил меня об этом, — ответила хозяйка, очень волнуясь. — Правда, он иногда по дороге купается. Но это занимает у него не больше четверти часа.

Измайлова словно взрывом подбросило, так резко он вскочил со стула, и тут же выкрикнул:

— Где он купается? Где?

Хозяйка дома в страхе прижалась к перегородке. Вконец испуганная, она на короткое время потеряла дар речи и способность соображать.

— Где он купается? Здесь, на озере, или на Казанке? — уже кричал молодой чекист.

Из комнаты выбежала Сания и громко, звонким голосом сказала:

— Не смейте кричать на маму! Как вам не стыдно! Ворвались к нам и хозяйничаете.

— Да поймите же вы, вашему Ахнафу грозит смерть! — выпалил Измайлов. Эта идея ему пришла неожиданно, когда хозяйка сказала про Кабан и купанье. Но, видимо, эта мысль начала зреть у него, когда он увидел фотографию двух друзей и где-то в глубине души воспринял ее почему-то как своеобразный символ трагического рока для них обоих. Все это породило у Шамиля неожиданную догадку: Ахнафа, как и его друга Иванова, уберут сегодня! Ведь только через них можно выйти на этого Дорофея. Если убрали одно звено в этой цепи, то обязательно уберут и другое. Тогда не было бы смысла убирать Иванова! А они конечно же перестрахуются, если даже этого Ахнафа Сайфутдинова связывает с Дорофеем нечто большее, чем дружба. Ведь если Ахнаф не причастен к гибели Иванова, то, узнав об этом трагическом случае, он может кое-что поведать ЧК. А этого они не допустят!

— Как смерть? — испугалась и Сания. — За что? Мой брат честный человек!

— Вот как раз за это агенты и бандиты могут его погубить. Ну скорее же говорите, шайтан задери, где он сейчас?! Где он может купаться?!

— Он обычно купается на этой стороне, примерно напротив мечети Марджани, — скороговоркой выпалила Сания, которую начал уже охватывать нервный озноб.

— «Примерно»… — передразнил ее недовольно Шамиль. — Пойдем покажешь.

Измайлов рванулся к двери и, открыв ее, позвал одного из бойцов:

— Эй, Асрар-абый, давай скорее сюда.

Вбежал красноармеец с расстегнутой кобурой нагана.

— Вот что, Асрар-абый, останешься здесь. Если кто придет — задержи. А мы скоро вернемся. И будь осторожен. Не исключаю, что кто-нибудь из бандюг заглянет. Короче, оружие держи наготове. — Чекист махнул рукой: — Хайретдинов, бери остальных бойцов и бегом за мной.

Он обернулся и увидел, как хозяйка дома обняла свою дочь, словно та уезжала надолго за тридевять земель, и осыпала поцелуями. Измайлов молча подскочил к ним и решительно потянул Санию за руку.

— Каждая минута дорога, — как-то жалобно проговорил он увлекая за собой девчонку. — Сейчас она вернется.

Они подбежали к ожидавшей их пролетке и уже через минуту мчались к озеру. Вскоре после бешеной гонки показалось озеро.

— Туда! Вон там он должен быть, — показывала Сания в сторону берега, где он изгибался небольшой дугой, образуя крохотный заливчик.

И действительно, там купалось несколько мужчин, хотя в целом берег был почти безлюдным. Уже издалека чекисты заметили, что купаются только двое, а двое других сидят в одежде и, судя по всему, в воду лезть не собираются. Когда пролетка подкатила к самому берегу, купающиеся уже вылезали из воды. Но среди них Ахнафа Сайфутдинова не было.

Шамиль махнул рукой, и все разом окружили незнакомую компанию.

— Гришуня, а Ахнаф разве не приходил купаться? — спросила Сания одного из парней.

— …Нет… не приходил… — ответил тот с каким-то замешательством. — Он вроде собирался на Рыбнорядский базар зайти.

Неуверенный тон насторожил Измайлова.

Тем временем мужчины вылезли из воды и начали не спеша одеваться. Рядом с ними лежали две пустые бутылки из-под смирновской водки, а третья — початая.

— А ну, братцы, сядай сюда, — заговорил одноглазый мужчина с наколками на руках, — гостем будете. Горлышко чуток промочите…

Измайлов заметил, что этот одноглазый мужчина сидел на каких-то тряпках. Ему показалось, что это майка с рубашкой.

— А ну-ка, дружок, пододвинься, — скомандовал чекист одноглазому, — я тут с тобой рядышком сяду.

Тот нехотя начал двигаться, придерживая и тряпье. Но тут чекист заметил ворот мужской рубашки. И он сразу все понял. Шамиль выхватил из кармана револьвер и быстро и грозно скомандовал:

— Встать! — Он тут же выхватил из-под одноглазого рубашку. — Чья это рубашка?! Чья? Все остальные уже свои надели! — Шамиль обернулся: — Сания, а ну посмотри.

Она взяла рубашку и вскрикнула:

— Это его рубашка! Моего брата! Ахнафа! Где он?! — И, уже догадавшись, что произошло непоправимое горе, схватилась руками за голову и страшно закричала: — А-а-а!.. Ахнаф!! Брат мой!!!

Но ее голос так же неожиданно смолк, как и возник: она упала тут же без чувств. Только эхо через несколько секунд откликнулось где-то на противоположной стороне озера.

Все происшедшее потрясло Измайлова. Он подскочил со страшным лицом к одному из купавшихся и со всей силой ткнул того в лицо дулом нагана. Тот вскрикнул от боли, покачнулся, но не упал.

— Если ты, контра, со своим дружком через минуту не вытащишь Ахнафа из воды, я вас своими руками обоих утоплю. Ну! Гады!!! В воду!! А попытаетесь уплыть, я вам обоим башку продырявлю, — и Шамиль вытащил из кармана второе свое оружие — подарок Соловьева. — Бего-ом-м в воду!!!

Бандиты ошалело кинулись в озеро. Мужчины проплыли с десяток метров и начали поочередно нырять. Измайлову почему-то не верилось, что они вообще найдут свою жертву. Но буквально через пару минут те отыскали Сайфутдинова и с невероятной быстротой вытащили его на берег и начали делать искусственное дыхание, как профессиональные спасатели.

И каково же было удивление всех, когда мертвец начал подавать признаки жизни. А собственно, особого удивления не должно было быть, ведь вода над головой несчастного парня сомкнулась, не без помощи «друзей», всего каких-нибудь пять минут тому назад. Те, что топили Ахнафа, понимали, что единственный шанс остаться им в живых — это спасти его. Вот они и старались.

Потом выяснилось, эти бандиты из шайки Дяди Кости сначала напоили водкой свою жертву, подмешав ему какого-то дурманящего зелья, а потом без труда исполнили задуманное.

Тот июньский вечер на берегу Кабана оказался для чекистов насколько неожиданным, настолько и трагичным. Пока откачивали Сайфутдинова, воспользовавшись всеобщим к нему и к его сестре вниманием, одноглазый достал из заднего брючного кармана миниатюрный дамский браунинг, который молодой чекист Хайретдинов при обыске не заметил, прыгнул в пролетку, и только пыль взвихрилась за лошадью.

— Стой! — закричал боец вслед беглецу вместо того, чтобы, не теряя ни секунды, стрелять в него.

Какую-то долю секунды чекисты были в замешательстве, но потом все разом открыли огонь по одноглазому. Огрызался выстрелами и бандит, и довольно метко. Сначала схватился за живот и повалился боец, первым заметивший побег. Потом вскрикнул и упал Дорофей Гришунин.

— Ложитесь все! — крикнул Измайлов, беспрерывно стреляя в одноглазого бандита из обоих пистолетов.

— Винтовку мне! — крикнул один из бойцов. — Дайте винтарь. Из нагана его уже не достать.

Воспользовавшись суматохой, остальные задержанные члены шайки бросились врассыпную.

— Стой, гады! — скомандовал Хайретдинов, заметив разбегавшихся бандитов. — Застрелю!

Но те, как глухие, совершенно не реагировали на его слова. И молодой чекист бросился в погоню.

Тем временем пожилой боец взял у своего товарища драгунскую укороченную винтовку, тщательно прицелился и выстрелил в беглеца, который уже достиг крайнего дома. Лязгнул затвор винтовки, и снова раскатисто ухнул на все озеро винтовочный выстрел.

Одноглазый бандит резко, как-то неестественно выпрямился, выпустил из рук вожжи и рухнул вперед через козлы прямо под колеса пролетки. Повозка резко подпрыгнула, накренилась набок, но не перевернулась. Лошадь, пробежав несколько десятков метров, остановилась.

— Ай да Абдулыч, — довольно произнес один из бойцов, — ты, как всегда, не мажешь. Молодец.

— Коль постреляешь две войны, японскую да мировую, с четырнадцатого года, дак и ты будешь с полсотни шагов картофелину дырявить. Я этому одноглазому метил сделать укол в правую ягодицу, а попал, кажись, чуть выше.

Справа хлопнули выстрелы. И только тут все заметили, что двое задержанных, что откачивали потерпевшего Сайфутдинова, пытаются убежать. Гнавшийся за ними Хайретдинов стреляв в воздух, чтобы остановить бандитов. Одного из них молодой чекист настиг, но другой явно уходил от него: тот уже был готов перемахнуть высокий забор и исчезнуть, как вдруг снова Абдулыч жахнул из винтовки и бандит повис, как тряпка, на заборе.

Раненый Дорофей Гришунин, перед тем как его отправили вместе с тяжело раненным бойцом в больницу, показал, что если бы он не позвал Ахнафа сегодня купаться, то его бы самого убили. Это одно. А другое — он действительно очень просил Иванова, чтобы тот помог устроить Серадова Алтынбая на какую-нибудь приличную работку. И Иванов рекомендовал Серадова директором ипподрома. А его, Дорофея Гришунина, просил поспособствовать трудоустройству этого Серадова муж его родной сестры. Фамилия его шурина — Птухин Панкрат, который живет на Московской улице, как раз напротив церкви Московских чудотворцев, в деревянном доме с флигелем.

— Кто вам, Гришунин, грозил убийством? — спросил Измайлов, когда того уже несли к пролетке.

Но тот молчал.

— Если мы его не обезвредим, то вас обязательно уберут. Ведь мы теперь выходим на вашего шурина и вышли уже на вас. А они, как видно по всему, сжигают мосты до того пролета, до которого мы уже дошли. Имейте, Гришунин, это в виду.

