Глава первая

(1)

Мисс Тайм сидела, уронив голову на стол, ноги ее касались пола. Шея и спина мисс Тайм не гнулись; впрочем, она вообще плохо гнулась — с этим ничего нельзя было поделать. Занавески на кухне были раздернуты. На буфете стояли два стакана, один пустой, другой полупустой, а позади них — бутылка красного вина. Пробка от нее валялась в раковине.

Из упавшей к ногам мисс Тайм крохотной сумочки на пол высыпались помада, ключи и очки. На скатерти было что-то написано то ли неяркими красными чернилами, то ли вином — похоже, телефонный номер, из тех времен, когда номера начинались с букв, обозначающих районную телефонную станцию. Четко читались D, А, то есть Дэвенпорт, 7, 3, а потом — то ли 5, то ли 2. Дальше цифры расплывались до полной неразборчивости.

Сумочка была размером с таблетку аспирина, помада — с рисовое зернышко, а кухонный пол — с лист машинописной бумаги. Убитая бедняжка мисс Тайм была ростом три дюйма. Все вместе помещалось на прикроватном столике под лампой и оказывалось первым, что видела Рима при пробуждении, и последним, что она видела, укладываясь спать.

— Завтра велю Тильде все убрать, — сказала Аддисон. — Зачем тебе такое в спальне? Я-то привыкла и даже не думаю, как смотрят на это другие.

Рима, разумеется, уже знала о кукольных домиках — они были знамениты не меньше самой Аддисон. Именно так Аддисон придумывала свои детективные сюжеты: берясь за очередную книгу, она первые несколько месяцев посвящала воспроизводству в мельчайших подробностях сцены убийства — крошечные улики, пятнышки запекшейся крови. «Если со ценой убийства все в порядке, — сказала она однажды в интервью „Мисс мэгэзин“ („А. Б. Эрли мыслит мелкими деталями“; это интервью Рима много лет хранила в ящике письменного стола и часто перечитывала), — то остальное, в общем-то, пишется само».

К интервью прилагалась фотография: Аддисон трудится над столовым ножом размером с булавку. С тех пор она постарела, но не слишком сильно. Для своих шестидесяти с лишним Аддисон выглядела очень худой — правда, она вечно была такой, вся из костей и острых углов. Вешалка, да и только. Глубоко посаженные глаза, зубы, как у Элеоноры Рузвельт.

— Первый кукольный дом появился у меня, когда мне было четыре года, — объясняла она в интервью «Эллери Квин» в октябре 1985-го, а потом еще много раз. — А несколько лет спустя в нем поселились мистер и миссис Браун. Я возненавидела их с первой же секунды. Я любила игрушечную мебель, а от игрушечных людей у меня мурашки бежали по коже. Я не хотела видеть в доме никого. Это был мой дом. Или, может быть, дом фей, но их не видно, просто утром вы наливаете молоко в чашечки-наперстки, а вечером чашки пусты. Поэтому я взяла аптечную резинку и повесила мистера Брауна на перилах лестницы. Мама всегда говорила, что для нее это был первый ключик к пониманию моего характера. «У него же было имя!» — повторяла она. Получается, если бы я не знала его имени, все выглядело бы безобидно. Но мистер Браун был такой противный! И эту жуткую шляпу с него никто не мог снять.

Каждая книга А. Б. Эрли начиналась с убийства. И эта тоже. Пластмассовая голова мисс Тайм покоилась на столе в кухне, стоявшей на ночном столике в гостевой комнате старого викторианского дома, который венчал собой утес на морском берегу в Санта-Крус, Калифорния.

Дом назывался «Гнездо». Когда Аддисон купила его, это была мини-гостиница с совершенно другим именем, а до того здесь коротали свой век женщины, пережившие Команду Доннера. Риме было пять, когда она услышала, как отец сказал об этом матери, и несколько месяцев она мучительно размышляла: что же это за смертельная команда такая была? «Бей», наверное. Как соберутся, так подерутся. С тех пор она стала бояться сборищ. Даже деньрожденских.

Рима впервые заснула в «Гнезде» еще до того, как разглядела его. Она приехала поздно, а по огайскому времени — еще позже. Взглянув на Риму, Аддисон сразу же отвела ее в гостевую комнату и объяснила, что она может жить здесь, сколько пожелает: в конце концов, Рима была ее крестницей. Это было очень в духе Аддисон. Крестница, да, конечно, но знали они друг друга плохо и могли друг другу не понравиться — с немалой степенью вероятности. Рима чувствовала, что Аддисон старается устроить ей радушный прием и что ключевое слово здесь — «старается».

Гостевая комната располагалась на третьем этаже и выглядела роскошно: стены цвета слоновой кости, отделанные внизу сизыми панелями, темные скошенные потолки, камин, собственная ванная, одеяла, пахнущие кедром, и свечи, пахнущие яблоком. В гостиничные времена люди платили двести пятьдесят долларов за то, чтобы переночевать здесь. Тогда на ночном столике еще не было трупов.

Рима привезла с собой всего два чемодана, но слишком устала и поэтому отложила распаковывание до утра. И все равно заснула она далеко не сразу — видимо, из-за мисс Тайм.

А может, из-за Беркли и Стэнфорда, двух длинношерстных миниатюрных такс. «Они тебя еще не знают, — заметила Аддисон, — запирай дверь на крючок». Собаки поэтому провели ночь в вестибюле, возясь, ворча, стуча лапами по деревянному полу и то и дело толкая всем своим маленьким тельцем дверь гостевой — проверяя, все ли еще та заперта на крючок.

Или, может, из-за потревоженной обращением к ней тени Риминого отца. «Ты знаешь, как я была к нему привязана», — сказала Аддисон. Рима знала, отец всегда говорил то же самое. Правда, мама утверждала обычно, что Аддисон демонстрирует эту привязанность очень странным способом.

Рима где-то слышала или читала, что если умирает дорогой для тебя человек, он возвращается во сне, чтобы попрощаться. Она все ждала, когда ей явится во сне мать, умершая пятнадцать лет назад (аневризма). Ее младший брат Оливер погиб четыре года назад (автокатастрофа). Вероятно, отец (лейкемия) застрял в этой очереди.

Ступеньки скрипели. Ставни на окнах скрежетали при всяком порыве ветра. Часы на лестничной площадке били каждые полчаса. Трр, трр — царапались собаки. Подушка была слишком толстой, и лежать приходилось на самом ее краешке. У Римы ныла шея от жутко неудобного самолетного кресла и щемило в груди от всего остального. Был еще один назойливый звук, что-то вроде учащенного сердцебиения.

После нескольких часов, проведенных без сна, Рима встала, подошла к окну и открыла ставни. Увидев океан, она поняла, что этот последний звук исходит от него. Ночь была безоблачной, напоенной лунным светом. Вдали горели огни: одинокий зеленый на вершине крошечного маяка, скопление белых — в яхтенной гавани, и за ними — линия огней, обозначавшая причал. Справа от причала, освещенные не столь ярко, виднелись американские горки, еще одни горки, ярко раскрашенное чертово колесо, — но все это на большом удалении выглядело маленьким, как вещи мисс Тайм.

Рима узнала все это, хотя никогда не видела прежде: пейзаж, описанный в одном из романов Аддисон. И даже при взгляде на них они оставались все такими же ненастоящими, книжными, — слишком яркая ночь, слишком черный океан, слишком крошечный маяк.

Но разве все вообще не было слишком крошечным? Уменьшенной копией реальных вещей? Рима составила в уме небольшой список:

— крошечный маяк;

— крошечная эспланада, размером с узкое оконное стеклышко;

— крошечные таксы с крошечными зубками;

— крошечные кукольные домики и крошечные трупики в них.

И Риме это нравилось. Ей страшно хотелось самой быть маленькой, обладать маленькими вещами, вертеть их в руках, ощущать их. Маленькая собственная комната. Маленькая работа, выполняемая для Аддисон. Чья-нибудь маленькая жизнь, в которую можно проскользнуть, пока ее собственные эмоции не уменьшатся и не станут управляемыми.

Риме было двадцать девять. Список вещей, утраченных ею за все это время, был длинным и внушительным. Отец часто говорил: чтобы избавиться от Джимми Хоффы, надо было просто отдать его Риме. Среди пропавшего числились в несметном количестве часы, кольца, солнцезащитные очки, носки, ручки. Ключи от дома, от почтового ящика, от машины. Машина. Аннотация на «Лунный камень» Уилки Коллинза, сама книга, взятая из библиотеки, читательский билет. Висячие бирюзовые серьги матери, телефонный номер парня, которого она встретила за бильярдным столом и очень-очень хотела увидеть снова. Один паспорт, одно зимнее пальто, четыре мобильника. Один долговременный бойфренд. Одна семья, более или менее выполнявшая функции семьи.

Бойфренд ушел, когда опухоль в груди Римы оказалась доброкачественной. «Я просто не в силах пройти через это», — сказал он. Рима твердила, что проходить ни через что не придется, что у нее нет рака или чего-то подобного, но он отвечал: «Когда я подумал, что это может быть рак, то понял, что не сумел бы пройти через это».

«У тебя всегда есть я», — говорил обычно Оливер, когда пропадал очередной бойфренд, но в то время уже не было и Оливера. Оставался отец, но оба знали про лейкемию, и поэтому ни один не давал пустых обещаний.

Рима стянула одеяло с кровати, завернулась в него и села в кресло у окна. По воде протянулась широкая лунная дорожка. Рима представила, как идет по ней, как та колеблется и сверкает под ее ногами. Она понемногу задремала. Пришедший сон был так себе, ничего похожего на последнее прощание отца, но в нем все же был Максвелл Лейн, который до сих пор Риме не являлся. Рима подумала, что во всем этом есть смысл, более того: именно этого следовало ожидать. Аддисон когда-то назвала это жилище «Дом, который купил Максвелл», но затем узнала, что исконное название, которое употребляли выжившие после Команды Доннера, было «Гнездо».

Во сне они с Максвеллом Лейном шли в «Ледяной город». Максвелл положил руку ей на плечо. «Не казнись так, — сказал он. — Все что-нибудь теряют». И это было самым прекрасным из всего, что можно сказать другому, во сне или наяву.

В «Ледяном городе» Максвелл Лейн был главным врагом ее отца.

(2)

Но не было никакого «Ледяного города», и Максвелла Лейна — тоже. Такова была особенность профессии Аддисон: писательница по праву пользовалась известностью, но куда меньшей, чем придуманный ею детектив. Например, про Аддисон никогда не снимали кино, а он стал героем восьми фильмов, а потом трех телесериалов: ни один не продержался больше одного сезона, но тем не менее. К тому же в те времена телевизионные сезоны длились намного дольше: почти год.

У Римы была собственная красочная история с придуманными персонажами. Ее отец был вымышленным персонажем в гораздо большей степени, чем кто-нибудь мог предположить. Один из героев седьмой книги Аддисон был назван его именем — Эдвард Чарльз Вильсон Лэнсилл. Правда, он сам называл себя Бимом, и даже в свидетельстве о рождении Римы стояло «Бим Лэнсилл». Еще Аддисон заимствовала у отца Римы его любимые сорные слова «ну, значит», с которых он начинал каждый разговор. Намерения ее были предельно ясны.

Аддисон и отец Римы были старыми приятелями — и может быть, больше чем приятелями. Отец Римы тоже был в некотором смысле писателем: много лет он вел колонку в кливлендском «Плейн дилер». Когда с деньгами стало туго, он пошел на местное телевидение, где в дурацком галстуке рекламировал дурацким голосом компанию-шинопроизводителя. Но он не имел и сотой доли известности вымышленного персонажа с тем же именем, убившего свою жену при помощи ее же кошки и чуть было не ускользнувшего от правосудия.

В случае Римы персонаж существовал еще до ее рождения. Риму назвали по имени героини фильма «Зеленые поместья», и ей нравилось ее имя — пока мальчишки в школе не начали обзываться: «Рима — хвать за вымя!» Оливер, услышав дразнилку, настоял, что имя у сестры должно быть ее и только ее, и предложил на выбор целых четыре, полученных путем простой перестановки букв: Ирма, Мари, Мира и Рами. После этого Оливер называл ее одну неделю одним именем, другую — другим и так далее, чтобы сестра попробовала каждое. Ей самой нравилось «Рами», но другие упорно не желали переучиваться. Брат предпочитал «Ирму» и называл ее так до самой своей смерти. В этом был весь Оливер — особое имя, которое знал только он. Из всех умерших Риме больше всего не хватало именно Оливера.

Рима из «Зеленых поместий» была последней из обреченного племени, и почему это не насторожило родителей, когда они выбирали имя для дочери?!

А потом, Оливер — так звали одного известного сироту.

(3)

Но имена — это было только начало. Отцовская стилилистика изменилась незаметно для Римы, после того как мать умерла и Рима вся ушла в свои переживания — утрата матери плюс подростковые проблемы. Бим Лэнсилл всегда был политическим журналистом. Когда он стал ведущим колонки, его статьи приобрели личный оттенок. Он силился стать для Римы отцом и матерью одновременно и приобщал через газету к своим усилиям весь Кливленд с окрестностями и немногих зарубежных подписчиков.

Рима обнаружила это, когда отец стал настойчиво добиваться от нее признаний. Позднее она с гневом вспоминала, как выдала свой главный секрет, чтобы он смог почувствовать себя хорошим отцом. Она рассказала о мальчике из класса, который ей нравился, но совсем не замечал ее: как завладеть его вниманием? При этом Рима отлично знала, что отец тут ничем помочь не может. Он лишь делал вид, что думает только о дочери, а на самом деле думал только о себе.

Весь этот разговор стал темой очередной колонки — рассуждения о том, что человек становится взрослым до конца, лишь осознав, что стали взрослыми его дети. Лэнсилл быстро свернул с того мальчика на свою дочь и ее «пробуждающуюся сексуальность», он употребил эти слова. На следующий день Рима оказалась в центре внимания всей школы.

Риму особенно взбесило, как лихо управился отец в своей колонке со всяческими проблемами, — никакого эканья и меканья прежних статей, все преисполнено среднезападной основательности. Все женщины Кливленда были влюблены в Бима Лэнсилла, и число женщин, желающих свидания с ним, было обратно пропорционально числу мальчиков, желающих свидания с Римой, — Рима чувствовала, что тут пора уже перейти на отрицательные числа. А между тем ее отец был даже не полностью реальным. (Но когда это останавливало влюбленную женщину?)

Сама Рима любила другого отца — бестолкового и реального, а не умничающего в газете. «Я была очень привязана к твоему отцу», — сказала Аддисон, предлагая Риме перебраться к ней, и, конечно, именно Аддисон и добавила третьего Билла Лэнсилла, уже полностью выдуманного.

Зачем, спрашивала порой Римина мать своего мужа, надо было делать из тебя убийцу жены? Пару раз она также спрашивала: зачем надо было изображать жену такой, что ее смогла бы сыграть Кэти Бейтс?

Полностью выдуманный Бим успел убить троих, но мать Римы говорила исключительно о жене. Самая живописная смерть, в которую Аддисон вложила всю свою душу. Несомненно, ей предшествовала другая смерть — в кукольном доме.

У Римы имелись свои вопросы к Аддисон. Неужели та думала, что очень весело учиться в школе Шейкер-Хайтс, если твой отец — знаменитый убийца? Аддисон стала крестной Римы, но потом об этом решении немало жалели — по крайней мере, женщины в Римином семействе. В этом смысле Аддисон никогда не оказывалась на высоте положения.

Все приятели Римы сходились на том, что ехать в Санта-Крус — не очень-то хорошая идея. «Там может быть опасно», — говорили они Риме, не ведая и о половине всех опасностей. Они не знали об акулах и подводных течениях. Они не знали о том, что прибрежные утесы размываются, а океан поднимается — аж на два миллиметра в год, а то и больше. Они не знали о страшной болезни, вызываемой мочой морского льва, — доктора в ней не разбираются, и, если подхватишь ее, тебя направляют к ветеринару, который разбирается в ней не намного больше. Они не знали, что в горах прячутся тайные лаборатории по производству наркотиков и что шоссе номер 17, ведущее в Сан-Хосе, — одно из самых гибельных во всем огромном штате, так что до устройства разделительной полосы его даже называли «Кровавой дорогой». Они не знали, что по центру города, крадучись, бродит клоун, словно в каком-нибудь фильме Феллини.

Зато они знали про землетрясения и вампиров. Некоторые смотрели бейсбол по телевизору как раз тогда, когда случилось землетрясение в Лома-Приета. Экран, по их словам, стал черным, потом на несколько секунд появилось плывущее изображение стадиона, а потом — снова чернота, уже окончательная. Санта-Крус, вспоминали они, находился совсем рядом с эпицентром, хотя чаще всего вспоминали про разрушенное шоссе в Окленде и машину, упавшую с моста Бей-бридж. Но ведь это же Калифорния. А Калифорния, как всем известно, — это землетрясения.

Все приятели Римы смотрели фильм «Пропащие ребята» и говорили, что приморская эспланада прямо-таки кишит вампирами. Не то чтобы это было всерьез, они видели лишь декорацию «Мировой столицы убийств», построенную специально для фильма, но та не имела ничего общего с реальным и страшным Санта-Крусом семидесятых, в котором орудовали два серийных убийцы и один массовый. Они не знали, как упорно (и безуспешно) город стремился стать вместо этого «мировой столицей серфинга».

Они говорили, что Санта-Крус — источник темной энергии. Высказав предупреждения и сняв тем самым груз со своей совести, они переводили разговор на другие темы. По правде говоря, Римин отъезд был для них облегчением. Нет, конечно, они любили Риму и надеялись, что она вернется. Не ее вина, что вокруг нее сразу же воцарялось какое-то уныние, образовывалось затемненное пространство.

И поэтому, если я скажу, что Рима проснулась в то первое утро, видя блестящий пирог солнца в голубом небе и чувствуя умиротворение от слов Максвелла Лейна, вы поймете, каким неожиданным, невероятным и чудесным было ее пробуждение.

 

Глава вторая

(1)

В то первое утро Рима встала не сразу. Встать означало сразу же втянуться во что-то — в качестве гостьи ли Аддисон, наемной ли работницы, крестной ли дочери или кого там еще. Кроме того, вставание неизбежно влекло за собой разговоры, а хорошее настроение Римы казалось ей слишком хрупким, чтобы выдержать беседу. Лучше было валяться в постели, следить за причудливым солнечным пятном, медленно скользящим по стене, вдыхать кедровый запах одеяла, слушать шум океана, похожий на гудение стиральной машины где-то вдалеке. Лучше было отстраненно, словно из того самого далека, отмечать, что она получила поддержку от смертельного врага отца и приют у смертельного врага матери. Если бы ее родители этого не хотели, то постарались бы не допустить.

На самом же деле в доме никого не было, о чем Рима узнала бы, спустись она вниз и прочти оставленную ей на кухне записку Аддисон.

Упущенная возможность: Рима с таким удовольствием получила бы в свое распоряжение целый дом, чтобы изучить его немного и, может быть, найти кукольный домик для «Ледяного города», где ее отец превратил кошку в смертельное оружие. Ночью явилась мысль: стала бы Аддисон возражать, если бы она, Рима, поставила на столик тот дом вместо обиталища мисс Тайм? И затем другая мысль: что с ней не так, если она вообще задумывается о подобных вещах?

Рима, — гласила непрочтенная записка, — собаки гуляют, я работаю в студии, Тильда вышла. Бери на завтрак что хочешь. Яйца и помидоры в холодильнике, хлеб в хлебнице. Встретимся за ланчем. А.

Теперь подробнее обо всем.

1. Беркли и Стэнфорд, без поводков, восторженно носились по берегу, охотясь за чайками размером с пляжные мячи; песок набивался им в шерсть, в уши, всюду. Потом таксы поссорятся из-за дохлой рыбы, их растащат, и они с позором вернутся домой. Все эти собачьи драки Аддисон именовала «Большой игрой».

2. Аддисон была в своей студии, и никто не знал, чем она занимается. За три последних года она не закончила ни одной книги, и вот уже два года ни один из близких знакомых не спрашивал: «Ну, как оно продвигается?»

Студию соорудили уже после того, как Аддисон купила дом. «Выселки», — называла ее Аддисон, хотя она примыкала к главному зданию. Туда надо было пройти по мощеной дорожке, через испанский дворик, мимо трельяжа с розами, глиняной купальни для птиц и толстой, сладко пахнущей смоковницы.

Студия была современным помещением, оборудованным беспроводным широкополосным Интернетом. Здесь стояли норвежское глубокое кресло для отдыха, письменный стол и стол для изготовления поделок. Стена, выходившая на океан, состояла из пяти стеклянных дверей, которые вдвигались одна в другую, так что в хорошую погоду комната превращалась в одну большую террасу. С потолка свисало нечто вроде скульптуры, собранной из различных орудий убийства, — подарок читателя из Нью-Гэмпшира. Когда задувал бриз, все это режущее, колющее, рубящее и раздробляющее оружие тихо звенело наподобие «музыки ветра».

Что еще? Никто не допускался в студию во время изготовления кукольных домиков. А это значило, что уже три года никто не входил туда, кроме самой Аддисон и ее любимого компьютерщика Веда Ямагаты, который параллельно работал в университете. Вед занимался апгрейдом всяческого оборудования, и его неизменное молчание явно могло — и должно было — быть куплено. Правда, про японскую мангу он говорил охотно.

Случайно внутрь студии заглянуть было невозможно: следовало забраться по скалам, а потом еще по стене. Но все равно Аддисон закрывала ставни всякий раз, когда покидала помещение.

Кому-то требуется намного больше трех лет, чтобы создать книгу. Но для Аддисон это было чем-то неслыханным. «Может, она больше ничего и не пишет, — судачили между собой приятели Аддисон, но лишь в ее отсутствие. — Да и зачем? Сколько книг может написать одна женщина?»

Аддисон была национальным достоянием. Даже если бы она не написала больше ни строчки, то все равно получала бы награды и премии до конца жизни. Последние два романа встретили холодный прием. Рецензенты упоминали о ранних произведениях со стандартной вежливостью — так, словно речь шла об умершем авторе. Никто не хотел быть в одной комнате с Аддисон, когда она читала их. Нет ничего постыдного в том, чтобы уйти вовремя.

И тем не менее Аддисон ежедневно, без единого пропуска, с восьми утра и до ланча пребывала в студии, а Тильда в это время пылесосила комнаты, собирая песок и собачью шерсть. Но сегодня

3. Тильда была в Сокеле, ожидая встречи в рамках двенадцатиступенчатой программы в «Стране Будды Медицины». Погода стояла прекрасная — царственная осень была самым теплым и солнечным временем года в Санта-Крус, — и Тильда решила остаться после встречи и совершить сорокаминутную прогулку под секвойями к красно-золотому храму. Двое служителей целыми днями красили храм. Занятие нескончаемое, как наведение порядка в доме, — красить храм в красный и золотой цвета вплоть до тепловой смерти Вселенной. Тильда еще не знала, вернется ли она к ланчу, — это зависело от того, что будут подавать в «Стране Будды Медицины».

Тильда была высокой, атлетически сложенной женщиной лет сорока пяти. Черные блестящие волосы ее были коротко подстрижены, левый ее бицепс обвивала татуировка змеи, головой вниз. Она прошла курс йоги в санта-крусском центре для ветеранов войн, где научилась стоять на голове с устойчивостью скалы. Тильда находилась на службе у Аддисон уже три года, став за это время больше чем просто домработницей. До того она некоторое время была бездомной и потому, хотя очень любила Аддисон, больше всего любила «Гнездо» — так, как капитан любит свое судно. Она разбиралась с сантехникой, выискивала неисправности в проводке, натирала до блеска паркет и бокалы.

Однако ее любовь к «Гнезду» не распространялась на кукольные домики — сущие рассадники пыли, требующие постоянной уборки. Аддисон сказала ей, что до землетрясения было еще четыре, но их раздавило рухнувшими книжными полками. Тильда старалась каждый раз вспоминать об этом, но все равно домиков, с ее точки зрения, было многовато. Их не просто надо было очищать от пыли, но и делать это так, чтобы не разрушить сцену преступления. Кое-где Тильде приходилось пользоваться зубочистками.

Во время землетрясения Тильда еще не жила в Санта-Крус, но ретроспективно гордилась тем, как мало пострадало «Гнездо». Славный дом! Трещина в одной из спален, побитый фарфор, четыре утраченных домика — вот и все. Когда утес, на котором стоял дом, трясло — как и все утесы в Санта-Крус, — Тильда воображала, как «Гнездо» сползает в океан и качается на волнах, подобно ковчегу.

Все устроилось следующим образом. Тильда обитала на первом этаже, в спальне сразу за кухней с отдельным выходом в сад, Аддисон — на втором, где располагались большой номер из нескольких комнат, библиотека еще большего размера и комнатка с телевизором, Рима — на третьем, где кроме ее спальни были еще две: Аддисон предоставляла их знакомым художникам, но сейчас обе пустовали.

«В твоем распоряжении будет целый этаж», — пообещала Аддисон, приглашая Риму, так что когда девушка вылезла из постели, она посчитала себя в полном праве обследовать эту часть здания.

Она сразу же заметила, что две остальные спальни меньше ее собственной, а ванная у них общая. Одна спальня выходила на океан, другая — на озеро (правда, в Кливленде никто бы не назвал это озером: в хорошем настроении его окрестили бы прудом, в плохом — лужей), а из Риминой спальни можно было видеть и то и другое плюс эспланаду. До чего же добра была к ней Аддисон!

Риме понравилось еще кое-что, но что именно, она уяснила для себя далеко не сразу. Это было связано с женщиной, жившей здесь раньше и уцелевшей после Команды Доннера, а также с комнатами, с домом в целом. В итоге Рима поняла: под конец жизни вокруг этой женщины было очень много народа, и ей понадобился большой дом вроде этого, чтобы разместить их. Кому не нравится счастливый конец? Он порой встречался даже в романах Аддисон.

Спальни были оформлены одинаково — латунные кровати, одеяла в клетку, застекленные книжные шкафы (в некоторых стояли произведения Аддисон), шерстяные коврики на полу и детективы про убийства. Риме попались на глаза: «Наши ангелы» (молодая женщина заколота на заднем сиденье синего кабриолета), «Путь очищения» (старушка, утопленная в собственной ванне), «Это случилось с кем-то другим» (старик, забитый насмерть вторым томом «Британской энциклопедии»).

И никаких признаков собак. Это озадачило Риму, но наконец она взглянула в окно и увидела, как обе таксы карабкаются по каменной лестнице, возвращаясь с пляжа. В полном изнеможении переваливались они на своих коротких лапах по высоким ступеням, совсем как пружина-слинки, только не вниз, а вверх. Одну держал за поводок парень в бандане, другую — девушка с рыжими волосами. Когда Рима спустилась вниз, все четверо были уже на кухне и, видимо, заканчивали свой завтрак из нескольких тостов с яйцом-пашот сверху. Собаки при виде Римы на мгновение оторвались от своих плошек и тут же уткнулись в них опять — похоже, решив, что теперь она в пределах их досягаемости и разорвать ее на части будет уже не так занимательно. В кухне пахло растаявшим маслом, дарами моря и усталыми собаками.

Парень и девушка выглядели как студенты (они и оказались студентами Университета Санта-Крус — третьего и четвертого курсов).

Девушка болтала:

— И вот она мне говорит: «Простите, но вы задеваете меня вашими волосами». А я сказала: «Извините», потому что всегда так говорю, это уже рефлекс, никак от этого не избавиться, даже когда и правда извиняюсь, говорю: «Извините». Я пригладила волосы, а через пять минут она хлопает меня по плечу: «Вы опять меня волосами задеваете». Так, как будто я нарочно вывожу ее из себя. Я уже не слышу музыку, я думаю, как мне быть с моими волосами. А ведь у меня не то чтобы громадная шевелюра.

— Может, просто непричесанная, — заметил парень, который читал газету, доедая одновременно свой тост с яйцом. Возможно, у него и вовсе не было волос, хотя из-за банданы сказать было затруднительно. — Может, ты просто растрепа.

— Не понимаю. — Девушка посмотрела на Риму. — Разве у меня такая громадная шевелюра?

— Нет, — ответила Рима.

Волосы у девушки и в самом деле были ярко-рыжими, исключая несколько розовых прядей у самого лица, но не как морковка, а, скорее, как клубничный десерт «Джелл-О». На ней были камуфляжные штаны, но при таких вызывающего вида волосах камуфляж казался бессмысленным. Хотя, может быть, девушка не хотела привлекать внимание к своим ногам? Тогда шевелюра служила отвлекающим средством. Но громадной ее никто не назвал бы.

— Вот видишь? — обратилась она к парню, затем повернула голову к Риме. — А вы, должно быть, Рима. Меня зовут Скорч. Я выгуливаю собак по утрам и вынимаю почту. А это Коди, он считает себя моим бойфрендом. Аддисон сказала, чтобы вы брали себе на завтрак все, что найдете. Она оставила вам записку. Она сейчас в студии и под страхом смерти запретила ее беспокоить. Хотите тост? Мы тут наготовили их на целый полк. А откуда вы знаете Аддисон?

— Она моя крестная.

Скорч помолчала, переваривая в уме сказанное.

— А у меня нет крестной, — заявила она расстроенно, словно крестные были у всех, кроме нее. — В моей семье это как-то не принято.

— Если хотите чай, есть кипяток, — вставил Коди, не поднимая головы от газеты.

— Извините, — сказала Скорч. — Совсем забыла! Чайник на плите, чай вон там. — Она показала на окно над раковиной. На подоконнике лежало несколько коробок, втиснутых между горшками с папоротником и плющом. Рима подошла поближе.

Кто-то в доме был большим любителем чая. Здесь имелись фруктовые чаи, зеленые чаи, черные чаи; очищающие чаи и укрепляющие чаи; чаи, которые освежали голову и способствовали отдыху; чаи для достижения долголетия, чаи для праздников, чаи для медитации.

Мудрость, богатство, здоровье или счастье? Какое чудовище могло бы заставить человека выбрать что-то одно? Рима вернулась к столу и принялась за тост.

Одна из такс села у ее ног. То была Беркли, самка, хотя Рима этого не знала. Беркли смотрела на нее до невозможности коричневыми глазами, вздыхая так, словно была тайно влюблена в Риму. Казалось, она даже не замечала тост, разве что едва заметно мигала, когда Рима подносила тот ко рту и клала обратно.

Но как только Скорч принялась собирать свои вещи — рюкзак, плащ, ключи от машины, — Беркли утратила к Риме всякий интерес и направилась, с безнадежным видом виляя хвостом, к дверям, где уже ждал Стэнфорд. Скорч опустилась на колени, чтобы попрощаться с собаками, и те осели на пол, словно сдутые шарики. Рима даже не предполагала, что они могут уменьшиться.

— Не смотрите на меня так. Извините. Я скоро вернусь, — успокоила их Скорч, затем обратилась к Риме: — Скажите Аддисон, что пришло письмо для Максвелла Лейна. Обычный мусор. Он может завести кредитку или что-то в этом роде. Оно на столе у входа вместе с остальной почтой.

— Его снова показывают, — сказал Коди. — Тот сериал восьмидесятых, где он с такими усами.

Внезапно Скорч болезненно закашлялась.

— Горло меня погубит. — Она потерла глаза. — Похоже, я простудилась.

— Все мы умрем от птичьего гриппа, — заявил Коди и, встряхнув газету, сложил ее. — Мне пора на занятия.

(2)

Стол, за которым завтракали, стоял в нише, выходившей окнами в сад. Листья смоковниц прижимались к стеклу, точно ладони; по столу были разбросаны солнечные пятна, плавившие масло. В углу имелся встроенный шкаф с фарфоровой посудой на полке, внизу помещался кукольный домик для романа «Пойло»: человек в смокинге лежал посреди атриума, приконченный неоткрытой бутылкой брюта. Рима вспомнила: именно тот факт, что бутылка не была открыта, и позволил распутать дело. А может, это было где-то у Агаты Кристи или Элизабет Джордж.

Посуда была расписана маками — такая некогда использовалась в вагоне-ресторане поезда на железной дороге Санта-Фе. Рима задумалась: откуда ей это известно? Она непонятно откуда знала множество вещей — вероятно, из давно забытых разговоров, книг, школьных уроков, телевизора и благодаря решению кроссвордов. Как и ее мать, Рима была верной поклонницей кроссвордов в «Нейшн» и в результате основательно изучила жаргон времен Второй мировой, особенно британский.

Она посмотрела на газету, оставленную Коди. То был тонкий, по-журнальному сброшюрованный еженедельник под названием «Гуд таймс», где сообщалось об аресте пятидесяти одного человека на Хеллоуин: двух за поножовщину и еще скольких-то (количество не уточнялось) — за мочеиспускание в общественном месте. Если верить газете, ситуация заметно улучшилась по сравнению с прошлым годом.

Рима приготовила себе еще один тост и попыталась поразмыслить относительно перспективы умереть от птичьего гриппа. И не сумела. Но легко смогла представить себе, что кто-то другой сумеет. Затем она подумала о письме Максвеллу Лейну. Можно вскрыть его, получить ту кредитку, купить что-нибудь. Так поступил бы Оливер. (Только не начинай думать про Оливера.) Оливер поступил бы так, просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

Она все еще оставалась в кухне, когда наконец явилась Аддисон, страшно голодная после того, чем она там у себя занималась. Рима подумала, не улизнуть ли в свою спальню, но это было бы слишком невежливо. Да и все равно им придется поближе познакомиться. Им придется выпивать вместе, и Рима почувствует себя неожиданно свободно или же просто напьется и тогда, наперекор благоразумию, спросит: «Так что именно у вас было с моим отцом?» Даже сейчас, попивая всего-навсего апельсиновый сок, Рима искренне считала, что все это было слишком давно — кого это волнует?

Но сей прискорбный разговор мог состояться только после начальной стадии общения, отмеченной избыточной вежливостью. Поэтому Рима осталась, рассчитывая поскорее пройти эту стадию, а Аддисон сосредоточилась на ланче, разрезая, соля и поедая помидоры прямо во время приготовления сэндвича, обильно нашпигованного помидорами. Это была Калифорния, и слово «осень» звучало здесь так же неадекватно, как и «озеро». По ходу дела Рима вспомнила о письме Максвеллу Лейну.

Аддисон сказала, что Максвелл Лейн получает огромное количество писем. Он числился в списках всех благотворительных обществ, и ни одна из этих некоммерческих организаций не смущалась тем, что Максвелл никогда не отвечает. Это было вдохновляющим свидетельством упорства филантропов, часто замечала Аддисон.

Максвеллом интересовались и политические объединения. Похоже, его считали одновременно левым — и расистом. Последнее было еще как-то понятно, но означало, что сторонники расизма неправильно воспринимают романы Аддисон или вообще их не читают (она предпочитала именно второе объяснение). Как любила говорить она, апологеты превосходства белой расы являли собой живое опровержение собственных теорий. Следует признать: Аддисон неодобрительно относилась ко многим своим читателям. А если хотите знать правду — то к большинству из них.

Так или иначе, Максвеллу приходили послания от таких изданий, как «Матушка Джонс» и «Скептик», а также от групп «Белая надежда», «Белые сердца» и «Новая Туле». Одна газета, хотя ее никто об этом не просил, держала его в курсе новостей о смешанных расах, другие изобличали Большую тройку, Большую семерку и Большого Брата.

Приходили, но очень редко и письма личного характера. Некоторые содержали предложения, которые больше подошли бы, по мнению Аддисон, мужчине помоложе. После этого ее заявления воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком ножа по разделочной доске. Риме хотелось узнать больше про эти предложения, но не хотелось задавать вопросы, на которые ее наталкивала Аддисон.

— А сколько лет Максвеллу? — поинтересовалась она вместо этого.

Ей и правда хотелось знать ответ. Аддисон обращалась с такими деталями несколько небрежно. Люди и более мозговитые, чем Рима, пытались составить единую хронологию для всех ее романов, но ничего не вышло. При нынешнем уровне развития математики это было явно невозможно.

— На восемь больше, чем мне. Семьдесят два.

Рима всерьез усомнилась — да и сама Аддисон, полагала она, не верила в это. Книжные персонажи стареют не так, как мы. Кое-кто не стареет вообще. Примером мог служить Римин отец: он умер, но убийца с его именем катил в зеленом «рамблере»-универсале на восток по шоссе № 80 и будет делать это всегда.

И потом, был человек из Риминого сна. Он не был старым ни для какого предложения. Рима во сне чувствовала его руку на своем плече.

Так, а что с математикой? Когда вышел первый роман про Максвелла, Аддисон было двадцать восемь. А значит, на самом деле Максвелл на двадцать восемь лет ее младше. Удивительно, что, когда Аддисон и отец Римы впервые встретились, Максвелла Лейна еще не существовало.

Если так, все встает на свои места. Он находится во вполне подходящем возрасте — тридцать пять — тридцать шесть лет. Вся жизнь впереди. Рима почувствовала какое-то особое удовлетворение. У Максвелла появились лишние тридцать шесть лет для раскрытия преступлений, и все это за счет чистой арифметики.

Аддисон закончила возиться с сэндвичем и села рядом с Римой. С одной стороны волосы ее были примяты так, словно она спала на этом боку. При свете дня она выглядела более хрупкой, а ее острые локти, казалось, были готовы сломаться при малейшем прикосновении. Бесчисленные интервьюеры дружно отмечали парадокс: автором жутких историй оказывалась тонкая, бледная женщина с приветливой улыбкой. Рима на мгновение задумалась о «приветливой улыбке»: что подразумевал этот журналистский штамп — большие зубы? Это совсем не значило, что улыбка Аддисон была неприятной. Наверное, нет. Рима толком еще не видела этой улыбки, но, по-видимому, та была довольно милой.

— Мне уже двадцать лет приносит письма один и тот же почтальон, — сказала Аддисон. — Кенни. Салливан. Кенни Салливан. — Она откусила от сэндвича.

Когда Рима взглянула на свою крестную в следующий раз, оказалось, что к щеке Аддисон прилип маленький ломтик помидора, а в глубокой складке у рта оказались семечко и кусочек кожуры кроваво-красного цвета. Удивительно, как один кроваво-красный мазок может изменить обычно дружелюбное лицо.

Римина мать считала писание детективов с убийствами вампирским занятием — так она выразилась на одном званом ужине. Правда, Рима не помнила, по какому поводу. Она решила из дочерней солидарности не говорить Аддисон о томатной кожуре.

Потом, у Аддисон была салфетка, и вполне возможно, она смахнула бы эту шкурку без единого слова с чьей-либо стороны.

И наконец, только Рима видела это. Не то чтобы она приняла какое-то решение — просто отстранилась от этой проблемы, предоставив событиям идти своим чередом.

Когда Рима вышла из задумчивости, Аддисон все еще рассказывала о Кенни Салливане. По ее словам, он стал известен после того, как доставил почту в банк в разгар ограбления. Салливан даже не заметил, что кассиры лежат на полу лицом вниз, — просто вошел, положил почту на стойку и вышел. Он всегда жил не столько внешними, сколько внутренними событиями. После этого Салливан стал героем программы Леттермана.

Но при этом — необычайная надежность: Салливана не останавливали ни дождь, ни снег, ни вооруженное ограбление, и он был готов доставить любое письмо для Максвелла в «Гнездо», что бы ни писали на конверте отправители. Если же вместо Салливана работал другой почтальон, письма для Максвелла частенько отправлялись в ковровую лавочку одной вдовы-португалки на Купер-стрит. У той был телефонный номер Аддисон, так что проблем не возникало. Ковры у вдовы были красивые, и два из них висели в гостиной.

— Надо сказать Кенни, что ты будешь жить здесь, — заметила Аддисон так просто, словно не была знаменитой писательницей с кусочками помидоров на лице. — Ты переадресовала свою почту сюда?

Шло обсуждение несложной секретарской работы, которую Рима станет выполнять для Аддисон, — составлять список намеченных дел, отвечать на звонки. Неплохо бы поэтому проявить хоть какие-то организаторские способности.

— Даже и не подумала, — заявила Рима.

— Кто сегодня пишет письма? — отозвалась Аддисон.

И покачала головой, сконфуженная оттого, что подняла этот вопрос. Она чувствовала себя виноватой — как и другие, она давно перешла на электронную почту. Аддисон вытерла глаза салфеткой. Томатная кожура осталась — она была далеко от глаз.

— Я сочувствую историкам. — Она вытерла руки. — Через сто лет мы будем знать больше о жизни в тысяча восемьсот шестом году, чем в две тысячи шестом. — Теперь она вытерла салфеткой подбородок.

— А как насчет романов? — поинтересовалась Рима.

— Не заслуживают доверия. В романах, например, никто не смотрит телевизор. Хочешь взглянуть на старые письма Максвеллу? На чердаке вроде осталось что-то.

Рима услышала звук шагов по кирпичной дорожке. Аддисон тоже услышала, так как заговорила о том, что велела Тильде забирать Римину почту, причем в тот самый момент, когда Рима сообщала Аддисон о следах помидоров на ее лице, показывая, где именно, на своем: на щеку — ключ заскрежетал в замке — и рот — повернулась ручка двери — так что, когда Тильда вошла, громко топая и сообщая, что день просто чудесный и что в «Стране Будды Медицины» она видела ястреба (невозможно, возразила Аддисон, добавив, что это, видимо, был краснохвостый сарыч, хотя даже Рима знала, что спутать их невозможно), державшего в когтях что-то вроде мыши, которая оказалась старой кроссовкой, — к этому моменту лицо Аддисон было уже совершенно чистым.

Затем все направились в спальню «Наши ангелы» на третьем этаже, и Аддисон велела Тильде спустить с потолка прикрепленную к нему лестницу. Это оказалось нелегко — Тильде пришлось, обмотав веревку вокруг руки, крепко упереться ногами; бицепсы ее вздулись, вытатуированная змея увеличилась в размерах. Петли нещадно визжали и трещали. Беркли и Стэнфорд с бешеным лаем прибежали на шум.

— Пять-шесть лет назад на чердаке завелась мышь, — пояснила Аддисон, стараясь перекричать собак. — С тех пор это их любимое место. Пусть лучше лезут первыми. Иначе будут путаться под ногами.

Тильда вернулась к ястребу и кроссовке, которые считала неким предзнаменованием. «Что бы это могло значить?» — громко повторяла она. Одно дело — получить послание от Вселенной, и совсем другое — успешно его расшифровать.

Нижний конец лестницы очутился на полу, и собаки кинулись к ней. Лай сделался возбужденнее и выше по тону.

— Что твои радиопомехи, — сказала Аддисон, слишком озабоченная определением птицы, чтобы всерьез думать о кроссовке.

 

Глава третья

(1)

Чердак разочаровал Риму. Это не был романтический чердак с деревянными лошадками, клетками для птиц и фатами. Не было это и жутковатым хранилищем чучел, манекенов и, опять же, свадебных вуалей. В основном там лежали коробки, многие — с книгами самой Аддисон, которые не открывались ни разу. Здесь были первоиздания, издания на иностранных языках, издания большого формата, издания книжных клубов, издания в твердом переплете и издания в бумажной обложке, крупно- и мелкоформатные.

Свет просачивался сквозь две полуприкрытые вентиляционные отдушины — ровно в той степени, чтобы Рима могла составить себе общее представление о чердаке. Аддисон принесла с собой фонарик, который включила и передала Тильде. Та принялась двигаться между книжных стопок, переворачивая верхние коробки набок, чтобы прочесть этикетки на нижней стороне. Поднявшаяся пыль вертелась в фонарном луче. Собаки несколько успокоились и дисциплинированно все обнюхивали, прокладывая себе путь под грудой старых стульев из столовой, которые при этом слегка покачивались.

Когда глаза Римы привыкли к полумраку, на чердаке обнаружилось кое-что занятное. Например, она чуть не наступила на лампу с основанием в виде сфинкса — без абажура, лампочки и штепселя. Нос у сфинкса был отбит, и Рима не могла понять, сделано это при изготовлении, в качестве подделки под древность, или нос утрачен позднее. Она не знала, что лампа была материальным воплощением премии Иллинойского университета (за работы в области общественных наук), присужденной, видимо, за привлечение внимания к предметам занятий оных и даже за некоторое их освещение.

За много лет у Аддисон накопилось множество наград, включая и эту — за «Среднюю величину» 1979 года. Она предпочитала съедобные награды, но такие выдавались редко.

С одной из самых высоких стопок свисали плакаты. На верхнем красовался Харрисон Форд в синей рабочей рубашке, с книгой на коленях. Рима не могла разглядеть названия и попыталась предположить, что за книгу Харрисон Форд мог бы читать, но безуспешно. Так или иначе, книгу Форд не читал. Она отодвинула плакат, желая посмотреть, что там дальше. На следующем была изображена Аддисон, стоявшая под комплектом орудий убийства, обведенным линией, — получалось что-то вроде «пузыря» из комикса. Аддисон читала «Вечер выпускников», о котором Рима знала лишь потому, что видела этот плакат раньше. Он служил анонсом для серии «Выбор знаменитостей» Американской библиотечной ассоциации и висел в библиотеке Риминого колледжа в первый год ее учебы. Затем его сменил другой, с Антонио Бандерасом, читающим «Дон Кихота», в чем нельзя было не видеть прогресса, пусть даже Аддисон была Риминой крестной — по крайней мере, в тех случаях, когда об этом было полезно вспоминать.

Но больше всего, с изрядным отрывом от прочего, привлекла ее внимание шеренга пластмассовых Санта-Клаусов, каждый фута четыре высотой. Рима насчитала целых восемь — они выстроились вдоль стены, словно в ожидании расстрела.

Собаки прекратили охоту на мышей. Рима решила, что они принялись играть друг с другом, но оказалось, что занятие их не столь невинно. Аддисон отогнала таксу, которая была сверху (Беркли), и взяла на руки ту, что была снизу (Стэнфорда).

— Они брат и сестра, — объяснила она. — Оба кастрированы, само собой. Так что без последствий. Кроме того, что приходится все это наблюдать.

Стэнфорд стал принюхиваться, сидя на руках у Аддисон, и наконец морда его оказалась у нее на плече. Он сумрачно поглядел на Риму из-за пряди Аддисоновых волос.

— Тебе не кажется, что он опять набирает вес? — спросила Аддисон у Тильды.

— Доктор Санчес в последний раз сказал, что он сбросил один фунт, — сказала та. — Счастья-то сколько.

— Таксы очень любят поесть, — стала объяснять Аддисон Риме. — Когда их кормят, это для них праздник. Но спина таксы не выдерживает лишнего веса. Поэтому мы обязаны быть холодными и безжалостными.

Рима вспомнила завтрак с тостами. Получается, одни из нас холоднее и безжалостнее других.

Тильда пошла вдоль длинной стены чердака, заставленной самыми высокими стопками. Рима присоединилась к ней, взяв фонарь, и та могла теперь переворачивать большие коробки обеими руками. От Тильды пахло утренней прогулкой — не столько потом, сколько деревьями и грязью, а из-под этих запахов пробивался аромат миндального мыла.

Тильда читала вслух надписи на этикетках, по мере того как Рима освещала их фонарем. «Рецензии и интервью, 1982–85». «Карты и планы этажей». «Кампания по выборам губернатора, 1962». «Начатое и брошенное». «Переписка/Письма издателю».

— Если специально не указано, значит, моя, а не Максвелла, — сказала Аддисон.

Пыль все сильнее проникала в нос Риме. Она чихнула, луч фонаря качнулся. «Будь здорова», — пожелала ей Аддисон.

Чердак все больше проникал в мысли Римы. Коробки казались ей остатками чего-то большего — написанной книги, важного дела, целой жизни. И еще эти Санта-Клаусы. Вот все, что мы можем сохранить, подумала Рима. Вот все, что остается. И что дает это пристрастие к обломкам былого? Если иметь у себя лампу-сфинкса, это что-нибудь добавит настоящему сфинксу или убавит? Если птица хватает кроссовку, это уже больше чем кроссовка или нет?

— «Пало-Альто», — читала Тильда, — «Интервью, тысяча девятьсот девяносто — девяносто два». «Фото/Вентура». «Квитанции, тысяча девятьсот семьдесят четыре — восемьдесят четыре». «Рождественские открытки»… «Еженедельник восемьдесят девятого года».

Она восстановила кипу в первозданном виде и перешла к следующей. Сверху стояла небольшая обувная коробка с помятыми уголками и крышкой, привязанной шнурком. Рима навела фонарь — он высветил единственное слово: «Бим».

Тильда не стала читать его вслух и забрала у Римы фонарь: проходы между стопками стали уже, и места для двоих было мало. Возможно, слово это ничего не значило для Тильды. Рима не видела ее лица — лишь черные немигающие глаза вытатуированной змеи.

Вероятно, в коробке хранились материалы о книжном персонаже, а не об отце Римы. А может, на этикетке и вовсе значилось «Бин» или «Бен». А может, это сокращение. БИМ. Бостонский интернет-магазин. Бюро инопланетного менеджмента.

— Звонил Мартин. — Тильда выпрямилась и повернулась к Риме; пыль и собачья шерсть колебались в луче фонарика. — Мой сын. В общем-то, растила его не я, а отец. Очень многого добился, прекрасный мальчик. Да и не мальчик уже. Двадцать шесть лет.

Оливеру, останься он в живых, было бы тоже двадцать шесть. Рима неожиданно почувствовала неприязнь к Мартину — тот прожил целых двадцать шесть лет и не знает, как это здорово. Чувство это было столь неправильным, что Рима снова чихнула. «Будь здорова», — вновь отозвалась Аддисон, но Рима не заслуживала этого и потому ощутила себя еще более виноватой.

— Он приезжает в пятницу после работы. Ничего, если я отведу ему спальню? Не хочется, чтобы он возвращался по Семнадцатому шоссе в темноте.

— Мы всегда рады Мартину, — сказала Аддисон, поглядев на Риму.

Вот что значил этот взгляд: не волнуйся, Мартин ни в коем случае не останется на ночь. А вот как поняла его Рима: я знаю, что пообещала предоставить тебе весь этаж, и теперь сожалею, что сказала это.

— «Письма/Максвелл»? — спросила Тильда.

— Именно, — ответила Аддисон.

Коробка оказалась довольно большой, и Тильде пришлось задействовать обе руки. Она протянула фонарь Аддисон. Луч, покачнувшись, высветил лампу-сфинкса, стулья из столовой, Римины туфли, прошелся по Санта-Клаусам, скользнул по обувной коробке со смятым углом и превратил глаза таксы (Беркли) в два зеркала.

— Вам понравится Мартин, — сказала Тильда Риме, между тем как Аддисон в темноте за ее спиной снова взглянула на Риму — пристально и в упор.

Взгляд означал: Мартин — противный и хитрый тип. А вот как поняла его Рима: я знаю, что пообещала предоставить тебе весь этаж, и теперь сожалею, что сказала это.

(2)

Писем в коробке оказалось больше, чем думала Рима. Они лежали кучей без всякого видимого порядка — одни в конвертах, другие нет, одни напечатаны на машинке, другие написаны от руки. Интересно, Максвелл ответил хоть на одно? Надо бы спросить, конечно. На самом деле письма Максвеллу не настолько интересовали Риму, как полагала Аддисон, но признаться в этом было бы невежливо. Куда больше ее занимала коробка с именем отца.

С тех пор как умер отец, Риме перестало хватать сосредоточенности, чтобы браться за книги. Письма же были короткими, ни к чему не обязывающими, — подходящее чтение взамен книг. Рима немного почитала их перед сном.

Первое, без конверта, было написано бледно-голубыми чернилами на бумаге с дырочками для скоросшивателя.

1410 Кинг-стрит

Джексон-хоул, Вайоминг

7 июля 1981 г.

Дорогой Максвелл!

Думаю, мы понравились бы друг другу при встрече, ведь у нас так много общего. Мы оба воспитывались отцами, детство наше было одиноким. Сложно жить, если был одиноким ребенком, правда? Мальчишкой я хотел поскорее вырасти и переехать куда-нибудь, а сейчас я хочу лишь вернуться назад и начать все заново, в другом месте, с другой семьей. После несчастливого детства, как я теперь думаю, можно построить «счастливую жизнь», но ты никогда не перестанешь желать счастливого детства, а его уже нельзя получить никак.

Мы оба молчаливые люди. Моя жена все время твердит, что я слишком мало говорю, что я проглотил язык и что она дала бы доллар, лишь бы узнать, о чем я думаю. Я не разгадываю преступлений, но кое-чего добился в жизни. У меня есть заправка и магазин для рыболовов, которые я купил сам, без посторонней помощи, и теперь я коплю на лодку. Я собираюсь жить круглый год там, куда люди приезжают на отдых. Важно лишь копить деньги и иметь определенный план. Я только хотел, чтобы вы знали, что есть человек, который вас понимает.

Искренне Ваш,

P. S. В детстве я читал много книг, потому что это было средство сбежать в другой мир, а вовсе не потому, что меня заставляли. И я привык думать, что книжные герои — это непридуманные, настоящие люди. Я знаю, что Вы придуманный персонаж, но Вы кажетесь мне настоящим. Думаю, из моей жизни выйдет хорошая книга и благодаря ей другие ребята смогут чего-нибудь добиться. Б. К.

Карандашом на разлинованной бумаге:

В самом унылом доме

На самой унылой улице

Самого унылого города

В мире.

Уважаемый мистер Лейн!

Мне десять лет, и в библиотеке мне не выдают книги про Вас, потому что они все стоят в отделе для взрослых. Взрослые в нашем городе очень заботятся о том, что читают дети. Но я все равно знаю, как доставать эти книги! Как Вы думаете, это правильно — не разрешать читать книги про Вас и разрешать смотреть на Вас по телевизору? Я знаю одну такую семью!

Черными чернилами на бумаге фирмы «Итон»:

17 марта 1985 г.

Дорогой Макс!

