СКОТТ МИЛЛЕР: ЮНЫЕ ГОДЫ

Для двадцатидвухлетнего человека Скотт Миллер был неестественно опрятен. В его спальне не валялась разбросанная одежда, и даже под кроватью не было пыли. Он регулярно отмывал свою зубную щетку от присохших остатков пасты и вытирал стеклянную полочку под зеркалом в ванной, чтобы на ней не было пятен. В том, что у него образовались такие привычки, не было особой заслуги родителей; скорее напротив, стремление сына к совершенству их смутно беспокоило. Его книги и компакт-диски были расставлены в соответствии с непостижимыми правилами, словно в голове у него существовал некий личный реестр, которому надлежало неукоснительно следовать.

В детстве его страшили любые отклонения от привычного распорядка. Когда школьные приятели отправлялись в походы, он всегда находил причину остаться дома. Он был не из тех людей, что созданы для приключений. Обязательства, налагаемые поддержанием порядка, представлялись ему более значимыми, чем радости, приносимые неведомыми переменами. С виду он был всем доволен, но в разговорах постоянно был начеку и никогда не допускал родителей до своего внутреннего «я».

Стремление сына прятать свою истинную натуру было особенно заметно отцу Скотта. Он подозревал мальчика в самых обычных вещах — может, у него были проблемы с наркотиками или с ранней сексуальностью? Но Скотт вел себя абсолютно нормально. У него не возникало желания напиваться, глотать таблетки или вступать в беспорядочные половые связи. Не увлекался он ни политическими платформами каких-нибудь партий, ни религиями. В своих взглядах он никогда не занимал крайних позиций. Он был более чем нормальным, слишком нормальным, разве что у него никогда не было близких друзей. Никто не соответствовал тем высоким требованиям, которые установил для себя Скотт. Не то чтобы он считал себя каким-то особенным, нет. А ведь он таковым являлся.

Скотт работал статистиком в одной крупной страховой компании в Холборне, где подсчитывал уровень риска транспортных фирм и анализировал степень безопасности операций. Если судить по тому, что он никогда не высказывал претензий, работа вроде ему нравилась. Жил он по-прежнему там же, в захудалой родительской квартире в грязном и небезопасном местечке округа Льюишем. У матери были не в порядке нервы, и она редко выходила из дома. Отец работал в фирме, занимавшейся канцтоварами, дела шли хуже и хуже, и с каждым годом он зарабатывал все меньше. Несмотря на безденежье, семья держалась и, как говорил отец, «у них всегда было, что поставить на стол», хотя помимо этого не было почти ничего.

Родители Скотта выглядели старше своего настоящего возраста, и впоследствии, когда окружающие обратили на них внимание, стали стариться еще быстрее. Отсутствие достатка измотало и обескровило их. Они были слишком запуганы и слишком устали, чтобы маленькие радости жизни могли принести им удовольствие. Они любили своего сына, о чем не преминули сообщить прессе. Но Скотт беспокоил их. Именно поэтому, еще когда он учился в школе, все трое предпочитали вести себя так, словно все прекрасно, хотя на самом деле ничего особо прекрасного не было. О многом не говорили вслух: есть семьи, проблемы которых просто незаметны со стороны.

СКОТТ МИЛЛЕР: УПРАЖНЕНИЕ В СТРАДАНИИ

Выходя в обеденный перерыв на улицу, чтобы купить себе сэндвич, Скотт предается мыслям о насилии. Ярость овладевает им до такой степени, что он с огромным трудом сдерживается, платя деньги вызывающе наглой девушке, которая запихивает сэндвич в пакет и швыряет перед ним на прилавок. Его оскорбляют беспардонные манеры девушки, и он представляет, как, зажав ей рот рукой, он разрывает на ней полосатую блузку, кусает до крови плечи, сдергивает с нее трусики и вонзается в ее естество до тех пор, пока она не превращается в неузнаваемый кусок мяса.

Повсюду он видит грубость, отклонение от нормы, апатию, от которой бросает в дрожь. Он приходит к выводу, что Англия полна отвратительных типов, что Лондон — вместилище самых ужасных преступников. Поведение почти каждого, с кем ему приходится общаться, он находит вульгарным, инфантильным, грубым, недостойным, идиотским и жалким. Ему хочется убить всех.