Дорофей Гришунин выдохнул, когда уже пролетка тронулась:

— Это мой родственничек, Панкрат Птухин, угрозы расточал. И если бы я сегодня ослушался его, то… В общем, это страшный человек. А этого Серадова подсунул ему Разиль Дардиев — отпетый, прожженный хмырь. Это они меня пытаются свернуть на плохую дорожку. Но вы не думайте обо мне плохо. Я не такой…

«Ни один человек ни в чем так не уверен, как в том, что он порядочный человек», — подумал Измайлов, глядя угрюмо на допрашиваемого, но тут же встрепенулся:

— Где сейчас этот Дардиев? Где живет? Ну?!

Раненый слабо пожал плечами и тихо проронил:

— Я не знаю… Клянусь, не знаю… Он появлялся у Панкрата неожиданно… Хитрющий тип…

Повозка покатила, и Измайлов пошел рядом.

— Кто убил Иванова? Кто?

— Одноглазый вместе с Серадовым…

Чувствовалось: раненый вконец обессилел. Но чекиста мучил еще один вопрос.

— Где сейчас Серадов? Как его найти?

Дорофей еле разомкнул побелевшие губы и прошептал:

— Он, кажется, собирался подстраховать одноглазого… Ведь Ахнаф мог и не пойти купаться…

— Вот как?! — Чекист обернулся и крикнул: — Аскар и Абдулыч! Бегом за мной!

Они втроем что есть силы побежали на Вознесенскую, в дом к Сайфутдиновым.

«Лишь бы не опоздать, — подумал Измайлов. — Маловато там сил. Одному бойцу будет туго с таким матерым негодяем, как Серадов. Он способен на все. Может перехитрить бойца. Ведь можно было предвидеть, что они решатся нагрянуть прямо к ним в дом. И никому пощады там не будет. Хорошо, что девчушку взял с собой». И Шамиль вспомнил благодарный взгляд Сании, когда она очнулась и узнала, что брат ее спасен. Измайлову показалось, что эта совсем юная девушка хотела сказать ему что-то очень теплое, нежное. Теперь эта бедняжка не знает, что бандитский топор повис над ее матерью. Шамилю стало ясно: Серадов обязательно пожалует к Сайфутдиновым, чтобы полностью обрубить концы; ведь он понимал: в противном случае ЧК выйдет на него через Дорофея Гришунина.

Когда Измайлов со своими людьми оказался в начале Вознесенской улицы и до цели оставалось с десяток домов, где-то впереди их началась интенсивная стрельба. Шамиль понял: объявился Серадов, и похоже — не один. Он знал, что в Суконной слободе лютовала большая банда Дяди Кости — Константина Балабанова. Пока что она была не разгромлена и держала население в постоянном страхе. А все эти улицы — своеобразная вотчина банды. Эта шайка уголовников не только грабила население и казенное имущество, но подрабатывала на убийствах по заказу «интеллигентных клиентов». Возможно, что Серадов воспользовался услугами этой банды, как это уже было не раз. И одноглазый, которого шлепнул сегодня Абдулыч, и рябой, что лег костьми на ипподроме, и остальные — всеми ими заправлял Дядя Костя, на которого никак не удавалось выйти. В том, что главарь банды был связан с немецким агентом Двойником и его подручным Серадовым, теперь ни у кого в ЧК не было сомнений. И трудно было точно сказать, кто у кого был в услужении, на крючке: Балабанов у агентов или наоборот. Так или иначе, этот опасный разрастающийся симбиз срочно нужно было срубить под корень.

Чекисты было уже добежали до нужного дома, как вдруг стрельба смолкла. И тут же на опустевшей улице появилось двое вооруженных мужчин, один из которых сильно прихрамывал и дико матерился. Завидев бежавших к ним чекистов, оба бросились наутек. Пытаясь оторваться от преследователей, те открыли пальбу, правда, не целясь.

На приказы чекистов остановиться отвечали выстрелами. Наконец бандиты свернули за угол, где их поджидал извозчик на паре орловских рысаков. Но добраться до спасительных лошадей им не удалось. Аскар Хайретдинов, не добежав до углового дома, за которым скрылись бандиты, юркнул во двор, пересек его и перемахнул через забор, оказавшись всего в десятке шагов от вооруженных бандитов. Не мешкая, не увещевая словами, он открыл прицельную стрельбу. Один из бандитов тут же как подкошенный упал, а второй, схватившись за раненое бедро, привалился к забору и, будто раздумывая, садиться или нет, начал медленно оседать на землю.

В одном из них Измайлов узнал Серадова. «Отлетался черный коршун», — подумал он, отбирая у того оружие. Голова Серадова склонилась набок и уперлась в штакетник забора. Раненый почувствовав прикосновение, очнулся. Глаза его приняли осмысленное выражение. Старый недруг Шамиля, завидев его, напрягся и прошептал:

— Вот уж не думал, что ты меня изловишь… Видимо, так было угодно судьбе. — Вдруг по его лицу скользнуло нечто вроде улыбки-гримасы… — Не радуйся, все равно и ты молодым уйдешь в ад. Еще моложе, чем я…

— Ну вот, Алтынбай Тарханович, одно время ты мне обещал рай, куда и хотел очень отправить, а теперь уж ад сулишь. Нехорошо. Несправедливо. За что такая немилость? — Измайлов сделал небольшую паузу и спросил: — Ты мне, Серадов, лучше скажи, где сейчас Тряпкин по кличке Двойник?

Раненый бандит ухмыльнулся:

— Ишь чего захотел… Он сам тебя найдет… Мишель от тебя ушел однажды, а вот ты от него — никогда… Ценный тебе мой совет: покупай саван и закажи хорошее местечко на кладбище.

Серадов ушел в мир иной через несколько часов в больнице, так ничего и не рассказав. Но это случилось ночью.

А пока что после разговора с Серадовым Шамиль поспешил в дом к Сайфутдиновым. Оказавшись в этом доме, он узнал, что там произошло.

Вскоре после того, как чекисты поехали к озеру Кабан, в дом к Сайфутдиновой постучали (дверь была заперта по указанию Измайлова). Оставшийся в доме боец увидел через щель в двери мужчину с почтальонской сумкой. Асрару показалась подозрительной внешность почтальона — слишком хорошо был одет. Он взял того на прицел и подал хозяйке знак, чтобы открыла дверь, ведь почтальон был один. Боец встал за дверь. Как только дверь распахнулась, почтальон, размахивая телеграммой, о которой он говорил хозяйке через дверь, заспешил в дом.

— Распишись, хозяюшка, — бодро бросил он. — Ты что ж, голубушка, одна? Как же ты не боишься пускать в дом незнакомого мужчину, а? — Почтальон бесцеремонно осмотрел прихожую, заглянул в комнату, покачивая головой и бормоча под нос:

— О, аллах, какая здесь чистота. Сразу видно, по корану живете. — И тут же громко: — Дети-то, похоже, есть. Где они? — И снова продолжил бормотанье, словно произносил заклинание: — О, аллах, как же все здесь блестит. Сразу видно, набожная. И дети небось такие же. — И уже навязчиво: — Детишки-то где? Где они? Когда придут? — И совсем тихо: — О, аллах, как же ты мудро решил, признав грязь, нечистоплотность великим грехом.

Почтальон, услышав от хозяйки, что дочь скоро вернется, поставил свою видавшую виды сумку прямо на белоснежную скатерть и сказал деловито-развязно:

— Мамашка, к ней у меня есть серьезный разговор насчет…

Он не договорил: в сенях глухо хлопнул выстрел. Это Асрар почти в упор выстрелил в вооруженного бандита, пытавшегося незаметно проскользнуть в дом. Тот рухнул в проеме дверей, через которые теперь с улицы стало видно, что делается внутри помещения. И как только боец хотел было из сеней вбежать в прихожую, с улицы начали стрелять в открытую дверь, не давая ему даже высунуться. Асрар оказался в западне: ни в дом, ни из сеней он не мог выбраться. Стреляя в бандита, боец рассчитывал, что он в любом случае успеет проскользнуть в прихожую и обезвредить «почтальона». Но случайность помешала ему.

Тем временем с улицы начали стрелять наугад, в надежде «достать» бойца через доски сеней, которые легко пробивались пулями. Пули щепили доски на метровой высоте, и Асрар принял правильное решение: лег на пол. Но теперь ему приходилось смотреть в две стороны: в любой момент в дверях сеней или прихожей могли появиться бандиты. И так, лежа, он изредка отвечал на выстрелы. Но когда в револьвере остался один патрон, решился на крайний шаг: Асрар рванулся что есть силы в прихожую, но с улицы прогремело несколько выстрелов, и одна из пуль угодила ему в спину. Уже падая в прихожей, он успел вогнать последнюю пулю в живот «почтальону». Бандит, выронив пистолет, схватился обеими руками за живот, завопил страшным голосом. Он еще нашел в себе силы дойти до выхода из сеней, но, запнувшись о труп соучастника, упал и покатился вниз по лестнице.

Серадов, пытавшийся прорваться в дом, бросился за угол. Он решил: боец жив и следующая пуля достанется ему, Серадову. Тут он увидел чекистов и бросился от них бежать. Легко раненный в ногу его помощник припустил как заяц, забыв о боли.

Так осталась в живых мать Сании Сайфутдиновой. Правда, после этого волосы у Нафисы-апы совсем побелели, словно их покрыли серебристым инеем.

Уже в полночь Измайлов поехал с бойцами к Панкрату Птухину на Московскую улицу. Птухина застали дома, но он уже сидел на чемодане, собирался скрыться. Пояснил, что хочет перебраться с семьей в Царицын.

На допросе он показал: с Серадовым познакомился через Дардиева. Дардиев скроил ему надежные документы, за что потребовал устроить одного хорошего человечка, как он выразился, на недурственное местечко. Птухину позарез нужны были чистые документы, потому как он только что вернулся из божьего уголка — Нарымского края, где отбывал каторгу за разбой. Через Дорофея и Ахнафа бывшему каторжанину удалось пристроить Серадова на ипподром. Панкрат Птухин умолчал, что Дардиев справил ему и партийный билет с дореволюционным стажем. И вот, представляясь большевиком, пострадавшим в борьбе с царизмом, он сумел устроиться в гостиницу «Сибирский тракт» главою этого заведения.

— Где сейчас Дардиев? — спросил арестованного Измайлов.