Я знаю, ты еще не готов услышать это, но без нее тебе лучше. Она недостаточно хороша для тебя, и не одна я так думаю. Знаешь, что тебе нужно для улучшения настроения? Выпить и наплевать на все вокруг. Скажи А. Б. Эрли, что тебе давно уже пора завести новую подружку. Скажи ей, что читатели хотят видеть тебя счастливым. Это ведь она решает, так? Мы тут все считаем, прожив десять лет замужем, что у нас все хорошо, что у нас лучшая на свете семья. А потом оказывается, что муж давно поимел всех твоих подружек на барбекю или школьной вечеринке и ты одна во всем городе не знаешь этого. Настоящая жизнь совсем непохожа на роман — это просто то, что происходит. Но ты ведь можешь стать счастливым в любой момент, как только этого пожелает миссис Эрли. Почему же она не хочет? Если ты всегда будешь в таком депресняке, я перестану читать книги про тебя. Если бы это зависело от меня, я бы начала с твоих губ, а потом взялась… догадайся за что?

Я нужна тебе, но мое имя тебе совсем не нужно.

Рима решила, что это и есть неподходящее предложение, и подумала с надеждой, что следующие окажутся более конкретными.

Рукописные послания требовали немалых усилий по дешифровке. Рима стала искать что-нибудь напечатанное на машинке и нашла — на папиросной бумаге, такой тонкой, что на месте некоторых слов были дыры. Это оказался последний лист письма. Первое, что увидела Рима, было имя ее отца.

…был еще кто-то, кто хотел и мог. И вот я думаю, что Бим Лэнсилл был неспособен никого убить. Он всегда выглядел таким правильным. По-моему, на этот раз Вы ошиблись.

Держу пари, что если намазать ядом кошачьи когти, кошка слижет его, как бы ни было это противно на вкус. Кошки очень следят за собой. Я знаю, о чем говорю: у меня их двадцать две.

Конечно, это все при условии, что «Ледяной город» — детектив. Но так ли это? По аннотации на обложке нельзя сделать такого вывода. В романе ужасов кошка могла бы действовать сама по себе. Мир шире, чем Вы думаете, мистер Лейн, и та истина, к которой вы приходите, часто зависит от отправной точки. Я знала Вашего отца почти так же хорошо, как и другие. Он без восторга относился к современности и был в этом прав.

С уважением,

P. S. Про кошку — это, конечно, шутка.

Рима почувствовала невольное расположение к женщине, считавшей, что ее отца обвинили несправедливо. Она стала перебирать письма, рассчитывая найти начало послания, но безуспешно. Пальцы стали неприятно пыльными. Поставив коробку на пол, Рима пошла мыть руки и готовиться ко сну.

Она подумала о том, что на следующий день надо бы еще поискать первый лист того письма, а заодно перечитать «Ледяной город» — может, там был кто-то, собравшийся прикончить именно кошку? Это не объясняло, само собой, другие смерти, но все же убить двух человек не так скверно, как трех. Причем только убийство посредством кошки получалось тогда заранее спланированным. Только смерть жены была убийством первой степени. Но совершенным другим? Гипотетическим кошконенавистником? Пожалуй, перечитать будет в ее силах — это совсем не то, что читать. К тому же Рима перечитывала «Ледяной город» довольно часто. Если знаешь книгу вдоль и поперек, не требуется слишком много концентрации.

Максвеллу туго придется, если окажется, что все эти годы он был не прав. Он и так чувствовал себя крайне тревожно. Прямо-таки был объят страхом. Но Рима хранила верность Биму — и как ее было не понять?

 

Глава четвертая

(1)

«Ледяной город I»: пролог

Сегодня приходила девушка со светло-русыми волосами и острым подбородком, назвалась журналисткой. Она будто бы пишет заметки по истории Лагеря Вечной Жизни для отдела местных новостей газеты. По ее словам, люди снова интересуются коммунами из-за того массового самоубийства в Гвиане. [16]

Потом она неожиданно перешла к финалу всех этих событий: 1963 год, гибель людей, начиная с моего отца. Разве можно ее осуждать? Какой журналист не надеется найти за кулисами любой истории шантаж, секс и убийство?

В какой-то момент я подумал: не кроется ли за этим личный интерес? Может, она — дочь Кэтлин? Что-то в ее взгляде напоминало Кэтлин, этого сбрендившего эльфа.

Я приготовил ей кофе, но она не стала пить. Я показал ей отцовскую фотографию тех лет, когда он был намного моложе меня сегодняшнего, и снимок для журнала: брат Исайя стоит под ярким солнцем. Я спросил ее: согласилась бы она жить вечно, представься такая возможность? Но ответа не получил.

— Расскажите про Максвелла Лейна, — попросила она. — Ведь это вы наняли его, так?

Узнать об этом она никак не могла.

Обычно меня много спрашивают про Максвелла Лейна. У меня есть стандартные ответы, записанные и заученные. Но я никогда никому не говорил, что именно я привел Максвелла в Лагерь Вечной Жизни.

Все последние годы я заваливал себя работой, чтобы забыть об этом. Я сказал девушке, что это неправда, и указал ей на дверь. И вот я остался наедине с остывшим кофе, запахом лавандовой воды и сигаретами. Теперь я ничем не могу отгородиться от воспоминаний.

(2)

На следующий день пошел дождь — не ливневый, а куда более редкий, но достаточно громкий, чтобы перекрыть шум океана: Рима осознала это при пробуждении. Она не могла вспомнить, что ей снилось, но сны были плохими; вместо облегчения, как это бывает с большинством людей, она испытала прилив дурного настроения. Ее истинная жизнь была такова — одиночество, заброшенность, неправильные люди вокруг, и ничего не поделать с этим. Но это не означало, что сны непременно должны быть плохими. Рима решила оставаться в постели, пока голод не станет невыносимым.

Часы в прихожей пробили четверть часа, половину, три четверти. Рима услышала лай спускающихся по лестнице собак, затем где-то в глубине дома раздался приглушенный звонок телефона. Стук экологически чистых деревянных сабо в прихожей. Три несильных удара в Римину дверь.

Стучала Тильда, которая вошла и заговорила оживленно, но при этом как бы оправдываясь. Как выяснилось, звонила Скорч, которая то ли простудилась, то ли загрипповала, в университете творилось что-то ужасное, и по такой погоде она не могла выгуливать собак. Она очень, очень извинялась. Коди тоже не мог заняться собаками по причине экзамена, а об Аддисон, естественно, речь даже не шла; она уже принялась за работу. У самой же Тильды был назначен прием у зубного — бездомная жизнь плохо отражается на зубах, — на который она уже немного опаздывала и при дальнейшей задержке могла опоздать совсем, причем платить пришлось бы все равно, а нового визита Тильда еще долго не смогла бы себе позволить.

Собаки терпеть не могут долго гулять под дождем, заставить их можно только силой. Как Рима — не очень против их выгулять? Можно взять дождевую шляпу, которая висит на кухонной двери, и пластиковые пакеты на буфете.

— Просто дайте им несколько минут побегать, — сказала Тильда, — а потом они замерзнут и запросятся домой.

Рима подумала, что пока не настолько хорошо знакома с собаками для подобного поручения. Всего лишь вчера они ломились в ее дверь, точно два бодливых барана. А если они убегут? К тому же она планировала на это утро далеко не столь активное времяпрепровождение.

Но отказаться было нельзя. Рима с трудом встала, оделась и спустилась в кухню, где ждали собаки. Тильда уже ушла. Беркли и Стэнфорд натягивали поводки, дрожа от возбуждения.

Когда Рима и таксы спускались по ступенькам к пляжу, навстречу им шла женщина азиатской внешности с большим белым псом. Женщина что-то сказала ему, и тот сел, пропуская двух собачек поменьше. Когда Рима проходила мимо, женщина заговорила снова, объясняя на ломаном английском, что во второй половине дня ее не будет, но перед обедом состоится еще одна прогулка. Это поразило Риму. Женщина разговаривала с собакой — так почему не применить язык, который ей знаком лучше?

Дождевые капли стекали с Риминой шляпы, кофта понемногу намокала. Небо было уныло-стального цвета. Полуостров Монтерей прятался за стеной тумана; стык между небом и морем казался размытым, будто его прочертили карандашом и не до конца стерли. Песочники выискивали что-то, по их мнению, съедобное в воде у самого берега. Пролетел пеликан — так низко, что кончики его огромных крыльев задевали воду, как весла. Рима присела на колени и отпустила поводки.

Повернувшись, она впервые взглянула на дом при свете дня снаружи. Оказалось, что он выкрашен в белый и голубой цвета. Одна из стен была отделана плиткой наподобие рыбьей чешуи, а в крышу вдоль карниза были вделаны золотистые раковины. Все сооружение венчал круглый купол с белым флюгером наверху. Рима нашла и свое окно с полуоткрытыми ставнями. Под ним, продолжая третий этаж, была терраса, выходившая на океан. При хорошей погоде, решила Рима, она, будь это ее дом, иногда ночевала бы на террасе.

На пляже были еще только два человека — женщина в свитере с поднятым капюшоном и мужчина в оранжевом плаще, оказавшийся смотрителем службы контроля за животными. Он объяснил Риме, скорее печально, чем разгневанно, что чуть дальше есть пляж, где собаки могут ходить без поводка, но здесь это запрещено, и выписал два штрафа — по одному на каждую таксу. От дождя бумага размокла, и прочесть квитанции было невозможно.

У Римы имелось на этот счет несколько возражений.

Она из Кливленда и ничего не знает о правилах, касающихся собак. [У входа на пляж есть таблички — надо внимательно их читать.]

Кому это мешает — ведь на пляже никого нет? [Закон есть закон.]

Она живет в двух шагах отсюда, а на тот, другой пляж надо ехать на машине. [Большинство людей, которые пользуются собачьим пляжем, добираются туда на машине. Разве она не знает, как дорого стоит здесь недвижимость у самого моря? На зарплату смотрителя домик у моря не купишь. Так какой, она говорит, адрес?]

Собаки принадлежат известной писательнице Аддисон Эрли. Он когда-нибудь слышал об Аддисон Эрли? [Нет, не слышал. Но он узнал собак — в последний раз, когда те были на пляже, он ограничился предупреждением. Видимо, это не подействовало.]

А слышал он что-нибудь про Максвелла Лейна? Аддисон Эрли пишет книги про Максвелла Лейна. [Ну да. Прошлым вечером он как раз смотрел по телевизору сериал про Максвелла Лейна. Лучше бы он поспал этот час.]

Смотритель протянул ей влажные квитанции и ушел. К этому времени поводки уже были в руках Римы, что встревожило такс и сильно им не понравилось. Пока Рима разговаривала, они бегали вокруг ее ног в беспокойной пляске. Вскоре она обнаружила, что не может сделать ни шага и нагнулась, чтобы распутать собак.

Подошла женщина в свитере с капюшоном.

— Хорошие песики, — сказала она. С капюшона сочилась вода. Нос женщины был красным и распухшим, словно она часто сморкалась. Лет ей было где-то между сорока и шестьюдесятью. — Не повезло вам с этим штрафом. Иногда от них просто не отвязаться. Давайте я помогу. — Она взяла поводки из рук Римы, распутала их, вручила Риме поводок Стэнфорда, а Беркли оставила себе.

— Спасибо, — поблагодарила Рима, протягивая руку за вторым поводком, но женщина только улыбнулась и направилась вверх по ступенькам.

Они миновали ворота, пошли по дорожке, мимо смоковницы. Пока Рима открывала дверь, женщина стояла позади, но затем, вместо того чтобы передать ей Беркли, переступила через порог, опередив Риму.

— Эй! — обеспокоилась Рима. — Эй! — Отпустив Стэнфорда, она рванулась следом за женщиной.

Та стояла посреди кухни, медленно поворачиваясь и оглядывая шкафы, плакаты, растения. Потом она отдала Риме поводок.

— Отличные чаи, — сказала она и пошла обратно.

Рима стояла у порога и, когда убедилась, что женщина спускается по лестнице на пляж, заперла дверь.

(3)

Рима утешила себя тем, что женщина находилась в доме недолго, а одна — и того меньше. Другим утешением была мысль о том, что она оказалась права и прогулка с собаками — это выше ее сил. Поднявшись наверх, Рима скинула с себя мокрую одежду и растянулась в постели, откуда ей и вылезать не следовало бы.

Услышав, что Тильда возвращается, она спустилась вновь. Уже настало время ланча, Аддисон с Тильдой были на кухне. Свистел чайник, все окна запотели. Тильда варила сосиски. По радио пел Джон Фогерти — «Идти сквозь ураган»: успокаивающая, гармоничная, восхитительная мелодия. Рима подумала, что это станет точкой в утренней истории.

— Посмотри. — Аддисон протянула Риме «Сан-Хосе меркьюри ньюс».

Рима прочла заголовок: «Морские львы напали на посетителей аквапарка в Сан-Франциско». Это была вовсе не та статья, на которую Аддисон хотела обратить ее внимание. Аддисон имела в виду совсем другую статью: «Холи-Сити продается впервые в истории».

Рима не понимала, зачем извещать ее о нападении морских львов, — кроме того, что такая новость была интересна сама по себе. Из своей комнаты она порой слышала их лай. Наверняка в Санта-Крус было много этих зверей.

С Холи-Сити все было бы еще непонятнее. Из статьи Рима могла узнать, что за него запрашивают одиннадцать миллионов долларов. Общая площадь составляла сто сорок акров, а владельцами были три старика за восемьдесят. В 1920–1960-х годах Холи-Сити был местопребыванием секты, возглавляемой Уильямом Райкером. Газета описывала его как торговца галстуками, который изобрел собственную религию, и отмечала, что он четыре раза баллотировался в губернаторы, но так и не преуспел, обвинялся в двоеженстве, мошенничестве, неуплате налогов, подрывной деятельности и убийстве, но так и не сел. Умер Райкер в 1969-м.

В тридцатые годы его секта насчитывала около трехсот человек, но число их резко уменьшилось, когда самой ходовой дорогой к побережью стало Семнадцатое шоссе. В шестидесятые собственность ненадолго перешла в руки одного музыкального директора из Голливуда, он продал ее группе инвесторов, а те в 1968-м — теперешним собственникам, с условием, что восемь оставшихся членов секты не только получат право остаться, но и будут получать в течение восьми лет по тысяче долларов в год либо их эквивалент продуктами, одеждой и жилплощадью.

В семидесятые пустующие здания заняли хиппи, но затем их согнали. Единственным живым видом деятельности осталось производство художественного стекла. Из зданий мало какие сохранились — дом самого Райкера и еще несколько, но в Холи-Сити имелись ручьи, водопады, утесы и долины, а также десять пустующих участков под застройку. Однако собственники хотели сохранить все владение как парк, а не отдавать его застройщикам.

Все это содержалось в газетной статье. Но Риме хотелось выговориться, и поэтому ее взаимонепонимание с Аддисон так и не выплыло наружу. Вместо этого Рима рассказала об утреннем вторжении, но кратко, без драматических подробностей.

Аддисон поинтересовалась, как выглядела женщина. С рыжими волосами? С анхом на шее? Тут была, по ее словам, одна такая, которая постоянно бродила по пляжу, и однажды ее видели роющейся в мусоре. Рима не знала, расстроена Аддисон или нет и если да, то насколько. Она не смотрела на Риму, а некоторые как раз не смотрят на собеседника, когда рассержены на него, но принадлежала ли Аддисон к их числу? Ведущий наконец объявил название радиостанции — KPIG.

— Ну, анх каждый может купить, — заметила Тильда. — Это еще ничего не значит.

— На ней был капюшон, — объяснила Рима. — Я не видела, что у нее на шее. И волос тоже не видела. Она была здесь минуту, не больше. И только на кухне.

— Посторонних нельзя пускать в дом, — объявила Тильда, словно Рима об этом не знала.

Собаки вели себя необычно тихо для обеденного времени. Где были они, с их острыми зубами, когда их так не хватало? Почему Рима должна быть одна виновата во всем?

Вдруг она вспомнила о квитанциях. Там, на пляже, под дождем, расплывающиеся чернила… а что дальше? Видимо, квитанции наверху. Надо их принести. Оливер твердо верил, что плохие новости надо вываливать все в один прием, а не огорчать маму несколько раз. Иногда мама обнаруживала, что Оливер кое-что утаил, и тогда он объяснял, что ждет, пока плохие новости не накопятся.

Рима встала с намерением пойти к себе и обшарить карманы кофты и джинсов в поисках квитанции. Но когда она проходила мимо Тильды, та поймала ее за руку и повернула лицом к углу кухни.

Тильда показывала пальцем на крошечный застекленный атриум домика из «Пойла». Орудие убийства — бутылка из-под шампанского — лежало на своем месте под листами папоротника; пробка, как и раньше, была в горлышке. Но тело жертвы, облаченной в смокинг, — тело исчезло.

 

Глава пятая

(1)

У пропавшего было имя: Томас Гранд, секретный агент, специализирующийся на внутреннем терроризме — задолго до осады Уэйко, событий в Оклахома-Сити и Унабомбера, задолго до того, как белые американцы из среднего класса вообще узнали, что это такое. Тильда и Аддисон пустились в обсуждение, стоит ли вызывать полицию.

Тильда была против. Когда она жила на улице, произошли два убийства бездомных, и полиция не раскрыла ни одного. Все, что они могли сделать, по ее наблюдениям, — это выдать несколько реплик по поводу бездомных, совершенно неуместных реплик, по ее мнению. Тильда не верила в полицию.

Рима хотела было заметить, что, по официальным отчетам, лишь шестьдесят процентов дел об убийствах закрывается, но так как не помнила, откуда эта цифра и верна ли она вообще, то предпочла помалкивать. Шестьдесят процентов — много это или мало? По сравнению с другими видами преступлений — грабежами, изнасилованиями, кражами, — показатель был, по всей видимости, весьма приличным.

Аддисон тоже была против. Ей казалось, что из этого можно сделать историю и выложить ее в Интернет, где та будет жить вечно. И не на каком-нибудь никому неведомом сайте, а на странице новостей «Америка онлайн». Если там появляются заголовки вроде «Авиакомпания извинилась перед пассажиром, который больше не мог терпеть», то, очевидно, и такая тема не покажется слишком низменной. Большую часть своей взрослой жизни Аддисон провела в искреннем убеждении, что очень многие из читающей публики и все новостники будут счастливы, если она погибнет каким-нибудь необычным и загадочным способом. Она сказала, что уже предупредила eBay, и предложила запирать входные двери, даже если дома кто-то есть.

Беседу троих женщин нарушил легендарный Кенни Салливан. Аддисон вышла на дорожку, чтобы сообщить ему о происшествии. Рима слышала, как прославленный почтальон заверяет ее, что спросит у соседей — конечно, со всей осторожностью. Может быть, кто-то из них видел еще что-нибудь.

Потом все трое уселись есть сосиски, пить чай и слушать радио. Аддисон и Тильда не раз и не два принимались уверять Риму, что она ни в чем не виновата. Обе повторяли это так часто, что та утратила доверие к их словам.

Рима была поражена. Преступление совершено в доме всемирно известной детективщицы, и никто, видимо, не собирается его раскрывать! Ей пришло в голову, что она-то и есть главная подозреваемая. Беспокойно ведущая себя девушка, только-только поселившаяся в доме, которая выдала малоправдоподобную историю и очень невразумительное описание злоумышленницы.

Как говорил Максвелл Лейн, «лучший способ снять с себя подозрения — это найти виновного». Будь Рима всемирно известной детективщицей, она бы знала, как это сделать. На месте Аддисон она как минимум обыскала бы комнату Римы. И единственное, что говорило в ее пользу, — то, что подозрение слишком уж явно падало на нее.

(2)

Но даже без Томаса Гранда в «Гнезде» хватало крошечных тел. В последующие несколько дней Рима обнаружила еще несколько жертв: «Смерть из коробки» — яд в овсяных хлопьях; «Один из нас» — гремучая змея в медицинском чемоданчике; «Вдова Рид» — тяпка в кустах. Последняя сцена была особенно кошмарной — капельки крови на листьях в саду и на плитах дорожки. Рима устыдилась того, что любила эту книгу едва ли не больше других, — она никогда не представляла себе таких подробностей. Домик из «Вдовы Рид» стоял в столовой.

А вот чего Рима не обнаружила: домика для «Ледяного города»; квитанций на оплату штрафа за собак; первой страницы письма на папиросной бумаге.

Однако ей удалось найти другое письмо на такой же бумаге, предположительно от той же самой женщины.

21200 Олд-Санта-Крус-хайвей

Холи-Сити, Калифорния, 95026

4 мая 1983 г.

Уважаемый Максвелл Лейн!

Надеюсь, что Вы получили мое письмо от 20 апреля, пусть даже и не ответили на него. Это не издевка, я и не рассчитывала на ответ. Полагаю, Вы просто сильно заняты преступлениями. А я кормлю кошек (я писала, что у меня их двадцать две?), притаскиваю их домой и выставляю из дома, и так до бесконечности, пока не зайдет солнце. «Заходите в любое время, — говорю я знакомым, — я всегда дома».

Кстати, после того письма я снова заглянула в книгу. Она просто не похожа на Ваши остальные. Нет, не в плохом смысле, но меня она как-то обескураживает. Может, в моем экземпляре не хватает страниц?

Конечно, я не детектив. Наверное, Вы поняли все правильно. Вы так хорошо разбираетесь в людях, а про меня никогда такого не говорили. Иначе у меня все сложилось бы по-другому. Вы мне всегда нравились, но, наверное, Вам это безразлично. Вы всегда были так строги к себе. Вы не могли знать, что случится потом.

Возможно, я буду писать снова. Не затрудняйтесь с ответом — Вы ведь так заняты.

С уважением,

Рядом с письмом лежала открытка, написанная той же рукой и подписанная тем же именем. Бумага была фирмы «Нью-Палмер» — Рима откуда-то знала это. Дата гашения марки — 6 июля 1976 года.

Возвращаясь к моему письму от 2 июля: Вы знаете, как кошки порой героически сражаются с воображаемыми врагами? Кажется, я сделала то же самое. Впрочем, не обращайте внимания.

Открытка изображала музыкальную группу. По курсивной надписи, составленной из веревок и лассо, можно был установить название: «Уотсонвилл каубой рэнглерз».

Что же касается «Ледяного дома», оставались еще второй этаж и студия Аддисон. Но Рима решила ускорить процесс и прямо спросила Тильду, где стоит кукольный домик.

— Я даже не могу сказать, что из какой книги, — отрезала Тильда. — Для меня они все просто пылесборники.

— Там должна быть кошка, — добавила Рима.

Но это не помогло делу: Тильда заметила, что кошки много где встречаются, — Рима, правда, пока не нашла ни одной. Похоже, Тильда не любила ни домики, ни разговоры о домиках, и Рима не стала настаивать.

Спросить Аддисон было нельзя, хотя Рима и не знала почему. Она ожидала, что рано или поздно разговор зайдет о ее отце. Ввиду его недавней смерти это было неизбежно, и Рима готовила себя к этому. Но разговора все не случалось, и Риме хотелось поторопить события. Во время их с Аддисон совместных трапез за столом часто повисало молчание. Бывает неловкое молчание, а бывает и легкое, дружеское. Как их различить?

Аддисон вела беседы на свой манер — большей частью рассказывая истории, в чем она, как и следовало ожидать, достигла совершенства; но совершенство это оставляло впечатление отработанности, так что, каким бы личным ни было содержание разговора, Аддисон всегда оставалась как бы за непроницаемой перегородкой. Тильда тоже рассказывала истории, но делала это ужасно. Она упускала важнейшую деталь, возвращалась назад, а потом спрашивала: «А я говорила, что он был слепой?», «А я говорила, что они были однояйцовые близнецы?», «А я говорила, что они ехали на лошади?»

В «Гнезде» Рима чувствовала себя на редкость комфортно. Ей нравилась ее комната. Ей нравилось глядеть на океан. Прошлой ночью, среди скольжения теней, тиканья часов, рокота волн и шума дальнего поезда, ей показалось, что кто-то крадется по чердаку прямо у нее над головой, где-то рядом с коробкой «Бим Лэнсилл». Но даже этот шорох был приятным, словно этот кто-то — то ли Максвелл Лейн, то ли та женщина, уцелевшая после Команды Доннера, — приглядывал за ней. Рима заснула, представляя себе, как этот человек все ближе и ближе подходит к ней. Если в «Гнезде» и бродили привидения, то они были свои, знакомые. Из Риминого племени. Из числа тех, кто выжил.

Вот только — сама-то она из этого ли племени? Пока сказать было трудно. Однажды за ланчем Аддисон рассказала историю, уже знакомую Риме. Было время, когда Рима охотилась за каждым ее интервью, а эта история проскальзывала в интервью часто — «Тайна А. Б. Эрли».

Не то чтобы Аддисон прямо обращалась к Риме — история прозвучала в связи с Мартином, сыном Тильды, которому в жизни не хватило материнской заботы. Но Аддисон, закончив, взглянула на Риму быстро и искоса, так, что та заподозрила: рассказ был адресован ей.

(3)

История начиналась с матери Аддисон, доброй женщины с сентиментальными представлениями о детях и их восхитительном воображении. Аддисон рассказала о своем триумфе, когда она поведала собравшимся гостям, что если загадать желание и задуть свечки на торте, то в небе зажжется столько же звезд. Каждая звезда, как она тогда считала, — это свечка, когда-то задутая детьми, а значит, им тоже можно пожелать чего-нибудь. Ей было шесть лет. Мать Аддисон пришла в полный восторг и потом не раз просила ее повторить представление, и закончилось все это для нее лишь в двенадцатилетнем возрасте.

Но уже в шесть лет Аддисон прикидывалась — в сказку со звездами она не верила. Восхищаясь детским воображением, мать не была готова признать его личным делом ребенка. «О чем ты думаешь, солнышко?» — то и дело спрашивала она. Почему такая надутая? Почему такой печальный голос? Почему ведешь себя так тихо? И никаких там секретов.

Поэтому Аддисон приходилось нелегко. Мать хотела, чтобы дочь фантазировала о феях и гномиках, но та больше думала о колющих и режущих орудиях. «Ты можешь делиться со мной чем угодно», — уверяла мать, но при этом встречала «что угодно» разочарованием или тревогой. Из-за этого Аддисон с детства постигла искусство обмана и маленьких спектаклей, как всегда бывает, если человека к откровенности вынуждают.

В то же самое время у матери был большой секрет. Во время учебы в старших классах, вернувшись с командной игры «Заседание ООН» — им досталась Швеция, — Аддисон попала на семейный обед. Все сидели очень напряженные. Аддисон узнала, что отец собирается жениться, однако не на ее матери. В общем-то, он и не мог этого сделать, поскольку они были братом и сестрой.

Как оказалось (в своем потрясении Аддисон поняла это не сразу — родители поминутно перебивали друг друга), отец стал жить с матерью, чтобы выручить ее из затруднительного положения: та забеременела. У них была одна и та же фамилия и намечался ребенок; люди стали высказывать кое-какие предположения, отец Аддисон, как человек тактичный, не опровергал их. Сейчас же он влюбился в судебную стенографистку, встреченную им в библиотеке, у полки приключенческих книг, и решил, что выполнил свой долг по защите репутации сестры.

— У нас с тобой все будет как раньше, — уверял он Аддисон. — Ты ведь остаешься моей дочкой.

На обед была солонина — любимое блюдо Аддисон.

— Так кто же мой отец? — спросила Аддисон позже, когда мать перестала рыдать.

— Жена Лота, — ответила та.

Это было не похоже на правду, но такой уклончивый ответ означал: не стоит оборачиваться назад, ворошить старое.

Отметили скромную свадьбу, на которой Аддисон была предусмотрительно уготована важная роль, и молодожены отправились в круиз, и все — соседи, молочник, партнеры матери по бриджу, но прежде всего сама мать — вели себя так, словно отец всегда и всеми считался дядей Аддисон. Наблюдать за этим было забавно. Все действовали строго синхронно, как рыбы в косяке.

Аддисон отсчитывала свою писательскую карьеру от того обеда с солониной и в интервью делала на нем главный акцент. С того самого дня ее обязательства по отношению к матери отменились, и она стала обдумывать жуткие книги, которые когда-нибудь напишет. На это потребовалось много лет, но с того дня она уже не притворялась, будто весело фантазирует о феях и гномиках. Она бросила командные игры и фортепьяно.

Но, обращаясь к Риме и Тильде, она сделала акцент на другом. Иногда с тобой случается что-нибудь, сказала она, и ты становишься другим человеком, бесповоротно. Того, кем ты был, больше не существует. И каждая потеря несет с собой свободу, пусть даже нежеланную и безрадостную.

Можете относиться к этому как к реинкарнации. Одна жизнь закончилась.

Начинается другая.

 

Глава шестая

(1)

На берегу горел костер. Возле него сидели трое детей — двое мальчиков, один черный, другой белый, и одна девочка, белая. Мальчики разыгрывали какую-то сцену из фильма или видеоигры: то ли драку на мечах, то ли поединок кунфуистов. На черном мальчике был длинный плащ, хлопавший его по ногам. Перемещались они медленно, совершая сложные движения, останавливаясь, вновь принимаясь за выпады, споря. Девочка наблюдала за обоими, а Рима — за всеми троими из своей спальни.

Солнце только что зашло, и Рима подумала, что детям пора уже домой. Будь она вампиром, она бы охотилась именно на детей. Эти были примерно того же возраста, что и ее ученики, когда она преподавала историю — еще до смерти Оливера. Черный сильно напоминал Лероя Шеппарда, однажды заявившего, что рассказывать черным детям о рабстве — это просто очередной способ угнетения. Для того все и задумано, так и делается. Нет, он не обвинял Риму, ведь та лишь орудие.

Море было темно-синим. Рима уже разбиралась в цветах Тихого океана: бледный, прозрачно-голубой возле берега на рассвете, серебристо-голубой позже, когда от солнечного блеска начинал сверкать песок; зеленый ближе к вечеру, но багряный за землечерпалкой, поднимавшей в воздух белые струи; темно-синий после заката, а потом черный; однако от огней волны прибоя делались самых неожиданных оттенков — красных, зеленых, желтых. Смотреть на океан было здорово, даже ночью.

И слушать его тоже. Был вечер пятницы, и шум волн через довольно равномерные промежутки перекрывался криками с американских горок. Это было приятным и замысловатым дополнением ко всей сцене. Неприятным же было то, что любоваться на океан Риме оставалось недолго — она уже держала в руках плащ.

Идея принадлежала Аддисон: Рима обязательно должна пойти на вечернюю прогулку вместе со Скорч и Коди. Аддисон беспокоило, что Рима слишком много времени проводит в своей комнате. Шестидесятичетырехлетняя женщина полагала, что двадцатидевятилетняя Рима, двадцатиоднолетняя Скорч и двадцатидвухлетний Коди — все они примерно одного возраста. Рима, Скорч и Коди полагали иначе.

Рима согласилась пойти, тут же пожалела о своем согласии, попыталась отговориться, мол, все еще живет по огайскому времени и рано засыпает (это было даже правдой, но все тут же засуетились вокруг нее, и Рима пожалела об отказе), снова согласилась, хотя и с меньшей охотой. Ей хотелось остаться у себя, почитать немного письма Максвелла и «Ледяной город», покараулить у окна — ведь женщина с пляжа могла появиться еще раз. Может быть, та окажется настолько предупредительна, что опять наденет зеленый свитер, и тогда Рима легко узнает ее.

Аддисон дала Скорч деньги — на вход куда-нибудь и на первую порцию напитков. Это вполне могло не быть платой за выгуливание Римы, но все равно последней лучше было об этом не знать.

Аддисон не было известно, однако, что Рима и Скорч чувствуют себя неловко друг с другом. Рима предприняла поиск в Интернете на слова «ожирение у такс», и результаты оказались такими убийственными — искривление ног, перелом позвоночника, — что она сочла своим долгом поговорить со Скорч о кормлении собак сэндвичами с яйцом. Скорч мигом признала, что не права, что это надо прекратить, что она очень, очень извиняется и никогда больше не станет этого делать, что она очень, очень извиняется и просит ни о чем не говорить Аддисон. Рима на такое не рассчитывала, и хотя внешне все оставалось прекрасно, и Скорч, и Риме было неудобно от их разговора. Собаки же были потрясены. Они еще не вполне раскусили, какую подлянку подложила им Рима, но скоро должны были осознать это.

Пока Рима имела тяжелое объяснение со Скорч, Тильда перенесла мисс Тайм со столика у Риминой кровати в ванную первого этажа и поставила домик у раковины, так как у полки с гостевыми полотенцами уже стоял другой — из романа «Крупные петли», где мужчину задушили недовязанным рукавом свитера ручной вязки (подумайте, в самом деле, почему так мало убийств совершается при помощи свитеров ручной вязки?).

Рима не просила уносить мисс Тайм и не просила ее оставлять. Для нее это означало лишь, что Тильда может — и будет — входить в ее комнату без приглашения. Римина спальня несколько утратила свой ореол священного пространства — за счет метелки, швабры и свежевыглаженных простыней. Рима испытывала смешанные чувства относительно вторжения Тильды.

Ночной же столик сделался поразительно пустым. Тильда оставила на нем вазу с засохшими цветами, хотя, если подумать, цветы были мертвее мисс Тайм.

Мартин заявился, когда Рима стояла наверху лестницы и накидывала плащ. Они встретились на полпути — Рима спускалась, Мартин шел наверх, чтобы закинуть свой рюкзак в спальню «Наши ангелы». Он был выше Оливера и одного роста с Римой, если она стояла на ступеньку выше его.

— Вы, наверное, та самая Рима, — сказал он. — Я Мартин, сын Тильды.

В его тоне не прозвучало и намека на иронию, но Рима почувствовала, что ирония все же была, только спрятанная глубоко. Пара дорогих солнечных очков была сдвинута на макушку. Мартин снял их, и волосы рассыпались по его лицу — такие же как у матери, темно-каштановые, прямые. Под его нижней губой было прямоугольное, с почтовую марку, пятно волос. Такая штука имела какое-то особое название — не усы, не борода, не эспаньолка, — но вот какое? Сама Рима из принципа не купила бы солнечные очки дороже двадцати пяти долларов и поражалась, что кто-то делает это. На своем опыте она пришла к выводу, что девушка, выйдя из дома в дорогих очках, редко возвращается в них.

— Я еду вместе со всеми, — объяснил Мартин, — только закину вещи и назад.

Машина Скорч оказалась старым коричневым «сатурном». На заднем сиденье валялась одежда: похоже, Скорч частенько там переодевалась. У Риминых ног лежал красный лифчик с белыми сердечками, а у заднего окна — точно такие же трусики, брошенные туда, видимо, при более счастливых обстоятельствах, чем нынешние, ибо сейчас Скорч и Коди не могли сойтись ни в чем. Он включил проигрыватель — она вырубила его. Он опустил свое стекло, так что концы его пиратской банданы затрепыхались на ветру, — она сразу же подняла стекло обратно.

Машина ехала между океаном и озером, которое, как недавно узнала Рима, местные называли лагуной, хотя пляж официально именовался Пляжем двух озер. За озером виднелась круглая, белая, как кость, луна, висевшая в заднем окне машины, точно картина в рамке, над украшенным сердцами бельишком. Мартин показал на нее Риме.

— Полнолуние, — объявил он, завыл по-волчьи и тряхнул головой. — Я в чертовски хорошем настроении. А кто еще?

Молчание.

— И вы давайте присоединяйтесь. А то мне одному не по себе. — Он вытянул руку вдоль заднего сиденья, едва не коснувшись Риминой шеи, и щелкнул пальцами. — Аддисон — твоя крестная.

— Да, — сказал Рима.

— Твоя крестная-фея.

Рима не понимала, куда клонит Мартин: вариантов было много, и ни один ей не нравился, хотя Мартин и улыбался дружелюбно. Она решила не отвечать.

С четвертой попытки удалось найти место для парковки рядом с рекой, откуда до центра было несколько кварталов. Они прошли мимо санта-крусского клоуна в розовых башмаках и розовых штанах, с розовым зонтиком в руках. На щеках его были нарисованы розовые круги, а по губам блуждала невероятно тревожная улыбка. Кажется, на него обратила внимание одна Рима, хотя в Кливленде клоун всем бросался бы в глаза.

Все прочие были одеты очень тепло. Скорч и Мартин пребывали в полнейшем, восхитительнейшем согласии относительно того, какой именно стоит холод: абсолютно долбаный. Скорч протянула Мартину свою ладонь — пощупать, какая та холодная, и тот положил ее себе на грудь под курткой — ладонь такая холодная, объяснил он, что, если не принять решительные меры, можно потерять пальцы. И поскольку Коди смотрел в сторону, не говоря ничего, то Рима предложила им не плакаться, потому что они не видели зимы в Огайо.

Бар был на верхнем этаже дома без единой вывески. Они прошли по коридору с блеклыми обрывками мишуры, красными обоями в золотой горошек и пыльной люстрой. С одной стороны висели портреты — букет головок разных мисс Санта-Крус тридцатых и сороковых годов и Мэрилин Монро пятидесятых. Они поднялись по лестнице — Рима чуть не упиралась в кроссовки идущей впереди Скорч, золотые с зелеными шнурками. Наконец они вошли в жаркое переполненное помещение.

Скорч и Коди сразу окликнули по имени. С них не потребовали никакого удостоверения личности, вообще ничего, в то время как Рима и Мартин подверглись придирчивому осмотру. У Римы спросили год рождения — к счастью, она его помнила, — а потом им предложили поставить на руку любой штамп по их выбору, хотя выбор ограничивался скверно настроенными свиньями. Свинья Скорч была печальной, свинья Римы — рассерженной, свинья Мартина — страдающей от неразделенной любви. У Коди была такая же, как у Мартина, но вид у нее получился какой-то заговорщицкий.

Несмотря на протесты Римы, Скорч заявила, что заплатит за всех. В баре было слишком шумно, чтобы нормально разговаривать, в воздухе витали запахи хмеля, травки и пота. Одно место у барной стойки оказалось незанятым. Его предложили Риме, а Коди отправился посмотреть, нет ли свободных мест дальше, но не нашел, вернулся и взял бокал красного вина для Римы, коктейль с джином и лимонным соком для Скорч и пива себе с Мартином. Он встал по одну сторону от Римы, а по другую были Мартин и Скорч, причем Мартин стоял так близко, что голова Римы касалась рукава его вельветовой куртки.

В баре наличествовала живая музыка — группа «Следи за собакой», с голосистой певицей и мощным басистом. Поэтому разговор состоял большей частью из выкриков между песнями. «Если я выброшу его, дай его мне, — пела вокалистка. — Не что-то что-то меня туда что-то ты».

После долгого финального аккорда Мартин перегнулся к Коди через Риму.

— Ну что, она тебя послала?

— Он знает, что делает, — отозвалась Скорч.

В другом конце бара раздался взрыв смеха. «Идите вы все на хер», — сказал кто-то за столиком слева от Римы, а мужчина с другой стороны Коди ввернул что-то про любовь — кажется, в том смысле, что та должна быть безусловной, или наоборот, Рима слышала его плохо. Позже она с удивлением осознала, что мужчина говорит о Боге.

— Просто извинись, — посоветовал Мартин. — Лучше, если ты будешь не прав.

— Как будто извинение все решает. Как будто есть кнопка «Стереть все на хрен».

Скорч дальше говорила еще что-то, но Рима не слышала и ее, потому что «Следи за собакой» начала новую песню. «Спинной пирог на тихой улице», — проорала вокалистка, но, возможно, Рима просто неправильно уловила слова.

(2)

Несколько песен и один бокал спустя.

Мартин что-то говорил на ухо Скорч. Коди присоединился к разговору по другую сторону Римы, о безусловной любви, но Рима не слышала его, так что тема могла и смениться. За столиком слева кого-то послали подальше, но вполне дружеским образом. Когда Мартин заметил, что Рима наблюдает за ними, то, выбрав момент, когда музыка утихала, он вскинул голову и повысил голос:

— Чтобы делать деньги, нужны деньги, вот что я говорю. Это факт. Печальный, но факт. Надо иметь что-то для начала. Необязательно даже деньги. Что-то. Возьми Аддисон. Если она чуть пошевелится, то сможет больше не писать сама. Посадить кого-нибудь другого. Поделись прибылью и успевай обналичивать чеки. А все потому, что у нее было что-то для начала.

Скорч склонила голову, и пряди ее волос оказались на плече у Мартина. В свете барных огней рыжие волосы ее казались черными, а розовые — серебряными.

— Она трясется над Максвеллом Лейном, — сказала Скорч. — И никого к нему не подпустит.

Последовала новая песня, в которой не установленное Римой лицо убивало себя выхлопными газами, и песня, как подумал бы всякий, обещала быть тихой, но не была, и, когда она закончилась, Скорч продолжила разговор ровно там, где он оборвался.

— Она просто звереет от фанфиков. Особенно от тех, где есть секс.

Это было первое упоминание секса за вечер, и исходило оно от сексуальной девушки. Мужчины, которые были поближе, притихли. Атмосфера сделалась напряженной.

— Какой секс? — спросила Рима.

— Бог ты мой! — воскликнула Скорч.

По мере того как она пила и танцевала и снова пила, она сбрасывала с себя одежду — под стулом Римы уже образовалась кучка ее тряпок. Теперь она осталась в безрукавке с глубоким вырезом на спине. Плечи и верх груди сверкали. Скорч была одета совсем как фигуристка, за исключением обуви.

— Разве ты не читала? Сексуальные фантазии Максвелла Лейна. Фаны выкладывают их в Интернете. Тоннами. Есть совсем непристойные, есть не очень.

Рима ничего не слышала о фанфиках, но видела, что Максвелл порождает различные фантазии. В молодости он был информатором ФБР и совершал поступки, которые с тех пор не давали ему покоя, — особенно это касалось предательства и нечестности по отношению к другим. Так шел он по жизни, совершенно одинокий, преследуемый собственным прошлым. Аддисон изо всех сил настаивала на этом.

— Я слышал, все эти фанфики пишут женщины, — сообщил Мартин. — Почему тогда среди них так много гейских?

— Думаю, их пишут лесбиянки, — сказала Скорч.

— Но это ничего не проясняет.

— Только про парочку Максвелл и Бим их тонны.

Впервые за вечер было упомянуто о сексе с Риминым отцом. Бокал Римы был пуст. Она помахала бармену, но тот все не шел, и поэтому, когда Мартин отворачивался, Рима отхлебывала пиво из его стакана.

Три бокала спустя.

«Пока кот не бредет», — пела вокалистка, а может быть: «Пока год не пройдет», и затем: «Ты любишь ты любишь ты любишь ты». Скорч говорила что-то Мартину, быстро, как всегда, но произносила слова четко, явно стараясь, чтобы ее услышал Коди.

— Значит, записывается он на курс «Поведение приматов», и раз, мы как на ладони, он все про нас знает, он знает, что мы, оказывается, делаем. Оказывается, мы делаем не то, что думаем, будто делаем, не то даже, что собираемся сделать: все, что мы делаем, — это ради повышения статуса, демонстрация — вон мы какие, или для союза с кем-то, или устрашения, или приспособления. И меня это, извините, достало. Сегодня вечером я оделась и спрашиваю его: «Так кто я — высокостатусная самка?» Он все бубнил про этих высокостатусных самок, вот я спросила про себя. То есть, конечно, имелось в виду, считает ли меня мой драгоценный бойфренд высокостатусной самкой.

— Парень, — повернулся Мартин к Коди, — и ты сказал не то, что нужно?

— Я сказал то, что нужно.

— Это он сейчас так говорит. Что ночью сказал «да». А ночью сказал «да» тоже. Железное, стопроцентное «да». Но сначала засмеялся. Это был первый его ответ, настоящий. Смех.

Риме показалось, что Скорч взяла Коди не столько напором, сколько измором.

— Ты настолько выше меня, девочка, — обратился он к ней. — Я даже не вижу тебя, так ты высоко.

Скорч поставила бокал и обернулась к Риме:

— Хочешь потанцевать?

— Заключение союза с высокостатусной самкой, — прокомментировал Коди и прикрыл рот ладонью. — Ой. Вырвалось.

— Рима? — Скорч повысила голос. — Рима — высокостатусная самка?

— Из нас всех сидит только она, — ответил Мартин.

(3)

Еще две песни и по-прежнему три бокала.

Рима уступила Скорч свое место и устроилась рядом с Мартином. Он наклонился к ней и спросил:

— Думаешь, Аддисон завещает тебе свои денежки?

Рима была так ошарашена, что пролила вино на джинсы. Влажное пятно расползалось по ткани, а свою салфетку она зачем-то изорвала на тонкие полоски. За столом слева кого-то послали подальше.

Мартин потянулся через Риму за салфеткой. Она ощутила жесткий наждак вельвета на своей щеке, запахи табака, эвкалипта и лосьона, прикосновение к ее бедру руки, промокающей вино.

— Моя мама выведет это, — заверил он, жарко дыша ей прямо в ухо. — У нее есть что-то для красного вина и что-то для белого. Она отлично отстирывает все, что угодно, после пьянки.

Если бы Рима повернулась к нему, ее губы оказались бы в дюйме от его рта.

— Почему Аддисон должна мне что-то оставить? — спросила она.

— А кому еще? Да кто у нее еще есть? Ты да моя мать.

— Друзья. Собаки. Судебные иски. Я ее почти не знаю.

Рима сделала еще один глоток, на этот раз медленно и аккуратно. Рука Мартина так и осталась на ее колене. Рима стряхнула ее. Мартин выпрямился, скаля зубы.

«Так зачем ты слушал меня? — пела вокалистка. — Что-то что-то что-то меня».

— Я уже получила другое наследство, — сказала ему Рима.

Группа начала очередную песню, видимо самую хитовую — первые строчки были встречены аплодисментами. Хотя головы их чуть не соприкасались, Риме пришлось повторить это дважды, второй раз чуть не крича.

— Тебе охренительно везет, — сказал Мартин.

Четвертый бокал, или пятый, или, может быть, — в лучшем мире — все еще третий.

Певица уже осипла, но так было даже лучше. «Что-то что-то что-то, — хрипела она, вся — чистая эмоция, открытая рана. — Что-то что-то». Голова Римы оставалась вполне светлой, но уши болели от громкой музыки, а горло — оттого, что пришлось кричать, после того как она почти ни с кем не общалась неделями, хотя, может быть, она подхватила простуду от Скорч. Вечер (ночь) продолжался, но теперь состоял из отрывочных фрагментов. Коди, видимо, ходил подышать воздухом, хотя Рима не заметила, как он вышел, и, видимо, кто-то незнакомый, не говоря ни слова, толкнул его и добил свингом. Удар получился несильным, но на одном из пальцев незнакомца было кольцо, которое рассекло Коди подбородок. Из раны сочилась кровь. Скорч вытерла ее салфеткой, а потом продезинфицировала водкой и «Ред буллом».

— Из-за чего? — спросила Рима.

Видимо, на этот вопрос уже был дан ответ, и в более пространном варианте, так как те куски объяснения, которые Скорч пожелала воспроизвести, звучали непонятно.

— Он высокий, — ответила она. — Парни любят спускать с лестницы высоких, а Коди — высокий, но легкий. Выглядит он не слишком внушительно. Вот ему и достается. — Она отняла салфетку от его лица, чтобы осмотреть рану, и приложила снова. — Или это расизм.

Кто-то удивился такому предположению. Должно быть, Рима. Она могла такое сказать.

— Он черный, — пояснила Скорч. — Ты хочешь сказать, что не видишь этого?

— Вижу.

Рима почувствовала себя странным образом виноватой, словно было что-то расистское в неопознавании черного. Она пригляделась к Коди. У него были темные глаза и зубы такой белизны, что в темноте бара казались бледно-зелеными. Он обнимал Скорч, и на левом плече сзади был виден вытатуированный китайский иероглиф. Коди мог быть кем угодно, но слово «черный» приходило на ум далеко не первым. Рима подумала, что надо бы подробнее обсудить, почему кто-то нежданно-негаданно врезал Коди по физиономии, но тот уже целовался со Скорч, рты открыты, язык трется о язык, лицо трется о лицо, руки о руки, лосьон переходит с одного на другого, а тут и новая песня, и стало не до того.

Чуть позже.

Голос Мартина прямо в Римином ухе:

— Тебе говорили, что у тебя кошачьи глаза?

Рима повернулась и с удивлением обнаружила, что Мартин смотрит на нее в упор.

— Значит, так, Мартин, — начала она. — Прекрати со мной заигрывать. У меня есть младший брат твоего возраста. — И тут же вспомнила, что это неправда.

Она разрыдалась, но не беззвучно, а во весь голос, так что все обернулись к ней.

Скорч, отдавшаяся на волю музыки, кинула в сторону Мартина испепеляющий взгляд.

— Что ты ей сказал? — спросила она, но даже если Мартин повторил про кошачьи глаза, Рима не слышала этого.

— Ничего, — сказал он. — О боже.

— Пойдем, — обратилась Скорч к Риме, которая сделала один шаг и наткнулась носком туфли на рукав сброшенного плаща Скорч.

Вместо того чтобы собраться, Рима запаниковала и совершенно потеряла равновесие, оказавшись в конце концов на руках незнакомого парня, который, вспомнила она потом, пытался ее клеить.

Приземлиться по пьяному делу к нему в объятия — классический смешанный сигнал.

 

Глава седьмая

(1)

В хорошем баре туалеты — следующее по важности после напитков, и их должно быть много. В этом имелось только два, правда, ниже по лестнице были еще — во всяком случае, так кричала через дверь Скорч тем, кто пытался войти в течение дальнейших двадцати минут. Рима сидела, сморкаясь, на крышке унитаза. Скорч стояла у раковины, заплетая свои волосы во множество маленьких косичек и смазывая непослушные концы жидким мылом.

Рима пыталась объяснить насчет Оливера, насчет того, какой ужасной, но в то же время ожидаемой была смерть отца, ставшая и для нее, и для него самого определенным облегчением. Когда отец был помоложе, он много путешествовал — скорее бродяга, чем семьянин. После смерти Риминой матери он осел дома и стал заботливым и надежным родителем. Но все равно семьей для Римы был прежде всего Оливер.

В ночь после смерти матери Рима и Оливер остались у Уитсонов, соседей из дома напротив, потому что отец освещал судебный процесс в Нидерландах и не мог вернуться быстро. Рима помнила, как он приехал, с красными глазами, небритый, а они с Оливером сидели за обеденным столом Уитсонов. «Ты останешься обедать?» — спросил Оливер подчеркнуто вежливо, словно ответ был ему не очень-то и важен. Ему тогда было одиннадцать.

Миссис Уитсон сказала, мол, они уже большие, чтобы спать вместе, и Оливера предоставили самому себе в комнате с телевизором, в то время как Риме досталась кровать Бекки Уитсон, а сама Бекки разместилась в спальнике на полу. Четырехлетняя Бекки плакала — Рима не только не стала играть с ней в «Спуски и лестницы», как делала раньше, присматривая за Бекки, но и сказала, что ненавидит эту игру и всегда ненавидела и в жизни больше не будет в нее играть.

И не играла — исключая один эпизод, когда Оливеру было четырнадцать и он придумал совершенно новую доску, правда со старой вертушкой. Игра называлась «Крутые спуски и лестницы школы Шейкер-Хайтс». Ты отбрасывался назад за плохое поведение на перемене, за каплю на носу, за идиотский вопрос, заданный в классе и вызвавший всеобщий смех. Но прежде всего — за что-нибудь малоприятное, сказанное про тебя отцом в его газетной колонке; это случалось так часто, что выиграть было просто невозможно.

Так Оливер проявлял солидарность с Римой. Он-то всегда фигурировал в колонке таким, каким был, — жизнерадостным, великодушным, оригинальным. Рима тоже фигурировала такой, какой была. Чья вина, если она в итоге выглядела хуже Оливера? Ей отчаянно не хватало отца, но это не относилось к его колонкам, где ей приписывались слова, которых она никогда не произносила, или те, которые она произносила, но понятые наизнанку, или те, которые были поняты правильно, но не предназначались для чужих. Теперь осталась только Рима, фигура совсем непубличная. Теперь только Рима осталась жить, чтобы рассказать обо всем. Пожалуй, единственный светлый момент в ее жизни.

Игра, придуманная Оливером, валялась в отцовском доме, в шкафу, вместе с другими настольными играми. Настанет день, когда Риме придется разбирать эти шкафы.

Но Скорч про все это не узнала. Вместо этого Рима поведала ей — в промежутках между раскатами барабанной дроби в дверь, — что смерть отца стала, конечно, тягостным событием, но на нее еще накладывалась смерть Оливера, настолько ужасная, что Рима не осознала ее сразу и вот уже четыре года делала это понемногу, день за днем.

— С Оливером все было лучше, — сказала Рима и вновь разразилась слезами, потому что, как невероятно это ни звучало, вся оставшаяся жизнь Римы должна была протекать в урезанном, безоливерном виде. Никто теперь не назовет ее Ирмой, если только она сама не попросит. — Вот чего люди не понимают: если у тебя горе, ты не грустишь, ты сходишь с ума.

Говоря это, Рима почти не дышала, так что звучало это ничуть не менее безумно, чем в ее восприятии. Смерть есть смерть, продолжила она, и не бывает похожа на что-либо другое, кроме другой смерти. Но отец умирал долго, так что было время подготовить себя к этому, а Оливер погиб моментально, по вине пьяного водителя, в миле от дома: Рима даже слышала сирены, но еще не знала, в чем дело.

Скорч придвинулась ближе к зеркалу, вертя головой, чтобы видеть свои намыленные косички.

— А пьяный водитель был не Оливер? — спросила она.

Риму словно ударили изо всей силы в живот. Она была не готова продолжать. Ей сразу же захотелось вернуться в «Гнездо», в уединенную комнату на третьем этаже, который она сперва получила в свое распоряжение, а теперь делила с Мартином. Она сказала, что хочет домой и возьмет такси, но оказалось, что домой хотят все, особенно Скорч, которой уже скоро надо было выгуливать собак.

Коди выпил только две кружки пива, да и то в самом начале. Он перестал пить, так как кто-то должен был вести машину. Скорч объяснила это Риме подчеркнуто невыразительным голосом, так, будто речь шла о полном пустяке.

Дорога домой оказалась темной — ни луны, ни костров на берегу, только зеленый свет крохотного маяка над черным океаном и яркий прямоугольник окна в комнате Римы, где она, видимо, забыла выключить свет.

