В тот жаркий июньский день 1918 года, когда на председателя Казанского губчека Гирша Олькеницкого выпала — уже в который раз за лето! — адова нагрузка, когда, казалось, голова вот-вот разорвется, как граната, желанная прохлада не шла, задерживалась где-то на востоке. И когда наконец-то полноликая луна повисла над задремавшим городом, ожидаемого облегчения она не принесла. Казалось, что луна раскалилась за этот знойный день так, что теперь она, как гигантский рефлектор, отражала все свое тепло на уставшую, задыхающуюся от духоты землю. Но в полночь налетел откуда-то из-за озера Кабан шквалистый ветер и быстро нагнал на полуосвещенное черное небо стаю пепельных облаков. И теперь, когда красный лик луны то и дело закрывался ширмой полупрозрачных облаков, казалось, становилось прохладнее, легче. Но буйный ветер, будто желая показать свою независимость ни от кого и ни от чего, начал врываться в открытые окна и сметать с председательского стола важные документы. Олькеницкий собрал с пола бумаги и подошел к окну. Прохладный ветер, казалось, смягчал головную боль, и роящиеся мысли принимали стройную логическую завершенность.

А мучили его сегодня многие вопросы. Когда ему доложили, что Разиля Дардиева ликвидировали анархисты (труп Мусина опознали на Рыбнорядской, а жители одного из домов на Правобулачной слышали, что стрелявшие мужчины называли друг друга кличками Дыра и Мерин), председатель губчека был несколько озадачен. Ведь, по всему, эту акцию нужно было ожидать от главаря банды «Сизые орлы» Кости Балабанова. Именно до него чекисты довели информацию о том, что на след Дардиева они уже напали. А тут вдруг в ликвидации этого лжедокументалиста принял участие со своим неразлучным напарником анархист Мусин, который люто враждовал с Дядей Костей, главарем банды. Неужели этот Дардиев перекрасился в черный анархистский цвет и слишком много стал знать? А зачем такому скользкому типу примыкать к какой-то конкретной политической группировке, когда ему выгоднее оставаться вне определенных организаций: ведь его ремесло нужно всем противникам новой власти и, находясь в положении «вольного художника», он больше заработает. Значит, эти анархисты были исполнителями чьей-то воли, не обязательно человека, который состоит с ними в одной организации. Вполне возможно. И если предположить, что с бандой Дяди Кости связан через некую Флору германский агент Двойник, который пользовался услугами Дардиева, то всего скорее он в первую очередь и решил его убрать. Но неужели Двойник успел их завербовать? — задавал себе вопрос Олькеницкий. — Но ведь это большой риск для разведчика связываться с таким подонком, как Мусин. Да и анархисты не любят кому-то подчиняться. Их, как матерых волков, к этому не приручить. Всего скорее, такой хитрый лис, как Двойник, купил их как предметы одноразового пользования. И разумеется, не сам лично, а через кого-то. Но кто этот передаточный ремень между ним и анархистами? То, что ко всему этому событию приложил руку Двойник, председатель губчека не сомневался. Это подтверждают и события на ипподроме и последующие покушения. Как же наконец выйти на этого проклятого агента? Через оставшегося в живых некоего Митьку Мерина? Хотя он и участвовал, судя по приметам, в перестрелке с угро и ЧК на архиерейских дачах, где свило гнездо офицерское воронье, тем не менее по захваченным документам при разгроме штаба подпольной военной офицерской организации Казани не нашлось каких-либо свидетельств о связи его с этой организацией. Нашлись только доказательства причастности к заговору против властей местных и столичных церковников. Значит, монархистов офицерские организации и анархистов брали под свое крылышко священники, пытаясь объединить их в этой борьбе. И чтобы напасть на след некоего Мерина, надо сначала отыскать отца Варсанофия, ранее ведавшего гостиницей «Цивильское Подворье», — пришел к выводу Олькеницкий. — А потом можно, видимо, отыскать и тот приводной ремень между ним и германским агентом. Но только этим поиском замыкаться нельзя. Надо искать выходы на банду Дяди Кости. Она и так уж слишком много дров наломала, держит в страхе почти весь город. Но парадокс заключался в том, что при широкой своей известности не только в Казанской губернии, но и во всем Средневолжье Коську Балабанова мало кто знал в лицо. А уголовные дела, где можно было взять его фотографию, не сохранились, надо полагать, стараниями самого главаря банды. А те, что знали, либо молчали, либо уничтожены. И председатель губчека вполне допускал, что этот хитрый, прожженный преступник подвизается где-нибудь в учреждении под чужим именем.

Дело усугубилось еще и тем, что отбывший наказание осужденный, через которого ЧК дала дезинформацию об аресте Серадова (что привело к ликвидации Дардиева), неожиданно исчез из-под наблюдения. И реальных выходов на банду «Сизые орлы» теперь не было. А банда с каждым днем все больше наглела: совершала налеты на торговые базы, магазины, квартиры, грабила и убивала граждан. И чем больше осложнялась общая политическая и военная обстановка в Поволжье, тем активнее действовала банда.

А обстановка к середине июня в Поволжье, да и в целом по стране, еще больше осложнилась. Комучевская «народная армия» совместно с частями корпуса белочехов наступала черной волной от Самары к Симбирску, захлестывая кровавым террором занятые уездные города и веси. Объявленное в Казани военное положение зеркалом отражало тревожный момент и наивысшее напряжение всего Волжского края. Советское правительство создало штаб Восточного фронта, который разместился в Казани, в номерах Щетинкина. Командующим был назначен левый эсер Муравьев, который «скомпоновал» свой штаб почти сплошь из царского офицерья, которое все делало, чтобы войска Комуча как можно быстрее оказались в Казани. В штаб, под офицерскую крышу, переползли, подобно подколодным змеям, и затаились те офицеры, которые совсем еще недавно составляли ячейки подпольной офицерской организации Казани, возглавлявшейся арестованным генералом Поповым. Это создавало обманчивую иллюзию полного разгрома офицерского подполья в городе, потому как другая часть ее членов вела себя тихо, открыто не появляясь, словно комары во время ливня. А вот банда Дяди Кости вконец обнаглела, свирепствовала. Но уголовному розыску никак не удавалось подобраться к ней. Засылали туда своего агента, но тот бесследно исчез.

Пока Гирш Олькеницкий стоял у открытого окна и размышлял, белесые облака перекочевали на край небосвода, смиренно уступив свое место, будто чувствуя мрачную, суровую обстановку в этом крае, черным косматым тучам, мощно надвигавшимся со стороны Высокой Горы.

Председатель губчека вызвал Шамиля Измайлова и Аскара Хайретдинова. Немного помолчав, он неожиданно, без тени улыбки спросил их:

— Не знаете, как стать мудрым человеком? Тогда можно было все сложные запутанные дела щелкать, как синички семечки. — Он надел пенсне и уже грустным голосом: — Ну так как, а?

«Шутит или это он всерьез? — подумал Измайлов. — А вообще, если бы задавал вопрос глупец, тогда понятно, хотя как раз дурак-то и не задаст такого вопроса: ведь им всегда, как малым детям, все ясно и просто. И всегда уверены в себе. Но когда задает такой вопрос талантливый человек, значит, во всей губернии все осложнилось до предела». А вслух он сказал:

— Чтобы стать мудрым человеком, видимо, надо по крайней мере иметь два качества: ум и опыт, как житейский, так и профессиональный.

— Твою «крайнюю меру», Шамиль, можно, пожалуй, немного расширить. Хотя мое суждение тоже не аксиома.

Молодые люди с интересом глядели на своего начальника. Ведь для беседы о нравственных понятиях у них было слишком мало времени. Но когда всем сотрудникам ЧК становилось особенно тяжко, невмоготу, Гирш Олькеницкий умел снять чрезмерное нервное напряжение, успевая заложить в души молодых сотрудников прочные нравственные кирпичики, на которых держится порядочность человека. И делал это он ненавязчиво, добрым тоном, как бы высказывая свою точку зрения перед равными коллегами по дискуссии. Впрочем, такая же атмосфера царила и при обсуждении сложных дел: каждый мог безбоязненно высказать свое мнение, и дельные предложения всегда им учитывались.

— На мой взгляд, — продолжил Олькеницкий, — чаша мудрости всегда полнится одновременно из трех родников: ума, доброжелательности и опыта. Не будь хотя бы одного из этих источников — не останется и капли мудрости. Если, скажем, нет у человека доброты, то ум и опыт чаще всего порождают злого гения. А сам по себе ум без опыта, не говоря уже о доброте, мало что значит и выглядит так же голо и непривлекательно, как дерево без листьев. Ну, а о мудрости без ума и говорить смешно.

— Это уж точно, — отозвался Хайретдинов. — А мне почему-то всегда казалось, что мудрость держится на двух китах, которые назвал Шамиль. Теперь вижу, что ошибался.

— Ну ладно, друзья, взглянем-ка теперь с вами на наши текущие нерешенные задачки. Тем более некоторые из них покрылись от давности плесенью. Я имею в виду историю с анонимкой с поддельной подписью Сабантуева.

— А разве она еще не исчерпана? — Измайлов с некоторым удивлением взглянул на своего начальника.

Председатель губчека отрицательно покачал головой.

— Действительно, основные персонажи, точнее просматриваемые лица, стоявшие за этим письмом, вроде как предстали пред богом. А главная, незримая фигура осталась невредимой.

— Вы имеете в виду, Гирш Шмулевич, кайзеровского агента? — осведомился Шамиль, виновато глядя себе под ноги. Юноша тотчас вспомнил, как глупо упустил Двойника, который уже был у него в руках.

Олькеницкий кивнул головой и заметил:

— Разиль Дардиев был всего лишь исполнителем…

— Но все-таки вы здорово придумали комбинацию по его устранению, — восхищенно произнес Аскар Хайретдинов своим звонким полудетским голосом. — И как быстро распространились сведения. Надо ж!

Хозяин кабинета мягко улыбнулся и тихо проронил:

— Дурная молва о человеке всегда быстрее распространяется, чем хорошая. Дело в том, что добрые слова о чьих-то прекрасных делах говорят только хорошие люди, — подлые, равнодушные, эгоисты и завистники предпочитают об этом молчать, а о недобрых, злых делах говорят все.

«Умен, — подумал Измайлов, — ничего не скажешь. А ведь кажется, говорит об обыденных, всем известных вещах, которые лежат на поверхности, а открывает их тебе заново».

— Но это естественное распространение сведений, так сказать, общий принцип движения информации в коллективе, в обществе, и скорость ее, пожалуй, не больше скорости расходящихся на воде кругов. — Олькеницкий достал листок чистой бумаги и ручку, но писать не стал. — Другое дело, когда в распространении сведений очень заинтересованы: тогда они разносятся как тополиные пушинки на буйном ветру, а то и быстрее. И наша дезинформация, слава богу, не застоялась.

Хозяин кабинета поправил пенсне и быстро что-то записал на бумаге.

— Вот, мои друзья, нам надо в срочном порядке выяснить пару вопросов по той самой злосчастной анонимке. Первое: кто подслушал разговор Саньки-анархиста с Сабантуевым? Второе: где подслушали разговор? Кто нацарапал эту писулю, мы с вами знаем — это покойный Дардиев. Но мы не знаем, кто ему продиктовал ее. Мы можем только догадываться об этом.

— В письме указано, что разговор якобы шел в ресторане «Казанское подворье», — напомнил текст присутствующим Измайлов. — Видимо, разговор состоялся не там. Написали, чтоб нас с толку сбить…

— В этом нет сомнений, — подчеркнул председатель губчека. — И всего скорее разговор шел в номерах «Франция».

— Я тоже так думаю, — отозвался Шамиль.

— Почему? Интуиция, что ли? — поинтересовался Олькеницкий.

— Мне кажется, не случайно тогда в гостинице так быстро появились бандиты. Кто-то их предупредил тогда о нашем появлении…

— Вот и я так думаю, — заметил председатель губчека, — тот, кто предупредил, тот, надо полагать, и причастен к подслушиванию. Это-то как раз и надо проверить. И всего скорее это кто-то из работников гостиницы. Ведь Сабантуев-то работал именно в этом заведении. Видите, сколько совпадений!

Олькеницкий передал своим сотрудникам письменные заметки и заключил:

— Ну, ребятки, советами я уж не буду вам докучать. — Он улыбнулся и немного помолчал. — Но не потому, что боюсь не получить за это признательность от вас. Ведь за ценный совет, как за большую услугу, искренне признательна лишь одна категория людей, непременно соединяющая в себе два качества — ум и благодарную натуру. Ибо советы, как правило, могут претворить в жизнь только трезвомыслящие люди. Но оценить совет по достоинству, как ценную услугу, и, соответственно, выразить искреннюю признательность может, однако, лишь человек с благодарной натурой, которых, к сожалению, гораздо меньше, чем просто умных людей.

Молодые чекисты заулыбались.

— Признательность, я не сомневаюсь, получил бы от вас за свой совет, — продолжал председатель губчека. — Но не докучаю советом потому, что могу брякнуть не то, что нужно. Теперь любые слова излишни — дальше идет стена неизвестности, которую надо пробивать ломом практических дел.

Олькеницкий встал из-за стола и сказал:

— А сейчас, ребята, идите и поспите хоть пару часиков.

Но спать им в ту ночь не пришлось. Едва молодые чекисты вышли из кабинета своего начальника, как он их вызвал снова. Извинившись перед ними, Олькеницкий смущенным голосом произнес:

— Я понимаю, что вы не спали уже почти двое суток, но дело неотложное, а послать некого. Сейчас позвонили из татаро-башкирского батальона, который расположен в бывшем доме купца Апанаева. В подвал их дома проникли под видом водопроводчиков два бандита и откопали там какие-то ценности, с которыми одному из них удалось скрыться. Другой — убит. Дом и прилегающие улицы были оцеплены. На Евангелистовской улице, неподалеку от гостиницы «Булгар», красноармейцами из оцепления была задержана пролетка, но один из трех типов, сидевших там, заявил, что он из ЧК, и предъявил мандат. Один красноармеец признал в нем купеческого сынка Анвара Апанаева. Вот такие дела. Ваша задача — осмотрите, изучите все там как следует, особенно маршрут их бегства. Это одно. Второе, проверьте, не оставили ли они в подвале какую-нибудь бяку в виде взрывного устройства.

Всю ночь молодые чекисты вели поиски этих преступников. За забором купеческого двора обнаружили несколько десятков золотых десятирублевок царской чеканки. Осмотр подвала и одежды убитого бандита ничего не дал.

Потом Измайлов со своим товарищем, когда первые бледные солнечные лучи побежали по крышам домов и макушкам деревьев и дворники начали вяло, не спеша шаркать метлами по мостовой, пошли по Тукаевской улице к Сенному базару: именно по этой улице, как пояснили красноармейцы из оцепления, унеслась от них апанаевская пролетка. Опрос дворников дал некоторые обнадеживающие результаты: один из них видел, как около полуночи у ближайшего к мечети двухэтажного дома остановилась серая в яблоках лошадь и с нее сошел старичок в тюбетейке и торопливо нырнул в подъезд этого дома.