— А кто его знает, он, как туман, невесть с какой стороны появляется и вскоре неизвестно куда исчезает. Разиль Дардиев везде в почете, его как хорошего адвоката, обожают в блатном мире. Да и не только там. Слыхал, что к нему идут ходоки со всей губернии. Всем надобно при новых властях-то быть чистенькими и честными, с хорошими документиками. А то, не ровен час, гегемон к стенке поставит.

— Скажите, Птухин, а какой навар получил этот самый Разиль от трудоустройства Серадова? Ему-то что перепало от этого?

— Бес его знает, — Панкрат почесал за ухом. — Сдается мне, что ему отвалили пригоршню золотых монет, а может, две. Он с меня запросил за документы пятьсот рублей золотом. Или, говорит, устрой на работу моего кореша, то есть Серадова. — Птухин шмыгнул длинным, искривленным, как коромысло, носом и добавил: — Слыхал я, что Дардиев капиталец сколачивает да в Турцию хочет махнуть. Здесь, говорит, чекушка вот-вот шерсть с него будет почем зря драть. А заодно и усы, говорит, могут оторвать вместе с губой.

— За шерсть и усы сильно беспокоится этот Дардиев? — проговорил чекист, уходя в воспоминания.

— Ага, беспокоится. Да и чекушки, извиняйте, ЧК шибко боится.

«Значит, в истории с подделкой подметного письма в ЧК якобы написанного Сабантуевым, Дардиев замешан определенно. Видимо, сработал по чьему-то заказу. Но этот заказчик конечно же не уголовник. А хитрая и опасная контра. Возможно, что именно этот заказчик и подсказал Дардиеву, при подделке почерка Сабантуева, использовать характерное слово — чекушка. Очень похоже, что так и было. Но как же найти этого подлеца Дардиева?» И в который раз Измайлов пожалел, что не сумел тогда, на Островского, задержать этого фальшивца.

— Кто вас, Птухин, познакомил с Дардиевым? Он что, дружок ваш?

— Да какой дружок, господин… извиняйте, гражданин следователь, ежели деньги дерет за любой чих! — возмутился тот. — Это меня в свое время Дыра с ним познакомил.

— Это кто, Мусин, что ли? — Измайлов подался вперед.

— Он самый, — нисколько не удивившись тому, что чекист знает о нем, ответил подследственный. — Мы с ним, с Рафаилом Мусиным, в шестнадцатом году в дом городского головы пошли в гости с наганами в руках и попросили домочадцев немного подсобить нашим детям. Ну, а у тех не было такого благородного настроя. Пришлось городского голову почесать по загривку и, сняв с него с золотые часы да еще кое-что, смыться. Но мне не повезло — взяли. А Дыра ускользнул. Бежал в Чистополь.

— А где сейчас Мусин? — Лицо Измайлова напряглось.

Птухин усмехнулся:

— Такие, как он, почтовых адресочков не имеют. А вообще-то он в последнее время с анархистами якшался. Их теория уж больно ему понравилась: законов — никаких, властей не существует, работать не обязательно. Зато экспроприируй досыта, любого козла остриги, а хочешь — шкуру сними вместе с рогами. Вот благодать-то.

Измайлову поначалу допрашиваемый показался словоохотливым. Но потом понял: за этим словоизвержением мало что кроется. И вот он слушал подследственного и размышлял: словоохотливость — черта характера Птухина или это тактика, принцип собеседования, который рекомендовал своему сыну английский мыслитель и писатель Честерфилд еще в восемнадцатом веке? Смысл этого совета сводился к тому, что, если хотите, чтобы вам доверяли люди, с которыми приходится общаться, надо быть откровенным в мелочах о себе, а главное — умело скрывать.

Птухин, словно угадав мысли чекиста, замолчал, а потом заметил:

— Ничего нам так дорого не обходится и ничто так дешево не ценится людьми, как правда, особенно когда о ней говоришь во всех случаях жизни.

— Это что, ваш вывод? — несколько удивился Шамиль.

— Мой. Ей-богу. На ум всю жизнь это приходит. Конечно же не без причины. Вижу — сомневаетесь в правдивости моих показаний. Но это напрасно. Я действительно не знаю, где обитают Дардиев и Мусин. Это прожженные граждане, клейма негде на них ставить. Ну, а сам я не имею моды запираться. Я как при игре в жмурки — не увернулся, схватили — сразу же говорю: кто я и тому подобное. Как говорится, хвосты быкам не накручиваю и не подвиваю. Бесполезное занятие.

— Ну, предположим. А как и где вы встречались с Дардиевым?

— С Дардиевым… — будто не расслышав, переспросил Птухин.

— Да-да. С ним.

— В «Сибирском тракте».

— А еще где? — осведомился Измайлов. — Ведь до работы в гостинице вы тоже встречались, по крайней мере, два раза.

— Было такое. Было. Один раз в ресторане парохода «Жар-птица». Организовал встречу Мусин. А второй — в номерах Щетинкина, на Большой Проломной. Последний же раз Дардиев заявился прямо ко мне домой. Это было, кажись, месяцочка два назад. У меня сложилось мнение, что Дардиев шибко обожает неожиданные встречи, и все в разных местах.

Измайлов еще долго допрашивал его, но тот ничего полезного не сказал. Лишь под занавес допроса, когда чекист, ни на что не рассчитывая, спросил того о бывшем осведомителе казанской жандармерии Самчёнове Феофане по кличке Бык, Птухин сказал, что знает о таком. Сей гражданин долгое время работал в ресторане «Сибирский тракт», а потом, когда ресторан закрылся, перешел хозяйственником к нему в гостиницу.

Сердце у Шамиля часто забилось: неужели повезет и удастся через Быка выйти на ротмистра Казимакова?!

Допрос арестованного Измайлов закончил в четвертом часу ночи. Ему удалось в эту ночь вздремнуть лишь пару часов. С утра намеревался допросить Самчёнова. Но его вызвал к себе председатель губчека Олькеницкий.

Пока Измайлов прошедшую неделю занимался всеми этими делами, его товарищи нанесли серьезный удар по контрреволюционному подполью Казанской губернии: был арестован почти весь штаб подпольной офицерской организации во главе с генералом Поповым. И всю эту неделю Олькеницкий вел допросы нескольких десятков офицеров, ставивших целью свержение Советской власти. Потом генерала Попова и его ближайших подручных отправили в Москву, на Лубянку, где их допрашивал сам Дзержинский.

Когда Измайлов перешагнул порог кабинета Олькеницкого, хозяин кабинета стоял у окна и задумчиво смотрел на рваные клочья тумана, которые напоминали редкие белесые облака, цепляющиеся иногда за вершины высоких холмов. Шамиль наблюдал такую картину, когда однажды ездил к тетушке в Альметьевск. Оказавшись на высоченном холме, он впервые в жизни наблюдал, как низкие облака, плывшие со стороны селения, клубились у его ног. «Такой туман рождают ранние холода, что окунаются в августовскую воду речек и озер», — подумал юноша.

— Что, Шамиль, тоже любишь смотреть на туман и вспоминать приятное былое? — поинтересовался Олькеницкий у своего молодого сотрудника, столь быстро погрузившегося в мысли о прошлом.

Измайлов встрепенулся и удивился: «Ничего себе, только вошел в кабинет столь большого человека по вызову и уже через несколько секунд чуть не задремал от приятных воспоминаний». — И ему стало неловко перед этим всепонимающим добрым человеком. — Лишь бы не подумал, что я не очень-то дружен с субординацией или, хуже того, — склонен к панибратству.

— Бессонные ночи и крайнее переутомление, — Гирш Олькеницкий сделал паузу, будто ему не хватило воздуха в легких, — иногда ввергают человека в апатичное состояние, навевая обрывки случайных мыслей, в том числе и воспоминаний.

Шамиль вздохнул с облегчением: начальник быстро понял его состояние и точно это выразил. Теперь и самому Измайлову стало ясно, почему это он вдруг отрешился от реальности в столь неподходящем месте.

Потом Шамиль быстро доложил председателю губчека о недельных событиях, в которых ему пришлось участвовать.

Олькеницкий пояснил ему, что он в общих чертах в курсе дела: его коротко информировала Брауде.

Когда Измайлов закончил говорить, председатель губчека вытащил из сейфа пожелтевший от времени лист пергамента и подал его своему сотруднику.

— Это нам передал начальник милиции Гофштадт. Весьма любопытная бумага, которую надо будет со временем расшифровать. Подумайте на досуге, как над занятной головоломкой, — Олькеницкий бегло просмотрел листок бумаги и протянул его Измайлову. — Рапорт работников милиции, участвовавших в задержании бандэлементов. У одного из них и обнаружили загадочную карту-план, начерченную на пергаменте. Но что любопытно: именно с этой шайкой общается Мусин Рафаил, о котором ты здесь только что упоминал. Видишь, в каких сложных паутинных связях фигурирует этот Мусин. То он якшается с уголовниками, то оказывается, что он дружен с Дардиевым, которого мы ищем в большей мере в связи с германской агентурой, то он, как бурлак, тянет лямку анархиста. Трудно вообще-то понять какие у него принципы и что он в конечном счете преследует. Да и фигура Дардиева тоже требует пристального внимания. Теперь можно и не сомневаться: в анонимке в наш адрес почерк Сабантуева конечно же подделал Дардиев.

— Но зачем это он, интересно, сделал? — осведомился Измайлов. — Ведь тем самым он начал опасные для себя игры.

— Это не игра, Шамиль. Это его профессия, его работа. И написал он по заказу, под чью-то диктовку. Определенно. Но заказчик, судя по всему, опытный интриган. Прицелился сразу в двух зайцев. Правда, нажать на спусковой крючок предоставляет нам. — Олькеницкий привычным жестом поправил пенсне на переносице. — Довольно загадочный субъект — тот, кто диктовал анонимку. Я бы сказал, необычный. Судя по анонимке, старается нанести удар и по анархистам, и по германской агентуре. Это-то у меня и не выходит из головы. Раньше, до путча белочехов и образования Комуча, такую цель мог преследовать человек, которому насолили те и другие, или же, с известной натяжкой, ярый, ослепленный монархист, жаждущий, во-первых, чтобы бывшая царская казна осталась в целости и сохранности, дабы потом прибрать ее к рукам и, во-вторых, отомстить кайзеровской агентуре за то, что она подкапывала под фундамент империи и тем самым способствовала в какой-то степени краху императорской власти. Но это все из области предположений.