Он видит, как по городу растекаются деньги, обычно они проходят через руки тех, кто слишком глуп, чтобы обратить на них внимание, или слишком жаден, чтобы подумать о тех, у кого их нет. Он смотрит на вульгарные белые длинные лимузины, извергающие из своего чрева размахивающих бутылками «белых воротничков», безликих наркодилеров, пробирающихся по липким замусоренным тротуарам Тоттенхэм-Корт-Роуд, девиц, одетых, как шлюхи, и орущих в метро, — будто только так и можно общаться. Летом у города словно расходятся швы — насилие просто осязаемо, люди в открытую занимаются сексом, по всем закоулкам кишит криминал — и никто ничего с этим не делает. Даже полиция смеется и закрывает на все глаза. Нет, ему обещали какой-то другой мир.

Дома, у себя в спальне, Скотт смотрит старый черно-белый фильм, одну из отцовских пленок, и не может представить себе место, которое видит на экране. Там замечательная девушка-блондинка в мини-юбке идет по Кенсиштон-Хай-стрит, свободной от автомобилей и почти безлюдной, как будто всех смыло волной. Улицы чисты и нарядны, и даже девушка-продавщица в магазине вежлива, и говорит так красиво и внятно, что ушам своим не веришь. Это так необычно и странно — Скотту милее мир, которого он никогда не видел, мир до эпохи массовых миграций, глобального потепления и кормов в пакетиках, который теперь остался лишь на устаревающих и необратимо портящихся видеопленках с фильмами из коллекции его отца.

Скотт худой и высокий, слегка сутулый, — это часто случается с людьми, которые вежливо прислушиваются к низкорослым собеседникам. У него коротко подстриженные белокурые волосы, высокий лоб и тонкий крючковатый нос; внешность, которая, по его мнению, указывает на принадлежность к истинно английскому типу, начавшему исчезать после войны, когда изменился рацион питания.

Жизнь, которую ведет Скотт, гнетет его, превращая его в парадоксальное существо — ангела, заглатываемого тьмой. Он видит себя последним бастионом благопристойности, не в ханжеском, ограниченном представлении доморощенных консерваторов, но в образе достойного мужчины, который открывает дверь перед девушкой, улыбается, говорит: «Доброе утро» и терпеливо выслушивает рассказы окружающих о неприятностях. Он устает принуждать себя к терпимости. Он знает, что не может снизить планку ни на секунду. Каждый уходящий день приближает город к наступлению хаоса, и приближает самого Скотта к распаду. Он — бомба с тикающим часовым механизмом, пистолет, снятый с предохранителя. Скотт осознает временной лимит, отпущенный его рациональному «я». Он понимает, в чем изначальная суть столичного мегаполиса, — человек может оставить след в массе людей, но лишь для того, чтобы увидеть, как отметина затянется и исчезнет за один день, стертая шаркающей толпой.

Единственное, что хранит город от Скотта, — его собственный самоконтроль. Он знает, что если достигнет точки опрокидывания и сорвется, он докажет самому себе, что ничем не лучше всех этих подонков вокруг. Он пополнит их ряды. Он перестанет быть особенным.

И он прикусывает язык, стискивает зубы и довольствуется тем специфическим фырканьем, вздохами, сердитыми взглядами и гримасами, которые демонстрирует англичанин, ненавидящий чужаков за выказываемое ими неуважение.

Скотта выставляют с работы. Ему говорят о сокращении штатов, об экономии, о реструктуризации, но настоящая причина его увольнения проста: работать вместе с ним неприятно. Коллеги чувствуют себя рядом с ним неловко. Страшась безработицы, страшась мыслей о любых переменах вообще, Скотт принимает первое подвернувшееся предложение. Наверное, с учетом его смятенного состояния, это не лучшая идея — согласиться на место в отделе по контактам с клиентами, работать с людьми, с сетью супермаркетов; но он соглашается. И скоро он обретает в этом свое спасение.

СЬЮЗЕН ГАРРЕТ: ДЕТСКИЕ СТРАХИ

С каждым днем страх охватывает Сьюзен Гаррет все сильнее. Она надеялась, что страх уйдет по мере взросления, но он лишь накапливался. Когда она была худенькой девочкой шести лет, со стрижкой «паж» и кривыми ножками жеребенка из диснеевского мультфильма, ее пугала темнота на верху лестницы, ведущей на второй этаж. Ей приходилось, дернув ручку слива воды в уборной, стремглав бежать вниз, на кухню, чтобы успеть проскочить, пока грохочет вода, иначе что-то необъяснимое могло выскочить из темноты и убить ее. Когда ей было девять лет, в гостиной рухнул потолок, они с матерью были в это время у врача. Мать сказала потом: повезло, что их не убило. Дом был старый; после войны многие дома стояли в трещинах. Сьюзен убедила себя, что теперь рухнет потолок у нее в спальне, и каждую ночь накрывалась с головой и съеживалась под влажными, затхлыми одеялами.