И лишь выбравшись из машины, она додумалась спросить, откуда Скорч узнала, как умер Оливер.

— Из блога Аддисон, — ответила та.

(2)

Домашняя беспроводная сеть отображалась на ее ноутбуке, но пароля ей не дали, а потому Рима была привязана к своему тормозному дайал-апу. Она ни за что не стала бы его включать, но теперь ей потребовалось, причем срочно, посмотреть блог Аддисон. Рима почистила зубы, а когда вернулась, страница только-только загрузилась.

www.maxwellane.com/Earlydays

Выложила фото с Хеллоуина. Честно говоря, мы забыли сделать их на Хеллоуин и пришлось делать это позже. Беркли в наряде паука, Стэнфорд переодет Человеком-пауком. На заднем плане наш дорогой гость Рима, которая задремала на кушетке, — ей, наверное, снятся переодетые таксы.

http://ScorchedEarth.livejournal.com

Мне нравится Рима, и я очень сочувствую ей — не хотела бы я потерять родителей, даже если они порой меня достают. Хотя меня достают все, кого я люблю. Ну да, Я ИМЕЮ В ВИДУ ТЕБЯ, но извини, я не понимаю, что делает ее высокостатусной самкой. Да, у нее есть деньги, но что она сделала для этого? Прожила дольше других? Раньше она была учителем истории в средних классах, наверное, даже хорошим учителем, я вижу это, но при чем здесь высокий статус?

Еще я думаю, она никак не может поверить, что ее брат напился и ночью на машине вылетел с дороги и врезался в стену. А насколько хуже было бы, если бы он убил другого вместо себя? Я очень, очень извиняюсь, но, по-моему, важно помнить, что могло быть и намного хуже. Один парень из моей школы пьяный врезался в другую машину, и все трое, кто сидел там, погибли.

Сегодня она сильно нарезалась. Может, ей нужно было снять напряжение, а может, проблемы с алкоголем у нее в роду. Очень надеюсь, что не второе, ведь она мне и правда нравится, и я не хочу, чтобы люди думали иначе.

(Ссылка на www.maxwellane.com/Earlydays: Рима, спящая на кушетке.)

http://maximumlane.com/maxbim/fireandicecity.txt

— Ты одинок, так нельзя, — сказал Бим Максвеллу настолько тихо, что Максвелл то ли услышал, то ли нет.

Но когда он стал шарить руками, медленно, словно готовый к тому, что его остановят в любой момент, от предплечий к животу, расстегивая пояс, спуская молнию на брюках, просовывая внутрь одну, затем вторую руку, — член Максвелла оказался в полной готовности.

— Ты больше не будешь одинок. Ни ты, ни я. Тебе надо лишь сказать «да»… А если и это слишком много, просто не говори «нет».

(3)

Риме снилось, что Максвелл Лейн целует ее. Он нисколько не напоминал семидесятидвухлетнего. Она ощущала его дыхание на своей щеке, приближение его языка к своему рту. Он был так реален, что Рима открыла глаза и обнаружила, что лежит не одна.

К ее правому бедру прижалось нечто большое и меховое — видимо, собака, судя по тому, что вторая собака, устроившись у нее на шее, тщательно вылизывала лицо. Рима почувствовала себя крайне неловко из-за своего сна, особенно когда вспомнила, что этот же человек вечером так бесстыдно тянулся к ее отцу в некоем выложенным в Сеть сексуальном фанфике. Может, от этого и сон? Нет, всерьез задумываться не стоит.

В комнате было тепло, и собака на шее у Римы была мокрой от пота. Рима отодвинула ее (его?) и увидела, что это Беркли, у которой шерсть была короче и кучерявее, чем у Стэнфорда. Пошарив под простыней, она наткнулась на твердый огузок Стэнфорда.

Странно: как собаки могли оказаться в постели? Рима не думала, что они так к ней привязались. И потом, это совершенно точно означало, что она оставила открытой дверь спальни, чего никогда не делала и тем более не сделала бы, зная, что Мартин в двух шагах от нее.

Кроме того, кровать была высокой, и собаки не забрались бы в нее без посторонней помощи. Может быть, одна встала на задние лапы, а другая вскарабкалась по ней, как в каком-то невиданном цирковом номере? Но тогда в постели была бы одна собака, а не две. Значит, либо она сама во сне помогла им забраться, либо кто-то неслышно вошел и положил их на кровать. Последнее казалось неправдоподобным, если только не вспомнить, что эти люди спокойно размещали твое фото в Интернете без твоего ведома и согласия, а следовательно, были способны на все. (По правде говоря, на снимке были видны в основном собаки, а Рима лежала на заднем плане, еле заметная, не попавшая в фокус и покрытая ворсистым пледом. И тем не менее.)

Если Рима взяла к себе в постель собак, что еще она могла натворить в бессознательно-пьяном состоянии? Вкус во рту был такой, словно она жевала лейкопластырь. Голова была тяжелой и слишком большой, а солнце в комнате в лучшем случае казалось бесполезным, а в худшем — вредным. Ей хотелось в туалет. Еще Рима не могла отогнать мысль о том, что случилось нечто кошмарное, и сперва подумала о вечерних открытиях: блог Аддисон, фото в Интернете и отношения между отцом и Максвеллом Лейном. Но потом она вспомнила свою истерику по поводу Оливера. Скорч сказала какую-то гадость о нем. Когда Рима вспомнила, какую именно, то гадость оказалась скорее правдой. Все равно, разве можно было сказать что-то более гадкое?

У Оливера в характере было нечто бесшабашное, и Рима любила и поощряла это в нем. Будь Оливер с ними вчера, он бы закорешился с клоуном, а потом исчез вместе с музыкантами. Он любил повторять, что плоха та вечеринка, где ты не веселишься потом вместе с музыкантами. Рима вспомнила, что говорила ей та женщина, школьный психолог: на будущее для Оливера было бы лучше, если бы мы все не так им очаровывались.

Если бы Оливера воспитывала настоящая мать, а не Рима, он остался бы жить.

Внизу происходило нечто такое, что слышали только собаки: обе насторожились, готовые к новым приключениям. Рима спустила их вниз, и таксы помчались к широко распахнутой, конечно же, двери, по коридору, по лестнице, с истеричным лаем. Рима встала и пошла в ванную, где заметила, что она в той же одежде, в которой была прошлым вечером. Не хватало только туфель. Только бы она не забыла их в баре.

Рима почистила зубы, причесалась, переоделась и была готова к завтраку, но оказалось, что зря. Пришлось вернуться и снова лечь. Может, если заснуть, снова явится Максвелл Лейн? Но сон все не шел.

Во второй раз Рима проснулась уже за полдень. Она поискала под кроватью — туфель не было. Зато нашлась какая-то бумажка. Рима развернула ее и стала читать.

3 ноября 2006 г.

130 Ист-Клифф-драйв

Санта-Крус, Калифорния, 95060

Уважаемая мисс Веллингтон!

Несколько дней назад, роясь на чердаке, я наткнулся на Ваши старые письма. Прошу прощения, что так затянул с ответом, но хочу, чтобы Вы знали: Бим Лэнсилл действительно невиновен. С него полностью сняты все обвинения. В этом деле Вы оказались лучшим детективом, чем я.

Ваш покорный слуга,

Напряженный у Максвелла выдался вечер! Рима почти подозревала, что его жизнь строилась по невидимой двенадцатиступенчатой программе. Ступень девятая: неоконченные дела. Но почерк был ее собственным. Так что еще, спрашивается, натворила она в бессознательно-пьяном состоянии? А вот что: написала письмо.

Теперь она понемногу вспоминала, как это произошло. Взрыв пьяного веселья. Тягостно думать, что она могла впасть в пьяное веселье, пусть и ненадолго. Сочетание было далеко не самым лучшим, а Рима предстала в далеко не самом выгодном свете.

К тому времени, как она добралась до кухни, Скорч успела прийти и уйти, а собаки — побывать на пляже и вернуться. Аддисон и Тильда поглощали завтрак, он же ланч. Дверь Мартина была закрыта, и Рима подумала, что он еще спит, но оказалось, Мартин уже уехал. Тильда, рассчитывая, что он поужинает с ними в прошлый вечер и позавтракает на следующий день, долго прикидывала меню — котлеты из ягненка, посыпанные толченой мятой, картофельное пюре с чесноком и чеддером, яичница с колбасками чоризо — и теперь пыталась скрыть свое разочарование, пересказывая статью, которую прочла у зубного. В статье утверждалось, что смерть имеет собственный запах. Не смерть как свершившийся факт, а процесс умирания. Некто Бертон, попав в больничную палату, вычислил таким образом безнадежно больных задолго до того, как это стало известно врачам.

— Я говорила, что Бертон — это собака? — спохватилась она. — Голубая гончая.

Именно такие сведения и были по душе Тильде — что-нибудь мистическое, но отдающее наукой, и про животных. «Мир шире, чем Вы думаете, мистер Лейн».

Риме они были скорее не по душе. Есть ли какой-нибудь дом, где чаще, чем здесь, обсуждают за едой смерть и убийства? Домик из «Пойла», теперь без трупа, стоял с укоризненным видом на кухонном столе, и Риме пришлось протянуть руку поверх него, чтобы сунуть кусочки хлеба в тостер. Она принялась ждать. Аддисон и Тильда шутливо препирались насчет того, для чего больше подходит детективщик — для раскрытия убийств (мнение Тильды) или для их совершения (мнение Аддисон). Наконец тост показался за кукольным домиком, подобно восходящему солнцу.

Рима села за стол, присоединившись к Аддисон и Тильде.

— Вот почему консерваторам нравятся хорошие детективы, — напористо говорила Тильда, делая не вытекающий ни из чего вывод. Она была настроена на борьбу — неважно с кем. — То, что мир управляется умными взрослыми, — это выдумки. — Поглядев на Риму, она встала с видом умного взрослого. — Я заварила вам чай. Очищающий. При похмелье самое то.

Это был верный ход: ничто так не задевало Аддисон, как применение к ней эпитета «консерватор». На множестве встреч детективщиков с читателями она множество раз от него открещивалась. Почему же люди так упорствуют? Но ее слишком обрадовал отъезд Мартина, чтобы попасться на удочку. Ее потрясло не то, что он встал так рано, а то, что он остался на ночь. Прежде Мартин никогда так не делал, и Аддисон даже не допускала, что сделает когда-нибудь. Аддисон считала Мартина неутомимым критиканом — или утомительным, если угодно. Жизнь Мартина была полна в высшей степени предсказуемых разочарований, которые заставали его врасплох.

Рима сидела, уставившись в чашку. Что-то в словах Тильды воскресило в памяти кое-что другое, и Рима пыталась вспомнить, но чай отвлекал ее. В чайной чашке взору ее предстал отнюдь не опрятный пакетик. На маслянистой поверхности плавали фрагменты веточек и листьев. То был серьезный чай, и Рима испытывала к нему уважение, но вовсе не желание пробовать. Она подняла голову.

Аддисон выглядела очень по-деловому в черной рубашке от книжного магазина «Пауэллс» в Портленде и с зачесанными назад седыми волосами.

— Ну как вы там, молодежь? Хорошо повеселились? — спросила она.

— Обо всем можно прочитать в блоге Скорч, — ответила Рима.

Она хотела, чтобы это прозвучало чуточку вызывающе: ведь если Аддисон заглядывала в блог Скорч, то знала, что оттуда ведет ссылка на ее собственный. Но сказав это, Рима сразу же обеспокоилась тем, что это и вправду звучало вызывающе. Не хотелось, чтобы Аддисон сочла ее неблагодарной и отослала назад в Огайо.

— Музыка играла очень громко. «Следи за собакой», — добавила она, чем, вместо того чтобы разрядить обстановку, могла бы добиться скорее обратного, но это, впрочем, не имело значения: Аддисон сосредоточилась на главном.

— Скорч ведет блог? — Аддисон повернулась к Тильде, пожавшей плечами, — ничего не видела, ничего не знаю. — Каждый считает себя писателем. Почему? Почему всем нужно писать?

— «Следи за собакой» — это название группы, — пояснила Рима, хотя ее никто и не спрашивал.

— Почему люди не могут просто читать? Столько хороших книг уже написано. И опубликовано. Я могу кое-что посоветовать. Она постит что-то про меня?

— Про меня. Видимо, она сделала это, как только добралась домой.

— Я не нанимаю человека, если знаю, что он пишет. У меня был один умелец, мастер на все руки, который продавал снимки моей спальни в бульварные газетенки. Я хочу сохранить в неприкосновенности ту личную жизнь, которая у меня осталась.

— А кто не хочет? — сказала Рима.

— Надо поговорить со Скорч. — Аддисон намазала тост лаймовым джемом.

Постель на тех снимках была не заправлена, и она хорошо помнила заголовок: «Здесь Максвелл Лейн занимается Этим». Происшествие с умельцем случилось где-то в семидесятые. Аддисон забыла вообще-то, когда оно случилось, и примерно вычислила период по стилю заголовка.

— Разве кто-нибудь узнал бы о сексуальной жизни Марго Дюма, если бы ее помощник не пересылал те электронные письма? — произнесла Аддисон.

Марго Дюма писала исторические романы, в которых люди из нашего времени попадали в Древний Рим. Один из них Рима читала. Помимо того, что Марго детально описывала разнообразные ощущения современной деловой женщины, насилуемой древними императорами и гладиаторами, Рима ничего не знала о ее сексуальной жизни. Возможно, вопрос был риторическим.

Завтрак продолжался в молчании. Аддисон думала о блоге Скорч. Дневники всегда были частными записями, рассчитанными на то, что никто их не прочтет. Когда они превратились в разновидность перформанса?

Тильда думала, что сейчас, пожалуй, не самый подходящий момент для признания Аддисон: она сочиняла мемуары. Лучше после выхода. Правда, в основном они касались ее жизни на улице, и Аддисон в них вряд ли появилась бы. Но как здорово было бы, если бы книжка вышла с отзывом Аддисон на обложке!

Рима отхлебнула чаю, но он еще не остыл и обжег язык. Солнце пробилось в комнату сквозь листья смоковницы. И цвет его подрагивающих лучей создавал у Римы ощущение, что их всех заключили в кусок янтаря: воздух вокруг станет сгущаться, они будут дышать все медленнее. И через сто лет троих женщин найдут все в тех же позах.

Этот апокалиптический сценарий вдруг представился ей слишком успокаивающим. Тогда она нарисовала другой: их восстановят по ДНК, и она — с похмельной головой, обожженным языком и полустертой сердитой свиньей на руке — будет жить дальше.

(4)

Лень и ничегонеделанье, в общем-то, были нормальным состоянием для Римы. А вот Оливер тут же заскучал бы и заявил, что надо с кем-нибудь пообщаться. Поэтому когда пришел Кенни Салливан, письмо от Максвелла уже лежало в конверте с маркой и адресом. Оставалось только отправить его. Рима была не в силах отказать Оливеру, если тот сильно чего-то хотел.

Когда Кенни унес письмо, Рима, конечно, тут же пожалела о своем поступке. До нее с запозданием дошло, что мнение Оливера никак не могло направлять ее собственные действия. В конце концов, Оливер, как покойный, вообще не мог иметь своего мнения.

Но письмо не слишком беспокоило Риму. Каковы шансы на то, что Констанс Веллингтон все еще проживает по прежнему адресу? Что она вообще жива? Письмо скоро вернется, и надо лишь позаботиться, чтобы оно вернулось именно к ней. Ах, если бы все ее промашки были такими безобидными!

Взять промашку с туфлями, которые были найдены в комнате Мартина. Они были найдены в комнате Мартина матерью Мартина. Тильда поставила их в Римин шкаф, не сказав ни слова, но совесть Римы была настолько чиста, что она спросила, где же были туфли. Тогда ситуация сложилась донельзя неловкая.

Рима была совершенно уверена, что не спала с Мартином, но когда попыталась представить, как скажет это Тильде, вышло крайне неубедительно. Лучше было и не пытаться. А поскольку она не сказала сразу же, то чем дальше, тем меньше верила в это Тильда, да и сама Рима. Тильда явно стала относиться к ней чуть иначе. Что это было — холодность, подозрение, неодобрение? Рептилия на руке у Тильды из просто змеи превратилась в ядовитую змею.

Когда нашлись туфли, Рима вспомнила, как все было. Она не могла развязать шнурки, а ложиться в постель обутой было немыслимо, и потому Рима попросила Мартина помочь ей. Однако и он не справился со шнурками и разрезал их синим швейцарским ножиком, который носил на цепочке для ключей. Помнить, что ножик был синим, и не помнить, как они занимались любовью? Как-то не верится.

— Так я разрубаю все гордиевы узлы, — заявил Мартин, удивив тем самым Риму, не предполагавшую в нем начитанности. (Хотя, когда Римины ученики удивляли ее похожим образом, всегда выяснялось, что они подцепили это в «Симпсонах».)

Мартин мог помочь ей улечься в постель, мог притащить такс. Рима была почти растрогана. Теперь, более или менее вспомнив прошлую ночь, она испытала прилив дружеских чувств к нему. Когда Мартин не говорил о деньгах, он был неплохим парнем.

Он уже прислал ей целых два электронных письма, предлагая встретиться где-нибудь на следующих выходных. Если погода будет хорошей, можно прогуляться по эспланаде. Можно зайти на какую-то Таинственную площадку и посмотреть на шары, которые катятся снизу вверх. А еще можно поехать на зачарованную винодельню в горах. Видимо, Мартин решил, что изучил Риму и что винопитие с призраками — это как раз для нее. Она ответила «нет», просто желая доказать себе, что способна на это. А также из-за Тильды. А также из-за того, что в ее жизни было уже достаточно мужчин: отец, Оливер и Максвелл Лейн.

 

Глава восьмая

(1)

Вторник был днем выборов. Рима, Тильда и Аддисон допоздна наблюдали за тем, как демократы захватывают контроль над палатой представителей. Аддисон металась между компьютером на втором этаже и телевизором, а за ней бегали собаки. Кое-кто из близких друзей Аддисон объяснял отсутствие у нее новых романов затянувшимся шоком от наблюдения за тем, как Верховный суд абсолютно незаконно назначает президентом Буша, и тем, что случилось после этого. На холодильнике висел пришпиленный рыбкой-магнитом список пяти органов правосудия, допустивших это, а рядом — список пяти грубейших нарушений при пересчете голосов. Ниже висел еще перечень конгрессменов, голосовавших за Акт о военных комиссиях и за смерть демократии в стране. С некоторых пор, когда Аддисон спрашивали о новом романе, она отвечала, что ничего не выпустит, пока в Америке не восстановят неприкосновенность личности. Аддисон была очень политизированным человеком. Она составляла списки.

Наутро, среди послевыборной эйфории, она распечатала только что пришедшее на ее сайт письмо и повесила его в «Зал стыда», то есть на холодильник.

«Я всегда был Вашим поклонником, но сейчас прочел то, что Вы написали для „Хаффингтон пост“, с грубыми выпадами против президента Буша. Итак, Вы на стороне моральных банкротов, которые занимаются оральным сексом в Овальном кабинете, насилуют женщин, изменяют своим женам, лгут под присягой и игнорируют угрозы нашей безопасности — такие, как первая атака на Всемирный торговый центр.

Мне жаль, что Вы ведете себя как состарившаяся хиппи, с этой Вашей ненавистью к Бушу. Я знаю, что мое мнение для Вас — ничто. Либералы никогда не меняются. Но все равно, спасибо, что показали свое истинное лицо. Я больше не буду читать Ваших книг. Думаю, Максвелл шокирован всем этим не меньше меня». Подпись — «Бывший поклонник».

— И кто сказал, что великое искусство писать письма мертво? — спросила Аддисон. Она была в хорошем настроении. — Вот увидишь: еда будет вкуснее, шутки смешнее, и даже телевидение, даже оно исправится. А все потому, что теперь демократы могут заставить Буша дать показания!

Если бы отец Римы дожил до этого!

(Если бы Оливер дожил до YouTube. Если бы Римина мать дожила до… Но она умерла очень давно, и Риме сложно было представить, что же та не упустила, умерев преждевременно.)

В доме праздновали победу. Аддисон потащила Риму в центр — короткий заход в честь торжества в книжный магазин (которому в этом месяце исполнялось сорок лет, и Аддисон неизменно вспоминала про его день рождения. Магазин оказался разрушен землетрясением в Лома-Приета, и Аддисон в числе четырехсот добровольцев выносила книги из-под завалов, но то была история для другого раза, а может, и не была, ведь нет ничего скучнее истории о землетрясениях, хотя именно сегодня Аддисон, как и в тот день, чувствовала, что все вокруг восстает из пепла). Затем ланч в суши-баре. Тильда сказала, что у нее дела и она не может пойти. Рима испытала облегчение: тяжело поглощать сырую рыбу вместе с тем, кто считает тебя совратительницей впечатлительных молодых людей.

На улицах царило веселье.

Мимо проехал человек на лежачем велосипеде, который выкрикивал, точно городской глашатай: «Фродо выполнил свою миссию! Он уничтожил Кольцо!»

Аддисон заметила человека, который за доллар спорил с вами по любому вопросу, отстаивая любую точку зрения. Одет он был довольно пестро — морской бушлат в пятнах, охотничья шляпа, лыжные перчатки, зеркальные очки. Нос его был сизым, вены на щеках вздулись. Спорить он отказался.

— Сегодня мы все заодно, — твердил он. — Только один день. Сегодня я не работаю. Завтра мы поговорим о том, что победа демократов еще не означает конца войны в Ираке.

Аддисон сказала, что это неслыханный случай: человек еще ни разу не отказывался спорить.

У цветочного ларька группа людей исполняла хором, без музыки, патриотические песни.

— В Санта-Крус есть республиканцы? — поинтересовалась Рима.

— Конечно. Они разве что пишут возмущенные письма. И на местных выборах демократы выступили заметно хуже. Но это слабое утешение. Сегодня республиканцев можно узнать по выражению лица.

Здесь она ошибалась. Мимо них прошествовал розовый клоун в шали с искрой и с зонтиком, усеянным мелкими утятами. Он улыбался с видом блаженным и встревоженным одновременно, но вряд ли это имело отношение к выборам. Точно так же он улыбался в пятницу вечером. Он спокойно мог быть республиканцем.

И опять Риме показалось, что только она замечает его. Может, это была ее галлюцинация. Видение. Ее собственный, персональный клоун.

К ним направилась какая-то женщина с жесткими рыжими волосами и с сеткой, в которой лежали покупки — морковки без упаковки, банки с супом, булочки. На мгновение Риме показалось, что это та самая женщина с пляжа: прямой нос, подведенные красным глаза. Но больше всего вызывало подозрение то, как она смотрела на Аддисон. Рима уже была готова что-то сказать, но тут увидела другую женщину, тоже напоминавшую ту, с пляжа. У этой волосы были черными и воинственно торчали вверх. Похоже, Рима могла уверенно сказать про женщину с пляжа лишь то, что она была белой.

И при этом на Аддисон глазели многие. Рима забыла о ее всемирной известности и только теперь вспомнила. Если известный писатель посещает книжный магазин в родном городе, на него непременно будут глазеть. Люди появлялись из-за полок и прилавков, чтобы поприветствовать Аддисон. Короткий заход растянулся на полчаса, потом на сорок минут, поскольку нашлись нераспроданные книги, которые были подписаны и немедленно куплены, так что пришлось подписывать новые экземпляры, но теперь уже адресуясь к каждому лично. Все поздравили друг друга с победой, обсудили результаты в Калифорнии (и сошлись на том, что это просто сумасшествие), Аддисон показали новые поступления, дали рекомендации, что купить в первую очередь. Потом Аддисон представила всем Риму: «Моя крестница из Кливленда». Ну конечно, Огайо недотянул до напророченного торжества демократов, но тем не менее — штат с наибольшим приростом голосов. Кто старое помянет, тому глаз вон. Народ в книжном собрался великодушный.

Наконец Аддисон направилась к кассе — с тремя романами и сборником писем Марты Геллхорн. Сверху этой стопки лежала еще маленькая книжка, вроде памфлета. Продавщица — девушка с двумя короткими косицами, торчавшими на макушке, как уши плюшевого медведя, — взяла ее, чтобы провести сканером по штрихкоду, но Аддисон остановила ее.

— У меня уже есть такая, — объяснила она Риме, и девушка отложила книгу в сторону.

Рима посмотрела на обложку. «Холи-Сити: райкеровская придорожная достопримечательность в горах Санта-Крус. Ностальгическое повествование». Автор — некая Бетти Льюис. Как странно! До недавних пор Рима и не знала о существовании Холи-Сити. А ведь она послала туда письмо, не подозревая, что Холи-Сити — это достопримечательность. Она и сейчас не имеет представления, какого эта достопримечательность рода. Рима представила себе витрину, пинбол, дверь с надписью: «Ужасы всего за пятьдесят центов». Она взяла книжку и бегло ее пролистала. Ужасы оказались расистским культом.

(2)

Суши-бар располагался в нескольких кварталах от магазина. И здесь, похоже, Аддисон знали все. Не дожидаясь заказа, принесли мартини. Рима добавила еще один пункт к списку того, о чем ее не предупредили приятели: к суши подавали дробленые орехи. Удивительно, но выходило довольно вкусно.

— Ну и что вы думаете о выборах? — спросил шеф-повар, больше похожий на серфингиста.

На стойке бара стояла керамическая белая кошка с оранжевыми и черными полосами, с приветственно поднятой — на счастье — лапой. Манэкинэко — талисман, обещающий посетителям удачу. Эта, правда, была американизированной, так как повернула к посетителям тыльную сторону лапы — не переднюю, как полагалось по традиции, если Рима ничего не путала.

— Если хочешь, я могу рассказать тебе про Холи-Сити, — предложила Аддисон, беззаботно потягивая мартини через соломинку, так, будто ничего не знала о Римином письме.

Но тогда к чему это предложение? Должно быть, ей наболтал обо всем Кенни Салливан, привыкший оказывать услуги богатым и влиятельным.

Рима открыла было рот для объяснения, почему она отправила письмо женщине, которой, возможно, уже нет в живых, и подписала его именем книжного персонажа. Ей было страшно интересно, что она такого выдаст. Но Аддисон продолжила:

— Что твой отец рассказывал тебе?

Риме, конечно, хотелось поговорить с Аддисон об отце, но только в другом месте и в другое время, внутренне к этому подготовившись. Сейчас же вопрос застал ее врасплох.

— Я никогда не слышала о Холи-Сити, до того как стала разбирать те письма из коробки, — призналась она с дрожью в голосе, которую, однако, быстро уняла. Надо было сменить тему беседы как можно быстрее. — Письма Констанс Веллингтон.

— Констанс Веллингтон?.. — начала Аддисон. — А, эта дама с кошками! Сто лет про нее не вспоминала.

Большим преимуществом суши-бара было то, что здесь сидели не лицом друг к другу. Рима могла не смотреть на Аддисон, и это не выглядело нарочитым. Она изучала угря, лосося, авокадо, бокал с кубиками льда. Потом она посмотрела на белое лицо кошки, излучавшее улыбку Будды. Звучала музыка; саундтреком к их разговору была песня Red Hot Chili Peppers. Рима положила себе еще водорослей, сырой рыбы и дробленых орехов, но была слишком напряжена, чтобы есть. «Что же именно было у тебя с отцом?» — обкатывала она в уме вопрос. Однако Рима собиралась поднять этот вопрос за выпивкой, а мартини подали одной Аддисон; перед Римой стоял только зеленый чай. Игра была неравной.

— Она была просто фанаткой детективов. Не только моих. Прочла, наверное, все детективы всех времен и народов. И всем написала. Помню, на какой-то писательской конференции ей с ее письмами посвятили отдельный стенд. Всегда была уверена, что мы, авторы, все неправильно понимали. Она служила начальницей почтовой конторы, и мы шутили, что она, должно быть, продавала себе марки с кругленькой скидкой. Наверное, она была последним обитателем Холи-Сити. Да, полагаю, так оно и есть. Так и вижу картину, будто из рассказа Фланнери О'Коннор. Почта давно закрыта, все затянуто паутиной. Осталась только она с кошками и груды дешевых изданий повсюду.

— Одетая в свадебное платье, — внесла предложение Рима.

Что же именно было, что же именно было…

— Ну да, в этом роде.

Принесли ролл под названием «Облака и дождь». Рима вспомнила, что, кажется, это традиционный японский эвфемизм для секса. Или «гром и дождь»? Или китайский? Ролл оказался нарезанными на кубики моллюсками совсем нетрадиционного вида.

— Я однажды встречалась с этой Веллингтон, — сказала Аддисон. — Представляешь? Мы беседуем целый вечер, а она пишет письма Максвеллу, точно меня не существует. Правда, я тогда еще ничего не писала, и, наверное, она меня не запомнила. Но все-таки мы разговаривали довольно долго.

Вернулся шеф-повар, и они с Аддисон обсудили перспективы выборов в сенат. Еще месяц назад это казалось невозможным, а теперь демократы побеждали в Монтане, где все еще шел подсчет голосов, и в Виргинии, где ситуация выглядела чертовски хорошо. Повар спросил про собак и выслушал рассказ про их хеллоуинские наряды. Он заметил, что Риме должно нравиться в Калифорнии куда больше, чем в Кливленде, и поинтересовался, как это ей — жить у самого океана. Говорил он с сильнейшим калифорнийским акцентом.

— Нет, конечно, у вас в Кливленде тоже есть вода. Я слышал, там есть озера. Великие озера.

Калифорнийцы всегда считают, что у них все — самое-самое. Они не представляют, что такое действительно Великие озера. Рима из вежливости сделала вид, что не заметила иронии, и сказала:

— Я люблю пеликанов.

«Люблю» было не то слово. Рима обожала пеликанов, обожала смотреть, как они тяжело хлопают крыльями, обожала созерцать этих загадочных, непроницаемых доисторических птиц. Она обожала их манеру держаться над гребнем волны. Только сегодня она видела с десяток пеликанов. Иногда они казались такими большими на вершинах волн, что Рима принимала их за морских львов.

Она съела кусочек суши. Теперь ей было спокойнее: разговор оказался под ее контролем, можно было переключиться на пеликанов. Но она также начинала чувствовать, что, может быть, стоит все-таки поговорить об отце, если она сможет начать сама, задавать вопросы, чтобы ее не застали снова врасплох. Что же именно было…

Шеф-повар отошел. Аддисон катала зубочистку между пальцев.

— Мы встретились с Констанс Веллингтон пятого августа пятьдесят девятого года, — сказала она. — И в тот же вечер я познакомилась с твоим отцом.

(3)

В 1959-м Аддисон было семнадцать, она работала на полставки в «Санта-Крус сентинел» и, как легко догадаться, специализировалась на случаях насильственной смерти. Двадцатитрехлетний Бим Лэнсилл тогда был сотрудником «Сан-Хосе меркьюри ньюс».

Они встретились на ежегодном собрании журналистской ассоциации под названием «Верные сердца».

В тот год для собрания сняли, забавы ради, актовый зал в Холи-Сити. Журналисты любят позабавиться — в самом деле, почему бы и нет? Тогда еще не было Интернета, не было блогеров, проверяющих каждый факт в каждой истории. Журналисты, не понимая своего счастья, беспечно все придумывали на ходу.

Вдобавок отец Уильям Райкер, патриарх Холи-Сити, был еще на что-то годен.

Он играл роль гостеприимного хозяина. Билл Гульд, главный оратор, вдохновленный учением Райкера о совершенном управлении, разливался соловьем, описывая журналистам этот совершенный мир. Никаких дедлайнов. Никакого давления. Одно по меньшей мере убийство в день, открыто, средь бела дня, прямо за окном бара, чтобы его можно было освещать, не вставая со стула.

Тем летом в Холи-Сити орудовал поджигатель. Билл Гульд пообещал, что, если он подожжет этим вечером лекционный зал, ему гарантированы первые полосы нескольких газет. Шутка вышла неудачной: последователи Райкера выходили в банкетное помещение и внимательно осматривали его. Было бы не слишком большой фантазией предположить, что поджигатель сидит среди собравшихся и смеется вместе с остальными.

Одно из основных правил: никогда не разжигайте поджигателя.

Зал был украшен сплетенными желтыми и зелеными лентами. Были приготовлены две чаши гавайского пунша, сильно улучшенного, по словам Аддисон, втайне добавленным туда местным кукурузным виски, благодаря своей убойной силе известным как «белый мул». Обитателям Холи-Сити были запрещены алкоголь и интимные связи, но даже в свои семнадцать Аддисон уже знала, что они трахаются, а возможно, даже и выпивают. Отец Райкер блеснул — заметил, что у пунша странный привкус, и налил себе еще. Он сделался болтлив, сказал, что его Холи-Сити — больше не уютный бар для туристов, направляющихся к берегу. Другие на его месте увидели бы здесь одни кислые лимоны, сказал он. Но он не из таковских, сказал он, он видит, что из этих кислых лимонов можно делать лимонад. Может, устроить в Холи-Сити центр медитации, а может, нудистскую колонию?

Земля со строениями больше не принадлежала Райкеру, и рассуждения его были чисто умозрительными. Собственность перешла к музыкальному редактору из Голливуда по имени Морис Клайн. Еврею. Райкер внезапно проникся убеждением, что евреи — те же белые; он, по его словам, никогда не имел ничего против евреев; он подарил Клайну половину своей собственности и назначил его еврейским мессией Холи-Сити. Через несколько месяцев он продал Клайну и вторую половину, но при условии, что тот возведет на этом месте новый Иерусалим.

Через неделю Райкер захотел все обратно.

Начались тяжбы. Райкер подал иск против Клайна, последователи Райкера — и против него, и против Клайна, каждый по отдельности, по поводу своей доли собственности. Суд постановил, что все принадлежит Клайну.

Вот тогда-то и начались пожары. Холи-Сити разваливался на части. Райкер в тот вечер был в сером костюме, синем галстуке и красной шерстяной шапочке. С огромным животом, он поминутно рыгал. Аддисон много слышала о том, каким харизматичным и неотразимым Райкер был в молодости. Но сейчас он был просто смешон. Она быстро налила и выпила еще, чтобы не представлять его голым.

Другие репортеры, однако, оценили проект насчет нудистской колонии. Из взрослых солидных людей они в миг превратились в студентов-первокурсников. Некоторые вызвались освещать открытие колонии. Или разоблачать это мероприятие, если потребуется. Или самим прийти на него, разоблачившись. Все сошлись на том, что секрет успеха — в обнаженных женщинах. Выпили за Аддисон. Кое-кто подмигнул ей. Пришло очень мало женщин, и Аддисон была единственной молодой. Жена отца Райкера скончалась девять лет тому назад.

Констанс Веллингтон была в числе членов общины, присутствовавших на собрании. Она стояла у чаши с пуншем, наливая всем, но и себе тоже. Ей было лет под пятьдесят. Они с Аддисон долго беседовали об истории общины и о переживаемых ею трудностях. Потом, понизив голос, Констанс заявила, что знает, кто поджигатель.

— Мне было только семнадцать, — объяснила Аддисон. — И я подумала, что вот сейчас я переплюну всех парней и дам в газету эту историю. Такая я была легковерная. И я ничего тогда не знала про Констанс. Подошел Райкер, и Констанс тут же замолчала — как в детективном романе. Только в романе она потом оказалась бы мертвой, а так — только пьяной. Выяснилось, что она всегда считает, будто раскопала самое главное, даже когда раскапывать нечего. Держу пари, каждый в Холи-Сити знал, кто поджигатель. Не знали только мы, чужаки.

Констанс чем дальше, тем больше флиртовала с мужчинами, но в своеобразной форме — предлагая им бесплатно котят. В конце концов она свалилась со стула. Бесчувственного Райкера нашли наутро в роще секвой за старой пожарной частью. Наверняка где-то валялись еще и репортеры, рассыпавшись по территории, как соль из солонки.

Хорошо еще, чопорно заметила Аддисон, что ночью не было дождя.

 

Глава девятая

(1)

Рима подозревала, что Аддисон упустила кое-что важное, и была права даже больше, чем думала. Прежде всего ей казалось, что слишком мало сказано об отце. Был ли он среди той развязной молодежи, что веселилась по поводу обнаженных женщин? Был ли он одним из тех, кому предлагали бесплатных котят? Была ли у них с Аддисон любовь с первого взгляда? Однако Рима осмелилась спросить лишь о котятах. Аддисон ничего не помнила.

— У него была аллергия на кошек, — грустно проговорила Рима.

В итоге ее постигло бескошачье детство, хотя отец редко бывал дома, и если бы она держала кошку в своей комнате, никто бы не узнал.

— В тот вечер мы засиделись за разговором, — сказала Аддисон. — В один из тех вечеров. Я сказала ему то, чего никогда никому не говорила. Сказала, что хочу стать писателем. Тебе трудно понять, но в те времена меня называли бы девочкой, будь мне хоть шестьдесят. Никто не поверил бы мне насчет работы в газете, тем более — насчет книги. Не было причин воспринимать меня всерьез. Я читала где-то, что у каждого успешного человека есть кто-то один, кто верит в него. Один — и этого хватит. Но он должен быть. У меня это был твой отец. Потом в меня поверили и другие, потом стали выходить книги. Но Бим верил в меня, когда для этого не было никаких оснований.

Аддисон допила мартини и сделала паузу, глядя в пустой бокал.

— Послушай… — начала она, — если отец не говорил тебе про Холи-Сити, почему ты хотела купить ту книгу?

— Я не хотела.

— А как она оказалась наверху моей стопки?

— Не знаю.

Аддисон помахала официанту рукой, расплатилась, и они вышли на залитую солнцем улицу. Аддисон выглядела старой — или просто Рима заметила это только сейчас? Прямой солнечный свет делает самые разные вещи. Гонит вверх растения. Плавит снег. Выдает возраст женщины. Глаза Аддисон были красными, кожа под ними сморщилась, как у собаки.

— Мы оставались добрыми друзьями, пока он не женился.

— Но вы же моя крестная, — напомнила ей Рима, желая сказать этим, что дружба не прекратилась с женитьбой ее отца.

Это значило, что мать Римы тут ни при чем. А что же тогда? Подумай получше. «Ледяной город».

— Думаю, Бим не очень-то распространялся обо мне, — сказала Аддисон.

(2)

Рима испытывала сложную смесь чувств. Она испытывала неловкость перед Аддисон. Было бы здорово сказать, что Аддисон много значила для отца, не будь верно как раз обратное.

Ей хотелось встать на защиту своей матери — такой великодушной, такой рассудительной. Ей хотелось сказать Аддисон, что в любом случае мать была ни в чем не виновата. Но это было бы слишком неосторожно — получалось, что дружба отца с Аддисон расстроилась по его вине.

Рима вдруг вспомнила, как после смерти матери в дом заявились, всхлипывая, ее сестры с кучей дорожных сумок. Мать была младшим ребенком в семье. Она могла бы их всех пережить. Тетки мыли посуду на кухне и обсуждали, кого пригласить после похорон.

Оливер сидел на полу под обеденным столом, накрыв его большой скатертью, чтобы вышла палатка. Рима пыталась вытащить его оттуда — из чисто эгоистических соображений: если придется заботиться об Оливере, легче будет выдержать похороны. А если Оливер останется сидеть под столом, то все эти слезы прольются на нее.

— Она не придет, — успокаивали друг друга тетки так, словно Римы и Оливера не было рядом; Рима полезла под стол с печеньем — это подействовало бы, будь Оливер двух лет от роду и к тому же собакой. — Она не посмеет прийти в такой день.

Рима знала, что речь идет об А. Б. Эрли, известной детективщице и ее крестной. Пусть Римина мать и не ревновала к ней — три злоязычные тетки делали это за сестру.

Риме не очень-то улыбалось все время говорить самой. Она хотела, чтобы Аддисон порассказывала ей об отце. А не наоборот. По правде говоря, Бим говорил об Аддисон очень редко, а под конец жизни не говорил вовсе. И поэтому она сообщила, что отец вообще мало вспоминал о своем прошлом.

Скажем в его защиту, что Рима и не спрашивала. В детстве все было ясно: отец — это отец, что тут еще? Истории, которые он рассказывал, прекрасно отражали его характер. Детали могли меняться — работал после школы то в отцовской типографии, то воспитателем в школе для малообеспеченных детей, учился то в школе, то в колледже, был то в Америке, то за границей — но суть оставалась утомительно предсказуемой: поначалу он выглядел в чем-то неправым, но в конечном счете всегда оказывался прав.

Истории рассказывались в воспитательных целях: мораль пряталась внутри них, как леденец внутри мексиканской игрушки-пиньяты. Рима как могла старалась ее игнорировать. Она так и не простила полностью отца за то, что мама умерла, а он остался жить.

К этому преступлению он теперь прибавил еще одно: умер сам.

И ничего похожего на возвышенные и нежные сцены смерти из фильмов. Ни предсмертной исповеди, ни последнего напутствия, ни слов об уходе к свету и о грядущей встрече с женой и сыном, ни бледных, но просветленных лиц.

С самого начала доктор побеседовал с ним и Римой о связи между разумом и телом. Медицина делает что может, но она предписывает также позитивный образ мыслей. Запрещались разговоры о том, что отец умирает, а Риме к тому же — слишком частые вопросы о его прошлом (они привели бы все к тем же разговорам), вопросы, которые ей к тому времени уже хотелось задавать — до того момента, пока отец, накачанный морфием, уже не мог говорить.

Спустя несколько дней после смерти отца Рима нашла на его столе конверт со своим именем. Она открыла его, ожидая… чего-то. Прощальных слов, которых так и не услышала. Разбора финансовых дел. Советов на будущее. Чего-то, способного доказать, что он не перестал быть ее отцом из-за простого факта смерти.

А нашла она последнюю отцовскую колонку с указанием опубликовать ее посмертно. Отец писал о том, как прекрасен и жесток мир. О том, каким счастливым стало его поколение американцев среднего класса. О том, что жизнь его сверстников оказалась полноценной. Океаны и джунгли, кишащие животными. Изобилие пищи, возможность выбирать еду себе по вкусу — сегодня эфиопскую, завтра тайскую, послезавтра французскую. Чудеса медицины. Исследования Марса. Голубые ледники. Первые шаги человека по Луне и появление виртуальной реальности — все это произошло на их глазах. Отец верил (и боялся), что их поколение окажется самым счастливым в истории человечества. Намного счастливее, чем их дети.

Дальше отец переходил к своей собственной счастливой судьбе. Он видел лучшее и худшее из того, что есть в мире, но мир обошелся с ним мягче, чем он того заслуживал. Он благодарил за ту жизнь, которую прожил, выражал признательность тем, кто читал его, и тем, кто писал ему, а также всем, кого никогда не встречал, но для кого что-то значил. О своей смерти он упоминал лишь однажды, заверяя, что уходит с миром.

«Спасибо за все» — так заканчивалась его колонка.

«Все это было настоящим».

На самом же деле — нет. Отец лишь устраивал показательное — и, на взгляд Римы, неубедительное — представление. Отец однажды спросил ее, еще до того, как узнал свой диагноз: «Ты хочешь, чтобы тебя потом вспоминали такой, какой ты была? Или чтобы о тебе думали лучше?»

Как часто бывало с отцовскими колонками, Рима предпочитала неотредактированную версию. Ей не очень нравился автор этой статьи, умиравший мирно и благодарно. Ей не нравилось, что он не обмолвился о потере молодой жены и единственного сына, утверждая, будто жизнь его оказалась счастливой. Или, по крайней мере, не хуже, чем у других.

(3)

Риму неизменно возмущало утверждение, что одних людей можно считать удачливее других. В последнее время Риме довелось выслушать немало ложных утешений, но больше всего раздражали фразы вроде: «Будь благодарной за то, что тебе лучше, чем некоторым». Неужели твое горе уменьшится, если думать о чужом несчастье?

Она любила своего настоящего отца, который встретил смерть совсем не мирно. (Если бы множество людей не старались, будто сговорившись, изображать медленное умирание в лучшем свете, чем оно выглядело в реальности, Рима оказалась бы лучше подготовленной к кончине отца. До того она видела лишь быструю, неожиданную смерть и, естественно, ожидала увидеть улучшенную версию событий.) Под конец жизни отцу снились дети — пугающие лица детей, встреченных им в Камбодже, Колумбии, Судане, — и эти сны с возрастанием дозы морфия становились все более частыми и яркими. Он потел и стонал, исходя запахами и жидкостями, умоляя невидимых людей опустить оружие. Рима не была уверена, что физическое облегчение от морфия стоит того.

Она взяла отца за руку и попыталась увести его в другой мир, говоря ему, что они отправились в лодочный поход. Один раз такое действительно было — незадолго до смерти матери.

Они взяли напрокат каноэ и поплыли по озеру. Мать поместилась спереди, отец — сзади на руле, Рима и Оливер сидели между ними, безопасности ради, и изредка пытались грести. Они видели огромную черепаху, видели четырех оленей, спустившихся к берегу на водопой.

Потом они разбили палатку и натянули рядом гамак, чтобы читать в нем книги. Еда была классической походной — жаренные на костре сосиски, печенная на углях картошка. Снаружи картофелины обуглились, а внутри оставались сырыми, но Рима, отец и мать все равно их ели.

Оливер дал своей картофелине имя, как делал всегда, если не хотел что-то есть. Когда картофелина становится личностью, проглотить ее может только человек с каменным сердцем. Оливер соорудил для нее шляпу из фольги.

Рима говорила и говорила, и отец понемногу успокаивался.

— Я страшно устал, — сказал он. — Не возьмешь мой рюкзак?

Видимо, отец отправился в какой-то другой поход, ведь тогда они не брали рюкзаков. Но она сказала: конечно, уже взяла, можем остановиться и отдохнуть под деревом, как только захочешь. Не успела она закончить фразу, как отец снова оказался в лапах кошмаров, и ничто не могло вырвать его оттуда.

Позднее Рима обнаружила, что он создал собственный мемориальный сайт, куда поместил свои избранные колонки, а также фото и телеграммы из тех времен, когда был начинающим журналистом. Сайт обещал пылать вечно, как вечный огонь. Даже через сто лет на нем можно будет найти Риму с ее пробуждающейся сексуальностью.

— Отец так долго был публичной фигурой, — объяснила она Аддисон. — Похоже, он забыл, что у него есть личная жизнь.

Рима надеялась, что та не обидится, но не могла сказать наверняка. Рима очень старалась не обидеться сама, когда поняла, что отец вложил немало и мыслей, и сил в свое прощание. Только не с ней.

Дорогой и близкий ей человек волновался, оставляя дочь одну, пусть и не говорил об этом прямо. Если бы Рима захотела отомстить, то стала бы вспоминать отца таким, каким он хотел выглядеть после смерти, — а не таким, каким был на самом деле.

 

Глава десятая

(1)

В детстве Рима любила игру, про которую вычитала в книге. Надо обойти дом, держа перед собой большое зеркало, направленное вверх. Смотреть под ноги нельзя — только в зеркало. Самая привычная обстановка превращалась в небывалую волшебную страну — у тебя над головой, в твоем собственном доме. Если просто лежать на кровати и смотреть вверх, получалось совсем не то. А здесь ты оказывался совершенно сбит с толку — где верх, где низ?

Однажды Рима играла в зеркальную игру и вдруг заметила что-то на одном из кухонных шкафов. Пришлось поставить на стол скамеечку для ног, чтобы добраться до непонятной вещи. Тут вошла мать.

— Ради бога, слезай сейчас же, — велела она. — Ты шею себе свернешь. Опять эти штучки Аддисон.

Предмет оказался старинным серебряным самоваром — свадебным подарком Аддисон Риминым родителям. Сама Аддисон на свадьбу не пришла. На подставке самовара имелась гравировка. Рима провела по ней пальцем. Дата бракосочетания и слова: «Новый — серебро».

«Что это значит?» — спросила Рима. Мама пропела строчки из песенки: «Друга нового обрел — друга старого не брошу. Дорог новый — серебро? Старый — золото! — дороже!»

Понятнее Риме, однако, не стало. Мать поставила самовар обратно и потом, насколько помнила Рима, снимала его, лишь когда протирала полки — то есть никогда.

Возможно, Аддисон тут была и ни при чем. Римина мать терпеть не могла даже основную домашнюю работу, не говоря о необязательной. Серебро тускнеет. Рима вспоминала, что мать решительно не была ревнива. Отец много путешествовал, делал репортажи из Вьетнама еще до рождения Римы, потом с Парижской мирной конференции. Потом — Камбоджа, Нигерия, воссоединение Германии, Багдад, Мадрид. Мать никогда не злилась на него и всегда была счастлива приезду мужа. Когда родители были вместе, они все время стремились коснуться друг друга — положить ладонь на колено, взять другого за руку.

Но мать выглядела счастливой и тогда, когда отец уезжал. И очень деятельной. Оладьи на обед и воцарение легкого беспорядка в доме вознаграждали Риму и Оливера за отсутствие отца. Не то чтобы они сознательно шли на сделку. Просто им не было плохо без отца.

Отец ездил в опасные места, летал на самолетах, интервьюировал убийц. Он был намного старше матери. Однажды Риме пришло в голову, что отец когда-нибудь умрет, и она тут же поделилась этим с Оливером. Они стали вспоминать, как он возвращался домой с подарками, точно Санта, — сахарные черепа из Мексики, полированные камни из Таиланда, деревянные часы из Германии. Умри он — Рима и Оливер сильно опечалились бы. Но им не было бы плохо. Главное, чтобы рядом была мама.

Римина мать была красавицей в духе шестидесятых — этакая Джоан Баэз с густыми длинными волосами и цыганскими глазами, слегка горбоносая. Глаза Римы, восхитившие Мартина, достались ей от нее. Мать профессионально занималась фотографией — семьи у костра, глядящие в окно невесты, дети под елкой, собаки, птицы, лошади. Но подлинной ее страстью были старые железнодорожные станции. По выходным они втроем отправлялись в Индиану, Иллинойс, Кентукки, где мать снимала пассажиров — как они уезжают, приезжают, ждут на платформе, а если пассажиров не было — то пустые станции. Они останавливались в гостиницах, питались гамбургерами, ходили в кино. Все трое спали в одной комнате, а иногда и в одной кровати. Похоже, матери вполне хватало общества ее детей.

Обратного, однако, утверждать было нельзя. Рима взрослела, и семейные вылазки стали чередоваться с приглашениями на дни рождения и вечеринки с ночевкой, а иногда ни с чем особенным, просто Риму становилось все труднее вытащить. Кари Спектор, школьная звезда и высокостатусная самка (если уж таковые вообще существуют, то это про нее), могла позвонить в субботу утром и позвать Риму куда-нибудь. Не окажись Римы дома, Кари позвала бы Шивон Маккарти, и в понедельник все разговоры вертелись бы вокруг неизвестных Риме событий, непонятных для нее шуток, незнакомых ей парней. А в следующий раз Кари сперва позвонила бы Шивон. И Римина жизнь рухнула бы из-за очередного дурацкого снимка матери.

Дурацкого… Что для Римы теперь значили Кари или Шивон? Чего не отдала бы она за одну только вылазку с мамой и Оливером, за одну ночь в дешевом тесном номере с единственной двухспальной кроватью, за матрас, продавленный настолько, что все трое скатывались в его середину, всю ночь пихая друг друга?

Поначалу Рима играла с зеркалом одна, но затем научила игре Оливера, и все заметно усложнилось. Мир в зеркале получил свое название — «город Вверхногами» — и свою историю, которую Рима постоянно дополняла. И королев — конечно, из-за «Алисы в Зазеркалье», и потом, кто не любит историй с королевами? И еще — зеркальные отражения Римы и Оливера, которые были подобны им, но во всем вели себя наоборот.

В отличие от большинства вторых детей в семье Оливер страшно любил играть и делал это безостановочно, даже за обедом, пока не свалился с лестницы по дороге в спальню. Тогда мать сказала «хватит» и отняла зеркало. Рима считала, что Оливер мог упасть и нарочно, так как очень любил, когда его облепляли пластырем.

Той ночью он пробрался в Римину комнату, хотя ему полагалось спать — но сон никогда особенно не привлекал Оливера.

— А ты узнаешь, — спросил он, — если вместо меня окажется другой, который выглядит точно так же?

Рима не знала, возбужден ее брат или им овладело философское настроение.

— Узнаю, — ответила она.

Риме тоже полагалось спать, но вместо этого она читала старинным способом: под одеялом с фонариком. Главную героиню только что заперла в ее комнате злая гувернантка. Некогда было разговаривать с Оливером.

Он отогнул край одеяла и, стоя на полу, заглянул в маленькую освещенную палатку.

— Даже если он будет выглядеть совсем как я?

— По запаху, — отрезала Рима.

В детстве Оливер пах овсянкой, но Рима постаралась, чтобы в ее словах прозвучал намек на нечто куда менее приятное. Затем она вновь направила фонарик на книгу.

Оливер оперся на локти и слегка покачался. Матрас скрипнул.

— Иди спать, — велела ему Рима.

Он протянул руку и накрыл фонарик, так что ладонь сделалась неоново-красной, потом пошевелил пальцами, и по строчкам книги побежали тени.

— Перестань! — разозлилась она.

Оливер направил фонарик на свое лицо, и оно оказалось в луче света — Луна-Оливер.

— Эй, — сказал он. — Послушай меня. — Как всякий второй ребенок, он очень болезненно относился к тому, что его не слушают. — Который из нас стал бы спрашивать тебя? Я или тот, другой?

(2)

Игра «Рискни!», 5 апреля 1990. Тема «Книги и авторы», на тысячу.

Ответ: Единственный детектив А. Б. Эрли, где фигурирует кукольный дом.

Правильный вопрос: Что такое «Ледяной город»?

(3)

Как и город Вверхногами, «Ледяной город» — воображаемое место. Его не существует даже для персонажей книги «Ледяной город». Это вымышленный бар, в котором вымышленным посетителям подают вымышленные напитки. Один из посетителей — Максвелл Лейн. Все прочие — те, кого он хочет видеть: люди из его прошлого, известные и печально известные, настоящие и выдуманные, живые и мертвые. В каждом романе, даже еще до «Ледяного города», Максвелл Лейн заходил в этот воображаемый бар со своими воображаемыми приятелями. Именно отсюда лучше всего наблюдать, что творится в голове у Максвелла, хотя это и не утверждается прямо.