Олькеницкий встал и повернулся к географической карте, что висела на стене за его спиной. Вкратце рассказав ему о вспыхнувших мятежах в стране, об опасностях, которые надвигались к Казани с востока и Нижней Волги, он вернулся к прежней теме:

— В этой ситуации положение меняется: путчисты конечно же хотят вывести из строя пороховой завод, дабы ослабить нас, оставить без боеприпасов. Ну и, разумеется, спят и видят колоссальное казанское золото, особенно те, что движутся в нашу сторону от Самары. Вот им как раз и невыгодно, чтоб Российская казна куда-нибудь делась за пределы Казани, иначе им до нее не дотянуться. Надо полагать, агентура Комуча попытается воспрепятствовать всяким нашим намерениям обезопасить золотой запас, тем более вывезти в другой город. — Председатель губчека отошел от карты и встал посреди комнаты в задумчивости. — Если фронт будет приближаться к нам, положение в губернии резко обострится: притаившиеся враги, которые сейчас точат ножи, вылезут из своих нор.

В дальнейшем так и случилось, как говорил Олькеницкий. Но до тех событий еще много чего произошло. А пока Олькеницкий и Измайлов продолжали свой разговор.

— Я не исключаю, Шамиль, что этот Птухин знает, как выйти на Дардиева. И очень сомневаюсь, чтоб Птухин не знал о готовившемся покушении на Иванова. Мои сомнения усиливает поспешно готовившийся отъезд его в Царицын.

Председатель губчека прошел к столу и устало опустился на стул. Только сейчас Измайлов заметил, как осунулся он за неделю от бессонных ночей. «А ведь он работает на полный износ, — подумал Шамиль. — Год-два такой адской работы и…» Голос Олькеницкого прервал его мысль:

— Кстати, как он это объясняет?

— Он мне говорил так: дескать, когда узнал о заварухе на ипподроме, понял, что этот Северьян Савельич Серадов — темная личность, определенно связанный с какими-то подпольными бесовскими силами. А раз так, ежели ЧК не будет, говорит, спать, а она сейчас не спит, начнут разматывать клубочек-то. В конце концов это разматывание приведет ЧК к нему прямо в горницу. Тут и возьмут его, свеженького да хорошенького. Тянуть не будут — тут же определят на казенный харч, от которого ноги протянешь. Это, говорит, в лучшем случае. А по нынешним военным временам могут как следует и не разобраться. А от этой неразберихи до райских кущ, куда могут отправить на бессрочное поселение, — рукой подать. Вот, говорит, и собрался уехать от греха подальше.

— Значит, Птухин раньше не знал Серадова?

— Говорит, не знал. И как его настоящее имя тоже, говорит, знал.

Они немного помолчали, потом Гирш Олькеницкий сказал:

— Вот что, Шамиль, надо распространить по городу слух, что арестовала Серадова Алтынбая и Панкрата Птухина ЧК. Конечно, можно дать это сообщение в газету. Но это тот случай, когда нужно, чтобы тот тип, который стоит за их спиной, обязательно поверил нашей информации. Ведь если мы дадим объявление в газету, у нашего противника закономерно возникнет вопрос: с какой целью сообщаются эти сведения? С целью устрашения? Но арест — это еще не расстрел. Значит, это не то. Что напали на чей-то след? Тогда зачем это афишировать: это только вредит делу. — Олькеницкий потрогал пенсне и продолжил: — Наши враги в конце концов придут к правильному выводу, то есть догадаются, какую цель преследует ЧК. Нельзя недооценивать противника. Ведь за Серадовым и Птухиным стоит Двойник, германский агент. А это говорит о многом.

Пока председатель губчека Олькеницкий говорил, Измайлов лихорадочно соображал: что эта комбинация принесет? Но он так и не смог взять в толк, какой же навар будет от этого хода.

— А что нам даст все это? — Молодой чекист выжидательно глядел на своего начальника.

— А ты не подумал, почему убрали Иванова и пытались разом порешить всю семью Сайфутдиновых?

Шамиль задумался, потом живо ответил:

— Понял. Заманчивый ход. Эта идея напоминает принцип обезвреживания горящего бикфордова шнура: чтобы остановить погибель, Двойник вынужден оборвать на Дардиеве этот шнур, сплетенный из человеческих жизней. И верно, ведь он уже сделал эту попытку, но на другом уровне.

— Молодец, Шамиль, схватил, как говорится, идею за хвост.

А юноша скептически улыбнулся и помыслил: «Какой уж тут молодец, если умные идеи, высказанные довольно ясно, схватываю медленно». А вслух произнес:

— Вот именно, за хвост, а не за загривок хватанул. Одним словом, с опозданием. — Он еще хотел сказать, что от готовой, созревшей интересной идеи, высказанной кем-то, до ее понимания другими, как до отрогов Уральских гор, но промолчал. «Вдруг подумает, что я становлюсь льстецом, а он ведь их считает сладкоречивыми иудами».

Потом они обговорили, как лучше распространить нужную информацию о Птухине и Серадове. О том, что Серадов убит, никто не знал, кроме раненого его сообщника из банды Дяди Кости. Используя это обстоятельство, Измайлов известил Птухина об аресте Серадова, затем поместил его в общую камеру вместе с уголовниками, один из которых на следующий день освобождался по отбытии срока наказания.

Чекисты полагали: освобожденный заключенный донесет эти сведения до ушей Дяди Кости, у которого тот бегал в «шестерках», то бишь в мелких воришках. А от главаря банды информация поступит к Двойнику. «Открутит он башку этому стряпчему фальшивок Дардиеву или нет, — размышлял Шамиль, возвращаясь к себе в ЧК. — Всего скорее, что открутит. — И как подтверждение своих мыслей Измайлов вспомнил историю с полковником Кузнецовым, которого все-таки доконал со второй попытки этот агент, чтобы обрубить все концы. — По его же замыслу и я должен был пойти вслед за мертвым полковником».

Потом, чуть погодя, словно по волшебному велению доброго гнома, голова у юноши просветлела и ему стало ясно: Двойник обязательно постарается замести свои следы, чтобы никто не мог их разгадать. И он пойдет на все.

Через три часа Измайлов докладывал председателю губчека Гиршу Шмулевичу Олькеницкому о выполнении поручения. Он выслушал юношу и поинтересовался:

— Сам-то, Шамиль, как считаешь: клюнет Двойник на нашу приманку?

— Обязательно. В этом я теперь не сомневаюсь. Здесь вопрос, пожалуй, сводится к тому, через сколько дней Двойник прикончит Дардиева, сразу или еще воспользуется напоследок его ремеслом.

— Ты прав. Фактор времени нужно учитывать. Думаю, что кайзеровский агент все же закажет пару-тройку документов этому подрядчику. Лишние бумаги ему не помешают. Но на этот раз, думаю, что вместо привычных золотых монет Дардиев получит необычный гонорар: пару кусочков свинца в медной оправе. Ну а нам, Шамиль, остается только ждать и гадать, что мы и делаем сейчас. И если из этой нашей затеи ничего не получится, то придется расставлять нам новые капканы на этого зверя.

Олькеницкий оперся подбородком о ладонь, закрыл глаза и с минуту просидел, будто заснул, не шелохнувшись. Последнюю неделю его начали одолевать головные боли, сказывались напряженные, бессонные ночи. И, не меняя позы, не открывая глаза, он тихо, словно в дремотном состоянии, проговорил:

— Было бы, конечно, идеально, если бы нам удалось взять этого подлеца живым. Дардиев бы порассказал нам много чего. И про анонимку в том числе…

— И когда этих проклятых анонимщиков вытравим, как вытравляют хлоркой помойных червяков. И скольких выдающихся, людей подвели к краю могилы эти анонимные пасквили!

Олькеницкий тяжело вздохнул и сказал:

— Природа анонимок гораздо сложнее, чем мы порой думаем. Анонимки, как и уродливые людские души, саблей с налета не вырубишь. Ведь анонимка — это человеческий порок во внешнем проявлении и средство злонамеренных козней профессиональных клеветников — противников. Мы как раз имеем дело с профессионалами. А в принципе, пока существуют люди с гнилым нутром, пока будут ползать по земле гадюками человеческие подлости, будут нелюди стрелять в свои жертвы отравленными стрелами анонимок.

Председатель губчека на минутку замолк, потер кончиками пальцев надбровные дуги, и будто нехотя, лишь для того чтобы только завершить затронутую тему, заметил:

— Еще в Древней Греции, кажется, в 399 году до нашей эры судили семидесятилетнего философа Сократа за отрицание официального религиозного культа и мнимое совращение молодежи. Так вот, некоторые историки утверждают, что обвинение насчет растления молодежи Сократу инкриминировали на основании анонимных поклепов. — Олькеницкий встал из-за стола и прошелся по комнате. — Но история знает и другие фальсификации, авторы которых утверждали то, чего не было вообще, то есть пытались сделать исторические легенды достоверными фактами, объективно существующими событиями. Истории известны протоколы судебного процесса над Иисусом Христом. Люди, движимые таким резвым безмозглым конем, как фанатизм, сфабриковали эти «документы», дабы металлической метлой вымести из сознания маловеров все сомнения насчет существования Христа, и, таким образом, чтоб все беззаветно верили господу богу, что конечно же приумножило бы армию Христову.

— А я как-то читал дореволюционный альманах «Историческая библиотека» за 1912 год, «Жены Иоанна Грозного», так в нем описывается, как упомянутый царь принимал на площади перед Грановитой палатой челобитчиков. Он их просьбы решал, как правило, весьма оригинально: по его приказу вместо ответа на жалобы простого люда выпускали голодных разъяренных медведей, и эти звери решали все проблемы очень быстро — снимали всем челобитчикам скальпы, тем самым освобождая их раз и навсегда от мирской бренности. После чего, как говорят в народе, и начали посадские люди да редкие сельские грамотеи подметные письма пускать, часто подписываясь чужими именами. Короче, все эти анонимные безобразия на Руси пошли вроде как от царя Ивана Грозного.

Зазвонил телефон. Олькеницкий поднял трубку, молча выслушал и сказал:

— Сейчас пришлю двоих сотрудников. — Председатель губчека резко повернулся к Измайлову.

— Вот что, Шамиль, бери Хайретдинова и быстренько в гостиницу «Цивильское Подворье». Сотрудники уголовного розыска напали на след Мусина. Надеюсь, не забыл такого. — Олькеницкий устало улыбнулся. — Они будут ждать. Там командует всем парадом Мурашкинцев.

