Мать Саймона Вульфа знала массу сумасшедших.

То есть, выражалось это в том, что она запросто выслушивала исповеди совершенно незнакомых людей и вдумчиво относилась к их проблемам, какими бы странными они, в конце концов, ни оказывались. Она делала это, потому что ей было не наплевать, потому что ей было скучно и потому что все остальные прошли бы мимо.

Саймон и его старший брат Гарри считали, что ее поведение неуместно. Они обычно стояли рядом, изо всех сил делая вид, что незнакомы с ней, пока она беседовала с людьми, которые почти не отличались от обычных бомжей. Позже они привыкли к ее склонностям, но от этого им не стало проще понимать ее. Как она могла приглашать этих совершенно незнакомых людей — некоторые из них были гоями — к семейному обеду в шаб-бат? Мальчики обычно дулись и почти не разговаривали, как бы ни старалась мать поддержать разговор.

Отец мирился с этой привычкой, потому что он любил ее, несмотря даже на то, что предпочитал закрытую частную жизнь. Саймон и Гарри боялись, что в городе подумают, будто они дураки. На самом деле, к их удивлению, обнаружилось, что эта ее готовность заводить друзей среди изгоев привела к тому, что их мать все любили, ею даже восхищались; и все это поддерживало ее социальный статус. Наверное, это происходило оттого, что другие люди не могли похвастаться подобным милосердием.

Неизбежным было и то, что в городе нашлись люди, которые не одобряли ее поведения. Они с подозрением наблюдали, как Ханна присаживается возле бездомных на прибрежные лавочки и выслушивает их истории. Чего она добивалась? Какую цель преследовала? Почему она не может вести себя как нормальные люди? Вот когда Саймон разглядел эти зажатые лица, когда они, проходя мимо, смотрели на Ханну сверху вниз, он и занял ее сторону, и был вознагражден благодарной улыбкой матери.

Он вырос, стал подростком и привык к гостям, которых мать приглашала на обед. Гости иногда рассказывали о своей жизни, хотя пострадали в ней немало. Их семьи бежали из России, из Польши, из Германии, из Франции, — огромная диаспора, пережившая ужас погромов и разрушение нормальной жизни на еще более тонком уровне, — это было вызвано скрытыми предубеждениями. Теперь они жили в тиши и безвестности скромного прибрежного городка. Семьи их вымерли, от них остались где сын, где дочь, обычно — среднего возраста, как правило, неженатые, часто сбитые с толку переменами в том мире, в котором они себя обнаруживали. А Ханна приглашала их на субботний ужин, и так и продолжала это делать, до самой последней недели, когда умерла от рака поджелудочной железы.

К тому времени Гарри переехал в Лондон, где женился и основал компанию по производству рубашек. Саймой же остался на берегу Суссекса вместе с убитым горем отцом, который отказывался разбираться в вещах, оставшихся от жены, — он предоставил это сделать сыну. Саймон послушно раздал одежду и распродал книги, которые никто не хотел покупать. Гарри женился на шиксе и редко приезжал домой по пятницам, но все-таки позванивал, проведывал отца. Вскоре шаббатные обеды стали тихим семейным делом, участвовали в них только Саймон и старик-отец, и они довольно быстро поняли, что им не хватает некоторых — а может, и всех — гостей Ханны, но было уже поздно. У большинства этих людей не было адресов, хотя иногда Саймон видел их, они сидели, завернувшись в толстые пальто на берегу, или гуляли по центральной улице городка. Они выглядели какими-то потерянными.

Саймон ожидал звонка от семейного адвоката: их должны были вызвать для обсуждения вопроса о распределении наследства и финансов Ханны. Никаких сюрпризов не ожидалось: семейство Вульфов было трудолюбивым, но далеко не богатым. С тех самых пор, как отец Саймона объявил себя банкротом, они снимали квартиру и жили скудно: Отец был слишком болен и расстроен, чтобы ехать в адвокатскую контору, а Гарри не мог оставить Лондон — у него были дела, так что младший сын пошел один. Он с удивлением обнаружил, однако, что предметом разговора была не его мать.

— Вам оставили существенную собственность, — объяснил мистер Розен, патрон фирмы. — Мистер Говард Сильверштейн, как я понимаю, был другом вашей матери. Он умер от инфаркта около двух недель назад, и мы получили указание распорядиться его имением.

Саймон попытался вспомнить человека, фотографию которого показал ему мистер Розен (она была сделана лет тридцать назад). Молодой Сильверштейн был изображен в окружении своих сотрудников, они стояли перед загроможденными товаром витринами мануфактурного магазина, и фото было выполнено в стиле ушедших времен. Саймон в уме добавил к чертам лица Сильверштейна прошедшие годы, прибавил веса, убавил волос. В результате он узнал в нем одного из гостей, чаще других посещавших мать на обедах, несмотря даже на то, что старик в последние годы появлялся менее регулярно. Он вспомнил оживленные политические дискуссии, которые вел Сильверштейн с его матерью, возможно, это была одна из причин, по которой она приглашала его, потому что муж никогда не давал втянуть себя в предметные разговоры. Саймон был озадачен:

— Что же, у него не осталось никаких иждивенцев, которым он мог бы оставить имущество?

— Его жена умерла десять лет назад, но у них остался сын. По какой-то причине мистер Сильверштейн предпочел не оставлять своему единственному наследнику дом, хотя отписал ему порядочный годовой доход, который будет выплачиваться мальчику бессрочно. Он несколько младше вас — ему двадцать один или двадцать два.