«Ледяной город» — это внутреннее состояние, психологический пункт назначения. Максвелл Лейн ходит сюда, когда ему надо напиться и притупить ощущения. В настоящий бар он пойти не может. Как большинство детективов в книгах, Максвелл Лейн излишне чувствителен к алкоголю и чужому несчастью.

Бар «Ледяной город» — это состояние, в котором пребываешь, напившись до бесчувствия. Но прибывать в этот пункт назначения ты должен, ничего не употребляя. Вот почему это — вымышленное место.

Роман «Ледяной город» — это книга о предательстве, о непредвиденных последствиях легкомысленных поступков, о важности сохранения тайны. Это относится, конечно, ко всем книгам А. Б. Эрли. Но нигде больше у Максвелла Лейна не устанавливается таких близких отношений с убийцей. Нигде больше одно предательство не отражает так зеркально другое. Максвелл посещает «Ледяной город» в каждой книге, но лишь роман «Ледяной город» заканчивается в «Ледяном городе».

— Как только ты выносишь все то, что видел? — спросил ее отца, вернувшегося из Южной Африки, один приятель.

— Я иду в «Ледяной город», — ответил он.

Рима много чего не знала об отношениях отца и Аддисон, не знала и этого: не позаимствована ли идея «Ледяного города» у отца?

И еще Рима не знала, как туда проникнуть.

 

Глава одиннадцатая

(1)

Теперь, когда демократы получили возможность вызвать кого угодно в суд для дачи показаний, все пойдет по-другому, уверяла Аддисон. И действительно, такова была магическая сила демократов, до зубов вооруженных законом, что когда Рима опять полезла в коробку с письмами Максвеллу, то нашла у самой стенки листок папиросной бумаги, за которым охотилась. Сложив его со второй, уже прочитанной страницей письма, она получила послание целиком:

21200 Олд-Санта-Крус-хайвей

Холи-Сити, Калифорния, 95026

20 апреля 1983 г.

Уважаемый Максвелл Лейн!

Недавно закончила Ваш «Ледяной город». Прочла его дважды. Я часто перечитываю книги, но обычно не сразу. Насчет убийства свистящего человека мысль весьма интересная. Видите ли, с тех самых пор, как я впервые написала Вам по поводу несчастного старика Богана, все эти годы я теряюсь в догадках. Помните, полиция записала это как самоубийство? Если не ошибаюсь, они выразились так: «глухое дело».

Так или иначе, дальше я с Вами расхожусь. Поймите меня правильно. Я с величайшим уважением отношусь к Вам и Вашей работе. Но кое-что не дает мне покоя. Я села за обеденный стол с книгой, составила список персонажей и хронологию, нарисовала карту. Ничто не опровергает Ваших предположений, но ничто и не доказывает их правильность.

Книга начинается с ряда «приманок» — отпиленная ручка чемодана, пропавшая шляпа, блесна в луковой подливке. Смею утверждать, что некоторым людям попросту нужно развлечься. Они свинячат, не заботясь о том, что кто-то запачкается, — просто от скуки. Нет ли подобного персонажа в Вашей книге? Ответ очевиден, и это не старина Бим.

Я слышала, что яд считается женским оружием. Так скажет любой мужчина. Смею утверждать, что еще более по-женски выглядит способ: нанести его на кошачьи когти, словно лак для ногтей. Если все это для того, чтобы убить хозяина кошки, то, на мой взгляд, слишком уж много нагромождено случайностей. Бритва Оккама. А если намеченной жертвой была кошка? Еще одна «приманка».

Был еще кто-то, кто имел и мотив, и возможность. И вот я думаю, что Бим Лэнсилл был неспособен никого убить. Он всегда выглядел таким правильным. По-моему, на этот раз Вы ошиблись.

Держу пари, что если намазать ядом кошачьи когти, кошка слижет его независимо от вкуса. Кошки очень следят за собой. Я знаю, о чем говорю: у меня их двадцать две.

Конечно, это все при условии, что «Ледяной город» — детектив. Но так ли это? По аннотации на обложке нельзя сделать такого вывода. В романе ужасов кошка могла бы действовать сама по себе. Мир шире, чем Вы думаете, мистер Лейн, и та истина, к которой вы приходите, часто зависит от отправной точки. Я знала Вашего отца почти так же хорошо, как и другие. Он без восторга относился к современности и был в этом прав.

С уважением,

P. S. Про кошку — это, конечно, шутка.

Рима перечитала письмо два раза, затем взяла с ночного столика свой экземпляр «Ледяного города» и стала листать, пока не наткнулась на первое упоминание о свистящем человеке.

«Ледяной город», с. 36–37

Максвелл Лейн приехал в самый что ни на есть летний день — с раннего утра было жарко, и становилось все жарче. Тем утром я собирал в саду гнилые яблоки. Сад кишел черными осами, а воздух был такой, что я просто опьянел. Когда я закончил, осы гудели у меня в голове.

Какая-то часть меня удивилась, не застав за столом отца, который подбирал бы остатки яйца хлебом и ворчал насчет слабого кофе. Я впервые был в центре всеобщего внимания. Все старались держаться поближе ко мне.

— Твой отец не очень-то много ждал от жизни, — начал брат Исайя.

— Он говорил мне, что не чувствует себя ни к чему привязанным, — поддержала его Памела.

— Зачем цепляться за то, что не доставляет удовольствия? — задумчиво протянул Эрни.

Все это время осы гудели у меня в голове.

Когда приехал Максвелл Лейн, брат Исайя был рассержен, как я и предполагал. Опасно, сказал он, пускать чужака в наш маленький мирок, особенно в этот день траура. Он стал допытываться, кто же позвал Лейна.

Если тебе четырнадцать, в этом есть свои плюсы.

Во-первых, никто меня не заподозрил. Во-вторых, я совершенно не знал, что ему полагается платить.

Номер его я нашел в «Желтых страницах» на заправке. Мы поехали в город, чтобы купить продуктов и переставить шины. Я остался с машиной. Лейн сам подошел к телефону.

— Я слышал голос отца, — сказал я ему. — Минут за пять до смерти. Он насвистывал.

— Ты узнал бы свист своего отца. — Это не было вопросом.

— Он замечательно насвистывал. Лучше всех.

— А что полиция?

— Полицейские сказали, что такое бывает. Когда человеку легко, потому что он принял важное решение. Очень важное.

— Похоже это было на твоего отца?

Первый вопрос по существу. Я не знал, что ответить.

«Ну? — прошептал отец откуда-то изнутри меня. — Давай заканчивай, раз начал».

— Мой отец действовал. Он был не из тех, кто лишь болтает, составляет планы, мечтает.

— Не очень-то он был правоверным.

— Это я люблю мечтать.

Время разговора подходило к концу, и, кажется, Лейн не проявил интереса. Женщины могли в любой момент вернуться из магазина.

— Я знаю, кое-кто считал отца посмешищем, — добавил я.

Я никогда не видел Лейна и мог никогда больше не говорить с ним, но я не хотел его жалости. Если мой отец убил себя, значит, так оно и было.

— Тот, у кого есть любящие его дети, не посмешище, — ответил Лейн. — Я буду в пятницу. Никому об этом не говори.

(2)

Аддисон давно закрыла для других свою личную жизнь, да и все остальное тоже. Но когда-то она была откровеннее. После выхода в свет «Ледяного города» она сообщила, что описанная в книге секта (совсем не та, в которой воспитывался Максвелл Лейн) имела реальный прототип — общину из Оровиля, которую возглавлял некий брат Исайя. Община существовала недолго, и про нее мало что было известно. Но Аддисон не жаловалась: так даже лучше, говорила она, есть простор для воображения.

Работая над «Ледяным городом», она перенесла действие из тридцатых годов в шестидесятые и из Оровиля в трейлерный парк близ Клиар-Лейк, а также расширила состав общины. Кое-что осталось неизменным: имя брата Исайи и основы вероучения. Брат Исайя утверждал, что он бессмертен, и обещал каждому из своих последователей вечную жизнь.

Время — деньги и всегда будет ими, а потому не ждите, что бессмертие обойдется вам дешево. Оба брата Исайи, реальный и вымышленный, обогатились на его продаже. Оровильская община распалась после того, как брат Исайя, сколотив состояние на бессмертии, скончался от обширного инфаркта.

В книге же первым умер свистящий человек. По всем признакам — самоубийство. Брат Исайя в романе успокаивал членов общины: самоубийство — особый случай, оставленная открытой дверь. Бессмертие, по его словам, не отменяло свободы выбора.

Сын покойного, однако, не верил в самоубийство отца. Именно он пригласил Максвелла Лейна и тем самым запустил механизм, убивший еще двоих — самого брата Исайю и жену Бима Лэнсилла.

В реальном мире между Оровилем и Холи-Сити существовала некоторая связь. После распада оровильской общины отец Райкер предложил приют оставшимся ее членам, но выдвинул два условия: первое — никакого вздора насчет бессмертия; и второе — сбрить бороды, подстричь волосы и вообще привести себя в порядок. В Холи-Сити не место неряхам, заявил он. Последователи отца Райкера звали его Утешителем.

Нет никаких свидетельств того, что хоть кто-нибудь из «бессмертных» принял его предложение.

(3)

Рима явилась к обеду вся в мыслях об этом убийстве, но поговорить о нем так и не удалось. «Скажите, в „Ледяном городе“ одно из убийств вам подсказала Констанс Веллингтон? — намеревалась спросить она. — А было ли реальное убийство?»

Вместо этого пришлось слушать пустую болтовню про грейпфруты сорта оро-бланко. Кто-то сказал Тильде, что видел их на рынке, хотя для оро-бланко было еще рано, и когда она спросила у продавца, глазки его расширились, словно он никогда не слышал большего бреда.

— Он посмотрел на меня как на пустое место, — пожаловалась Тильда. — Такого не было с тех пор, как я жила на улице.

Она передала Риме салатницу. Салат был из инжира, мяты и стручковой фасоли. При каждом движении Тильда издавала звук наподобие щелчков кастаньет. На ней было звучащее ожерелье — большое и громкое, из ракушек, желудей и перьев: такое мог бы изготовить Энди Голсуорси. Рима решила, что такое ожерелье уже заставит продавца в продуктовой лавке смотреть на тебя как на пустое место, даже если ты не будешь сверхоптимистичен насчет грейпфрутов. В целом Рима ничего не имела против ожерелья. Его носитель не подкрадется к вам незаметно с блюдом свинины или занесенным ножом. Тильда была совсем как кошка с колокольчиком.

И тут она спросила:

— После выходных не было ничего от Мартина?

Итак, она все-таки сумела подкрасться к Риме незаметно.

Рима подумала, что, если сказать «да», Тильде это может быть неприятно — вдруг та не получала писем от Мартина? Потом она подумала, что не сказать «да» — значит соврать. Поэтому она сказала, что получила письмо, но между вопросом и ответом возникла подозрительная пауза. На самом деле Рима получила два письма, так что ее ответ, не будучи ложью, совершенно правдивым тоже не был.

Наверное, надо было сказать, о чем письмо, но тогда все еще больше осложнилось бы. Если Тильда узнает, что Мартин мог бы приехать в «Гнездо», не отшей его Рима, — обрадовалась бы она или расстроилась?

Все это сбило Риму с толку, и она даже не заикнулась об убийстве — о том глухом деле. Впрочем, глухое дело могло и подождать.

(4)

После обеда три женщины и две собаки пошли на второй этаж смотреть сериал «Остаться в живых», который Аддисон записала на кассеты. В комнате с телевизором было два кукольных дома: из «Средней величины» — ботулотоксин в зеленой фасоли — и из «Аш-два-ноль», который опознавался мгновенно, ибо действие происходило под водой. «Аш-два-ноль» был одним из самых слабых романов, но домик выглядел великолепно: аквариум, наполненный соленой водой, с настоящими рыбками и керамическим аквалангистом — такие часто встречаются в аквариумах, только у этого трубка акваланга была повреждена. Над телом плавал игрушечный осьминог. Аддисон любила осьминогов. Это очень, очень умные создания, повторяла она — и потому никогда не ела осьминогов.

Все это, разумеется, было чертовски трудно протирать.

Аддисон сидела в кресле с откинутой спинкой. Рима и Тильда делили кушетку, у которой были мягкие ручки, чтобы класть голову, а для тепла — пледы, одеяла и две таксы.

Аддисон объявила, что позволит себе виски, дабы отпраздновать взятие сената. По правде говоря, она позволяла себе виски чуть ли не каждый вечер: когда не было повода праздновать, пить приходилось из-за действий администрации Буша.

— Буду радоваться победе, — сказала Аддисон. — Даже если она окажется пирровой. Вся моя жизнь — это вечная борьба за одно и то же, против одних и тех же. Вьетнам, Ирак. «Если так поступает президент — это не преступление». Прослушивание телефонных разговоров, ограничение права голоса. Мы, левые, должны радоваться нашим немногим победам.

Римин отец говорил почти то же самое. Он писал на эту тему колонки. Правда, он также отмечал странную перегруппировку: принцип «враг моего врага — мой друг» привел к сближению между ветеранами либерального фронта и ЦРУ. Что-то поменялось, что-то нет. Рима повернулась было к Аддисон, чтобы сказать об этом, но та вытирала глаза — то ли хотела спать, то ли плакала. Так часто бывает, когда человек выпьет.

Низковаттная лампа отбрасывала на потолок круг света. В аквариуме негромко булькало, в телевизоре что-то маловероятное грозило белым медведям. Будь у Аддисон колли, они в беспокойстве потянулись бы к ней, но у нее были таксы, которые не стали этого делать. Стэнфорд сидел на коленях у Тильды. Беркли забилась под кушетку, оставив снаружи один хвост, которым время от времени помахивала.

— Чейни. Рамсфелд. Абрамс. Негропонте. Я вас умоляю. Когда все это начиналось, мы были такими юными, а они казались такими старыми. Теперь мы старые, а они все еще здесь. Как в каком-то греческом мифе.

Нельзя сказать, чтобы голос Аддисон звучал печально. Видимо, она все же не плакала.

— Это из «Звездного пути», — отозвалась Тильда. — То есть, конечно, может, и греческий миф тоже, я не знаю. Но в «Звездном пути» это было точно. Черно-белая серия.

Аддисон отпила из бокала, горло ее напряглось.

— Это из кино про зомби, — сказала она. — «Ночь — черт бы их побрал — живых мертвецов».

Рима оставила Аддисон изнемогать в вечной борьбе и пошла в свою комнату. Пароля от беспроводной сети у нее по-прежнему не было. Приятели в Кливленде уверяли, что скучают по Риме, но в то же время беременели, покупали коврики по Интернету, ходили на концерты, занимались в спортзалах. Как-то обходились без нее.

Пришло третье письмо от Мартина. Тема: «Ледяной город». О чем оно? Рима, к собственному удивлению, испытала трепет, открывая его. А потом — разочарование, настолько сильное, что оно перечеркнуло прежние дружеские послания — приглашения посмотреть на винодельню с призраками и поразительные гравитационные аномалии. И даже слова о кошачьих глазах, как казалось теперь, были всего лишь подготовкой почвы. Мартин снова перестал ей нравиться.

У него имелся план — открыть бар в центральной части Санта-Крус, как можно ближе к вымышленному офису Максвелла Лейна. Под вывеской «Ледяной город», разумеется. Внутри — книги, фото людей, с которыми Максвелл вел воображаемые разговоры, их книги, картины и что угодно еще. Мартин еще не продумал проект во всех деталях, но центральной идеей был мир Максвелла Лейна. И — никаких упоминаний об А. Б. Эрли: учитывая ее нелюбовь к публичности, Мартин полагал, что она только одобрит это. Он хотел, чтобы Рима поговорила с А. Б. Эрли насчет финансового участия в этом деле. Важно, чтобы предложение исходило от кого-нибудь из близких.

При этом — ни малейшего давления на Риму. Конечно, она тоже может вложиться с самого начала. Мартин не просил — он предлагал ей такую привлекательную возможность. Дело стопроцентно выгодное. Знает ли Рима, сколько народу приезжает в Санта-Крус, чтобы пройтись по местам, описанным у Аддисон, найти дом и офис Максвелла? Можно поговорить обо всем этом при личной встрече или по телефону, как больше нравится Риме.

Ей не нравилось ни то ни другое. Но она ничего не ответила. Ее правилом было не писать электронных писем после полуночи, а если уж не удержался и написал — хотя бы не отправляй.

Золотое правило. И применимое, сверх того, и к бумажным письмам.

 

Глава двенадцатая

(1)

В ту ночь Рима видела третий сон с Максвеллом Лейном. Они гуляли по пляжу около «Гнезда». Звезд видно не было, но от воды исходило колдовское зеленое свечение. Волны-изумруды разбивались о берег.

Невдалеке от него на мерцающих зеленых волнах покачивался кораблик. На палубе стоял человек, но Рима едва различала лишь его неясные очертания. Он оглядывал пляж в подзорную трубу, слева направо, так, словно искал кого-то конкретно.

Даже во сне Рима вспомнила, что корабли снятся к смерти. Линкольну снился корабль накануне убийства — по крайней мере, так говорили. Рима чувствовала, что человек на палубе может оказаться ее отцом, который решил попрощаться. Но тут подзорная труба уставилась прямо на нее, и Рима поняла: не он. Жутко было сознавать, что этот человек может видеть ее, а она его — нет. Вокруг кораблика вздымались волны, которые превратились в зеленые башни с орудийными башенками, те — в небоскребы с окнами, а небоскребы — в фотографию серых зданий центральной части Кливленда.

Максвелл ступил в фотографию, одновременно повернувшись и протянув руку Риме, — и так и замер с протянутой рукой. Рима попыталась шагнуть следом за ним, хотя и не желала оказаться в снимке, — оставаться снаружи ей тоже не хотелось. Но туда, куда вошел Максвелл, путь для Римы был закрыт.

Она все еще испытывала страх, но теперь уже больше за него. Кто-то пытался прикончить Максвелла чуть ли не в каждой проклятой книге. Сколько еще удача будет сопутствовать ему? Рима не могла спасти его — ей еще никого не удалось спасти. Переживание было настолько острым, что она проснулась.

И оказалась в Шейкер-Хайтс, в своей спальне, оклеенной обоями с желтыми розочками; мама звала ее к завтраку. Вот ведь кошмарный сон, подумала Рима, хорошо, что он закончился, и тут мама позвала Оливера — значит, она не знала про Оливера! Необходимость все ей рассказать выглядела столь ужасной, что Рима проснулась.

Она лежала в своей постели в «Гнезде», Оливера не было, но теперь не было и мамы. Разочарование было ужасным. Руки Максвелла обвили ее, он шепнул: «Ты думаешь, что я настоящий, просто потому, что я здесь». Но когда она повернулась к нему, подушка рядом с ней оказалась пустой.

Теперь Рима проснулась уже окончательно. Было четыре утра. Но когда она в конце концов открыла глаза, выяснилось, что еще только три, и не было абсолютно никаких шансов узнать, где закончился сон и закончился ли он вообще.

(2)

«Вы думаете, что я настоящая, просто потому, что я сижу напротив».

(3)

На следующее утро Рима завтракала со Скорч, Коди и газетой «Гуд таймс». На Скорч были обтрепанные до дыр брюки — словно их пожевала одна из такс. Рима никогда не надела бы такие, потому что в одну из дырок непременно провалились бы ключи.

Скорч на пляже попали в голову теннисным мячиком и испортили ей настроение.

— У парня были такие прыгучие штуковины, — объяснила она Риме. — Такие гибкие штуковины, швырялки для собак, можно сильнее швырять мячик.

Штуковины назывались чакит, Рима знала это, но откуда — не знала.

— Думаю, мало кто извиняется, получив мячом по голове, — заметил Коди.

Скорч посоветовала ему отправиться куда подальше.

— Я извиняюсь, если говорю что-то не то, когда я ничего не соображаю и в ушах звенит.

— Иногда сказать «извините» вовсе не значит, что ты извиняешься, — поддержала ее Рима.

— Спасибо.

На Коди была синяя футболка с надписью «Кофейня Тутса». Он вполне мог быть черным, хотя Рима сказала бы, скорее, что он итальянец. Коди здорово смотрелся бы с бокалом кьянти, но, конечно, не в духе «Молчания ягнят».

Центральное место в газете занимала статья о том, как прихорашиваются мужчины, с фотографиями. Но если Рима и думала о сексе, то не из-за газеты, а из-за Максвелла Лейна.

— Мне снился Максвелл Лейн, — объявила Рима, вспомнив, как он лежал рядом и шептал ей на ухо. — Плохой сон, — добавила она, на тот случай, если Коди и Скорч подумали о том же самом.

Коди и Скорч отказались от яиц ради блага собак. Скорч ела тост с джемом, хотя джем ей вообще не нравился из-за апельсиновой корки, но ее самоотверженность не получила надлежащей оценки. Собаки, сидя у ее ног, изумленно подвывали.

— Извиняюсь, — сказала им Скорч, — но, может, вы заткнетесь?

Коди повернулся к Риме:

— Ты ведь живешь в его доме. Неудивительно, что он тебе является.

Коди писал курсовую по творчеству Аддисон, прочел все ее книги и выдвигал собственные теории. Одна из них гласила, что подлинная загадка книг про Максвелла Лейна — это сам Максвелл Лейн. Конечно, в каждом романе совершается какое-нибудь убийство и действие вертится вокруг его раскрытия. Но главная загадка, стоящая над всеми прочими, — это сам Максвелл.

— Люди читают эти книги только из-за него, — сказал Коди.

Скорч соскребла с тоста немного джема и стряхнула назад в банку.

— Многие уже не читают. Каждая новая книга продается все хуже. Она сама мне говорила.

— А все потому, что она забросила линию Максвелла. Вот я о чем. Она пишет о чем-то своем и кинула Максвелла на произвол судьбы. В последних двух книгах его почти не заметно.

Скорч проглотила кусок тоста и покачала головой.

— Не в этом дело. Читателям не нравится, как она о нем пишет. Зайди на форумы.

По словам Скорч, в чатах часто обсуждался вопрос о том, что Аддисон стареет и что в один прекрасный день — все надеялись, что еще не скоро, — одна из книг про Максвелла окажется последней книгой про Максвелла.

— Когда выходил «Гарри Поттер», все беспокоились, чем это закончится, — сказал Коди. — А здесь все беспокоятся, потому что долго ничего не выходило.

В нескольких последних романах у Максвелла Лейна обнаружилась подружка, сексуальное напряжение стало нарастать самым восхитительным образом и три книги назад — чудесно разрешилось. Максвелл, казалось, становится более открытым, готовым впустить кого-то в свой внутренний мир, что было крайне отрадно. Читатели уже предвкушали хеппи-энд.

Но в следующей книге подружка ушла.

Однако надежда еще оставалась, путь к истинной любви и так далее, тем более что девушку, вопреки давней детективной традиции, не убили. Она попросту бросила Максвелла. Даже когда в очередном романе она вышла замуж, надежда не умерла. Согласно еще одной давней детективной традиции, мужей экс-подружек было принято убивать. Те не только оказывались свободны, но и должны были искать частного детектива.

Время шло, новых книг не появлялось, отношение читателей к последним романам менялось. Оно было прохладным сразу после выхода, а стало еще прохладнее. Максвелл совершал по мелочи какие-то поступки, которые никому не нравились. Казалось, Аддисон перестала быть на одной волне с читателями и как будто подустала от Максвелла — или же не знала его так хорошо, как считали все. На сайте Аддисон некто под ником Лиллойс обвинял ее в злостной клевете, в подрыве репутации.

Другие соглашались с ним: «Она не хочет видеть Максвелла счастливым», «Она хочет покончить с ним». Лиллойс утверждал, что Аддисон, уходя, хочет забрать Максвелла с собой, как индийский раджа, заставляющий свою жену жариться на его погребальном костре.

Рима вспомнила, что во сне ей было страшно за Максвелла, что ему грозила опасность. Кто-то (не она) должен был прийти ему на помощь. В ее оправдание можно было сказать, что она спала. По пробуждении все это слишком отдавало Стивеном Кингом.

Внимание ее отвлеклось на газетную статью про Петомана — профессионального пускателя газов, который в конце девятнадцатого века выступал в «Мулен Руж» и зарабатывал втрое больше Сары Бернар. Когда-нибудь этот факт всплывет в Риминой голове, но она уже забудет, откуда взяла его. Что касается читателей Аддисон, то Рима была уверена, что они безоговорочно предпочли бы Сару Бернар.

В совершенном мире, конечно, не пришлось бы делать такого выбора.

— Вы слышали про Холи-Сити? — спросила Рима и, видя, что нет, продолжила: — Была такая секта в горах Санта-Крус. — Она не стала упоминать про их расистскую направленность: вдруг Коди все-таки окажется черным? Да и время для этого было слишком раннее. — Как вы думаете, Аддисон, когда писала «Ледяной город», имела в виду реальное убийство? Она вообще делает такое?

— Ну, по-моему, нельзя никого убить при помощи кошки, — заметила Скорч.

— Нет, не то убийство, а самое первое, — уточнила Рима.

— Вот что я знаю точно: если это и так, она никогда тебе не скажет, — сказала Скорч, доедая тост.

Розовая часть ее волос паутиной рассыпалась по щеке. Красная часть под солнцем стала густо-медовой. Глядя на Скорч, никто бы не подумал, что у нее звенит в ушах. Вместе с пейзажем за окном она выглядела как полотно Рембрандта: листья, тронутые желтизной, воробей в тазике в саду. Сладкий аромат смоковницы.

Аромат, конечно, ощущался только снаружи. В кухне пахло маслом и чаем.

— В Сети появился новый сайт, — сообщил Коди. — Какой-то фан попытался составить список всех, кого убивают в ее романах. Никаких точных данных, конечно. Погляди там, может, найдешь что про свой Холи-Сити.

— Она с ума сойдет, когда увидит этот сайт, — фыркнула Скорч. — И заставит убрать его. Не дай бог, если в Сети что-то случится без ее одобрения.

Значит, Аддисон сказала Скорч пару теплых слов насчет ее блога. Рима постаралась не чувствовать себя виноватой. Скорч не преследовала корыстных намерений, выставляя Риму напоказ в неприглядном виде.

И все же никто не любит сплетников, как говорил в превентивных целях Оливер, собираясь о чем-нибудь посплетничать. Стэнфорд завыл тоном повыше — это было непереносимо. Пришла Беркли и положила голову на Римину туфлю, изображая отчаяние и безнадежность. Да был ли здесь, на кухне, хоть кто-нибудь, не пострадавший из-за Римы?

— Извиняюсь, — сказала Скорч.

Рима не знала за что — может быть, и ни за что — и от этого почувствовала себя совсем виноватой.

Это чувство отступило, когда она вонзила нож в джем и обнаружила на нем крошки от тоста Скорч. Рима терпеть не могла крошек в джеме. Что за наплевательство!

 

Глава тринадцатая

(1)

www.earlygraveblogspot.com

21 июля 1959. Долго и упорно сражавшийся с болезнью доктор Джулиус Маклер пал жертвой рака. Планетарий Моррисона лишился одной из самых ярких своих звезд.

Рима сидела на втором этаже за компьютером, который подключался к Сети автоматически. Она решила посмотреть, что пишут про Холи-Сити в «Википедии», но наткнулась на статью «Зоопарк Холи-Сити». В 1970-е кто-то принес вывеску зоопарка в сан-францисский комедийный клуб, который стал после этого называться так же. Там выступали известные артисты — Робин Уильямс, Маргарет Чо.

Где-то с полчаса Рима искала в «Гугле» сведения о клубе, читая посты про последнюю ночь перед закрытием и воспоминания одного диджея о том, как он купил выпивку красивой девушке, а когда пошел за второй, к ней подсел его коллега. Диджей, поддержанный владельцем клуба, потребовал от того возместить ему шесть долларов, но в разгар спора девушка ушла, и в итоге никто не получил ничего за свои деньги. Все это было довольно грустно.

Наконец Рима вспомнила, что ее интересовали вовсе не сан-францисский клуб или ожидания парней, купивших даме выпивку. Вот что она нашла:

http://en.wikipedia.org/wiki/Holy_City,_California

Холи-Сити, Калифорния . Координаты: 37°09′25″ с. ш. 121°58′44″ з. д. (37.1568904,-121.9788476) GR3 , расположен в горах близ Лос-Гатос, в нескольких милях от 17-го шоссе на Олд-Санта-Крус-хайвей. Зип-код — 95026.

С 1919 по 1959 год являлся местопребыванием религиозной общины, основанной и возглавлявшейся Уильямом Э. Райкером — бывшим торговцем, а затем гадателем. За свою 96-летнюю насыщенную жизнь Райкер обвинялся в разнообразных преступлениях — двоеженстве, уклонении от налогов, убийстве, а после написания в 1942 году нескольких приветственных писем Адольфу Гитлеру — и в антигосударственной пропаганде, однако ни разу не был осужден. Руководством для членов общины служил так называемый «Божественный путь совершенного христианина». Основу вероучения составляли безбрачие, умеренность во всем, идея превосходства белой расы и сегрегация рас и полов. Верующие передавали все свои материальные ценности Райкеру, известному среди них как Утешитель. Сам Райкер не обязан был придерживаться безбрачия и жил в отдельном доме вместе с Лилиан, одной из своих жен.

Город получил официальный статус в 1926 году, причем вся собственность и доходы оказались записаны на имя Райкера. Расцвет Холи-Сити пришелся на 1920–1930-е годы, когда он стал популярным местом остановки по дороге к океану и обратно. Проезжающие могли заправиться бензином, получить готовый обед или купить прохладительные напитки (Райкер утверждал, что изобрел гавайский пунш ), посмотреть пип-шоу или в телескоп, посетить контактный зоопарк. Ежегодный доход от всего этого оценивался приблизительно в 100 тыс. долларов.

С июля 1924-го по декабрь 1931-го в Холи-Сити действовала своя радиостанция с позывными KFQU. Это буквосочетание, которое на слух может показаться непристойным, в действительности отвечало правилам присвоения позывных. Передавались в основном музыкальные номера, в том числе выступления популярного швейцарского исполнителя тирольских йодлей. Позднее у радиостанции отозвали лицензию за «нарушения».

Райкер выдвинул свою кандидатуру на пост губернатора Калифорнии в 1938 году и затем в 1942-м, несмотря на обвинение в антигосударственной пропаганде. На процессе его защищал известный адвокат из Сан-Франциско Мелвин Белли, добившийся оправдания по причине невменяемости подсудимого. Вместо оплаты Райкер пообещал ему место в раю. Когда Белли потребовал денег, Райкер подал на него иск по обвинению в оскорблении личности (Белли назвал его «психом из психов»), но проиграл дело. Райкер вновь выдвигался в губернаторы в 1946 и 1950 годах.

В 1940-х годах открылось 17-е шоссе, вследствие чего поток машин на Олд-Санта-Крус-хайвей резко сократился. Город лишился официального статуса в 1959 году, когда Райкер утратил право собственности в результате запутанного судебного процесса. За этим последовал ряд поджогов , несколько домов в Холи-Сити загадочным образом сгорели.

Райкер скончался 3 декабря 1969 года в больнице Агню, обратившись в католичество тремя годами ранее. На момент смерти Райкера в Холи-Сити проживало лишь три его последователя.

Предполагалось, что в Холи-Сити создано идеальное управление. На въезде в город был водружен плакат: «Посетите нас, если вы замышляете брак, самоубийство или преступление ».

Считается, что Максвелл Лейн, популярный детектив из романов А. Б. Эрли, родился и вырос в Холи-Сити.

(2)

Аддисон сочиняла речь для выступления в библиотеке, сидя за обеденным столом: студия отводилась лишь для настоящего творчества — сочинения романов. Она писала что-то в желтом блокноте, зачеркивала, писала снова. Рима спустилась вниз, надеясь расспросить Аддисон о детстве Максвелла Лейна. Взамен этого ей пришлось выслушать историю о дяде-отце Аддисон, который плавал на рыболовецком судне, но иногда одалживал лодку у приятеля и брал с собой Аддисон — половить рыбу, полюбоваться на китов или еще что-нибудь такое.

В этой истории он убивал морского льва. Ребенком Аддисон испытывала глубочайшую нежность к морским львам с их собачьими мордами — к этим умным, непостижимым животным. Глядя на Беркли и Стэнфорда, сидевших у ее ног в ожидании подачки, поскольку стол был обеденным, хоть за ним сейчас никто не ел, Аддисон пояснила, что собак вовсе нельзя назвать непостижимыми: их надежды и устремления слишком понятны. Но у морских львов — у тех в глазах плещется море. И потому видеть, как погибает морской лев, а тем более от руки дорогого и близкого человека, было для нее жестоким ударом. А для дяди-отца — самым обычным делом, он ни на миг не задумался, как Аддисон воспримет это. До сих пор, поведала она Риме, перед глазами у нее стоит эта картина: тело льва на волнах и кровавое покрывало вокруг него.

Кровавое покрывало уже встречалось Риме в «Аш-два-ноль» и «Пути очищения»: Аддисон был по душе этот образ.

Аддисон рассказала, что на следующее утро дядя-отец разбудил ее еще до рассвета. Они отправились к берегу, сели в лодку, отчалили — и в темноте вокруг них зажглись сотни оранжевых глаз. Дьявольских глаз.

Дядя-отец попытался несколько умерить ее любовь к этим созданиям. Их слишком много, сказал он. Они подчищают все, что есть в океане, и чем голоднее, тем злее становятся. Они плывут за рыбачьими лодками, забираются в сети, съедают улов, а затем рвут сети, пытаясь выбраться.

— Иногда надо выбирать, — заявил он. — Или рыба, или морские львы.

Можно усомниться в том, что рыбак представляет сторону рыбы, но тут все было сложнее.

— Этот случай научил меня кое-чему, — сказала Аддисон. — Даже самые близкие тебе люди способны на убийство.

От Аддисон ожидали речи о влиянии моря на ее творчество. Она не собиралась упоминать об истории с морскими львами: слишком мрачно для библиотекарей. (Правда, Римин отец всегда говорил, что не стоит недооценивать библиотекарей. Авторы Патриотического акта, по его словам, допустили именно эту ошибку, и теперь только библиотекари стоят между нами и кошмарами в духе «1984». И они совсем не бесхребетные в отличие от конгрессменов. Они читают книги. Римин отец ставил на библиотекарей.)

Аддисон старалась провести параллели между океаном и воображением. В детстве ее восхищали и ужасали истории про «Пало-Альто», железобетонный корабль, затопленный на мелководье невдалеке от Санта-Крус, и «Мейкон», дирижабль, пропавший во время жестокой бури еще до ее рождения. Уже в 1990-е она жадно следила за тем, как с помощью новейших технологий остатки «Мейкона» искали и нашли у побережья Калифорнии. В каждой жизни найдутся свои обломки, лежат ли они у всех на виду, как «Пало-Альто», или надежно скрыты от людских глаз, как «Мейкон».

А еще — послания, оставляемые океаном на песке: ошметки сгинувших вещей, деревяшки, отполированные до подобия камня, — остатки то ли деталей забытых кораблей, то ли деревьев.

Морские птицы не поют, как птицы на суше, а кричат и стонут, записала Аддисон. Китовые плавники, записала она также, и потом: морские львы = русалки? Со знаком вопроса.

Получалась какая-то невнятица, Аддисон же хотела ясного текста о жизни на рубеже непознанного, непостижимого мира. Мира, превосходящего воображение любого фантаста. Бездонного — а мы видим лишь его поверхность. Но ничего связного не выходило.

В том давнем интервью для «Эллери Квин» Аддисон задали вопрос о Холи-Сити: тогда она тоже свернула на воображение. Литература, сказала она, — всегда смесь реальности и вымысла. «Мы живем в эпоху сплетен. Есть критики, которые в чем угодно видят скрытую автобиографию. Писатель и его творения для них — одно и то же. Воображение остается не у дел. Но всегда остается то, чего объяснить нельзя. Тут-то и кроется загвоздка».

Журналистка возразила, что мы живем в эпоху науки. «Может быть, воображение — это припоминание того, что осталось за пределами памяти? — И тут же предложила компромисс: — Или все это химия? Взаимодействие нейронов?»

«Трах!» — ответила Аддисон: по меньшей мере двусмысленно.

(3)

Много, много раз до и много, много раз после того интервью Аддисон рассказывала историю про свой первый кукольный дом и про несчастного покойного мистера Брауна. Потом она излагала ее так часто, что рассказ вытеснил воспоминания, и осталось только воспоминание о рассказанной истории мистера Брауна.

Но первый кукольный дом Аддисон увидела задолго до мистера Брауна, когда ей было три года. Они тогда жили на Пасифик-стрит. Эту историю Аддисон никому не рассказывала, потому что не помнила ее. Ни воспоминаний, ни истории, ни воспоминаний об истории.

У матери болела голова, и она велела Аддисон поиграть в саду. Та принялась собирать улиток в пластмассовое ведерко, которое обычно брала на пляж. Насчет их у Аддисон имелись смутные планы — устроить представление, семейную драму с их участием. По следам на листьях плюща она отыскала пять улиток. Если бы какая-то попыталась сбежать, представление вращалось бы вокруг ее поимки.

Перед домом остановилась черная машина. Из нее вышел мужчина, оставив мотор включенным, и прошел в ворота. Из автомобильного приемника доносилась рождественская песня в исполнении Бинга Кросби. Мужчина приблизился к Аддисон и присел на колени рядом с ней. Серые брюки на коленях были заляпаны грязью, машинным маслом и пятнами от травы.

— Пойдем, я отвезу тебя к Санта-Клаусу, — сказал он.

Аддисон не разрешалось одной выходить за ворота, но если взрослый обещает показать Санта-Клауса — это же совсем другое дело. Мужчина помог ей накрыть ведерко крышкой и придавить камнем, чтобы улитки не расползлись. Потом он посадил ее справа от себя. Обычно Аддисон всегда ездила на заднем сиденье. Там был деревянный ящик из-под пива, в котором лежали мелки и книги, она усаживалась на него и таким образом могла смотреть в окно. Радость от того, что едет на переднем сиденье, вскоре поблекла — смотреть было особенно не на что.

Во время поездки незнакомец не разговаривал с ней, зато улыбался, подмигивал и подпевал песням по радио. Дорога пошла вверх и стала извилистой. По крыше застучали ветки деревьев. Когда они приехали, Аддисон уже заснула.

Мужчина распахнул дверь, обошел машину и взял Аддисон на руки, отчего та проснулась. Он понес ее через тенистый двор, поднялся на крыльцо, постучал в дверь и поставил Аддисон у облезлого кресла-качалки, на котором виднелась паутина. Где-то в доме лаяла собака.

Ему открыла женщина.

— Я ее привез, — сказал незнакомец.

— Да она же еще совсем мелкая. — Голос женщины звучал сердечно. Она отодвинулась, пропуская Аддисон. — Привет, мелкая.

На женщине были чулки, которые пузырились на коленях. Крошечные детские ступни украшала пара вышитых китайских шлепанцев.

Мужчина элегантно кивнул Аддисон на прощание и удалился. Никаких признаков Санта-Клауса не было, зато вокруг Аддисон возбужденно скакал терьер и лизал ее в лицо.

— Я не хочу неприятностей, — сказала женщина, уже не столь сердечно. Она отвела Аддисон в туалет, спустила с девочки штанишки и посадила ее с ногами на унитаз, прислонив к задней стенке, чтобы малышка не свалилась внутрь. — Ты уже большая девочка, — строго проговорила она. — Вытрись сама и позови меня, когда закончишь. — Она закрыла за собой дверь, в которую стала скрестись собака.

Аддисон вовсе не нужно было в туалет, так что она стала слезать с унитаза, поскользнулась и попала одной ногой в воду, замочив туфлю и носок. Вытерев туфлю, она влезла обратно в штанишки и стала изо всех сил натягивать их.

— Я закончила, — сообщила она, но прошло какое-то время, прежде чем женщина пришла и поднесла ее к раковине, чтобы вымыть руки.

— Если будут спрашивать, — сказала она, — запомни: это не я предложила тебя сюда привезти. Не я.

В доме пахло сигаретами и лаком для волос. На спинки стульев были наброшены салфетки, а ножки были закрыты кусками материи, на которых скапливались грязь и собачья шерсть. Появился еще один мужчина — в синих брюках и черных ботинках на шнурках. Он жевал резинку.

— Привет, Бадди, — бросил он терьеру и повернулся к Аддисон: — Добро пожаловать в нашу скромную обитель, госпожа.

— Она совсем мелкая. — Голос женщины вновь сделался сердечным.

— Иди сюда, мелкая, — позвал мужчина и понес Аддисон через всю комнату, чтобы показать ей кукольный дом.

От него пахло лакрицей. Аддисон никогда раньше не видела кукольных домов, а этот оказался к тому же большим и затейливым — три этажа, двенадцать комнат. Сзади была петля, чтобы закрывать его, как книгу. Мужчина пододвинул стул, чтобы Аддисон могла встать на него, и показал ей напольные часы. Они шли: мужчина разрешил ей поднести их к уху и послушать тиканье.

В столовой была крошечная фарфоровая посуда, белая в синий цветочек, и совсем уже малюсенькие вилки и ножи.

— Можешь устроить чаепитие, — сказал мужчина. — Давай накрывай на стол. — И он открыл холодильник, где лежали ветчина и пирог.

— Нам надо поговорить. — С этими словами женщина увела его из комнаты.

Аддисон осталась стоять на стуле. В доме была детская с колыбелькой, в которой лежала погремушка. А еще был туалетный столик с зеркалом и пуховкой. А еще — библиотека с книжными шкафами, только книги были нарисованные.

Санта-Клаус все не шел, между тем настало время ланча. Женщина позвала Аддисон за стол, дала ей стакан лимонада и сэндвич с тунцом. Мужчина быстро поел и ушел. Аддисон выпила лимонад и стала возить сэндвич по тарелке.

— Я не знаю, как принято у вас дома, — нахмурилась женщина, — но у нас здесь не встают из-за стола, пока все не съедят.

У Аддисон дома было принято так же, только ее мама подсушивала хлеб, срезала корку, не клала сладких огурчиков и не заправляла сэндвич майонезом так, что тот сочился отовсюду. Но все равно Аддисон часто не доедала его, и мама сдавалась. А эта женщина не обладала и десятой долей маминой выдержки.

— Я не могу нянчиться с тобой целый день, — сказала она. — Пойди и поиграй во дворе.

— Я хочу играть с кукольным домом.

— Он не для того, чтобы играть, а для того, чтобы смотреть.

— Я хочу на него смотреть.

Женщина вздохнула. Хорошо, можно посмотреть, только сначала надо снять туфли, чтобы не испачкать стул. И ничего не трогать. Но когда Аддисон сняла туфли и встала на кресло, носок оставил на нем влажное пятно. Женщина надела ей туфлю обратно.

— Почему у тебя мокрый носок? С тобой случилась неприятность?

Она снова усадила Аддисон на унитаз, и на этот раз пришлось сделать свои дела. Когда женщина мыла ей руки, Аддисон спросила:

— А кто живет в этом доме?

— Они все умерли.

Аддисон поняла это так, что дом ничей, можно забирать. Женщина вытерла ей руки полотенцем с розовощекими ангелочками.

— Поиграй во дворе, — сказала она.

Бадди тоже захотел выбежать, но женщина не пустила его, сказала, что он испачкается.

Аддисон села на ступенях крыльца, потому что на кресле была паутина, и стала собирать листья и шишки, чтобы соорудить столы и кровати, но получалось так себе.

В конце концов приехал отец на своем старом зеленом «де сото» и снял Аддисон с крыльца.

— Ты в порядке? — спросил он. — Тебя не обижали?

Отец посадил ее на ящик из-под пива и стал долго разговаривать с женщиной. Потом он велел Аддисон перебраться на переднее сиденье, чтобы не выпускать ее из виду по пути домой.

Дома царил переполох, и Аддисон понимала, что вот сейчас вполне могла бы выпросить у родителей кукольный домик, хотя с деньгами было туго и ей сказали, что Санта уже приготовил рождественский подарок.

В тот вечер отец с мамой долго сидели у нее на кровати и говорили, что никогда, никогда нельзя садиться в машину с незнакомыми людьми. Ни в коем случае. Никогда бы Санта-Клаус не пригласил ее к себе таким способом, а если кто-нибудь говорит иначе, он попросту лгун.

На следующий день ей вручили свисток, чтобы носить на шее. Если кто-то снова предложит ей сесть в машину, надо свистеть что есть мочи, пока не прибежит мама или папа. Аддисон упражнялась, пока не добилась громкого, чистого звука.

Она совсем забыла об улитках в ведерке, и те умерли. Обычно Аддисон сохраняла пустые раковины, но эти слишком напоминали ей о ее вине. Улитки были похоронены на заднем дворе под розовым кустом. Аддисон ухаживала за могилами, пока через месяц их семья не переехала на Калифорния-стрит.

Аддисон носила свисток, пока ей не исполнилось шесть и она не пошла в школу, где свистков ни у кого не было. К тому времени она уже забыла, зачем нужен свисток. Осталось лишь недоверчивое отношение к Санте (и как только у нее на чердаке образовалась целая коллекция Сант?). И еще могилы улиток позади дома на Пасифик-стрит.

 

Глава четырнадцатая

(1)

Изящные метафоры Аддисон разбивались о факты глобального потепления. Больше никакого соприкосновения с чудесным миром, которым все время был для нее океан. Теперь он стал пустыней, где с равномерностью часового механизма накатывали волны — завитки мертвой воды поверх массы мертвой воды. Казалось, что она будет говорить именно об этом — правда, просили ее говорить совсем не об этом.

Рима наблюдала, как Аддисон пишет, перечеркивает, снова пишет, и поняла, что будет только мешать, даже если не произнесет ни слова. Она пошла наверх к себе, но там уже была Тильда, которая мела, чистила, вытирала. И осуждала. (По правде говоря, Тильда ни разу не заикнулась о Риминых туфлях, которые волшебным образом очутились под кроватью Мартина. Может быть, только в воображении Римы Тильда убирала ее комнату особенно часто и с особенным усердием, словно там могло происходить невесть что.)

Рима снова спустилась, решив куда-нибудь выбраться, и пошла на неслыханный шаг — попросила у Аддисон ключи от машины. Ключи, как выяснилось, лежали в тарелочке у задней двери дома: если Рима не забудет вернуть их туда, то в следующий раз опять найдет на том же месте — по крайней мере, хотелось бы в это верить.

Куда теперь? Рима сидела, не включая зажигания, и думала. Можно объехать весь Санта-Крус, но тогда надо идти обратно в дом и спрашивать Тильду, куда и как тут добираются. Можно поехать в центр и пройтись по магазинам. Но даже в наилучшем настроении она не была поклонницей шопинга, а сейчас ее настроение было не из лучших и, по ее расчетам, грозило стать еще хуже.

Все эти дни, глядя в окно, Рима видела вершины американских горок и какой-то аттракцион, напоминавший радиовышку. Оливер давно отправился бы на приморскую эспланаду. (Там снимали «Клоунов-убийц из космоса»! И еще какой-то фильм Клинта Иствуда — Рима не могла вспомнить, но Оливер назвал бы его сразу. А еще «Пропащие ребята», конечно же! «Пропащие ребята»! Из тех времен, когда Кифер Сазерленд был почтенным вампиром, а не малоприятным правительственным агентом.)

И потом, эспланада была подходящим местом, чтобы предаться острой жалости к себе, — осенний приморский бульвар, совершенно пустынный, лишенный летнего оживления…

Рима решила, что добраться туда будет легко, так как горки виднелись почти отовсюду с дороги. Оказалось, нет. Она проехала под железнодорожной эстакадой, которая засветилась в «Пропащих ребятах», дважды пересекла реку, выехала не туда, вернулась и наконец оказалась на улице, застроенной оштукатуренными и ярко окрашенными домами — желтыми, розовыми, голубыми, с фальшивыми арочными проемами и черепичными крышами. Над ней нависали американские горки, синие с белым; между их петлями летали чайки. Все это выглядело чище, чем ожидала Рима.

Рима оставила машину на стоянке и пошла туда, куда вели нарисованные краской следы босых ног. Справа от нее была галерея игровых автоматов, затем магазин для серферов и синее здание с вывеской «Царство Нептуна»: на одном ее краю скалилась акула, а на другом плавал оранжевый осьминог.

Она миновала пустой билетный киоск, прошла под аркой и далее по узкому проходу к деревянному настилу. И оказалась перед кораблем. Позади Римы, с фасада чего-то, именуемого «Страшной прогулкой», злобно косились горгульи. Проход к аттракционам преграждала цепь. Возле американских горок возилась группа механиков. По-видимому, это было нормальное текущее обслуживание, обеспечивающее исправность механизма. Однако после осмотра горок вблизи Римино желание покататься стало еще меньше. Возникли кое-какие вопросы.

Она остановилась у павильончика с надписью «Радиоуправляемые атомные подлодки». Там была миниатюрная лагуна, полная водорослей, с крошечными островками, маяком и гостиницей «Рыжий петух». Что-то такое могла бы сотворить Аддисон, не хватало лишь тела. Рима почти видела его там, где оно должно было плавать, и кровавое покрывало на воде.

Рима свернула направо и пошла по защищенной навесом дорожке. Пляж теперь был виден сквозь ряд толстых красно-желтых столбов. На дорожке, со стороны, противоположной морю, располагались ресторан, лавка со сластями и какой-то магазин, в витринах которого стояли карусельные лошадки. Над морем сквозь тучи пробилось солнце — яркая золотая вспышка. Зрелище приятное, но день не стал от этого теплее или светлее.

За уличным столиком две женщины, попивая кофе, обсуждали кого-то — видимо, третью женщину. Проходя мимо, Рима услышала:

— Она совсем без огонька.

— Зато ты с огоньком, — отозвалась вторая.

— И ты.

Рима почувствовала сестринскую симпатию к ничем не блещущей женщине. В воображении возникла Скорч: как она танцует в полутьме бара, голые плечи блестят от пота и лосьона. В блоге Скорч был какой-то скрытый подтекст, и в комментариях Аддисон, возможно, тоже, хотя не исключено, что Риме просто показалось. Подтекст тот, что нельзя любить своего брата больше всех остальных. В диккенсовском романе — еще куда ни шло, но не в наши дни. Не в начале двадцать первого века, когда перед тобой целый мир друзей из «Майспейс». В глазах у Римы защипало, и пришлось вытереть нос.

До нее донесся смех. У входа в «Царство Нептуна» стоял стеклянный ящик, внутри которого помещался огромный, кошмарно звучащий автомат — «Хохотунья Салли». На ней был зеленый жакет и платье с плоеным воротником. Из-под соломенной шляпки выбивались жесткие рыжие волосы. Еще у Салли были веснушки и не хватало зуба. Пробираясь внутрь «Царства Нептуна», Рима слышала, как она грохочет, захлебываясь смехом, в своем ящике. На хохот Салли накладывались звуки стрельбы со стороны игровых автоматов, олдскульный рок-н-ролл из колонок и хриплые выкрики попугаев — непонятно откуда. «Царство Нептуна» не могло быть более шумным, хотя людей в нем было всего ничего.

Напротив Римы простиралась настенная роспись на два этажа. На ней пиратка стояла у подножия извергающегося вулкана; извержение было художественно передано мигающими красными огнями. Выше другая пиратка, но уже автомат вроде Салли, дергала за канат, свисавший с потолка. Третья выскакивала из бочки с надписью «Ром», словно чертик из коробочки.

Рима испытала чувство глубокого дежавю. «Царство Нептуна» было окружено игровыми автоматами и стеклянными футлярами с головами предсказателей судьбы — Омар, Мозг и еще один пират, — но большую часть нижнего этажа занимало поле для мини-гольфа: так, как будто этому полю не хватало лишь пиратов, чтобы приобрести чертовски морской колорит.

Трудно было представить место, более подходящее для Оливера. Рима решила найти столик на втором этаже, над пушечной батареей, чтобы взять себе пива и поплакать в него.

Она поискала кошелек в заднем кармане, но не нашла. В переднем обнаружилась горсть мелочи, которой явно не хватало на пиво. У Римы теплилась слабая надежда, что она оставила кошелек на своей постели в «Гнезде» сегодня, а не в баре в субботу — именно тогда она его точно держала в руках в последний раз. По идее, плакать от этого было бы только легче, но именно теперь, когда Рима выбрала антураж для своего несчастья — поле для гольфа, пираты, вулкан, — слезы не выступали. К ее досаде, настроение даже улучшилось. Без огонька, понятное дело, но все же. Оливер заслуживал более скверного настроения.

Внезапно Рима поняла, почему вся эта обстановка ее не удивила. В романе «На этот раз не вышло» Максвелл Лейн находил тело прямо там, у седьмой лунки, — погибшего забили до смерти мини-гольфисты. (Эта книга, признавалась Аддисон в интервью, многому ее научила. Никогда не называйте роман так, чтобы дать обозревателям пищу для острот.)

Рима сделала мысленную отметку: еще один не найденный ею кукольный дом. Конечно, там должно быть миниатюрное поле для мини-гольфа. Вот бы добавить к этой цепочке еще парочку мини! Риме внезапно представилась бесконечность в виде набора полей для мини-гольфа, вложенных друг в друга наподобие матрешек.

Она закрыла глаза. Позади ее встал кто-то — Оливер? Нет, Максвелл Лейн. «Я терпеливый слушатель, — сообщил он, — на тот случай, если тебе понадобится».

В книгах А. Б. Эрли Максвелл был еще и хорошим рассказчиком. Половина искусства слушателя — в том, чтобы поддерживать разговор уместными репликами. Но вне книг именно умение слушать было сильной стороной Максвелла. Впрочем, неважно. Риме не хотелось говорить. Она была рада, что Максвелл был с ней. И оставался, пока Рима не открыла глаза.

По дороге обратно она потратила свою мелочь на четыре латунных жетона и скормила один Омару, предсказателю судьбы. Глаза его были как огни на рождественской елке. «Омар видит ваше будущее… — начал он, но внезапно сменил тему: — Жетон застрял. Обратитесь в службу поддержки».

