От Мак-Фили осталась только нижняя половина туловища и ноги, защищенные массивным мраморным столом конференц-зала. Абернати вышвырнуло в окно и падение его могла бы смягчить толпа манифестантов, если бы их не разогнали обломки камней и осколки стекла, летящие с тридцать девятого этажа.

А Хотчкисс… Бедный Хотчкисс! Должно быть, ему повезло сильнее всех. От него не нашли ни клочка тела, по которому можно было бы опознать — если не считать нескольких случайных кусочков ДНК, размазанных по обугленным стенам комнаты.

Если вы слышали отчеты о взрыве в новостях, то, безусловно, помните, что жертв оказалось больше трех. Это потому что стену конференц-зала вышибло в коридор и там задавило двух работников секретариата и художника из группы Бродбент. Кроме того, нескольких человек из толпы манифестантов побило и порезало падающими обломками кирпича и осколками стекла — общим счетом вышло шесть убитых и одиннадцать раненых. Если в отчетах вам встречались большие цифры, значит, туда присчитывались еще и погибшие во время начавшихся после взрыва беспорядков, затеянных борцами за права животных. Но я уже не считаю их непосредственными жертвами теракта в Пембрук-Холле.

Я стал одним из раненых. Когда портфель Линды Утконос-Хилл взорвался, Весельчак швырнул меня на пол и закрыл своим телом, так что я отделался лишь порезами, синяками, ожогами да парой треснувших ребер. Весельчаку повезло меньше: его так нашпиговало осколками, что он напоминал дикобраза. Но он был крепок и благополучно перенес операцию. Через тридцать шесть часов его брат притащил ему запас того белого материала, что добывал из своих завалов, и Весельчак спокойно занялся производством динозавров самого что ни на есть свирепого вида.

Первого из них получил я. Я настоял на том, что если уж лежать в палате на двоих, то пусть моим соседом будет Весельчак. Он настолько проникся этим проявлением дружбы — в сущности, таким пустяком, учитывая, что он-то и спас мне жизнь, — что попытался отдать жестяного монстра даром. Но я все-таки всучил ему деньги.

Следующую неделю я провел, болтая с ним и глядя по мультипликационному каналу бесконечные выпуски «Бей-Жги-шоу». В день выписки я как раз проводил испытание очередного весельчаковского летающего птеродактиля, когда в палату с ноутбуками в руках ввалились Финней со Спеннером. Я отправил ящера на кровать Весельчака. Заверил его, что все отлично, и нажал на кнопку пульта, чтобы задвинуть между нашими кроватями шторы.

Финней со Спеннером стояли, глядя на присланные мне цветы.

– «Маулдин и Кресс», — сказал Спеннер, сверившись с табличкой на одном из цветочных горшков. — Пусть и не пытаются переманить тебя.

— Ну, вряд ли, — просипел я. Голос у меня никак не восстанавливался — я здорово надышался дымом. — Это от Рингволд.

— Рингволд. — Глаза у Финнея сверкнули. — Насколько я помню, весьма себе…

Он обрисовал руками в воздухе внушительные формы Рингволд. Я кивнул.

— Неплохо-неплохо, — продолжил Финней. — На твоем месте, Боддеккер, я бы не упускал шанса.

— А я и не упускаю, — сказал я и показал на цветок. — Это знак благодарности на долгую память.

Со стороны от занавески донеслась странная музыка, и Весельчак произнес плохим театральным шепотом:

— Мистер Боддеккер, выпроваживайте скорее этих типов. В этом выпуске Бей и Жги летят на Луну!

— Сейчас, — отозвался я и снова повернулся к гостям: — Что вас привело?

Финней придвинул к моей постели стул.

— Ой! Я не могу дышать, — произнес хриплый голос. Спеннер уселся в ногах кровати и водрузил ноутбук на

столик.

— Хе-хе, Бей, это потому, что мы в вакууме! Смотри, щаз взорвешься!

Оба моих посетителя открыли ноутбуки и деловито застучали по клавишам.

Резкий свист, как будто баллон загорелся, а потом смачный хлопок.

Финней со Спеннером переглянулись и кивнули.

Слащавая мелодия, на ее фоне демонический смех — и немилосердное хихиканье Весельчака.

— Ты вообще следил за новостями? — осведомился Спеннер. — Особенно промышленными?

Я покачал головой.

— Сразу же после беспорядков, — сообщил Финней, — в дело вмешалось правительство и устроило нам арбитраж с ФБПЖ.

— Президент Барр был особенно недоволен, — вставил Спеннер. — Он-то рассчитывал, что Дьяволы раздуют кампанию в поддержку отправки войск в Голландию.

— А какое отношение… — начал я, но договорить не сумел, закашлялся. Схватил кусочек колотого льда и показал на грудь.

— ФБПЖ все наращивают требования по возмещению морального ущерба, — сказал Финней. — Несравненно больше, чем требовали на той встрече.

— Правда, собака-то скорее всего была не их, — пробурчал Спеннер.

— На что и упирал арбитр, — согласился Финней. — Так что после многочасовых препирательств и хождений по кругу с этой жуткой мегерой в виниле мы таки выяснили, что им больше всего надо. Козла отпущения.

Я с трудом сглотнул.

— Вот мы и решили дать им его, раз уж так приспичило, — продолжал Спеннер. — В конце-то концов это ты создал и ролик, и самих Дьяволов.

Я злобно уставился на него.

— Еще три попадания — и твоя голова у меня в кармане, — вскричал Жги.

— М-м-м, — замычал в ответ Бей. Снова демонический хохот.

— Однако, — произнес Финней, — члены ФБПЖ твердо стояли на своем. Подавай им Дьяволов. Всех разом.

— Сказали, с остального персонала хватит и бомбы, — добавил Спеннер.