Повторный опрос красноармейцев из оцепления подтвердил предположения чекистов: апанаевская лошадь была той же масти! А дворник позже заявил, что он может опознать того старика, если увидит его еще раз. Через день дворник, наблюдавший вместе с чекистами за подъездом двухэтажного кирпичного дома, уверенно указал пальцем на сгорбившегося седого старичка в зеленой тюбетейке:

— Это он. Он сошел с тарантаса вчера в полночь.

Чекисты узнали, что старика зовут Амир-бабай. Амир Мансуров. Красноармейцы, задержавшие пролетку, тоже признали в Амир-бабае того самого извозчика, что правил лошадью. Старика Мансурова допросили, но тот, словно глухонемой, молчал. И дальше поиск преступников зашел в тупик.

Солнце уже достигло зенита и начало сильно парить, когда Шамиль и Аскар Хайретдинов наконец-то оказались на Воскресенской в номерах «Франция».

«Где могли в гостинице подслушать конфиденциальный разговор Сабантуева с Санькой-анархистом? — задал себе вопрос Измайлов, окидывая взором фойе и первый этаж. — Иначе говоря, где им лучше было вести подобные разговоры? В фойе? Нет. В коридорах? Конечно же нет. В своем кабинете на втором этаже? Разумеется!»

И молодые чекисты попросили администратора гостиницы осмотреть служебные помещения второго этажа.

Мужчина почтенного возраста молча открыл им дверь комнаты, где в свое время сидел делопроизводитель Сабантуев. Чекисты тщательно осмотрели ее, потом провели нечто вроде эксперимента: Измайлов с администратором тихо переговаривались в комнате, а Хайретдинов старался подслушать их разговор из коридора при закрытой двери.

Когда Хайретдинов вошел снова в комнату, Шамиль молча вопросительно кивнул головой: дескать, как, слышно? Тот отрицательно покачал головой.

«Если не слышно из-за дощатой двери, то через стену тем более не услышишь», — грустно отметил про себя Измайлов и начал простукивать стену, разделяющую служебное помещение с соседним номером. Нет ли в стене замаскированного отверстия? Не обнаружив ничего подозрительного, они пошли в соседний номер. Там в это время проживал какой-то инспектор, приехавший в командировку из Москвы, который уединился в это время у себя с какой-то девицей. Лишь после настойчивого стука в дверь из номера послышался недовольный густой бас:

— Кто? По какому праву ломитесь?

Командированный открыл нехотя, когда услышал, что его беспокоят из ЧК.

Измайлов проверил у того документы и, извинившись за беспокойство, даже не взглянув на полуголую молодую женщину с блестящими блудливыми глазами, которая сидела на койке в непринужденной позе, приступил к монотонному занятию: простукиванию ключом стены. Потом он попросил встать с места девицу и отодвинул кровать. Тут Шамиль заметил в стене неровность. Он нагнулся и потрогал рукой. Штукатурка отвалилась, и теперь был отчетливо виден размером с детскую ладонь квадрат деревянного бруска. Брусок легко вынимался из стены. И снова чекисты повторили проверку слышимости в комнате Сабантуева. Оказалось, в жилом номере, если приложить ухо к отверстию в стене, можно было подслушивать даже шепот. Чекистам стало ясно: анонимка за подписью Сабантуева родилась на подслушанном разговоре в гостинице «Франция». Но как узнать, кто в этом номере проживал в конце апреля? Поди теперь найди их! Тем более, как оказалось, не велось никакого журнала, регистрирующего имена лиц, проживающих в гостинице. А финансовые документы отражали лишь количество проживавших и полученные денежные суммы.

У Измайлова от досады и переживания неприятно застучало в висках. Когда он уже выходил из чиновничьего номера, ему бросилась в глаза свежесть побелки стен и потолка.

— Здесь что, селят только солидных начальников, которые приезжают со строгими проверками? — поинтересовался Измайлов у администратора.

— Совершенно так, молодой человек, — закивал, как игрушка, администратор. — Только этот номер и отремонтирован.

— Когда он ремонтировался?

— Да, кажись, два месяца назад…

— Вот как?! — обрадовался чекист. — А кто мне скажет об этом поточнее?

— Да это нетрудно, — ответил тот. — Есть же лицевой счет на каждый номер гостиницы. А там проставляется дата вселения жильцов.

Чекисты установили: данный номер начали сдавать по завершению ремонта после майского праздника.

Если в номере никто не проживал, то туда заходили только ремонтники либо свои гостиничные работники, сделали вывод чекисты. Значит, надо искать того, кто связан с главным действующим лицом во всей этой истории, именно среди этого ограниченного круга лиц. Ну что ж, это уже дает какой-то шанс на успех, обрадовался Измайлов. Потом он немного подумал и снова постучался в номер к грозному инспектору из столицы. И снова командированный чертыхался.

Молодой чекист внимательно осмотрел отверстие, куда вставлялся брусок, и сразу же исключил из круга лиц, подлежащих проверке, — ремонтников. Было видно: отверстие в стене проделали давным-давно, всего скорее, еще при строительстве здания. И им практически могли воспользоваться работники гостиницы. С них чекисты и начали проверку.

Штат гостиницы состоял всего лишь из пяти человек вместе с директором. Трое из них отпали сразу же: они были приняты на работу в мае, то есть после того, как родилась на свет упомянутая анонимка. Внимание чекистов привлек истопник-уборщик Гусман Хайрулов, который давно работал в этой гостинице и имел судимость за дебош в ресторане «Амур». Но Хайрулова на работе не оказалось: заболел. По ехали к нему домой на Петропавловскую. Хозяйка коммунальной Квартиры, которая сдавала угол Хайрулову, пояснила, что ее постоялец поехал к родственникам в деревню Ключищи. Шамиль и Хайретдинов отправились туда. Им повезло: попалась попутная повозка. Правда, в Ключищи они прибыли к вечеру, когда уставшее солнце уже цеплялось, казалось, из последних сил за редкие остроконечные ели, что торчали на горизонте, дабы продлить хоть на одну минуту догоравший знойный день.

Чекисты без труда отыскали родственников Хайрулова. Брат разыскиваемого сказал, что Гусман со своим товарищем недавно куда-то ушел. А потом добавил: «Вообще-то он собирался вечером податься на пароходе в Казань».

Искатели поспешили на пристань. Народу там было немного: две старухи с корзинами, сгорбленный дед с длинной белой бородой, колыхающейся, как тряпка, на ветру, да две девчонки в цветастых косынках. Хайрулова здесь не оказалось. Чекисты узнали, что через полчаса должен быть пароход.

— Что будем делать? — спросил Хайретдинов своего товарища. — Может, вернемся да осмотрим хозяйство его брата? Может, где прячется…

Измайлов отрицательно покачал головой:

— Подождем пароход.

Только сейчас Шамиль обратил внимание на одну из девчонок, показавшуюся ему знакомой. Так оно и есть. Это ж была Сания! Сания Сайфутдинова, брата которой он спас на озере Кабан, где Ахнафа пытались утопить бандиты.

— Это вы!.. — вспыхнуло румянцем лицо девушки. — Я… мы… тогда не успели поблагодарить вас…

Шамиль махнул рукой и заулыбался.

Сания зарделась и потупила взор.

Они молчали, каждый думая о чем-то своем. Потом Шамиль тихо спросил:

— Какими судьбами здесь, Сания?..

— К бабушке приезжала…

— А вы?..

— А мы приезжали к брату.

Девушка удивленно вскинула брови, но Шамиль опередил ее вопрос:

— К брату одного… одного темного субъекта, с которым надо побеседовать.

— A-а. Значит, по службе…

Юноша утвердительно кивнул головой и осведомился:

— А вы что же, в Казань поедете или провожаете?

— Мы собрались домой… Кстати, познакомьтесь, это моя подруга. — Сания вполоборота повернулась к курносой симпатичной девушке и добавила: — Розалия. Моя подруга детства…

— Очень приятно, — кивнул головой Шамиль и тут же слегка потянул своего товарища за рукав. — А вот этого паренька зовут Аскар. Прошу любить и жаловать. Кажется, так принято говорить, когда представляют приличных людей.

Они так все быстро и весело разговорились, будто только и ждали весь день этой встречи. Розалия украдкой посматривала на Аскара и сдержанно улыбалась. В этих взглядах и улыбках был заключен немой вопрос: кто ты такой? Откуда ты?

А Аскар уставился на Розалию так, будто искал в чертах ее милого лица ответ на свой самый важный вопрос жизни. Она смутилась и отвернулась. Но тут же, поборов смущение, живо поинтересовалась:

— А вы, ребята, здесь раньше были?

— Впервые тут… — выдавил из себя Аскар, боясь, что его уличат в неведении здешних красот.

— А вы хоть в парке-то побывали? — Розалия украдкой глянула на Аскара и тут же, словно испугавшись его карих глаз, низко склонила голову.

— К сожалению, не были… — пробормотал Аскар. — А что это за парк?

— Парк со знаменитой старинной липовой аллеей, по которой, как утверждают местные старожилы, гуляли знаменитые казанцы: мыслитель Каюм Насыри и певец Федор Шаляпин. Эта аллея, говорят, посажена по указанию французского маркиза, служившего при дворе императора Павла I. Этот непредсказуемый в поступках царь наделил иностранного вельможу землями в этом уезде…

— Тогда стоит взглянуть на эту аллею, мы хоть сейчас, — выразил готовность Аскар.

— К сожалению, уже не успеть. — Розалия махнула рукой в сторону появившегося парохода, за кормой которого стелился над самой водой густой черный дым.

— А он что, причалит сюда? — кивнул головой Аскар в сторону реки.

— Да.

Шамиль молча, с легкой грустью смотрел на расходящиеся от парохода волны, на больших белых чаек, круживших вокруг судна, и думал: «До чего ж жизнь богата на случайные встречи и странные, порой неожиданные, пересечения людских судеб». Он конечно же обрадовался встрече с Санией. Шамиль вспоминал ее и даже хотел зайти к ней, но сумасшедшая занятость на службе помешала этому. А встретившись с ней сейчас, юноша так и не смог освободиться от нервного напряжения, вызванного поиском Гусмана Хайрулова. Пока с ней говорил, он то и дело оглядывался по сторонам, задерживая взгляд на тропинке, что карабкалась на крутизну берега. И каждый раз мысль на своих незримых крыльях приносила беспокойство: «А вдруг этот тип узнал, что мы его ищем, и скрылся».

Пароход «Бирюза», сверкая белизной двух палуб в оранжевых лучах заходящего солнца, с шумом водопада подходил к пристани. Этот шум создавало огромное гребное колесо, расположенное в корме парохода. Длинные широкие плицы колеса достигали по высоте второй палубы, и падавшая с них сплошным потоком вода заглушала шум работы парового двигателя. То был один из немногих пароходов редкой конструкции, плававших по Волге. Подобных судов Измайлов еще не видел и, невольно заглядевшись на него, не заметил, как двое мужчин с собачьей прытью сбежали с высокого берега и притаились за углом пристани.

Тем временем пароход, подгоняя белую вспенившуюся воду к черному просмоленному корпусу дебаркадера, бросил швартовые концы. Маленький худой старичок ловко поймал канат и надел петлю на шейку массивного железного гриба и застопорил ход судна. Пристань вздрогнула и заскрипела, затрещала буферными бревнами. С грохотом бросили деревянный трап, и вскоре на пристань сошла примечательная парочка: толстый моложавый священник в черной рясе — поп местной ключищенской церкви и яркая, хорошо одетая особа в широкополой белой шляпе с вуалью на розовощеком лице. Пропустив их, ожидавшие на пристани поспешили на судно, звучно топая по дощатому трапу.

— Вы, девчата, идите на пароход, а мы вас догоним, — извиняющимся тоном произнес Измайлов. — Скоро при… — Шамиль осекся, увидев двух мужчин, невесть откуда взявшихся. — Минуточку…

Измайлов поспешил к трапу. За ним последовал и его товарищ.

— Извините, граждане, можно вас на пару слов? — обратился чекист к мужчинам.

— Нас, что ли? — несколько удивленно спросил один из них, ступив на трап.

— Да-да.

— Чего нужно? — грубовато поинтересовался высокий лысый мужчина, небрежно глянув на юношу.

В одном из незнакомцев, что был с пышной шевелюрой, Измайлов признал, судя по приметам, Хайрулова Гусмана. Молодой чекист видя, что те не собираются откликнуться на его просьбу, схватил Хайрулова за локоть.

— Гусман-абый, я очень прошу задержаться буквально на десяток секунд.

Мужчина резко, будто испуганно, остановился и нервно зыркнул по сторонам.

— Откуда ты, малый, знаешь меня? — прохрипел Хайрулов.

— Я вам все объясню. Отойдемте в сторонку, а то на пароходе как-то неудобно.

Остановился и лысый, который, сощурив белесые ресницы, недоверчиво оглядывал чекистов с головы до ног. Хайрулов сошел с трапа и тихо бросил:

— Говори тута. А то пароход уйдет.

И как в подтверждение его слов — ударил колокол и начали убирать трап. Измайлов чуть помедлил и негромко сказал:

— Мы из ЧК. Хотели бы поговорить с вами…

Лицо Хайрулова будто закаменело, и он машинально потрогал рукой подбородок.

— Покажь документ, — процедил сквозь зубы лысый с иностранным акцентом.

Шамиль достал из кармана мандат чекиста и хотел было предъявить его Хайрулову, но, заметив, что лысый выхватил из-за пояса наган, отпрянул в сторону. Стоявший рядом с ним Аскар ударил лысого по руке и выбил оружие. Однако бандит оказался ловким: он тотчас обрушил на Аскара пару тяжелых ударов, и чекист упал. Лысый наклонился было, чтобы поднять оружие, но Измайлов упредил того: резко достал носком ботинка по лицу. Бандит, лязгнув зубами, ткнулся головой в пожарный ящик.

Шамиль сунул мандат в карман и схватился за револьвер. Но в это время Хайрулов размахнулся для удара. Чекист попытался увернуться от этого выпада, но не успел: сжатые в кулак пальцы бандита достали его подбородок и, скользнув, уперлись в горло. И прежде чем из его глаз хлынули слезы и обручем сдавило горло и легкие, чекист перехватил руку своего противника, потянул ее на себя, а затем, резко наклоняясь, с поворотом туловища поймал того на болевой прием: завернул руку за спину.

Хайрулов вскрикнул от боли и начал оседать на землю. Но и сам чекист от нехватки воздуха и боли в горле сделался ватным. Перед глазами все расплывалось, это ручьем бежали слезы. Он держал своего противника из последних сил, надеясь, что этот приступ от полученного удара скоро пройдет.

Тем временем почти одновременно пришли в себя Аскар Хайретдинов и лысый бандит. Обменявшись тяжелыми ударами, они покатились в схватке по земле.

— Эй, разнимите их! — начали кричать с верхней палубы парохода. — Разнимите! А то заклюют эти петухи друг друга насмерть.

Проворный старичок, видавший на своем веку всякое, как будто ничего особенного не происходило, спокойно отдал швартовые канаты после третьего колокола и пошел к средине дебаркадера.

Женщины взирали с парохода на эту схватку с испугом на лице, с тягостным напряжением. А какой-то толстомордый подвыпивший мужчина в темном сюртуке и белом картузе глядел на потасовку и на потеху публике выкрикивал, шепелявя беззубым ртом:

— А ну, плешивый, хватани его, молокососа, покрепче за это самое место, чтоб девки его не любили! Чтоб не размножался, как таракан.