Пират-предсказатель требовал целых два жетона, но зато работал без сбоев. Рима опустила в щель желтые кружочки; вылез билетик. «Гора состоит из крошечных песчинок, — говорилось в нем. — Океан состоит из крошечных капель. Жизнь состоит из незначительных поступков, разговоров и мыслей… но даже самые ничтожные из них могут иметь серьезные последствия. Терпение и здравомыслие выведут вас на правильный путь».

«Низкопробная поделка» — такова была первая Римина мысль. Что же дальше?

(2)

Рима перечитала билетик внимательнее, потом снова. На этот раз ее поразили образы песчинок и капелек, а также незначительных мыслей. Послание показалось понятным.

Риме пока удавалось самой забирать почту, когда ее приносил Кенни Салливан. Это требовало день ото дня все более немыслимых ухищрений. Рима никогда еще не встречала такого непредсказуемого почтальона.

А сегодня забыла. И конечно, при ее везучести, именно сегодня вернется обратно письмо от Максвелла. Может, оно уже лежит на столике у входа, перед кукольным домом из «Недостающих деталей» (задушенная женщина, рассыпанные вокруг тела кусочки пазла, из которых требовалось сложить изображение египетской пирамиды).

Надо поехать домой и перехватить это письмо, прежде чем это сделает кто-то другой. Найти кошелек. Найти и оплатить собачьи квитанции. Перестать чувствовать себя виноватой. Взять все под контроль.

Когда она свернула на подъездную дорогу к «Гнезду», к машине подошла женщина.

— Я знаю, кто вы, — сказала она.

Женщина была бледной и стройной, с родинкой на верхней губе. Светло-каштановые волосы, мелкие и острые, как у крысы, передние зубы. Небольшие затуманенные глаза. Рима не просто так была учительницей в средней школе. Женщине было на вид около сорока, но кто их в Калифорнии знает? Может, и пятьдесят. Рима не сомневалась, что это та самая, с пляжа. «А я знаю, кто вы».

Она закрыла все двери на замок и подняла стекла.

— Верните куклу, или я вызову полицию, — сказала она и сделала вид, будто ищет в машине свой мобильник.

Мобильника у Римы не было с тех пор, как она потеряла его в четвертый раз два года назад. Обзаводиться новым не имело смысла. Иногда, правда, без мобильника обойтись сложно.

Женщина, казалось, не обратила внимания на ее пантомиму и прижала ладонь к стеклу напротив Риминой головы.

— Вы — дочь Бима Лэнсилла, — сказала она.

Сейчас Риме была видна ее шея. Нет, явно за сорок, и сильно.

— А вы кто?

— Памела Прайс. Мои соболезнования.

— Отдайте куклу.

Женщина улыбнулась так, словно искренне, страстно, горячо хотела помочь Риме, и пошла вниз к Пасифик-Кост-хайвей. Когда Рима вошла в дом, она уже исчезла из виду.

Тильда что-то варила на плите. Волосы ее были схвачены сзади черной лентой, лицо раскраснелось от пара. Рима могла бы определить, что там варится, по запахам лукового супа и красного вина, но голова ее была занята другим.

— Где Аддисон? — спросила она. — Мы еще не вызвали полицию? Женщина, которая украла Томаса Гранда, только что была там, на дорожке.

— Она рыжая?

— Нет.

— А может, перекрасилась?

— Кто такой Томас Гранд? — послышался чей-то голос.

Рима сделала два шага и увидела, что за кухонным столом сидит Мартин, не обращая внимания на приготовленный матерью чай. Ноги его покоились на большом туристском рюкзаке.

— Разве алкоголикам можно возиться с вином? — обратился он к Риме.

— Погляди-ка, кто к нам пришел! — весело сказала Тильда. — Погляди, какой у нас гость! — и замахнулась на Мартина деревянной ложкой.

— Мы только что говорили о тебе, — объяснил Мартин.

Но Риме не надо было даже видеть легкого пожатия Тильдиных плеч, чтобы понять: это неправда. Иногда, входя в комнату, ты сразу понимаешь, что здесь говорили не о тебе. Впрочем, все это не имело значения.

— Она знает мое имя, — выпалила Рима, но это было не совсем так, и она прибавила: — Она знает имя моего отца. Она оставила отпечатки пальцев на стекле машины.

— Ты насмотрелась телевизора, — сказала Тильда. — Копы не станут возиться с отпечатками из-за какой-то там куклы. Между прочим, при варке алкоголь улетучивается. Остается только запах.

— Не припомню я, чтобы ты варила такое нам с отцом, — заметил Мартин. — Ты вообще готовила мало.

Отец Мартина был адвокатом. Он прогнал Тильду за пьянство, добился лишения ее родительских прав и женился на молодой женщине. В другом контексте он был бы глубоко несимпатичным персонажем, но в этом — вызывал сочувствие.

— Обязательно останься сегодня на обед, — сказала Тильда Мартину. — Я всегда могу приготовить еще мяса. Тут его хоть завались.

Волосы, отведенные назад, ложка в руке, мясо на плите — у Тильды был по-матерински заботливый вид. Даже вытатуированную змею можно было счесть напоминанием о праматери Еве, при условии, конечно, что вы ее, змею, видели раньше, — сейчас на Тильде была клетчатая рубашка с длинными рукавами. И никакого позорящего ожерелья.

— Я могу подробно ее описать, — сказала Рима. — На этот раз я внимательно ее рассмотрела.

— Ну и хорошо. А кто такой Томас Гранд? — переспросил Мартин.

Тильда положила ложку и отвела его в уголок, где ввела его в курс событий и показала домик из «Пойла», обратив внимание Мартина на отсутствие тела. Когда-то оно там лежало, объяснила она, — это и был Томас Гранд. Она уже подбиралась к ключевому событию — вторжению в дом, любезно изобразив Риму скорее напуганной, чем бестолковой — «Я говорила, что тут была Рима? Одна?», — когда Мартин жестом прервал ее.

— Слушай, она чего-то стоит? — спросил он. — Одна кукла, отдельно? А целый дом на сколько потянет?

— Если ты вынесешь отсюда с десяток, я еще приплачу, — заверила его Тильда.

Суп забулькал, выкипая. Тильда склонилась над плитой. Послышалось несколько кратких возгласов насчет супа и огня. Когда все успокоились и кухня наполнилась запахом горелого лука, Рима заговорила снова:

— Да, кстати, я забыла: женщину зовут Памела Прайс.

— Это полезно знать, — сказала Тильда, переключая что-то на плите.

— Памела Прайс. — Рима перевела взгляд с Тильды на Мартина.

Никакой реакции. Неужели она одна читала книги, над которыми Аддисон столько трудилась?

— А кто это такая? — поинтересовался Мартин.

— Персонаж «Ледяного города».

— Значит, это не настоящее имя, — заявил Мартин, как будто имя Бим Лэнсилл было не настоящим.

Вид у него был разочарованный. Рима подумала, что все сказанное ну никак не могло расстроить Мартина. Он потер клочок волос у себя на подбородке, и Рима внезапно вспомнила, как это украшение называется: клочок души. Почему — она не имела представления.

— А это положительный персонаж или отрицательный? — спросил Мартин.

Было ясно, какого ответа он ждал.

(3)

Женщина, встреченная Римой на пляже и потом возле дома, была заметно старше книжной Памелы и явно не старалась походить на нее. Более того, женщина не стремилась выглядеть так, будто в прошлом была похожа на нее. Книжная Памела Прайс была пергидрольной блондинкой, розовощекой куколкой, с соблазнительными изгибами. А незнакомка с пляжа была сухощавой, с синяками под глазами и тонкой кожей, казавшейся почти синей.

Рима полагала, что Памела Прайс — такой персонаж, идентифицировать себя с которым по доброй воле было бы крайне странно. Этакая «мисс Скарлетт» — пресыщенная флиртом, но не желающая упускать и Бима Лэнсилла. Бим обнаружил, что ее страсть имеет границы, когда попытался использовать ее для создания алиби.

«Ледяной город», с. 52–53

Мой отец совершил самоубийство — это вошло в наш символ веры. Иначе получалось, что брат Исайя — лжец и каждый из нас когда-нибудь умрет. Сомневался один я.

И брат Исайя отправил ко мне Памелу. Она прикасалась ко мне всякий раз, когда мы говорили, склонялась над моим плечом, и волосы падали ей налицо.

— Заходи ко мне, — звала она, скользя пальцами по моему предплечью. — Страшно за тебя теперь, когда ты один. Я всегда придумаю что-нибудь для высокого, сильного одинокого мальчика.

«Она постарается прибрать тебя к рукам, — зазвучал отцовский голос в моей голове. — Эта крашеная блондинка».

На самом же деле Памела боялась меня, как и все. Я мог сделать или сказать что-то такое, что разрушило бы их веру. Обладать такой властью не стоит никому, а тем более подростку.

Я поступил плохо, и это привело к катастрофе. Но я предпочел верить, что мой отец так любил меня, что не мог совершить самоубийства, пусть даже это стоило бы мне вечной жизни. Я не стыжусь своего выбора.

— Не понимаю, почему вы все, даже мистер Лейн, пляшете под ее дудку, — сказал я однажды Биму.

Мы стояли чуть поодаль от трейлеров. На веревке сушилось белье Кэтлин. Ее старое синее платье раздувалось, словно облегало чье-то тело. Я только что услышал, как Памела сообщила Лейну, что мой отец больно уж рукам волю давал, — и потому я был разозлен. Мой отец так мало интересовался женщинами, что я и появился-то на свет почти чудом.

Бим сказал, что, когда женщина флиртует с тобой, трудно не ответить тем же. Но он сказал также, что нам, двум настоящим мужчинам, сложно говорить о женщинах в таком вот духе. Поэтому он перевел разговор в общий план.

— Ладно, вот что я скажу. Некоторым мужчинам не нужно воображения. Некоторые включаются, как только захотят. Они не терзаются вопросом, а настоящее ли это, — им без разницы. И они не отличают женщин, которые стараются выглядеть сексуальными, от сексуальных женщин.

Позади нас послышался шорох шагов по гравию. Я понизил голос:

— А мистер Лейн тоже из таких?

— Думаю, мистер Лейн — хорошо воспитанный человек. Не беспокойся о нем.

(4)

Аддисон сидела на втором этаже за компьютером, вытянув шею, точно черепаха, и почти что сгорбившись под серой шалью, прошитой зелеными нитями. Компьютер стоял очень неудобно. Может быть, в студии все было устроено лучше.

— Женщина, которая взяла Томаса Гранда, только что была у самого дома, — сообщила ей Рима. — Я сказала об этом Тильде и Мартину, но они не проявили интереса.

Риме пришло в голову, что, случись это в романе А. Б. Эрли, Мартин и его мать стали бы подозреваемыми. А в романе Дафны Дюморье — преступниками. У Мартина имелся мотив, у Тильды — возможность. Вся история могла быть изощренным прикрытием для продажи куколок через Интернет ничего не подозревающим поклонникам Максвелла Лейна. Поэтому оба и проявляли такое равнодушие.

Но тогда неожиданное вторжение Памелы Прайс выглядело совсем надуманным: плохо сколоченный сюжет.

— Кажется, только я интересуюсь этим делом, — бросила Рима. — Я и Максвелл Лейн.

— Ну какое же это дело!

Аддисон распрямилась и повернулась к Риме. На подбородке у нее была неглубокая царапина. Обитатели «Гнезда» — по крайней мере, те из них, что спали с таксами, — часто просыпались с неглубокими царапинами на подбородке. С Римой это случилось пятью днями ранее, но сейчас царапины уже были едва заметны.

— И так ясно, чья это работа — поклонница Максвелла, сбежавшая из психушки, вот и все. До сих пор не могу поверить, что у демократов большинство в сенате.

— Считая с Либерманом, — напомнила Рима. С чего тут быть счастливыми? Жизнь так коротка. И, решив вывалить сразу все плохие новости, прибавила: — Мартин, может, останется на обед.

 

Глава пятнадцатая

(1)

Поскольку в их маленьком обществе существовала одна открытая вражда и несколько тайных, обед прошел примерно так, как и можно было ожидать. Еда оказалась вкусной.

Аддисон хотелось говорить о политике. Ее веселило, что последних двух провалившихся республиканских кандидатов в сенаторы звали Бернс и Аллен. Пора бы уже республиканцам сказать «спокойной ночи». Рима поняла шутку, но откуда она знала фразочку из шоу, которое прекратилось задолго до ее рождения? Мартин наверняка был заинтригован, но никак не проявлял этого, углубившись в решение сложной задачи: как выпросить добавку, не показав, что еда понравилась.

Тильда предпочитала разговор о вещах приземленных.

— Этого быка держали на подножном корму. Обычно их кормят зерном. Мы вообще уже состоим из зерна. Я стараюсь при готовке обходиться без зерна.

Мартину хотелось поболтать с Римой.

— Ты, наверное, чертовски счастлива, что уехала из Кливленда.

Уже во второй раз за неделю Риме говорили это, и она испытала неожиданный приступ патриотизма. Что тут такого было, в этом Санта-Крус? Пираты? Клоуны?

— Думаешь, у нас в Кливленде нет полей для мини-гольфа? — повернулась она к Мартину. — Есть.

Риме хотелось говорить о Памеле Прайс.

— Что мне делать, если она объявится снова?

— Если кто-то привязался к тебе, никогда с ним не заговаривай, — посоветовала ей Аддисон. — Человек решит, что тебе с ним интересно.

— А как мы тогда вернем Томаса Гранда?

Никто не ответил. До этого момента Рима как-то не осознавала, что Памела Прайс может показаться опять. Но и то правда: где два раза, там и три. Будет ли она, Рима, напугана этим? Или нет? Скорее, да, но совсем немного. Рима перестала прислушиваться к разговору, пытаясь разобраться в собственном отношении и понять, не кроется ли за этим что-то другое — раздражение или утомление.

— Если хочешь, можем на этих выходных поиграть в мини-гольф.

— Когда тебе было четыре года, мы как-то зашли в ресторан, и ты сказал официантке, что хочешь пти-филе-миньон. Она чуть карандаш не выронила.

— С тех пор как ты здесь, я все время говорю что-нибудь умное. Ни дня без.

— У демократов очень неплохие перспективы на две тысячи восьмой.

— Даже зубная паста содержит зерна, я говорила?

Что-то влажное прикоснулось к Риминой лодыжке. Стэнфорд. Это вернуло ее к действительности.

— Откуда она знает, как звали моего отца? — спросила Рима и тут же поняла, что ответ очевиден.

Рассказ о милой гостье и о том, какое отношение она имеет к Аддисон, был беспечно выложен в блог А. Б. Эрли, и любой, сбежавший из психушки или нет, мог его прочесть.

Мысль о блоге потянула за собой другую: она так и не спросила у Аддисон про ту статью из «Википедии». Поэтому Рима сделала это сейчас, задав вопрос:

— А Максвелл Лейн и правда вырос в Холи-Сити, как сказано в «Википедии»?

(«Я знала Вашего отца», — говорилось в письме Констанс Веллингтон. Если Максвелл вырос в Холи-Сити, то, может быть, Констанс была не такой ненормальной, как казалась.)

— Этого не должно быть там, — сказала Аддисон, что, конечно, не было ответом. — Предполагается, что статьи в «Википедии» проверяют. Там не место выдумкам третьекурсников. — Нож Аддисон противно скрипнул по тарелке. — Видимо, появилось недавно. После обеда уберу.

И Аддисон рассказала про помощника, который был у нее с год назад, — студента с отделения английского языка и литературы Калифорнийского университета, который среди прочего приглядывал за веб-сайтами. Звали его Том Оппенфилд. Расстались они с Аддисон неприятным образом — вернувшись однажды с утреннего киносеанса, она обнаружила его зависшим, словно альпинист, на склоне утеса, прямо под окном студии. Он пытался заглянуть в щель между ставнями. А может, свести счеты с жизнью. Разумеется, Том немедленно был уволен. В отместку он стал отвечать, что Аддисон будет рада каждому, кто бомбардирует ее предложениями: выступить, написать аннотацию на обложку книги, написать вступление, провести мастер-класс, отрецензировать рукопись, принять участие в поэтическом турнире, продать право собственности на персонажа, дать заочное интервью, устроить обед для дарителей книг библиотекам, принять представителей благотворительных организаций. Том Оппенфилд в числе прочих был виноват в том, что Аддисон никак не могла закончить очередную книгу. Писательские обязанности не оставляли ей времени для того, чтобы писать.

— Большая ошибка — брать помощника, — заявила она. — Не возьми Марго Дюма помощника, никто бы не узнал о ее сексуальной жизни.

Уже во второй раз сексуальная жизнь Марго Дюма случайно всплывала в разговоре. Занятно. Рима сделала мысленную отметку: поискать в «Гугле», что было особенного в сексуальной жизни Марго Дюма.

— Я могу или следить за интернетом, или писать книгу, — сказала Аддисон. — Одно из двух.

Рима сопоставила ее высказывания: «Видимо, появилось в интернете недавно» (а также тщательный мониторинг политической обстановки) и это «Одно из двух». Было ясно, чему из двух отдает предпочтение Аддисон.

— Хочешь поиграть в мини-гольф? — спросил Мартин.

— Не люблю мини-гольф, — ответила Рима.

Это было неправдой. Мало что Рима любила так, как мини-гольф. Но надо быть в соответствующем настроении. Быть с Оливером.

— А! — воскликнула Тильда. — Совсем забыла! Холи-Сити! Максвелл получил письмо из Холи-Сити!

Аддисон сказала, что раз корреспонденция Максвелла интересует только Риму, пусть Рима и получит это письмо.

Пусть она принесет его сюда.

Пусть она вскроет его прямо здесь.

Пусть она прочтет его вслух.

Не правда ли, это будет забавно, сказала Аддисон.

— А тебе пришло письмо из службы по контролю за животными, — сообщила Тильда делано безразличным голосом. — Оно там же, на столе.

(2)

Самое бы время отвлечь внимание. Где Памела Прайс, когда она так нужна?

Или Скорч. Вот на днях она ворвалась на кухню вместе с собаками, все трое — в страшном волнении. Эти собаки, эти собаки, сказала Скорч… таких пакостных собак она еще не встречала никогда. Никогда! Стэнфорд и Беркли суетились, покусывали свои лапы и избегали смотреть в глаза другим.

Они отправились на пляж, объяснила Скорч, и прекрасно провели бы время, если бы все вели себя как надо. Вот только там были две женщины на ходулях, в бюстье и треуголках, которые забрались на лестницу и дрались там на мечах, в то время как их снимали. Не успела Скорч сообразить, что происходит, как таксы уже летели туда. Они закрутились вокруг женщин, облаивая их, пытаясь укусить за ходули и не обращая внимания на оравшую до хрипоты Скорч. Слава богу, что никто не упал на неровных ступеньках и не сломал себе шею. Одна из женщин завопила, и мужчина с фотоаппаратом накричал на Скорч за то, что она выпускает без поводка этих поганых собачонок.

— Извиняюсь, — сердито проговорила Скорч, — а что, лестница — это частная собственность, не часть общественного пляжа? — И обратилась к собакам: — Что с вами такое?

Сейчас было бы самое время для подобного безобразия.

Рима не встречала еще места, способного конкурировать с Санта-Крус по числу людей, рвущихся доставить вам бесплатное развлечение. Барабанщики на пляже, отмечавшие барабанным боем рассвет и закат. Бродячие гитаристы, флейтисты, певцы. Мужчина (женщина?), наряженный(ая?) ослом, у кофейного магазина «Упрямый осел». А пирсингисты! И не пытайтесь убедить Риму, что кто-то соглашается претерпеть такое для собственного удовольствия, а не ради удовольствия почтеннейшей публики!

Аддисон рассказывала, как однажды при ней в книжный магазин на Борнео зашли двое подростков из Санта-Крус — с удлиненными мочками ушей и подпиленными зубами. Аборигенов это сильно позабавило.

Клоуны на улицах! И теперь вот эти — в бюстье и на ходулях. Чудесно, просто чудесно. Рима внезапно осознала, что Кливленд — ничто по сравнению с Санта-Крус.

— Я одна замечаю клоуна там, в центре? — спросила она. — С розовым зонтиком?

Все слегка обалдели от такого поворота темы, но не настолько, чтобы забыть о письме Максвелла. Они упорно глядели на нее. Пришлось, как ни крути, встать, оставив еду в тарелке остывать и дальше, пойти на кухню, затем через холл к столику у входной двери, где перед кукольным домом из «Недостающих деталей» громоздилась почта.

Рима на мгновение задержала взгляд на сцене убийства за стеклом, поняв, что не оценила в полной мере тщательность исполнения этих домиков. Здесь была посуда с рисунком в виде маков — такая же, как у Аддисон. Окурок в пепельнице под лампой. Рима почувствовала, что, если она сейчас сложит вместе крохотные детальки головоломки, что-то такое нарисуется. Ей захотелось сделать это. Прямо сейчас. Пусть даже на это уйдет целый вечер.

Аддисон умело работала руками. Если бы не стала писателем, она могла бы стать много кем еще. Парикмахером. Нейрохирургом. Интересно, она сделала головоломку-пазл целиком или только тот угол, который был нужен?

Письмо Максвеллу лежало сверху. Стандартный бизнес-конверт, адрес, написанный синими чернилами: старательно выведенные заглавные буквы.

Обратный адрес указывал на фабрику художественного стекла в Холи-Сити. Это было не то письмо, которое отправила Рима. И кто-то уже его вскрыл.

Рима принесла его в столовую и начала читать вслух.

Уважаемый Максвелл Лейн,

к несчастью, миссис Веллингтон больше нет с нами. Она давно уже была последним из членов местной общины и единственным, с которым я когда-либо встречался. Миссис Веллингтон скончалась в 1997 году в доме престарелых в Сан-Хосе. Ей было восемьдесят девять лет.

Я долго пытался найти наследников, чтобы передать им ее библиотеку, но в конце концов пожертвовал ее благотворительному магазину Общества по предотвращению жестокого обращения с животными. Котов я взял себе, и последний из них, Мистер Биттерс, умер всего год назад. Насколько я понимаю, Вы знали ее не слишком хорошо, но все же не известно ли Вам что-либо про ее ныне живущих родственников? У меня хранятся оставшиеся от нее письма, которые могут представлять определенную историческую ценность.

По причине преклонного возраста миссис Веллингтон ее кончина не стала неожиданностью, но тем не менее мне жаль, что пришлось известить Вас об этом.

В письмо был вложен флаер: 1 декабря фабрика художественного стекла будет доступна для осмотра, посетители смогут купить изделия с рождественским орнаментом.

— До чего загадочно, — произнесла Аддисон. — Еще одна выходка Памелы Прайс?

Произошло одно из двух. Или первое: все знали, что Рима отправила письмо Констанс от имени Максвелла, но молчали из вежливости и делали вид, что верят в существование Памелы Прайс, — а на самом деле сомневались в нем. Да и с чего бы им верить? Женщину видела одна только Рима, но ведь Рима видела клоунов и все такое, куда бы ни отправилась. Единственным осязаемым свидетельством была пропавшая куколка — но Рима могла ее попросту потерять. Поэтому никто и не поддерживал ее разговоров о Памеле.

Или, может, второе: Риме удалось выкрутиться. Нехорошо, конечно, перекладывать подозрение на неповинную уж в этом-то воровку. Надо было решать, говорить правду или нет. Если признаваться потом, это будет намного хуже.

Аддисон протянула руку за письмом.

— Людям интересно все, что связано с Максвеллом, — заметил Мартин.

Это могло бы стать отличным началом разговора о баре, но Мартин не стал развивать тему.

— Кто-нибудь хочет десерт? — спросила Тильда.

Свершилось: подозрение пало на Памелу Прайс, которую, вполне вероятно, Тильда считала Риминым вымыслом. Рима поклялась, что больше не будет эксплуатировать Памелу таким образом, — это могло войти в привычку.

— Ладно, я положу это письмо в коробку вместе с другими? — сказала она.

Можете назвать Риму чокнутой, но, признайся она, что сочиняет письма умершим людям и подписывается «Максвелл Лейн», вряд ли это сочли бы проявлением похвальной честности, а не чем-то иным.

(3)

Мартин хотел, чтобы Рима сходила с ним в кино. По его словам, в Капитоле был кинотеатр, где фильмы смотрят из автомобилей, — один из немногих оставшихся. Там шел «Борат», классная штука, Мартин уже смотрел его два раза. Рима заявила, что слишком устала. Тогда Мартин взял свой рюкзак и поехал к себе.

Она принялась убирать со стола, но Тильда резким тоном велела не делать этого и идти ложиться, раз она так устала. Будь Рима поласковее с Мартином, тот наверняка остался бы на ночь. Видимо, для этого он и приготовил рюкзак. Видимо, раньше Тильде не нравилось, что Рима спит с Мартином, а теперь — что она с ним не спит.

Задул сильный ветер, разрывая своим свистом тишину раннего вечера. Рима поднялась к себе и раскрыла ноутбук, рассчитывая подключиться через телефонную линию, но тут внезапно обнаружилась незащищенная беспроводная сеть «Освобожденная мелодия», принесенная ветром, — вероятно, соседская.

Рима быстро подключилась, проверила почту: сплошной спам. Но друзья были не виноваты, это она им не отвечала уже неделю. Потом она набрала в «Гугле» «Холи-Сити» и «самоубийство». Но вылезла все та же статья из «Википедии»: «Предполагалось, что в Холи-Сити создано идеальное управление. На въезде в город был водружен плакат: „Посетите нас, если вы замышляете брак, самоубийство или преступление“».

Затем Рима набрала «Фабрика художественного стекла Холи-Сити» и вышла на ее сайт. Оказалось, что фабрика занимает бывшее здание почты. Эндрю Шеридан был стеклодувом и владельцем. Недавно он изготовил серию витражей по мотивам кельтских рун. Обозначились прямоугольники, в которых должны были появиться картинки, но, прежде чем это произошло, соединение прервалось. Остались только сайт фабрики и пустые прямоугольники. Внизу была реклама сайта знакомств: «Я встретил тех, кто меня понимает».

Рима подвигала ноутбук на столе в попытке поймать сеть, положила его на колени, взяла на руки, но ничего не вышло. Тогда она выключила компьютер и легла в постель. Где-то раздался странный звук — будто кто-то подул в бутылку — и стал повторяться примерно каждые десять секунд. Может, сирена? Если так, то где? Рима не представляла, на каком расстоянии это может быть.

Она надвинула одеяло на лицо до самого носа. Часы пробили половину часа. Сон не шел. Если бы связь не прервалась, она осталась бы сидеть за компьютером. Встать и снова поискать сеть? Хорошо бы найти сайт, где есть что-нибудь про Максвелла. Эти сведения рассыпаны по разным книгам — кто-то же наверняка собрал их вместе?

В комнате было слишком холодно, вылезать из-под одеяла не хотелось. Рима попробовала сама сложить все факты воедино, надеясь, что это поможет заснуть — вместо счета овечек.

Факт номер один: Максвелл Лейн воспитывался в какой-то секте.

В пяти романах А. Б. Эрли описывались убийства, происходившие в сектах или религиозных общинах. В том числе и в «Ледяном городе». Аддисон начала писать в конце шестидесятых, а публиковаться — в начале семидесятых: тогда бесчеловечные секты были делом более или менее обычным, особенно в Калифорнии. По этой причине Максвелла часто звали, если в дело была замешана секта. Он специализировался на сектах.

Но ничто не указывало именно на Холи-Сити.

Факт номер два: это было не поселение в горах, а ферма с миндальной рощей на 128-м шоссе, между Дэвисом и Винтерсом, где бы это там ни находилось.

Факт номер три: в этой секте не исповедовали безбрачие и расизм. Когда Максвелл по заданию ФБР внедрился в нее, он обнаружил, что секта подконтрольна одной южнокорейской корпорации, которая собиралась, во-первых, накопить немыслимую кучу денег, а во-вторых, заменить американское правительство религиозной теократией, проповедующей спасение через сексуальные связи.

Факт номер четыре, самый важный: секта, в которой вырос Максвелл, управлялась опасными и способными людьми. А община отца Райкера, судя по материалам в Интернете и рассказам Аддисон, если и могла быть названа ККК, как ку-клукс-клан, то лишь если первые два «К» означали, скажем, «Конченых козлов».

В результате расследования Максвелла шестеро человек угодили в тюрьму (никто из них так и не узнал о его причастности к этому), и это были его соседи, друзья родителей, те, кто пек ему печенье и нянчился с ним когда-то. Никого из них он не хотел засадить за решетку. Все они были жертвами обмана и дурмана. И почти все любили Максвелла.

Максвелл пошел на сотрудничество с ФБР, поскольку ему сообщили, что сектанты виновны в смерти его матери, а позднее и отца. Подтверждений этому он так и не обнаружил. В ФБР также уверяли, что держат на крючке крупную рыбу, но почему-то внезапно изменили свое решение и ограничились лишь мелкой сошкой. Это как будто совпало с покупкой лидером секты газеты консервативного направления и избранием Рейгана. (Для Римы оставалось загадкой, почему никто не обращает внимания, что Аддисон — либерал, если не хиппи. Вероятно, для этого надо было прочесть ее книги все до единой.)

Вот почему Максвелл обычно чувствовал себя предателем и преданным одновременно. Он порой возвращался к убийству родителей и продолжал вести досье на лидера секты, но продвигался так мало, что часть читателей забеспокоилась, как бы в финале не прикончили и самого детектива. Напрасно они так. Напрасно: даже Аддисон не была так жестока.

Рима сбилась со счета. От ветра хлопали ставни, заглушая бой часов в холле. Дверь скрипнула. Послышался быстрый, легкий топот точно не двух ног. К кровати подошла Беркли и заскулила, чтобы ее взяли в постель. Там она принялась зарываться в одеяло, пока Рима не почувствовала прикосновения влажного носа к своей щиколотке. Маленькое тельце таксы излучало тепло. Вскоре Беркли захрапела храпом праведника.

Утром Рима готова была поклясться, что всю ночь не сомкнула глаз, если бы этому не противоречило ясное воспоминание о сексе с Максвеллом Лейном. Секс доставил Риме необычайное удовольствие, хотя она при этом и спала. По сравнению с некоторыми реальными личностями, с кем Рима раньше имела хороший секс во сне, оставлявший ее, однако, в некотором замешательстве (как — вправду он?), полностью вымышленный персонаж вроде Максвелла был находкой. Я встретила тех, кто меня понимает, подумала Рима.

 

Глава шестнадцатая

(1)

Тем утром Коди и Скорч пригласили Риму в Стимер-Лейн, всемирно известное место сбора серфингистов. Коди это было нужно для его курсовой по поведению приматов: серферы в Стимер-Лейн, по его словам, считают, будто море в этом месте принадлежит им, и охраняют свою территорию. Но дьявольски хороши. Риме обязательно нужно посмотреть на них. С утеса открывается прекрасный вид, и всегда есть зрители.

Рима имела основание полагать, что позвали ее не запланированно, а лишь потому, что она случилась за столом, когда Скорч и Коди собрались уходить. Приглашение вышло неуклюжим. Рима редко покидала свою комнату и заставляла себя завтракать с ними, как бы принимая тем самым неприятное, но обещающее помочь лекарство; теперь она была слегка уязвлена мыслью о том, что Коди и Скорч на самом деле охотнее обошлись бы без нее.

— Коди занимается серфингом, — сказала Скорч.

— И получается дьявольски плохо, — добавил Коди.

Рима согласилась, желая наказать их за то, что они не хотели брать ее с собой, — если они не хотели брать ее с собой. Если же они хотели брать ее, то согласие было актом вежливости. Рима была намного старше их, и зачем им вдруг понадобилось Римино общество?

А кто бы, интересно, подошел ей по возрасту? Мало кто в двадцать девять уже похоронил всех ближайших родственников. Так сколько же ей лет? Определить это было так же нелегко, как возраст книжных персонажей.

Рима зашла наверх переобуться и вспомнила, что Мартин обрезал шнурки на ее туфлях. Каждое утро она собиралась купить новые шнурки, но потом забывала. Придется идти в лодочках — с низким каблуком и тонкими подошвами, страшно неудобных для хождения по песку и по чему угодно.

Теперь каждый раз, выходя из дома, Рима наполовину ожидала, что наткнется на Памелу Прайс. Она не боялась этого — днем-то уж совсем, — но предпочитала на этот случай иметь поблизости Коди. Он был внушительным парнем, хоть и выглядел мирно.

Рима забралась на заднее сиденье, машина тронулась и закружила по улицам, мимо эспланады, мимо статуи неизвестного серфингиста, — здесь должен был стоять гаваец, сказал Коди, а не вот этот. Курчавый серфингист поставил доску вертикально и стоял спиной к океану. За ним, у маяка, располагалась стоянка, где они бросили машину. Маяк был побольше и потолще, чем тот, что высился возле «Гнезда», и маяком больше не являлся: теперь в нем размещался санта-крусский Музей серфинга. Он стоял на зеленом мысу, продуваемый ветрами.

Музей оказался закрыт, и Коди расстроился, — по его словам, там было много отличных штук, особенно насчет борьбы Санта-Крус с Хантингтон-Бич за звание «Столицы серфинга».

— Конечно, это Санта-Крус. — Коди проявил местный патриотизм. — Первый серфинг за пределами Гавайев устроили именно здесь, прямо в устье реки.

Борьба продолжалась долго, с судебными разбирательствами, дело дошло даже до властей штата. Рима никогда не предполагала, что серферы так любят сутяжничать. Ну прямо защита своего ревира.

На одной стороне мыса был пляж, а невдалеке от него, в море, — скала, облепленная бакланами, пеликанами и морскими львами. Морские львы лаяли. Приятное разнообразие по сравнению с тоненьким скулежом такс.

Придерживая одной рукой волосы, Рима загляделась на плакат, изображавший все калифорнийское побережье до Сан-Франциско. Она почти ежедневно созерцала извилистый берег залива Монтерей, но как-то не сознавала полностью, что Санта-Крус находится на берегу залива. Большие волны Стимер-Лейн никак не наводили на мысль о заливе. Утесы были беспорядочными нагромождениями скал и выглядели, по мнению Римы, именно так, как подобает месту, где должны заканчиваться путешествия, причем заканчиваться плохо.

По краю утеса шла решетка в три фута высотой. Рядом стоял столб с объявлением о том, что здесь с 1965 года погибли девяносто два человека.

Не будьте следующим.

Относитесь к океану с должным уважением.

Не заходите за решетку.

За столбом двое мальчишек в бейсболках что-то курили, передавая это друг другу в согнутой ладони. Рима дала бы им лет по тринадцать, не больше. Мальчишки были крайне поглощены собой — «я-бессмертный-с-прыщавой-кожей-отвяжитесь-от-меня», что-то в этом духе. Они даже не задумывались о том, что какая-нибудь Памела Прайс может подкрасться и столкнуть их в море.

Воздух был холодным, солнце — ярким. На поблескивающей воде собралось около двадцати серфингистов в гидрокостюмах, с десяток или больше человек смотрели на них с утеса. Среди серфингистов был седоволосый, белобородый старик — вроде Санта-Клауса в гидрокостюме, если бы Санта-Клаус всерьез поддерживал форму.

Коди нашел свободное место у ограды. Он взял с собой бинокль и время от время протягивал его Риме, куда-то показывая. Рима всякий раз не понимала, куда нужно смотреть, и поэтому разглядывала волны — белые взрывы, тщательно вырезанные изгибы, алмазные грани.

— Вот мудила, — сказал Коди, способный сделать такой вывод даже без бинокля, в то время как Рима не могла даже с биноклем.

Она вернула ему оптический прибор. Один из участников съехал с гребня. Его сменила серфингистка, которая гребла, чтобы удержаться на ускользающей волне. Некоторые трюки превосходили всякое воображение. Кому из наблюдавших бушующий океанский прибой пришла в голову мысль: будь у меня доска, я покатался бы на волне? Рима занесла самого первого серфингиста в свой список первопроходцев. Первый, кто прыгнул в воду ласточкой. Первый, кто съел артишок. Тюленеобразные серфингисты поднимались и скатывались.

Наконец она утомилась от их номеров, что, в общем, было неизбежно. Волосы на ветру бились по щекам, солнце светило слишком ярко. Рима собралась было присесть на одну из скамеек, но увидела, что на ней вырезаны буквы, и стала читать. «Марк Дэвид Олсип. Посидите на счастливой скамье», и дальше — улыбающиеся рожицы.

На других скамьях тоже были надписи. Рима пошла вдоль скамеек и прочла все.

«Арнетт, Сэм, Скотт, Синдел. Навеки».

«Джуди Мэшэм. Мать, учитель, друг. Пусть исполнится ваша мечта».

«Роберт „Кэмел“ Дуглас. Будьте открыты любви. Цените красоту и чудо».

«Боб Ричардсон: ты навсегда останешься в нашей памяти».

«Памяти Рона Маккензи. Он знал, как провести Рождество», дальше — вырезанный падуб.

Утес был сплошным образцовым кладбищем.

Рима чуть не подпрыгнула от прикосновения чьей-то руки к своему плечу, но это оказалась всего лишь Скорч.

Они оставили Коди у решетки и прогулялись по Вест-Клифф-драйв до парка. Живой мир там был совершенно другим: с одной стороны дороги — чайки и водоросли, с другой — вороны, эвкалипты и пинии.

Они пошли по сырой тропинке мимо деревьев, ветви которых смыкались так, что бездомные днем вполне могли бы найти под ними убежище. Скорч сказала Риме, что парк — место, где собак можно по утрам выгуливать без поводка, и одновременно заповедник бабочек-монархов: совместить одно с другим было, пожалуй, не самым мудрым решением. Риме обязательно нужно наведаться сюда в сезон бабочек, сказала Скорч.

Рима, будучи родом из Кливленда, считала, что монархи появляются весной. Наверное, она не сможет отягощать Аддисон своим присутствием так долго. Перспектива покинуть «Гнездо» вызвала у нее легкую панику.

Они перешли ручей по деревянному мостику.

— Ты была права: Аддисон убрала ту строчку про Максвелла из «Википедии», — сказала Рима. — Но сегодня утром я увидела ее снова.

— Война правок. — Скорч явно была довольна. — Аддисон так делает уже не в первый раз. Она, видимо, получает уведомления обо всех правках. А тот, кто их вносит, — тоже. Эта строчка будет то и дело появляться и исчезать.

Тропинка вывела их на ярко освещенную поляну. Рима представила, как весной она зазеленеет, как парк покроется птичьими гнездами и дикими цветами. А Аддисон будет по-прежнему горбиться над столом, сцепившись с врагом в вечной схватке, подобно героям «Звездного пути», не замечая зеленеющего мира.

— По крайней мере, пока кто-нибудь не попросит админа запретить правку на этой странице, — продолжила Скорч. — И все, кто ее делал, будут выглядеть идиотами.

Теперь они направлялись обратно к Коди и утесам.

— Я посмотрела историю изменений, — сказала Рима. — Там значится некто Ураган Джейн.

— Да? — Скорч приставила ладонь к глазам и посмотрела на Риму. — Она постит все время что-то на сайте Аддисон. Прямо бесчинствует. Думаю, за просто так Ураганом себя не назовут.

Под ногами Римы в утес была вделана дощечка. Рима остановилась.

«Эта скала посвящена светлой памяти Риты Колье-Микуды, моей жены и лучшего друга. Сколько-то времени она была моей навсегда. 9.01.1962–17.12.2000».

Недолгий срок для «моей навсегда». Впрочем, дольше, чем у Римы с Оливером. Оливер — понравилась бы ему такая скала? Или скамейка? Целый мир мемориальных возможностей, которые Рима никогда не рассматривала.

— А ты не заходила в обсуждения? — спросила Скорч.

— Нет.

— Вообще-то там надо объяснять каждое изменение, которое ты вносишь.

— Дело вот в чем. Я не очень понимаю… Нет никаких указаний на то, что Максвелл Лейн воспитывался в Холи-Сити. А противоположных указаний довольно много.

Прежде чем перейти улицу, они остановились, пропуская две машины. В одной рядом с водителем сидела женщина, которая, похоже, глядела на Риму, — но Риме она была незнакома. У маяка мужчина в синей ветровке кормил чаек картошкой фри. Птицы с воплями слетались к нему.

— Тогда этой строчки не должно быть, — сказала Скорч.

(2)

Когда по телевизору впервые показывали сериал «Мысли Максвелла Лейна», Риме было одиннадцать. Она так и не посмотрела его, поскольку по другому каналу в это же время шел «Секретный агент Макгайвер». Теперь «Мысли» показывали сразу по нескольким каналам. За обедом Рима сообщила Аддисон, что хотела бы его посмотреть.

Рука Аддисон, только что поддевшая на вилку порцию салата, застыла в воздухе. Аддисон покачала головой. Она не любила актера, игравшего Максвелла, — по ее словам, он меньше всех остальных напоминал Максвелла: ямочка на подбородке, квадратные брови — слишком южнокалифорнийский типаж. Эмоциональная неустойчивость, излишняя доверчивость. Для циничного сценариста это, может, и годилось, но романист не продвинулся бы с таким персонажем дальше второй главы.

Но если Рима хочет, она, конечно, может посмотреть.

В середине дня пошел дождь, вечером он усилился. Риме всегда нравилось слушать шум дождя, находясь в тепле и сухости. «Гнездо» было тихим и приятным местом. Мелодично позванивали оконные стекла и водосточные трубы. Океан пульсировал, подобно гигантскому сердцу. Рима представила себе вечер в небольшой уютной компании: она, Максвелл и один-два трупа.

Вместо этого к ней присоединились Аддисон и Тильда. Аддисон плеснула в стакан виски — на трезвую голову такое никак, объяснила она. И к первой рекламной паузе уже похрапывала.

Тильда отправилась спать. Максвелл, который меньше всех остальных напоминал Максвелла, попал в ловушку: дверь в сауне оказалась запертой снаружи. У Римы была именно такая фобия, и поэтому она не ходила в сауну.

Актер играл в аффектированно-ироничной манере. Ирония, но неумная. Учительствуя в средних классах, Рима насмотрелась неумной иронии на всю оставшуюся жизнь.

Она ни на минуту не замечталась бы о таком Максвелле. Проснулась Аддисон и стала отпускать колкие замечания о диалогах, костюмах, даже о работе оператора. Кроме этих замечаний, ничего интересного не случалось. Рима выключила телевизор и оставила Аддисон одну — та опять задремала. Максвелла спасла из сауны молодая женщина, прикрытая только полотенцем, но Риму теперь не отпускала легкая клаустрофобия. На чердаке слышались призрачные шаги.

Рима вернулась к себе, села в кресло и открыла коробку с письмами Максвелла — не обнаружатся ли еще листки папиросной бумаги с посланиями Констанс Веллингтон? Теперь, зная, что та мертва, Рима испытывала к ней больше расположения, но не могла отделаться от ощущения потери. Не то чтобы она рассчитывала застать Констанс в живых — но все же надеялась. Расположение к этой женщине усилилось настолько, что Рима напомнила себе о расизме сектантов из Холи-Сити — Констанс должна была верить в превосходство белой расы. Коди не забыл бы об этом даже на мгновение.

Сверху лежала открытка с уотсонвилльскими ковбоями. Рима перечитала ее.

Возвращаясь к моему письму от 2 июля: Вы знаете, как кошки порой героически сражаются с воображаемыми врагами? Кажется, я сделала то же самое. Впрочем, не обращайте внимания.

«Тебе нужно найти, — подсказал Максвелл, — письмо от 2 июля».

Рима порылась в коробке, перебирая бумаги. На одном из желтых конвертов она увидела слово «Холи-Сити». Внутри лежала открытка. Под маленькой птичкой было подписано: «Маленькая птичка шепнула мне». Если раскрыть открытку, можно было увидеть широко распахнутый клюв птички. «У кого-то особенного сегодня особенный день, — гласило послание. — С днем рождения!» Подпись: «Констанс Веллингтон».

Рима нашла в одном из конвертов еще одно письмо на папиросной бумаге, достала его и принялась читать.

21200 Олд-Санта-Крус-хайвей

Холи-Сити, Калифорния, 95026

2 апреля 1978 г.

Уважаемый Максвелл Лейн!

Вы меня совсем забыли, да? Столько времени прошло! А у нас в горах столько народилось кошек! Вот прямо сейчас сиамский котенок взбирается по занавеске. Двое — черный и рыжий — возятся под настольной лампой. Еще один черный спит на «Убийстве Роджера Акройда». Два трехцветных присосались к маме. Может, Вы хотите какого-нибудь? Например, того, книголюбивого? Настроение сразу поднимется.

Закончила «Среднюю величину», и с тех пор все мысли только о ней. Прекрасная, прекрасная работа. Мои поздравления! Мало кто из мужчин разбирается так, как Вы, в консервировании овощей. Мы тут закатываем банки время от времени. Что-то из безвозвратно ушедшего прошлого. «Было, да сплыло», как говаривал наш друг Бим.

На прошлой неделе снова заявились полицейские и выгнали хиппи, но те всегда приползают обратно, как муравьи. Может, и хорошо, что столько домов под конец сгорело, — будет меньше самовольных захватов. Что бы сделал старый отец Райкер, увидев всех этих неопрятных длинноволосых юнцов с голыми ногами? Он бы предпочел котят! (Ха-ха.)

Но вернемся к книге. Очень грамотно обратили Вы внимание на загадочные перемещения зонтика. Отлично разобрались с засохшим фикусом. Очень здорово с этими квитанциями из химчистки — Вам умело их подсунули, но Вы не дали себя провести. Ни в чем не могу упрекнуть Вас. Браво, мистер Лейн, браво!

Искренне Ваша,

Нужно действовать методически, подумала Рима. Купить завтра папок или пластиковых конвертов, разложить все по порядку.

А для этого требуются деньги. Она вспомнила про исчезнувший кошелек, положила письма и открытки обратно и стала искать в комнате, на дне встроенного шкафчика, в ящиках стола, в постельном белье. Потом спустилась вниз, чтобы посмотреть в комнате с телевизором, хотя явно не могла потерять кошелек там. Час был поздний, и Рима старалась ступать по лестнице как можно тише. Дождь усилился. «Гнездо» скрипело и трещало сверху донизу. Рима толкнула дверь. Аквариум мерцал синим светом.

Тильда сидела в кресле Аддисон, держа в руке пустой стакан, в который Аддисон наливала виски. Трудно сказать, кто из двоих был изумлен больше.

— Что ты здесь делаешь? — резким тоном спросила Тильда.

— Я потеряла свой кошелек. Ищу его везде, где была.

Тильда встала и свободной рукой взяла свою чайную чашку.

— А ты не смотрела в брюках, которые надевала вчера?

Дом содрогнулся от порыва дождя. По аквариуму пошли пузырьки, погибший ныряльщик проделал танцевальное па. Тильда так и стояла с грязной чашкой в одной руке и стаканом — в другой, пока Рима не вышла и не стала подниматься к себе. Тильда, совершенно очевидно, не хотела, чтобы она обшаривала комнату.

Пусть даже кошелек действительно обнаружился в брюках, которые Рима надевала вчера.

(3)

Тучи сгущались всю ночь, и к утру «Гнездо» оказалось окутано туманом. Рима видела, как его клочья проплывают за окном, и на мгновение решила, что это дым, что где-то неподалеку случился пожар. Она оставалась в постели, пока Беркли не побежала вниз к вошедшим Коди и Скорч — как раз вовремя, чтобы успеть на утреннюю прогулку. Аддисон куда-то ушла. Тильда отправилась на встречу по двенадцатиступенчатой программе.

Рима так и не обзавелась шнурками. Она надела свои лодочки, потом оставила их на каменной лестнице и пошла босиком. Песок под ногами был сырым и холодным.

Никогда еще пляж не выглядел таким грязным. Что, если цвет воды зависит от цвета неба? Небо обложено тучами, и вода становится мрачно-зеленой. Прибой выбросил на берег клубки водорослей, в одном из которых запуталась мертвая чайка — заляпанная грязью, она лежала брюхом кверху. Еще на берегу валялись две пивные банки, половина теннисного мяча и чуть поодаль от водорослей — полиэтиленовый мешочек с собачьим дерьмом, завязанный сверху. В «Гуд таймс» недавно писали, что вода в море полна опасных бактерий. Неудивительно.

Из-за шторма волны прибоя стали короткими и накатывали хаотично. Но даже сейчас океан не был пуст. Две лодки прокладывали путь сквозь зыбь, устремляясь в открытое море. На пляже девушка в желтых шортах занималась бегом. Когда накатывала волна, девушка оказывалась в воде, разбрызгивая ее, а когда прибой отступал — снова на песке. Бежала она с впечатляющей скоростью.

Рима тоже пыталась заняться бегом после смерти Оливера: ей казалось, что полезно доводить себя до физического изнеможения. Если заменить эмоциональное опустошение телесной усталостью или совместить их, в голову будет лезть меньше мыслей — так ей казалось. Но быстро перебирать ногами оказалось для Римы непосильной задачей. Потом она сделала еще попытку, но поняла, что неправильной была сама посылка. Именно во время бега мысли и лезут в голову. Рима возненавидела это занятие.

Какой-то человек обходил пляж с металлодетектором: останавливался, рылся в песке, клал в карман что-то небольшое. Доберман на поводке и бультерьер без поводка. Два басенджи и один бернский зенненхунд. Рима неплохо разбиралась в породах собак. Когда ей было тринадцать, а Оливеру — десять, они, затаив дыхание, следили за Вестминстерской собачьей выставкой. К двенадцати годам Оливер охладел к выставке, решив, что все это — сплошная евгеника.

Маленькая девочка уцепилась, точно морская звезда, за ногу отца. На ней были резиновые сапожки и темно-красный дождевик с зелеными чешуйками на спине и капюшоне, словно у дракона или динозавра. Под остроконечным капюшоном оказалось сердитое лицо. Такого злющего дракона Рима еще не видела. Заметив, что Рима ее разглядывает, девочка расстреляла любопытную из пальца.

Сила Скорч была столь велика, что она убедила такс переключить внимание с мертвой чайки на половину теннисного мяча, который уже был разорван на кусочки поменьше. Половина половины половины теннисного мяча. Апория Зенона.

С Коди у Скорч получалось не так удачно. Скорч сказала, что ее семья собирается на День благодарения в Йосемитский парк и Коди приглашен тоже, только ему придется жить в одном домике с двумя ее братьями и ни в коем случае не проговориться, что между ними был секс.

Коди тряхнул головой. Он представлял себе День благодарения не так.

— А ты куда собираешься? — поинтересовался он у Римы.

Та ответила, что старается об этом не думать. На самом деле, пока Скорч и Коди не заговорили о Дне благодарения, она совсем не думала об этом. Ей даже в голову не приходило, что надо куда-то ехать. А может, Аддисон этого и хочет? Праздник внезапно обрушился на нее, как подошва ботинка — на муравейник.

Темный человек в тюрбане стоял лицом к океану и жестикулировал одной рукой, держа в другой листы бумаги. Рима не слышала ничего из-за шума воды; между тем человек что-то говорил. Иногда он бросал взгляд на лист бумаги.

Конечно, всегда можно поехать к одной из теток, если только найдется авиабилет по сходной цене. Но Риме не хотелось. Слишком много родственников. Единственным приемлемым Днем благодарения для нее был День благодарения без родственников.

Они подошли ближе к человеку в тюрбане, и теперь Рима слышала, что он говорит, — заученно, мелодическим голосом:

— …и в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они. Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы…

День благодарения был любимым праздником Риминой матери. В этот день, говорила она, приглашают к столу бродяг и сирот. Не думала Рима, что ей уготована роль сироты за столом.

— …и даже весь — о да, весь шар земной. И как от этих бестелесных масок, от них не сохранится и следа.

К ужасу Римы, она разрыдалась прежде, чем осознала это. И снова истерика — в компании Коди и Скорч! Стоит им обернуться — и они все увидят. Рима без единого слова повернулась, быстро пошла обратно, добралась до своей комнаты, закрыла дверь и рухнула на кровать. Она надеялась, что Коди и Скорч отыщут какую-нибудь более приемлемую причину, почему она покинула их. Ну, например, просто сочтут ее хамкой.

В защиту Римы можно сказать, что эти строки из Шекспира, угодившие точно в больное место, пожалуй, заставят разрыдаться кого угодно.

 

Глава семнадцатая

(1)

Поплакав вволю, Рима залезла под душ. Стоя под горячими струями, она намыливала голову шампунем с запахом дыни. Затем выключила воду, потянулась за полотенцем и замерла на месте, задумавшись.

Судя по письму Констанс, «Средняя величина» на тот момент только что вышла. Еще Констанс упоминала Бима. Как там он любил говорить? «Было, да сплыло».

Рима не помнила, когда именно вышла «Средняя величина» — но, во всяком случае, до 1982 года, потому что тогда появился «Ледяной город». Между ними было минимум три книги — достаточно для того, чтобы в одной Максвелл отправил на электрический стул не того человека, а в другой понял это.

Рима завернулась в полотенце и отправилась еще раз взглянуть на письмо. Если оно написано до 1982 года, Бим никак не мог быть персонажем книги. Он мог быть только Риминым отцом.

(2)

«Ледяной город», с. 161–162

Брат Исайя велел Биму взять меня и мистера Лейна на рыбалку — половить синежаберников. С одной стороны, мистер Лейн уберется из трейлерного парка хотя бы на несколько часов, а с другой — я буду под присмотром.

В воздухе стояла вонь от водорослей. Вода была зеленой. Мимо проплыла пустая банка. Отец говорил, что, если бросить банку в одну из шахт на горе Конокти, ты никогда не услышишь удара о дно, зато через пару дней она всплывет в озере.

Бим сидел сзади, у мотора, я — на носу, мистер Лейн — в середине. На озере уже виднелись несколько лодок. Бим любил перечислять то, что будет существовать всегда. Туристы и тараканы, например. Он не видел разницы между случайно забравшимися сюда и завсегдатаями этих мест — все они были «тараканами».

Мы нашли подходящее место у южного берега, и Бим заглушил мотор. Рядом оказался выводок уток они тихо и недовольно крякали. Вода билась о борт. Где-то вдали слышалось радио. У меня от раннего подъема болела голова.