— А вы ознакомились с имуществом? — спросил Саймон, пораженный и отчасти смущенный неожиданно обрушившимся на него состоянием, которое по праву принадлежало прямому наследнику.

— К сожалению, нет. Обычно делами мистера Сильверштейна занимается мой партнер, но он сейчас в отпуске. Все детали у меня вот здесь. Единственное, что вы должны сделать, — это подписать соответствующие документы.

Мистер Розен передал Саймону толстый конверт с бумагами об обязательствах и правах сторон, план дома и всю остальную необходимую документацию. Саймон вчитался в адрес. Дом находился в старой части города, где стояли большие дома, нуждавшиеся в реставрации, — мастодонты, оставшиеся от прежних, обеспеченных времен.

— Мистер Сильверштейн был очень высокого мнения о вашей матери. Достоинство… это слово нынче не так-то часто услышишь, — Мистеру Розену было неловко говорить о покойной, поэтому он занялся ключами, которые и вручил Саймону; они были на большом медном кольце. — Иногда трудно понять, почему наши клиенты решают вознаградить или, наоборот, проигнорировать каких-то своих друзей и близких, — сказал он. — Мы можем только выполнить их пожелания. Я уверен, у мистера Сильверштейна была какая-то особая причина желать, чтобы эта собственность перешла к вам.

— А вы не знаете, что это за причина? — спросил Саймон.

Мистер Розен пожал плечами:

— Возможно, у него остались приятные воспоминания о вас, о тех обедах у вашей матери. Как он сказал моему партнеру, вы поймете, что делать.

Саймон поблагодарил адвоката и ушел, теряясь в догадках о том, что бы это могло значить.

Он нашел здание — последний дом, стоящий на углу дороги, ведущей к морю, викторианского стиля строение из красного кирпича. На связке, которую передал ему мистер Розен, было шестнадцать ключей. Темный коридор внутри дома, отделанный линкрустой, просто сочился влагой. Вся мебель стояла на местах, и комнаты были чистыми, но похоже, в доме не было электричества. Там и тут на медных крючках, вбитых в бежевые стены, все еще висели старинные газовые светильники. Саймон прокладывал путь через мрачный дом, осматривая комнату за комнатой, открывая одну дверь за другой, как будто искал дорогу в лабиринте. Когда солнце скрылось за дождевыми тучами, это лишило дом остатков света, и Саймон перестал видеть вовсе. Фонарика у него не было, но в кухне удалось найти свечи и спички. Когда он зажег свечу, дом как будто еще больше отодвинулся в прошлое. Саймон знал: для того чтобы привести эту собственность в порядок, потребуется небольшое состояние. И этих денег у него не было.

На верхнем этаже он обнаружил дверь, которую открыть не смог. Ни один из ключей к замку не подходил, все они казались слишком маленькими. В соответствии с планом дома, этот вход вел к анфиладе соединенных между собой комнат, которая тянулась через весь дом. Саймон попытался высадить дверь, но она сидела слишком плотно и легко выдержала напор его плеча. Он все же попытался подобрать ключ к замку еще раз и тогда услышал, что изнутри стучат. Стук был слишком громким, чтобы его могла издавать крыса, даже собака.

Саймон опустил свечу.

— Есть кто-нибудь? — позвал он, но ответа не последовало. Он чувствовал, что внутри, с той стороны двери, кто-то движется прочь. — Вы не могли бы впустить меня? — спросил он, но теперь движение прекратилось вовсе.

Саймон спустился вниз, чтобы попытаться разрешить эту задачу. У него было такое чувство, что в доме все еще кто-то живет — может, старик просто забыл упомянуть о жильце, который оставался в доме? Он сделал себе чашку чаю и уселся, задрав ноги на маленький кухонный столик, пытаясь решить, что теперь делать. И тут он увидел медный ключ, который был больше ключей на кольце, — он висел над раковиной.

На этот раз ручка повернулась, и дверь открылась.

Комната, открывшаяся перед ним, была обветшалой, но явно жилой. Дверь напротив вела в другие комнаты.

— Эй! — позвал Саймон напряженно, входя и поднимая свечу вверх. Через треснувшее окно в кухню ворвался пропитанный дождем ветер. В раковине были свалены грязные тарелки. С мочалки, кинутой на приоткрытую дверцу шкафчика, на голый пол капала вода. Саймон вошел в соседнюю комнату — это была тусклая коричневая гостиная, забитая вылинявшей викторианской мебелью.

— Эй, есть здесь кто-нибудь? — крикнул он снова. Он скорее почувствовал движение, а не увидел его — слабое дрожание досок пола, перемещение воздуха. Кто-то прятался в спальне, за дверью, которая все еще была закрыта. Повернув ручку, он услышал какое-то скуление. Возле старой медной кровати, забившись в угол так плотно, что перестал быть похожим на человека, прятался мужчина. Его туфли скребли по полу, а когда Саймон приблизился, он поднял руки над головой, как будто боялся, что его сейчас накажут.

Саймон присел на край постели. В комнате стоял затхлый запах, как будто в ней жили слишком долго.

— Вам нечего бояться, я вас не обижу, — сказал он, — но я не уйду, пока вы не скажете мне, кто вы.

Они так и сидели в молчании. Испуганная фигура медленно распрямилась, и человек сел.