По ту сторону занавески Весельчак залился истерическим гоготом. Я поймал себя на том, что жалею — и почему я сейчас не сижу с ним, заставляя себя смеяться над злоключениями Бей и Жги.

— А зачем им нужны Дьяволы?

— Уличный самосуд. Они планируют старомодное линчевание в Центральном парке.

Я пожал плечами.

— А почему бы и нет?

— По множеству причин, — отозвался Спеннер. — Во-первых, мы не до конца уверены, что «Стать Дьяволом» бесповоротно загубил возможность Дьяволов продавать товар. И второе, мы вычислили, что, проделав этот пустячок с Дьяволами, они непременно почувствуют: им мало.

— Ну разумеется, — сказал Финней. — Мы все знаем — в таких делах всегда мало.

И он сам хихикнул над своей же попыткой пошутить.

— Но мы, в смысле Финней и я, указали ФБПЖ, что они не там себе козла ищут. В конце-то концов, ну расправятся они с Дьяволами, но кто знает, какие еще отвратительные и философски неприемлемые идеи родятся в твоем плодотворном и богатом мозгу в будущем? Они быстро поняли, к чему это мы. Фактически мы неплохо постарались, чтобы продать им эту идею, если с моей стороны уместно самому себя хвалить.

Я отвернулся от них и закрыл глаза.

— А ну как щаз оторву твои губы от этой лунной девахи! ЧПООООК! Гы-гы-гы!

— К несчастью, — голос у Финнея стал чуть-чуть пристыженным, — Левин нам и этого не позволил.

Я открыл глаза.

— По крайней мере, пока он сам не предложил другой план.

— Вон! — заскрежетал я, показывая на дверь. — Убирайтесь вон!

— Боддеккер, — проговорил Спеннер, — ты только пойми. Есть отличный выход из положения.

— В мире Левина всегда есть выход, — поддержал Финней.

Я сложил руки на груди и стиснул зубы.

— Видишь ли, Левин хочет, чтобы ФБПЖ подали на тебя в суд по обвинению в заговоре с преступным намерением совершить убийство животного и осквернение смертных останков животного.

— А-а-а, — проговорил я. — Поблагодарите Левина от моего имени.

Гы-гы-гы!

— Ты не понимаешь, — возразил Спеннер. — Левинская идея состоит в том, чтобы они растратили все свои ресурсы и обанкротились, а тебя бы тогда оправдали.

— И каковы же шансы, что меня оправдают, — спросил я, — в свете того, что «Стать Дьяволом» вышло в эфир в девяноста шести целых шести десятых англоговорящего мира?

Финней со Спеннером снова переглянулись и оба расплылись в широких ухмылках.

— План Левина.

— Помнишь, мы тебе говорили, что есть отличный выход из положения?

— Он придумал абсолютно гениальную идею.

— Выйдешь сухим из воды, стопроцентно.

— А после суда сразу вернешься в свой офис в Пембрук-Холле и начнешь с того, на чем закончил.

— Вы меня утешаете, — сказал я.

Они обменялись очередными просветленными взглядами.

— План Левина, — произнес Финней, — состоит в том, чтобы кто-нибудь из наших поверенных доказал, что во время написания «Стать Дьяволом» ты находился в невменяемом состоянии. Был умственно неполноценен.

— А разве вы тем самым не подставляете всех, кто принимал ролик — к примеру, представителей «Мира Нано»? И всех прочих, кто снимал, редактировал, распространял, покупал для него рекламное время?

— Не важно, — отмахнулся Спеннер. — Сейчас неприятности грозят не им.

Финней застучал клавишами. Жги опять завопил:

— Ну вот, Бей! Прям как новенький. И вопль Бея:

— Ты мне бугы набоотор криплеил! — Что должно было означать «ты мне губы наоборот приклеил».

— Мы устроили общий мозговой штурм по поводу возможных причин твоего временного помешательства. Остается только выбрать, что тебе больше всего подходит, и мы уже наняли дипломированного психометриста и практикующего консультанта, чтобы они тебя поднатаскали по части всяких там тиков, особенностей поведения и подходящих для суда ответов.

— Меня это не интересует, — ответил я.

— Можно, конечно, провернуть суд и так, чтобы тебе не пришлось проходить освидетельствования, — проговорил Спеннер, — но хотелось, чтобы ты все-таки выслушал некоторые возможности. — Он провел по экрану пальцем. — Вот, например, синдром перезагрузки Норвежской войны.

— Я слегка староват для этой войны.

— Тебя вполне могли призывать в резерве, как Робенштайна, — предположил Финней.

— Не думаю.

— А как насчет похмельного синдрома? Все знают, сколько мы в Пембрук-Холле пьем.

— Нет.

— Феномен отказа от приема психотропов, — выдвинул новую гипотезу Финней.

— Нет.

— Сдвиг восприятия Куриана?

— Я бы остановился именно на нем, — заметил Финней. Гы-гы-гы!

— Запоздалый кризис подростковой асоциальное™?

— Вы не понимаете одной простой вещи, — начал я на максимально доступной мне сейчас громкости.

— Знаю! — просиял Финней. — Он хочет чего-нибудь уникального. Такого, чтобы подчеркивало его творческое начало, а может, даже было бы названо в его честь.

— Гениально! — вскричал Спеннер. — Ты такая творческая личность, Боддеккер!

— Нет! — прохрипел я. — Не нужно мне персональное психическое заболевание, да и ваши тоже не нужны…

— А что же тогда? — озадаченно спросил Финней. Я набил рот ледяной стружкой и проглотил.

— Хочу, чтобы вы поняли одну вещь. Этот сценарий, «Стать Дьяволом»… Когда я писал его, то был абсолютно в своем уме, как любой из вас.