— Вот это, я понимаю, жизнь, — сказал Бим. — Всегда бы делал только это.

Я достал из ведра червяка, насадил его на крючок и окунул пальцы в воду, смывая червячьи внутренности. Солнце только-только начало всходить.

— Это бессовестно, что у вас так много времени, а вы не можете им распоряжаться, — весело сказал мистер Лейн, забрасывая свой крючок в озеро; запела леска. — Похоже, у брата Исайи все строго.

— Он забирает каждый заработанный нами доллар, — отозвался Бим.

Я встревоженно дернулся, прежде чем взял себя в руки. Мы никогда не говорим с чужаками о деньгах. Не думаю, что мистер Лейн заметил. Он не сказал ничего.

— Любимая жена говорит тебе, что нашла путь к вечной жизни. Она хочет пойти по нему. Разве можно ей отказать? — спросил Бим.

Лодка качнулась. Далекое радио распространяло металлические звуки — какая-то музыка. Мистер Лейн не сказал ничего.

Бим, наверное, заметил, что зашел слишком далеко, и попытался обратить все в шутку:

— Я не из тех, кто отказывает женщине по пустякам.

Мистер Лейн обычно действовал так: находил маленькую трещинку и начинал ее расширять. Тем утром, в лодке, я впервые понял, что нас ждет. Чтобы расследовать смерть моего отца, Лейну надо было разъединить нас. Он собирался уничтожить Лагерь Вечной Жизни. И это я привел его к нам.

 

Глава восемнадцатая

(1)

«Ледяной город», с. 202–203

Ночь стояла такая жаркая, что вспотел даже Максвелл Лейн. Воздух внутри трейлера был спертым и влажным. Мой отец вырос в доме с террасой. Когда становилось жарко, мы выбирались спать наружу.

Я поставил вентилятор так, чтобы он обдувал пространство за дверью, взял простыню, которой накрывался, и лег на раскладное кресло. Надо мной колыхалась зеленая противомоскитная сетка. Спал я плохо и проснулся от гула голосов. Кто-то разговаривал с кем-то в узком пространстве между моим трейлером и трейлером Кэтлин — из-за вентилятора ничего было не разобрать, даже то, мужские это голоса или женские. Пахло сигаретным дымом.

Беседа закончилась. Через пару секунд Максвелл Лейн пролез под сетку, сел во второе кресло и тихо заговорил со мной.

— Все предсказуемо. Психическое нездоровье просачивается, как вода. Если контакт с окружающим миром слабый, группа небольшая и у кого-то не в порядке с головой — скоро так будет со всеми. Против этой болезни нет антител. Это — азбука теории малых групп.

Позднее, вспоминая о тех днях, я пришел к выводу, что это был один из приемов, посредством которых Максвелл ослаблял защиту собеседника. Сначала он убаюкивал вас абстрактными предположениями, а затем вонзал свой клинок.

— В любой секте кто-нибудь выполняет грязную работу, — сказал он тогда. — Если брату Исайе надо сделать что-то без лишнего шума, к кому он обратится?

— К Эрни.

— Бим говорит то же самое. Эрни. — Максвелл помолчал, вытянув ноги, словно давал себе передышку. Рука его барабанила по ручке кресла. Затем он небрежно спросил: — А если будет надо тебе?

— К вам.

— Бим сказал то же самое, — засмеялся он.

(2)

Рима не могла найти письмо насчет «Средней величины». Она бы поискала еще, но не могла, так как вся продрогла, промокла, и капли воды падали с нее в коробку с письмами. Так или иначе, «Средняя величина» вышла до «Ледяного города».

«Ты должна распутать дело», — сказал кто-то, то ли Максвелл, то ли Оливер. Скорее, Оливер, взбудораженный оттого, что никто не догадался о письме, посланном Римой Констанс Веллингтон.

Распутать дело.

Чем больше Рима об этом думала, тем больше ей улыбалась эта перспектива. Нельзя же пролежать в постели всю жизнь. Надо придумать себе занятие, из-за которого стоит вставать по утрам. Куда-то пойти, кого-то спросить, что-то разнюхать. Распорядок дня — вот чего не хватало Риме всю жизнь. Вот Максвелл — тот никогда не задавался вопросом, что делать с утра.

Вообще-то надо было поблагодарить Аддисон за чудесно проведенное время и отправиться домой — искать работу. Можно устроиться замещающим учителем. Отец однажды посвятил целую колонку ее решению получить учительский диплом. Он утверждал, что невероятно гордится этим, так как миру куда нужнее хорошие учителя, чем журналисты — лауреаты Пулитцеровской премии.

Очень изящный способ проявления скромности — напомнить о своей Пулитцеровской премии, но пренебрежительным тоном. (Зачем тогда все это, спросил Оливер. И если Рима не собирается ее получать, Оливеру она и на фиг не нужна.) Но Рима стала учителем не затем, чтобы отец гордился ею, — а потому, что любила детей. Даже — к ее чести, как полагала она, — этих ужасных тринадцати-четырнадцатилетних подростков, с которыми никто не мог сладить.

Увы, оказалось, что она любит их лишь по отдельности, а в виде целого класса — далеко не так сильно. Распутать дело — это даст ей совсем не то, что преподавание американской истории куче крикливых, буйных восьмиклассников.

Но была в этом и оборотная сторона. Какое именно дело?

Хорошо было Максвеллу, за которого А. Б. Эрли делала всю черновую работу — предоставляла тело, подозреваемых и нити к разгадке. При такой помощи легко вести расследование. Рима же была предоставлена сама себе, и ей следовало сделать все от начала до конца.

Какое именно дело? Явно не смерть Богана — без свидетелей, без всякой информации, к тому же после стольких лет. Этим пусть занимается Максвелл Лейн.

Явно не дело Памелы Прайс. Памела замышляла что-то недоброе, но Рима предпочла бы не встречаться с ней больше без крайней необходимости.

Дело, которое, как Рима полагала, она, может быть, смогла бы распутать, касалось ее отца и его связей с Холи-Сити. Может быть, удастся выяснить также, почему между ним и Аддисон наступило отчуждение. В книге А. Б. Эрли все это было как-то связано между собой. Максвеллу в этом случае пришлось бы бросить одну нить и заняться целым клубком.

Рима высушила волосы, оделась и тут поняла, что лишилась туфель. Не то чтобы она потеряла их — Рима помнила, где они. Просто их не было здесь и сейчас. На ее лице все еще оставались пятна от слез, и Риме не хотелось встречаться в таком виде с Коди и Скорч. Но ведь ей надо было распутывать дело — а как заняться этим в домашних шлепанцах?

Чем дольше она будет откладывать, тем больше вероятность, что туфли растворятся где-нибудь во Вселенной, как до них — солнечные очки или мобильники. Рима пошла вниз и прокралась мимо кухни, где завтракали Скорч и Коди. Собаки следили за каждым куском, который отправлялся в рот. Что ж, пока неплохо. Скулеж такс заглушал звук Риминых шагов, и она пробралась на пляж незамеченной.

Туфель уже не было. Кто-то честно обменял их на старые красные кеды «Конверс». На правом имелась большая дыра в области большого пальца. Кеды оказались минимум на размер меньше, чем носила Рима. Но на них были до зарезу необходимые шнурки. Рима взяла кеды.

Дома она поднялась на второй этаж и прихватила несколько листков бумаги из принтера. В прошлом Рима множество раз делала попытки вести дневник, или записывать сны, или составлять список дел на день и тому подобное. Даже если она теряла все это, ведение записей помогало ей кое-что запомнить. Бумага предназначалась для заметок по расследованию дела. Максвелл всегда делал заметки.

Заодно Рима проверила почту на компьютере — ничего интересного — и набрала «Холи-Сити» в «Википедии», чтобы составить список важнейших деталей. Строчка про Максвелла Лейна с того времени, когда она смотрела последний раз, вернулась на место. Рима поглядела в истории изменений: опять Ураган Джейн.

Рима записала дату смерти Райкера. На ней обрывалась статья в «Википедии». Но после этого в Холи-Сити оставалось три (а если верить «Сан-Хосе меркьюри ньюс» — восемь) последователя Райкера, проживших там еще более тридцати лет.

«Кто эти последователи?» — записала Рима.

И потом: «Когда умер Боган?»

За это время строчка про Максвелла исчезла опять.

Рима вернулась к себе и вывалила письма Максвеллу на неубранную постель. Пыль из коробки оказалась на одеяле и между простынями. Не надо было делать так, наверное.

Но что сделано — сделано. Рима сложила письма по одному обратно в коробку, оставляя только те, которые, судя по всему, были от Констанс. Когда она закончила — а времени на это ушло немало, — оказалось пятнадцать писем и четыре открытки.

Некоторые были без конвертов, а две открытки без даты. Рима составила список имеющихся дат. Первое послание датировалось 23 марта 1972 года. Последнее — 30 сентября 1988 года. Шесть писем за 1983–1984 годы. И ни одного от 2 июля.

Рима взяла два самых ранних и прочла их. Констанс представлялась сперва как федеральная служащая, потом — как поклонница детективов и на конец — как детектив-любитель, вполне заслуженно. В этом последнем качестве она поздравляла Максвелла с отличным расследованием, проведенным в «Наших ангелах». Она в первый раз знакомилась с работой Максвелла, но предсказывала, что не в последний. Как считала Констанс, Максвелл правильно указал на преступника. Если некоторых, отмечала она, убедило бы лишь полное признание, то она за свою спокойную, но насыщенную событиями жизнь узнала, насколько сложна человеческая природа. Разум имеет свои границы. Констанс хвалила Максвелла за его гибкий, интуитивный подход.

Рима занесла на бумагу лишь несколько строчек из ее письма — своего рода обещание: «Возможно, когда мы лучше узнаем друг друга, я расскажу Вам о своих дознаниях. Это дела из далекого прошлого. Думаю, профессиональный взгляд будет здесь полезен».

Второе письмо было отправлено вскоре после выхода романа «На этот раз не вышло».

21200 Олд-Санта-Крус-хайвей

Холи-Сити, Калифорния, 95026

22 июня 1973 г.

Уважаемый Максвелл Лейн!

Я человек совсем неспортивный, но не могу не задуматься, меньше ли клюшки для мини-гольфа клюшек для гольфа обычного, и если да, то насколько. Напомню, что Джефф Страбб — гольфист (знаю еще из «Наших ангелов»). Не вижу, чтобы Вы вообще видели в нем подозреваемого, но если клюшки меньше обычных, то, возможно, Вы исключили его из списка подозреваемых, руководствуясь сведениями, которыми не соблаговолили поделиться с читателями (если так, это нечестно).

Заметьте, кроме того, что тело лежало у седьмой лунки. Есть люди, для которых число «семь» полно смысла. Библия говорит нам, что семь — совершенное число. Семь дней в неделе, семь нот в гамме, семь звезд Большой Медведицы, семь костей в шее человека. Семь смертных грехов. Уверена, вам известно, что большинство людей, если предложить им выбрать число от 1 до 10, назовут семерку. По-моему, Вы совсем не брали это в расчет. А между тем это связано с психологией убийцы.

Не хочу сказать, что Вы пришли к неверному выводу, — просто были и другие перспективные линии расследования. Если бы я оставила тело на поле для гольфа, то только у девятой лунки. Догадайтесь почему (шутка).

Искренне Ваша,

P. S. Думаю, что в мини-гольфе мяч посылают в лунку одним ударом чаще, чем в обычном. Впрочем, я могу и ошибаться: никогда не играла, ни в тот ни в другой.

Собаки внизу взволновались: значит, Аддисон вернулась из студии. Рима сложила прочитанные письма обратно в коробку, непрочитанные оставила на постели, вымыла руки и спустилась вниз — брать свое первое интервью.

(3)

Туман стелился, как ковер, вокруг птичьей купальни образовалась лужа воды. Солнечные лучи, проходя через окно — то, что у фигового дерева, — падали на деревянный стол и на Римины руки. Рима чистила апельсин. Ничего нет лучше апельсина под лучами солнца. Аддисон соорудила себе сэндвич из остатков мяса и макала его в остатки супа. Волосы ее были растрепаны так, словно она все утро зарывалась в них руками, тщетно пытаясь отыскать mot juste.

— Мне кажется, мы все сошли с ума, — сказала она. — Это какой-то общенациональный психоз.

Подразумевалось некое политическое событие. Рима не стала возражать, но не стала и подыгрывать.

— Скажите, а домик для «Ледяного города» — он в студии? — спросила она, не упоминая об отце, потому что именно об отце ей хотелось разузнать.

Эту тактику рекомендовал Максвелл Лейн. Двигайся к цели окольными путями, говорил он.

— Нет, он погиб при землетрясении, вместе с «Оставленной шляпой» и «Нашими последними тремя днями». Раздавлены книжным шкафом.

— Мне просто интересно знать, какое именно убийство там воспроизводилось. Помните самое первое — убийство свистящего человека?

Аддисон поглядела вверх. Сэндвич свалился на тарелку. Тр-тр-тр. Тр-тр-тр, — бил Стэнфорд хвостом о ножку стола.

— Вы основывались на реальном убийстве? — продолжила Рима, которой не нужны были подсказки Скорч, чтобы понять: ответа она не дождется; ей довелось прочитать немало интервью А. Б. Эрли.

Но Максвелл советовал задавать именно такие вопросы, на которые ты не ждешь ответа. Выводи из равновесия, говорил он.

— Может быть. Не исключено. Уже не помню. А почему ты спрашиваешь?

— Констанс Веллингтон. Кое-что в одном из ее писем навело меня на мысль, что похожее самоубийство случилось когда-то в Холи-Сити. Она могла рассказать вам. Рассказать Максвеллу. Но в Сети я ничего не нашла.

— Это письмо она отправила до или после того, как прочла «Ледяной город»?

— После. Но до того тоже могло быть что-то. Я еще не все ее письма просмотрела.

Аддисон откусила от сэндвича, прожевала, проглотила. Стэнфорд закрутил хвостом еще быстрее и заскулил — тихо, словно понимая всю бесполезность и безнадежность этого, но не умея остановиться.

— Констанс была странной птицей, — произнесла наконец Аддисон. — То есть, конечно, в Холи-Сити все были странными. А большинство из них к тому же еще и туповатыми. Но не Констанс. Тогда она была очень проницательной. Но все-таки ей плохо удавалось отделять факты от вымысла. Вряд ли можно полагаться на нее. Или на меня. — Аддисон постучала пальцем по лбу. — Второй закон термодинамики. Сегодня роль энтропии продемонстрирует мой собственный мозг. Гляди-ка! — Она внезапно вытянула руку над столом, показывая в окно. — Колибри!

Рима обернулась. Ветер шевелил листья смоковницы.

— Уже улетела, — вздохнула Аддисон. — Иногда мне удается восстановить что-нибудь. Вытащить на свет божий из-под напластований дерьма. Я скажу тебе, если у меня получится.

Она откусила еще кусок. Стэнфорд заскулил громче. Рима пинком предложила ему заткнуться. Стараясь не скулить, он весь задрожал от напряжения и в итоге заскулил опять.

Рима закончила чистить апельсин, разделила его на дольки и разложила их веером на тарелке. Максвелл Лейн рекомендовал, чтобы руки были заняты и вы казались из-за этого слегка рассеянными. Кроме того, утверждал он, люди говорят совсем по-разному, если смотреть на них и если не смотреть. Иногда требуется одно, иногда — другое.

Не прерывай молчания. Не будь именно тем, кто чувствует себя неловко, если повисла тишина. Сделай так, чтобы подозреваемый болтал о пустяках. Ты многое поймешь, когда узнаешь, почему одно событие повлекло за собой другое.

— У Райкера был сын, — сказала Аддисон, — от одной из первых жен. Билл Райкер. В войну он служил во флоте. С отцом они были не особенно близки. Как-то раз он объявился в одном из баров Сан-Хосе. Все кости переломаны, нос тоже. Полиция нашла его по кровавому следу. Билл сказал, что это сделали люди его отца, — тот будто бы пытался вернуть сына в Холи-Сити. Однако он не станет опознавать никого из нападавших. Если бы стал, сказал он, его бы убили… Если выяснится про какое-нибудь самоубийство в Холи-Сити, это меня ничуть не удивит. За ними еще и не такое числится. В двадцатых годах Райкера обвиняли в том, что он убил свою жену и уничтожил тело при помощи негашеной извести. Но это оказалось неправдой. Бывшие жены настолько не заботили его, что он даже не разводился с ними. А уж убивать…

Снаружи скрипнули ворота. Собаки устремились к кухонной двери, Беркли перепрыгнула через Стэнфорда, чтобы успеть первой. Рима поглядела в окно и за желтой листвой увидела Тильду с экологическими пакетами, полными съестного.

Аддисон направилась к плите поставить чайник.

— Билл Райкер в пятидесятых годах судился за землю, — сказала она. — Утверждал, что его отец совершенно некомпетентен и просто все потеряет. Так оно и вышло, но Билл все равно проиграл дело. Потом его будто бы видели в Сиэтле. Одно время я хотела с ним встретиться.

— С кем? — спросила Рима. — С отцом или с сыном?

— С сыном. С отцом я встречалась. «Верные сердца» — помнишь?

Максвеллу удалось бы незаметно для Аддисон взглянуть на ее лицо, но Рима не сумела вовремя совершить этот сложный и искусный маневр. Теперь ей была видна только спина Аддисон.

— Иногда я думаю про него. — Вспыхнуло пламя конфорки.

— Это вам было нужно для книги? — спросила Рима.

— Все, что делает писатель, нужно ему для книги. Каждый вздох.

Вошла Тильда и принялась отряхивать грязь с обуви.

— Боже, что за чудесный день! Я хотела прогуляться, но слишком грязно.

— Не очень-то приятными они были людьми, — сказала Аддисон. — Даже Констанс. Я так считаю.

— Кто? — поинтересовалась Тильда.

— Банда, не умевшая стрелять. Люди из Холи-Сити.

Рима встала, чтобы помочь с покупками. Она стала вытаскивать продукты из пакета: мандарины, зеленые оливки, ирландские овсяные хлопья, крекеры в виде рыбок — все ее любимое. С самого приезда Рима ела плохо. Она думала, что голодна, пока перед ней не ставили тарелку, — и оказывалось, что есть не хочется. Выходит, Тильда, ничего не спрашивая, догадалась, как ее кормить.

Рима была ужасно тронута. И она почувствовала что-то еще — настолько забытое, что не сразу вспомнила, как это называется. Материнская забота.

(4)

Максвелл никогда не делал заметок в ходе интервью, поскольку не желал, чтобы оно имело вид интервью. Но после беседы старался все записать как можно скорее.

Вот что гласили записи, сделанные Римой:

«Вопрос ведет к Биллу Райкеру (сыну) и песне группы Police. Заканчивается словами: „Каждый взмах руки — я за ним слежу“. Возможная связь? Предупреждение?

Аддисон мало интересуется старшим Райкером — всего лишь мелкий жулик. Другими — больше. Почему они примкнули к секте? Почему ушли?»

(Если примкнуть к секте, объясняла Аддисон, и люди вокруг тебя начинают творить что-то безумное, никто этого как бы не замечает. Когда нет взгляда извне, ты перестаешь понимать, что есть норма. Кто-нибудь велит тебе забить человека до полусмерти, и ты выполняешь приказ.)

«Вот что хочет знать Аддисон: они сошли с ума и поэтому оказались в ХС — или каждый из нас может понемногу втянуться во что-нибудь такое?»

Поискать в «Ледяном городе», записала Рима. Аддисон могла не помнить в деталях, как создавалась книга. Но насколько уловила Рима, сказанное ею о сектах и безумии почти точь-в-точь повторяло слова Максвелла. Что-то, наверное, можно выудить из этого.

Тильда заметила, что иногда, шагая по улице, ты постоянно видишь одну и ту же вещь. «К слову о безумии», — вставила она. Тильда заварила свой обычный чай и уселась за стол, болтая пакетиком в чашке, от которой шел пар. Она вся разрумянилась, побыв на свежем воздухе, и лучилась здоровьем. Но может, румянец был от выпивки — трудно сказать.

— Моргана схватили и опять задействуют в экспериментах. — Тильда повернулась к Риме. — Это наш серийный убийца. Сексуальный хищник. Он тут повыделывался: за год — двенадцать изуродованных трупов. Сексуальные домогательства. Морган кусал их за лицо, а потом держал под водой, пока они не тонули. Его поймали в Элкхорн-Слаф.

Тильда добавила, что, по всей видимости, у Моргана был подражатель, который бесследно сгинул. Сейчас Моргана, опутанного радиопередатчиками, учили нырять за едой.

— Морган — это морская выдра, — спокойно объяснила Риме Аддисон. — Все жертвы — детеныши тюленей.

— Разве я не говорила? — спросила Тильда.

Все это казалось романом Томаса Харриса, который написала Беатрис Поттер. Моргана подобрали в нежном возрасте, семь месяцев растили в питомнике, а потом выпустили — и началось царство террора. Дело об умерщвленных детенышах тюленей удалось раскрыть благодаря свидетельствам очевидцев. Но после этого потребовался год, чтобы поймать его вновь. Несколько месяцев Моргана держали в изоляции и вот теперь решили использовать для экспериментов.

— Все та же самая проблема, — сказала Аддисон. — Это поведение неестественно. По-моему, с ним столкнулись впервые. Значит, выдрятам нужно нечто такое, чего человек предложить не в силах. Пища, образец для подражания или что-то еще. Но может быть, его бросила мать, потому что он неправильно вел себя с самого начала. Людям он казался обычной выдрой, а другие выдры знали, что это не так.

В Риминых заметках это было представлено лаконично: «Очень плохая выдра».

 

Глава девятнадцатая

(1)

Аддисон отправилась наверх — вздремнуть. Тильда занялась бельем — Рима слышала, как хлопнула дверца сушильного аппарата и заработал мотор. Рима допила свой чай. В голове вертелась все та же песня Police: «Каждый твой приход, каждый поворот». Надо было разобраться в заметках, пока она не забыла подробности.

Но, увидев на втором этаже свободный компьютер, она остановилась на полпути. Сначала она зашла в блог Скорч, однако там теперь все посты были подзамочными. Может, и к лучшему. Рима не узнает, что там сказано — если сказано — про ее маленькие срывы, но зато не узнает и никто другой, кроме узкого круга приятелей Скорч в количестве 227 человек. «Каждый твой рассвет, каждый твой привет».

Следующей остановкой стал блог Аддисон. Там добавились новые снимки такс, так что страница грузилась долго. Собаки позволяли Аддисон регулярно делать уютно-семейные посты, ничего не говоря в то же время о себе самой. Очаровательный снимок: Стэнфорд глядит в исполосованное дождем окно. Игривый снимок: Беркли терзает плюшевую мышь. Стэнфорд в фуфаечке. Беркли смотрит фигурное катание по телевизору. «Каждый лепет твой».

На форумах отмечалось некоторое оживление. Учитывая, сколько времени прошло со дня выхода последней книги Аддисон, это было удивительно. Может быть, из-за свежевышедшего фильма — Колин Фаррелл в роли Максвелла Лейна?

Рима перешла к сообщениям на форуме — и похолодела. Буквально: она чувствовала, как кровь отливает от лица и уходит из пальцев. Все шестьдесят семь сообщений за прошлую неделю были посвящены одной теме. «Рима Лэнсилл: дочь своего отца или нет?»

Рима пролистала семнадцать страниц и добралась до начала ветки. Первые сообщения касались смерти Оливера и/или Риминой склонности к выпивке. О смерти Оливера кратко упоминалось в блоге Аддисон, а сведения насчет склонности к выпивке автор, конечно, почерпнул у Скорч. Очевидно, горячий поклонник А. Б. Эрли следил за особой, выгуливавшей ее собак, точно так же, как и за самими собаками.

Участники форума соглашались с тем, что смерть Оливера — печальный случай, печальный пример преступной безответственности, но важно то, что может и должна сделать Рима. Извлечь урок. И принести пользу обществу. Почему бы Риме не выступать в школах на тему пьянства за рулем? Сколько юных жизней она могла бы спасти — если бы, конечно, сама распрощалась с бутылкой и перестала зацикливаться на себе. В конце концов, она же учитель! Чего бы хотел сам Оливер? Форумчане были уверены, что знают это.

Примерно через десяток сообщений некто, скромно подписавшийся «Толковый Малый», призывал остальных проявить чуточку симпатии. По его словам, он бы тоже запил, если бы его отец убил его мать. А может, одновременно подсел бы на колеса. Дайте ей вздохнуть, ребята, призывал он, девушке нужны советы, а не втыки.

Внизу неистово лаяли собаки, но Рима не стала даже задумываться из-за чего. Обсуждение сползло на несчастных детей некоей О. Д. Они вроде бы учились в колледже, и никто не знал как, хотя вряд ли хорошо. Потом шло сообщение о некоей Л. Д. из сериала «Побег», отца которой безосновательно обвинили в убийстве брата вице-президента, причем это не имело отношения к дискуссии, — разве что автор жалел и ее тоже, признаваясь, что написал о ней лишь из-за сходства имен Л. Д. и О. Д., а не из-за истории с отцом.

Все соглашались: трудно жить, если твой отец — убийца. Отец убил мать? Забудь об этом! Риме сочувствовали.

Да что там сочувствовали — ее любили! Какая-то «Калифорнийка» считала Риму лучшим персонажем «Ледяного города» — трогательным и абсолютно правдоподобным. «Лиллойс» возражал: лучший — Максвелл Лейн, затем Бим и лишь потом — Рима.

«Ураган Джейн» с восхитительной краткостью указывала, что такого персонажа в «Ледяном городе» нет.

Собаки помчались вверх по лестнице, заплясали у Риминых ног, страстно желая чем-то поделиться. На дворе трава! На траве дрова! Пломбира давай! И чипсов давай! Иногда хорошо не знать языка своих собеседников. Рима едва замечала шумных такс. События в Интернете принимали мрачный оборот.

«ДБК242», объявивший, что он из Огайо (на самом деле, вероятно, никогда не покидавший[-ая?] Пасадины), утверждал[-а?], что учился[-ась?] вместе с Оливером. Нет, не в одном классе, но их шкафчики были рядом — до последнего класса, когда стали поступать сообщения о минировании школы и шкафчики упразднили, безопасности ради. По его [ее?] словам, Оливер получил специальный приз за убалтывание полицейского при превышении скорости.

«ДБК242» этим не ограничился[-ась]. Хотя никто не поддержал разговор, он прислал новое сообщение, в котором уверял, что Рима забирала Оливера после школы: его лишили прав как несовершеннолетнего, у которого нашли алкоголь. После выпускного бала Рима подвозила Оливера с его подружкой и каким-то образом потеряла машину.

Первым побуждением Римы было оставить сообщение на форуме, но потом она решила, что ничего хорошего из этого не выйдет. «Не вмешивайся», — зазвучал в ее голове голос Аддисон. Но ведь ничто из выложенного на форум не было правдой, кроме потерянной машины, да и то не потерянной, а где-то брошенной на пару недель, и случилось это задолго до выпускного бала Оливера — тот был еще слишком мал для вождения. Когда наконец все давние истории выбросят на помойку?

Авторы следующих сообщений почтительно интересовались у «ДБК242», правы ли они были, полагая, будто Оливер хотел бы, чтобы его смерть послужила уроком. «ДБК242» в этом даже не сомневался. Уж он-то знал Оливера. Золотое сердце, хоть и любитель поразвлечься, поплясать. Между прочим, танцевал он ужасно. Как цыпленок.

(Не пора ли уже завести для Оливера мемориальную скамейку?)

«Ураган Джейн» задала очевидный вопрос: как Оливер мог уболтать полицейского, если у него отобрали права? «ДБК242» попросту порет чушь!

Рима думала ровно то же самое. Несмотря на разборки в «Википедии», «Ураган Джейн» начинала ей нравиться.

Далее следовал шквал сообщений насчет «Побега» — переступил уже сериал черту, за которой обращается в форменное недоразумение, или еще нет? То же самое и насчет «Звездного крейсера», который, похоже, все-таки устарел. Затем форумчане перешли к «Костям» — сериале о женщине-судмедэксперте, которая сама расследовала различные загадочные смерти, так, как если бы А. Б. Эрли и Максвелл Лейн образовали одного, крайне проницательного детектива. Отец этой крайне проницательной женщины тоже прикончил кучу народа. Начинало казаться, что отцы всех персонажей книг и фильмов занимались этим. У женщины из сериала были свои трудные времена, но она, в отличие от Римы, не скатывалась до алкоголя или таблеток.

Время от времени «Ураган Джейн» и «ДБК242», игнорируя сериалы и обращаясь напрямую друг к другу, продолжали перестрелку.

«ДБК242»: Ты специально занималась делом Лэнсиллов? Просвети нас.

«Ураган Джейн»: Просто я различаю, где правда, а где куча дерьма. У меня детектор.

«ДБК242»: Надеюсь, ты не держишь его под кроватью. Он должен сильно вонять.

Через две минуты, опять «ДБК242»: Сегодня кто-то сильно озверел.

«Ураган Джейн» предположила, что «ДБК242» было бы самое место в нацистской Германии, поскольку власть Гитлера также покоилась на слухах и инсинуациях. (Рима удивилась лишь одному: тому, что до Гитлера дошло так нескоро. По своему опыту общения в Интернете она знала, что это происходит всего за несколько минут. Закон Годвина.)

«Лиллойс» меж тем сожалел о смерти Оливера — по его словам, пара детективов, брат и сестра, была бы очень интересным вариантом, а в умелых руках — просто бесценным. Непонятно, правда, что он имел в виду — книгу или телесериал. Рима не была уверена, что все это серьезно, однако некоторые собеседники «Лиллойса» считали именно так. Другие им возражали. Всплыли имена Джейка и Мэгги Джилленхал. Здорово было бы, если бы брат и сестра сыграли Лэнсиллов, утверждал кто-то: крутейший постмодерн!

Последнее сообщение поступило днем раньше в 3.17 от «Калифорнийки». Может, это был и не «Ледяной город», допускала она, но все равно ей очень нравится Рима в той книге.

(2)

Воображаемые приключения Римы так утомили ее, что она решила пойти к себе и поспать. Но обнаружилось, что постельное белье с ее кровати снято. Рима была сбита с толку, сконфужена и рассержена одновременно. Не надо было пачкать простыни, вываливая на них письма: у Тильды и так хватало домашних хлопот. С другой стороны, кто просил Тильду делать это? Рима могла и сама перестелить постель и даже собиралась сделать это в первую же свободную минуту.

Ее заметки из «Википедии» оказались в ящике стола. Интересно, Тильда, вечно все вынюхивающая, прочла их или нет? Правда, к счастью, записи были совершенно безобидными, разговоры за ланчем на эти листки еще не попали. Рима добавила их. Потом сложила листки и сунула их в карман пальто, но тут же поняла, что, если они там останутся, она не найдет их до возвращения в Кливленд и следующей зимы. Тогда она положила их в ящик с носками — любой человек в здравом уме заглянет прежде всего туда.

Потом она стала искать непрочитанные письма, которые с таким трудом отбирала и систематизировала. Их не было ни на комоде, ни в ящике с носками. Рима понадеялась было, что Тильда не сунула их обратно в коробку, но, конечно, именно там они и оказались — вместе со всеми прочими.

Однако большой проблемы это не создало, отобранные письма оказались наверху, хотя хронологический порядок и нарушился. Рима вытянула рождественскую открытку без конверта и без даты. На открытке Санта-Клаус, вязавший чулок, задремал в кресле, руки его все еще сжимали спицы. В бороде его запуталась пряжа, рот приоткрыт. На открытке имелась надпись: «Важна только мысль».

На противоположной стороне было несколько строк, написанных четким почерком Констанс:

Счастливого Вам Рождества, мистер Лейн!

Не знаю, дошла ли до Вас новость о том, что у нас окончательно закрыли почтовое отделение, как недавно сделали это в гленхолландовской деревне Санта-Клауса. Сюда в декабре приезжало много посетителей, чтобы отправить рождественскую открытку со штемпелем Холи-Сити. А в этом году все тихо. Мне чуточку грустно: старые добрые времена, конец эпохи и трам-пам-пам. Скучающая пожилая дама. Не утруждайте себя ответом. Вы, наверное, слишком заняты. Слышала, что в магазины поступила новая книга про Ваши расследования.

Счастливого мне Рождества! Да благословит нас Бог.

 

Глава двадцатая

(1)

Аддисон проснулась примерно тогда, когда заснула Рима. Она часто позволяла себе вздремнуть днем, иногда ее это освежало, а иногда — совсем наоборот. В этот день случилось как раз второе. В глазах у нее щипало, во рту ощущался вкус заплесневелого сыра. Аддисон умылась, почистила зубы и пошла общаться с компьютером — до тех пор, пока не созреет для компании людей.

Для начала она зашла на один заслуживающий доверия сайт, чтобы узнать, насколько безопасно есть сырой шпинат. Оказалось, что администрация Буша вмешивается даже в деятельность управления по контролю за качеством продуктов. Правительство заявляло, что причиной шпинатного скандала стали дикие свиньи. От населения скрывали правду.

Внимание Аддисон привлек «охотник за некрологами». Она не знала, что это такое, но легко представила себе поисковый инструмент с фильтрами по роду смерти или по характеристике усопшего. Например, смертные случаи среди уфологов. Или нудистов. Или уфологов-нудистов. Ей было страшно интересно. Давным-давно оставив газету, она сохранила тем не менее профессиональную жадность газетчика.

В почте имелось письмо от нью-йоркской издательницы: та собиралась позвонить ближе к вечеру, узнать, как продвигается новая книга, поболтать о том о сем. Аддисон выключила компьютер и пошла вниз. Надев плащ и взяв ключи от машины, она сообщила Тильде, что поедет в центр. Аддисон не столько пыталась избежать звонка, сколько не желала менять свои планы на день.

Припарковавшись, она прошла несколько кварталов до букинистического магазина, где, как обычно, стала искать на первом этаже книги Питера Дикинсона, которые давно не переиздавались, — просто-таки преступление! В отделе детективов она наткнулась на Кэролайн Уоллес, и та приветствовала ее привычным ироничным восклицанием. Кэролайн училась на класс младше Аддисон в той же школе и была в числе немногих выпускников тех лет, оставшихся в окрестности. Последний раз они сталкивались несколько лет назад на Хеллоуине в доме с привидениями у одного из соседей Аддисон. Кэролайн была в черном мешке для мусора поверх платья, перехваченном поясом, и цилиндре. Аддисон приклеила себе на спину сорок пластмассовых пауков и размахивала кнутом. Хотя шляпа была не совсем та, что нужно, Аддисон изображала Индиану Джонса: значит, дело более давнее, чем она сперва подумала. Кого изображала Кэролайн, она так и не поняла. С тех пор Кэролайн несколько поправилась, а в седых волосах сверкала синяя прядь.

— Думаю, я так и останусь пожилой синеволосой дамочкой, — вздохнула она и рассказала, что дерево у бывшего дома Аддисон на Калифорния-стрит пришлось срубить, а пень выкорчевали всего несколько дней назад.

Аддисон с сожалением подумала, что узнала об этом слишком поздно, — ей хотелось бы попрощаться с деревом. То был могучий дуб примерно столетнего возраста — желторотый, по дубовым меркам, — который, насколько помнила Аддисон, находился в самом расцвете сил. В его ветвях был устроен небольшой шалаш, погибший во время жестокой бури, — доски пролетели по улице через два дома и разбили окно в столовой у Бартоломью. «Гнездо Адди» — так называл шалаш ее отец. Скорее даже «воронье гнездо Адди», поскольку оттуда ей первой было видно всех, кто подходил к дому. (Аддисон, с учетом семейного положения ее матери, вспоминала об этом с улыбкой.)

Она села в машину и поехала по Калифорния-стрит, но ее старый дом и двор, лишенные отныне своего единственного украшения, являли собой печальное зрелище. Поэтому Аддисон, не останавливаясь, развернулась у исторического дома Уиксов и затормозила перед школой. Когда-то она была редактором школьной газеты «Трезубец» — правда, всего минут пять, ибо ее статью о придании Гавайям статуса штата очистили от упоминаний об империализме и о свержении американцами королевы Лилиуокалани, и Аддисон пришлось в знак протеста подать в отставку.

А вскоре после этого ей предложили работу в «Сентинеле». Однажды, возвращаясь домой на велосипеде, она услышала на кухне разговор матери с тетей Джоан, новой женой отца. Сперва тетя Джоан очень старалась наладить отношения с Аддисон: приглашала на обед, в кино, а как-то раз даже взяла в туристический поход.

Аддисон в ответ вела себя просто невыносимо. Был случай, когда она отказалась выйти из машины, читая детектив с Перри Мейсоном, хотя ее уверяли, что снаружи захватывающий вид — стоит только высунуть нос. «За каким хреном ты сидишь в машине! — проорал дядя. — Вылезай сейчас же!» — а дядя, пусть и был рыбаком, ругался не часто, по крайней мере при Аддисон. Книга была «Делом о краже на дороге». Захватывающий вид был Большим каньоном. До сего дня Аддисон его так и не видела.

На кухне тетя Джоан показала свое истинное лицо.

— Ей уже восемнадцать, — говорила она.

— Семнадцать, — поправила мать Аддисон.

— Он даже не сказал мне. Я нашла корешки от чеков. Он не хочет, чтобы вы думали, будто по-прежнему можете на него рассчитывать. Понятно, что вы можете во всем на него рассчитывать. Но бог ты мой, уже семнадцать! Почти что взрослая девушка!

На этом беседа оборвалась — до женщин донесся шелест велосипедной цепи. Мать Аддисон подошла к окну:

— Привет, дорогая. Мы тут пьем кофе. Зайди, поздоровайся с тетей Джоан.

Аддисон вошла и вежливо-ледяным голосом произнесла слова приветствия: она сразу же поклялась себе, что больше не возьмет от этих людей ни гроша, раз этот грош кидают с такой неохотой. Она не подозревала, что превращение отца в дядю и его повторная женитьба могут иметь серьезные финансовые последствия.

На следующий день она пошла в редакцию газеты — искать работу. Для начинающих были только похоронные дела, но никто не хотел сваливать их на молоденькую девушку, еще школьницу, у которой в голове должны быть леденцы и юнцы, а никакие не мертвецы. Ей пришлось настаивать. По счастливой случайности, это была работа, от которой у матери могла поехать крыша. В семнадцать лет Аддисон мечтала сделать так, чтобы у всех, кто любит ее, поехала крыша.

(2)

Риму разбудила возбужденная возня такс. Дюжина собак? Или только две? Потом раздался звук трения дерева о дерево: в «Наших ангелах» спускали на пол чердачную лестницу.

Видимо, Рима заснула, прижавшись щекой к открытке от Констанс, и та приклеилась. В «Наших ангелах» она появилась в тот момент, когда лестница оказалась на полу, — волосы взъерошены, но лицо в относительном порядке. Собаки с бешеным лаем карабкались по ступеням. «Помочь?» — прокричала Рима Тильде. «Не надо, я сама!» — прокричала та в ответ. Тильда была в зеленом хлопчатобумажном комбинезоне, боковые карманы которого были набиты множеством вещей. Одной из них был фонарик.

Определенно, Риму здесь не ждали, но она все равно поднялась на четвертую ступеньку — так, что голова оказалась на чердаке. Луч фонаря плясал в полумраке. Рима различила уже знакомые ей предметы: лампу-сфинкса, пластмассовых Санта-Клаусов, старые стулья, обувную коробку с именем ее отца. Оголтелое завыванье собак сменилось восхитительным подобием тишины — тяжелым дыханием и стуком когтей о дерево. В нос стала набиваться пыль. Рима поднялась на самый верх.

Тильда направила луч фонарика в пол — края чердака погрузились в темноту, — закатала рукава, так что показалась змея, достала из кармана швейцарский армейский нож и вскрыла одну из коробок. Вытащив оттуда книгу, положила ее на пол и обратилась к Риме, протянув ей липкую ленту:

— Раз уж ты здесь, помоги мне заклеивать коробки.

Книга оказалась изданием «Аш-два-ноль» в твердой обложке. Вдоль корешка извивалась зеленая водоросль.

По доброй воле Рима ни за что не взялась бы заклеивать коробки. Вскрывать их у нее получалось лучше: Рима вообще не умела ничего закрывать и оборачивать, в том числе подарки. Лента никак не желала лежать ровно, все время норовя свернуться, — липкие концы тянулись друг к другу, как магнит. А когда Рима положила на пол рулон, чтобы выровнять ленту на коробке, то потом, подняв его, не смогла найти конец. Пришлось действовать ногтями. Ей удалось освободить маленький кусочек ленты, затем еще один и еще, но в конце концов лента снова прилипла к рулону.

— Ну конечно, — пробормотала Рима.

Задача состояла в том, чтобы найти около дюжины первоизданий: новоорлеанские библиотеки проводили акцию в помощь пострадавшим от урагана «Катрина», и Аддисон решила в ней поучаствовать. Правда, Рима об этом не знала: она ничего не спросила у Тильды, та не сочла нужным ничего объяснять. Но стопка книг на полу говорила о том, что это для чего-то нужно.

Тильда работала намного быстрее Римы. Закончив открывать коробки, она взяла у Римы липкую ленту.

— Я заклею. — Она показала на стопку книг. — Не спустишь это вниз?

Риме совсем не хотелось тащить книги вниз. Риме хотелось, чтобы Тильда стащила их вниз сама, а она, Рима, осталась на чердаке с фонарем. Но как этого добиться? Рима взяла четыре книги, потом положила две обратно, чтобы потянуть время. Где-то вдалеке зазвонил телефон.

— Не бери, там автоответчик, — сказала Тильда.

Рима осмотрела чердак, остановив взгляд в одном из темных углов.

— Кажется, Мартин собирался позвонить.

То была бесстыдная и наглая ложь. Рима никогда не думала, что может пасть так низко лишь для того, чтобы распутать дело. И так скоро. Неудивительно, что Максвелл ненавидел себя. Тильда скатилась по ступенькам так быстро, что лишь чудом не сломала себе шею.

Однако не за просто же так врала она нагло и бесстыдно! Рима подняла нож и фонарик. Она точно знала, где лежит обувная коробка. Риме удалось перерезать неподатливую веревку за считаные секунды до того, как послышались шаги Тильды. Рима вернула веревке прежний вид, спрятав обрезанные концы под коробку. Когда показалась голова Тильды, фонарик был на том месте, где его оставила Тильда, а нож — то ли на том же месте, то ли нет. Рима не могла припомнить, где именно тот лежал, а потому протянула нож Тильде, просто как бы оказывая услугу.

— Это был не Мартин, — сказала Тильда и недоумевающе посмотрела на нож в своей руке, словно не понимая, как он там оказался. — Он не сказал, когда собирается звонить?

— Нет, — ответила Рима, и это уже совершенно не было ложью.

Взяв четыре книги, она принялась спускаться по лестнице.

Когда Риме было восемь, они с Оливером заболели ветрянкой — сперва Оливер, а через полдня и Рима. Они оставались дома — классная штука, вот только бы чувствовать себя получше, — играли по утрам в настольные игры, а потом смотрели сериал «Все мои дети», устроившись на разных концах дивана и общаясь посредством тычков ногами. В них вливали бесконечно много воды с лимоном — самое популярное в семействе Лэнсиллов питье для больных.

Однако через несколько дней это всем надоело. У Оливера ветрянка протекала легко, но он требовал к себе такого же сочувствия, как к Риме, которой становилось все хуже. Однажды утром они поссорились из-за жеоды, которую отец привез из Бразилии. Оливер хотел вскрыть ее при помощи молотка, Рима же настаивала, что надо выбросить ее из окна второго этажа; Оливер считал, что тогда она разобьется вдребезги. Последовали слезы (со стороны Оливера), и в конце концов матери пришлось отобрать у них этот обломок скалы.

За ланчем они перегрызлись опять — из-за пластикового уплотнения на банке с арахисовым маслом. Рима хотела просто срезать его, а Оливер предлагал воткнуть в него нож, чтобы услышать хлопок. В общем-то, Риме было все равно — теперь ей просто нравилось доводить Оливера до слез, раз это так хорошо выходило. Мама отобрала у них банку, велев сесть в гостиной и играть в особенную игру: не разговаривать и не трогать друг друга, пока она не разрешит. Покажите, что вы взрослые люди, способные владеть собой, сказала она, и тогда я научу вас, как стать шпионами. Такими же, как я.

— Ты не шпион, — всхлипнул Оливер.

— А ты уверен?

— Ты же мама… — Но теперь в его голосе звучало сомнение.

Взять «Пугало и миссис Кинг» — там ведь была женщина-шпионка! И дети ее ничего не знали, хотя, если честно, они были тупы как пробки. Сколько раз должна мама не явиться к обеду, прежде чем ты что-то заподозришь? (Отец-то вполне мог быть шпионом. Наверное, и был им. Кого бы это удивило?) Оливер проследовал за Римой в гостиную и уселся как можно дальше от нее.

Мама вернулась, неся поднос, покрытый кухонным полотенцем — белым в красную полоску. Это такая игра для подготовки шпионов, объяснила она, которая описана в книге Киплинга «Ким»: позже, перед сном, она им почитает эту книгу. Бабушка читала ей «Кима» в детстве и научила ее этой игре.

— Бабушка не шпион, — возразил Оливер. — Она воспитатель в детском саду.

Рима чуть было не сказала, что он проиграл, — ведь мама еще не разрешала им говорить. Но ей уже наскучило доводить Оливера до слез.

В новой игре надо было запоминать, что лежит на подносе, когда с него снимали полотенце, а потом перечислять предметы, когда полотенце возвращали на место. Рима до сих пор могла назвать многое из того, что лежало на подносе тогда, в первый раз. Банка с арахисовым маслом и жеода. Римин браслет и Римина зубная щетка. Игрушечный Оби-Ван Кеноби Оливера и его же карточка с «Малышами из мусорного бачка». Пузырек с маслом для медитации. Сережка с жемчужиной. Открытка, присланная отцом из Аргентины, где не так давно шла грязная война. Рима как-то спросила его, почему одни войны грязнее других, но внятного ответа не получила.

Оливеру с Римой игра понравилась. Они играли в нее несколько раз в тот день и часто потом, раскладывая предметы друг для друга, если мама была занята. Чем чаще побеждал Оливер, тем больше ему нравился шпионаж. Он стал неисправимым любителем подслушивать на много лет вперед, может быть даже до конца жизни. И конечно, он знал о Риме гораздо больше, чем та могла сказать с ходу.

Рима помогла Тильде перенести вниз книги. Теперь все двенадцать лежали на полу, ожидая упаковки и отправки по почте. После этого Рима пошла к себе и сразу же обнаружила свои заметки в первом же месте, куда ей пришло в голову заглянуть, — в ящике с носками. Она закрыла глаза, припоминая, что увидела в обувной коробке, потом открыла их и записала:

Старые газетные вырезки; по крайней мере, самая верхняя — с отцовской подписью.

Билеты в кино.

Небольшая спиралевидная раковина.

Приглашение на свадьбу ее родителей.

Исписанная салфетка из бара.

Крохотные пластмассовые сладости из кукольного домика: тортик, три коржа, шоколадная обсыпка.

Стакан для виски, красного стекла.

Рима просмотрела весь список. Настоящий детектив постарался бы узнать, что написано на салфетке и какие именно газетные статьи Аддисон пожелала сохранить. Но Рима увидела достаточно, чтобы все четко представить себе. А увидела она следующее: коллекцию предметов, собранную влюбленным человеком — безответно влюбленным.

Она положила бумаги обратно в ящик с носками. Давние дела: Аддисон сильно изменилась с тех пор. Богатая, чертовски успешная писательница. Богатая, чертовски успешная, незамужняя писательница. Во всех интервью и статьях, которые читала Рима, не было и намека на постоянного партнера, да и вообще ничего о семейном положении Аддисон. Из этого, конечно, не следовало прямо, что Римин отец безнадежно разбил ее сердце. Аддисон была очень скрытным человеком.

Такое расследование требовало более крепких нервов. Рима сказала то, чего теперь хотела бы не говорить, в стремлении увидеть то, чего теперь хотела бы не видеть. Точка. Дело закрыто.

Да и дела никакого не было. И тем самым ipso facto, как сказал бы Оливер, не было никакой необходимости расследовать его. Рима могла бы заняться чем-нибудь другим. Научиться играть на гитаре. Освежить свой французский. «La plume de ma tante est sur la table». Посекретарствовать немного у Аддисон, о чем когда-то шла речь. Сменить постельное белье, наконец.

Рима спустилась вниз, в помещение для стирки, чтобы забрать свои простыни прежде, чем это сделает Тильда. Возвращаясь к себе с мягким, пахнущим мылом бельем, она ненадолго задержалась у компьютера — отправить письмо Мартину.

Вечером она уже могла с уверенностью сообщить Тильде, что Мартин приедет к обеду и останется ночевать, если в магазине его подменят.

 

Глава двадцать первая

(1)

На следующее утро Рима пропустила завтрак с Коди и Скорч, чтобы разобраться с посланиями от Констанс. Собрав вместе все непрочитанные письма и открытки, она улеглась в постель. Внизу суетились собаки, явно вернувшись с прогулки. Часы в холле пробили полчаса и сделали это еще три раза, прежде чем Рима закончила. Ей удалось найти еще пять упоминаний о Биме, которые она поделила на две группы: о Биме реальном и о Биме вымышленном.

Январское письмо: «Пришла рождественская открытка от Бима. Ты, наверное, знаешь, что он стал папой. Очень мило с его стороны, ведь мы так давно не виделись». (Римин отец — реальный Бим.)

От 17 марта 1978 года: «Мы такие же старые, как здешние холмы, и скрипим при ходьбе. Здесь не видно свежих, молодых лиц с тех пор, как перестал заскакивать Бим. Целую вечность! Когда отец Райкер запретил нам обзаводиться детьми, он явно не думал об отдаленном будущем». (Реальный Бим).

От 14 сентября 1983 года: «Я все-таки убеждена, что Бим невиновен. Есть куда более легкие способы избавиться от жены». (Вымышленный Бим.)

От 7 февраля 1984 года: «Боюсь, что мы все же не сойдемся насчет Бима, мистер Лейн. Я вспомнила кое-что важное: у Бима всегда была аллергия на кошек — моментально появлялась сыпь, и он начинал задыхаться. Он бы просто не смог держать кошку столько времени, сколько нужно, чтобы намазать яд на когти. И очень сомневаюсь, что его жена вообще когда-нибудь держала кошку в доме, — разве что собиралась расправиться с ним! Но тогда она получила по заслугам». (Некая комбинация из реального и вымышленного Бимов.)

От 30 сентября 1988 года — последнее упоминание: «Видела ужасный сон про несчастного старика Богана: он чинил крышу у отца Райкера, и я вскарабкалась по лестнице — сказать ему, чтобы он был осторожнее. Бим подошел ко мне с молотком — глаза черные и как бы подернутые пленкой, точно жабьи. Я оттолкнула его, и он полетел с крыши. Потом я подумала, что надо посмотреть, не убила ли я его. Или проснуться, что я и сделала. Целый день была сама не своя из-за этого.

Нет, насчет Бима Вы все-таки не правы: он любил Богана, а тот — его». (Реальный Бим.)

Дальше Констанс жаловалась на артрит, из-за которого пальцы превратились в настоящие когти: она даже одевалась теперь с трудом и не знала, сможет ли вообще держать в руках ручку. Но, как писала она, не стоит ее жалеть: у нее столько друзей в разных концах страны, она обучится жать на клавиши кончиком носа! Однако это письмо было последним.

(2)

После смерти отца месячные у Римы не отличались регулярностью. Теперь, когда они случились, стало понятно, откуда взялись вчерашняя усталость и сегодняшнее нежелание вылезать из постели. Ночная рубашка и простыни были испачканы кровью: все, что Тильда только что выстирала, опять подлежало стирке. Может быть, Риме следовало извлечь из этого урок. Но она предпочла погрузиться в размышления о том, что женщины удаляют обличающие пятна гораздо лучше мужчин. Этакое оружие из арсенала тайного женского знания. Предполагается, конечно, использование в мирных целях.

Рима приняла душ, оделась и пошла с горой постельного белья в помещение для стирки — не могло быть и речи о том, чтобы позволить Тильде выстирать это. Однако та уже запускала машину, чтобы приготовить простыни для Мартина. Все, что принесла Рима, пошло в общую кучу.

— Сегодня на обед будет особенный чай, — сообщила Тильда. — С листьями малины и кошачьей мятой.

Рима никогда раньше не имела дела с кошачьей мятой, но слово это звучало до невозможности игриво. Они пошли на кухню и стали дожидаться, пока закипит чайник. На холодильнике, прикрепленное магнитом, висело письмо от очередного поклонника.

Уважаемая миссис Эрли!

Я купила «Больничные кровати» на благотворительной распродаже. Мне нравится, когда в книгах есть рецепты, так что мне очень понравились Ваши «масляные пирожные». Но «полторы палки масла» меня удивили. Разве нельзя было дать более точное указание? Кто же измеряет масло в палках?

Поэтому мой интерес к книге резко упал. Я не собираюсь дочитывать ее, пока не узнаю от Вас про количество масла.

По радио Натали Мерчант умоляла родину покачать ее колыбель. Капли дождя падали на дорожку, вода в купальне для птиц покрылась рябью. Рима уселась со своей чашкой за стол, где еще стояла чашка Тильды вместе с тарелкой, и жидкость из заварочного шарика стекала на остатки тостов. Рима лениво подумала о том, что за чай нужно приготовить для сына-который-приедет-к-обеду-но-не-столько-из-за-тебя-сколько-из-за-малосимпатичной-тебе-девушки.

Рядом с тарелкой Тильды лежал номер «Сентинела», слегка влажный по краям и сложенный так, что фотография Аддисон оказалась сверху. «А. Б. Эрли: гранд-дама убийства», — гласила подпись. То ли из-за игры света, то ли из-за угла, под которым падал Римин взгляд, зубы Аддисон казались просто лошадиными.

Рима поняла, что смотрит на стол так, будто это загадка, в которой надо разобраться, — что заключают в себе тарелка, чашка, газета? Как, должно быть, утомительно вот так смотреть на мир. И как трудно перестать делать это, однажды начав.