Саймон в изумлении понял, что молодой человек боялся, что ему сделают больно или вытащат из комнаты.

— Меня зовут Саймон, — он протянул руку. — Вы знаете мистера Сильверштейна?

— Я мистер Сильверштейн, — ответил молодой человек тихо.

— Простите, но я не понимаю, как такое может быть. Говард Сильверштейн скончался, так кто же вы?

— Я — Маркус.

— Что ж, приятно познакомиться, Маркус. — Первой его мыслью было, что Маркус забрался в дом, чтобы спастись от непогоды, или был вовсе каким-нибудь жильцом-смотрителем дома. Затем он заметил, что мужчина удивительно похож на того человека, фотографию которого показал ему мистер Розен. — Вы сын Говарда, — сказал он удивленно.

Они сидели рядом на кухне. Маркус обнял ладонями кружку с чаем:

— Я не спускался сюда вниз, с тех пор как умер мой отец. Я был сидящим Шивой.

— Один? Он умер десять дней назад, — сказал Саймон. — Чем же ты питался?

— Там в холодильнике годовой запас еды, — объяснил Маркус. — Но газ выключили, поэтому я ел все в сыром виде. Мы всегда держали большой запас еды — на всякий случай.

— На какой всякий случай? — Он ждал. Бледный молодой человек сжал руки, лежавшие на коленях, но ответа так и не последовало. Он попытался зайти с другой стороны. — Ты всегда здесь жил?

— Нет, мы переехали, когда еще была жива мама, — Маркус улыбнулся при этом воспоминании. Его голубые глаза делались совершенно другими, когда оживали. Кожа его была белой, как бумага. — Тогда мы были счастливее. Но она заболела, и нам пришлось остаться в одном месте. Кто-то ее отравил.

— Зачем же ее было травить?

Маркус снова замолчал, пригубив горячего чаю.

— Откуда ты знаешь, что ее отравили?

— Отец сказал.

— Это что, доказано?

— Наш семейный врач сказал, что она умерла от естественных причин. Он приглашал отца на консилиумы, но отец ходил только пару раз. У меня в школе как раз была темная полоса, меня очень обижали, поэтому я рано ее бросил — решил остаться дома с отцом.

Саймон посмотрел на молодого человека и увидел, что в нем не было и крупицы счастья, только следы тягот, которые приходят к человеку с возрастом. Ему было трудно даже представить, насколько тоскливым было подобное существование.

— И с тех самых пор ты находишься здесь. — Да.

— Тогда ты должен пойти и пообедать с нами. Пока Маркус переодевался, Саймон ждал в его спальне. На стенах висели картинки из журналов — виды пустыни Аризоны, бескрайние пески и звезды. Вошел Маркус, застегивающий на ходу ремень на брюках.

— Я собирал их — выдирал из журналов «National Geographic», у моего отца подписка, — объяснил он и потянулся, чтобы дотронуться до любимого пейзажа. — Там так красиво. Как можно не чувствовать себя свободным в месте, которое настолько открыто небу?

Саймон смотрел, как Бекки устраивала разделанную печеную курицу в центре стола. В этот вечер он должен был обедать с невестой и привел Маркуса с собой, хотя ему и пришлось долго настаивать, чтобы заставить его покинуть дом.

— Я забыл, что у Говарда был сын, — сказал он. — Я не хотел испугать тебя.

— Извини, что я так себя вел, — ответил Маркус, жадно накладывая себе в тарелку картошку. — Я думал… я думал, что это кто-то другой.

Бекки была явно смущена видом молодого человека. Маркус был худой и белый, его густые черные волосы были острижены по старинной моде — коротко по бокам и сзади. Он производил впечатление человека, пришедшего из другого времени, походил на прохожего из старой черно-белой хроники.

— Прошу, ты скажи, если я буду неделикатен, — извинился Саймон, — но я просто пытаюсь понять. Где же конкретно умер твой отец?

— Дома, — сказал Маркус. — Он смотрел телевизор, когда у него случился инфаркт. «Семейные судьбы». Можно мне курицы?

— Конечно! Чувствуй себя, как дома! — сказал Саймон, который остро осознавал неловкость ситуации — ведь он унаследовал собственность, которая по праву не должна была ему принадлежать.

— Наверное, это было для тебя ужасно, — Бекки поймала взгляд Саймона и удержала его, как будто спрашивая: «Что с этим парнем?» — И что же ты сделал?

— У него на шее был больничный сенсор с сигналом, так что я нажал на него, и приехала «скорая», но к тому времени он уже умер. Я ушел к себе в комнату и сидел там, пока все не уехали.

— Ты не подошел к врачу? Почему же?

— Отец никогда не разрешал мне разговаривать с чужими. Он говорил, что это небезопасно.

— Что ты имеешь в виду?

Маркус посмотрел на нее многозначительно.

— Я рад, что ты пришел тогда, когда пришел, — сказал он. — У меня уже начались проблемы с размораживанием пищи.

«Он слегка не в себе, — подумал Саймон. — Старик предпочитал держать его в доме, вместо того чтобы поместить его куда-нибудь. Поэтому-то он и не завещал ему дом».

— То есть, ты все это время сидел в доме? И не выходил?

— Отец купил все необходимое. Он не любил, чтобы я выходил на улицу один. Он-то сам знал людей и мог свободно ходить по городу; его не арестовывали.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Саймон. — В городе нет ничего опасного.