Вскоре чекисты были уже у бывшего духовного заведения. Их встретил Мурашкинцев, который, коротко поведав, в чем дело, передал Измайлову найденный в гостинице, в комнате у Рафаила Мусина, журнал церковников «Воскресный день». На титульном листе был изображен Казанский кремль. Молодого чекиста сразу же насторожило: от шпиля башни Сююмбеки тянулись линии-черточки в разные стороны, в том числе и к озеру Кабан, эти странные линии были похожи на те, что изображены в таинственном плане (карте), обнаруженном у убитого бандита. «К обоим этим изображениям, похоже, причастны одни и те же лица», — подумал Измайлов, забираясь в кузов автомобиля.

— Может, сначала заедем в духовную консисторию, в кремль? — спросил Мурашкинцев, прожестикулировав, чтобы его сотрудники усаживались в машину.

Видя, что Измайлов в нерешительности, Мурашкинцев прибавил:

— Не исключено, что эти субчики вместе с отцом Варсонофием могли податься сначала в консисторию, ведь митрополит там раньше околачивался. А потом уж на его дачу махнем.

Измайлов согласился с ним, и машина помчалась в центр города. Но в консистории, кроме ветхого дьячка, никого не оказалось. Сам владыка Иаков зачем-то умотал в Питер. Затем грузовая машина на предельной скорости помчалась на архиерейские дачи, летнюю резиденцию местного митрополита. Шофер рулил туда кратчайшим путем через Георгиевскую улицу. В машине гулял приятный теплый ветер. Когда они уже подъезжали к цели, из-за облака, что высилось огромным белым грибом впереди дороги, выглянуло солнце и прошлось своими яркими лучами по напряженным, сероватым от бессонниц лицам сотрудников ЧК и уголовного розыска.

— Ух ты! — вырвалось удивление у спокойного Мурашкинцева, когда шофер показал рукой на архиерейскую дачу. — Как красиво смотрится. Знают, шельмецы, где возводить хоромы.

Все смотрели с восхищением на белокаменный дворец, опоясанный сплошной побеленной кирпичной стеной, который в жарком солнечном мареве, казалось, парил над дорогой. Слева от жилого здания золотыми маковками горели купола небольшой надворной церквушки. Гора, на которой красовались сооружения, была покрыта густой ярко-зеленой травой. А у подножия ее, недалеко от дороги, цепочкой выстроились огромные старые деревья.

С левой стороны дороги открылся глубокий овраг, где гора с половины склона оканчивалась крутым обрывом.

А справа от дороги мерцала на солнце от мелкой ряби озерная вода. В сторону огромного озера Кабан глядели и окна роскошного митрополичьего дома. Из двух левых окон второго этажа особняка вылезли и колыхались на ветру белоснежные шторы «Странно, — подумал Измайлов, — почти все окна второго этажа распахнуты, а шторы в них, как приколоченные, не шелохнутся».

Машина тем временем свернула налево на хорошо укатанную дорогу и, натужно завывая мотором, поползла на возвышенность к воротам. Шофер остановился у надвратной церкви бывшего Воскресенского монастыря. Чтобы въехать в бывшую монашескую обитель, на территории которой находилась летняя загородная резиденция казанского архиерея, нужно было открыть железные ворота, которые черной паутиной опутали церковную арку, служившую воротами. Но на воротах висел огромный, с собачью голову, замок.

— Да-а… — уныло проронил Мурашкинцев, — такой купеческий замочек и гранатой не осилишь. — И он махнул рукой. — Давай братва, сметайся на грешную землю. Видать, владыка не велел никого пущать. — Образованный Мурашкинцев любил употреблять в своей речи всякие простонародные словечки. — Это вам не трактир, судари, не то б каждый обыватель восхотел сюды.

Он махнул рукой, приглашая всех перелезть через кирпичную ограду, верх которой окаймлялся железными листами, окрашенными зеленой краской.

Когда они оказались во дворе, Измайлова поразила открывшаяся взору красота. То был конечно же не просто двор, а настоящий, прекрасно ухоженный парк с аккуратными аллеями, цветочными клумбами, кудрявыми липами и фонтаном, серебристые струи которого, образуя причудливые узоры, сверкали на солнце всеми цветами радуги. Слева ослепительно белел особняк митрополита, а справа, неподалеку от миниатюрной церквушки, по липовой аллее величаво шествовали павлины.

Мурашкинцев присвистнул от удивления.

— Ишь ты, наши церковнички не хотят довольствоваться прекрасным потусторонним миром, не ждут, когда их бог пошлет вкушать райские блага, а создают для себя рай прямо на грешной земле. Ох и жадюги же! Хотят одним махом заграбастать сразу оба сказочных мира, а нам, дуракам, велят терпеть и голод, и холод. Говорят, поживете всласть на том свете. А сами…

Мурашкинцев решительно зашагал к дому архиерея, подавая нужные команды своим людям. Вскоре дом был оцеплен. У парадной входной двери особняка Измайлов остановился и взглянул на переходную галерею, что возвышалась на кирпичных столбах и соединяла архиерейский особняк с церквушкой.

— Ишь как здорово сделано, — перехватив взгляд чекиста, процедил Мурашкинцев, вытаскивая из кармана наган. — И в дождь, и в снег можно пройти владыке, не замочившись, со второго этажа прямо в божий храм. Благодать, да и только. — Но тут же его глаза сузились: сотрудник угро понял, почему на этот красивый застекленный переход так мрачно глядел Измайлов. Мурашкинцев подозвал к себе одного из милиционеров и распорядился, чтобы тот встал у наружной двери в церквушку. При этом еще добавил: — Варежку не разевай, гляди, чтоб в случае чего, того самое…

Апартаменты митрополита Казанского и Свияжского они осматривали с особым тщанием, как таможенники — иностранные грузы. Заглядывали во все комнаты и дальние углы. Обыскали подвалы и чердак, но ни бандюгу Мусина, ни его дружка не нашли. Потом заглянули в монашеские кельи, что вплотную примыкали к архиерейскому корпусу, в баню и в конюшню, но и это не принесло успеха. В обеих церквушках не было ни души. Разве что в надвратную церковь притащился юродивый старичок, когда осмотр там уже закончился.

Угрюмые монахи, молча наблюдавшие за действиями представителей власти, категорически отрицали появление в их обители посторонних людей. Измайлов и Мурашкинцев в сопровождении этих божьих слуг вернулись в архиерейский дом. Мурашкинцев не столько от усталости, сколько от досады привалился к оконному косяку и шумно ткнулся лбом о раму окна, выходившего во двор. И тут он почувствовал, что на него кто-то смотрит пронизывающим взглядом. Сотрудник уголовного розыска открыл глаза и посмотрел по сторонам, потом на церковь, что находилась от него в каких-нибудь трех-четырех десятках шагов. В небольшом оконце, затянутом паутиной железной решетки, и были те большие черные глаза, что буравили его насквозь. Сотрудник милиции напряг зрение: теперь он увидел чье-то круглое моложавое лицо, украшенное пышной бородой. «Уж не отец ли Варсанофий или сам владыка? — помыслил Мурашкинцев. — Но ведь сказали, что митрополит Иаков уехал далеконько, а отец Варсонофий якобы болеет и находится в Казани под присмотром родной сестры». Так или иначе, но чья-то сытая, но злая физиономия глядела на него в упор.

Мурашкинцев негромко позвал Шамиля, который в это время разговаривал с двумя монахами, прислуживавшими в этом доме.

— Посмотри, Шамиль, вон на то правое окно церквушки, — почти шепотом проговорил Мурашкинцев, — вроде как сам дьявол на него глядит сюда.

— Чего-то я не вижу никого, — недоуменно пожал плечами Измайлов.

Мурашкинцев взглянул в ту сторону:

— И верно, исчез, контра, — проговорил он и, прихватив двух милиционеров, бросился в церквушку.

Но в церкви никого не оказалось. Стоявший у входа в храм милиционер утверждал, что мимо него никто не проходил.

— Вот те на! — удивился Мурашкинцев, вернувшись в архиерейский дом, — была подозрительная рожа в окне и исчезла, как невидимка. Но так только в фантастических романах бывает, а не в реальной жизни. Куда же этот бородач мог запропаститься?! Ведь не померещилось же! Я ведь не пьян.

Измайлов пожал плечами и решил еще раз пройтись по комнатам второго этажа. И когда заходил в очередное помещение, он не мог удержаться от соблазна посмотреть в окошко в сторону озера — будто там была необыкновенная театральная декорация или сказочная картина, невольно притягивавшая взор — так было красиво за окном! Юноше вдруг показалось, что он на высокой палубе парохода, который ненадолго остановился у старой пристани. Ведь за раскрытыми окнами, куда ни глянь, — вода, берега, поросшие пышными кустарниками и камышом, те же чайки, крик которых почему-то грустью отзывался в душе.

Так Шамиль незаметно для себя оказался в самой крайней комнате, откуда был выход на улицу, вернее в галерею, что вела в надворную церковь. На дверях в галерею висел внушительный замок. «Странно, изнутри запирают на наружный амбарный замок, ведь здесь еще есть железный засов толщиной с лом». Эта мысль колыхнулась у Шамиля и тут же затухла.

Измайлов привычно глянул в окошко и, насладившись очередной раз живописным пейзажем, неожиданно для себя отметил: «Ветерок, кажись, не стих, а шторы почему-то теперь не шелохнутся».

— Почему? — вслух спросил он стоявшего рядом с ним монаха. — Почему шторы давеча рвались из окна?

Тот недоуменно посмотрел на чекиста и пожал плечами.

— А мы сейчас это узнаем. — Измайлов кивнул головой в сторону двери в галерею. — Ну-ка, божий слуга, открой-ка замочек.

— А у меня нет ключа, — поспешно, с нотками испуга ответил монах.

Чекист понял — попал в яблочко, и он осведомился:

— Ключик-то у кого, а?

— У владыки. У него самого.

— А почему тогда ключи от входных дверей не у него? Почему он доверяет вам одни ключи, а другие — нет?

Монах нервно затеребил рясу, переступил с ноги на ногу, но ничего не сказал.

— Кто тут из вас главный в доме?

— Кто главный? — переспросил монах, как тот человек, которого огорошили неприятной неожиданностью и который не может собраться с мыслями.

«Выгадывает время? — подумал Измайлов. — Для чего?» И он заторопил монаха:

— Главный, говорю, кто? У кого ключ? Ну?

— Варфоломей главный…

— Где он? Где Варфоломей?

Монах нехотя кивнул головой в сторону выхода.

— Он пошел рыбешек кормить.