Несмотря на вчерашние открытия на чердаке, несмотря на сегодняшнее чтение писем, Рима еще больше утвердилась в своем решении бросить игру в детектива. И была почти уверена, что бросила. Собрав посуду — вероятные улики, — она положила ее в посудомоечную машину и села за стол, чтобы почитать про Аддисон.

Предполагалось, что статья служит анонсом к речи Аддисон перед библиотекарями — «Грани воображаемого», — но большую часть ее занимала биографическая справка. Особый акцент делался на роли Санта-Крус в жизни писательницы: ее отец-рыбак (все местные знали, что в действительности это ее дядя), ее работа в этом самом «Сентинеле»… Единственный абзац, в котором Аддисон цитировалась прямо, выглядел притянутым за уши. Приводились ее слова о том, что 11 сентября стало испытанием, которого американская система управления не выдержала, и что еще одна подобная атака уничтожит все остатки демократии в стране. Как люди не понимают, что нынешние правители способны устроить еще и не такое, если почувствуют угрозу своей власти?

«Разделяет ли Максвелл Лейн ваши политические взгляды?» — задал вопрос репортер.

«Как и всякий настоящий патриот. Он ведь теряет свои неотъемлемые права».

Собаки устремились на звук открываемой калитки — лающе-рычащий клубок. Рима встала посмотреть, кто пришел. У порога стоял Кенни Салливан, в почтальонском плаще и с почтальонской сумкой. Увидев Риму, он помахал рукой, чтобы та открыла ему, но ее опередила Тильда. Отряхиваясь от капель, Кенни протянул Тильде почту. Собаки весело вились у его ног. На самом верху лежал мокрый конверт без печати, без адреса и без имени отправителя.

— Это было в ящике, — объяснил почтальон.

Рима взяла конверт. Внутри его, похоже, было что-то более объемистое, чем листки бумаги. Рима протянула конверт между пальцами: определенно, что-то было.

— Чаю? — спросила Тильда у Кенни.

— Не откажусь. Там чертовски холодно и мокро.

Кенни выбрал черничный. Все трое уселись за стол.

— Как она жутко тут выглядит, — заметил он, увидев портрет Аддисон; Рима, прочитав газету, сложила ее обратно.

— Мартин приедет сегодня к обеду, — сказала Тильда. — И останется на ночь.

Похоже, Кенни осознал всю важность события.

— Что приготовите?

— Макароны с сыром, а сверху — апельсиновый порошок. Почему-то он страшно полюбил эту гадость. Я бы лучше сделала что-нибудь существенное. Салат, например, с крабовым мясом и тостами. Что-нибудь простое, но с крабовым мясом.

— Ага, — одобрил Кенни. — Только крабовое мясо лучше положить в омлет. Омлет на завтрак, с крабовым мясом и авокадо. А салат — с хикамой и корольками.

Между тем Рима вскрыла конверт — он промок настолько, что можно было отвернуть клапан не надрывая. В сложенный листок бумаги была завернута странная штуковина — черная ленточка из прорезиненной материи, сужавшаяся к концам, которые, вероятно, были когда-то связаны вместе. На листке было выведено печатными буквами: «Я ЗНАЮ, КТО ВЫ». И все.

Тильда взяла у Римы ленту, а Кенни — конверт и листок бумаги.

— Ну, по крайней мере, не сибирская язва, — сказал он. — Когда почтальон видит такое, это первое, о чем он думает.

Сибирская язва была далеко не первым, о чем подумала Рима. Если бы эта мысль пришла в голову ей, а открывал письмо Кенни, она бы обязательно предупредила его об этом.

— Боже мой! — ахнула Тильда. — Это же пояс. Пояс Томаса Гранда.

— Ну, по крайней мере, не его ухо.

Итак, почтальон сразу же вспомнил про Томаса Гранда. Да, конечно, Аддисон говорила ему про вторжение Памелы Прайс — Рима была при этом. Рима знала, что Кенни знал, кто такой Томас Гранд. Но странно, что и через несколько дней ему не потребовалось никаких подсказок.

Вот что такое уподобляться Максвеллу Лейну: подозревай всех и вся! Вечно бди! А ведь в отношении Римы Кенни вел себя как самый обычный почтальон, разве что появления его были непредсказуемы. Ну и эта сибирская язва.

Салливан подул на чашку и сделал глоток.

— Наверное, было бы дико, — спросил он, — получить письмо с пластмассовым ухом внутри?

Будто получить письмо с прорезиненной лентой было недостаточно дико.

(3)

Когда Аддисон вышла к ланчу на кухню, она была больше озадачена газетной фотографией, чем вернувшимся поясом.

— Боже ж ты мой, — вздохнула она, — чем дальше, тем хуже я получаюсь на снимках.

Ей показали записку: «Я ЗНАЮ, КТО ВЫ».

— Вот так мне Памела Прайс и сказала, — напомнила ей Рима. — В точности те самые слова.

— Если кто-то привязался к тебе, никогда с ним не заговаривай, — повторила Аддисон свой совет. — Она пытается с тобой заговорить, ты идешь своей дорогой, будто и не слышишь. Она что-нибудь предлагает тебе, ты не обращаешь внимания.

Ей показали пояс.

— Вот-вот, — весело сказала она. — Мы получим его назад. Частями. Главное — не показывать, что он нам нужен, иначе эта женщина сможет диктовать нам свои условия. А так мы сможем диктовать ей свои.

Тильда приступила к беспощадной, типа пленных-не-брать, уборке, включавшей даже помывку собак. Перед лицом периодического катаклизма таксы забились под диван, жалобно гадая, что за божество стоит за этим издевательством, — пока наконец, высохнув, они не забыли обо всем. Аддисон предложила Риме съездить с ней на ланч в пиццерию, и Рима решила, что лучше покинуть дом, пока ее саму не пропылесосили.

Они поехали в Сибрайт — Аддисон знала там хозяев маленькой пиццерии. Деревянные столы, серебристые стулья, на стенах — фотографии грузовиков и римского Колизея. Пять исписанных мелом дощечек над стойкой бара сообщали меню — разливное пиво, разнообразные пиццы с сыром фета и орехами кешью. В Санта-Крус явно собрались любители пиццы с орехами.

Аддисон с Римой прошли мимо печей и барной стойки в крошечный боковой зал, большую часть которого занимал стол для пинг-понга, и уселись у окна.

Подошла женщина, стриженная под ежик. Выяснилось, что они с Аддисон не виделись с сентября, когда встречались на захватывающем мероприятии в честь Международного дня мира. Рима была представлена как крестница Аддисон из Кливленда.

— Вам, должно быть, нравится наш климат, — сказала женщина.

Вероятно, сегодня она еще не выходила на улицу. Рима вся промокла и промерзла. Концы рукавов ее свитера, вылезшие из-под плаща, приклеились к запястьям. Она, однако, не стала ничего говорить и заказала вслед за Аддисон порцию эля.

За соседним столиком сидели мужчина и женщина, намного его моложе, — то ли любовница, то ли дочь. Рима склонялась к последнему — волосы женщины были собраны в конский хвост, а тон мужчины был покровительственным.

— Тебе надо составить план и придерживаться его, — поучал он. — Иначе зачем вообще составлять план?

Риме не понравился как тон, так и смысл. По ее опыту, составление плана было лучшей частью любого дела и часто имело самостоятельную ценность.

Накануне, с пронзительной жалостью вспомнив о коробке на чердаке, Рима решила никогда больше не спрашивать Аддисон об отце. Но теперь, в ожидании пиццы, когда перед ней стоял пенящийся эль, а Аддисон была целиком в ее распоряжении, она спросила:

— А вы с отцом ездили вместе в Холи-Сити? После того первого раза?

Это не было частью расследования, уже окончательно брошенного. Это был просто праздный вопрос. Главное отличие заключалось в том, что Рима не собиралась делать никаких записей.

— Почему ты спрашиваешь?

— Констанс знала отца. И встречалась с ним несколько раз. Он даже посылал ей рождественские открытки.

Аддисон смотрела на свои руки, и Рима позволила себе взглянуть на ее лицо. Под ее скулами были элегантные впадины, под глазами — синие тени. Если уж скулы сильно выступают, пусть они будут хотя бы красивыми. У некоторых людей лица с возрастом становятся дряблыми, неопределенными. Черты Аддисон, наоборот, заострялись. Наверное, ее было легко фотографировать. Лошадиные зубы на газетном снимке говорили о вопиющем непрофессионализме.

— Перед той самой вечеринкой — «Верных сердец», ну, ты помнишь, — я сказала твоему отцу, что Констанс знает имя поджигателя. Похоже, она оказалась сильно неравнодушна к приятному молодому человеку. Он ездил туда несколько раз. А насчет открыток я ничего не знаю. Думаю, Констанс писала ему, а он отвечал из вежливости. Эта женщина писала всем. Однажды в Сан-Диего состоялась конференция детективщиков, там ей и ее письмам отвели целый стенд.

Про то, что Констанс писала всем, Аддисон уже говорила. Но Риме не пришло в голову, что среди «всех» мог быть и ее отец.

 

Глава двадцать вторая

(1)

Разговор с Римой после дня выборов побудил Аддисон предаться воспоминаниям — и, раз начав, остановиться она уже не могла. Она целую вечность не вспоминала о вечеринке «Верные сердца», но было время, когда она думала о ней так часто, что память ее хранила события прошлого, уже тщательно отобранные и упорядоченные, как снимки в альбоме, и только и ждала, чтобы к ней обратились. Аддисон уже поведала Риме о том, как упившегося до бесчувствия Райкера нашли в роще секвой, как упившаяся до бесчувствия Констанс свалилась с веранды. Сейчас она вспоминала с многочисленными подробностями, как они с Бимом помогли Констанс добраться до кровати, а потом немного побродили по Холи-Сити, открывая друг другу свои планы, свои честолюбивые намерения. Они дошли до контактного зоопарка, где ночные звери буйствовали так, что перебудили дневных, и за оградой стоял невероятный гвалт. Они поглядели в телескоп на луну, четкую и в щербинках, а не расплывчато-жемчужную, и стали спорить о том, какая из двух красивее. Бим предпочитал второе, Аддисон — первое и, к собственному удивлению, была абсолютно уверена в своей правоте. К этому времени они уже свернули с дороги и брели между деревьев.

Они прошли мимо Райкера, лежавшего на ложе из иголок в небольшой низинке, окруженной правильным кольцом секвой. Бим пощупал ему пульс и расправил на нем пальто. К счастью, ночь была теплой. По его словам, отца Райкера похитили феи, и проснется он только через сто лет. А за это время можно обследовать его дом.

Настала полночь, луна скрылась. Звезды были рассыпаны по небу, точно свадебный рис. Голова Аддисон кружилась от пунша, сердце рвалось из груди, она была готова пойти на что угодно. Пройдя мимо актового зала и парковки, они с Бимом пересекли Олд-Санта-Крус-хайвей и остановились у дома на другой стороне дороги. Кто-то шел по гравию к двери, ведущей в спальни. Бим потянул Аддисон за собой, и они спрятались за деревом — довольно тонким, так что все это выглядело комично. Аддисон зашлась в приступе хохота и уже не могла остановиться. Чтобы не шуметь, она изо всех сил кусала пальцы, понимая, что с ней случилась истерика, — но уж очень все это было смешно. Бим зажал ей рот ладонью, пахшей лавровым кремом после бритья.

Шаги стали удаляться.

— Ну что, все в порядке? — спросил Бим. — Обещаешь вести себя хорошо? — Он легонько провел свободной рукой по ее волосам. — Ладно, тогда отпускаю.

Аддисон кое-как овладела собой. Они зашагали к белому двухэтажному особняку Райкера на вершине холма, перед которым расстилался полого поднимающийся двор. Казалось, все погружено в темноту, но тени четко вырисовывались на земле: никакой дороги нельзя было уверенно разглядеть. На террасе горела лампа, о которую бились бабочки и мошки. Миновать это освещенное пространство было никак нельзя.

— Я загляну внутрь, — сказал Бим, перешел границу мрака и света, а затем быстро взобрался по ступенькам.

Раздался скрип средней ступеньки, громкий, как выстрел, — Аддисон чуть не подпрыгнула. Потом она снова расхохоталась, старясь не издавать звуков, отчего из глаз выступили слезы.

Бим осторожно подергал дверную ручку — та повернулась — и исчез в доме. Аддисон оказалась на террасе одним прыжком, миновав опасную среднюю ступеньку. Оказавшись на свету, она перестала смеяться. Через открытую дверь была видна прихожая. За дверью стояла вешалка. На одном и том же крюке висели пальто и зонтик. Потом Бим закрыл дверь, и вешалку стало не видно.

Он зажег спичку в чашечке ладони — казалось, лицо его подрагивает над слабым огоньком. Аддисон огляделась. Диван, стулья, книжный шкаф, лампа. Значит, они оказались в гостиной. Спичка погасла. В комнате витали два слабых запаха: приятный — трубочного табака и неприятный — кошачьей мочи. Бим трижды втянул носом воздух и, сморщившись, приглушенно чихнул.

Тусклый свет звезд не проникал внутрь, но именно поэтому следовало ожидать, что свет изнутри сразу вырвется наружу. Всю темноту ночи побеждает один маленький огонек, любила говорить мать Аддисон. Бим дал ей спичечный коробок — из бара, как она потом заметила.

— Ты пойдешь здесь, — сказал он, на ощупь подведя ее к внутренней стене; сам он собирался пойти вдоль стены с окнами.

— А что мы ищем? — спросила Аддисон.

— Что-нибудь, из чего можно сделать репортаж.

Аддисон сделала пару шагов во мраке. Левая нога ее ступила в песок, и пришлось зажечь спичку. Кошачий туалет. Мокрый песок прилип к туфле.

— Вот ведь хрень какая, — сказала она.

Ей было семнадцать, и она никогда еще не ругалась. Теперь, через много лет, она живо вспоминала, сколько вызова вложила в эти слова.

— Постарайся ничего не разбить и не сломать, — предостерег ее Бим и снова втянул носом воздух. — Тут где-то кошки. Я их всегда чую.

Воспоминания Аддисон об этой ночи не были на самом деле похожи на связное повествование, наподобие изложенного выше. Нет, они были, скорее, набором стоп-кадров: там — картинка, здесь — голоса или звуки. Словно в комнате на мгновение вспыхнула спичка, а потом все опять окутала тьма.

(2)

Два парня в бейсболках — у одного козырьком вперед, у другого назад — принялись играть в пинг-понг. «Пинг» — удар шарика о стол, «понг» — удар о ракетку. В динамиках запел Стиви Уандер.

Один из игроков обратился к другому по-испански — похоже, с не очень лестными словами. Со словами, которые настоящему спортсмену не к лицу. Шарик закатился под Римино кресло. Рима подобрала его и бросила играющим.

— А моему отцу удалось выследить поджигателя? — спросила она у Аддисон.

Та сидела с отстраненным видом — возможно, подслушивала разговор за соседним столиком. Аддисон считала, что подслушивать чужие разговоры — ее профессиональный долг, и не раз говорила об этом в интервью.

Между тем разговор за соседним столиком становился все более интересным. Рима прислушалась. Вероятно, эти двое все же не были отцом и дочерью. Мужчина утверждал, что сексуальные намеки целиком передаются интонацией, а слова не имеют значения: если интонация правильная, подойдут любые.

— Как насчет того, чтобы вместе выгулять собаку? — сказал он для примера.

— Мне нравится пицца, посыпанная сыром.

— Может, заедем ко мне и поиграем в бридж?

Аддисон смотрела в сторону Римы, но не похоже, что она ее видела. Рима наклонилась вперед.

— Кому-нибудь удалось выследить поджигателя? — повторила она свой вопрос совершенно безупречным тоном, однако в словах «выследить поджигателя» на этот раз появился некий сладострастный оттенок. Может, заедем ко мне и попробуем выследить поджигателя?

— Нет, — медленно проговорила Аддисон, взяв свой бокал; глаза ее сфокусировались на Риме, она снова вошла в роль собеседника. — Пожары прекратились. Может, потому, что твой отец начал это разнюхивать. Может, Констанс знала, что, если назвать ему имя поджигателя, он перестанет приезжать. Она была одинокой женщиной. А может, она все выдумала. Каждый, кто вступает в секту, уже не совсем одинок, я так думаю. Мы ведь не знаем — вдруг она сама все подожгла?

(3)

Внезапно Аддисон показалось невероятно странным, что сидящая напротив нее девушка — дочь Бима Лэнсилла: рот Бима, улыбка Бима — на лице Римы она появлялась нечасто. Глядя на Риму, она припомнила ощущение напряженного выжидания, которое испытывала, стоя в темноте рядом с малознакомым молодым человеком в доме, где им не полагалось находиться. Она видела себя и Бима как бы сверху — оба склоняются над огоньками спичек, а вокруг — большая темная комната, где ничего не видно.

Аддисон дошла до книжного шкафа, оставляя за собой песочный след — ничего особенного, подумала она, потом все свалят на кошек.

— Куча всяких брошюр, — сообщила она Биму.

— Оставь. Сплошная работа на публику. Мы здесь не за этим.

На одной из полок стояла бутылочка со свернутой бумажкой внутри, на стекле стояла цена. Значит, и это — работа на публику, то, чем они торгуют. Аддисон понравилось, что бутылочка такая крохотная, и она положила вещицу в карман — как будто если предмет такой небольшой и недорогой, воровство перестает быть воровством.

За книжным шкафом последовали картины на стенах. Спички расходовались очень быстро. Картины оказались фотографиями в рамках. Отец Райкер держит в руках глобус, подпись: «Мудрец Дальнего Запада». На следующем снимке — ряд автоматов для пип-шоу с афишей: «Хорошие вещи некоторые считают плохими. И наоборот». Опять работа на публику. Аддисон двинулась дальше.

Что бы они ни искали, это находилось скорее в спальне на втором этаже, чем в гостиной. Аддисон не сказала это вслух. Ее показная смелость достигла до своего предела. Подъема по лестнице ее нервы не выдержали бы.

Она опустилась на колени у кофейного столика и зажгла последнюю спичку. Оказалось, что смазанные чем-то волосы Райкера оставили на спинке кресла темное пятно, что столик покрыт пылью и на нем осталась посуда от завтрака. На одной из тарелок лежал кусочек яичного желтка.

Средняя ступень лестницы, ведущей на террасу, скрипнула. Аддисон задула свою спичку.

— Бим, — позвала она как можно тише, но никто не откликнулся.

В дверь постучали.

— Ты здесь? — раздался мужской голос.

Незнакомец дернул ручку, но Бим, видимо, запер дверь изнутри. Наступило долгое молчание, потом — снова скрип ступеньки, удаляющиеся шаги.

Прошла минута или две. Аддисон осознала наконец, что задержала дыхание, и принялась дышать снова. Бим чиркнул спичкой, подошел к ней и помог ей подняться, после чего потряс спичку, и гостиная погрузилась во мрак.

— У меня кончились спички, — сообщила Аддисон.

— У меня тоже.

Бим взял руку Аддисон, затем повернулся к ней спиной, положил ее руку на свое плечо, и так они пошли через всю комнату ко входной двери. Там остановились.

— У меня кое-что есть для тебя, — сказал Бим. — Подарок на день рождения.

— Мой день рождения еще не скоро.

— Обещай не открывать, пока он не наступит. Иначе не получишь.

Аддисон пообещала, и Бим протянул ей что-то небольшое, завернутое в его носовой платок. Она положила подарок в тот же карман, что и бутылочку. Теперь они оба стояли во мраке друг напротив друга, так близко, что Бим мог ощущать дрожь Аддисон. Подходящий момент для того, чтобы ее поцеловать.

Но Бим этого не сделал. Может, потому, что он хлюпал носом, а глаза его распухли. А может, потому, что пахнущих кошачьей мочой вообще редко целуют.

Аддисон вернулась домой к восходу солнца. Оставив туфли у двери, она прошла на цыпочках через прихожую, чтобы не разбудить мать. Подарок Бима она положила в коробочку для драгоценностей и закрыла ее покрепче, потому что коробочка была одновременно музыкальной шкатулкой с довольно громким звуком. Она играла песню «Любовь полна чудес», которую мать Аддисон любила. А фильм с этим названием терпеть не могла. Разве сложно, говорила она всякий раз, сделать в фильме счастливый конец? Ты же все сочинил — что стоило сочинить счастливый конец? Вещица, завернутая в платок, оказалась пластмассовым тортом для кукольного домика, но это выяснилось лишь месяцы спустя.

А вот бутылочку Аддисон открыла сразу же после того, как положила подарок в шкатулку. Вынув свернутую бумажку, она стала читать слова, выведенные затейливым, кудрявым почерком, — краткое изложение учения отца Райкера о божественном пути совершенного христианина:

1. Больше не нужны кровопролитные войны, ибо мы нашли верное решение, как не допустить их.

2. Больше не нужны несовершенные правительства, ибо на замену им у нас есть совершенное.

3. Мыслящие люди больше не должны совершать богопротивные деяния по смешению рас, ибо мы нашли верное решение расовой проблемы.

4. Мы также нашли верное решение духовных проблем человечества — впервые в истории.

Разумеется, сидя в пиццерии, Аддисон не смогла припомнить содержание записки в точности. В ее памяти осталось лишь нечто смутно-недоброе. Она ручалась только за слова «верное решение».

Что за «верное решение»? Райкер не говорил, но это звучало отголоском нацистских доктрин. «Верные решения», которые не разъяснялись, были для нее созвучны секретным планам по окончанию иракской войны, Акту о свободе информации, в котором вымарано все, кроме глаголов, секретным тюрьмам с секретными узниками, секретным способам извлекать информацию из секретных узников в секретных тюрьмах и всему тому, что не разглашалось в интересах национальной безопасности — количество погибших в Ираке, имена частных подрядчиков. Аддисон хотела бы высказаться на эту тему в Интернете, но не могла. В море бессмысленных упоминаний Гитлера действительно уместные тонули без следа.

— Что хуже: компетентное зло или некомпетентное? — спросила она Риму. — Это ведь главный вопрос нашего времени, так? Уильям Райкер первым заставил меня задуматься над этим. Но, увы, не последним.

За соседним столиком мужчина в летах помогал молодой женщине одеться. Услышав слова Аддисон, он обернулся к ней.

— Уильям Райкер имел серьезные проблемы с отцом, — сказал он. — Извините. Вовсе не хотел подслушивать. Просто услышал имя, а я фанат всего этого дела.

— Я не знала о Райкере этого, — сказала Аддисон.

— Ну конечно.

Аддисон ответила так из вежливости. Она еще не встречала человека, у которого не было проблем с отцом. И пропагандист превосходства белой расы, конечно, не составлял исключения.

Выходя, мужчина изобразил жест прощания из «Звездного пути» — тайком, закрыв руку своим телом, так что его спутница ничего не заметила. Загадочно: не то, что он сделал тайком жест, который не слишком идет мужчинам, а то, что он вообще сделал его.

Ни Аддисон, ни Рима не знали, что мужчина спутал двух Райкеров. Уильям Э. Райкер родился в Калифорнии в 1873 году и правил в Холи-Сити с 1920-х до конца 1950-х. Его последователи продавали бензин, непристойные картинки и святую воду проезжающим по Олд-Санта-Крус-хайвей.

Уильям Т. Райкер родился на Земле (Вальдес, Аляска) в 2335 году и служил помощником капитана Жана-Люка Пикара на звездолетах «Энтерпрайз-D» и «Энтерпрайз-Е», пока в 2379-м его самого не назначили командиром звездолета «Титан».

Два совершенно разных человека.

— Значит, папа никогда ничего не писал про Холи-Сити? — задала вопрос Рима.

— Нет. Через несколько месяцев ему предложили работу в спортивном отделе «Чикаго трибьюн». Я еще не встречала мужчину, который бы не бросил все ради такой работы.

Рима допила эль и заказала еще порцию. Она не завтракала и пила быстро — где-то на окраинах мозга напиток приятно вскипал. Хотя, возможно, то была запоздалая реакция на кошачью мяту.

— Ага, — сказала она.

Посмотрев на Аддисон, Рима прониклась участием к этой женщине, без которой мир не узнал бы про Максвелла Лейна и не узнал бы даже, чего он лишен.

— Так что же именно было у вас с моим отцом? — спросила она.

 

Глава двадцать третья

(1)

Рима тут же пожалела о своем вопросе. Лицо Аддисон на секунду сделалось непроницаемым, кровь отхлынула от него. Но прежде чем она заговорила, Рима ощутила чье-то присутствие у себя за спиной и обернулась. У ее стула стояла молодая женщина с азиатским лицом, в очочках; черные волосы едва доходили до ушей.

— Не хотела мешать вам, — объяснила она Аддисон, — но я ваша верная поклонница. Когда лечу в самолете, всегда беру одну из ваших книг. Иначе все время буду думать о том, как мы разобьемся.

На вид — типичная выпускница богатой частной школы: бирюзовый комплект из кофты и свитера, джинсы с вышитыми на коленях цветами. Золотые клипсы — только две и только в ушах. Совершенно не санта-крусский вид. Но очень хорошенькая.

— Да, летать стало совсем невозможно, — согласилась Аддисон, изображая улыбку — малоубедительную, зато во весь рот. — Так рада, что могу вам помочь.

— Это все, что я хотела сказать. — Это было неправдой: изо рта женщины продолжали вылетать слова. Расширенные зрачки, дрожащий голос. — Мне нравятся все-все ваши книги. Больше вообще ничего не читаю. Пока не выйдет новая, перечитываю старые. А скоро будет новая?

Аддисон убрала улыбку с лица.

— Надеюсь, что да.

— Название уже есть?

— Еще нет. Может, когда нам вернут неприкосновенность личности, тогда… — Она показала на Риму. — Это моя крестница, Рима Лэнсилл.

— О! — выдохнула женщина. — Дочь Бима?! Я его так люблю! Я МБ-фан.

Лишь несколько недель назад Рима узнала про МБ-фанов — помешанных на отношениях между Максвеллом и Бимом. Эта женщина, возможно, писала слэш-фанфики и выкладывала их в Интернете, наверняка читала их. Вероятно, эти фанфики были до предела эмоциональны. Женщина, которая так одевается, и маловыразительный секс — такое в воображении Римы как-то не совмещалось.

— Вы знаете, что эти персонажи защищены копирайтом? — спросила Аддисон.

(Строго говоря, поскольку Бим был не только персонажем книги, но также колумнистом «Плейн дилер», причем умершим, вопрос копирайта представлялся не столь однозначным. Аддисон предпочла не акцентировать этот нюанс.)

Женщина отступила на шаг.

— Я ничего не пишу, — сказала она. — Я не собиралась вам мешать. Просто хотела сказать, как мне нравятся ваши книги.

— Вы не переслащиваете?

МБ-фанка отступила еще немного, наткнувшись на одного из игроков в пинг-понг — тот как раз замахивался ракеткой. Замах пришелся ей прямо в зад. Участники сцены замерли, а затем одновременно разразились извинениями на разных языках. Улыбка вернулась на лицо Аддисон.

— Смертельно опасная игра, — заметила она. — Мало кто выживает.

С запозданием показалась тяжелая артиллерия в лице хозяина заведения с кувшином.

— Вас побеспокоили? — тихо спросил он, доливая эль в бокалы, и без того полные.

— Чтобы меня побеспокоили поклонники? — пожала плечами Аддисон. — Разве что она укусила бы меня.

Хозяин и Аддисон были членами одного винного клуба и стали обсуждать в мельчайших подробностях последние поставки. Как понимала Рима, Аддисон делала это сознательно — если пройдет достаточно времени, о Римином вопросе можно будет «забыть». Поэтому Рима, извинившись, удалилась в туалет.

Утопленное в стену зеркало было встроено в деревянный ящик, расписанный виноградными листьями. Серебристое основание раковины гармонировало со стульями в зале. На стене висела обычная табличка, призывающая персонал мыть руки. К посетителям это не относилось. Рима мыла свои руки совершенно добровольно.

Раздался стук в дверь. Рима быстро вытерла руки и открыла. На пороге стояла молодая МБ-фанка.

— Боже, — воскликнула она, — я так старалась не болтать и только этим и занималась! Она обиделась!

— Ничего подобного.

— Я наболтала черт знает что! Она запомнит! Я буду персонажем новой книги!

— Да нет, ей понравилось.

— Неправда.

Рима сделала шаг в сторону, чтобы женщина могла войти. Туалет был рассчитан лишь на одного человека. Но женщина не дала ей выйти.

— Я хочу спросить у вас кое-что. — Она заперла за собой дверь. — Только на минуту.

Рима никогда не думала, что позволит запереть себя в туалете психованной женщине, пусть даже на минуту. Впрочем, раньше она не думала, что позволит кому-нибудь ворваться в дом и шарить по полкам, однако это случилось.

— Вы ведь живете вместе с ней, да? — продолжила женщина. — Я просто хотела узнать, что она говорит о новой книге. Вы хотя бы видели кукольный дом?

— Нет и нет. И даже если бы видела, почему я должна говорить вам? Она не желает, чтобы об этом говорили направо и налево.

— В Сети один человек предложил две тысячи долларов тому, кто выяснит, что случится с Максвеллом. Если вы раскопаете что-нибудь, мы поделим деньги пополам. Нужно просто внимательно наблюдать. Где-нибудь этот дом найдется.

— И давно он это предложил?

— Несколько недель назад.

— Недавно к нам в дом забрался вор.

Женщина нервно пригладила черные волосы, переводя взгляд с Римы на черно-белые плитки пола.

— Послушайте, — сказала она. — Я вам кое-что скажу. В Интернете трудно сказать, кто сумасшедший, а кто нет. Но эта женщина точно сумасшедшая. Будьте с ней осторожны.

— Вы знаете об этом вторжении?

— Она вывесила пост об этом. Считает, что теперь у нее есть власть над Эрли. Той захочется вернуть пропажу.

Памела Прайс представлялась Риме бездомной наркоманкой. Не то чтобы бездомные — быстро поправилась она, вспомнив про Тильду, — все одурманены наркотиками; да и вообще, есть ли определенный тип бездомного? Но что Памела Прайс сидит в Интернете — это не приходило ей в голову.

— Какой у нее ник? — спросила Рима.

— «КонстантКоммент». А на аватарке — чайник. Но, думаю, у нее есть другие имена и аватары. Мне кажется, она появляется в ветках обсуждений, только чтобы засветиться. Точно не могу ничего сказать.

— Спасибо, что предупредили. А предложение ваше мне не подходит. Ну что, могу я идти?

Женщина пропустила ее.

— Я правда люблю ее книги, — сказала она извиняющимся тоном. — И Максвелла Лейна.

— Как и все мы, — сказала Рима, открывая дверь, но тут ей в голову пришел один вопрос: — Как вы узнали, что мы здесь?

— Она бывает здесь постоянно. Мне позвонили.

Несчастная Аддисон, озабоченная правительственной слежкой, в то время как поклонники следят за каждым ее шагом! Каждая пиццерия — шпионское гнездо. Рима решила, что не такая уж эта женщина и хорошенькая. Нацепить на себя бирюзовый комплект может кто угодно.

(2)

Мартин сообщил, что он приедет обедать и будет около половины седьмого. К семи Тильда уже почти что летала на помеле. Она помешивала грибной суп, стоявший на конфорке, беспокоясь, что тот покрывается пленкой.

Рима уже рассказала Аддисон о разговоре в туалете и о двухтысячедолларовой премии. Аддисон поднялась наверх — посмотреть, что найдется в Интернете, — и вот теперь спустилась обратно. Но даже если она что-то и нашла, то не поделилась находкой.

— Да оставь ты этот суп, — сказала она Тильде; это было первое, что Рима услышала от нее. — Мы с Римой пойдем поиграем в «Тривиал персьют», пока Мартина нет. Присоединяйся.

— А какая доска? — поинтересовалась Тильда.

— «Властелин колец», — соблазняла Аддисон.

Тильда выключила горелку, положила на кастрюлю крышку, потом достала противень из духовки и накрыла его кухонным полотенцем.

— Никто еще не обыгрывал Тильду в «Тривиал персьют» на доске «Властелин колец», — сообщила Аддисон. — Никто за всю историю Средиземья.

Рима не считала себя специалистом по Средиземью. Правда, она знала, что меч Гэндальфа назывался Гламдринг и что некогда он принадлежал Тургону, единственному эльфу среди королей Гондолина. Откуда она знала это? Непонятно. При этом Рима предполагала, что сыграет не так уж плохо. Как и любой первый ребенок в семье, садясь за игру, она рассчитывала на победу.

Аддисон принесла доску, Тильда — книги из своей комнаты. Рима убрала с кофейного столика в гостиной журналы, которые Аддисон, видимо, собиралась как-нибудь просмотреть. Аддисон устроилась в кресле, Тильда — на кушетке, Рима же села, скрестив ноги, на один из густоворсовых ковров, купленных у португальской вдовы, адрес чьего магазинчика совпадал с адресом, по которому в книжках Аддисон проживал Максвелл Лейн. Узор его был двухцветным: черный и ярко-красный.

В гостиной стояли три кукольных дома — «Фолсом-стрит», «Танцор-абориген» и «Вечеринка без участников». Самым большим и самым тщательно изготовленным был «Фолсом-стрит» — женщина, сброшенная с балкона в Сан-Франциско во время гей-парада. Три фасада, две платформы демонстрантов, женщина на тротуаре с разбитой головой, сплюснутой в месте удара. При падении она едва не зашибла двойника Нэнси Синатры. Домик занимал большую часть подоконника у окна, выходившего во двор перед студией.

С противоположной стороны комнаты был камин, выложенный белыми изразцами, с двумя белыми деревянными стеллажами по обеим сторонам. Слева от камина, довольно высоко, стоял «Танцор-абориген», изображавший конюшню: комнатушка для конюхов и два стойла, в одном из которых, красиво выгнув шею, стояла пегая белогривая лошадь. К балке за уздечку было подвешено тело.

«Вечеринка без участников» помещалась на нижней полке правого стеллажа — длинная, узкая закусочная с обитой линолеумом стойкой, крохотными салфеткодержателями, крохотными же салфетками и блестящим черным музыкальным автоматом. Рот покойницы был в зеленой пене: передозировка кофеина.

Снаружи донесся шум подъезжающего автомобиля. Все три женщины замерли, прислушиваясь. Звук двигателя заглох у дома Моррисонов, хлопнула дверь. Женщины вернулись к своим занятиям.

Наконец игра началась. Тильда решила быть магом, Аддисон — человеком. Риме осталось выбирать между эльфийской принцессой и полуросликом. Выбор был очевиден. У полурослика был изогнутый меч. На ятаган непохоже; наверное, просто ошибка.

В игре имелись не только вопросы, но и ответы, которые Аддисон с Тильдой игнорировали: они основывались больше на фильме, чем на книге, но даже если и на книге, то не выдавали, как выражалась Аддисон, глубокого прочтения. Кто разгадал загадку, которая открыла ворота в Морию? Если бы Рима ответила «Гэндальф», ей досталась бы цветная долька. Если бы она ответила «Мерри», то в конце концов ответ могли и засчитать, ибо в книге Гэндальф признавал, что Мерри стоял на правильном пути. Но ответ «Фродо», который дала Рима, обозначенный как правильный на обороте карточки, не заслуживал доверия и вообще не лез ни в какие ворота.

Мало того что Тильда и Аддисон игнорировали официальные ответы, они еще ввели в игру челлендж — предоставили любому игроку возможность опротестовать ответ соперника. Так, например, Рима могла опротестовать ответ «Фродо» — в этом случае Тильда должна была зачитать соответствующий отрывок из книги. Если бы Тильда с Аддисон оказались правы — а так и вышло бы, конечно, — Рима потеряла бы свою единственную дольку зеленого цвета, полученную за правильное угадывание названия эльфийского хлеба. Рима предпочла не протестовать.

В какой-то момент игру прервали — Беркли что-то жует, заметила Аддисон. Лишь совместно с Тильдой ей удалось вытащить из пасти таксы фигурку Призрака кольца, похожую отныне на что угодно, только не на Призрака кольца. Если бы Рима снимала фильм ужасов, там были бы угрожающие планете гигантские таксы размером с автопоезд.

«Кто-нибудь пробовал справиться с ними?» — задает вопрос ученый — и еще до конца эпизода становится похож на Призрака кольца в его теперешнем состоянии.

Понемногу Рима оказалась позади всех — не столько из-за неправильных ответов на вопросы, сколько из-за невезения при бросании игральной кости. К тому же кость Аддисон из «Подземелий и драконов» заменили на обычный шестигранный кубик. Одно бросание — и ты пропускал три хода, занятый борьбой с балрогами, или два хода, отвлекаясь на орков, или один ход, поедая свой завтрак.

Часы наверху пробили восемь. Аддисон пошла на кухню и вернулась с подносом, на котором лежали три тарелки с салатом из латука, хикамы и корольков. Когда все закончили есть, она принесла макароны с сырным соусом.

К половине девятого Тильда заполнила разноцветными дольками все пустые секции.

— Как всегда, — сказала Аддисон, протягивая ей последнюю дольку вместе с Кольцом Всевластия.

Та надела кольцо и отправилась мыть посуду, что само по себе доказывало крайнюю неясность концепции тотальной власти над миром. Рима убрала доски и карточки. Аддисон налила себе виски.

Мартин появился в начале десятого.

— Обед горячий, — сообщила Тильда, но оказалось, что Мартин уже поел.

(3)

Мартин с Римой тихо ссорились наверху лестницы. Оба дошли до точки кипения, но при этом разговаривали шепотом. Позади Мартина на стене висел рисунок пером — старый могучий дуб. Если наклонить голову, казалось, что дуб вырастает из волос Мартина. Это давало Риме маленькое дешевое удовлетворение.

Перебранку начала Рима, хотя как посмотреть, — в сущности, начало положил своим опозданием Мартин, которому и следовало поставить это на вид.

— Мать ждала тебя к обеду, — отчеканила Рима возможно более неприятным голосом.

Мартин, однако, был невозмутим.

— Мать прошляпила мои подростковые годы. Вот и пытается наверстать, — сказал он, добавив, что не может всерьез относиться к Тильде как к матери и хотел бы, чтобы Рима поменьше ее так называла.

Он стоял с деревом на голове, самодовольно, как сказала бы Рима, поглаживая свою дурацкую бородку. Эти раздражающие движения были одной из причин того, почему Рима не хотела бы иметь бороду.

Рима возразила, что он сам слишком много думает о Тильде именно как о своей матери — только с матерью можно обращаться так плохо. С посторонним или со случайным знакомым никто не позволил бы себе такого.

— А я и не говорил, что я не ее сын. Я говорил, что она не была мне матерью, — без видимой логики ответил Мартин и отступил на шаг назад, так что дерево теперь росло из другого места, лишив Риму ее преимущества, и спор прошел на равных.

Рима указала, что его мать не умерла, как у некоторых. «Умерла для тебя» — не значит «умерла вообще», продолжила она, и когда Тильда действительно умрет, тогда Мартин пожалеет обо всем.

Мартин тоже завелся. Сколько можно, сказал он, кивать на то, что ты круглая сирота? Нельзя ли это делать не чаще двух раз в день? Всех уже достало. И кроме того, каждый дурак может заметить, что ему хуже именно из-за того, что его мать не умерла. Римина мать осталась бы с ней, если бы могла, а вот мать Мартина его бросила. Не будь Рима так поглощена собой, она бы это заметила.

— И то, что она сейчас здесь, еще не доказывает, что она собирается здесь и дальше оставаться. Может, она уже снова начинает попивать, кто ее знает?

Рима вспомнила, как Тильда сидела у телевизора, в голубом свете аквариума, со стаканом Аддисон. Не разозлись она так сильно, она бы согласилась с Мартином по этому пункту. Но сказанное им про сиротство Римы было непростительно.

— Я бы отдала все на свете, — заявила она, — только бы снова увидеть маму.

Что и требовалось доказать, заявил Мартин, так как он за это не дал бы и гроша.

И вообще, какое Риме дело?

Они разошлись по своим комнатам в состоянии крайнего раздражения. Часы пробили десять. Еще через четверть часа Тильда постучалась в Римину дверь. Хотя спор велся шепотом, она все слышала.

— Не суди его строго, — попросила она. — Пожалуйста, не встревай.

После того как она предложила Риме не встревать, она сообщила, что Мартин собирается уехать, и не могла бы Рима попросить его остаться на ночь? Они спустились по лестнице. Увидев Мартина и Тильду вместе, Рима отметила, до чего они все-таки похожи: волосы, глаза, глубокая печаль на лице — все одинаковое.

Полчаса неискреннего ползанья на пузе — и Мартин соизволил остаться. К этому времени Рима согласилась поехать утром на винодельню с призраками. В придачу к вину и привидениям там был обещан еще и пианист.

Откуда-то из глубин ее сознания, где барахтались Гламдринг, Петоман, британский сленг времен Второй мировой, выплыл Оливер — или это был Максвелл — с новым планом, но это выяснилось лишь на следующий день. План вырисовывался постепенно, по мере того как Рима, сидя в машине рядом с Мартином, созерцала горы и мокрую извилистую дорогу.

«Что бы я сделала, будь это не я? — думала Рима. — Что бы сделал на моем месте другой?»

Что бы сделал на ее месте Оливер?

 

Глава двадцать четвертая

(1)

Перед тем как оказаться на пассажирском сиденье старой синей «хонды-сивик», летевшей по скользкому, смертоносному Семнадцатому шоссе, Рима еще раз поговорила с Аддисон.

Она уже собиралась ложиться, когда раздался стук в дверь. Рима испугалась, что Мартин мог принять неискренние уговоры за искренние авансы, — такое с ней уже случалось. Но оказалось, что это Аддисон: в каждой руке по стакану, бутылка виски под мышкой.

— Ты спрашивала, что было у нас с твоим отцом, — сказала она, вошла и села у окна.

Налив в стакан виски, Аддисон протянула его Риме и принялась смотреть на темный океан, огни гавани и американские горки вдали.

— Мой дядя всегда хотел иметь собственную лодку, — наконец произнесла она. — Когда он был моим отцом, то обещал назвать ее в мою честь. «Адди Б.». Но так и не смог ее купить.

— Я в детстве очень любила книгу «Мэгги Б.», — сказала Рима. — Про девочку, которая уплыла на лодке вместе со своим младшим братом. Они ели суп из рыбы и крабов, спали под звездным небом. Думаю, меня привлекала даже не лодка, а другое — то, что старшая сестра все умеет. Она правила лодкой, готовила еду, решала, когда нужно спать, когда обедать, когда купаться. Мне вообще нравились книги, где на старшей сестре держалось все. Например, «Возвращение домой».

Говоря «держалось все», Рима имела в виду главным образом способность не терять близких людей.

— А я любила книги про большие семьи. «Маленькие женщины», «Оптом дешевле», «Семья, которая не нравилась никому». Я все время воображала, что у меня есть братья и сестры.

Рима отхлебнула виски, не ответив ничего. Для этого ей пришлось сделать над собой усилие — обычно она всего охотнее разговаривала о книгах своего детства. В несостоявшейся части беседы она поведала Аддисон, что тоже любила «Оптом дешевле», и поинтересовалась, что та думает про фильм. «Семья, которая не нравилась никому» — этого Рима не читала. Еще она спросила, насколько были популярны в детские годы Аддисон книги Эдварда Игера. Если бы Рима была писателем — тут Аддисон могла быть спокойна, писателем Рима никогда не станет, — она сочиняла бы истории про то, как волшебство вторгается в обычную жизнь. Благодаря Игеру.

Ничего этого Рима не сказала. Горло ее горело от виски. Аддисон тоже молчала и смотрела в окно — довольно долго, как показалось Риме.

Аддисон думала о дядиной лодке, которую он так и не купил. После того разговора между матерью Аддисон и новой женой ее дяди Аддисон, получив работу в «Сентинеле», наведалась к дяде, когда дома никого не было, — взглянуть на корешки чеков. Из-за недавнего переезда все вещи располагались удивительно аккуратно: лежали в коробках. Оплаченные чеки нашлись в коробке с надписью «Оплаченные чеки».

Аддисон хотела знать, сколько денег она получала.

За точку отсчета она взяла один год до дядиной женитьбы. Дядя оплачивал наем дома и коммунальные услуги, но не телефонные счета. Имени матери Аддисон нигде не возникало. Первый чек, выданный на имя Уильяма Райкера, не заинтересовал Аддисон — она даже не знала, кто это, — но за ним следовали другие: Райкер получал двести долларов ежемесячно. Последние по времени чеки были выданы Райкеру уже после дядиной женитьбы.

В санта-крусской телефонной книге Уильяма Райкера не оказалось. Аддисон стала расспрашивать в редакции «Сентинела», не слышал ли кто-нибудь о нем. «Холи-Сити, — сказал ей кто-то из журналистов. — Уверен, его некролог уже подготовлен. Поищи».

Дядя Аддисон был человеком глубоко левых убеждений и терпеть не мог расистов. Все в некрологе Райкера должно было его отталкивать. Аддисон не могла представить, что ее дядя посылал деньги такому человеку. Пришлось потратить несколько дней на то, о чем любой читатель книг А. Б. Эрли догадался бы сразу. Конечно, тогда книг А. Б. Эрли еще не было.

— Мы не в курсе даже половины того, что родители делают для нас, — сказала Аддисон.

Рима решила, что так оно и есть, хотя и не знала, почему она так решила.

Из-за этих чеков Аддисон и исхитрилась оказаться на пресловутой вечеринке в Холи-Сити, рассчитанной на сильно пьющих полноставочных репортеров, а не на желторотых школьниц, подрабатывающих в газете. Так она и познакомилась с будущим Риминым отцом — как раз тогда, когда у нее был большой секрет и не было никого, с кем можно поделиться секретом. Как раз тогда, когда Аддисон поняла, чем именно человек, который не был ее отцом, жертвовал ради нее — месяц за месяцем, год за годом. Не только деньгами, не только будущей лодкой — но и своими принципами.

— Я страшно увлеклась Бимом, тогда, при первой встрече, — наконец призналась Аддисон. — Мне же было всего семнадцать. Увлекаешься напропалую. Еще мне нравился Крис Бейли из нашей школы — он вел дискуссионный клуб и носил свитера с разноцветными ромбиками. И парень, который расфасовывал товары у бакалейщика. Но Бим — больше всех. Потом он уехал, мы стали переписываться. О, эти его письма! Все это переросло во что-то большее. Во что-то лучшее. Он был моим «уважаемым читателем». Бим первым читал каждую мою книгу. Так продолжалось очень долго.

Риму одолевали сомнения. Непохоже, что вещи в коробке на чердаке собирались на память об «уважаемом читателе».

— А что случилось потом? — спросила она, глядя не на лицо Аддисон, а на его отражение в стекле: призрачное лицо, едва видное под ярким пятном от лампы.

— Я надеялась, что ты мне расскажешь, — сказала Аддисон.

(2)

Однажды письмо, отправленное Аддисон, вернулось невскрытым. К нему прилагалась записка с просьбой не писать больше. Аддисон тут же написала еще одно, спрашивая, что она такого сделала. Письмо тоже вернулось, на этот раз без записки и с размашисто выведенными на конверте словами «Отказ в получении». Уже потом, узнав о смерти Риминой матери, Аддисон сделала третью попытку — с тем же результатом, правда, почерк на конверте был другим: одной из Риминых теток, что ли?

— Ты ведь, наверное, слышала хоть что-нибудь, — сказала Аддисон. — Может, у тебя есть догадки? Меня устроит даже догадка.

Риме снова представились ее тетки, Оливер под столом, тело матери, готовое к погребению. «Она не придет, — уверяла тетя Сью. — Она не посмеет прийти в такой день». Тетя Лиз ответила вопросом: «Так же, как она не пришла на свадьбу?» Хотела бы Аддисон и вправду услышать весь этот разговор?

— А вы не были на свадьбе родителей?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Вспомнила один разговор моих теток.

— Я сбежала накануне свадьбы. Поступила очень нехорошо. Но меня простили. Все обвинения сняты. Шутка.

— Когда же прекратилась ваша дружба?

Аддисон сделала еще глоток.

— Домик для «Ледяного города» не погиб в землетрясении. Это единственный дом, который я разломала сама. Наша дружба прекратилась после выхода «Ледяного города».

Рима так и думала.

— Наверное, из-за того, что Бим убивает свою жену. Мама часто заговаривала об этом.

Произнося эти слова, Рима знала, что они лишены смысла. Да, ее мать часто заговаривала об этом, но отец неизменно отвечал: «Бога ради, перестань, это всего лишь роман. Вымысел от начала и до конца». Нет, он не порвал бы из-за этого со старым другом. Отец много чего повидал в реальном мире и умел отличать реальность от вымысла.

— Но ведь та женщина совсем не напоминала твою мать. А тот Бим — твоего отца.

— А что касается «Ледяного города» — он тоже был его первым читателем? Он видел текст до публикации?

— Нет. Он куда-то уехал, а электронной почты тогда еще не было. Но я предупредила, что воспользуюсь его именем, и он не возражал. «Меня это только повеселит», — сказал он. Все это было такой дружеской игрой.

— Он не думал, что ему придется убивать жену.

Рима обрела неожиданную уверенность в этом, хотя и не ту, стопроцентную, что звучала в ее голосе. Мать вечно твердила про убийство жены, про то, с каким вкусом описана эта сцена, с каким жаром действовал убийца. «Давай без глупостей!» — резко отвечал отец. Резко. Эти споры всегда были резкими.

Аддисон допила свой виски.

— Единственный, кого я любила по-настоящему, — это мужчина, которого я сама сотворила, — проговорила она, и как было ей не верить? В конце концов, разве она не создала в своем воображении обоих Бимов — и настоящего, и выдуманного?

— Максвелл неплохо о вас заботится, — заметила Рима.

— Это все, что мне нужно.

(3)

В машине Мартина по полу каталась пустая лимонадная банка — то в одну, то в другую сторону, сообразно изгибам дороги, пока Рима не смяла ее ногой. Они заезжали на парковку у склона холма. Светило солнце, хотя и не слишком настойчиво. Земля была влажной после недели дождей, дул прохладный ветер, временами переходя в холодный. Под его порывом в Римин рот попала прядь волос, и пришлось ее вынимать.

На вершине холма, под лучами солнца, стояла красивая старинная вилла. У ее подножия был выстроен винный бар — куда более простецкого вида и поменьше размером. На парковке стояли еще семь машин, три из них — экологичные «тойоты-приус».

Мартин потянул на себя ручку тяжелой двери, выполненную в виде завитка виноградной лозы, и пропустил вперед Риму. Они оказались в зале с мощными деревянными балками и стойкой, сверкающей листами меди. Сначала Рима решила, что в помещении полно народу, но, приглядевшись, обнаружила от силы два десятка человек. Слева от двери на столе лежала гигантская шахматная доска. Рима отметила про себя, что впервые видит в этих краях нечто увеличенное, а не уменьшенное. Женщина за пианино играла «Голубые небеса» — так, словно кто-то ее слушал сквозь гомон и звон бутылок и бокалов. На ней было черное облегающее платье без рукавов, в курчавых волосах — веточка с белыми цветами. «Голубые небеса» сменились «Голубой луной», за ней последовала «Пришла любовь». Рима, как правило, точно угадывала песни, даже те, что были хитами задолго до ее рождения. Но следующая мелодия поставила ее в тупик, хотя в других обстоятельствах она посчитала бы ее «Молочным коктейлем» Келис, эту песню часто напевали ей вслед в школьном дворе, Рима же делала вид, что не просекает сального намека.

К этому времени она уже пила «Блан де блан» и мило беседовала с парой средних лет из Кентукки — те сообщили, что приезжают сюда ежегодно и посылают вино домой под видом уксуса. Есть штаты, куда можно посылать вино, и штаты, куда его посылать нельзя, но уксус можно посылать куда угодно. Кентуккийцы считали это бессмыслицей, ведь любителей вина явно больше. Риме было все равно, но из вежливости она склонила голову, поражаясь.

Официантка была веселой, хипповского вида девицей с большими карими глазами, косой, спускавшейся по спине, и парными сережками: в одном ухе полная луна, в другом — полумесяц. Звали ее Фиона. Рима спросила, насколько велики шансы встретиться с привидением сегодня.

Никаких шансов, жизнерадостно ответила официантка, просто однажды здесь изобрели сорт вина «Призрак Пьера» — по имени того, кто заложил виноградник. Отсюда и путаница. Впрочем, она посоветовалась с другим официантом, круглощеким парнем в голубой гавайской рубашке, который выглядел слишком молодо для такой работы — но, видимо, только выглядел. Тот сказал, что вроде бы винодельня с призраками есть возле Ливермора: ступеньки скрипят, закрытые окна открываются сами, воздух в комнате внезапно холодеет и все такое. Но никаких видений, так, просто становится свежо. Будь там видения, он работал бы там, а не здесь.

Мартин хмыкнул и переменил тему. Казалось, его совершенно не волновало, что он соблазнял Риму обещанием показать привидения, а теперь не может сдержать слово. Очки его были сдвинуты на макушку. Он принюхался.

— Виноград? — спросил он у Фионы.

— Отлично! — восхитилась та.

За что он удостоился похвалы? За то, что догадался, из чего делают вино? Пианистка заиграла «Улицы Ларедо». Мартин взял Риму за руку.

Рима немедленно высвободила руку.

— Мартин, — начала она, но тот уже зашелся краской — ярко-розовые полосы на щеках, будто Рима дала ему пощечину, — я совершенно для этого не гожусь. Потом, мне это сейчас совсем не нужно. И кроме того, я не подхожу тебе по возрасту.

— О'кей, — сказал Мартин. — Одной причины достаточно. И не устраивай мне разнос.

Он вылил остаток своего пино нуар в бак для мусора, поставил бокал на стойку и поинтересовался у Фионы:

— А что у вас тут с шардоне?

Хотя резкий переход от красного к белому выдавал полную неграмотность в винопитии, Фиона ответила «конечно» и налила ему шардоне, рассказав о тоне вина и различных оттенках тона — ягодных, шоколадных, пудинговых, томатных или каких там еще: Рима не прислушивалась, так как чувствовала себя неловко. Но все равно, хорошо, что так вышло, подумала она, что наконец состоялось открытое объяснение. Но все-таки слишком неуклюже.