— Опасно везде, — пробормотал Маркус с набитым ртом. — Ты должен это знать, это всем известно.

Саймон начинал терять терпение:

— Уверяю тебя, Маркус, я понятия не имею, о чем ты говоришь.

Бекки успокаивающе положила руку ему на локоть.

— Маркус, — сказала она мягко, — попытайся объяснить нам, в чем проблема с выходом из дома наружу.

— Но вы же должны знать, что происходит, — Маркус посмотрел на них обоих по очереди, широко распахнув наивные глаза, — вы же, как я понимаю, иудеи?

— Ну, мы не очень строго соблюдаем кошт, — уточнила Бекки. — Моя мать использовала два набора глиняной посуды, и я все-таки не пью молоко сразу после еды, но мы не то чтобы уж совсем… к чему ты ведешь?

Саймон и Бекки опустили ножи и вилки, ожидая ответа.

— Он уверен, что до сих пор существует огромный антисемитский заговор, — сказал Саймон адвокату Розену за ланчем. — Судя по всему, у парня развилась какая-то душевная болезнь, после того как умерла его мать — ничего настолько серьезного, чтобы отдавать его в лечебницу, но достаточно для того, чтобы он не мог работать на постоянной работе. Отец скормил ему массу сказок, и, похоже, что он всем им поверил.

— Какого рода сказок?

— Ну… — Саймон глубоко вдохнул, — он не верит, что Германия действительно проиграла войну. Старик сказал ему, что фашисты продолжают распространять влияние, что они проникли во все правительства на земле. Он убедил сына, что еврейский народ заставили поверить в безопасность, но это фальшивое чувство, так что, в конце концов, их будет еще проще собрать вместе и извести. Маркус и шага не сделал из дома смерти отца. Он наотрез отказывается верить в существование государства Израиль. Я объяснил, что в 1948 году Израиль стал независимым государством. Я читал ему книги и газетные статьи, скачанные из Интернета, но я же вижу: он до сих пор не верит ни единому слову из того, что я ему сказал. У него не было телевизора, я показал ему передачу, так он отказался верить, — сказал, что это пропаганда. Ну и конечно, программы новостей, посвященные палестинским бомбежкам, не очень помогли мне убедить его в том, что он в безопасности. Как вообще можно хоть в чем-то убедить человека, который уперся в какую-то мысль так прочно?

— Я кое-что для тебя проверил, — сказал мистер Розен, разливая вино. — Дедушка Маркуса Сильверштейна прошел через концентрационный лагерь. А его собственный отец с возрастом стал придерживаться некоторых крайних взглядов. Например, его перестали пускать в некоторые места в городе за то, что он провоцировал там скандалы. Ему не было хода в библиотеку и в бизнес-клуб. Люди в конце концов стали его избегать, и именно поэтому он так ценил гостеприимство вашей матери. Как вам кажется — это только его вина, что он настроил сына против нового мира, или Маркус отчасти сам пришел к этим выводам?

— Не знаю, — признался Саймон. — Это ведь вопрос не веры, это первобытный страх преследований. Черт, у всех нас ведь есть какие-то иррациональные страхи, глубоко спрятанные на задворках мозга. В смысле, я считаю себя просвещенным нерелигиозным евреем, но я по-прежнему ощущаю большое напряжение, когда читаю в местных газетах о случаях осквернении синагог. Прошлое вылезает наружу. Я говорю себе, что это просто глупые дети, что это все повторяется циклически, и что это пройдет, но сам-то до конца не уверен в своих выводах.

— Вы пришли к какому-то решению по поводу дома? Саймон вздохнул:

— Я сказал, что он может оставаться там столько, сколько хочет. Что еще я могу сделать? А у Бекки вот какой план: она хочет вытащить Маркуса из его раковины, отвести его в местную синагогу и дать ему послушать раввина. Он-то убедит его, что нет никакой опасности.

— Ну, — сказал мистер Розен, поднимая бокал, — я восхищен вашими намерениями. Вы хорошие люди. Маркусу повезло, что он встретил вас. Лехайм.

Они подняли бокалы:

— Возможно, в этом и заключалась идея, — сказал Саймон. — Его отец знал нас. Может быть, он искал пару надежных рук перед смертью, кого-то, кому он мог бы доверить заботу о своем сыне.

— Но забить ему голову такими ужасами! Каким надо быть человеком, чтобы так жестоко поступить?

— Человеком, который сам верит в эти ужасы, — Саймон поставил бокал. — Он много страдал в жизни. Из-за того, что он видел в мире, у него развилась болезнь сердца. Я вижу это так: моя задача — не укрепить веру Маркуса в Бога, но дать ему веру в обычных людей.

— Ну, давай же, ты можешь это сделать, — Бекки уговаривала своего упирающегося подопечного двинуться вперед. Они с Саймоном стояли — Маркус между ними — на вокзальной платформе. — Я думаю, у него агорафобия, Саймон.

— Давай, Маркус, первый раз самый страшный, — подбодрил Саймон, но никакой уверенности в том, что Маркус сможет сдвинуться с места, у него не было. Тот смотрел на толпу впереди в ужасе. — В чем дело?

Маркус принялся отчаянно качать головой:

— Толпа.

— Это же большой город. Никто даже не смотрит. Они ничего тебе не сделают, — вообще-то он ожидал такой реакции. Маркус в первый раз оказался в Лондоне — они привезли его на день посмотреть город.