— Моральная агнозия! — восхитился Спеннер. — Разве не видишь, он начинает уже сейчас разыгрывать симптомы! Это еще гениальнее…

— Да нет же! — Голос у меня срывался от напряжения. — Ну как вы, идиоты этакие, не вобьете себе в головы? Я прибил эту гребаную собаку нарочно!

Оба старших партнера дружно разинули рты. На миг воцарилась благословенная тишина. Первым опомнился Спеннер.

— Зачем, Боддеккер? Я проглотил еще льда.

— Потому что хотел навредить Дьяволам. Хотел, чтобы их посадили за решетку или линчевали в Центральном парке! На случай, если вы не заметили — они ужасны. Шайка закоренелых преступников — и стерев записи в досье, вы их не измените и совесть в них не пробудите. Да коли на то пошло, мы лишь сделали их еще хуже, дав им столько денег и возможностей.

Финней покачал головой.

— Ушам не верю.

— И я не верю, когда слушаю вас, — сказал я. — Разве смерть Ранча Ле Роя для вас совсем ничего не значит? Или Чарли Анджелеса? Или Сильвестр?

— Сильвестр покончил с собой, — возразил Спеннер.

— Только потому, что Дьяволы изнасиловали его… Ее. Кем бы он или она тогда ни был. Ответственность за эту смерть на Дьяволах. А как насчет Нормана Дрейна и Гарольда Болла, Билли Хинда и Роддика Искайна? А тот факт, что Дьяволы взяли вполне разумного молодого человека, вроде Грега Замзы, и убедили его прибить мертвую собаку к чьей-то двери? Позвольте мне сказать вам кое-что, джентльмены… Я не вижу особой разницы между тем, что мистер Замза сделал с той собакой, и тем, что Пембрук-Холл последние несколько месяцев делает с потребительской аудиторией всего мира. И за это нас скорее всего следует линчевать в Парке. У Финнея отвисла челюсть.

— Гарфильдовское навязчивое желание смерти, — только и выговорил он.

Спеннер печально покачал головой.

— Нет, — произнес он. — Боюсь, Боддеккер говорит серьезно.

— Абсолютно серьезно, иди оно все к чертовой матери, — подтвердил я.

Из-за занавески раздался сдавленный возглас:

— Мистер Боддеккер! Вы сказали нехорошее слово!

— Что ж, — сказал Финней. — Если ты видишь ситуацию именно так…

— И просто в шоке оттого, что вы видите ее иначе, — перебил я.

Спеннер покачал головой.

— Боддеккер, если ты намерен и дальше так себя вести, мы просто не можем допустить суда. Стоит тебе сказать судье то же, что ты сказал сейчас нам, — и дело примет действительно плохой оборот.

— И глазом не успеем моргнуть, — подхватил Финней, — как ФБПЖ привлечет к суду весь Пембрук-Холл по обвинению в преступном сговоре и жестоком обращении с животными. Тогда их уже ничем не унять.

— Значит, у нас нет выбора, кроме как сдать тебя, — развел руками Спеннер.

Я одарил его широкой, натянутой улыбкой.

— Спасибочки.

— Таким образом все эти чудовищные показания, которые ты намерен дать, легко спишут на злопыхательство уволенного работника.

— Синдром отложенной мести, — кивнул Финней.

— К несчастью, — признал Спеннер, — поскольку ты получил ранения, еще находясь на службе в Пембрук-Холле, по федеральным законам ты можешь получить рабочую компенсацию в размере восемнадцати месячных окладов.

— Оставьте ваши деньги себе и проваливайте, — сказал я.

Финней и Спеннер слаженно, как единый механизм, захлопнули ноутбуки, отодвинули кресла и удалились — под сопровождение очередной серии ударов, гудков и взрывов от телевизора Весельчака. Гы-гы-гы!

Я раздвинул занавески.

— Мистер Боддеккер! — окликнул меня Весельчак. — Ну как гости?

— Отлично, — ответил я, не в силах стереть улыбку с лица. — А теперь разверни-ка телик, чтобы мне было видно, получит ли Бей губы назад.

Я выписался из госпиталя в самый час пик. Никто не ждал меня у дверей, так что я решил прогуляться к подземке пешком, но примерно через квартал совсем выдохся и понял, что до ближайшей станции не доберусь. Я прислонился к столбу и голосовал, пока не поймал велорикшу.

По пути домой я открыл пластмассовый мешочек с личными вещами и вытащил оттуда часы. С момента взрыва у меня накопилось добрых две дюжины сообщений, по большей части — угрозы ФБПЖ. Кроме них — письмо от некоего издателя, интересующегося, не захочу ли я написать для их издательства «Дьявольские мемуары», да еще — от агента по недвижимости, с которой я прежде имел дело, Джен. Судя по всему, сейчас у нее был выставлен на продажу домик подешевле в Лейкхерсте («чуть-чуть подальше Принстона»), и она спрашивала, не пожелаю ли я взглянуть. Это письмо я стер, не отвечая. Самое то, что мне сейчас нужно — жить в месте, известном только тем, что там сгорело в дыму и пламени нечто прекрасное и величественное.

Еще одно сообщение оказалось от Фермана. Ему очень жаль, что я угодил в больницу, и «знаешь, я прощаю, что ты чуть не убил меня». Они с Тараканчиком здорово сдружились, и коли до того дойдет, новый Дьявол даже станет следующим вожаком. «А ведь ничего этого не было б, не заставь ты меня с ним встретиться, а потом и принять в Дьяволы», — добавил Ферман. Затем снова благодарил и просил позвонить, как только выйду — у них с Тараканчиком, мол, возникло несколько отличнейших идей касательно следующих роликов.

Я вздохнул, стер сообщение и печально покачал головой.