Мужчина при этом энергично жестикулировал и хохотал:

— А ты, зеленый червяк, чего гляделками лупишь?! За жабры его, за харю его кусай! За лысину зубами, говорю, хватай!

Бандит, пытавшийся одолеть Хайретдинова, успел схватить с пола свой наган и норовил подстрелить чекиста. Но Аскар перехватил его руку и не давал тому прицельно выстрелить. И его противник, пытаясь всеми способами склонить чашу весов на себя, начал пулять из нагана наугад. И надо ж было такому случиться, что первой же пулей сбило картуз с мужика, куражившегося на весь пароход. Вот уж поистине — злого насмешника и черного завистника рок судьбы часто норовит поставить рядом с их жертвами. Полученная при этом легкая рана этому мужику показалась со страха смертельной, и он, вмиг протрезвев, как бешеный заорал:

— Помогите! Убили меня!!! Убили, мерзавцы!

С обеих палуб зевак сдуло, словно ураганным ветром. Пароход тяжело зашлепал колесом и начал медленно отходить от пристани.

Измайлов постепенно приходил в себя, силы почти вернулись, и глаза перестали слезиться. И тут он заметил, что здоровенный лысый бандит подмял его товарища и вот-вот может случиться непоправимое. Шамиль бросился на помощь Хайретдинову. Ему удалось выбить револьвер из рук бандита и опрокинуть того наземь. Но в это время удар в шею сбил чекиста с ног. Это подоспел на подмогу своему дружку Хайрулов, который до этого притворился потерявшим сознание, тем самым усыпив бдительность Измайлова.

Пароход, словно перенапрягся от работы, пыхнул паром и окутал белым облаком пристань. На несколько секунд все потеряли друг друга из виду. Измайлов скорее почувствовал, чем увидел, что бандиты, словно сговорившись, один за другим прыгнули на отходящий пароход.

«А ведь уйдут, негодяи. Точно уйдут», — мелькнула мрачная мысль у него.

Он встал и, превозмогая боль в голове, бросился к распластавшемуся на земле Хайретдинову. Но тот медленно начал подниматься сам.

— Аскар, как ты? — выдохнул Измайлов. — Цел? — И не дожидаясь его ответа, бросил: — Они на пароходе! И нам нужно туда. Слышишь, туда. На пароход!

Но видя состояние своего товарища, Шамиль понял, что ему уже не под силу прыгнуть на пару метров: именно такое расстояние было уже между пристанью и судном.

— Возьми лошадь и — в Казань! — крикнул Измайлов и, разбежавшись, прыгнул через проем с темной, зловеще поблескивавшей водой.

От пристани до парохода было уже далековато, и чекисту не удалось допрыгнуть до края нижней палубы. Ноги его лишь скользнули по ее металлической окантовке, и, падая, Шамиль сумел ухватиться обеими руками за оградительную сетку. Пальцы рук больно заломило, и сильно заныло в коленках, которыми ударился о борт «Бирюзы». Совсем рядом хлопали о воду плицы огромного гребного колеса. Чекист невольно скосил взгляд на бурлящую под колесом воду, и ему стало не по себе: не уцепись он за сетку, быть бы ему измолоченным насмерть этим мощным колесом. Реакция самосохранения, влив в его мускулы силу, заставила подтянуться на руках, чтобы зацепиться, точнее, ступить одной ногой на выступ палубы. Но не успел он это сделать, как сердце его замерло от страха: с двух сторон к нему приближались вооруженные бандиты. Ближе всего к нему оказался Хайрулов, который уже нацелил револьвер, чтобы выстрелить. Но лысый мордоворот гнусаво проронил, вытаскивая из ножен кинжал:

— Побереги, Гусман, патроны, они еще нам пригодятся для ЧК. Да и шуметь нам ни к чему. Я его лучше чуток кольну и он сам добровольно нырнет под это костоломное колесико. Рыбы-то тоже, чай, хотят кушать. Надо ж ему иметь совесть…

Оба бандита были настолько уверены, что чекист в безвыходном положении, что, казалось, они хотели своими медлительными действиями продлить удовольствие от предстоящей кровавой расправы. Заметив на лице чекиста растерянность и отчаяние, лысый снова загнусавил, будто нос его прихвачен бельевым зажимом:

— Ну что ты, молоденький-зелененький, испужался так шибко, а? Неужто не хочешь в рай? Это ты зря. Тебе бы, конечно, оно еще соску сосать да игрушками баловаться, а ты, молоденький-зелененький, туда же… за наган хватаешься…

Измайлов совсем было позабыл, что у него под пиджаком за ремнем наган торчит рукояткой кверху. Но как его пустить в ход, ежели обе руки заняты? Как?! «Может, попытаться…» — мысль в голове работала лихорадочно, но в этот момент Шамилю пришлось уклониться от удара бандита, который, перегнувшись через заградительный барьер, пытался чиркнуть кинжалом по голове.

— Ишь, прыткий, как козел, — недовольно прорычал Хайрулов. — А ты пальчики ему укороти, чтоб не мучился, не держался за сетку.

— Это очень гуманно, — хихикнул лысый, присаживаясь на корточки.

Но каждый раз, когда бандит пытался полоснуть по пальцам острым, как бритва, кинжалом, чекист отдергивал руку и хватался за сетку в другом месте.

Лысый верзила вдруг вскочил и начал пинать носком ботинка по сетке, пытаясь попасть по пальцам. Измайлов, делая быстрые перехваты, незаметно для себя оказался еще ближе к корме, перед вращающимся, как у адской мельницы, колесом. Водная пыль кропила лицо, оседала на шее и на натуженных руках. Веяло влажной прохладой. «Они что, гады, задумали поиздеваться надо мной? Чтоб я совсем обессилел и рухнул в кипящую под колесом пучину. Ну нет! Не дождетесь!»

Ярость придала Шамилю силы, и когда лысый в очередной раз пытался пнуть ему по пальцам, он, напрягаясь изо всех сил, завис на секунду на одной руке, а другой молниеносно выхватил наган и дважды выстрелил в лысого. Чувствуя, что пальцы начали разжиматься, чекист, сунул оружие в карман и схватился освободившейся рукой за спасительную сетку, подтянулся и забрался на край палубы.

После выстрелов Измайлова лысый бандит, перевалив через заграждение, рухнул в воду под гребное колесо. Другой бандит после короткого замешательства кинулся на чекиста, чтобы столкнуть его в воду. Но Шамиль рванулся в сторону и уклонился от удара. Однако от второго тяжелого удара он не успел увернуться, но это произошло, когда уже юноша перемахнул через заграждение на палубу. И Шамиль упал на пол. Бандит поднял с пола кинжал и бросился на Измайлова. Но сильный удар ногами, которым неожиданно встретил его Шамиль, отбросил нападавшего к корме. Хайрулов, поняв, что ему не удастся одолеть чекиста без шума, врукопашную, полез в карман за оружием. Но Измайлов оказался проворнее и опередил того.

— Руки вверх! — Чекист взял бандита на мушку.

Хайрулов резко прыгнул в сторону и выстрелил; он промахнулся, но успел юркнуть в дверь, ведущую в коридор, где располагались служебные каюты.

Измайлов последовал за ним. В коридоре, сверкающем полировкой стен и дверей, было много пассажиров, сидевших на мешках и огромных узлах. Но многолюдность не помешала бандиту открыть пальбу прямо в коридоре. Все обитатели коридора, как по команде, легли на пол, на свои ноши. Испуганный визг, крики, стоны заполнили это узкое квадратное пространство.

— Сдавайся, Хайрулов! — крикнул чекист, выглядывая из-за мешков. — Все равно тебе не уйти. В Казани на пристани тебя уже поджидает ЧК.

Бандит, казалось испугавшись, снова выстрелил и побежал, низко пригнувшись, вдоль коридора, открыл дверь в машинное отделение и исчез из виду.

Измайлов осторожно, с оружием на изготовку подошел к машинному отделению: дверь оказалась распахнутой. Он переступил порог, и в это время Хайрулов с огромной силой толкнул дверь. От удара тяжелой металлической дверью Шамиль оказался на полу, у самого его края, где внизу громыхали, шипя паром, огромные, зеркально-блестящие стальные шатуны и вал. Он невольно отпрянул от гибельной кромки, дышащей смертью.

Не давая опомниться юноше, на него кинулся Хайрулов. Борьба пошла с переменным успехом. Ожесточенные противники наносили друг другу чувствительные удары, вставали, падали. Снова вставали. Каждый раз, когда Измайлов падал, ему казалось, что у него больше нет никаких сил, чтоб встать. Чтобы продолжать это жестокое противоборство, которое напоминало по накалу схватку двух римских гладиаторов, один из которых должен был умереть. В конце концов Шамилю удалось провести прием, и бандит, как куль, рухнул вниз. Он успел издать лишь короткий предсмертный вопль.

Юношу оставили силы, и он, опустившись на железный подрагивающий пол, привалился к стене. Сознание туманилось от вязкой апатии и бессилия. Какое-то время он безразлично взирал на то, как пароходные механики пронесли мимо него труп Хайрулова. Потом, невесть откуда взявшиеся девчонки, Сания и Розалия, начали хлопотать вокруг него: прикладывали к голове примочки, поили водой, говорили что-то ласковое. И когда Шамиль наконец заметил слезы Сании, непрерывно бегущие по ее бледному лицу, он тихо проронил:

— …Не надо, Саниюша… Не надо, милая… Все нормально…

— А я думала, что это вы, Шамиль-абый, туда упали… — всхлипывала она. — Я бы, наверно, умерла… — Хрупкие полудетские плечи ее вздрагивали. — Как же так можно… Как же так не жалеть себя…

Юноша устало улыбнулся и прошептал:

— …Для кого же себя жалеть?.. — Шамиль хотел было еще добавить, что, дескать, такая уж у него работа и кому-то ее надо выполнять.

Но Сания с горячностью, по-детски искренне и проникновенно произнесла, не дав ему договорить:

— Для меня, Шамиль!.. Для меня…

Она, сидя на корточках перед ним, закрыла лицо руками, и плечи ее содрогнулись от рыдания. Юноша протянул к девушке руку и ласково погладил ее по волосам.

Измайлов не знал, что девушки видели многое из того, что произошло с ним на пароходе и пристани.

…Потом девчата помогли ему умыться. Заштопали порванные пиджак и рубашку. Так он и доехал до Казани, опекаемый Санией. На пристани чекист нанял извозчика; он спешил доложить председателю губчека Олькеницкому о происшедших событиях и получить разрешение на обыск в комнате у Гусмана Хайрулова и в доме его брата в Ключищах. Измайлов подвез до дома девчат. Попрощавшись с Санией, он заверил, что на днях обязательно заглянет к ней.

…Олькеницкого в это время на месте не оказалось. Не было на Гоголя и его товарища Аскара Хайретдинова. «Наверное, лошадь не нашел», — подумал Измайлов. После того как его выслушала Вера Брауде, она велела молодому чекисту немедленно ехать домой и отдохнуть, отоспаться.

Ночью Измайлову спалось плохо: снились кошмары. Владыка сна всего живого на земле, казалось, прогневался на юношу. И вместо целительного блаженного успокоения слал ему жуткие видения: то его, Шамиля, хватают два озверевших бандита за руки и за ноги и, раскачав, бросают под гигантское колесо парохода; то его, обессилевшего, тащит Хайрулов, под зловеще сверкающие шатуны парового двигателя. Невидимые злые духи, терзавшие Измайлова почти всю ночь, исчезли лишь под самое утро, когда соседка по коммунальной квартире бабушка Миннигаян привычно постучала в дверь и разбудила его ровно в шесть. А через час он, побывав на Гоголя, отправился вместе с Аскаром Хайретдиновым осматривать жилище одного из тех, с кем пришлось накануне в Ключищах вступить в единоборство.

В комнате Хайрулова. на Петропавловской улице они ничего особенного не обнаружили. В мусорном ведре были лишь обрывки какой-то фотографии. Чекисты попытались их сложить. То была групповая фотография, на которой красовался и сам Хайрулов. Судя по всему, на фотографии была изображена женщина, но лицо ее восстановить не удалось: очень уж были мелкие обрывки фотографии.

— Значит, безвременно ушедший от нас на тот свет хозяин фотографии почему-то не хотел, чтоб кто-то видел лицо этой женщины, пришел к выводу Измайлов.

— Выходит, так…

— Почему? — Шамиль собрал обрывки фотографии и, завернув в газету, положил в карман. — Как ты думаешь?

— Можно, конечно, предположить, что это сделано в сердцах, дабы выместить обиду, злобу на ней, скажем, за измену, — заявил Хайретдинов, посматривая на дверь, через которую то и дело доносился из коридора скрип половиц. — Но можно полагать и другое — он не хотел, чтобы эта женщина фигурировала в его компании. Иначе говоря, не хотел показывать существующей связи между ними. Отсюда следует: Хайрулов боялся опознания этой женщины неким гражданином икс.

— А может, он боялся все-таки нас?

— Вполне, — согласился Аскар. — Но я не думаю, что все изображенные здесь состоят в банде.

— Я тоже так не думаю. Вряд ли, чтоб члены банды «Сизые орлы» пожелали засвидетельствовать для истории свое единение подобной фотографией. Не такие уж они дураки. Тут что-то другое. — Измайлов потянул своего товарища на выход. — Делать тут нам больше нечего. Видимо, нам надо снова поехать в Ключищи…

— Ты думаешь, там что-нибудь прояснится?

— По крайней мере, узнаем у его родственников — они тут сидят или нет. А это хоть кое-что прояснит.

Надежды чекистов отчасти оправдались. Родственники Гусмана Хайрулова подтвердили, что на фотографии изображены родные и двоюродные братья и сестры. Они достали из семейного альбома точно такую же фотографию, но, разумеется, целую. И хозяин дома пояснил, что фотографировались они пять лет назад в Казани. А та неизвестная женщина, вокруг которой чекисты строили свои догадки, оказалась писаной красавицей.

— Ого! — искренне удивился Аскар, рассматривая фотографию. — Да в нее можно влюбиться с первого взгляда.

— Да, уж от женихов у Флоры отбоя нет, — произнес хозяин дома с грустью, — только вот закопалась в них, никак не выберет…

«Уж не та ли Флора, в которую влюбился некий Семен — германский агент, на которого доносил жандармскому ротмистру Казимакову его осведомитель Рудевич?!» — от этой неожиданной мысли Измайлову стало жарко, и он расстегнул ворот рубашки. — А что? Такая возможность не исключена. Ведь та неизвестная Флора подвизалась в подпольном заведении Дяди Кости, позже сколотившего банду «Сизые орлы», с которой был связан и Гусман Хайрулов. Итак, не слишком ли много совпадений: и там и тут — красивая женщина, обеих зовут Флорами, та неизвестная женщина связана с бандитом Балабановым, зато у этой Флоры в шайке Дяди Кости состоит ее родственник. А может, это одна и та же женщина?! Дай бог!

— Ваша сестричка Флора, чем она занимается? — осведомился Измайлов, устало поглядывая на хозяина дома. — Здесь-то она бывает?

