Распри принцев

Две страны, ослабленные в результате войны, несовершеннолетия королей, соперничества принцев, — вот что представляли собой после 1380 г. оба главных участника уже полувекового конфликта. Три всадника Апокалипсиса — война, голод и чума — набросились на эти страны, которые уже два или три поколения страдали из-за кризиса экономических структур, из-за несостоятельности социальных рамок, унаследованных от феодальных времен, из-за безнадежных попыток сбалансировать внешнюю торговлю и валютный рынок.

В глазах французов, для которых Столетняя война состояла из полевых сражений и правильных осад, Англия имела преимущество в этом конфликте, ведь он развивался на материке. Англичане были мало склонны делать различие между нескончаемыми боями уэльсского восстания и шотландской войны, они знали, что горят их южные порты, что топят их торговые караваны и закрывают для них фламандский рынок, незаменимый для сбыта английской шерсти. Они платили десятину, пятнадцатину, двадцатину с имущества, подушную подать с каждого человека и пошлину с каждого мешка шерсти. И все это ради Аквитании, которую им было трудно считать английской и которую они в конечном счете потеряли. Несчастья одних не были похожи на несчастья других. А вот устали те и другие одинаково.

В правительстве Ричарда II шла открытая борьба за скудные коронные доходы. Люди Черного принца считали, что имеют право контролировать сына своего бывшего господина, умершего слишком рано и не успевшего взойти на трон, но мать — и законная опекунша — юного короля стала принцессой Уэльсской только во втором браке, и ее дети от первого брака тоже полагали, что вправе воспользоваться новой удачей матери.

Первым среди недовольных был Джон Ланкастер, которому наследовал его сын Генри Дерби, будущий Генрих IV. Ланкастер испытывал традиционную горечь родственника монарха, который старше последнего, но не царствует. Такими были Карл Валуа, Карл Злой — короче говоря, те, кому чуть-чуть не повезло. В Англии предпочли обойтись без регента, но комиссия, получившая функции правительства и избранная парламентом, не видела иной политики, кроме политики Эдуарда III. Она собирала подушную подать, организовала набег на Францию, запланировала поход на Португалию. Уважение к парламенту таяло. Добрый народ городов и села быстро понял, что новые господа стоят прежних. Короче говоря, в Англии в начале царствования недовольны были все.

Карл V, наоборот, тщательно продумал, как надлежит управлять страной после его смерти. Старший из его братьев, Людовик Анжуйский, должен был стать регентом королевства, герцогам Бургундскому и Беррийскому предстояло сделаться опекунами детей — Карла VI и его младшего брата Людовика, а старые опытные советники, образовав правящий совет, получали реальную политическую власть. Но после смерти мудрого короля все произошло совсем иначе. Никого не спросив, Людовик Анжуйский взял власть в свои руки. Прочие дядья юного короля, герцоги Бургундский, Беррийский и Бурбонский — последний был дядей по матери, — вошли в Совет только затем, чтобы верней нейтрализовать влияние советников Карла V, которых они быстро оттеснили. Потом братья сговорились отправить Иоанна Беррийского в Лангедок. Но погоня за наследием неаполитанской Анжуйской династии увлекла Людовика Анжуйского в Прованс и в Италию, а герцогу Людовику Бурбону было не по плечу соперничать с сыном короля. Поэтому хозяином королевства оказался Филипп Бургундский.

Когда Карл VI достиг в 1381 г. возраста совершеннолетия согласно ордонансу отца, принцы ловко договорились делать вид, будто и не думают, чтобы это могло как-то сказаться на управлении страной. Из этой позиции извлекли выгоду даже отсутствующие в Париже: так, Франция оплатила Людовику Анжуйскому поход в Италию.

Таким образом, высшую администрацию Карла V более или менее официально отстранили от дел. Жана Ле Мерсье изгнали. Бывшего парижского прево Юга Обрио заключили в Бастилию, построенную им же, по обвинению в нарушении привилегий университета… Никто не обманывался: принцы собирались вести собственную политику, преследуя свои частные интересы. Герцогу Анжуйскому королевская казна нужна была затем, чтобы завоевать Южную Италию, а герцог Бургундский хотел прибрать к рукам Фландрию. Однако компетентные люди были редкостью, и советников, со скандалом отправленных в отставку, порой без шума возвращали на прежние должности или назначали на другие.