Последнее письмо, гневное и печальное, было от Дансигер, которая узнала, что меня уволили, примерно за час до моей выписки. Она на чем свет стоит кляла «стариков» и выражала надежду, что когда-нибудь мы еще сработаемся. Я не понял — имеет ли она в виду отношения в профессиональном плане или же в личном — в том, что я потерпел крах, когда она завела роман с Деппом. На сей раз Дансигер не называла меня «Тигром», так что оставалось только гадать.

В конце концов я решил, что это совершенно не важно. Я смертельно ранил Дьяволов, и они, хотя еще и не умерли, харкали кровью. Не приходилось сомневаться (работаю я на Пембрук-Холл или уже нет), агентство не допустит, чтобы я свидетельствовал перед судом. Уж больно невыгодные для них показания я могу дать. Окончательная гибель Дьяволов — лишь вопрос времени. Очень скоро вся эта история окончательно взорвется и «Миру Нано» придется рекламировать «Наноклин», «Нанопасту» и прочие свои товары с помощью пещерных людей или человекообразных обезьян.

Возвратиться домой оказалось удивительно приятно. Помнится, во времена Пембрук-Холла хоть я и презирал свою квартирку, но все равно неизменно обретал в ней убежище от Царящего в агентстве хаоса. Однако тогда, возвращаясь, я не испытывал такого блаженства, как сейчас, отворив дверь и войдя к себе. Больничный пакет с вещами я зашвырнул на кофейный столик, а сам вытянулся на диване и глядел на небо над Манхэттеном, пока глаза сами собой не закрылись и я не задремал.

Когда я проснулся, было уже темно. Я включил свет и заказал в «Пекин-бадди» большую порцию вегетарианского карри. Но в последнюю минуту сменил заказ на добрую порцию ростбифа — в честь ФБПЖ.

К десяти часам я поужинал и почувствовал себя более или менее прежним Боддеккером, а потому приступил к сборам для переезда в Принстон. Снял гравюры Дженсена и Магрита. Начал разбирать одежду на три кучи: взять с собой, отдать на благотворительность, сдать во вторсырье. Проредил коллекцию игрушек. Старинный проволочный Слинки, за которого я так дорого заплатил, и заводные роботы от мистера Себастьяна остались на прежнем месте. А полный набор двигающихся фигурок, прототипами которых служили Дьяволы — включая непременную смешную зверюшку Блупо, чудо-шимпанзе, — пошли прямиком в корзину для вторсырья. В последнюю минуту я все же спас оттуда две фигурки, так и не успевшие выйти в производство: Боддеккера и Джимму Джаза.

Около полуночи я как раз перебирал коллекцию музыкальных чипов, когда в дверь постучали — сперва тихонько, потом громче. Я замер на месте, не зная, стоит ли открывать. А вдруг это наемные убийцы или мстители из ФБПЖ? Я решил подождать. Если незваные гости явились с какими-то злодейскими целями, запертая дверь их не остановит — но пока они будут ее взламывать, я успею позвонить в экстренную службу спасения. Я вызвал на часы нужный номер и готов уже был нажать кнопку, когда постучали снова. На сей раз стуку вторил тихий голос:

— Боддеккер?

Я спрятал часы в карман, подошел к двери и, удостоверившись, что не ошибся, отпер замок и впустил Хонникер из Расчетного отдела. Она выглядела уже не такой измученной, как на той памятной встрече с ФБПЖ — наверное, успела слегка отдохнуть. Но феромоны были тщательно смыты, а платье и макияж поражали своей простотой. Может быть, это была лишь маскировка, но я, хоть убейте, не сумел отгадать, с какой целью.

— Привет, — тихо сказала она, скидывая с плеч пальто.

— Привет.

Хонникер оглядела гостиную.

— Куда-то уезжаешь? Я кивнул.

— За город.

— Надолго? Я пожал плечами.

— До тех пор, пока не смогу вернуться в бизнес. Она прошла к столу и взяла фигурку Боддеккера.

— Я слышала, тебя выгнали.

— В маленьком городе новости разносятся быстро. — По-моему, они совершили большую ошибку. Я покачал головой.

— Они поступили так, как лучше для компании. Ничего другого я и не мог ожидать.

— Вся эта история с Дьяволами принимает плохой оборот…

Фраза повисла в воздухе. Наступила долгая пауза.

— Боддеккер? — Хонникер произнесла это тем самым голосом.

— Это уже не моя проблема, — решительно сказал я.

— Но это проблема агентства. Они там просто не понимают, как ты им нужен именно сейчас. Ну, то есть ты был нужен им, когда они чуть не потеряли контракт с «Радостями любви», ты был нужен им, чтобы заарканить «Бостон Харбор», они рассчитывали именно на тебя в борьбе за «Мир Нано». Но они не понимают, как ты нужен им сейчас, когда близится конец света.

— Тебя послал Левин? — спросил я.

— Нет. — На ее лице отразилась такая горькая обида, что У меня сердце дрогнуло.

— Не переживай. — Я шагнул и взял у нее из рук маленького Боддеккера. — В конце концов непременно отыщется выход. В Пембрук-Холле иначе не бывает.

Я поставил игрушку на стол.

— Да, но они собираются разыгрывать матч без одного из идущих игроков.

— И кто бы это? — резко осведомился я, снова поворачиваясь к ней. — Хотчкисс, Мак-Фили или Абернати?

Глаза ее начали затуманиваться слезами. Я отвернулся.

— Так нечестно, — пролепетала она.

— Я не сам уволился.

— Ты нужен им, Боддеккер. Твой талант, твои способности. Ведь это ты создал…

— Что?! — Я погрозил ей пальцем.

— Ты открыл Дьяволов, — сказала она. — Ты начал кампанию для «Мира Нано». И ты должен стать тем, кто завершит ее.