Родители постоянно ссорились. Мать Сьюзен все время сокрушалась из-за того, что ошиблась в выборе мужа. Порой она вглядывалась в него через обеденный стол, слегка качая головой при воспоминании о том соблазне, которому подверглась, словно удивляясь, как безумна была когда-то. Отец Сьюзен в свое время не воспользовался шансом, который мог улучшить их благосостояние, и винил жену и дочь в том, что они удержали его. Он так часто разговаривал сам с собой, ворча, шипя и кряхтя, что это превратилось в неконтролируемый невроз.

Сьюзен была уверена, что когда-нибудь отец их всех убьет — мать и еще кого-нибудь, кто, на свое несчастье, окажется в доме. Страх охватывал ее — не из-за отца, а от мысли о том, что будет, если он убьет мать. Как ей тогда жить?

С ними жила дряхлая тетя Сьюзен — Мэри. Она была не настоящей ее теткой, а приятельницей бабушки Сьюзен — старой девой, подселенной с целью остановить семейную войну. Она хранила под кроватью чемодан, полный банок консервов на случай следующей — настоящей — войны, а когда она все-таки улыбалась, ее губы складывались в жестокую ухмылку, пострашнее какого-нибудь свирепого оскала. Сьюзен ее ненавидела. Однажды, когда ей было одиннадцать лет, она осталась с тетей одна, со старушкой случился какой-то припадок, и она потеряла сознание. Она медленно стекла со стула и упала в камин, ударившись головой о медную окантовку. Сьюзен пыталась звать на помощь соседей, но те даже не открыли девочке дверь. Через несколько дней тетя Мэри скончалась.

С тех пор Сьюзен уже не сомневалась, что тоже скоро умрет, — ведь она видела, как легко это происходит.

Она была одиноким ребенком и редко играла с другими детьми, потому что отец одной ее одноклассницы попал в тюрьму за приставания к дочерям. Поговаривали, что дочери и сами были не против, в результате дети в классе стали шарахаться друг от друга. Через несколько лет Сьюзен открыла для себя мастурбацию и решила, что подхватила из-за этого венерическую болезнь. Она проштудировала медицинский справочник, пытаясь выяснить, чем заразилась, и провела еще один год в мучениях, запираясь в своей спальне с ручным зеркальцем. Когда она впервые поцеловалась с мальчиком, она решила, что каким-то образом обманула его ожидания, потому что он не выглядел очень уж счастливым и больше не звонил ей, так что секс стал для нее источником опасений.

Сьюзен так отчаянно пыталась угодить, что это раздражало.

Она не была практичной девушкой. Она любила книги, и терпеть не могла все механическое. Отец возился с мотоциклами: разбирал их на дому. На полу в холле он оставлял пятна масла, а мать потом с трудом выводила их. Он заставлял дочь помогать, — ведь он хотел мальчика, — и издевался над ней, когда она что-нибудь роняла. Он говорил, что если к тому времени, когда она вырастет, она не научится делать жучки на предохранителях, ей придется сидеть в темноте, и все будут над ней смеяться.

Она стала бояться взрослеть.

Семья еле сводила концы с концами. Мать работала на двух, а иногда и на трех работах. Отец говорил, что если они не будут трудиться в поте лица, им придется голодать, а тяжелый труд делает их достойными людьми. Она стала бояться нищеты.

СЬЮЗЕН ГАРРЕТ: ИСПЫТАНИЕ БЕСПОКОЙСТВОМ

Страх — великий стимулятор. Сьюзен сдала все школьные экзамены, потому что боялась провалиться. Ее товарищи никогда не задумывались о будущем. Сьюзен же нарисовала весь мрачный сценарий полностью: провал на экзаменах, неудача в поисках приличной работы, невозможность завести друзей, неспособность полюбить человека с добрым сердцем. Она видела себя уличной попрошайкой, видела унижение, деградацию, голод. Она резала себе руки перочинным ножом или кусками проволоки — годились даже канцелярские скрепки — потому что ее злило то, что ей не хватает силы духа.

Сьюзен работала много, еще больше, еще — и все равно: у нее не получалось даже заказать столик в ресторане, не испытывая смущения. Она пыталась заводить романы, но они не длились долго. А тем временем ее родителей все больше бесила и разочаровывала та нечестная сделка, которой оказалась их жизнь. Сьюзен устроилась на хорошую работу и добилась в ней определенных успехов, но чем выше она поднималась, тем страшнее ей становилось. Боязнь упасть с высоты угнетала ее все сильнее. Когда привыкаешь к хорошему, трудно представить, как можно без этого обходиться.