В подспудной борьбе за влияние, происходившей между разбогатевшими финансистами и алчными принцами, очевидным было одно: в политике нет короля. Карла VI к политике не допускали. В возрасте, когда отец уже правил расшатавшимся государством, сын бездействовал.

Кое-кто рядом с ним грыз удила. Людовик, герцог Туренский и будущий герцог Орлеанский, уже хотел найти себе место в компании принцев и получить долю от прибылей монархии.

После свадьбы короля в июле 1385 г. на политической сцену появилась еще одна воля, до времени сдерживаемая, — Изабелла (Изабо) Баварская. Опека, какой бы она ни была, мало устраивала эту умную и упрямую королеву, баварское окружение которой ставило заслон для манипуляций советников герцога Филиппа Бургундского. А ведь баварский брак был организован герцогом Бургундским, который очень хотел договориться с Виттельсбахами, правившими в Эно и Голландии, а также в Баварии. Его первой целью было облегчить захват Брабанта Бургундией. Полагая, что Изабелла будет послушной игрушкой во фламандской политике, Филипп Храбрый жестоко ошибся.

Политические взрывы

Однако распри принцев мало что значили по сравнению с волной политических взрывов, поразивших Европу в 1380-е годы, когда дети, рожденные после Черной чумы, стали взрослыми и умерли последние старики, которые еще могли вспомнить мирные времена. Эти восстания были всеобщим феноменом, они поражали как промышленные Италию и Фландрию, так и крупные торговые порты — Любек, Брюгге или Руан, как маленькие города вроде Безье или Ле-Пюи, так и столицы вроде Лондона и Парижа.

И, однако, насколько различными были эти вспышки гнева, вызванного здесь фиском, там эгоизмом зажиточного населения, в одном случае разжигавшим ярость ремесленников, в другом вызывавшим тревогу у крестьян. Англичан воодушевляла эгалитаристская мистика некоего подобия социального евангелизма, тогда как парижане восстали, ни на миг не думая о Евангелии. Одни боролись за привилегии, другие против привилегий, если только нападение на привилегию — это не притязание на привилегию, а поиск нового баланса экономических сил или политических прав — не попытка нарушить прежний баланс.

Повсюду причины были местными, претензии — личными. Вождей невозможно было бы заподозрить в международном сговоре. Явная заразительность не исключала спонтанности. Идея революции витала в воздухе, и каждый принимал решение сообразно собственным резонам или нервному напряжению момента.

Первые городские восстания вспыхнули в 1378 и 1379 гг. в Лангедоке. Но еще в июле 1378 г. Флоренцию потрясло восстание чомпи; оно держало Тоскану в возбуждении более трех лет. Фландрия заволновалась в 1379 г.; на следующий год ее охватил глубокий кризис. В свою очередь началось беспокойство в городах Северной Франции. В 1381 г. Лондон оказался во власти крестьян, а Любек — в руках мясников. В 1382 г. Парижем овладели майотены, тогда как Руан стал добычей Гарелли.

Заговора, конечно, не было. Была революционная ситуация. Черная чума и ее рецидивы, видимо, отсрочили взрыв гнева поредевшего и ошеломленного населения, которое после таких потерь должно было пересмотреть подход ко всем данностям социальной жизни. Напряжения 1380-х гг. очень отличаются от тех, которые возникали в начале века, но это были напряжения того же порядка.

Распределение функций в городе удовлетворяло только «магнатов», державших в руках одновременно общественный и частный кредит, организацию сбора налогов, надзор за профессиональными нормами и правилами, регулировавшими как рабочее время и оплату труда, так и критерии найма и мобильность в пространстве и в профессии. Распределение доходов и расходов в конкретной области приводило к соперничеству между городом и селом, между портом и отдаленными территориями, между промышленным и торговым городом. Во Фландрии к этому добавлялись стремление к независимости или традиция верности французскому королю, добавлялись сложные связи, которые порождала потребность в английской шерсти и желание сохранить удобный французский рынок.