— Именно это я и сделал, — сообщил я. — Именно для этого и предназначалось «Стать Дьяволом». Все, что мне остается — только отойти в сторонку и наблюдать, как жернова правосудия сотрут этих мерзавцев в порошок.

— Не самое приятное занятие, — заметила она.

— Возводить их на пьедестал тоже было не пикником. Хонникер из Расчетного отдела судорожно сжала руки и

поглядела на фигурку Боддеккера. А потом — на меня.

— Пембрук-Холлу нужно, чтобы ты вернулся.

— Чтобы они могли бросить меня на растерзание? — Для пущего эффекта я выдавил из себя горький смешок. — Прости. Они уже это сделали.

— И… — Ее пальцы разжались, затрепетали и соединились вновь. — Мне тоже нужен ты.

— Я тебе нужен или ты меня хочешь?

— Ради тебя я даже переориентируюсь. Кажется, я готова пойти на такой шаг.

— Это ради тебя или ради твоего положения в Пембрук-Холле?

— Ради меня, Боддеккер. Я кивнул.

— Согласен. Но является ли мое возвращение в Пембрук-Холл непременным условием?

Она нервно сглотнула, руки ее опять затрепетали.

— Между нами с Моллен все кончено. «Стать Дьяволом» все разрушило. Стало ясно, что она выбрала один путь, а я другой. Мы пытались как-то все наладить, но…

Слова застряли у нее в горле.

— Ничего не вышло, — закончил я за нее.

— Она вышвырнула меня.

— И тебе негде жить. Хонникер покачала головой.

— Пока что я поселилась у Бродбент. Но я слышала, в Принстоне очень хорошо.

Я сделал вид, что не понял намека.

— Мне нужно, чтобы рядом со мной кто-нибудь был.

— Я? Или просто кто подвернется?

— Ты, конечно. А предложение переориентироваться? Клянусь Гайей, я бы не предложила этого ни ради кого другого.

— Мне придется вернуться в Пембрук-Холл?

— Боддеккер, дело совсем не в…

— Тогда пусть Левин сам придет ко мне и предложит работу, чтобы я мог отказать ему прямо в лицо. Но не впутывай сюда наши отношения.

— Мне нужно, чтобы рядом со мной кто-то был. — Глаза у нее покраснели, в любую минуту могло начаться извержение.

— А можно мне работать на «Штрюселя и Штраусса»? Можно работать на «Мак-Маона, Тейта и Стивенса»? Или, коли на то пошло — можно мне работать на «Красный Крест» или на «Фонд генетической поддержки Казахстана»? Или — просто сидеть дома и писать мемуары, потому что я получил сногсшибательное предложение от «Тайм-Лайф-Уорнер-Аней-зер-Буш»?

— Боддеккер…

Ожидаемый мной поток наконец хлынул. Слезы лились ручьями, по обеим щекам. Хонникер не всхлипывала, не рыдала. Как будто кто-то взял и включил кран. Вся беда в том, что я знал — это настоящие слезы. И мог только вообразить, что она чувствует — не самые приятные ощущения. Мне хотелось лишь одного: подхватить ее на руки, отнести в спальню, бережно уложить в кровать и прошептать слова, которые она так жаждала услышать. «Только ради тебя…»

Я отыскал в больничном пакете носовой платок и протянул ей. Она промокнула лицо.

— Уже поздно, — сказал я. — Тебе лучше идти.

Она невольно шагнула назад, открыв рот от удивления.

— Мне надо складываться, — пояснил я. — Я уезжаю.

— Боддеккер… — Голос ее прервался.

Тщательно следя за тем, чтобы невзначай не коснуться ее, я обошел Хонникер и открыл дверь.

— Уже поздно.

— Слишком поздно?

Я промолчал, все также держа дверь нараспашку.

— Уже слишком поздно, Боддеккер? Ответь мне!

— Тебе лучше идти.

Еще несколько секунд она простояла, замерев на месте. Именно такой я и помню ее по сей день.

— Я не забуду тебя.

— Это хорошо или плохо? — спросил я.

— Узнаешь, — произнесла она — и направилась к двери. Мое сердце сжималось при каждом ее шаге.

Я ничего не мог с собой поделать. Когда двери лифта отворились, я окликнул ее.

— Эй.

Она оглянулась. В глазах вспыхнула надежда.

— Для тебя, — сказал я. — Это все для тебя.

И поспешно отступив в квартиру, закрыл дверь, запер ее и привалился к ней спиной, медленно сползая на пол. Я крепко-крепко зажмурился и, чтобы дать Хонникер время спуститься в вестибюль и выйти из подъезда, досчитал до ста. Потом досчитал до пятисот, чтобы дать ей время поймать велорикшу, а поскольку час был поздний, прибавил до тысячи. Досчитал до двух тысяч, с учетом остановки у винного магазинчика, и наконец дошел до трех тысяч четырехсот двадцати, прикинув, что теперь-то она должна добраться до жилиша Бродбент.

Я поднялся и медленно вернулся в гостиную перебирать музыкальные чипы.

Раздался громкий настойчивый стук в дверь. Она меня пересчитала! Я ринулся к двери и распахнул ее настежь.

— Ты верну…

Передо мной стоял коренастый круглолицый мужчина с редеющей шевелюрой.

— Мистер Боддеккер? — произнес он, вопросительно посмотрев на меня.

— Я вас знаю? — Вид у него был смутно знакомый, но я не мог вычленить этого мужчину из дымки имен и лиц последнего времени.

— Меня зовут Рик Араманти, я сержант департамента полиции города Нью-Йорка, участок на Мэдисон-авеню.

Я шагнул назад, меня разбирал смех.

— Да, я вас помню. Чем могу служить? Он показал свой значок.