Когда ей исполнилось двадцать два года, Сьюзен попыталась радикально изменить свою жизнь, и отправилась в Калифорнию с молодым человеком, которого встретила в отпуске. И здесь худшие ее опасения воплотились в нечто до ужаса конкретное. Здесь ко всем неординарным молодым людям относились с пренебрежением, делали из них посмешище, и в результате они оказывались на обочине жизни, сходили с ума или заболевали. Они умирали, не оплаканные и всеми забытые, как собаки на шоссе. Ей казалось, что весь штат впал в коллективный идиотизм. Бойфренд ее вел себя все более странно, и она стала опасаться за свою жизнь. Она рассталась с ним и перестала верить в любовь.

Сьюзен уехала из Лос-Анджелеса, потому что устала пугаться при виде огромных порций еды, устала от того, что ей врут, устала от того, что ей говорят, как она должна выглядеть, и что она должна думать, устала слушать, как люди несут чушь, устала от всеобщей одержимости молодостью, устала от «яканья», устала притворяться, что все великолепно.

Она решила, что безопаснее будет вернуться в Англию. Но привычные места изменились. Вернувшись, она нашла старых друзей испорченными решением вопросов об имущественных правах и ожесточившимися от неудач. Растеряв с годами тот скромный шарм, который у нее был, она позволила себе немного набрать вес. Оказалось, что некоторые ее сослуживцы умерли от каких-то болезней, из них один-два как-то уж совсем нехорошо. Ей стало страшно, что и она так же уйдет из жизни — нелюбимая и забытая.

Впрочем, была одна вещь, которая пугала ее больше всего. Бесчувственность сверстников. Они лгали, воровали и вели беспутную жизнь, и это было так вопиюще бесцельно, что становилось ясно — они безумны. С каждым днем в окружающем мире оставалось все меньше и меньше сути, и наконец все, что бы ни говорили или делали люди, стало казаться ей бессмысленным. Она видела только страшных, жадных, себялюбивых и ограниченных животных, жаждущих лишь острых ощущений; это были люди, которые не задумывались над своей судьбой, они падали в бездну под аккомпанемент пустопорожней болтовни.

Сьюзен поклялась не быть похожей на них, любой ценой. Но как можно было избавиться от страхов? Когда она перевалила на третий десяток, она поняла: ее поколение стало свидетелем победы мирового зла. Больнее всего было понимать, что когда-то было лучше. И вот уже скоро, слишком скоро, придет и ее очередь умереть, уйти из мира, который стал еще хуже. Она и ее ровесники уйдут из жизни, — не узнав уважения, не оставшись в памяти, их бросит в могилу новое молодое поколение эгоистов. Теперь она стала бояться стареть.

Сьюзен поняла: единственное, чего она не боится, — это смерти. Когда перестаешь задаваться вопросами о происходящем в мире, теряешь способность думать о самоубийстве. Смирившись со смертью, можно делать абсолютно все. Панические вопли собственного сознания перестали пугать ее.

СЬЮЗЕН И СКОТТ: СОЗДАНЫ ДРУГ ДЛЯ ДРУГА

Сьюзен поняла, что нет ничего страшнее жизни. Поэтому она сняла номер в захудалой гостинице на окраине Манчестера, неподалеку от места, где родилась, легла там на кровать, аккуратно перерезала бритвой толстые синие вены на запястьях и стала ждать, когда наступит время войти в царство вечной ночи.

Наблюдая, как кровь, пульсируя, льется на кровать из горячих разрезов, она чувствовала себя с каждой уходящей секундой счастливее и счастливее. Все тревоги остались позади, и она впервые ясно увидела, как глупо себя вела, и как просто это было — жить спокойно и без страха. Она увидела с потрясающей отчетливостью, — так бывает, когда смотришь на море перед дождем, — как ошибалась в своих представлениях о мире и людях в нем, как тени детства обманули ее и как просто было сделать все правильно. И, конечно же, к этому моменту прозрение едва не опоздало.

Надо было взглянуть в лицо смерти, чтобы увидеть перспективы жизни. Ей захотелось прервать процесс. Но пошевелиться она не могла, а умирать становилось больно. В мозгу заскрипел тихий и пугающий голос.