— Каких еще рыбешек? Что, здесь есть аквариум?

Монах торопливо, как показалось Шамилю, нервно, пояснил, что здесь, во дворе, за храмом имеется небольшой пруд, где водится зеркальный карп. Измайлов не знал, что недалеко от конюшни, которая примыкала к бане, находится небольшой овраг. На дне овражка струился серебристый родник. Он-то и был запружен. В образовавшемся водоеме развели рыб. Хотя небольшой прудик и был проточным, но края его покрывал ковер кувшинок. Из чаши водоема выливалась прозрачная вода, которая с едва слышимым журчанием бежала под старую кирпичную стену, где был вырублен для нее небольшой проем. А по бережку пруда пустились молодые побеги ивы. Тут же рассыпались темно-голубые колокольчики, которых, казалось, никогда не трогает дыхание холодных ветров. Ведь все это чудо вместе с превосходным парком, с его тенистыми аллеями, находилось на горе. Весь этот чудный уголок и был резиденцией местного митрополита, его летней загородной усадьбой. Во времена же Казанского царства здесь хоронили знатных вельмож и членов их семей.

Измайлов с Мурашкинцевым послали за Варфоломеем милиционера.

Тем временем чекист выяснил: Варфоломея «приписали» сюда совсем недавно, в апреле месяце. До этого он обитал в Раифском монастыре, что находился в полутора десятке верст от Казани.

Милиционер куда-то запропастился, почему-то не возвращался. И они стояли у окна, что выходило во двор.

— Опять в окне появился бородач! — взволновался неожиданно Мурашкинцев. — Уж не привидение ли мне мерещится? — И он жестами показал Измайлову, куда нужно поглядеть. Но юноша и на этот раз никого не увидел в окне церквушки.

— Что-то не видно никого, — растерянно, словно провинившийся, проговорил Шамиль, краснея.

Мурашкинцев взглянул туда, где он только что видел бородатую физиономию, но там уже никого не было. Он свистнул:

— Во! чудеса дак чудеса. Уж не сатана ли в образе священника. — Мурашкинцев подозвал к себе одного из своих сотрудников и отправил его в церковь, строго наказав, чтоб тот немедля отыскал бородача-невидимку (судя по приметам, отца Варсонофия). А потом продолжил: — Вообще же в истории религий всякое бывает. Похлеще всех мирян выкидывали коленца святейшие отцы, слуги всевышнего.

— Да ну?! — удивился Измайлов. — И не боялись пасть в глазах верующих, своей паствы?

— А чего им бояться? Бог все прощает, только помолись. — Мурашкинцев еще раз поглядел на церковь в надежде увидеть таинственного бородача. Но церковное окошко чернело пустотой. — Да чего там говорить, вон папа римский Иоанн XXIII, прежде чем завладеть папской тиарой, был в молодости морским пиратом. Изнасиловал триста монахинь. Отравил своего предшественника. Но этим не оканчивается его послужной список.

— Как же, мягко говоря, такая колоритная фигура проникла на папский трон? — изумился Шамиль. — Даже не верится, что были такие святые отцы.

— Не верится, говоришь… — Мурашкинцев поглядел на церквушку и продолжил: — Сам читал об этом. Мой родственник преподавал историю в здешней духовной академии, что на Сибирском тракте находится. Вот он меня и просвещал, давал книги.

— Он что, был священником?

— Нет, почему же, просто преподавателем. Кстати, знаменитый мыслитель Каюм Насыри преподавал татарский язык в Казанской духовной семинарии.

— Вот это да! — снова удивился юноша. — Не знал об этом…

Мурашкинцев вновь с надеждой посмотрел на окошко церкви: ему хотелось показать эту кудлатую голову и Измайлову. Никого не увидев, сотрудник угро продолжил свою мысль:

— Дак вот, чтоб ты не сомневался насчет проделок того римского папы, могу сказать, что церковный собор, состоявшийся в свое время в Констанце, низложил Иоанна XXIII и потребовал предания его суду как «закоренелого грешника, безнравственного мерзавца, симониста, поджигателя, предателя, убийцу и растлителя».

— …А что означает — «симонист»? — поинтересовался Измайлов.

— Это означает — торговля церковными должностями. — Мурашкинцев с беспокойством покрутил головой. — Габдрахман, — обратился он к одному из своих подчиненных, — иди-ка поторопи ребят. Чего они там, заснули, что ли? — Мурашкинцев повернулся к чекисту. — Скажу тебе, Шамиль, что этот Иоанн XXIII далеко не одинок в святейшем братстве, что ходило на головах. К примеру, Александр VI, папа римский, мог переплюнуть со своей «крошкой», доченькой Лукрецией, любого развратника, любого дьявола-сребролюбца. Этот святейший папуся перед каждой очередной свадьбой своей дочери (Лукреция после медового месяца обычно отравляла своих мужей, чтобы завладеть их богатством) устраивал со своими кардиналами массовые прелюбодеяния, проще говоря, открытые случки. На шестую по счету свадьбу, как писали летописцы, Александр VI пригласил пятьдесят самых красивых куртизанок Рима. Одеты они были лишь в прозрачные, как сети, муслиновые накидки. В разгар свадьбы по команде самого папы эти красотки скинули свои и без того экзотически скудные одеяния, и все присутствовавшие святейшие отцы кинулись с яростью изголодавшихся январских кобелей на сучек-куртизанок, и огонь любсстрастия охватил их обнаженно-переплетенные тела там, где кто сидел, стоял или лежал, прямо на столе среди яств.

Измайлов улыбнулся:

— Католические теологи конечно же отрицают этот факт…

— Отнюдь, — Мурашкинцев покачал головой.

— Винят бесов, которых злой колдун напустил на безвинные души римского папы и его целомудренной доченьки, — иронически предположил Шамиль.

— Не совсем так, — покачал головой Мурашкинцев, глядя на церковь. — Они вовсе не отрицают этот исторический факт. Просто церковники лукаво объясняют все это проще: папа Александр VI специально показывал своей пастве, как не надо вести себя, то есть учил людей на отрицательном примере, как не надо делать, чтоб это не привело их к пагубному грехопадению.

— Ловко придумали, — искренне удивился Измайлов. — Ах какие церковные начальнички?! Рехнуться можно.

Мурашкинцев криво улыбнулся:

— Да что там римские папы. Эвон, здешние, доморощенные архиереи переплюнут любого папу. Взять хотя бы того же Луку Конашевича, бывшего Казанского архиерея, властвовавшего в этих краях во времена правления императрицы Елизаветы Петровны. Он и упомянутые папы абсолютно похожи друг на друга как шарики козлячьего помета. Но епископ Конашевич додумался и сделал такое, что этим римским папам и не снилось. Чтобы сказочно обогатиться, сделать карьеру и узаконить бесчисленные плотские наслаждения с молоденькими, хорошенькими греховодницами, епископ решил встать на путь массового ограбления и избиения, а отчасти и уничтожения (используя войска) «инородцев», населявших Казанскую губернию. Под «законным» флагом насильственной христианизации Конашевич реализовал свои гнусные замыслы. Все его действия отражали суть этого священника, в душе которого гнездились такие пороки, как патологическая, гобсековская алчность, буйное до сумасшествия блудострастие, жестокость и садизм, которым позавидовал бы любой палач.

А карьеру он начинал здесь так. Сей «благороднейший» прелат, стремясь убрать с дороги мешавшего ему предшественника, архиепископа Иллариона Рогалевского, пытался отравить его. Но тот чудом остался жив. Потом с помощью интриг и подкупа важных сановников Священного Синода Конашевичу удалось сместить и отправить Рогалевского в Чернигов, а самому возложить на себя схиму. Тут-то он, как говорится, и распоясался вконец. Перво-наперво распродал церковные должности за крупные золотые дары. Когда Конашевич своим умопомрачительным прессом жадности выжал из Казанской и Свияжской епархии все, что можно, он создал в 1740 году «Контору новокрещеных дел», которая, как огромная гидра, обвила всю губернию и начала высасывать из нерусского населения жизненные соки, обрекая его на голод и гибель. Этому епископу показалось мало того, что он в открытую грабил «новокрещеных», подвергая их насильственной христианизации. Он еще решил обчистить, как закоренелый вор крупного масштаба, вообще всех иноверцев губернии, отбирая дома и земли. Но для такого массового грабежа людей, многие родственники которых служили в царской армии, участвуя в бесчисленных ее походах, нужно было дозволение самой императрицы.

Третьего августа тысяча семьсот сорок второго года, когда первые огненные петухи взлетели над Казанью, Лука Конашевич поспешил к императрице Елизавете Петровне, к этой необразованной и спившейся женщине, чтобы обвинить в пожаре татар и добиться права отбирать у них дома и сгонять с земель. При докладе императрице он, конечно, умолчал, как прожженный, бесчестный интриган, что татарская часть города выгорела дотла. Напротив, Конашевич утверждал обратное, что дома злодеев-де все целехоньки. Это ли, говорил он, не лучшее подтверждение черных дел иноверцев. К тому же, по словам этого обер-попа, пойманы мусульманские поджигатели. На вопрос, где же эти злодеи, почему они не доставлены в Санкт-Петербург для суда над ними, Конашевич тут же в очередной раз соврал: «Злодеи принимали отраву, которыя и смерть их приключили».

Но народная молва утверждала, что августовский пожар 1742 года в Казани — дело рук шайки Конашевича. Говорили, что сей священник, дабы обвинить иноверцев в злонамерениях, захотел устроить маленький пожарчик: его люди подожгли старую деревянную церковь Петра и Павла, вместо которой предполагалось воздвигнуть каменную. Но когда запылала церковь, неожиданно поднялся ветер и огонь начал вскоре гулять по всему губернскому городу.

Последующие действия Казанского архиерея свидетельствуют о реальности этих утверждений. Ведь пожар был выгоден только Луке Конашевичу и его приспешникам, но никому другому. Именно он использовал это событие для реализации своей грандиозной аферы. Примечательно и другое. Конашевич поспешил в Петербург в день пожара уже с готовыми «доказательствами», сфабрикованными его людьми. Выходит, он знал о пожаре заранее!