— Но эти люди в толпе — они же опасны.

— Ты видишь этих опасных людей? Ты можешь их показать?

— Да. Вот, вот и вот, — он указал на нескольких пассажиров в темных костюмах, которые прокладывали дорогу к входу в метро.

Над ними ухнул громкоговоритель, и Маркус дернулся.

— Парень, это же обычные служащие. Они идут на работу. Смотри, — Саймон метнулся к одному из людей, на которых указал Маркус, и спросил его, сколько времени. Мужчина посмотрел на часы, ответил и заспешил дальше. — Видишь? Они не гоняются за тобой, они не фашисты, они никого не ненавидят, они просто обычные среднестатистические люди, которые опаздывают на работу.

— Но мой отец…

— Я знаю, тебе трудно это понять, Маркус, но не все, что говорил тебе отец, обязательно должно быть правдой, — начала Бекки. — На протяжении его жизни случилось много горя, а еще больше горя было, пока был жив его отец, но большая часть этих ужасных страданий уже позади. Да, некоторые этнические группы до сих пор подвергаются преследованиям. Хорваты в бывшей Югославии пострадали почти так же, как еврейский народ во время войны. Некоторые племена в Африке по-прежнему пытаются уничтожить друг друга, утверждая, что одно племя стоит выше другого. Но твой отец вырастил тебя здесь, на Западе, а у нас существует система, которая не позволяет таким вещам повторяться.

— Тебе легко так говорить, — сказал Маркус с сомнением, но Бекки видела, что он начинает потихоньку верить им.

Они вышли из здания вокзала Ватерлоо в толпе людей, несущих рюкзаки, престарелых парочек и китайских туристов, миновали арку с выгравированными на ней именами героев, погибших в войну, и оказались на широких серых ступенях. Они шли, и на лице Маркуса играло изумление, которое нарастало до тех пор, пока он не стал выглядеть, как до крайности возбужденный человек. Он никогда не был в Лондоне. Они прошли с ним пешком до центра нового моста, соединяющего собор Святого Павла и противоположный район Лондона через Темзу, и вместе с ним восхитились тем, как ветер проносился у них под руками, — с такой силой, что на какой-то момент им показалось, что он стащит их с моста.

Они прошлись вдоль набережной, пока не показалось здание Парламента, затем вернулись назад, чтобы пообедать в Сомерсет-Хаус. Несмотря на протесты Бекки, не желавшей обрушивать на Маркуса так много впечатлений в первый же день, Саймон довел их до Трафальгарской площади и повел в Национальную галерею, где был вознагражден за все это выражением счастливого недоверия, появившимся на лице Маркуса. Солнце светило на редкость ярко, делая тени более острыми и превращая интерьер музея в прохладный монастырский двор. Они уселись перед рядом обширных аллегорических полотен на религиозные темы — и этот аспект живописи не прошел мимо их нового друга.

— Столько красоты, — пробормотал он, переводя взгляд с одного великого холста на другой, — столько способов рассказать одну-единственную историю.

— Это история, которая пережила разрушительное влияние столетий, — ответил Саймон, — и хотя сейчас мы считаем эти сцены скорее иллюстрированными уроками, чем историческими эпизодами, они продолжают вдохновлять поколения, заставляют нас верить в то, что человечеству изначально присуще добро.

— Но они полны мщения, — сказал Маркус с сомнением, — посмотрите сюда — молнии и бури, на идолопоклонников нападают, храмы уничтожают, грешников проклинают. Это Бог, у которого нет никакого доверия к людям, которых он создал. Их необходимо постоянно наказывать, чтобы удерживать на пути к спасению.

— Его за один день не убедишь, — с улыбкой прошептала Бекки на ухо Саймону. — Надо дать ему время.

Проводя время вместе, они регулярно ездили в Лондон. Это был тот минимум, который Саймон мог сделать в обмен на то, что принимал в наследство чужой дом. Он обсудил вопрос о наследстве старика с Маркусом, но тот был совершенно счастлив тем, как все устроилось. Говард оставил ему достаточно денег, чтобы Маркус мог жить со всеми удобствами, не заботясь о необходимости зарабатывать деньги, и он совершенно не желал брать на себя заботы о содержании такой крупной собственности. Саймон собирался вместе с Маркусом сделать там ремонт. Когда дом будет готов к продаже, они придут к какому-нибудь решению, чтобы Маркус мог получить финансовую прибыль и чтобы у него было где жить.

Однако Бекки было ясно, что их новый друг был не в порядке. Во время одной из поездок в Лондон они миновали группу мужчин в военной форме, и Маркуса начало трясти так отчаянно, что они были вынуждены увести его с улицы.

— Они приходят за тобой ночью, как это было с моим дедом, — сказал он, принимая стакан воды и поднося его к трясущимся губам. — Они наблюдают исподтишка, потому что они нас ненавидят.

— У них уже нет никаких причин нас ненавидеть, — настаивал Саймон. — Человек, который так их настроил против нас, уже умер. Я же показывал тебе телепрограмму о нем, помнишь?

— Но всегда есть кто-то другой, кто займет его место, и следующий за ним.

— В мире больше нет стран, подобных Германии 30-х годов, — сказала Бекки.

— А как же Америка? Самая мощная страна в мире, и все же ее корпорации коррумпированы, люди в ней экономически порабощены, а ее руководители сделали угрозу миру краеугольным камнем своей внешней политики. Почему прошлое почти ничему никого не научило?