— Можете пойти со мной. Вы арестованы по обвинению в заговоре, преступном намерении и подстрекательстве к жестокому обращению с животными, убийству животных и осквернению смертных останков животных.

Я непонимающе уставился на него.

— Собака была уже мертва, когда мы получили ее. Араманти поставил меня лицом к стене, обыскал и заковал в наручники. Снова разворачивая к себе, он заметил:

— По-моему, вы правы. Я вас знаю. Так как там насчет рекламы службы знакомств, которую вы собирались выпустить?

— Не прошла, — ответил я.

Когда он выводил меня к ждущему у подъезда велорикше, я разглядел на противоположной стороне улицы несколько знакомых лиц. Увидев, что я смотрю на них, они отвернулись, печально покачивая головами. Их было пятеро: Левин, Харрис, Финней, Спеннер и Хонникер из Расчетного отдела.

В тюрьме оказалось не так уж и плохо. Мне оставили ноутбук, так что я мог читать и писать. Моим соседом по камере стал растратчик, отданный на милость донельзя загруженного и страдающего от непризнанности общественного защитника. У нас с соседом было крайне мало общего.

Что же до остальной части населения тюрьмы, я сделался чем-то вроде знаменитости местного масштаба. Едва уяснив, что собака была уже мертва, когда ее отдали Дьяволам, все принялись осыпать меня вопросами о мире рекламы и о том, какие Дьяволы на самом деле. Пара-другая гангстеров заходила узнать, как бы им заключить контракт с рекламным агентством. Я самым учтивым образом посоветовал начинать с мелких местечковых агентств и постепенно продвигаться наверх.

Единственно, с кем возникли проблемы — это с двумя членами ФБПЖ, дожидающимися отправки в Буффало: они взорвали исследовательский центр, уже почти создавший искусственный аппендикс. При этом бомбисты поджарили нобелевского лауреата и двух его ближайших помощников. Однако власти привели в действие какие-то юридические механизмы и обоих негодяев довольно быстро убрали. Вся эта история заставила меня задуматься: почему же Линду Утконос-Хилл так и не посадили за взрыв в агентстве и дальнейшее подстрекательство к массовым беспорядкам? Я решил, что Пембрук-Холл положил дело под сукно в попытке умилостивить ФБПЖ. Если процессу и дадут ход — то, без сомнения, лишь после слушания моего дела.

Глобальная ирония заключалась в том, что я бы мог в любой момент выйти из тюрьмы. За меня назначили залог, пусть и высокий, но не совсем непосильный. Мне требовалось всего-навсего заложить дом, в который я не успел даже ногой ступить, — и меня бы ждала свобода. Но я категорически не хотел этого делать. Просто не мог. Я столько всего перенес, чтобы начертать на доме в Принстоне свое имя — и ни за что на свете не собирался снова оставаться на мели. Дому придется подождать меня.

Кроме того, оставаясь в тюрьме, я тоже в некотором роде делал заявление — и надеялся, что мои бывшие коллеги по Пембрук-Холлу услышат его.

И наконец, время в тюрьме заставило меня задуматься…

Но дни проходили не только за размышлениями. Пару раз в неделю я встречался с адвокатом и обсуждал процесс, который готовило против меня государство на пару с ФБПЖ. Мы прикидывали, какую помощь могут получить мои обвинители от Пембрук-Холла. Адвокат не проявляла особого энтузиазма касательно шансов на победу, но не была и совсем уж пессимисткой. По данным последних опросов, ФБПЖ имел отрицательный рейтинг сорок пять процентов, и никаких признаков, что он станет лучше, видно не было. Если бы я просидел в тюрьме достаточно долго, ФБПЖ бы, глядишь, взорвал еще один медицинский центр, после чего в мире не нашлось бы суда, который бы признал меня виновным. С другой стороны, если ФБПЖ удастся внушить двенадцати разгневанным присяжным, что именно я стою за тем, что получило название «Инцидент с собакой», тогда… Тут моя защитница обычно умолкала и отворачивалась к окну.

В остальное время я скачивал себе на ноутбук книги из удивительно богатой тюремной библиотеки и развлекался кое-какими собственными писаниями. Теперь я получил возможность смотреть телевизор, наблюдая при этом непосредственную реакцию рядового — ну, в определенном смысле, рядового — зрителя. Остальных заключенных ужасно забавляло, что я в восьмидесяти пяти процентах случаев могу определить, какое именно агентство выпустило ту или иную рекламу, еще до окончания ролика.

Помимо телевизора и волокиты, связанной с положением подследственного, я практически не общался с внешним миром. Часы у меня конфисковали, так что обычными каналами я не получал ни звонков, ни писем. За решетку ко мне дошло только два послания. Одно от Весельчака, который интересовался, как у меня дела и чего это я такого вытворил, что меня упрятали в тюрягу, а заодно сообщал, что он специально записывает выпуски «Бей-Жги-шоу», чтобы мы могли как-нибудь посмотреть их вместе. А второе от Рингволд — она спрашивала, можно ли меня навестить. Я так истосковался по новостям, что думал принять ее — лишь для того, чтобы обнаружить ее имя в списке супружеских посещений. Я решил больше с ней не связываться.

История с Рингволд только растравила обиду, мучавшую меня сильнее всего прочего — от коллег по Пембрук-Холлу я не получил ничего, вообще ничего. Как будто я сбежал и стал парией, как тогда смеялись надо мной братцы-Черчи. Интересно, хоть кто-нибудь вообще вспоминал или скучал обо мне? Заметили ли, что мой офис пустует, что табличка с моим именем снята? Может, бывшие друзья и думали обо мне, но боялись что-нибудь предпринять и не могли даже послать сообщения, опасаясь, что чужой феррет его перехватит?