История великих афер, преступлений и интриг прошлых веков неумолимо свидетельствует, что события (в том числе и пожары), которые послужили основанием для этих безнравственных поступков, возникают, как правило, по воле тех, кто извлекает из этого события выгоду для себя. Видимо, епископ Лука так горячо взывал к небесам, что бог услышал его и послал ему на помощь второго красного дракона, который своим огненным дыханием превратил в семьсот сорок девятом году множество домов в Казани в груду головешек и пепла. И опять тот же архиерей вытащил из этого огня много капиталов — личных выгод для себя. А заодно, с напором раздраженного быка, продолжил при помощи воинских команд экзекуции десятков тысяч простых людей, которых забивали плетьми, отправляли в тюрьмы. Стараниями Конашевича в губернии было разрушено более четырехсот мечетей.

История губернии свидетельствует, что так часто, как при Конашевиче, город никогда не горел, ни до, ни после него. Это и понятно. После пожара 1742 года епископу удалось разогнать надвинувшиеся было над ним черные тучи. Один из протоиереев его епархии черкнул на него в Тайную канцелярию его величества Елизаветы Петровны (благо сия канцелярия занималась как светскими делами, так и делами православной церкви), что «Казанский архиерей богохульствует, яко помешанный, погруженный во все пороки, ворует, — с излихвой восхотел денег, ведь агромадное любление прибытку не дает. Он в изобильстве имеет бриллианты. Наш архиерей не токмо ворует, но всенародно содеет любодейственные шаги. Многие примеры во всяком роде сластолюбия подал. Сам участником оных учинился каженный божий день. Таково дело. Примеры таковые не могли не разлиться, и всюду сластолюбие и роскошь умножились. Разводы начались. Грабительствы начались. Это Конашевич учинил верным способом к нажитку определенных к грабежу мирян. Порочный человек выбрал порочных людей для исправления разных должностей, коих множество продал за мзду. Сидельцами у него по ночам бывают красивые магометанские метрессы, глядят его нагим живот. Повсюдово пьянство учиналася. А благодеяния он приписует себе в честь. Мы все принуждены хотениям его повиноваться».

Другую жалобу направил в Синод иеромонах Казанской епархии Досифей, который писал, что епископ Конашевич обменял Иисуса Христа на инородных метресс. Спит с прехорошенькими, горячими мусульманками, отчего преподобный Лука, лишаясь разума, кричит при лобзаниях с этими колдовски-сладкими изваяниями ада. Кричит от наслаждения, как дикий язычник, поймавший нагую молодушку, кричит громко, как мулла, зазывающий правоверных на молитву. Но это же христопродавство! Его ближайший подручный дьякон Макарий из Зилантовского монастыря по наущению самого архиерея сколотил шайку из ушкуйников и по ночам нападают на купеческие суда и грабят их.

Епископ Конашевич, говорилось далее в письме, своим недостойным поведением вызывает людской ропот, смущает истинных совестливых православных христианок, толкает их своим примером на всеобщий блуд. Его примеру следуют и другие отцы.

Казанскому архиерею удалось убедить сановников Священного Синода, что иеромонах Досифей тронут умом и что все это ему приснилось или привиделось. Однако правительственные комиссии, расследовавшие факты разбойных нападений на купеческие суда, изловили ушкуйников, которые, сознавшись, указали на своего главаря — дьякона Макария. Однако главарь Макарий неожиданно скончался за сутки до отправки его в Санкт-Петербург. Правда, за два часа до смерти Макария его посетил сам владыка Лука Конашевич, якобы для исповедания. По тому, как Макарий катался по полу, схватившись за живот, после ухода епископа, многим было ясно, что его отравили. Ведь Макарий мог не выдержать пыток и указать на истинного организатора шайки ушкуйников, пиратствовавших на Волге. Царские чиновники конечно же «не заметили» всех этих странностей. В это самое время они были очарованы, как дети красивыми причудливыми игрушками, золотыми перстнями, усеянными бриллиантами, которые чиновникам послал за старания сам господь бог, но руками Казанского архиерея.

Епископ Конашевич не стал больше испытывать благосклонность судьбы, которая, как капризная женщина, могла в любое время повернуться спиной к нему. Поэтому быстренько «узаконил» свое необоримое пристрастие к красивым магометанкам, получив от императрицы высочайшее дозволение на насильственную христианизацию и русификацию инородцев. Не знавшим церковных обрядов девушкам внушалось, что в лоно цветущего христианства можно попасть только через «исповедальную кровать» самого епископа Конашевича. И этот насильник в рясе, прикрываясь демагогией и внешне благочинными поступками, постоянно «охристианивал» молодушек в специальной келье Зилантовского монастыря, где правил бал преданный ему архимандрит.

Конечно, голубая мечта Луки Конашевича — это стать патриархом всея Руси, повторить карьеру бывшего Казанского и Свияжского архиерея Гермогена, который на костях инородцев, насильственно христианизируя их, дошел до высшей ступеньки иерархии православной церкви, разумеется, при полной поддержке царя Федора Иоанновича. Но пороки тяжелым балластом придавили его к грешной земле, и ему не удалось подняться по заветным ступенькам на высокий олимп патриаршества. Тогда его начала преследовать, как шизофреника, навязчивая идея: прорваться в лик святых. Ведь стал же преподный Гурий — первый Казанский архиерей — святым. Правда, архиепископа Гурия прислал в страну почитателей пророка Магомета сам Иван Грозный, хотя первосвятитель Гурий в свое время за предательство князя Ивана Пенькова и блудодеяния с его женой был приговорен к смерти. Но это наказание Гурию было заменено темницей, где он и просидел несколько лет. И епископ Конашевич, хорошо зная биографию своего далекого одиозного предшественника, справедливо полагал, что и он не хуже этого Гурия и вполне достоин белых ангельских крылышек святого. Да, он, Лука, готов был в любую минуту сменить на голове митру на нимб святого, даже когда цитировал своим многочисленным любовницам — наложницам своего кумира, великого мастера интриг коадъютора Гонди (помощника Парижского архиепископа, а в последующем кардинала Реца; он возглавлял парламентскую фронду во времена правления кардинала Мазарини и королевы Анны Австрийской), о том, что «женщины могут сохранить свое достоинство в амурных делах только благодаря заслугам своих любовников».

Мурашкинцев увлекся своим рассказом и не заметил, как его сотрудник быстро пересек архиерейский двор и, запыхавшись взбежал по лестнице на второй этаж.

— Там в церкви нет никого! — выпалил милиционер. — Только следы остались. За подоконник кто-то хватался: вытер слой пыли.

— Значит, нам не показалось, — проговорил Мурашкинцев, — что этот отец Варсонофий где-то здесь прячется. Может, и Мусин тут притаился. — Мурашкинцев повернулся к Измайлову. — Кстати, этот Мусин по заказу убил одного московского муллу за большую мзду. А подкупил его мулла из той же мечети. Короче, священники не поделили деньги, что дождем сыплются на них из карманов верующих. Одним словом, эти попы, муллы — одного поля ягоды.

Мурашкинцев выглянул в окно: к архиерейскому дому не спеша, с какой-то стариковской степенностью шел молодой плечистый монах в сопровождении сотрудника угро. Это и был Варфоломей, старший из монахов, присматривавших за архиерейской усадьбой.

Прибывший монах слегка склонил голову и тихо, с покорством в голосе, как будто перед ним был сам владыка, пролепетал вопросительно:

— Чего изволите велеть?

— Изволю велеть, чтоб мне сейчас же открыли двери в галерею, — твердо произнес Мурашкинцев.

На миг монах Варфоломей замер, потом спокойно проронил:

— Владыка Иаков отпирает самолично эту дверь, когда идет на молебен…

— Это ты своей бабусе скажешь, — сердито бросил Мурашкинцев. — Хотя она-то как раз в первую очередь и не поверит этой байке. Думаю, ни одна верующая бабуся не видела, чтоб сам архиепископ, окруженный свитой, выполнял роль дворецкого, или, проще говоря, горничной служанки.

С этими словами Мурашкинцев подошел к монаху и, подозрительно осмотрев того, приказал:

— А ну-ка, Варфоломеюшка, сними-ка рясу-то. Я на тебя гляну. Посмотрим, какой ты изнутри — белый или красный.

— Господь с вами, — вмешался в разговор пожилой монах, — где ж это видано, чтоб над божьими слугами, да еще в их доме, измывались бы. Это ж форменное безбожество, богохульство, наконец, насилие.

— Ничего, я схожу в церковь и одним махом замолю все свои грехопадения, — без тени улыбки на лице ответил сотрудник угро. — А сейчас, господин монах, прошу тебя исполнить мое требование, да побыстрей.

Дальнейшие события произошли, как в страшном сне, стремительно, а главное, неожиданно. Молодой, крепко сложенный монах, повинуясь требованию Мурашкинцева, начал снимать свой черный балахон. Варфоломей встал боком к работнику милиции, словно хотел скрыть злость на лице, и вдруг вместо того, чтобы распахнуть свою монашескую одежду, он наотмашь, с разворотом всего тела ударил кулаком по переносице Мурашкинцева. Не дожидаясь, когда упадет пострадавший, монах молниеносно ударил ногой стоявшего рядом другого сотрудника милиции и выхватил из-за пояса небольшой немецкий браунинг.

Измайлов, в любую секунду готовый к неожиданным событиям, чуть промедлил и вытащил из кармана наган в тот момент, когда Варфоломей сбил с ног двух сотрудников уголовного розыска. Но выстрелить чекисту не дал пожилой монах: тот неожиданно с проворством кошки прыгнул на него.

Но и монаху Варфоломею не дали использовать свое оружие, чекист Хайретдинов выбил из его рук пистолет, и они оба схватились в смертельной схватке. Ни Измайлов, ни Мурашкинцев не ожидали, что трое монахов нападут на пятерых сотрудников уголовного розыска и ЧК. К тому же сотрудники, не обнаружив тех, кого искали, несколько утратили бдительность. Тем временем, как только началась свалка, неожиданно дверь, ведущая в переходную галерею, открылась. Оказалось, огромный амбарный замок красовался только для видимости. Металлическая петля, на которой он висел, легко вытаскивалась из косяка: достаточно было лишь тихонько толкнуть дверь. И вот теперь на пороге, что разделял галерею и архиерейский дом, появился черный, как магрибский колдун, громила в рясе и с черной повязкой на лице. Шальные его глаза с каким-то неестественным лихорадочным блеском недобро окинули всех. В руке его зловеще поблескивал большой вороненый маузер. За спиной монаха стояли вооруженные Мусин и Сабадырев.