— Да кто знает, чем она сейчас занимается. До переворота Флора работала в одной приличной гостинице, — ответил тот. — А у нас в Ключищах поди уж год не бывала.

— Она работала случайно не у почтенного господина Балабанова? — пытался уточнить чекист.

— Да кто его знает, — грустно ответил хозяин дома, — в подробности-то она никогда не вдавалась.

— А работа ей нравилась?

— Она не жаловалась. Всегда была хорошо одета, опрятна.

— Живет Флора, случаем, не в Суконной слободе? — с замиранием сердца спросил Измайлов, вспомнив, что заведение Балабанова находилось именно там.

— Кажется, там. — Хозяин квартиры согнал с лица дремотно-грустное безразличие. — А что с ней? Что-нибудь серьезное?

— С ней должно быть все в порядке, — спокойно ответил Измайлов. — Нам хотелось бы просто поговорить с ней об одном человеке.

— Значит, она сама, как фигура, не интересует ЧК? Точнее говоря, вы ее не заберете, не арестуете?

— Это не входит в наши планы. Повторяю, мы ищем одного человека, которого, возможно, Флора знает. Мы надеемся, что вы нам поможете встретиться с вашей родственницей.

Хозяин дома зачем-то застегнул все пуговицы косоворотки, как будто в этот душный день подул холодный ветер, зябко поежился и снова расстегнул ворот. Потом, будто под прессом тяжести, кряхтя, выдавил из себя:

— Живет она на Второй Горе, недалеко от Шамовской больницы, кажется, пятый дом от угла. Дом деревянный, с резными наличниками. Номер-то запамятовал.

— А как же вы пишете ей письма?

— Адрес-то помнит моя жена, а она в роддоме сейчас…

Измайлов еще долго расспрашивал хозяина дома о его покойном младшем брате Гусмане, о его дружках. Но Хайрулов-старший ничего нового не сказал чекисту, пояснив, что они, братья, почти никогда не понимали друг друга и что он пускал Гусмана домой лишь в память о покойной матери, которая, умирая, просила его, чтоб помогал младшенькому.

Шамиль взвешивал его слова, и ему казалось, что хозяин дома с большими мозолистыми руками крестьянина не врет, говорит то, что знает. Потом Измайлов со своим помощником Аскаром поспешили в Казань. Там они по приметам отыскали нужный дом, но хозяйки дома не было.

«Неужели эта та самая красотка Флора, о которой он так много слышал?! Если это так…» — от этой мысли во рту у Шамиля становилось сухо. Он отогнал эту будоражащую все его существо мысль, дабы не сглазить ее.

Чекисты расположились у края глубокого живописного оврага и наблюдали за ее домом. Лишь когда сумерки со дна оврагов поползли наверх по крутым склонам и дом, казалось, погрузился в дремоту от теплых волн, исходивших от прогретой за день земли, на крыльце появилась молодая особа в цветастой косынке на шее.

Аскар Хайретдинов вскочил было на ноги, но Шамиль остановил его:

— Погоди…

Женщина заглянула в почтовый ящик и, даже не глянув на дверь, повернула назад, на улицу.

— Вот те на!.. — удивился Хайретдинов. — Выходит, это не хозяйка. А чего ж тут она глазела?

— Да, и внешне она не похожа на раскрасавицу. — Измайлов огляделся по сторонам: вокруг не было ни души. — Уж не Флора ли послала проведать свою квартиру?

И они молча последовали за женщиной, которая спокойно, без оглядки свернула на тропинку, что змеилась с правой стороны откоса, и спустилась в лощину. Тут она остановилась, накинула косынку на голову, покрутилась на месте, словно приезжая в незнакомом городе, и не торопясь зашагала по пологому подъему, на вершине которого темнели неровно разбросанные, будто спичечные коробки, приземистые деревянные домишки и сараи.

Чекисты задворками, перелезая через ветхие заборы, следовали за незнакомкой, которая начала вдруг то и дело оглядываться.

— Неужели заметила нас? — забеспокоился Хайретдинов, прижимаясь к углу дома, когда они оказались на Первой Горе.

Эта улица мало чем отличалась от соседней, что располагалась за оврагом, откуда только что пришли чекисты. Женщина приостановила шаг перед домом со ставнями, полезла в карман, а потом неуловимым движением положила что-то на короткую, врытую в землю трубу толщиной с лошадиное копыто.

— Давай, Аскар, дворами за ней, — шепнул Шамиль. — Проследи до конца — и назад сюда.

Аскар исчез, а Измайлов спрятался за углом соседнего дома. «Неужели это почтовый ящик? А что, возможно. Кому придет в голову, что там что-то прячут. Подойти и взять? Или подождать? А вдруг сейчас кто-то придет? Могу не успеть. Конечно, взглянуть бы на эту бумажку да положить обратно — было б здорово». Он хотел было уже пойти к массивной черной трубе, нелепо торчащей посреди тротуара, но тут кольнула мысль: «А что, если за этим местом кто-то сейчас наблюдает? Скажем, из окна какого-нибудь дома? Вполне. Ладно, подожду».

Вскоре вернулся, запыхавшись, Хайретдинов и сразу же:

— Она живет в конце улицы. В предпоследнем доме. Зовут ее Аграфена. Аграфена Золотарева. Соседский мальчонка сказал.

Измайлов кивнул головой и вполголоса проронил:

— Подождем еще немного…

На улице изредка появлялись прохожие, пугливо озиравшиеся по сторонам: ведь именно здесь свирепствовала банда «Сизые орлы». Она в Суконной слободе была вроде как прописана.

Из дома, что стоял неподалеку от них, вышел милиционер, который вразвалочку перешел улицу и направился к ним.

— Вот те на, милиционер! — прошептал Аскар. — Откуда он здесь? Ведь сюда боятся соваться под ночь даже вооруженные винтовками патрули, а этот милиционер — в гордом одиночестве и спокоен, как дома.

Тем временем милиционер остановился у металлической трубы и не спеша закурил, зыркнул по сторонам и запустил руку в тайник. Вытащил из трубы несколько окурков, прислонился к забору и, попыхивая папиросой, начал рассматривать их. Потом он бросил окурки через забор соседнего дома и медленно, как отдыхающий в парке, пошел вдоль улицы мимо чекистов. Оба они спрятались за крыльцо. И едва милиционер отдалился от. них, Измайлов велел своему товарищу собрать брошенные окурки, а сам поспешил за подозрительным милиционером. Тот остановился на перекрестке улиц. Вскоре подъехал тарантас на мягких шинах с рессорами, и из него вышли трое в милицейской форме.

«Неужели уголовный розыск проводит здесь какую-то операцию? — подумал чекист, силясь рассмотреть прибывших. — Но они поставили бы нас об этом в известность. А может, срочная операция? Но тогда эти сотрудники милиции поспешали бы, а не вели себя как праздные люди. Что-то тут не то».

Прибывшие, о чем-то поговорив, направились к дому, откуда совсем недавно появился подозрительный милиционер, воспользовавшийся «почтовым ящиком». Все четверо милиционеров вскоре вошли в дом с высоким тесовым забором. Но вскоре оттуда появилась женщина неопределенного возраста и старательно закрыла ставни окон. Она еще немного постояла, покрутила головой по сторонам и пошла к перекрестку улиц, где стоял тарантас, ожидая приехавших милиционеров. Женщина медленно начала ходить от перекрестка до своего дома и обратно.

Пока Измайлов наблюдал за происходящим, примчался Аскар.

— Вот, полюбопытствуй. — Хайретдинов подал Шамилю окурки. — Тут только на одном из них нацарапано огрызком карандаша, будто первоклассник писал: «Нет».

— А других надписей на мундштуках папирос разве нет? — разочарованно спросил Измайлов.

— Абсолютно ничего, — упавшим голосом буркнул Аскар.

— Вот и пойми их, шайтан задери, что это значит. — Шамиль провел рукой по лицу, будто хотел, как гипнотизер, снять усталость, скопившуюся чугунным грузом за день.

— Видимо, «нет» означает отсутствие хозяйки дома, — проронил Хайретдинов, то и дело осторожно выглядывая из-за угла, дабы узреть, что там творится у дома со ставнями. Но там пока никого не было.

— Если так, то выходит, что эти люди охотятся за Флорой? — приглушенно произнес Измайлов, пряча в карман окурки. — Для чего она им нужна? Такая охота за ней вообще-то оправданна, если эти люди действительно из милиции. Но что-то эти стражи порядка не внушают доверия. И если предположить, что это переодетые бандиты и что с ними связана Флора Хайрулова, то, видимо, слово «нет» на окурке означает нечто другое.

— Но ведь по почте можно судить, Шамиль, о том, есть дома хозяева или нет. Если в почтовом ящике полно корреспонденции, значит, дома никого нет. И можно уже не хвататься за дверную ручку, как и поступила Аграфена Золотарева.

— Дорогой Аскар, это верно, но при условии, если она выписывает газеты и журналы. А коли нет, то эта примета вводит в заблуждение. Я уж не говорю, что одинокий человек может не вытаскивать газеты, скажем, из-за недуга, приковавшего к постели. К тому же я заметил, что почтовый ящик у нее пуст. И если исходить из того, что ты сейчас сказал, то выходит — она, Флора, дома. Но ведь Аграфена Золотарева даже не постучала во входную дверь. А они, наши противники, не глупее нас. Обязательно проверили бы, дома хозяйка или нет. Дело тут, пожалуй, в другом. Эти подозрительные типы проверяют — пришло Флоре чье-то почтовое послание или нет. Это письмо или открытка, видимо, для них имеет важное значение. Ведь эта Аграфена заглянула только в почтовый ящик…

— По-твоему, выходит, что эти люди в милицейской форме просто вроде как проявляют заботу об этой Хайруловой, пекутся о ее корреспонденции. Так?

— Да, наверное… — Измайлов неотрывно смотрел за женщиной.

— Но коль так, — продолжал Аскар, — то выходит, что пожаловавшие сюда милиционеры знают, где находится Флора. Ведь письмо-то может быть от нее самой или для нее от кого-то, в ком эти люди очень заинтересованы. Верно?

— Всего скорее так оно и есть. — Измайлов вытащил из кармана пистолет, дослал патрон в патронник и тихо сказал:

— Вот что, Аскар, дуй во весь дух на ближайшую извозчичью стоянку и подъезжай сюда, точнее, остановишься на Поперечной Второй Горы, за квартал от них. Но чтобы тебе был виден тарантас, на котором прикатили эти господа. Понял? Раз извозчик торчит здесь, значит, они долго тут не задержатся.

Хайретдинов кивнул головой.

— Твоя задача — проследить за людьми, что поедут на тарантасе. Когда поедешь за ними, притворись пьяным и горлань песни. В общем, веди себя так, чтобы они не заподозрили слежку. Понял? Ну, давай. Ни пуха тебе, ни пера!

Аскар, не проронив ни слова, быстро исчез в густых сумерках.

Измайлов огляделся по сторонам: на улице назойливо торчала все та же женщина, да еще появился какой-то мужик с ведрами.

«Видимо, эта женщина здешняя. Чувствует себя уверенно, — подумал он. — Стало быть, надо перейти улицу так, чтобы она не видела меня». Как только женщина повернула в обратную сторону, Шамиль быстро перешел неширокую, больше похожую на деревенскую улицу и юркнул в открытую калитку старого деревянного дома, что стоял напротив. До того дома, где остановились милиционеры, нужно было пройти через два огорода. И он осторожно перелез через забор и оказался во дворе, что соседствовал с домом со ставнями, к которому пробирался. Чекист, неслышно ступая, обогнул клеть, откуда несло запахом навоза, и выглянул из-за угла.

Но тут же, словно обданный горячим паром, отпрянул назад, за угол.

В трех метрах от угла на крыльце сидел вполоборота к нему милиционер с наганом в руке и спокойно лузгал семечки кавуна. Он так был увлечен этим занятием, что не обратил внимания, а может, не услышал шороха за углом. «Если б сразу пошел в этот двор, то влип бы, — промелькнуло у него в голове. — Этот стражник точно попытался бы меня задержать. И без стрельбы не обошлось бы. И все полетело бы под откос». Чекист подавил волнение и начал рассматривать соседний дом. Там, в соседнем дворе, между щелистым забором и домом, прохаживался другой милиционер и то же с оружием на изготовку. В окне дома зажегся свет — с этой стороны ставни не были закрыты — и стало видно, как напротив большого зеркала начала расчесываться ослепительно красивая женщина с обнаженной грудью.

Проходивший под окном милиционер приостановил шаг и облизнулся, как кот, завидевший любимое лакомство. Вытянул шею, установив горящие глаза, и другой сторож, который тотчас позабыл про свои жареные семечки.

«Да, вот она какая, эта Флора, — с восхищением подумал юноша. — Как Венера Милосская или царица Сююмбеки. Теперь можно поверить, что в ее амурные сети, точно комар в паутину, легко попал и кайзеровский агент Семен Перинов по кличке Двойник. А пламенная, безумная любовь, как говорили деревенские аксакалы, приковывает людей цепями жизни или смерти. Они, страстно влюбленные, как сумасшедшие, действуют по принципу: или все, или ничего. Иначе говоря, или жизнь, или смерть. Почти никто не хочет из них тлеть в своих горячих чувствах обуглившейся головешкой. Жить тихо и спокойно, как ленивец на дереве. Да это и невозможно».

Измайлов нисколько теперь не сомневался, что это та самая Флора, которая была связана с Коськой Балабановым и в которую влюбился под рождественские праздники семнадцатого года германский агент. И если бы его сейчас спросил председатель губчека Олькеницкий, почему он так думает, Измайлов толком бы и не ответил. Хотя обстоятельства и логика событий косвенно и подтверждали его вывод, но молодой чекист больше полагался в этот момент на интуицию, на чутье.

Но кто этот тип, что приехал, припорхал черным вороном в гнездо Флоры? Кто он: главарь бандитской шайки Балабанов или сам Двойник, тот самый неуловимый германский шпион, за которым так безуспешно гонялись царская охранка и военная контрразведка Керенского?! «Но он и тебя, как ребенка, обвел вокруг пальца», — сказал вдруг внутренний голос.

Милиционер, сидевший на крыльце, встал, выплюнул кожуру семечек и исчез в сенях. Но вскоре вернулся и нехотя потащился по едва приметной тропинке в огороде к забору. Он привычным жестом отодвинул пару досок в заборе и ловко юркнул в щель.

«Выходит, этот милиционер живет в этом доме и приглядывает за очаровательной соседкой? — помыслил Шамиль. — Неужели ради нее он тут поселился? Вернее, заставили поселиться. А что все может быть».

Измайлов понял: скоро эти субъекты уедут отсюда. Не зря же охранники, как псы, сбегаются к хозяину. Охраняют голову начальника, пока плоть того предается с красоткой земным утехам. Ну что ж, каждому свое.

Чекист осторожно проделал обратный путь и очутился у калитки соседнего дома, куда он недавно входил. Ждать ему тут не пришлось долго. Он прильнул к щели забора и силился рассмотреть в надвинувшейся темноте лица тех, кого поджидал. Среди троих милиционеров Шамиль не признал никого. Кайзеровского агента Двойника тут не было. «Значит, это гуляет Дядя Костя со своими телохранителями. А может, это кто-то другой?»