Все это лишь добавляло пищи для размышлений.

Вот почему для меня оказалось таким сюрпризом, когда в День Благодарения сказали, что ко мне пришел посетитель. Я не знал, чего ждать. Только что я закончил разговор с рыдающей матушкой, которой сквозь зубы лгал, какие у меня отличные шансы. Было тяжело признаваться ей, что я за решеткой, но поневоле пришлось сделать это почти сразу — я боялся, что она услышит это в очередном монологе Гарольда Болла. И хотя бы однажды оказался в чем-то прав. Через три дня после моего ареста новость просочилась в прессу, и мистер Болл со своими писаками не преминули наброситься на меня.

Я спросил охранника, кто ко мне пришел. Он глянул на свой слейт.

— Пожилой джентльмен. Фамилия… Левин.

Я задрожал, глаза у меня наполнились слезами.

— Вам нехорошо?

— Передайте ему, — прохрипел я, — проваливать ко всем чертям.

Охранник кивнул.

— Он предполагал, что вы можете так сказать.

— Зачем вы мне об этом рассказываете?

— Он велел передать, что если вы не примете его, он обчистит кого-нибудь в подземке и попадется, чтобы вам уж точно пришлось с ним поговорить.

Я покачал головой.

— Флаг ему в руки.

Охранник вздохнул.

— Сегодня День Благодарения. Ну неужели вы не можете хоть на день отложить все разногласия в сторону и хотя бы поздороваться со стариком? Ведь именно он привел вас на этот свет, разве не так?

«Нет, не он», — чуть было не сказал я, однако вовремя спохватился. Левин и впрямь выказывал мне чисто отцовское доверие, а в схватке за «Их было десять» практически выполнил роль повитухи в нелегком рождении Дьяволов.

— Просто скажите: «Привет, папа». Вас не убудет, особливо в День…

— Да помолчите, пожалуйста, — сказал я охраннику. — А то меня так затошнит, что я даже индейку есть не смогу. Передайте мистеру Левину, что я его приму.

Меня отвели в залитую светом комнату с большим деревянным столом и такими же стульями. Посередине стола стояла кофеварка, а рядом чашки, сахар и синтетические сливки. За одним концом стола, улыбаясь и кивая, сидел Левин.

Я поглядел на охранника.

— Разве нас не полагается разделять стеклянной перегородкой или чем-то в этом роде?

Охранник пожал плечами и оставил нас одних.

— Я уладил это с мэром, — объяснил Левин, показывая на зеркало у себя за спиной. — Это одна из комнат для допросов. Они не слушают, но наблюдают — на случай, если ты вздумаешь оторвать мне голову. Хотя, думается, у тебя на то все права.

Я так и стоял у двери.

— Что привело вас сюда?

Левин подошел ко мне, похлопал по плечу и пожал руку.

— Как поживаешь, сынок? Кофе? Или старого доброго «Бостон Харбор»?

— Боюсь, я не вполне понимаю, зачем вы здесь. Левин налил себе полную чашку кофе, понюхал и стал

прихлебывать, не добавляя молока.

— Боддеккер, я когда-нибудь говорил тебе, почему мне так не хватает Пэнгборна?

Я закатил глаза и покосился на двустороннее зеркало. Быть может, если принять угрожающий вид, меня уведут?

— Мне не хватает Пэнгборна, — продолжал свое Левин, — из-за того, кем он был. Начинал он писателем, сочинял рекламы. Ты ведь знал, да?

Я кивнул.

— А знаешь ли ты о его вкладе в Пембрук-Холл?

— Кроме «С-П-Б»?

Левин хохотнул и снова отпил кофе.

— Он выбился на самый верх с должности писателя. Не продавец, не контактное лицо, не посредник по общению с прессой, не художественный редактор. Не будь он писателем, он бы не мог вечно бдеть, не мог бы рассматривать проблемы, размышлять о них, взвешивать, терять из-за них сон и покой, никогда бы не принял самых важных решений. Полагаю, совсем как ты в эти несколько месяцев между возвышением Дьяволов и твоим арестом.

Я скрестил руки на груди.

— Простите мою нетерпеливость, но что-то не вижу, при чем тут все это.

— Благодаря Пэнгборну в Пембрук-Холле существует славная и благородная традиция рассматривать предложения наших служащих и, если возможно, проводить их в жизнь. Если же мы почему-то вдруг допустим ошибку, недосмотрев или пропустив нечто важное, мы льстим себя мыслью, что не слишком зазнались, дабы произнести три простых слова: «Простите. Мы ошиблись».

Ноги у меня вдруг ослабели.

— Наверное, я все же присяду, — сказал я, выдвигая себе стул.

Левин кивнул.

— А в твоем случае, Боддеккер, я могу с полным правом прибавить еще несколько слов: «Мы уволили не того, кого следовало».

— Вы пытаетесь сказать, что у Пембрук-Холла возникли проблемы?

— Возникли, — произнес Левин. — Хотя не уверен, что увидел бы их, если бы и предо мной, в свою очередь, не встал вопрос, лишающий сна и покоя.

— И что же за вопрос?

— Почему, ради всего святого, этот молодой человек позволил засадить себя за решетку?

— Понятно. — Я хотел улыбнуться. Но не улыбнулся.

— Мне даже кроссворды не помогали заснуть, — продолжал Левин. — А ответ ну никак не приходил, пока я не собрался идти за доброй порцией психотропов покрепче. Чтобы хоть одну ночку поспать нормально.

— И что же за ответ? — спросил я.

— Ответ был в том, что ты сидишь здесь потому, что не сидит кое-кто другой. Точнее, другие. Чтобы быть уж совсем точным, четверо других.

— По-моему, — сказал я, — мы видим одну и ту же картину.