Мурашкинцев, приходя в себя, сразу же признал Мусина по его фотографии. «Засада», — мелькнуло в его голове. Он вырвал из кобуры револьвер и, лежа, не вставая, пальнул из него в громилу с повязкой на лице. Этот божий слуга устрашающего вида вдруг выпучил и без того большие глаза, судорожно глотнул воздух и беззвучно начал оседать прямо на порог, словно намеревался присесть от усталости.

Мусин и Сабадырев, будто ошпаренные сильной струей раскаленного пара, шарахнулись в сторону от дверного проема, даже не успев выстрелить.

Мурашкинцев встал. Из носа у него ручьем хлестала кровь. Но он нашел в себе силы и помог Хайретдинову справиться с монахом Варфоломеем, двинув того по затылку наганом. В это время в пылу борьбы никто из чекистов и милиционеров не заметил, как из-за косяка двери, что вела в галерею, высунулась рука с револьвером и начала почти в упор посылать в людей без разбору пулю за пулей. Первым упал сраженный Мурашкинцев, потом другой милиционер, только что одолевший одного из монахов, который, как оказалось, был переодетым поручиком царской армии.

Измайлов отбросил нападавшего на него противника и начал беспрестанно стрелять в дверной проем, пытаясь попасть в эту зловещую руку, извергающую смерть. Пожилой монах, только что пытавшийся одолеть Измайлова, неожиданно рванулся в галерею, но пуля чекиста уложила того наповал. Шамиль прыгнул в сторону, к двери, что вела в коридор. Прикрываясь толстой дверью, он повел прицельную стрельбу, не давая возможности своим противникам высунуться из-за стены галереи. Рука с маузером исчезла, и Измайлов хотел было кинуться на подмогу своим товарищам, которые вели отчаянную рукопашную борьбу. Никто из них пока что не мог одолеть своего врага. И выстрелить нельзя: легко можно было угодить в своего.

Но в это время в дверном проеме галереи мелькнуло лицо бандита, и тут же прогремел выстрел: пуля попала в барабан нагана и выбила из рук оружие, словно после удара железной тростью. Обезоруженный Измайлов инстинктивно отпрянул назад за дверь, достал пистолет — подарок Василия Ивановича Соловьева. Но пока он доставал оружие, бандит, а то был Мусин, успел прицельно выстрелить в сотрудника угро, который в это время одолевал своего противника. Видимо, та же участь ожидала и Хайретдинова, не успей Измайлов вовремя выстрелить в бандита. Мусин выронил свое оружие и исчез.

«Попал, — догадался Шамиль. — Кажется, попал в руку». Он бросился к двери галереи. И как только перепрыгнул через убитых монахов, точнее говоря, переодетых офицеров и оказался в галерее, тотчас загромыхали выстрелы. Это один из двоих улепетывающих бандитов, почти не оборачиваясь, наугад стрелял по преследователю. Пули то щепали деревянные стены, то, взвизгнув, впивались в потолок, то звенели выбитыми стеклами. Чекисту пришлось укрыться за углом. Тут Шамиль заметил, что здоровенный монах подмял Аскара Хайретдинова, вцепившись в него мертвой хваткой. Измайлов прыгнул к ним и тяжело ухнул монаха рукояткой пистолета по голове. Тот беззвучно повалился на бок. Через несколько мгновений Шамиль оказался в галерее, но там уже никого не было.

— Аскар! — крикнул Измайлов, — быстро через двор к церкви. — Он понимал, что стоявший там на часах милиционер в одиночку может не справиться с нападавшими.

Шамиль побежал во весь дух по длинной и узкой галерее к церквушке. Добежав до конца, он толкнул дверь, но она не поддалась. «Неужели заперли с той стороны?!» Досада кипятком обожгла сознание, и он стремглав понесся обратно. Когда он добежал до архиерейского дома, у церкви послышались выстрелы, крики.

Через несколько минут Измайлов был уже у церкви. Прямо у дверей, привалившись к стене, сидел мертвый милиционер, что был оставлен охранять вход в этот храм. Откуда-то из-за хозяйственных построек доносились выстрелы, которые эхом вторились над озером. Он понял: Хайретдинов преследует бандитов. Шамиль кинулся в сторону выстрелов по тропинке, что проходила рядом с кирпичным сараем, затем он преодолел неглубокий овраг, на дне которого журчал ручей, продрался сквозь стену зарослей, забрался на толстую кирпичную ограду, которая по добротности кладки больше напоминала невысокую крепостную стену, и огляделся. В эту минуту перестали стрелять, и нельзя было понять, куда побежали бандиты. Ни снаружи, слева от стены, ни внутри парка под стеной он никого не увидел. Правда, густые кроны деревьев, что раскинулись вплотную к стене, не давали ему возможность обозреть прилегающий участок парка. И Шамиль был вынужден пробежать по стене несколько десятков метров. Теперь справа от стены хорошо были видны большая липовая аллея парка архиерейской усадьбы и длинная, как китайская стена, кирпичная изгородь, конец которой терялся за громадными вековыми деревьями. Но аллея была пустынна, а за могильными холмами, что жались почти вплотную к стене, невозможно было спрятаться.

Молодой чекист покрутился еще несколько секунд на месте, лихорадочно всматриваясь в те маленькие закоулки, где можно было спрятаться, но ничего не заметил.

«Может, они укрылись под обрывом? — мысленно задал себе вопрос чекист. — Ведь там могут быть ямы и небольшие пещеры. Наверное, здесь, как и везде, местные жители берут песок и глину для хозяйственных нужд». Но тут же эта мысль отпала: укрываться в таких ненадежных местах бандиты не будут.

Они наверняка сиганули, как трусливые гиены, в глухую часть парка, а оттуда, перемахнув ограду, в поселок, что стоял, разбросав свои дома полукругом, правда, в некотором отдалении от архиерейской дачи.

Измайлов добежал до конца стены и остановился, замерев от напряжения. Ведь теперь он стоял на круглом каменном угловом столбе, больше похожем на миниатюрную башню, и был виден со всех сторон. Его могли снять первым же выстрелом, как хорошо установленную мишень на военном стрельбище.

Далеко внизу, в глубокой лощине, под обрывом, послышались голоса. Измайлов прислушался. Но вскоре Шамиль увидел несколько подростков и женщин, направлявшихся с бельевыми корзинами к озеру. Эта идиллическая картина на миг расслабила его, и Шамиль, вытянув шею и привстав на носки, как ребенок, пытался увидеть, что же делается за высокими кустами, которые были совершено непроницаемыми и издалека казались зелеными горками и бесформенными копнами свежескошенной травы. Тут он рассмотрел, что эти кустарники буйствовали на небольшом кладбище, которое сиротливо приткнулось к кирпичной стене с внешней стороны, словно оно просилось внутрь роскошной ухоженной митрополичьей усадьбы, к тем редким привилегированным могилам, которые уже видал Измайлов. «И даже между мертвыми, которые по своей сути абсолютно одинаковы, равны перед вселенной, перед землей, принимающей в свои объятия любых своих детей, праведных и блудных, существуют различия, — почему-то, как искра, блеснула мысль у него в сознании. — Неужели это неравенство будет долго, не говоря уже о живых людях».

Далеко за кладбищем, где начинается лощина, сухо треснули выстрелы. «Так оно и есть, что они, сволочи, там», — подумал юноша и, спрыгнув со стены, во весь опор понесся на выстрелы.

Но им с Хайретдиновым в тот день не повезло: Мусину со своим сообщником удалось скрыться. Потом, после погони и стрельбы, Измайлов вернулся на архиерейскую дачу. «Значит, не зря, — размышлял он, — говорили про митрополита Иакова, что он не только поощряет антисоветские проповеди попов своей епархии, но и сам лично балуется такими вещами. И конечно же не случайно, что сатанинские дети — монархически настроенные царские офицеры, живут, как в раю, под его „благочинными“ крылышками, в его роскошных хоромах. Эти хищные черные вороны, что слетелись, как оказалось, с разных углов Казанской губернии, рядятся под благородных, безобидных пташек, коих нужно очень оберегать. Ну и святитель этот отец Иаков, — удивлялся Шамиль. — Каких головорезов приютил! Уж не личную ли гвардию сколачивает, как император? Уж не помощником ли у него в этом деле отец Варсонофий? И куда он исчез? Ведь бедняга Мурашкинцев сам его видел в этой загадочной церкви».

Измайлов тщательно исследовал эту митрополичью церковь. Но мало что для себя открыл. Разве что установил, что дверью в галерею, что вела в архиерейский дом, служила часть огромного иконостаса. И что эта дверь запиралась потаенным способом, в который мало кто был посвящен. Поэтому галерейную дверь, не зная хитростей запора, нельзя было открыть. По тому, как отец Варсонофий исчезал и вновь, как марионетка по манипуляции фокусника, появлялся, чекист понял: церковь имеет секреты. Это либо подземный ход, связующий все основные здешние строения, либо двойная стена. В любом случае этим секретом вовсю пользуются, видимо, доверенные митрополита Иакова лица.

Шамиль окажется прав. При перестройке церкви под жилье была обнаружена двойная стена, то есть ход, позволяющий ходить внутри стены, которым и пользовался Варсонофий. А позолоченные иконостасы служили дверью. Но дверь открывалась лишь при нажатии на левый верхний угол иконы Николая Угодника. Через эту потайную дверь можно было выйти на звонницу и попасть через боковую дверь, замаскированную под широкий косяк, в галерею, что вела в митрополичьи покои. Так же через дверь, которую «охранял» Николай Угодник, что был изображен на иконе, можно было попасть в подвал церкви, а оттуда — в подземелье, связывающее церковь с архиерейским домом. Пользовался ли протоиерей Варсонофий этим подземным ходом или нет, чекистам так и не удалось установить. Возможно, о нем знали лишь высшие церковные сановники — митрополиты, архиепископы и держали сведения о подземелье в строгом секрете, как о своей интимной жизни. Это была спасительная палочка-выручалочка в случае опасности; они, как тушканчики, в любое время могли нырнуть под землю и отсидеться там. Благо сырость туда не попадала, а приток свежего воздуха обеспечивался через кирпичные столбы, полые внутри; на них была сооружена переходная галерея на уровне второго этажа митрополичьего дома.

Но в этот тяжелый июньский день восемнадцатого года все эти церковные хитрости для Измайлова были за семью печатями. Ему удалось лишь приоткрыть темную таинственную занавеску, за которой скрывалась действительная роль митрополита Иакова в борьбе с молодой Советской властью; о зловещей роли в этом «святых братьев» Раифского монастыря, крупнейшего не только в Казанской губернии, но и, пожалуй, во всем Поволжье.