Измайлов последовал за этой троицей, как только шаги их стихли. «Успел ли Аскар подъехать? — забеспокоился он. — Лишь бы не упустить этих типов».

Шамиль облегченно вздохнул, когда увидел, что за милицейским тарантасом увязалась извозчичья пролетка с пьяным шумливым пассажиром. Измайлов вернулся назад — женщины, что крутилась тут, как полицейская ищейка, уже не было. Но знакомый тип в милицейской форме все еще сидел на крылечке, лузгая семечки. И этот субъект покинул свой пост только тогда, когда свет в соседнем доме погас и ублаженная Флора отошла к сладкому сну.

Чекист поспешил на Гоголя. Если даже Аскару не удастся проследить до конца эту троицу, размышлял он, то через Флору и ее охранника мы все равно разыщем их.

Председатель губчека Гирш Олькеницкий, выслушав Измайлова, выпалившего все события дня быстрой скороговоркой, словно боясь, что ему не хватит сил и воздуха, — встал из-за стола и нервно застегнул кожаный пиджак, но тут же расстегнул ворот рубашки и сел на место. Быстро снял трубку и позвонил городскому начальнику управления милиции Гофштадту и выяснил, что его люди никакой операции на Второй Горе сейчас не проводят.

Олькеницкий снова встал и подошел к открытому окну.

— Что же, Шамиль, ты оказался сегодня удачливым. И Хайретдинов молодец. — Он прошелся по комнате. — Подождем Аскара. Посмотрим, какие новости он привезет.

Хайретдинов долго не заставил себя ждать. Уже с порога, запыхавшись:

— Они сейчас в тюремном замке, на Поперечно-Казанской улице… Они, кажется, там свои люди. Видимо, служат. А может, нет. Я не стал выяснять. Я сразу сюда…

— Так эти милиционеры во двор тюрьмы вошли или же пожаловали прямо в караулку? — осведомился председатель губчека.

— Прямо в караулку…

Олькеницкий быстро отдал необходимые распоряжения, вытащил из ящика стола маузер и спросил Хайретдинова:

— Ты их узнаешь?

— Двух я, конечно, узнаю. А вот третьего рассмотреть не удалось.

Через несколько минут грузовой автомобиль, то и дело чихая и замедляя ход, потащился в центральную часть города, где на высоком левом берегу Казанки на пересечении улиц Поперечно-Казанской и Казанской раскинулся чуть ли не на целый квартал ансамбль тюремного замка, сооруженный еще при императоре Александре I.

Машина остановилась на перекрестке этих улиц. Людей расставлял сам Олькеницкий.

— Ты, Шамиль, возьми пятерых красноармейцев и поставь их так вокруг стены, чтобы в случае чего ни одна мразь не проскользнула…

Олькеницкий кивнул головой в сторону арочных ворот тюрьмы, и Аскар Хайретдинов с бойцами последовал за ним.

В тюремном дворе царил полумрак, а раскачивавшиеся от поднявшегося ветра фонари на башнях порождали блуждающие тени от многочисленных внутренних построек. И от этого мрачный тюремный двор без единого деревца производил еще более тягостное впечатление, как будто сам всевышний поставил на это место печать проклятия и безысходной печали.

Председатель губчека остановился перед главным корпусом и велел Хайретдинову вместе с бойцами осмотреть это здание, а сам направился в караульное помещение. Стоявший у входа охранник потребовал мандаты, удостоверяющие личность. Он долго рассматривал их, потом нехотя пропустил прибывших чекистов, как людей, не внушивших доверия.

В каменном нешироком тюремном коридоре гулко отдавались торопливые шаги красноармейцев. Шедший впереди Хайретдинов заглянул в дежурку. В небольшой комнате, забранной толстой решеткой, висел густым смогом табачный дым, исходивший от пятерых курильщиков, азартно игравших в карты. Два раскрытых чемодана, набитых носильными вещами, лежали рядом. Было ясно: эти люди играли в очко под барахло, которое, видимо, было награблено. В одном из картежников Аскар признал милиционера, которого видел сегодня на Первой Горе в Суконной слободе.

Появление чекиста и красноармейцев было для этой компашки настолько неожиданным, что у банкомета посыпались на каменный заплеванный пол карты, а у другого — выпала изо рта дымящаяся папироса.

Хайретдинов, словно не замечая ворованных вещей, сочувственно произнес:

— Братцы, да тут у вас задохнуться можно. Как же вы, бедные, здесь, а?

Но мужчины все так же угрюмо, словно в оцепенении, глядели на нежданных гостей, не проронив ни слова.

— Зовут-то тебя, товарищ, как? — бодро осведомился чекист у разыскиваемого милиционера. — Хотелось бы с тобой поближе познакомиться. Пойдем-ка поговорим в коридорчик.

Тот медленно встал, машинально провел рукой по пуговицам и, шаркая ногами, как старик, потащился к выходу. И только тут засуетились его картежные партнеры, щелкая чемоданными замками, шумно двигая табуретками, цокая подкованными сапогами.

Уже в коридоре милиционер мрачно поинтересовался:

— В чем дело? Зачем я понадобился? И вообще, кто вы такие?

— Не спеши, гражданин милиционер, — буднично отвечал чекист, — сейчас все прояснится. Сейчас будет все ясно как днем…

В это время неожиданно, как насмешка над его последними словами, погас во всем корпусе свет. Подозреваемый милиционер тотчас, как жеребец, которого стегнули нагайкой, рванулся по коридору к выходу, опрокидывая всех на своем пути. Но у самых дверей его настиг Аскар и успел схватить за руку. Чекисту удалось сбить его с ног, но удержать не смог, потому как его противник изо всех сил рванулся в противоположную сторону, в глубь коридора.

В это время тюремную темноту начали оглушительно разрывать короткие, колючие вспышки выстрелов. Ухали винтовки и револьверы. И вмиг тюрьма проснулась. Со всех сторон, казалось, — снизу, сверху раздавался крик заключенных, перемешанный с неистовым стуком по железным дверям камер. Лишь долетали отдельные слова, прорываясь из общего бешеного гвалта:

— Наших уби-ива-ают!!! Братцы-ы! Убива-ют!

Стрельба на короткое время усилилась, но потом стала спадать, будто желая опровергнуть неосновательные утверждения заключенных уголовников.

— Тюрьма окружена! — крикнул Хайретдинов. — Сдавайтесь!

Выстрелы стихли.

— Выходи по одному! — подал команду чекист. — Да побыстрее!

— Сдаюсь, братцы! Сдаюсь! — еле послышался срывающийся пожилой голос. — Я тут ни при чем! Я тут…

— Чекистам, сволочь, продаешься! — зло забасил в темноте чей-то голос. — Да за это мы ж тебя… — И тут же подряд грянуло несколько выстрелов.

И снова разразилась ожесточенная перестрелка. Обе стороны имели уже убитых и раненых. И когда, казалось, силы бандитов иссякли, со второго этажа неожиданно начали поливать красноармейцев из английского ручного пулемета. Все отпрянули назад, прижались к дверным проемам, а кое-кто выскочил во двор.

В это время и за высокой тюремной стеной глухо заухали выстрелы. Это один из бандитов выбросил из сторожевой башни веревочную лестницу, быстро, в несколько невероятных шагов оказался на земле и бросился под гору к реке.

— Стой! Стрелять буду! — закричал красноармеец.

Но беглец еще сильнее припустил, пытаясь побыстрее раствориться в темноте. Боец и подбежавший Измайлов открыли огонь. Преследуемый стрелял не целясь, наугад, не оборачиваясь. Но вскоре, будто споткнувшись, бандит упал и по инерции покатился по склону. Пуля попала ему в коленный сустав. И он, дико матерясь, стрелял, пока не кончились патроны. Тут его и взяли.

Когда в главном корпусе тюрьмы перестрелка достигла апогея, там появился Гирш Олькеницкий. В караулке он узнал: Балабанов и пятеро его людей находятся именно там.

Пулеметные очереди прошивали темноту тюремного коридора, пули, выбивая снопы искр, создавали иллюзию бенгальских огней. Эти зловещие огни то приближались, то отдалялись от входной двери, не давая возможности проникнуть чекистам в глубь здания.

— Дорога к серьезной цели это — дорога через страх, особенно в борьбе, явной и тайной, — еле слышно произнес Олькеницкий, как будто говорил сам с собой наедине. И его слова вряд ли кто слышал в грохоте выстрелов. «Достигая цели, одерживает победу в борьбе тот, кто преодолевает страх — этот спутник нормального человека, — подумал Гирш Олькеницкий. — Но нужно не просто преодолеть страх, а подавить его в себе, опережая в этом своих врагов. Только тогда есть шанс победить».

Олькеницкий решительно рванулся по коридору, как только пулеметная очередь легла чуть справа и пули, высекая снопы искр, с воем ударились о стену. За ним бросились и красноармейцы, которые тотчас повели стрельбу по пулеметчику. Колючие вспышки пулеметного огня тотчас исчезли.

— Сдаемся!.. — закричали сверху и из противоположного конца коридора. — Не стреляйте!

Стрельба вмиг прекратилась, и наступила гнетущая тишина, ибо после такой яростной пулеметно-ружейной какофонии притихли и заключенные, хорошо понимая теперь, что тут не до них. И вдруг эту тишину разорвал короткий вопль:

— A-а!!!

Раздался глухой звук упавшего тела.

— Включите свет! — крикнул Олькеницкий. — Немедленно — свет!

Дали свет. И тут, кто был, — увидели: на площадке рядом с железной лестницей лежал распластавшись бездыханный мужчина. Тут же валялся ручной пулемет. И взору предстала ужасная картина: вдоль коридора лежали убитые и раненые. Среди них Хайретдинов признал и старого знакомого, азартно игравшего в карты. Но сей картежник, как оказалось, отыграл свой последний кон: пуля вошла ему в глаз.

Сдались чекистам двое раненых бандитов из шайки «Сизые орлы». И Олькеницкий начал проводить опознание трупов. К этому времени в главный корпус тюремного замка доставили пойманного бандита, что пытался с помощью веревочной лестницы бежать от чекистов. Он-то и признал в убитом пулеметчике, что лежал ничком у лестницы, самого Дядю Костю — главаря шайки. И оба других бандита подтвердили это. Правда, когда перевернули труп главаря лицом кверху, у одного из опознававших бандитов на лице появилось нечто вроде недоумения или удивления. Это не ускользнуло от внимания председателя губчека Олькеницкого, и он тщательно осмотрел тело убитого. Его подозрения усилились, когда установили, что на трупе нет никаких огнестрельных ран.

Дальнейшие ходы Гирша Олькеницкого были для всех неожиданными.

— Вот что, Аскар, — обратился он к своему сотруднику, — немедленно проверь: какая камера не заперта. Да будь осторожен! В общем, запри эту камеру!

Через несколько минут, грохоча сапогами по железной лестнице, Хайретдинов уже вернулся.

— Одиннадцатая камера, на втором этаже… Она открыта!..

— А там кто-нибудь сидит?

— Да, какой-то дюжий мужичина, изрисованный наколками. — Аскар недоуменно глядел на своего начальника. — Неужели это Балабанов?.. — начал догадываться Хайретдинов, пряча в карман оружие. — Неужели главарь подставил за себя заключенного?

— Похоже, что так. — Олькеницкий расставил посты и направился на второй этаж. — Почему у вас тут камеры не закрыты? — спросил он у надзирателя, неожиданно появившегося, перед ним.

— Аллах с вами, — растерянно пробормотал тюремный служитель, — этого не может быть. — Сутулый пожилой надзиратель еще больше ссутулился и загремел связкой ключей, будто они должны были подтвердить его слова. — Я проверял все двери до того, как началась заваруха со стрельбой.

— В одиннадцатой камере кто сидит? — спросил Олькеницкий тюремного служителя.

— Байрам Агзамов. Отпетый драчун-мордоворот. Одним словом, хулиган-костолом. Калечит всех, кто попадет ему под пьяную руку.

— А вы уверены, что именно он там сейчас сидит?

— А кто же? Да кто добровольно будет меняться местами с заключенным? — Надзиратель почесал подбородок и добавил: — На моем веку такого не бывало.

В одиннадцатой камере действительно оказался тот самый заключенный, о котором говорил надзиратель.

— Я ж вам говорил… — ободренно подал тот голос.

Председатель губчека вопросительно глянул на Хайретдинова: дескать, ты ничего не напутал?

— Именно одиннадцатая камера была открыта, — с обиженными нотками произнес молодой чекист.

Собственно, расчет Олькеницкого был прост: Балабанов, оказавшись в западне, сделал, на взгляд чекиста, единственный шаг — поменялся одеждой с одним из заключенных и сбросил того сверху, предварительно умертвив. Для пущей достоверности вложил в руки заключенному пулемет. Затем преспокойненько занял его место в камере. Вот и должна быть незапертой дверь его камеры: ведь некому было за ним задвинуть железный засов. Надзиратели-то, как мыши, все попрятались по щелям.

— А других открытых камер не было? — спросил председатель губчека своего сотрудника.

Хайретдинов отрицательно, с унылым лицом, покачал головой:

— Я все проверил.

— У вас тут из этого корпуса нет других выходов или каких-нибудь тайных лазов? — строго спросил Олькеницкий прибывшего начальника тюрьмы.

Тот вытянулся по-военному и ответил, словно в казарме:

— Никак нет!

— Почему в вашем хозяйстве разгуливают бандиты — это разберемся потом, — продолжал председатель чека, — а сейчас, пожалуйста, проведите обыск в этой камере.

Обыск в этой одиночной камере позволил найти у хулигана Агзамова напильник. Тот после небольшого запирательства показал: напильник дал ему несколько минут тому назад незнакомый заключенный из соседней камеры за то, что он, Агзамов, запрет дверь камеры снаружи.

Олькеницкий довольно улыбнулся: он еще раньше догадался, что хитрый Балабанов, предвидя ходы чекистов, заставил кого-то из заключенных запереть за ним дверь, чтоб не вызвать подозрений. Но на это не всякий пойдет, понимая, в чем дело. Вот главарь шайки и предложил Агзамову напильник за услугу…

Хайретдинов кинулся было к дверям соседней камеры, но его остановил председатель губчека.

— Подожди, Аскар, не торопись. А то можешь голову потерять. Уверен: Балабанов вооружен. Да и живым его надо взять. Только живым.

Олькеницкий подозвал к себе надзирателя и велел тому заглянуть в соседнюю камеру.

— А когда мы туда войдем, — напутствовал того чекист, — постарайтесь не дать преступнику применить оружие.

Все так и получилось. Когда в камеру быстро вошли чекисты, Балабанов, мгновенно сообразив, в чем дело, выхватил маленький дамский браунинг, но его моментально, с профессиональной удалью выбил надзиратель.

— Не надо, Костенька. Не надо, — тихо, вроде как уговаривая, произнес тюремный смотритель, — ты проиграл. Смирись.

Главарь шайки дико, по-звериному взвыл и схватил надзирателя за горло. Но тот, словно тренер-борец, демонстрирующий свое умение на показательных выступлениях, без суеты, резко ударил кулаками по ребрам нападавшего и тут же вторым ударом в пах заставил бандита скрючиться от дикой боли.