— Даже я не могу ответить на этот вопрос, — признал Саймон. — Иногда даже демократии бывают небезупречными. Мир улучшился, но он все же не изменился полностью.

— Я бы просто хотела заметить, Маркус, что все войны в мире были затеяны мужчинами, — сказала Бекки.

— Неправда. Маргарет Тэтчер, Фолклендские острова, Утопи «Белграно». — Саймон поднял бровь, глядя на Бекки за спиной Маркуса. Они спокойно могли спорить при нем, даже в те дни, когда он бывал напуган.

— А что же будет тогда, когда ты встретишь симпатичную девушку? — спросил Саймон. Они находились перед последней лункой курса «Крейзи гольф». Саймон ударил, и мячик загрохотал внутри зеленой деревянной ветряной мельницы. — Тебе же захочется иметь дом, где вы будете жить вместе и воспитывать детей. Может, все-таки оставишь дом? Ты теперь умеешь самостоятельно делать массу вещей. — Он отправил мячик в лунку.

Бекки решила, что замечание было бестактным с учетом того, что Маркус по-прежнему с трудом выходил в одиночку, но Майкл, их раввин, не согласился:

— Что ему нужно — это хорошая еврейская женщина, которая за него возьмется, кто-нибудь, кто просто хочет быть женой и матерью, ну, может еще и хозяйкой. Все в порядке, все в порядке, — он стукнул по своему мячику и перекинул его через бетонный разделитель. — Это старая идея, я знаю, но поверьте, вокруг живет огромное количество девушек, которые хотят именно этого.

— У меня есть право высказаться по этому вопросу? — спросил Маркус.

— Нет, — сказали все в один голос.

— Я думаю, вы только что придумали себе работку, рабби, — сказал Саймон.

— Какую работку?

— Вы должны помочь нам познакомить Маркуса с кем-нибудь. Подумайте об этом как о долгосрочном вкладе — размеры вашей паствы через некоторое время увеличатся.

— Чего только не сделаешь, чтобы наполнить дом, который Господь накрывает крышей, — сказал Майкл, устраивая мячик для следующего удара. — Договорились. Но я хочу получить от этого брака по крайней мере четырех детей.

— Хороший раввин должен всегда быть готов достичь соглашения, — сказал Саймон. — Ваш ответ подтверждает, что вы выбрали правильную профессию. Давайте признаемся: профессионального игрока в гольф из вас все равно не вышло бы.

Майкл сдержал слово. Девушку звали Сарой. Она была на три года старше Маркуса и была единственной до сих пор незамужней дочерью в одном реформистском семействе, владевшем компанией по производству белья в соседнем городе. Она была невысокой и изящной, с блестящими темными волосами, которые доходили ей до середины спины, и в ней читалось упрямство, которое пронизывало ее характер, как стальной стержень. Майкл познакомил их в синагоге, а затем пригласил выпить кофе. Довольно скоро они с Маркусом уже были сильно влюблены друг в друга.

Сара знала, в какую историю ввязывается. Семейный врач Сильверштейнов рассказал ей о шатком душевном состоянии Маркуса откровенно и не делал попыток пробудить ложную надежду. Он предупредил ее, что хотя условия для развития болезни были заложены еще отцом Маркуса, но и сам Маркус, и его мозг мало способствовали тому, чтобы облегчить ситуацию. Без сомнения, со временем ему станет хуже, если те, кому он доверяет, не помогут ему бороться с болезнью.

Но именно сам Маркус испытывал сомнения в своей готовности сделать предложение. Ему никогда не был нужен никто, кроме отца, и надо было еще, чтобы новая идея пустила в нем корни. Осознавая, что он пытается женить другого человека, не решившись связать себя самого, Саймон наконец-то сделал предложение Бекки.

Обе пары сочетались браком в синагоге Майкла. На свадьбе Маркуса и Сары со стороны жениха присутствовали только Саймон и Бекки. Позже, во время приема, они развернули свадебный подарок.

— Мы оплачиваем вам свадебное путешествие, — объяснил Саймон. — Это была идея Бекки. — Она ткнула его локтем в бок. — Ну, отчасти и моя тоже. Я вспомнил фотографии огромной оранжевой пустыни из «National Geographic», которые висели у тебя в спальне, и то, как ты сказал, что можно чувствовать себя в безопасности под таким открытым небом. Вот я и подумал — Аризона.

Маркус неловко пошевелился.

— Очень щедро с вашей стороны, — сказал он тихо, глядя вниз на туфли. — Но не надо было. У меня ведь даже паспорта нет.

— Мы знаем это, глупыш, так мы же заполнили уже все анкеты. Нам нужна только твоя фотография и подпись, и все документы будут у тебя на руках через двадцать четыре часа. Все уже организовано.

— Это великолепный подарок, но я не могу.

— Понимаете, что он имеет в виду? — спросила Сара, отводя их чуть в сторону. — Он же никогда не летал. Мысль о том, что надо пересекать границы, заставляет его нервничать. Вся та ерунда, которую отец вбил ему в голову, иногда все-таки вылезает.

— Саймон уже подумал об этом, — сказала Бекки. — Мы не хотим, чтобы поездка вогнала Маркуса в стресс, поэтому мы поедем с вами. Это будет и наш медовый месяц тоже. Саймон был там несколько раз и знает, что к чему. Вот так, втроем, мы сможем удержать Маркуса от приступов панического ужаса. Подожди, он скоро привыкнет к этой идее.