— Именно. Наш график продаж, индекс рентабельности. Сердитых клиентов, не желающих иметь дело с Дьяволами.

Я прикрыл глаза рукой, чтобы он не заметил, как я возвожу их к потолку.

— Да, меня это тоже крайне огорчило. И мы пытались сделать все возможное, чтобы переломить ход событий. Даже отозвали другие ролики и начали заново с «Их было десять». Бесполезно. Полная катастрофа.

— А вы не думали сместить Фермана и сделать вожаком Дьяволов Тараканчика? — поинтересовался я.

Лицо Левина побледнело, он жадно приложился к кофе и пил, пока на щеки к нему не вернулась краска.

— Силы небесные, нет! С этим славным молодым человеком произошла самая пугающая перемена, какую я только видел. В дни моей молодости у нас было в ходу выражение «уехал в Голливуд». Знаешь, что оно означает?

— Что кто-то затонул в море на глубине пятьдесят футов? — предположил я.

Левин покачал головой.

— Что кто-то забыл и родню, и друзей и так о себе возомнил, как будто он пуп Земли. Что самолюбие его совсем ослепило, а реального мира вокруг себя он не видит. Точь-в-точь про мистера Замзу. История с Дьяволами ему совсем голову вскружила. О небо, мы бесконечно увязли с этими Дьяволами под предводительством мистера Мак-Класки.

— Что вы сказали?

— Что нам бесконечно лучше иметь дело с Дьяволами под предводительством Мак-Класки.

— Вы сказали, что «бесконечно увязли».

Плечи Левина поникли, будто он выдал государственную тайну.

— Ну и это тоже. Кажется, «Мир Нано» хочет раз и навсегда отмыть руки от Дьяволов.

— Отлично, — промолвил я. Левин покачал головой.

— И сказать не могу, как глупо я себя чувствую. А самое пугающее, мне просто не верится, как близок я был — это я-то, Боддеккер! — к тому, чтобы продать одного нужного за четырех ненужных. Хороша еще до меня доперло прежде, чем мы сказали арбитрам, что принимаем предложенную ФБПЖ сделку.

Я рассмеялся.

— ФБПЖ. Тут-то они для разнообразия были правы. Хотя не по тем причинам.

Левин кивнул и отпил кофе.

— И как же прошел арбитраж? — поинтересовался я.

— Именно затем я и предпринял эту небольшую вылазку. Теперь я понимаю, что ты сделал для нас и почему. И понимаю, что ты согласен гнить здесь, потому что убежден, будто нанес Дьяволам смертельный удар. Но, сынок, должен сказать тебе — ты ошибся. Если твоя уловка не сработает, мистер Мак-Класки со своими тремя друзьями продолжит делать что вздумается, а мир так и будет стыдливо отворачиваться, потому что это парни, которые продают «Наноклин».

Я видел, к чему он клонит.

— Простите, Левин, — Сказал я. — Я много думал с тех пор, как попал сюда, и ни за что не вернусь к вам.

— Даже ради того чудесного дома в Принстоне, который мне показывала Хонникер из Расчетного отдела?

Я метнул на него более суровый взгляд, чем он в тот момент заслуживал.

— Ни ради дома. Ни ради Хонникер.

— А как насчет Ранча Ле Роя? Или Сильвестр? Или Хотчкисса, Мак-Фили и Абернати? Ради Чарли Анджелеса? Как насчет твоего личного чувства справедливости?

Я чуть сменил позу.

— Для них уже слишком поздно. И для моего чувства справедливости тоже. Меня сейчас все устраивает. Я затеял эту историю с Дьяволами, и, пусть заплатил за это дорогой ценой, я же их и прикончил. — На лице у него было такое выражение, что я не удержался и задал вопрос, который не хотел задавать: — Ведь с ними же покончено, да?

Левин пожал плечами.

— Честно говоря, это-то меня и волнует. Ты сам сказал — во всем Нью-Йорке не хватит электричества, чтобы поджарить их на электрическом стуле. Уж как-нибудь они да выберутся из этой ситуации, и кто-нибудь подпишет с ними контракт: «Дельгадо и Дельгадо», «Маулдин и Кресс», «Штрюсель и Штраусе»…

— К сути, — перебил я.

— К сути. — Он кивнул. — Ты мне всегда нравился, я внимательно следил за твоими успехами. Твои работы напоминали мне лучшие образцы Пэнгборна, а поведение — меня самого, когда я был в твоем возрасте. Я старался чем можно облегчить тебе путь, включая и мои попытки свести тебя с Хонникер из Расчетного отдела. Увы, тут ничего не вышло. — Он покачал головой и налил себе еще кофе. — Это все еще не по сути. А суть, молодой Боддеккер, в том, что я вижу в тебе одну слабость, которая меня огорчает. И я хочу как-то это исправить.

— Так теперь вся беда в моей слабости? — Ситуация переставала мне нравиться.

Он снова отпил кофе и кивнул.

— Боюсь, что ты сражался во всех битвах, кроме Армагеддона, и собираешься как раз с нее и сбежать. Я хочу дать тебе шанс нанести завершающий штрих. Последний удар. Вбить последний гвоздь в крышку гроба. Покончить с этой историей раз и навсегда. Поставить в конце сценария жирную точку.

— Я не вернусь в Пембрук-Холл, — отрезал я.

— Я и не предлагаю тебе возвращаться, — ответил Левин. — Если ты сам не решишь. Все, что я хочу, — это чтобы ты закончил то, что начал.

Я во все глаза уставился на него. Сам не знаю, сколько времени я глядел. И наконец, заново проиграв в голове все, что он сказал, и убедив себя в его искренности, подался вперед и жестом попросил налить кофе.

— А теперь поподробнее, — сказал я, когда он протянул мне чашку.