Коську Балабанова скрутили, обыскали и изъяли второй пистолет. На этом раз и навсегда закончилась его шальная биография, которая длилась с десяток лет во многих городах Поволжья. С ним канула в Лету и банда «Сизые орлы» вместе с притонами в Суконной слободе.

В ту же ночь взяли еще нескольких членов банды, в том числе и охранника Флоры, королевы воровских притонов. Он показал, что осуществлял еще и связь между Аграфеной Золотаревой и самим Дядей Костей. По его словам, Золотарева денно и нощно должна была вести наблюдение за домом, который принадлежал Флоре Хайруловой. Она официально значилась на улице Второй Горы. Туда-то ей и шла корреспонденция. О том, что Флора жила там, знали только самые близкие ее родственники. Но они и ведать не ведали, чем занимается их любимица — эта с детства озорная, взбалмошная и капризная красавица, которая мечтала со школы о высшем свете, о необыкновенной жизни. О похождениях своей двоюродной сестрички знал только Гусман Хайрулов. Но он был сам намертво завязан с этой же шайкой. Со стороны родственников, таким образом, Флоре нечего было опасаться.

О Флоре, о ее местожительстве знал еще один человек. И не просто знал о ней, а без памяти любил ее. Это был ее официальный муж, с которым они поженились осенью семнадцатого года.

О том, что королева воровского мира Казани была замужем, знал только главарь банды Балабанов, потому как он получил от ее мужа Семена огромный выкуп, вроде калыма. Дядя Костя обязался охранять Флору и не домогаться ее любви. Но второе обязательство он частенько нарушал: они уединялись вдвоем в укромных местах. Этому была причина: ее муж Семен подолгу отсутствовал дома, точнее говоря, лишь раз в две недели наведывался домой. А иногда присылал открытку с тем или иным видом Казани, куда она по получении в тот же день вечером или днем должна была являться. Время явки у них было заранее обусловлено. Вот эти почтовые открытки и стерегла Аграфена Золотарева, покуда очаровательная Флора озорничала: чистила карманы очень состоятельных граждан или снимала со своим давнишним любовником «нервное напряжение». Но ни Золотарева, ни охранники Флоры не знали, от кого ей приходят открытки и что они означают. Об этом знал только один человек — Балабанов. Но и он, как показали допросы, не знал, где находится Семен. Чем он занимается. Он лишь знал, что Семен был связан в свое время с немецкой фирмой «Зингер» и негласно представлял ее интересы в Поволжье.

Балабанов заявил, что постоянной, заранее обусловленной связи у него с Семеном никогда не было. Тот появлялся неожиданно только тогда, когда для этого были веские основания. И вообще он, этот таинственный человек, хотел было совсем покинуть эти края, навсегда уехать, да Флора наотрез отказалась. Тогда Семен хотел спрятать Флору, то есть чтоб она жила уединенно в доме, о котором никто бы не знал, кроме него. Но такой образ жизни типично восточной женщины, напоминавший домашний арест, решительно не восприняла Флора. Казарменный образ жизни был противен ее природе, ее стремлению к светской искрящейся жизни. И муж Флоры скрепя сердце был вынужден подчиниться своей жене, которая, в общем-то, была равнодушна к нему.

Ну, а если учесть, что жестокий закон равновесия действует и в любви, суть которого сводится — насколько любовь, как всесильная волшебница, придает влюбленному человеку недюжинную, как у Геркулеса, силу, настолько она делает его слабым, — то можно понять, почему Семен безропотно, как ягненочек, следовал за Флорой, уступая всем ее желаниям.

Допросили и Флору Хайрулову. Оказалось, что и она не знала, где пребывает и чем занимается ее муженек. Лишь однажды он обмолвился, что работает геодезистом — вот и мотается в бесконечных разъездах по губернии. Семен почти никогда не останавливался в ее доме на Второй Горе. Место встреч определял Семен. При этом он обычно появлялся на полпути к тому месту, куда она направлялась.

Председателю губчека стало ясно: Семен каждый раз проверял, есть слежка за Флорой или нет. Потому Олькеницкий и распорядился, чтоб Хайрулову не трогали. Ибо она была последней паутинкой, что тянулась к Семену. И ее легко было случайно оборвать. И тогда уж реальных путей поиска вовсе не будет.

Чекистам не давал покоя один вопрос: если никто из банды не знал, где, в каком месте притаился Семен, то как, каким образом кайзеровскому агенту стало так быстро известно о поимке Алтынбая Серадова и о нависшей в связи с этим опасности провала Разиля Дардиева, услугами которого по изготовлению фальшивых документов пользовались очень многие преступники. В числе их был и Балабанов, который по подложным документам поступил на службу в милицию и командовал там конным отрядом.

«В самом деле, прошло всего четыре дня с момента, как выпустили отбывшего срок заключенного, передавшего своим людям наши сведения о Серадове, и его уже прикончили на Булаке, — размышлял Гирш Олькеницкий. — Вот и возникает вопрос: а не информирует ли немецкого агента о всех событиях, а также намерениях Балабанова кто-то из его шайки? В ином случае этот Семен должен был узнать обо всем этом примерно через пару недель. То есть тогда, когда он встречается со своей женой. А может, конечно, его встреча с Флорой случайно совпала с тем временем, когда произошли эти события? Но тогда должна быть в курсе всех событий его жена!»

Допрос Флоры Хайруловой показал, что она почти в полном неведении о происходящих событиях в городе и о действиях банды «Сизые орлы». И председатель губчека Олькеницкий приходит к выводу: в банде Дяди Кости был свой человек этого кайзеровского агента. Но кто он? Как осуществлял связь с Двойником? На эти вопросы Олькеницкий пока что не нашел ответа.

— Если исходить, что Семен встречался со своей женой недавно — три дня тому назад, то нам, судя по повадкам этого зверя, придется ждать еще дней десять, — заметил Гирш Олькеницкий, проводя экстренное совещание со своими сотрудниками. — Поэтому нам надо как-то ускорить события, поторопить Двойника, чтоб он встретился с Флорой на этих днях.

— Гирш Шмулевич, — обратился к нему Измайлов, — а что, если дать объявление в губернской газете, что Балабанов пойман и расстрелян. Я думаю, что это подтолкнет Семена Перинова на определенные ходы. Ведь возможно, что он еще не в курсе происшедших событий. Не думаю, что он живет в районе тюремного замка и слышал все, что там произошло. Вполне возможно, что его информатор, о существовании которого вы здесь говорили, лег костьми в перестрелке или же он попал к нам в руки живым. Короче, если Двойник объявится сразу после нашей публикации — значит, его человек в наших руках и он остался без информатора, если не покажет носа у Флоры — он либо в отъезде, либо уже знает обо всем и лихорадочно соображает, что ему предпринять.

Воцарилось молчание. Каждый из присутствующих прикидывал в уме варианты. После короткого раздумья председатель губчека сказал задумчиво:

— А что, неплохая идея. Очень даже неплохая. — И уже решительно: — Подготовьте, Шамиль, объяснение. И немедленно. Копните вкратце и его биографию для пущей убедительности.

На следующий день в казанской губернской газете «Знамя революции» появилось объявление:

«Расстрел Константина Балабанова — Дяди Кости.

Губчека».

Балабанов создал шайку „Сизые орлы“. Грабил и убивал. Был известный на все Поволжье аферист и до революции. Неоднократно судим. Состоял в семнадцатом году негласным помощником у начальника судебно-уголовной милиции Остапко. Ограбили контору „Булыгины“ — 200 000 рублей. Действовали с Остапко рука об руку.

Затем по подложным документам стал начальником милицейского отряда кавалерии. Арестовывал мелких воришек. Содействовал, чтобы его соучастники бежали из-под ареста. Принимал в отряд грабителей. Обставил себя ими. Делил награбленное. Был содержателем притонов. Скупал краденые вещи.

В Суконной слободе он был „королем“, и все воры и жители боялись его.

Все остальные члены шайки — разыскиваются.

Последнюю фразу насчет розыска посоветовал Измайлову включить председатель губчека. Он привел при этом такие доводы: если удастся найти связующее звено между Двойником и шайкой, то это оставляет ЧК шанс использовать этот канал для поимки агента. Ведь такая фраза может убедить или внушить в определенной мере кайзеровскому агенту, что его информатор не смог его оповестить о происшедших событиях вследствие, скажем, ранения или вынужден был затаиться. Тем более этой фразе предшествуют объективные данные, о которых, надо полагать, агент отчасти знает, особенно об автобиографии Балабанова. Да и вообще, коль жив-здоров его информатор, агент меньше будет опасаться и осторожничать.

Не прошло и суток после опубликования этого объявления, как агент Двойник появился на горизонте Суконной слободы. Точнее говоря, по его просьбе соседка Флоры — буфетчица казанского железнодорожного вокзала бросила в почтовый ящик Хайруловой открытку с видом башни Сююмбеки. На обратной стороне было написано:

«Любимая Флора! Приеду из Москвы послезавтра в 16.40. Встречай.

 Твой Семен».

Буфетчица показала, что вечером, перед самым отходом поезда Казань — Москва, к ней подошел довольно представительный мужчина лет эдак тридцати пяти в черном костюме и клетчатой фуражке и уговорил ее (подарив новую косынку) опустить открытку в почтовый ящик дома, где проживает его жена.

— Я поначалу-то хотела отказаться, но, заслышав адресок-то, куды надобно отнесть открыточку, вестимо, согласилась, — пояснила буфетчица Измайлову, наблюдавшему в тот день за домом Флоры. — Ведь и я на Второй Горе живу, можно сказать, бок о бок с этой кралей. Он, мужик-то, и билет показывал, что срочно отъезжает в Москву.

Потом Измайлов подробно расспросил ее о приметах этого гражданина. И по приметам было видно: то был кайзеровский агент Двойник.

Чекисты долго гадали — уехал агент в Москву или нет? Уловка это или нет? Если это очередная каверза коварного Семена, то, конечно, он будет встречаться с ней не на вокзале, а у башни Сююмбеки или, всего скорее, на полпути к башне.

— Неужели появилась реальная возможность взять Двойника? — с неуверенностью в голосе спросил Измайлов председателя губчека. — Даже как-то не…

— А надо верить в то, что делаешь, к чему стремишься, — не дал договорить Гирш Олькеницкий своему подчиненному, привычно протер платком стекла пенсне и продолжил: — Все зависит теперь от нас, изловим мы его или нет. Но то, что это профессионал, причем думающий, — видно из его почерка действий.

— Мне кажется, Гирш Шмулевич, что Двойник все-таки в Казани, — высказал предположение Измайлов. — И еще: это он не случайно обратился именно к вокзальной буфетчице. Двойник конечно же знал, что она соседка Флоры.

— Ну, то что агент капитально изучил всех соседей своей жены — это понятно. Иного не могло быть. — Олькеницкий водрузил пенсне на переносицу. — Но дело сейчас уже в другом. Какой ход предпримет Двойник, чтобы спрятать Флору? Ведь сейчас, с его точки зрения, ей сидеть, как наседке, в своем гнезде никак нельзя. Где гарантия, что Коська Балабанов не поведал о ней на допросах? Поэтому агент будет исходить из присущей ему осторожности и полагать, что она уже под нашим наблюдением. Так?

— Всего скорее, что так, — кивнул головой Измайлов.

Олькеницкий резко подался вперед, будто впереди себя увидел что-то очень интересное:

— Нас неотступно терзает мысль: где будет встреча агента с Флорой? И мы подсознательно отвечаем на него: на вокзале или в Казанском кремле у башни Сююмбеки! А почему, собственно, мы должны исходить из принципа, как говорят философы, рогатого силлогизма: если не в том месте, так в другом. К черту! К шайтану такую проигрышную логику. Мы опять тогда останемся в дураках. На это и рассчитывает кайзеровский агент. Эта открытка, как я сейчас понял, — дохлая кошка! — Председатель губчека вскочил со стула, схватился за телефон. — Алло! Алексей! Скорее машину. Что? Сломалась!.. Тогда давай тарантас. И немедленно.

Олькеницкий замер и быстро спросил Измайлова:

— Если агент полагает, что он нас убедил о времени и месте встречи со своей женой, то что он будет делать? Что предпринимать?..

— Он предпримет неожиданный ход для нас, — быстро, как на рождественской викторине, ответил Шамиль. — Двойник сам нагрянет к ней! Сегодня же.

— Когда?

— Конечно, ни вечером, ни ночью, когда мы его будем ждать, а, пожалуй, с утречка, вот в это самое время.

— Вот именно! — Олькеницкий проверил оружие и устремился к выходу.

Выстрелы они услышали издалека, когда бешеные кони, словно на крыльях, вылетали на Поперечную Второй Горы. Глухие револьверные хлопки доносились откуда-то из глубины поросшего кустарником и деревьями оврага, что проходил с левого крыла Шамовской больницы.

— Гони туда! Гони на Вторую Гору! — командовал Олькеницкий.

Когда тарантас остановился у больничной громады, чекисты бросились с косогора вниз. Тут они наткнулись на раненого Хайретдинова, который в тот день вел со своим товарищем наблюдение за домом Хайруловой Флоры.

— Они туда побежали! — махнул наганом Хайретдинов. — Туда, на Рыбнорядскую!..

Чекисты бросились вслед за агентом. Когда Олькеницкий со своими людьми оказался на Рыбнорядской, они увидели в ста шагах Семена, того самого человека, которого так долго разыскивали. Рядом с ним бежала женщина. Было ясно — это его жена.

— Стой! — закричал Измайлов. — Стой! Стрелять будем! — и он предупреждающе выстрелил. Женщина неожиданно запнулась, пока оглядывалась, и упала. Ее спутник пытался помочь ей встать, но та подвернула ногу. И агент, поняв, что им вдвоем уже не уйти, стремглав бросился на Малую Проломную и, пальнув дважды из пистолета, исчез в проходном дворе, словно сквозь землю провалился.

— Да, упустили мы свой шанс, — жестко, с горечью произнес Олькеницкий, когда обыскали двор и постройки. — Видимо, в ближайшее время такой случай больше не представится.

Хайретдинова, раненного в ногу, отнесли в операционную Шамовской больницы. А его товарищ, боец из батальона имени Карла Маркса, погиб в той стычке.

Обратно ехали молча, сумрачно взирая по сторонам невидящими глазами.

Через полчаса, как чекисты вернулись обратно, председатель губчека вызвал к себе Измайлова. От подавленного состояния у Олькеницкого не осталось и следа.

«Ох и воля же у него! — уважительно отметил про себя Измайлов. — Вот бы и мне такую…»

Вскоре в кабинете появилась и Вера Брауде. И Олькеницкий заметил:

— Коль упустили Двойника, нам предоставляется основательно подумать. Своеобразное поощрение.

— Ну что ж, позволь мне начать, — отозвалась Вера Брауде. — Хотя у меня больше накопилось фактов, чем выводов.

Хозяин кабинета молча кивнул головой.

— Итак, — начала Брауде, — допрос балабановских сизых орлов показал, что это не орлы, а мерзкие мокрицы.

Лицо Олькеницкого тронула едва заметная улыбка:

— Это факт или основной вывод?

— Скорее факт.

— Дальше…

— Ближайшее доверенное лицо Балабанова — Феофан Друмов по кличке Бешеный. — Брауде повернулась к Измайлову. — Это тот самый, который по веревочной лестнице пытался бежать из тюрьмы и которого вы ранили.