А может быть, и нет. Мартин уже флиртовал с Фионой, уверяя, что в честь ее надо назвать сорт вина — что-нибудь легкое, со свежим оттенком. Хотя он делал это из раздражения, Риме нравилось, что Мартин пытается так отвлечься. С Мартином у нее было все время так — расположение — неприязнь — расположение и далее до бесконечности. Значит, дальше следовало ожидать приступа неприязни. Нужно только немножко подождать.

Нет, все-таки вышло неуклюже. Дело в том, что она хотела попросить Мартина кое-что сделать для нее — кое-что не из разряда обычного вроде «подкинь в аэропорт» или «проверяй мою почту, пока я в отпуске». Эту просьбу непременно следовало сопроводить объяснением. И даже после этого ей нужно было от Мартина три вещи — чтобы он отвез ее обратно, остался на обед и не грубил своей матери. Почти целый список.

Она начала с главного.

— Что мне на самом деле нужно, так это младший брат.

— Рад слышать. Но спасибо, не надо. — Мартин поболтал бокал с золотистой жидкостью и понюхал ее. — Поздновато мне делить с кем-нибудь материнскую любовь.

— Все, что от тебя нужно, — объяснила Рима самым нежным голосом, — это повесить лапшу на уши одному человеку, которого я в жизни не встречала.

Едва сказав это, она сразу же поняла, насколько все неправильно, насколько плохая это идея — пробовать уговорить Мартина. Правильно — это когда Оливер уговаривал Риму. Риме нравилось выдвигать возражение за возражением, понемногу соглашаться, робко и нерешительно, предвидя худшее, — и с удовлетворением убеждаться в собственной правоте, когда худшее происходило. Она и сейчас была убеждена в том, что произойдет худшее, но на этот раз не ей надо было напророчить и оказаться правой. Эту роль получал сейчас Мартин. Мартин был подготовлен к ней всем ходом своей жизни.

Рима и не подозревала, насколько трудно быть Оливером.

— Будет классно, — заверила она Мартина.

Оливер всегда говорил это, но он, видимо, искренне верил в то, что говорил. Что такое классно, он толковал расширительно.

Фиона принесла десертное вино. Что-то в нем — Рима так и не поняла что, ибо Фиона теперь обращалась почти к одному Мартину, — делало его особенно пригодным для торжеств. У стойки на месте пары из Кентукки оказались двое мужчин.

— Мой кот любит вино, — обратился один к другому, — но только лучшие сорта.

— Вы с ним идеальная пара, — ответил тот; пианистка заиграла «Странника», со всей силы ударяя по клавишам, чтобы ввести слушателей в транс. — Так как, говоришь, зовут твоего кота?

— Пока мы едем, я все тебе расскажу, — продолжила Рима.

Мартин поглядел на нее в упор, сдвинув очки на глаза, так что о выражении его лица догадаться было нельзя.

— Так куда мы едем? Где этот человек, которого ты в жизни не встречала? — спросил он с малиновым оттенком в голосе.

(4)

Фабрику художественного стекла в Холи-Сити они опознали не сразу. То было низкое, окруженное деревьями здание на крутом повороте дороги, без всяких отличительных признаков, с еле видной адресной табличкой. Когда, проскочив, они возвращались обратно, Мартин высмотрел табличку — и подъехал. Рима разглядела за березами разрушающийся дом, некогда выкрашенный в белый цвет, с зеленой отделкой вокруг окон. Дальше располагался пустой участок с кирпичным фундаментом исчезнувшей постройки.

За входной дверью оказалась студия — мастерская с голыми балками, где стояли длинные столы с начатыми работами. Окна покрывал толстый слой пыли. Пахло щепками и паяльной лампой. Над одним из столов, освещенным низко висящей лампой дневного света, склонился человек. Он заполнял кусочками стекла нарисованную на бумаге русалку.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он, не отрываясь от русалки.

Если бы он стоял, намечающуюся лысину никто бы не заметил при его росте. Лет сорок — пятьдесят, прикинула Рима.

— Вы Эндрю Шеридан? — спросила Рима.

— Он самый.

Дверь слева от стола вела в соседнее помещение. Сквозь нее Риме были видны полки, на которых стояли изделия с рождественским орнаментом, вазы и шеренги стеклянных тыкв — оранжевых, пурпурных, разноцветных. Одна из самых крупных была выполнена в виде Золушкиной кареты с золотыми колесами, но без лошадей и лакеев.

— Я получил ваше письмо, — сказал Мартин. — Насчет Констанс Уоллес.

— Веллинггон, — поправила Рима.

Мартин протянул руку. Человек взял ее и впервые поглядел на вошедших. На нем была зеленая рубашка с рекламой фабрики. Под правым глазом виднелся едва различимый старый шрам.

— Я Рима, — представилась Рима. — А это Максвелл Лейн.

 

Глава двадцать пятая

(1)

Эндрю Шеридан отпустил руку Мартина.

— Вас зовут как того детектива, — заметил он. — Странно.

— Меня назвали в его честь. Я не раз скандалил из-за этого с мамочкой.

Шеридан немного постоял, разглядывая его.

— А вы в самом деле знали Констанс? Выглядите слишком уж молодо.

— Спасибо, — поблагодарил Мартин.

«Оливер ответил бы так же», — одобрительно подумала Рима.

Максвелл Лейн отвечал на сомнения молчанием. Дай высказаться подозреваемому, говорил он. Просто смотри на него не мигая и жди.

Но Оливер отвечал на сомнения потоками слов. Рима встала между Шериданом и Мартином.

— Констанс была кузиной моей бабушки, — объяснила она. — Это я попросила Максвелла написать ей. Я собираю материалы по истории нашей семьи, для нас, не для публикации, и хочу написать про Констанс. Я даже не знала, что она умерла. Из-за всех этих дел с сектой. Родственники неохотно вспоминали о ней. Можете ли вы рассказать что-нибудь про Констанс? И про Холи-Сити? — Не прекращая говорить, Рима переместилась в другую комнату. — Эти тыквы — ваша работа? Отличные сувениры. Можно купить одну?

Шеридана внезапно охватил энтузиазм, но не из-за тыкв, насчет которых он ответил односложно, а из-за Холи-Сити.

— Можете называть меня Энди, — сказал он. — Я обосновался здесь, когда все уже прекратилось. Райкер несколько лет как умер. Но я много чего узнал от Констанс.

Энди повлек их к задней стене, где висели газетные вырезки, — похоже, Рима с Мартином не первые интересовались Райкером. Из ящика стола он извлек папку с фотографиями: можно было видеть, как здания когда-то вписывались в изгиб дороги, где стояли придорожные щиты. На одном была надпись: «Уильям Райкер — если не он, то Калифорния покатится к черту».

— А здесь, вот в этом доме, была почта, — поведал им Энди, показывая старый интерьерный снимок.

Рима поднесла его поближе к глазам. Зал выглядел более просторным и представительным, чем теперь. Под высоким двускатным потолком располагалась стенная роспись: Иисус, Райкер и незнакомый Риме человек.

— Кто это? — спросила она.

— Морис Клайн, — ответил Энди. — Еврейский мессия Холи-Сити. Был им, пока не продал свой участок.

На последнем фото была столовая. На плоской крыше выстроились Санта-Клаусы, знакомые Риме, — те самые, что лежали на чердаке у Аддисон, или точно такие же. Это настолько поразило ее, что она пропустила конец рассказа — что-то насчет брошюр и чудовищной неграмотности Райкера. В той же папке лежал мимеографированный протокол заседания совета общины, на котором отца Райкера сместили с должности главы Холи-Сити (единственный голос «против» принадлежал самому Райкеру), поскольку он баллотировался в губернаторы, а все остальные члены совета стояли за отделение церкви от государства. Если бы Райкер каким-то чудом проиграл выборы, его автоматически восстановили бы в должности. На протоколе стояла подпись секретаря — Констанс Веллингтон.

Энди показал им также карту Холи-Сити с указанием владельцев недвижимости, составленную компанией, которая проводила аукцион. Потом он пригласил Риму с Мартином следовать за ним. Они обогнули здание, прошли через проволочную калитку и зашагали по тропинке — такой размытой, что на Римины кеды моментально налипла грязь. Потом тропинка пошла под уклон, превратившись во влажную губку из сосновых иголок, и они оказались в кольце секвой — в той самой низинке, где некогда в пьяном бесчувствии валялся Райкер.

— Мне кажется, я знаю, кто построил эту стену. — Энди показал на высокий каменный полукруг на дальнем конце поляны, но не поделился своей догадкой.

В укромном месте между корнями деревьев кто-то устроил святилище: четыре изображения Девы Марии и одно — Будды, несколько разноцветных осколков стекла, пыльные матерчатые цветы, ракушки, пять красных свечей.

— Сюда иногда ходят монахини, — сказал Энди. — Одна из них — медиум. Беседует с деревьями.

— И что ей говорят деревья?

— Всякую чушь. Сюда вообще приходит много народу, проводят свои ритуалы. Сколько раз я их разгонял! Черная магия, исцеления. А старшеклассники здесь занимаются сексом. Место тут такое, — (Точно старшеклассникам было не все равно, где заниматься сексом.) — После одиннадцатого сентября я немного забеспокоился: вдруг они нацелятся на нас, увидев на картах Холи-Сити, «Священный город»? Но теперь я считаю, что теракты устроили не те, на кого все думают. Теперь я считаю иначе.

— Вы совсем как моя мамочка, — сказал Мартин.

Со всех сторон вздымались спокойные зеленые холмы. Вдали виднелась радиовышка — но никаких домов или дорог. С другой стороны каменной стены послышался шум приближающегося, а потом, без задержки, удаляющегося автомобиля. Они оказались в полной глухомани. Кто бы мог подумать, что в Калифорнии еще остались такие уголки?

Рима попыталась представить, как выглядел раньше актовый зал. Как ее отец, еще совсем молодой, и Аддисон паркуют свои машины и входят внутрь, чтобы впервые встретиться.

Энди сказал, что единственное, кроме фабрики, строение, оставшееся от Холи-Сити, — это особняк Райкера на другой стороне дороги. Констанс переселилась туда под конец жизни, хотя и признавалась, что не чувствует себя вправе делать это. Будто отхватила больше положенного только за то, что пережила всех остальных. Теперь дом лишь изредка занимали сквоттеры, он приходил в упадок.

— Я бы показал вам его, — вздохнул Энди, — но это частная собственность. Туда нельзя входить. Но все равно смотреть там нечего. Все вещи Констанс вывезены уже давно.

Они уже брели обратно по тропинке, прокладывая путь сквозь грязь.

— Констанс писала моему отцу о человеке, который умер здесь, в Холи-Сити, — сказала Рима. — Это сочли самоубийством, но она была сильно обеспокоена. Может быть, вы что-то слышали? Его звали Боган.

— Да чего только здесь не было! Поджоги, кражи, убийства. Во время Второй мировой вышел спор насчет пожарных лестниц — где и как их ставить. И один человек до смерти забил своего соседа железным прутом. По-моему, полиция сюда не совалась. Констанс говорила, что Райкер не пропускал ни одной попавшей в трудное положение девицы. А отказ от секса — это было для других, не для него. Наверное, она видела в нем сексуального хищника, хоть и не утверждала этого прямо. Его коньком были одинокие девушки.

Рима была одинокой девушкой. Но она тут же выбросила эту мысль из головы.

— В молодости Райкер был очень даже ничего, — сообщил Энди; Мартин фыркнул. — Да, на фотографиях этого не видно. Но во времена Великой депрессии он устраивал митинги с раздачей бесплатной еды. Констанс пришла на такой митинг именно из-за еды.

Рима поднялась по ступенькам вместе с Энди и Мартином. У входа она было заколебалась: ее кеды были все в грязи. Но Энди тоже испачкался и тем не менее стал взбираться по лестнице.

— А можно посмотреть письма, которые хранились у Констанс? — спросила Рима.

Собственно, за этим она и приехала. Все остальное, все нагромождения лжи, которые выдала она и заставила выдать Мартина, служили этой цели.

— Тут такая история… — Энди остановился и, прищурившись, взглянул на Риму сверху вниз; под лучами солнца хвост русалки мерцал зеленым светом, на стенах были видны радужные отблески. — Я отдал их женщине, которая сказала, что она дружила с Констанс. Два дня назад. Целую коробку. Пришлось помочь ей погрузить все это в машину.

— А эта женщина назвала себя?

— Сказала, что он, — Энди кивнул в сторону Мартина, — послал ее. Постарше вас. С такими безумными глазами. Вроде как они с Констанс были старыми знакомыми.

Рима держала дверь открытой. В зал влетела муха и стала, жужжа, упорно биться о запыленное стекло.

— Честно говоря, она внушала больше доверия, чем вы, ребята, — любезно сказал Энди.

(2)

Мартин с удовольствием и в подробностях рассказал обо всем за обедом. Он не забыл упомянуть, что один обитатель Холи-Сити убил другого из-за пожарных лестниц, что мы еще не знаем в точности обстоятельств трагедии 11 сентября и, возможно, никогда не узнаем, что деревья — любители поговорить, но крайне скучные собеседники. Риме почти нечего было добавить.

— А я говорил, что мне пришлось прикинуться Максвеллом Лейном? — спросил Мартин, поддразнивая свою мать, поскольку повторил это три раза и более того — вел счет. Это было одно из самых удачных мест в его рассказе, наряду с говорящими деревьями.

Тильда приготовила креветок, плов и брокколи с миндалем. Никогда еще Рима не видела ее такой счастливой. Тильда внимательнейшим образом слушала Мартина и смеялась в нужных местах. Один лишь раз — когда речь зашла об 11 сентября — она вступила в разговор, заметив, что башни падали так, будто их взорвали, а не протаранили самолетами.

— Что ты хотела заполучить? — поинтересовалась Аддисон у Римы.

— Письма, которые хранились у Констанс.

— Зачем?

И правда, зачем? Затем, что Оливер поступил бы именно так, и мир не может измениться только потому, что Оливера больше нет?

— Мой отец отправил ей письмо уже после моего рождения. Я хотела его видеть. И еще — свистящий человек. Констанс писала Максвеллу о нем. И в «Ледяном городе» он тоже есть. — Рима набила полный рот креветок и продолжила: — Некоторые из писем Констанс Максвеллу куда-то подевались.

Она надеялась, что с креветками во рту эти слова не прозвучат как обвинение. А про Санта-Клаусов она спросит позже — не всё сразу.

Аддисон заметила, что сбор и каталогизацию писем лучше предоставить специалистам. Так, например, Калифорнийский университет в Санта-Крус сделал ей постоянно открытое предложение относительно ее бумаг. Он также приобрел письма Теда Хьюза его любовнице, написанные во время брака с Сильвией Плат. Перед смертью Хьюз заявил, что не хочет делать эти письма достоянием публики; с другой стороны, они весьма интересны ученым. Для Аддисон ученые были обычными сплетниками, только со степенью. Она хотела поглядеть, как они будут обращаться с коллекцией Хьюза, прежде чем что-то решить насчет своих бумаг. Большую часть всего этого она высказала очень громогласно.

Тильда дала Беркли кусок брокколи, чтобы продемонстрировать ей необходимость быть осторожным в своих желаниях. Беркли уволокла его в гостиную и спрятала под кресло. Два дня — пока Тильда не обнаружила овощ — Беркли кусала каждого, кто пытался сесть в кресло. Она не хотела есть брокколи, но в то же время продолжала считать его своей собственностью.

— Знаешь, — сказала Аддисон, — если о том самоубийстве я узнала из писем Констанс, тогда я могла бы положить эти письма в коробку «Ледяной город». А не в коробку «Максвелл Лейн». Если хочешь, Тильда принесет тебе материалы по «Ледяному городу». Ты все равно не узнаешь больше, чем знала Констанс.

Мартин с Тильдой общались настолько душевно, что он даже попросил чашку чаю.

— Какого? — вставая, спросила Тильда.

— Что-нибудь необычное.

Тильда выбрала для него чай с высоким содержанием кофеина — для бодрости. Обед получился ранним, чтобы Мартину не пришлось ехать поздно. Вечерело, свет убывал быстро, на западе уже преобладали серые тона. День был сравнительно мягким, однако ночь обещала быть холодной. Хорошо, что шоссе просохло.

Аддисон предпочла ромашковый чай, собираясь сразу после обеда отправиться спать.

— Наверное, — произнесла она, вынимая пакетик из чашки и погружая его обратно, — если бы я сочла это убийством, то связалась бы с полицией. Что бы там ни говорила Констанс, вряд ли меня бы это убедило.

— По словам Энди, полиция не совалась в Холи-Сити, — вставил Мартин. — Может, вы обратились в полицию, а они ничего не сделали?

— Я не настолько стара. Я бы помнила об этом.

То была единственная резкая реплика за весь вечер, но никто не стал нарываться. Рима похвалила себя за то, что так удачно все организовала. Она пригласила Мартина в «Гнездо» и уговорила его остаться ночевать. Она потащила его в Холи-Сити и заставила выдать себя за Максвелла Лейна, и теперь Мартину было чем поделиться.

— Так кому же отдал Энди письма, которые были у Констанс? — спросил Мартин.

— Памеле Прайс, — ответила Рима. — Кому же еще? Женщина с безумными глазами, которая внушает больше доверия, чем мы. Памела Прайс.

(3)

Хотя обед получился ранним, Мартин уехал лишь около девяти. Ему силой всучили остаток кекса. Креветок съели подчистую, и Тильда стала переживать, что наготовила мало, — ни Аддисон, ни Рима так и не смогли ее разуверить.

— Отличный обед, — то и дело приговаривала Аддисон. — Отличный вечер. И Мартин такой хороший, такой спокойный.

Она отправилась к себе в спальню — читать длиннейший роман про каких-то магов в эпоху Наполеона. Ей не терпелось узнать, что там дальше — конечно, если она не заснет после ромашкового чая. Тильда засучила рукава, обнажив змею; Рима помогла ей собрать со стола посуду. Помыв ее, Тильда тоже отправилась спать. Пожелав Риме спокойной ночи, Тильда обняла ее — неловко, как бы стесняясь, но у Римы получилось не лучше. Им обеим не хватало практики.

Рима села в гостиной, на колени к ней забрался Стэнфорд. Она не стала подниматься наверх — не хотелось будить Стэнфорда, да и усталости не чувствовалось. Через какое-то время Рима задремала в кресле.

Раздался звонок.

— Да? — сказала Рима, еще не совсем проснувшись, но уже испугавшись: ее всегда пугали поздние звонки.

Стэнфорд убежал. Прямо перед глазами у Римы была раздавленная голова жертвы из «Фолсом-стрит».

— Только не говори маме, — раздался голос Мартина. — Я врезался в разделитель. Передок вдребезги. В этих долбаных горах мобильный не принимает сигнала, пришлось идти мили три, пока меня не подкинули. Я в «Оуквуд-салуне», у съезда на Лос-Гатос. Бар уже закрыт, но хозяин согласился подождать. Можешь заехать за мной? Эвакуатор уже выслали, но он едет со стороны Санта-Крус. Я обещал встретить его у машины.

Часы наверху пробили полчаса.

— У какого съезда? — переспросила Рима, потом взяла ключи в тарелочке.

Бак оказался почти пустым, и Рима заехала на заправку. По пути она увидела машину Мартина. Та отъехала — или ее отволокли — к краю дороги. Левая фара была разбита, а водительская дверь помята так, что вряд ли могла открываться.

Когда Рима нашла бар, шел двенадцатый час. Мартин с хозяином пили разливное пиво. Губа Мартина — очевидно, прикушенная — раздулась и переливалась всеми цветами радуги.

— Ну, приятель, теперь я тебе не так сочувствую, — сказал хозяин при виде Римы. — Думаю, ты сам все это подстроил.

То самое ограждение, в которое врезался Мартин, помешало им пересечь шоссе. Пришлось ехать в обратном направлении к съезду, а затем сделать разворот и направиться в нужную сторону. К этому времени часы показывали уже без четверти двенадцать.

Мартин извинился за доставленное беспокойство — но не за то, за что должен был извиниться. Он не вспомнил об Оливере: каково это для Римы — услышать по телефону об автоаварии? Риму обуяла ярость. Она знала, что это неправильно, но не могла ничего поделать. Ей был невыносим сам вид Мартина с распухшей губой. Почему он так небрежно вел машину?

— Ты что, выпил? — спросила она.

— Только потом. Честно. Я же не мамочка.

Эвакуатор уже стоял у машины. Рима старалась не показывать свое бешенство, Мартин мог подумать, будто она сердится из-за того, что ее выдернули из дома. На это она не сердилась совершенно. Приветливый парень по имени Джерри стал грузить разбитую «хонду» в кузов.

— Я всю жизнь работал только на Семнадцатом, больше нигде, — сообщил он. На нем были кепка с эмблемой бейсбольного клуба «Сан-Франциско Джайентс» и замызганная фуфайка с отпечатками грязных пальцев.

Внезапно Рима решила больше не притворяться.

— Слушай меня внимательно, — тихо сказала она Мартину, так, чтобы не слышал Джерри. — Теперь ты будешь приезжать в «Гнездо» только для того, чтобы повидаться с матерью. Веди себя с ней как следует. Это все, что меня волнует.

— Значит, тебе уже не нужен младший брат? — спросил Мартин.

Чтобы достигнуть точки кипения, Риме потребовалась вся дорога от Санта-Крус. Мартин проделал это мгновенно.

— Нет. Если он не умеет водить машину.

(4)

Риме пришлось снова ехать в обратном направлении до съезда на Лос-Гатос, где она смогла развернуться. Тем временем ее обогнали восемь-девять машин, летевших с невероятной скоростью. Обочины тут вообще не было. Чудо, что Мартина не сбили, пока он брел к бару.

Наконец она выбралась на дорогу, ведущую в Санта-Крус, у Скоттс-Вэлли, у ближайшей развязки снова развернулась и поехала в направлении Сан-Хосе. Возле указателя «Редвуд-Эстейтс» Рима остановилась. Под большой надписью была другая, помельче — «Холи-Сити». В перчаточном ящике оказался фонарик, батарейки еще не сели. Значит, судьба.

На Олд-Санта-Крус-хайвей стояла такая темень, какая только может стоять на калифорнийском побережье. Перед стекольной фабрикой машин не было, не было их и на шоссе. Рима свернула на подъездную дорожку и затормозила у облупленного белого здания. Здесь когда-то жил Уильям Райкер, а после него — Констанс Веллингтон. Рима погасила фары, а потом вообще переключилась на ближний свет.

Пожалуй, Энди был прав — смотреть там нечего. Но вдруг попадется коробка в шкафу или письмо, забытое за зеркалом в ванной? Чтобы проверить это, понадобится немного времени. Ночь стояла беззвездная — вероятно, небо затянули облака. Воздух был сырым. Рима пожалела, что под рукой нет ее кливлендского зимнего пальто.

Включив фонарь, она пошла к ступенькам террасы. Средняя сгнила — Рима чуть не провалилась. Лампочки под абажуром не было, но она все равно щелкнула выключателем, помня, что мир намного шире, чем он представлен в философии Максвелла Лейна. За отсутствием лампочки свет, естественно, не зажегся.

Рима направила фонарик на дверь, попробовала ручку — заперто. Над дверью была оконная рама на девять стекол: два из них треснули, а четыре пропали совсем. Рима дотянулась сквозь пустую раму и отворила дверь изнутри. В доме было ничуть не теплее, чем снаружи.

У входа расстилался ковер из сухих листьев. Рима пробиралась через них осторожно, боясь задеть какую-нибудь живность. Четыре дыры на стене говорили о том, что здесь висела картина или вешалка для шляп. Луч фонарика высветил пятно, отдаленно напоминавшее верблюда, — видимо, о стену разбили бутылку с пивом. Рима наступила на что-то вроде презерватива или пластикового мешка, но совсем крохотного, — выяснять она не стала. Пахло листьями и еще чем-то — летучими мышами?

«Ну вот, опять из-за тебя попала в переделку», — обратилась Рима к Оливеру. Листья закончились, теперь под ногами была твердая поверхность деревянного пола. Еще три ступеньки — и Рима оказалась в гостиной. Она посветила по сторонам, вздрогнув, когда по темными окнам заплясали яркие блики. Внутреннюю стену покрывали граффити: инициалы «ПТК» — широкие закрашенные контуры. Под ними кто-то высокообразованный вывел: «Взгляни на мои труды, о всемогущий». Была еще одна надпись, красным маркером: «Я люблю Амелию».

Ровно посередине комнаты стояло кресло без подлокотников, обитое материей. Рима различила остатки цветочного узора. Подушки у кресла не было, одна из пружин выскочила. Рядом громоздилась стопка газет такой высоты, что могла служить столом, на вершине ее стояла бумажная чашка из «Старбакса». Рима шагнула к газетам и направила на них фонарик; мрак вокруг нее сгустился. Сверху — номер «Гуд таймс» со статьей о мужской красоте. Из-под него высовывался последний «Сентинел» — тот самый, с фотографией Аддисон.

Римино сердце бешено заколотилось, мысли не поспевали за ним. Не успела она подумать о том, что не надо было сюда приходить, как по листьям зашуршали чьи-то шаги.

Рима обернулась.

Загорелся верхний свет.

В гостиной стояла Памела Прайс, отрезав Риме путь назад, с ключами от ее машины. Рима не помнила, чтобы оставляла их в замке. Вот так и теряются ключи, когда ты думаешь о чем угодно, только не о них. А надо следить за каждым своим движением — вот я вынимаю ключи из замка зажигания, вот я кладу их в карман и так далее.

 

Глава двадцать шестая

(1)

«Ледяной город», с. 313–314

Мистер Лейн сказал, что я могу взять что-нибудь из дома, если хочу. Так он думает. Я переезжал из трейлерного парка в город Траки, чтобы жить в приемной семье. Я убеждал себя, что все обойдется, что я без труда продержусь четыре года, пока мне не исполнится восемнадцать, — но сам себе не верил. Разве смогу я учиться в школе, прикидываться обычным парнем, как все?

Брать из дома не хотелось ничего.

Мистер Лейн остановился перед кукольным домиком.

— Ты заметил, что все вы тут есть? — спросил он. — Этот домик о многом мне рассказал. Например, о том, как он отдавал приказы: в основном Эрни, но также Кэтлин, Памеле и Джулии, когда хотел видеть их в своей постели. Он, видно, чувствовал себя Господом, глядя сверху на свое маленькое царство и управляя вами.

Говоря, Лейн взял фигурку, изображавшую Бима, я — несколько других. Вот Кэтлин, которая оказалась в сумасшедшем доме, где ее кормят с ложечки и укладывают как ребенка. Вот Памела, которая ушла после смерти брата Исайи со словами, что собирается стать киноактрисой, — все мы знали, что ничего из этого не вышло. Вот Джулия, несчастная спутница жизни Бима. Я поставил их обратно.

Мистер Лейн все не выпускал из рук Бима. И тут мне открылось его подлинное лицо. Рассказывая брату Исайе о моем отце, Бим не думал, что отец погибнет из-за этого. А потом я наблюдал, как раскаяние грызет его, не понимая, что именно происходит у меня на глазах.

Теперь я все понял. Когда мистер Лейн впервые появился в Лагере Вечной Жизни, Бим еще не был убийцей. Убийцей его сделал мистер Лейн, который так хорошо разбирался в людях, знал, что и когда нужно им говорить. Мистер Лейн, который ни черта не понимал, что из всего этого выйдет. Мистер Лейн, внутренне опустошенный.

— Куда вы теперь? — спросил я.

— В «Ледяной город».

(2)

На Памеле Прайс был длинный плащ поверх совсем уже длинной ночной рубашки, на ногах — двухцветные угги: ярко-голубой с серо-голубым. Распущенные нечесаные волосы образовывали спутанный комок над правым ухом. Она опустила ключи в карман плаща.

— Я ждала А. Б. Эрли, — объявила Памела. — Она с вами?

— Да, — ответила Рима сдавленным, каким-то не своим голосом. — Она в машине.

«Если кто-то привязался к тебе, никогда с ним не заговаривай», — советовала Аддисон. Но поскольку Рима вломилась в чужой дом, обычные правила были неприменимы.

— Ее там нет. — Памела помотала головой.

Сегодня Риме можно было смело ставить двойку за неудачное вранье. Рима попыталась составить список причин, почему не стоит ничего бояться. Раз: никто не знает, что она здесь. Два: никто не хватится ее до утра, но и тогда будет непонятно, где ее искать. Список ей не понравился.

Она сделала вторую попытку. Памела выглядела заспанной, но при этом вполне вменяемой. В машине Аддисон, наверное, стояла система «ОнСтар» — более чем разумное вложение денег. Тильда с Аддисон проснутся часов через шесть-семь, увидят, что постель Римы неразобрана, а машины нет. Аддисон позвонит в компанию «ОнСтар», и машину найдут за считаные минуты. Все, что ей требуется, — поддерживать беседу с Памелой в течение восьми-девяти часов.

— Я не хотела будить вас, — сказала Рима. — Мне казалось, здесь вообще никого нет.

— О-о. — Памела небрежно махнула рукой. — Не волнуйтесь. Я не спала. Мне хотелось поговорить с А. Б. Эрли.

— Может, встретитесь с ней утром за чашкой кофе? — предложила Рима. — Я могу это устроить.

— Я предполагала, что это произойдет здесь. Все было продумано. Вроде сцены в одном ее романе. Я вам покажу.

Памела направилась к Риме. Та шагнула назад, но недостаточно быстро: Памела ухватила ее за рукав и развернула. Теперь перед Римой были не граффити, а обрывки обоев с пурпурно-золотыми лилиями. Неясный контур обозначал место, где на стене что-то висело — картина? В других местах виднелись еще более старые обои в полоску. Рима обнаружила, что ее фонарик все еще горит. Она выключила его.

— Здесь была полка, — показала Памела свободной рукой. — А на ней стоял кукольный домик. Я спросила бы Эрли, помнит ли она про этот домик. Представьте, что вы — это она.

— Вы вернете Томаса Гранда? — спросила Рима.

— Не сейчас. Потом я показываю вот сюда, — Памела махнула рукой в сторону контура, — и объясняю, что здесь висела картина: отец Райкер с глобусом. Потом говорю ей: «Я знаю, кто вы».

— Так кто же я?

— Не сейчас. Пойдемте наверх, — потянула она Риму.

Рима сняла руку Памелы с рукава своего плаща. Пальцы женщины были куда теплее ее собственных. Риму пробрала дрожь. В сухих листьях у входа кто-то копошился.

— Я не пойду наверх. Просто расскажите мне остальное, — сказала Рима.

И Памела рассказала ей, что Райкер был отцом Аддисон, пожаловавшись затем, что Рима нарушила порядок: ей надо было узнать об этом наверху. Правда, тут же успокоилась, рассудив, что с Римой у нее всего лишь репетиция.

— Откуда вы это знаете? — поинтересовалась Рима.

Памела предложила на выбор два ответа: короткий и длинный.

Короткий ответ: связала вместе разные зацепки.

Длинный ответ: история, которая начинается в 1970 году.

Риме надо было потянуть еще восемь часов.

— Вернемся в семидесятый, — сказала она.

(3)

У Римы сложилось впечатление, что не столько Памела связала вместе разные зацепки, сколько Констанс рассказала ей обо всем. Единственным каверзным моментом было то, что, по словам Констанс, отец Райкер породил Максвелла Лейна. Но в каком-то смысле, решила Рима, и это также верно.

Памела сказала, что 1970-й был получше 1968 года, но тоже неважным. Однажды, поссорившись с матерью, Памела вылезла из окна и поехала на попутках в Чикаго, а оттуда — в Де-Мойн. На трассе 1–80 в Вайоминге ей исполнилось пятнадцать. «Мне сегодня девятнадцать», — соврала она водителю, и тот купил ей на день рождения упаковку пива. После этого ей попалась семейная пара — они ехали в Сан-Франциско, но затем услышали о чудесном месте в горах Санта-Крус, где растут высоченные деревья и можно жить бесплатно.

Памела почти три месяца жила в этом самом доме. Если бы Рима поднялась с ней наверх (Рима, не желавшая туда идти, уже начала злиться), Памела показала бы ей свою комнату — даже не комнату, а так, закуток. Райкер к этому времени уже умер, но вещи его никто не трогал. В Холи-Сити оставались четверо его обитателей — Элтон Грейндж, Фрэнк Маллиган, Пол Ларсон и Констанс Веллингтон, все старые и безумные, точно король Лир. По крайней мере, так казалось пятнадцатилетней девчонке, знавшей, кто такой король Лир.

— Я всегда была заядлой читательницей, — сообщила Памела.

Сколько молодых сквоттеров селилось здесь на время, она сказать не могла — то больше, то меньше. Постоянно здесь крутилась еще одна девушка, которую звали Гармония — или так она хотела себя называть. Памела с Гармонией уживались плохо.

А с Констанс Памела сблизилась на почве любви к детективам. У Констанс их было несметное множество. Памела то и дело заглядывала к ней — вернуть одну книгу и взять другую.

Констанс полагала, что в доме Райкера возникла новая секта, только на этот раз включавшая черных, и беспокоилась за Памелу. Но на самом деле ничего такого не было — просто двое старожилов пытались временами распоряжаться; никто их не слушал.

Констанс полагала, что Памела спит со всеми ими, а на самом деле та не спала ни с кем — разве что изредка, когда уж очень хотелось. Из разговоров на эту тему Памела узнала, что отец Райкер выгонял из Холи-Сити девушек, если те беременели. Констанс назвала несколько имен, и среди них Марджори Эрли — Памела запомнила его: уж очень похоже на «Марджори Морнингстар». Эту книжку — Констанс давала ее Памеле — она начала читать и бросила. Это было где-то в 1950-х. Первый роман А. Б. Эрли тогда уже вышел в свет, и именно Памела рекомендовала Констанс почитать его.

— А Аддисон в курсе, что она дочь Райкера?

Еще не закончив фразы, Рима уже знала ответ.

Зачем иначе складывать у себя на чердаке Санта-Клаусов из Холи-Сити?

— Достаточно заглянуть в ее книги. Она просто помешана на сектах и сектантах. Думаю, на самого Райкера ей наплевать. Вот ее мать — другое дело.

Лампочка под потолком мигнула с коротким жужжанием.

— Что вы сделали с письмами Констанс? — спросила Рима.

— Сожгла.

— Зачем?

— Чтобы Эрли поняла: это не шантаж. Чтобы не осталось никаких свидетельств.

Памела всеми силами старалась заманить Аддисон в Холи-Сити, оставляя зацепки повсюду — в книжном магазине, в Интернете, в электронных письмах. Ее удивляло, что такая известная детективщица никак не реагирует. Но зато Памела успела хорошо подготовиться к встрече.

Рима поздравила себя за то, что дала Памеле выговориться: теперь оставалось ждать уже только семь часов. Та не собиралась умолкать, уверяя, что ее жизнь можно превратить в увлекательный роман. С недавних пор она проводила большую часть времени в Интернете, где можно было принимать любые обличья и менять их сколь угодно часто. Памела считала, что это очень похоже на писательский труд. Она уже создала немало виртуальных персонажей.

Тут Риме стало по-настоящему интересно: как бывший хиппи и сквоттер делается завсегдатаем форумов и чатов? Но руки и лицо ее сильно замерзли, ноги тоже. Памелы она больше не боялась: в ее безумии имелась своя логика, а рассказанная ею история была связной. Трудно было постоянно помнить о том, что эта женщина — ненормальная.

— Я устала, — призналась наконец Рима.

Памела сказала, что и она тоже, и отдала ключи от машины. Просто так.

— Для чего все это? Чтобы узнать, что случится с Максвеллом Лейном? — задала вопрос Рима.

Они шли ко входной двери, и Риме все еще не верилось, что ее отпустили, хотя ключи были у нее в руке и Памела никак не могла остановить ее — разве что кирпичом по голове. Тем не менее она пропустила женщину вперед себя. Береженого Бог бережет.

— Аддисон может делать с Максвеллом что хочет. Я доверяю ей. Я говорила об этом в чате. Под одним из моих ников. — Она широко распахнула дверь, и Рима вышла на террасу; машина стояла на пологом склоне двора. — Мне просто хотелось, чтобы Аддисон видела, как я связала вместе разные зацепки.

Затем Памела вспомнила, что не погасила свет, и пошла назад, не желая вносить свой вклад в глобальное потепление. Рима села в машину, включила обогреватель на полную мощность, выполняя данное себе слово, — хотя из него пока дул лишь холодный воздух, — и отъехала, не дожидаясь Памелы.

По дороге Рима задумалась: где же спала Памела? Она не спустилась сверху, где прежде, по ее словам, находилась ее спальня, нет, она вошла через входную дверь, но при этом на ней уже была ночная рубашка. Других машин перед домом не стояло. Наверное, это всегда так — раскроешь одну загадку, возникает другая.

«Ну что, ты доволен?» — спросила она Оливера.

Оливер был доволен — намного больше, чем если бы ему посвятили скамейку или скалу. Лучшего он и ждать не мог.

(4)

Дома горел свет. Тильда с Аддисон сидели за кухонным столом, обсуждая, нужно ли вызывать полицию, и напиваясь до умопомрачения успокоительными чаями.

— Где ты была? — рассерженно обратились они к Риме.

Это ее тронуло — такая, можно сказать, материнская забота.

— Что-то с Мартином? — спросила затем Тильда.

Ну да, конечно, с Мартином — Рима уже и забыла.

Иногда лучше рассказывать не по порядку.

— Ничего серьезного, — сказала Рима и начала свое повествование: звонок, разбитая машина, эвакуатор.

О стычке с Мартином она не упомянула. Как и о Холи-Сити, а также о Памеле Прайс. Рима избегала встречаться глазами с Аддисон — было неловко сознавать, что теперь она знает об Аддисон больше, чем сама Аддисон хотела бы. Рима знала, как Аддисон появилась на свет, кого она любила. Очень и очень личное. Негоже знать о человеке такие глубоко личные вещи.

— Ненавижу эту дорогу, — нахмурилась Тильда, но Аддисон сказала, что раньше было хуже: каждый год — двести пятьдесят серьезных аварий на Семнадцатом. Когда установили разделители, стало от силы сто пятьдесят.

Рима оставила их в разгар спора о разделителях, поднялась к себе и попробовала заснуть. Но для этого она чувствовала себя слишком усталой. Мозг работал не переставая. Рима встала и подключилась к телефонной линии, чтобы проверить почту.

Там висело послание от Мартина. «Ты говоришь, что я не могу отказаться от своей матери. Но если я твой младший брат, ты не можешь отказаться от меня. Одно из двух: или мы все — одна семья, или нет. Тебе решать. Спасибо, что подобрала».

Нет, он не был Оливером. Он не был Оливером, но Тильда любила его, и кое-что хорошее в нем все же было. В конце концов, немногие согласились бы изображать Максвелла Лейна по ее просьбе. Может быть, Коди. Наверняка — Скорч. И еще та фанатка из пиццерии. Но в целом немногие. «Мы — одна семья», — написала Рима в ответ. Дело было после двенадцати, но, с другой стороны, уже почти настало утро. Поэтому Рима отправила письмо.

 

Глава двадцать седьмая

(1)

Вернувшись с прогулки по пляжу, Рима нашла у своей постели коробку с надписью «Ледяной город». Среди блокнотов, черновиков, заметок, исключенных эпизодов, сюжетных набросков и документов, касающихся брата Исайи, она обнаружила письмо от Констанс Веллингтон.

21200 Олд-Санта-Крус-хайвей

Холи-Сити, Калифорния, 95026

2 июля 1976 г.

Уважаемый Максвелл Лейн!

Вчера на почту заходил человек, который держит конюшню в Скоттс-Вэлли. Мы славно поговорили о разнице между травоядными животными (например, кроликами) и хищниками (например, кошками). Это к тому, что вчера я закончила «Танцора-аборигена». С ходом расследования у Вас все как надо, но вот Ваши лошади больше похожи на кошек, чем на кроликов.

Сцена повешения меня просто потрясла: Вы основательно изучили вопрос. Я видела повешенного лишь однажды, в 1959 году. То был мой добрый друг по имени Боган.

В тот год Отец отказался от города, потом одумался и попытался вернуть его обратно, но суд решил иначе. Морис (новый хозяин, еврей из Голливуда) обещал оставить все как есть и сразу после этого велел снести вышку с телескопом и старую радиостанцию.

После того как Морис не выполнил своего обещания, начались пожары. Отец собрал нас всех вместе и наговорил всякого — насчет того, что поджоги должны прекратиться, что это не метод улаживать споры. Я думала, что пожары теперь прекратятся, — ничего подобного. Бим сказал, что они и не должны прекратиться, что собрание — лишь благовидный способ от всего отпереться, оказавшись как бы «официально неинформированным». Я никогда не слышала этого термина раньше, но поняла, о чем речь. Бим утверждал, что за всеми поджогами стоял Отец: по его замыслу Морис должен был пожалеть, что когда-то узнал о существовании Холи-Сити.

Наша жизнь не располагает к секретам — все на виду. Боган советовал мне держаться подальше от типографии, и та сгорела дотла. «Держись подальше от ледоделательного завода», — сказал он, и через пару часов над заводом уже поднимался дым. Не стало парикмахерской, пострадал гараж. А потом я нашла Богана в ресторанной кухне — безо всякого предупреждения.

Я вызвала полицию. Смерть сочли самоубийством. Пожары прекратились. Дело закрыли. Бим перестал заезжать, и кто бы его в этом упрекнул? Все оборачивалось скверно.

Я сильно расстроилась. Ведь за считаные минуты до этого я слышала Богана — он громко насвистывал. Мог бы предупредить — «держись подальше от ресторана». Зачем показывать мне такое?

Кто он, мистер Лейн, — травоядный или хищник? Интересно узнать Ваше мнение об этом.

Искренне Ваша,

(2)

Тильда спросила у Римы, не хочет ли та пригласить кого-нибудь на День благодарения. Так Рима узнала, что приглашена сама. Сперва она подумала, что это Тильда нашла такой способ пригласить Мартина — через нее, но выяснилось, что тот уже приглашен. Мартин не придет: он собрался отправиться к отцу с мачехой. Рима решила, что это к лучшему. Он сообщил ей, что готов поговорить с Аддисон насчет бара «Ледяной город». Что сказала бы Аддисон — неизвестно, но ответ явно бы не был благодарением.

Рима послала своим теткам электронные письма, известив их, что остается в Санта-Крус. В ответ тетки повозмущались, понегодовали, попротестовали и вздохнули с облегчением.

Скорч и Коди также оказались в числе приглашенных, но Скорч не могла обидеть родителей и отправлялась вместе с Коди в Йосемитский парк. Однажды за завтраком Скорч осторожно поведала Риме, что та стала героиней сексуальных фанфиков.

— Извиняюсь, но они довольно-таки острые.

— Ну я хотя бы не сплю с Бимом? — спросила Рима, и Скорч ответила, что, конечно, нет, что это уже крайняя степень извращения. Только с Максвеллом. Встреча израненных душ.

— Классно написано, — сказала она. — Насколько я видела.

Если бы Рима пожелала взглянуть, она могла сделать это на новом компьютере. Аддисон выбрала нечто ультрасовременное — намного больше памяти, намного выше скорость и шире экран. В студии отныне тоже стоял новый компьютер.

Утром в День благодарения, когда Тильда занималась готовкой, Аддисон повела Риму на второй этаж — кое-что показать. Она запустила какую-то программу, залогинилась и встала, пригласив Риму сесть за компьютер. Перед ней был остров под названием «Криминальная столица мира». Санта-крусская эспланада. «Царство Нептуна» — во всех красках и звуках. Пляж. Океан на заднем плане.

На Перл-Элли, в центре города, лежала женщина, заколотая ножом в спину. Нож валялся в метре от нее. Под телом растеклась кровавая лужа. Над ножом кружила муха и время от времени садилась на него.

Рима щелкнула по значку уменьшения и увидела фермерский рынок, кофейный магазин «Упрямый осел», лавку букиниста. На Купер-стрит вместо коврового заведения португальской вдовы помещался офис Максвелла, а неподалеку, на Пасифик-авеню, — бар «Ледяной город».

— Это новый кукольный дом, — пояснила Аддисон. — И новый роман.

Она собиралась через неделю вылететь в Нью-Йорк и обсудить с издателем свою книгу-сайт. Бумажная версия ожидалась через несколько месяцев после электронной. Приближалось 20 января — день инаугурации президента-демократа. И первое, чем займется новая администрация, предполагала Аддисон, — это, конечно, восстановление Хабеас корпус. Не позже чем в феврале гражданам вернут их права, и вот тогда можно будет отдать книгу в типографию.

Книга была уже написана. Закончена больше года назад. Это оказалось самой легкой частью работы.

Даже создание виртуального мира во всех подробностях заняло лишь шесть недель. Для этого Аддисон наняла специальную команду разработчиков — «Миллион алых коз». На острове и в книге разворачивался один и тот же детективный сюжет, только в романе — связное повествование, а на острове — нет.

Труднее всего пришлось с Максвеллом Лейном.

Где же он?

— А где, как ты думаешь? — спросила Аддисон.

Рима пошла в «Ледяной город». В баре сидел седовласый, темноглазый старик, который повернулся и показал на табурет рядом с собой. Он был весьма представителен, но не по-президентски, а на другой, более человечный лад.

— Он ПИ, — сказала Аддисон. — Персонифицированный интерфейс. Способен поддерживать разговор. Соединен с базой данных, которая все время пополняется. В него загрузили тексты всех романов. Он знает их лучше меня.

Аддисон с помощью Веда Ямагаты, своего компьютерного гуру, напряженно работала над этим Максвеллом последние два года. Технология была еще сырой, но Вед делал все, что мог. В программу постоянно вносились изменения. Когда позволит техника, Максвелл Лейн сумеет ходить по виртуальному миру и беседовать с гостями. А пока он будет чем-то вроде «Википедии» — совместным с пользователями проектом. Чего-то он не станет делать или говорить ни в коем случае. Но каждый при желании может заглянуть в «Ледяной город» и побеседовать с ним, и после разговора ПИ сделается еще лучше, еще изощреннее.

Немногие — очень немногие (Рима была поражена и польщена тем, что оказалась в их числе) — смогут, войдя под паролем, обучать Максвелла. И в один прекрасный день он окажется таким же реальным, как книжный персонаж.

Риме достался пароль «Большая игра». Она ввела его, и в углу появилась кнопка «Предложить изменение».

Зазвонил телефон, Аддисон вышла из комнаты. Римин аватар сел на табурет рядом с Максвеллом.

— Я думала, вы моложе, — сказала она (то есть набрала на клавиатуре).

— Серьезно? — отозвался Максвелл.

Выражение лица его менялось, когда он отвечал, но не когда слушал других.

Рима нажала на кнопку «Предложить изменение». Открылось текстовое поле. Рима ввела в него: «Возвращайся через несколько лет — может быть, я стану моложе».

— Могу я предложить вам выпить? — задал вопрос Максвелл.

— Спасибо.

На дальнем конце стойки появился бармен, налил ей чего-то пенистого и медленно удалился.

Рима огляделась кругом. Стойка из темного полированного дерева по краям была обита медью. На стене висел один из Дон-Кихотов Пикассо. Рима снова повернулась к Максвеллу.

— Вы часто заходите сюда?

— Я всегда здесь. Расскажите о себе. Как вас зовут?

— Я крестница Аддисон. Зовите меня Ирмой.

— Про Аддисон я не говорю.

— Тогда о политике? — предложила Рима, и Максвелл сказал, что может назвать всех конгрессменов, которые покусились на свободу граждан, но Рима возразила, что она их и так знает.

Вместо этого она отстукала длинное послание — про Оливера, про свою маму и ее страсть к фотографированию вокзалов, про отца, про то, как они с Аддисон однажды были близки («Про Аддисон я не говорю», — вставил Максвелл), и про Констанс, писавшую Максвеллу письма: Рима пообещала как-нибудь прочесть их ему. В одном из писем, сказала она, говорилось о человеке, повесившемся — или повешенном — в Холи-Сити.

— Санта-крусская секта, — тут же откликнулся Максвелл, и это не было вопросом. — Основана отцом Райкером в тысяча девятьсот девятнадцатом году.

Рима рассказала ему про Памелу Прайс, попытавшись объяснить, что это не Памела Прайс из «Ледяного города», а другая, с которой он обязательно встретится, причем скоро, хотя неизвестно, что за ник она выберет — КонстантКоммент, Ураган Джейн, Лиллойс или какой-то еще.

Открылась входная дверь. День клонился к вечеру. Вошел клоун в розовом с розовым зонтиком и сел на дальнем конце стойки. Максвелл никак не отреагировал, и Рима вслед за ним тоже.

— Расскажи мне еще про повешенного, Ирма, — попросил Максвелл.

Она выдала то немногое, что ей было известно. Максвелл сказал, что это похоже на эпизод из «Ледяного города». С тем делом он справился легко.

Констанс сказала Биму, что Боган — поджигатель, тот сказал Райкеру, а Райкер велел убить Богана. За поджоги — если они не совершались по указанию Райкера, но скорее всего — потому, что поджоги совершались по указанию Райкера и об этом стало известно. Бим не хотел смерти Богана, объяснил Максвелл, и потом винил себя.

Рима принялась растолковывать Максвеллу, что он спутал реального Бима с вымышленным, но затем остановилась и стерла набранное. А что, если?..

Что, если Констанс сообщила Биму про Богана, а тот сообщил Райкеру? Бим охотился в Холи-Сити за вкусным сюжетом. Репортеры издавна сами творили для себя новости. Бим был бы не первым, ошибочно посчитавшим, что если Райкер смешон, значит, он неопасен.

Тогда понятно, почему Констанс настаивала на невиновности Бима. Невиновен он — невиновна и она.

Итак, Аддисон почерпнула из писем Констанс достаточно много для того, чтобы описать в романе события именно так, как они в действительности и происходили, — даже не подозревая об этом! А Римин отец усмотрел в этом враждебный, предательский поступок.

Что, если причиной разрыва послужило не третье убийство, а первое? Надо было с самого начала полагаться на мнение Максвелла. В конце концов, он профессионал.

— Вы еще здесь? — спросил Максвелл.

— Да.

И Рима поведала ему, что было два Бима Лэнсилла, один из них — хороший муж, хороший отец, вообще хороший человек. Не надо смешивать Холи-Сити с «Ледяным городом». Ее отец провел большую часть своей жизни в самых адских местах. И если он невольно послужил причиной гибели Богана, то так и не оправился от этого до конца своей жизни.

«Ты хочешь, чтобы тебя потом вспоминали такой, какой ты была? Или чтобы о тебе думали лучше?» — однажды задал вопрос отец. Рима сделала выбор, который устроил бы его. Она изобразила мудрого, мужественного, самоотверженного человека, каким Бим Лэнсилл представал в своих колонках, — так, словно это была вся правда. Затем нажала на кнопку «Предложить изменение».

— Вижу, что Бим Лэнсилл, который был вашим отцом, не мог никого убить, — напечатала она и заставила Максвелла произнести это, а потом спросила: — Вы знаете, что я немного влюблена в вас?

Пена в пивной кружке опала, уровень жидкости понизился, хоть Рима ничего и не пила. Бармен долил ей пива — точно так же, как наливал, и удалился так же, как в первый раз.

— Кое-где в Интернете мы занимаемся сексом, — продолжила она. — Нежно и утонченно. — Конечно, Рима говорила наугад: вполне возможно, что они делали это грубо и извращенно. Просто она хотела быть учтивой. — Только я там моложе, и меня зовут Рима.

— Про секс я не говорю.

— Это лишь пока. Знаете, почему я люблю вас? Дело в том, что однажды я уйду. Но непременно вернусь.

— Возвращайтесь, Ирма. Мы поболтаем еще.

— Я буду заходить часто, — пообещала Рима.

Она была нужна Максвеллу как воздух. Если оставить его на попечение Аддисон, он не будет говорить вообще ни о чем.

(3)

Рима написала письмо и стала глядеть в окно, надеясь, что появится Кенни Салливан. День был солнечным, океан — глянцевито-зеленым. Никогда еще опасные бактерии не казались Риме такими прекрасными. На волнах качалась лодка с желтым парусом. Пляж был полон народу.

Скорч и Коди стали подниматься по лестнице вместе с таксами, остановившись на полпути, чтобы собаки передохнули перед финальным рывком к вершине. Они держались за руки. Парус реял за их спинами желтым облаком. Красная шевелюра Скорч сверкала на солнце.

Над головой у Римы послышались шаги местного привидения. Может, то была женщина, уцелевшая после Команды Доннера, а может — Санта-Клаусы, целый полк Санта-Клаусов в унтах.

Риме сопутствовала удача: в окне показался Кенни Салливан. Она выскочила наружу, чтобы встретить его у почтового ящика. Подбежали Беркли и Стэнфорд, высунув языки, — вдруг в руках у Римы что-то съедобное?

Кенни не должен был забирать письмо, и Рима собиралась объяснить ему это. Конверту без адреса и марки, с надписью «Памеле Прайс», следовало покоиться в почтовом ящике, пока его не вынут оттуда, даже если это случится через неделю или две.

— У вас есть друг по переписке. Это же прекрасно, — заметил Кенни. Возможно, он был прав, но возможно — нет.

Рима пошла обратно и на мгновение увидела «Гнездо» таким, каким оно предстанет при ее отъезде. Дом терялся вдали: бело-голубой, с крутыми крышами, террасами, эркерами, черепицами и всеми четырьмя этажами, он становился очень маленьким, очень далеким, очень давним.

Вот что написала Рима:

Уважаемая Памела!

Было очень приятно побеседовать с Вами, но я решила ничего не говорить об этом Аддисон. Надеюсь, Вы согласитесь со мной: лучше не ворошить прошлое. Мне очень жаль, что Ваша постановка не состоится. Уверена, все прошло бы великолепно.

Прошу Вас позаботиться о Томасе Гранде. Что бы ни случилось, он-то уж точно невиновен.

Искренне Ваша,