Бекки была права. Маркус все более загорался, когда Саймон описывал их маршрут, показывал фотографии мест, которые они собирались посетить вместе.

— Мы поедем на ранчо, где ты сможешь спать под открытым небом, в пустыне, прямо под звездами, как ты всегда хотел, — говорил он своему другу. Маркус не отвечал. Ему и не надо было этого делать — благодарный взгляд говорил за него. Саймон чувствовал, что делает больше, чем просто хоронит страх и подозрения, оставшиеся от старика. У него было такое ощущение, что он завершает работу, начатую его матерью.

Их четверка оставила дождливую Англию позади, и белый лайнер взвился высоко над землей. Маркус не мог оторвать глаз от вида из окна, даже когда принесли обед.

— Я и понятия не имел, что верхушки облаков такие красивые, — сказал он Саймону. — Именно так я представляю себе Небеса.

— Не волнуйся, — улыбнулся Саймон, — облака еще будут в небе, когда ты поешь. Лететь нам долго.

Они выпили вина из пластиковых стаканчиков за семейное счастье друг друга.

— Иногда чувствуешь себя так, как будто общаешься с ребенком, — сказала Сара Бекки. — Он видит мир настолько по-другому, что я боюсь за него.

— О, скоро ты приведешь его в форму, — Бекки допила вино. — Слышала, ты приготовила ему работу?

— Посмотрим. Это зависит от того, готов ли он поработать на моего отца. Никто ведь не рассчитывает, что он в одночасье станет таким же, как все.

— Не думаю, что это так уж опасно, — ответила Бекки, глядя, как Маркус наклоняет голову к окну, пытаясь разглядеть землю под самолетом.

Очередь на таможню в международном аэропорту Лос-Анджелеса являла собой контролируемый хаос. Впереди них изможденная грузная черная женщина в форме с золотыми шнурами разделяла очередь прибывших на потоки. Саймон и Бекки попытались остаться вместе с Маркусом и Сарой, но офицер развела их. Саймон оглянулся назад, озабоченный тем, что очереди разделились, разойдясь по разным концам зала. Прибывшие пассажиры проскальзывали вперед и назад между передвижными барьерами, проталкиваясь вперед с ручной кладью наперевес.

— Эта часть путешествия ему не понравится, — беспокоился Саймон. — Ты знаешь, как у них обстоит дело с правилами и установлениями. Им стоит только заорать — «Оставайтесь за линией!» — и готово дело, он испугается.

— Может, перестанешь дергаться? — Бекки ногой подтолкнула сумку вперед. — С ним же Сара.

Но когда они подошли к белой полосе перед столом пограничника, Саймон оглянулся и увидел, что Сара стоит одна.

— Где он? — спросил он ее беззвучно одними губами. Она указала за стол инспектора по иммиграции: два офицера куда-то уводили Маркуса.

— В чем дело? — спросил Саймон жестом, но Сара только растерянно пожала плечами.

— Я знал, — сказал он Бекки, — что-то не в порядке с его паспортом. Они повели его допрашивать.

— Я проверяла его паспорт, Саймон, он был в порядке. Возможно, в компьютере было что-то сомнительное о его отце. У Говарда когда-нибудь были проблемы с въездом в Штаты?

— Откуда же я знаю?

— Может, эта фамилия занесена в какой-нибудь черный список. Может, они просто хотят удостовериться, что он действительно тот, за кого себя выдает.

— Ну вот, теперь он подумает, что это все-таки заговор, правда? — сказал Саймон, с каждой секундой беспокоясь все больше и больше. — Он подумает, что все это время мы его обманывали. Сидит теперь в комнате, а какие-то типы в форме задают ему вопросы…

— Не будь глупым, он взрослый человек, даже если он не…

— Нет, он никакой не взрослый, в том-то все и дело. Все это для него внове. Он видит это все глазами ребенка. Боже, я должен был знать, что не надо было его тащить сюда!

— Ты не мог бы расслабиться? — спросила Бекки. — Мы же в Америке, а не в России.

— Да какая разница! Здесь надо везде давать взятки, чтобы хотя бы что-нибудь сдвинулось. Куда они его ведут?

Но Маркуса уже не было видно.

Бекки прошла первой. Пограничник казался раздражающе медленным: она предположила, что после 11 сентября ему приходилось выполнять свои обязанности более тщательно, чем раньше. Как только он поставил ей в паспорт печать, она кинулась вперед, заглядывая в комнаты, где проходили собеседования, но двери, расположенные по левой стороне коридора, были закрыты.

— Где он? — спросил Саймон, пройдя пограничный контроль и догнав Бекки. Ты его видела?

— Нет еще. Это может занять какое-то время. Я как-то ждала отца больше часа. А вот и Сара.

— Что случилось? — спросили они ее.

— Не знаю, — призналась Сара. — Его вызвали из очереди еще даже до того, как он подошел к пограничнику. Двое ребят проверяли паспорта прямо на местах. Они посмотрели его паспорт и попросили его пройти с ними. Они были вежливы, но меня с ним не пустили. С ним все еще беседуют?

— Думаю, что да, но мы не знаем, — сказал Саймон.

— А вдруг он вышел, пока вы отвечали на вопросы пограничника? — спросила Бекки. — Он ведь уже находился за барьером.