— Он что, сам в этом признался? — осведомился председатель губчека.

— Он-то как раз открещивается от этого. То, что Бешеный правая рука Балабанова, утверждают другие. Да и сам главарь этого не отрицает. Короче, это самое доверенное лицо Дяди Кости. Но этот Феофан имеет один большой недостаток — молчит, как окунь на сковородке. Только иногда издает непонятные звуки.

— Газету о расстреле Балабанова ему показывала? — поинтересовался Олькеницкий.

— Да, конечно. Ведь он боится своего патрона. Но попросил дать ему время подумать.

— Даже у нас нет времени думать, а он, видишь ли, время для этого просит. — Гирш Олькеницкий встал и вышел в переднюю. — Алексей, пожалуйста, доставь сюда арестованного Друмова.

Вскоре они уже допрашивали его. Еще довольно молодой мужчина с большим ртом и с поблескивающими металлическими зубами, чуть картавя, заговорил:

— Какое послабление мне будет, ежели я расскажу о том, об чем вы допытываетесь?

— Учтем при определении меры наказания, — коротко и сухо проговорил председатель губчека. — Ведь мы знаем, что вы, Друмов, информировали одного человека о всех делах Балабанова.

— Откуда вы это прознали? — Бандит чуть привстал со стула, вытаращив глаза. — Неуж Семку поймали? Он ведь как леший али домовой, ево не изловишь. Ум-то у ево ой какой! А хитрущий, как сто лисиц.

— Это мы знаем. Ты лучше скажи нам: по какому адресочку письма ему слал? — Олькеницкий замер в напряжении. Ведь это лишь были его логические предположения.

— В Профессорский переулок. Там один дурак живет. Вот у него и жил Семен.

— Дом этот помнишь?

— А как же. Осьмой.

— Сам письма-то относил? — ровным голосом спросил Олькеницкий.

— Не-е. Слал ему по почте.

— Всегда?..

— Каженный раз токо по почте. Он так велел мне.

— На какую фамилию письма-то посылали?

— На Хабибуллаева. Семена Хабибуллаева. Он ведь татарин. Из местных. А по-татарски кличут-то ево вроде как Садатом. Вот такие делишки.

Феофан Друмов рассказал, как однажды он шибко проигрался в карты этому Семену. Он по этой части был, по словам арестованного, великий мастак. Так и попал к нему в зависимость. Сначала Семен просил сообщать все, что касается его жинки. А потом уже вообще обо всем. Приплачивал за это маленько. И долг отдать не просил. Вот так и шло дело. А потом начал стращать письмами, полученными от Друмова; вроде как шантажировать, что покажет их самому Дяде Косте. Вот и стал его рабом.

Когда арестованного увели, Олькеницкий сказал задумчиво:

— Не думаю, что Двойник сейчас в Профессорском переулке дожидается нас. И вообще вряд ли он там проживал. Разве будет он, профессиональный разведчик, давать домашний адрес полубезграмотному уголовнику? Конечно же нет. Тут что-то другое. Хитрость какая-то. Но что?

— Но письма-то Двойник получал, — подала голос Брауде, — об этом и Друмов говорит. И даже ими шантажировал.

— Возможно, что в том переулке живет его человек. Но если мы туда нагрянем сейчас, то не спугнем ли Двойника? Надо сейчас все взвесить. Но в одном я уверен: что сегодня или завтра Двойник исчезнет из Казанской губернии. И возможно, навсегда.

— Почему? — спросила Вера Брауде. — Из-за сегодняшнего провала?

— Не столько из-за провала, сколько из-за того, что он навсегда потерял свою жену. Он это отлично понимает. По всей вероятности, она его только и держала здесь в последнее время. Да и опасность быть пойманным для него вполне реальна. Это он тоже хорошо понимает.

— Мне кажется, что в любом случае надо проверить этот адрес, — сказала Брауде. — Тем более что Двойника сейчас там нет. Во всяком случае, кое-что прояснится. Агент ведь опять-таки предполагает, что мы уже вышли на адрес в Профессорском переулке. Так что мешкать не надо.

— А твое мнение какое, Шамиль? — поинтересовался председатель губчека.

— Я согласен с Верой Петровной.

— Ну что ж, пожалуй, это единственный сейчас ход.

В Профессорском переулке действительно проживал Садат Хабибуллаев — возчик ашханэ, что находился на Покровской улице. Но этот Хабибуллаев частенько сдавал свою комнату. И там чекисты задержали бывшего царского офицера. При обыске у него нашли удостоверение штабс-капитана, пистолет, пачку денег и записную книжку. Этим офицером, прибывшим из Вятки, занялась Вера Брауде.

Она положила записную книжку перед собой и заметила:

— В этой книжке ничего не значащие записи. Тут несколько вятских и оренбургских адресов его родственников. В ближайшие дни нам, конечно, не удастся проверить их. Правда, в этой книжке одна страничка исписана нотными музыкальными знаками. На них есть и цифры, как и полагается в нотах…

— А вы, Вера Петровна, дали сыграть штабс-капитану эти ноты? — торопливо спросил Шамиль, приподнимаясь со стула, дабы взглянуть на записную книжку.

— Разумеется. Но он сыграл совсем другое, чем значат ноты. Вернее, они ничего не значат. Я их сама на рояле пыталась проиграть, но… получился набор бессвязных звуков. Похоже, эти нотные знаки писаны для расстановки в определенном порядке цифр. Но что означают эти цифры — тоже неизвестно.

— А что офицер говорит?..

— Он ничего не говорит толком. — Она передала Измайлову записную книжку в красивом сафьяновом переплете с двумя тисненными золотом латинскими буквами «N — S». — Объясняет все довольно путано, неубедительно.

Наступило молчание. Шамиль бегло полистал записную книжку и поинтересовался:

— А другие-то записи он хоть пояснил?

— Откройте последнюю страничку, — вместо ответа предложила она Измайлову. — Видите, там под экслибрис сработан один крохотный рисуночек.

— А разве это не виньетка с именем владельца записной книжки? — осведомился он, внимательно всматриваясь в фиолетовое изображение. — В овале изображен бык с витиеватыми рогами.

— Ну так, — отозвалась Брауде, глядя на молодого чекиста, как иногда глядит экзаменатор, задавший нелегкий вопрос испытуемому абитуриенту, — но это еще не все.

— Левый рог… это, оказывается, латинская буква «F»…

— Так-так… — подбадривающе произнесла она.

— А правый — латинская буква «S».

— И что же этот символический рисунок, а точнее, ребус означает, доблестный молодой сыщик? — Вера Петровна лукаво, но по-доброму улыбнулась.

Измайлов нетерпеливо, даже как-то нервно провел рукой по щеке и прикусил нижнюю губу.

— Ну, сдаешься?

— Минуточку-минуточку, Вера Петровна. — Он оторвался от записной книжки, посмотрел на листок бумаги, что лежал перед ней, и тотчас просиял, словно его только что наградили орденом. Но тут же мелькнувшая в голове мысль прохладным душем остудила его, и лицо юноши стало будничным, серьезным: «Чего ж тут радоваться? По существу была подсказка. Без наводки я бы вряд ли догадался». И он ровным, скучноватым тоном произнес:

— Он шел на связь с Быком, иначе говоря, с Феофаном Самченовым — бывшим осведомителем губернского жандармского управления, который значится в тех самых списках.

— Молодец. Умеешь думать.

Измайлов махнул рукой: дескать, напрасно хвалите.

— Без вашей подсказки я б не допетрил…

— А почему ты решил, что этот штабс-капитан не сам Самченов? Ведь латинская буква «S» фигурирует и на переплете записной книжки?

— Видите ли, Вера Петровна, мне кажется, что буквы на переплете «N — S» — это имена разных людей. Всего скорее мужчины и женщины. Вот тут, прямо на обратной стороне корки записной книжки, женским почерком написана максима. — Он нашел нужное место и начал читать: — «Только крепкие здания любви и дружбы строятся из такого хрупкого, но ценного материала, как искренность, скрепленная нежностью. И когда эти величественные сооружения приобретают полную и окончательную завершенность, им не страшны ни ледяной холод, часто исходящий от окружающих людей, ни гниль и ржавчина лжи, которую порой пытаются привнести туда некоторые лица, ни всеразрушающие ураганы времени, ни коварная госпожа разлука, поступь которой тяжелым землетрясением всегда отдается в них. Но эти сооружения колоссальной крепости могут быть разрушены легкими дуновениями неправды, если они вдруг засквозят внутри ИХ. S.»

Измайлов положил книжку на стол и сказал:

— Видимо, это написала возлюбленная штабс-капитана. Ну, и, испытывая чувства к ней, он решил это отобразить вот таким образом. В общем, первая буква — это его имя, а вторая — ее. А эти буквы, как мы видим, не совпадают с символическим рисунком быка с его рогами. — Шамиль глубоко вздохнул, как человек чем-то опечаленный, и продолжил: — Видимо, этот загадочный рисунок — не просто своеобразный узелок на память, — он, этот штабс-капитан, и так мог запомнить, к кому едет, — а нечто большее.

— Например?.. — быстро спросила Брауде молодого чекиста.

— Ну, например, эта записная книжка, точнее, этот рисунок может служить своеобразным паролем.

— Пожалуй, ты прав, — задумчиво произнесла она. И тут же быстро, энергично сказала: — Растешь, Шамиль, растешь!

Заместитель председателя губчека Брауде распорядилась доставить к ней задержанного офицера. Через несколько минут в сопровождении двух конвоиров в кабинет ввели темноволосого с ровным пробором молодого человека лет тридцати.

— Как настроены, господин штабс-капитан, говорить правду или опять займетесь беспардонным сочинительством?

Офицер угрюмо, с отрешенным взглядом смотрел в окно, не шелохнувшись, словно окаменел от непоправимого горя, ведь он догадывался, что его ждет.

— Так когда вы приехали в Казань? — спросила его Брауде, вытаскивая из ящика стола исписанный листок бумаги.

— Я уже говорил вам — позавчера.

— В котором часу?

— В двадцать три ноль пять. Поезд Вятка — Москва.

Заместитель председателя губчека подала штабс-капитану листок бумаги.

— Вот прочтите сводку начальника станции «Казань», когда и какие поезда прибыли сюда позавчера, и больше не повторяйте своей выдумки.

Мужчина бегло просмотрел документ, уличающий его во лжи, и чуть дрожащей рукой провел по лицу. Он молча положил бумагу на стол, и губы его тяжело, с неохотой разжались:

— Я не хотел вас посвящать в свои сугубо личные дела, полагая, что они не имеют для ЧК значения. Я действительно прибыл позавчера, но не из Вятки, а из Оренбурга. Туда ездил по семейным обстоятельствам.

— Что за обстоятельства? — буднично, с каким-то безразличием осведомилась Брауде, копаясь в кипе бумаг.

— Женился…

— Вот как, — оживилась хозяйка кабинета. — И на ком же?

Мужчина помолчал, очевидно раздумывая, говорить или нет, потом грустно проронил:

— На красивой женщине. Влюбился. Вас, конечно, интересует, как ее зовут и какого она происхождения… Отвечу: зовут Сания. Она — бывшая экономка хозяина знаменитого на весь Урал и Азию оренбургского караван-сарая. — Офицер саркастически улыбнулся и с некоторым цинично-равнодушным тоном произнес: — Поскольку вы требуете полную правду, я последую этому. Я женился на любовнице хозяина караван-сарая. Правда, мне там некоторые нашептывали, что она-де шлюха подзаборная. А мне чихать на это хочется. Мы полюбили друг друга, а это — все. А все остальное — трын-трава… — Штабс-капитан вдруг заговорил горячо, словно его мысль хотели опровергнуть. И со стороны создавалось впечатление, что он сам лишний раз хочет утвердиться в правильности своего столь серьезного поступка, как женитьба на женщине с сомнительной репутацией, в правильности своего кредо на этот счет, пытаясь тем самым окончательно развеять теснившие его сердце сомнения и мрачные думы. Наверное, так оно и было. А его нервное напряжение явно возбуждало, подхлестывало к этому откровению.

Вера Петровна оторвалась от бумаг и с любопытством посмотрела на подследственного.

— …К тому же она мягкая и образованная женщина, умеющая поддержать нужную атмосферу, как японская гейша, — продолжал штабс-капитан.

— Жена с вами приехала? — спросила его Брауде.

— Нет. Она дома осталась, в Оренбурге.

— Тогда почему же вы, молодожен, оставляете свою жену и уезжаете в чужой город? — осведомилась Брауде, листая записную книжку. — Что за важность, которая вас толкнула на этот шаг? Только не говорите неправду. Уж лучше молчите.

Офицер пожал плечами и уставился в окно.

— Что ж, тогда я вам скажу, зачем вы приехали сюда. — Брауде положила записную книжку перед штабс-капитаном. — Вот этот рисунок, не говоря уже о тайных знаках, разгадка вашей миссии в Казани.

Подследственный, взглянув на рисунок в записной книжке, побледнел и прикрыл глаза ладонью.

— Вы должны встретиться с Феофаном Самченовым по кличке Бык, — как выстрелы прозвучали для арестованного слова Веры Брауде.

Штабс-капитан нервно провел рукой по столу и напрягся, как струна.

— Скажите, есть у меня хоть какой-то шанс выжить в этой катавасии? Собственно, я не раз ощущал близкое дыхание смерти. Был четыре раза ранен на фронте с германцами. Но, признаюсь, полагался на свою счастливую звезду. И перспектива оказаться в раю или в аду меня не очень трогала. А вот любовь и женитьба на своих блестящих крыльях неожиданно привнесли в меня жажду к жизни, а вместе с ней и… — Офицер судорожно глотнул и вяло махнул рукой.

— Признание конечно же повышает шанс остаться в живых, — твердо ответила Брауде и положила перед арестованным несколько листов чистой бумаги. — Пишите. Но предупреждаю: никаких фантазий и правдоподобных сказок.

Через пару часов штабс-капитан, часто краснея и по-детски надувая щеки, завершил свое писание.

«Председателю Казанской губернской чрезвычайной комиссии от штабс-капитана Николаевского Николая Борисовича.

Я, Николаевский Николай Борисович, прибыл в Казань для установления связи с ротмистром Казимаковым и поручиком Сердобольским. У них я должен был получить явки и пароли для направления сюда около 40 офицеров из Вятки в июне месяце и более 50 человек в июле. В свою очередь, они должны были передать мне сведения военно-политического характера для атамана Дутова — главы Оренбургского казачества.

Кроме того, мы должны были установить оперативную связь между Казанью, Вяткой и Оренбургом на случай выступления против Совдепии.

Встреча с Самченовым по кличке Бык — каждую субботу, в Покровской церкви на Большой Проломной с 19 до 20 часов, на вечерне. Я должен стоять в правом углу от входа с записной книжкой в руках, которая должна быть открытой на страничке с изображением головы быка. Самченов должен подойти ко мне сам и сказать: „Простите, вы поставили свечку за здравие или за упокой?“ Я должен ответить: „За упокой хороших коммунистов“.