Он говорил: «Эта тайна приоткрывается лишь в конце бытия. Ты могла бы прожить счастливую земную жизнь, Сьюзен, — просто не надо всего бояться. Но ты предпочла оставить мир, полный радости и смеха, и отправиться в безмолвную тьму, которая похожа на ту темноту, что пугала тебя в детстве, только на этот раз тебе есть чего бояться. Бояться Бесконечного Ничто».

И тогда начали закрываться ее наполненные паникой глаза, и все, что раньше так пугало ее, рванулось ей навстречу.

Если бы не горничная, которая в тот момент вошла в номер, Сьюзен упала бы и потерялась в этом проклятом мире теней.

Оперативно доставленная в больницу и исцеленная снаружи, она приступила к болезненному процессу лечения ран внутренних. Она вернулась в Лондон, чувствуя перед собой новую цель. Она нашла новую работу — в сети супермаркетов. И вот в одном из подразделений компании она познакомилась с человеком, который был настолько ей близок, что они могли бы быть братом и сестрой. Внешне он не представлял собой ничего особенного; его крючковатый нос и выпирающий кадык напомнили ей старые фотографии: такими были мужчины когда-то в прошлом.

Скотт и Сьюзен быстро поженились. Вместе они чувствовали себя достаточно сильными, чтобы выжить. Они дополняли друг друга.

Они сняли скромную квартиру в цокольном этаже дома в Финсбери-Парк и взглянули на мир новыми глазами, словно всегда были вместе, поддерживая друг друга в любых кризисных ситуациях, когда не хватало веры и когда все вокруг становилось невыносимым. Они нашли друг друга в жизни и ежедневно благодарили Господа за то, что пути их пересеклись.

СЬЮЗЕН И СКОТТ: ДОЛГОЖДАННЫЙ ПОКОЙ

Семь лет спустя, уже после их смерти (он повесился в камере, она приняла смертельную дозу эпинефрина), после того как извлекли все обнаженные тела из замурованного погреба у них в доме, чтобы полиция хотя бы приблизительно подсчитала количество жертв, после того как были заданы вопросы — как получилось так, что столько людей исчезло и никто этого не заметил; после того как дом снесли, чтобы прекратить сборища кровожадных зевак, после того как то, что осталось от их жертв, было перезахоронено под звуки публичных изъявлений скорби, и были возложены букеты цветов в пластиковых обертках; после того как все, кто могли, продали эту историю в газету «News of the World», после того как работники социальных служб были наказаны, а политики объяснили, почему такое никогда не может повториться, — газеты продолжали выражать общее мнение:

ВПЕРВЫЕ ПОСЛЕ ФРЕДА И РОЗМАРИ УЭСТ

Или Иэна Брейди и Миры Хиндли. Или доктора Гарольда Шипмена. Или Иэна и Мэри Карр. Или кто там еще вносит сумятицу в национальную статистику количества жертв немотивированных убийств? Скотт и Сьюзен Миллер не походили ни на кого из них, они были совершенно уникальны, но прессе оказалось не под силу придумать что-либо более оригинальное. Их судьбы проанализировали, их родственников проинтервьюировали, мотивы их поступков были рассмотрены, их биографии составлены, но от того, что стали известны детали их жизни, никто не стал ближе к истине. И никто не мог гарантировать, что это не повторится вновь.

Довольно скоро газеты занялись поиском свежих скандалов, которыми можно было бы наполнить страницы, и возникла нужда в новых указующих перстах, которые помахали бы перед носом сбитых с толку и разочарованных читателей.

Последние годы жизни Сьюзен и Скотта были так же мутны и таинственны, как полиэтиленовая пленка, закрывавшая нумерованные куски плоти тех, кого они лишили жизни. Их тайная боль так плотно вплелась в мотивы преступлений, что никакой анализ не смог бы проникнуть под этот покров. Если бы в отрочестве они смогли увидеть, в кого превратятся, они бы ужаснулись. Получилось так, что чудовищность их поступков поглотила их изначальную нормальность, оттеснив их в ту доступную весьма немногим область людской памяти, которая дана лишь тем, кто пытается достучаться до глухого мира.

Скотт и Сьюзен. Их имена навечно связаны друг с другом. После смерти они превратились в идеальный, незабываемый эталон зла. Но когда они еще были детьми, наблюдательными и серьезными, опускавшими глаза на фотографиях, морщившими нос от солнечного света, в них не было ничего особенного, они просто искали свой честный путь, возможность прожить жизнь тихо и ненавязчиво, так, как только и пристало жить англичанину.