— Может быть, он искал нас и прошел за остальными пассажирами в багажное отделение? Давайте я пойду вперед, в зал? Бекки может подождать здесь с тобой.

Саймон протиснулся через толпу и нашел черную ленту багажной карусели. Он вглядывался в невыразительные лица людей, пойманных в недолгой статике путешествия. Узнав одного из пассажиров с их рейса, он спросил о Маркусе, но мужчина ничего не помнил и пребывал в каком-то ступоре. Жара давила на голову. Все были как загипнотизированные, будто жертвы некоего шока, или просто скучали в ожидании того, чтобы кто-нибудь, облеченный ответственностью, отогнал их, как пастух, из одного загона в другой.

Саймон встал на край транспортера и принялся изучать море лиц. Маркус мог быть наивным человеком со странными идеями, но он не был глупцом; он бы знал, что надо дожидаться их здесь, не идти на таможню и не выходить из здания аэропорта. Здание было настолько переполнено пассажирами, которые несли все — от клюшек для гольфа до ковров, что Саймон не мог видеть… но затем он услышал.

Он услышал, как Маркус закричал, когда кто-то потянул его за руку. Это не были служащие аэропорта: даже отсюда Саймон мог видеть, что они были одеты в форму цвета хаки, а их островерхие фуражки были надвинуты очень низко — скорее, чтобы скрыть лицо, чем для того, чтобы вызывать уважение. Маркуса плотно зажали двое, и они энергично вели его мимо таможенников к выходу. Саймон знал, что он потеряет их из виду в тот же момент, как спрыгнет с транспортера, но выбора у него не было.

К тому моменту, когда он добрался до дверей, они пропали снаружи.

Саймон помчался через дорогу, туда, где притормаживали такси, и пробежал по крытой плексигласом дорожке, соединяющей парковку, разглядывая машины, стоящие вокруг. Воротник его рубашки пропитался потом, затем он выбежал на открытую стоянку, в глаза ему било солнце. Здесь, на земле, принадлежащей автомобилям, машины злобно ухали, предупреждая, чтобы он держался от них подальше. Он понятия не имел о том, что ищет, ощущая только смутное чувство угрозы, испытывать которое так хорошо научили Маркуса.

Он вошел в другой путепровод, где было трудно разглядеть хоть что-нибудь через поцарапанный пластик, но внезапно увидел это — серо-стальной грузовичок охраны, с окнами-щелями в боку. Маркус разглядел Саймона в водовороте автостоянки, погруженной в час пик, и его руки взметнулись ввысь, он закричал ему: «Уходи, уходи, им нужен только я», а затем человек в хаки обхватил его вокруг груди руками, потащил под мышки вверх в вагончик и захлопнул стальную дверь. Саймон схватил последний короткий взгляд Маркуса, увидел его лицо через окошко машины. Он выглядел не столько напуганным, сколько сдавшимся таинственной судьбе.

Саймон заорал в поисках помощи, отчаянно пытаясь найти проход в плексигласовом барьере, чтобы попасть на стоянку, находившуюся за ним. Он ударил кулаком в стекло, но смог увидеть лишь, как грузовик без опознавательных знаков слился с потоком машин и потерялся во влажной мути лос-анджелесского полдня.

Власти аэропорта ничем не могли помочь. Они были слегка раздражены тем, что пассажир авиакомпании стал причиной нестыковки в их иммиграционной документации и путаницы в багажных квитанциях, но признали, что это иногда случается, и они ничего не могут с этим поделать. Передвижение таких больших потоков пассажиров означало, что их работа заключалась скорее в том, чтобы свести к минимуму ущерб, а не в том, чтобы обеспечивать хорошее обслуживание. Довольно скоро они вовсе отказались обсуждать происшествие, и дошли до того, что виноват был Саймон. Они сочли подозрительным, что у его друга не было ни кредитных карточек, ни финансовой истории, ни даже зарегистрированного домашнего адреса, и предположили, что Маркус специально устроил все это, чтобы встретиться с кем-то тайком от своей новой жены или лучших друзей. Американское государство пришло к выводу, что Маркуса Сильверштейна не существует, по крайней мере на его территории, и закрыло перед ним свои двери.

Официальные лица в британском посольстве оказались беспомощны. Не было ни зацепок, ни подозреваемых, хотя помощник в посольстве сказал, что слышал о таких вещах раньше, но не мог припомнить, когда и где. Не рассматривал ли мистер Вульф мысли о том, что его друг мог захотеть исчезнуть? Все хотят переехать в Америку, и то, что они делают, попадая сюда, — это их личное дело.

Когда они вернулись в Англию, они создали страничку в сети, но никакого отклика не получили.

Саймон сидел на чердаке дома Сильверштейна и слушал, как дождь падает на черепицу крыши прямо над головой. Здесь хранились все книги, которые Говард Сильверштейн оставил своему сыну — более сотни томов о распространении фашизма и идеологии правого крыла в мировой истории. В потрепанном экземпляре «Майн Камиф» он нашел известный абзац — переведенный и жирно подчеркнутый: «Широкие массы народа с большей легкостью надают жертвами большой лжи, а не малой».

Саймон смотрел вниз на улицу, заполненную людьми, которых он больше не знал и которым не верил, и плакал о своем друге, думая о том, не выросла ли доверчивость его народа настолько, чтобы поглотить весь мир.