С поручиком Сердобольским я должен был встретиться либо в среду с 20 до 21 часа в кафе „Москва“ на Воскресенской, либо в пятницу в вестибюле гостиницы „Булгар“ в 14.00. В случае неявки одного из сторон время встречи переносится на те же дни и часы следующей недели. Поскольку поручик Сердобольский разъезжал по уездам губернии с соответствующими заданиями подпольной офицерской организации и мог не поспеть на встречу, мне предписывалось ехать в Свияжск во вторник, в Успенский монастырь. Встреча с ним у входа Николаевской трапезной церкви с 18 до 19 часов. Во всех случаях встречи с Сердобольским я должен держать в руке свою записную книжку так, чтобы были видны вензеля „N — S“. Что означают не только начальные буквы имен (моего и моей жены), но и имена Сержа Сердобольского. Ведь он важная птица в местной подпольной военной организации. Поравнявшись со мной, Серж должен вытащить газету, и я должен следовать за ним».

Прочитав исповедь штабс-капитана, Брауде спросила его:

— Гражданин Николаевский, вы успели встретиться с кем-либо из названных вами лиц?

— Никак нет.

— А Сердобольский знает вас в лицо?

— Нет, не знает.

«Что ж, сегодня как раз вторник, — подумала Брауде, — и времени предостаточно, чтобы добраться до Свияжска».

И не мешкая ни минуты, в Свияжск были посланы чекисты с бойцами из интернационального батальона. Возглавил операцию чекист Заковский. Но Сердобольского в Свияжске в тот день не было. На обратном пути чекисты Валентин Несмелов, Федор Копко, Петр Лавринович и четверо бойцов решили осмотреть монастырь в Раифе. Сердобольский с несколькими офицерами оказался в этой божьей обители. Но монахи подсобили скрыться офицерам. Настоятель монастыря отец Федор устроил чекистов и бойцов на ночлег в доме для приезжих и послал монахов по соседним деревням и селам с просьбой помочь монастырю отбиться от приехавших грабителей. На рассвете обманутые крестьяне стали сбегаться к монастырю со всех сторон. Монахи заявили, что документы у чекистов поддельные, когда один из грамотных крестьян прочитал их. Чекисты, чтобы избежать кровопролития обманутых крестьян, не оказали сопротивления. Воспользовавшись этим, служители церкви разоружили чекистов, зверски избили, а затем расстреляли у «святых ворот» и трупы сожгли на кострах.

В тот день когда арестовали связника атамана Дутова штабс-капитана Николаевского, Измайлов выкроил вечером время для повторного его допроса. Решил уточнить некоторые детали. Офицер снова пересказал ему то, что говорил на допросе днем, перечисляя подробно имена, место встреч и пароли.

«Опять этот Самченов выплыл, как вьюн из мутной воды, — подумал Измайлов. — Неужели этот жандармский стукач опять уплывет, пока мы подгребем к нему». Он вспомнил, как после допроса Панкрата Птухина, который уселся по фальшивым документам в кресло директора гостиницы «Сибирский тракт», они хотели задержать этого самого Самченова. Ведь он работал там у Птухина, вернее в ресторане гостиницы. Но тот, как крыса, учуяв, что капитан корабля выпустил свой штурвал и судну грозит крушение, — исчез на другой же день после ареста Птухина. А ведь через него можно выйти на ротмистра Казимакова. Если же удастся взять ротмистра Казимакова, можно будет, пожалуй, распутать запутанный клубок немецкой агентуры. Он, конечно, много знает. А сейчас, возможно, рука об руку идет со вчерашними своими врагами, в том числе и с германской агентурой.

Пожалуй, никакие события, никакие мирные социальные явления в государстве и даже открытая вооруженная борьба не заставляют людей так быстро перекрашиваться при участии в разных коалициях, внешне совершенно несовместимых, как политические катаклизмы в обществе, которые являются верными барометрами — предвестниками жесточайшей, смертельной борьбы за власть.

Когда Измайлов поинтересовался прошлым штабс-капитана Николаевского, показания того оказались для чекиста несколько неожиданными.

Николаевский откровенно поведал ему, что во время войны с германцами служил на Северо-Западном фронте, в военной контрразведке под началом полковника Батюшина, где начальником штаба фронта был генерал-лейтенант Бонч-Бруевич. Этот генерал придавал большое значение контрразведке, всячески опекал ее.

— Кстати, брат его — большевик, как я слышал, большой человек в правительстве Советов, — пояснил арестованный. — В декабре четырнадцатого года мы разоблачили, правда, по сигналу одного подпоручика, жандармского полковника Мясоедова — агента германского генерального штаба. Этот полковник был другом министра Сухомлинова.

Он помог Сухомлинову жениться на одной красотке, через которую сам министр сломал себе шею. Его, как известно, арестовали в 1915 году за казнокрадство и другие преступления. Но речь сейчас не о старике-министре, которого хватил бес в ребро. Нам, к сожалению, не удалось взять тогда одного немецкого агента, завербовавшего этого Мясоедова. Хотя был он, можно сказать, у меня в руках. До сих пор не могу себе простить. Вот ведь бывают в жизни такие промашки, ошибки, которые мучают человека всю жизнь.

— А когда завербовали этого Мясоедова? — поинтересовался Измайлов из любопытства.

— Мне этот агент, завербовавший полковника, — арестованный приложил ладонь ко лбу, — кличка его, кажется, Двойник, — признался на допросе, что это сделал еще в девятьсот девятом году.

— Как, вы говорите, звали агента?! — вскочил со стула молодой чекист.

— Кличка его — Двойник. Точно, так. Вспомнил.

Штабс-капитан рассказал ему, как этот немецкий агент на допросе выхватил у него из кобуры наган, покуда он давал ему прикурить, — и был таков. И спасло его тогда от страшного гнева начальства лишь то обстоятельство, что он сам поймал этого агента. Обрисованные им приметы Двойника совпадали с внешним видом Семена Тряпкина-Перинова, которого довелось однажды видеть Измайлову.

«А мы, оказывается, с ним коллеги по несчастью или, вернее, жертвы одного и того же агента». Измайлов криво улыбнулся, но не проронил ни слова.

— Потом я был переведен в Петроград — в Северную Пальмиру, как еще недавно любили называть столицу. Попал я в контрразведку шестой армии. Туда нас перевели как наиболее опытных, что ли, контрразведчиков. А до этого начальником штаба этой армии был назначен генерал Бонч-Бруевич. Вот уж кто не жалел себя на службе, так это он, Михаил Дмитриевич. И крепко доставалось от него германской агентуре. Он был непоколебим. Ну и врагов себе наплодил со стороны придворных немцев столько, что счесть невозможно. Особенно когда нам удалось накрыть с моим товарищем капитаном Мулюковым гофмейстера двора, члена Государственного совета Экеспарре. Дело в том…

— Кто, вы говорите, был вашим товарищем?! — опять встрепенулся Измайлов, пораженный новым немыслимым совпадением. — Как его звали?!

— Его имя Талиб Акрамович, — растерянно, чуть понизив голос, произнес Николаевский.

— Талиб Акрамович, говорите?

— Да. Но я его звал просто Талиб. Надежный парень и умница.

— А вы знаете, где он сейчас? — спросил чекист, лихорадочно соображая, почему он не рассказал ему об этом периоде своей жизни. «Боялся или не хотел хвастаться? Хотя я его и не просил рассказать подробно о себе».

— Не знаю. Меня тогда ранил один агент по кличке Свифт, которого я вычислил. Попал в Царскосельский лазарет. Туда захаживала сама царица Александра Федоровна с филантропической миссией в одежде сестры милосердия. И надо же было такому случиться, что после выздоровления меня оставили, как особо проверенного офицера, в Царском Селе, куда частенько наведывался «святой старец» Распутин. А вскоре я узнал, что благотворительные чувства у российской царицы просыпались, когда она вставала с постели, которую согревали вдвоем с этим имперским развратником Гришкой Распутиным. Именно после его «божественного благословения» она тотчас шла к раненым и раздавала мелкие подачки.

Будучи в Царском Селе как контрразведчик, по долгу службы я читал почтовые послания. Особенно запомнилась телеграмма Распутина, копию которой я переслал генералу Бонч-Бруевичу, в ней старец писал: «Миленький папа и мама! Вот бес-то силу берет окаянный. А Дума ему служит; там много люцинеров. А им что? Скорее бы божьего помазаннека долой. И Гучков господин их прохвост, — клевещет, смуту делает. Запросы. Папа! Дума твоя, что хошь, то и делай. Какеи там запросы о Григории. Это шалость бесовская. Прикажи. Не какех запросов не надо. Григорий».

Арестованный попросил закурить и продолжил:

— И вот такой безграмотный мужик стоял над царем! Над всей империей! Над миллионами людей, влиял на их судьбы. Нонсенс. Такого история человечества не припомнит. Уникальный и вряд ли повторимый во всей вселенной случай.

Потом штабс-капитан рассказал об агенте Свифте, который передавал из адмиралтейства секретные сведения о выходе в открытое море русских дредноутов, составлявших основу Балтийского флота. Германские подводные лодки проникали в Финский залив и блокировали прямой путь в море. В связи с этим был проложен секретный фарватер вдоль берега, который позволял идти к цели безопасным путем. Но каждый раз, когда русские корабли направлялись по этому фарватеру, немецкая агентура сигнализировала об их выходе своим кораблям. Контрразведка установила, что сигнальные посты были организованы в имении этого Экеспарре, располагавшемся на острове Эзель. Этот придворный вельможа был отправлен генералом Бонч-Бруевичем в Сибирь. Это вызвало при дворе серьезное неудовольствие, когда в июле пятнадцатого года отмечалось тезоименитство вдовствующей императрицы Марии Федоровны, вдовы Александра III. Гофмейстера двора и хватились в момент, когда в Зимнем дворце состоялся торжественный выход.

— А как же этот агент Свифт передавал сведения немцам? — поинтересовался Измайлов. — По почте, что ли? Или через связника?

— Представьте себе, по почте. Отсылал в зашифрованном виде безобидные открытки по адресу, по которому жили честные люди, которые и слыхом не слыхивали об этих почтовых посланиях. Их просто к вечеру же перехватывал его человек и спокойненько переправлял в имение царского гофмейстера.

В это время в комнату вошел председатель губчека Олькеницкий и слышал ответ штабс-капитана.

— Значит, перехватывал, говорите. — Олькеницкий напрягся и посмотрел на Измайлова.

Шамиль хлопнул себя по лбу:

— Мне почему-то казалось, что Двойник связан с Почтальоном, которого мы сегодня не можем найти.

— Мы его не найдем, — сказал Олькеницкий, — всего скорее его убрал Двойник. Но, я думаю, здесь даже дело не в почтальоне.

Гирш Олькеницкий прошелся по комнате, нервно теребя волосы.

— Тут что-то в другом. Почтальон — это слишком просто для Двойника. Он может оказаться только громоотводом.

Измайлов вскочил с места:

— Да он сам ее перехватывал. Всего скорее на почте!

— Вот это ближе к истине, — заметил Олькеницкий. — А чтобы перехватывать, нужно там работать, шайтан задери!

Он бросился к телефону:

— Срочно машину и пять бойцов! Быстро!

— Гирш Шмулевич! — вскричал Измайлов, догадавшись. — А ведь ашханэ, где работает Садат Хабибуллаев, и городская почта рядом! И они конечно же виделись. Двойник следил за возчиком Хабибуллаевым. Смотрел на него, как на барометр: ясная погода или гроза над головой собирается. Если Хабибуллаев хотя бы на полдня исчезнет — это уже сигнал об опасности. Значит, ЧК вышла на Профессорский переулок. Значит, мы идем по его следу. А это значит…

— А это значит, что он уже упаковывает чемоданы и рысцой бежит, как застоявшийся конь, к другому дому, в другой город.

Олькеницкий снова схватил трубку и быстро скомандовал:

— Всех свободных людей немедленно на вокзал! Там должен появиться Двойник!

Штабс-капитан Николаевский, вначале ничего не понимая, смотрел на обоих чекистов с удивлением, как на ненормальных людей. Но потом, сообразив в чем дело, робко спросил:

— Неужели это тот самый Двойник, который, как песок сквозь пальцы, ушел от меня?

Шамиль коротко бросил:

— Тот самый. Тот.

Олькеницкий посмотрел на часы:

— Московский поезд отходит через полчаса. Едем сначала на Покровскую, на почту! Видимо, он там работал под фамилией Хабибуллаев, чтобы, не вызывая подозрения, забирать письма, адресованные ему.

Через четверть часа они уже были на месте. Там им сказали, что Хабибуллаев сегодня заболел и что он дома; живет по Профессорскому переулку, восемь.

Все стало ясно. Двойник, почуяв запах гари, бежал.

На вокзал они прибыли за пять минут до отправления поезда. Измайлов, знавший в лицо Двойника, прошел все двенадцать вагонов, но агента среди пассажиров не было. Поезд традиционно запаздывал с отправлением, и это дало возможность чекистам еще раз пройти по всему составу.

— Нет… — подавленным голосом произнес Измайлов.

— А что бы ты сделал на его месте? — осведомился председатель губчека Олькеницкий. — Сунул бы голову в петлю, зная, что она ждет тебя?

Шамиль подумал и выпалил:

— Я бы сел в поезд на другой станции! На первой остановке. Или на второй! Все зависело бы от времени, каким я располагаю.

— Ну вот видишь, а ты захотел посчитать немецкого кадрового разведчика глупее себя, — заметил Олькеницкий. — Вот и надо нам ловить его там, в Юдино или Васильево. Там делает первые остановки этот поезд.

В Юдино Двойника не было. И Измайлов вконец приуныл.

Поезд подходил к Васильево. Чекисты находились в хвостовом вагоне и наблюдали за перроном. И когда поезд натужно, попыхивая горячим паром, дернул состав, из-под вагона стремительно вынырнул рослый мужчина с вещмешком за плечами и прыгнул на ступеньку вагона. Он шагнул в тамбур и… замер. Их глаза встретились…

— Ну вот, Сема, — быстро хватая за руки агента, сказал Измайлов, — бог троицу любит. Третий раз видимся: в Чистополе, в Казани, теперь в Васильево.

Обескураженный агент рванулся было назад, но его уже крепко держали чекисты. Его обыскали и извлекли из одежды Двойника целый арсенал: наган и три заряженных браунинга, один из которых находился в рукаве на резинке.

Измайлов взял его наган и приставил к виску агента.

— Этой штукой ты, сволочь, убил нашего бойца?

— Погоди, Шамиль, не горячись. Он получит свое, — спокойно произнес Гирш Олькеницкий. И глядя в упор на Двойника, спросил: — Где резидент?

— Сам ищу его, — отрешенно проронил агент. И тут же, боясь, что не поверят, добавил: — После того как мне не удалось завербовать одного офицера штаба Казанского военного округа, он хотел было меня убрать. Но я от него ушел. Потом он куда-то исчез.

— Вы имеете в виду неудачную вербовку начальника Чистопольской школы прапорщиков? — спросил Шамиль, немного успокоившись.

— Да.

— А где Казимаков? — задал новый вопрос председатель губчека.

— Ищите сами, — холодно бросил Двойник. — Вас за это кормят.

— Не сомневайся, Двойник, мы его уже в субботу отыщем, — заметил Измайлов. — А через него мы поможем наконец-то вам встретиться с резидентом. В этом можешь не сомневаться.

1985–1987. Москва — Казань — Москва

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