Восстание, вспыхнувшее во Фландрии в 1379 г., объясняется только ситуацией во Фландрии. Многочисленное рабочее население, тягостное экономическое господство патрициев — финансистов и организаторов, небезупречная позиция графской власти, которую целый век обстоятельства вынуждали удивительным образом балансировать в политическом смысле между Англией и Францией, а также между Брюгге и Гентом — этого всего довольно, и можно не ссылаться на примеры Брауншвейга и Гданьска, где уже произошли потрясения, или Флоренции, где верховодили чомпи.

С тех пор как 18 июня 1378 г. Бенедетто дельи Альберти бросил из окна синьории клич «Да здравствует народ!», Флоренция пребывала в смятении, и было бы сильным упрощением сводить вопрос к сражению «тощих» с «жирными», к борьбе рабочих за то, чтобы занять муниципальные должности и изгнать с них крупных купцов и банкиров. Альберти был богатым человеком, как и Сальвестро деи Медичи — находившийся в дальнем родстве с той ветвью рода, которая даст Козимо и Лоренцо Великолепного, — а новые конфликты в той или иной мере окрашивал или усиливал отголосок старых политических или профессиональных раздоров. Были магнаты и пролетарии, но были также гвельфы и гибеллины, ткачи и красильщики, флорентийцы и лукканцы.

Случайно ли при том, что папский фиск включал огромные финансовые потоки, флорентийский кризис в конечном счете принес выгоду только лукканцам? И случайно ли после того, как была совершена попытка разграбить казну синьории, восставшие флорентийцы повесили пятерых грабителей, которых сочли фламандскими рабочими? Воображать классовую солидарность значило бы не знать жестокой реальности того времени: эти фламандцы, страдавшие от кризиса, пришли есть хлеб флорентийцев, также страдавших от кризиса.

Фламандская революция

Если Фландрия в 1379 г. восстала, это стало следствием одного инцидента, целиком объяснявшегося фламандской географией. Известно, что Брюгге, перекресток всей международной торговли Северной Европы, представлял собой лишь посредственный порт, который не мог обойтись без внешней гавани — Слёйса — и был слабо связан по воде с окружающими землями. В отличие от ситуации в Руане или Бордо, из Брюгге перевозки по материку шли только сухопутными путями. Маленькой речке Рейе было не сравниться с большими торговыми артериями, какими уже были Маас, Шельда и их притоки.

Поэтому такой крупный фламандский порт, как Брюгге, посредственно служил интересам такого крупного промышленного города, как Гент. Богатство Брюгге зависело от Северного моря, от Балтики и Атлантики, а не от цехов сукнодельческих городов. Зато фламандским сукном торговали как на континентальных ярмарках и на перекрестках сухопутных дорог, так и на набережных Брюгге. С тех пор как Фландрия пожелала обеспечить себе независимость, ей нужно было реорганизовать свою инфраструктуру: не зависеть от Парижа или Лиона, от ярмарок в Ланди или в Шалоне — с начала века почти не было речи о шампанских ярмарках — и тем более не зависеть от такого крупного порта на Шельде, как Антверпен, который география поместила на пути сбыта фламандских промышленных товаров, а история расположила в Брабанте. Брабантская промышленность уже сумела этим воспользоваться. Фламандцы знали, что эта ее прибыль создается за их счет.

Граф Людовик Мальский потерпел поражение в попытке не допустить род Валуа к фламандскому наследству. Но, по крайней мере, он смог предоставить графству широкий выход к морю, выход, которого не хватало. Он разрешил брюггцам прорыть канал между реками Лис и Рейе. Это значило повернуть поток товаров из Западной Фландрии мимо Антверпена. Брюггцы, доселе непривычные к речным перевозкам, теперь на юге — например, как партнеры Куртре — могли соперничать с гентцами. Те быстро поняли, что эта ситуация сократит зону их торгового влияния. Гентские лодочники во главе со своим собратом Яном Юнсом отправились с заступами разрушать то, что сделали землекопы, нанятые городом Брюгге. Дело довершил муниципальный патриотизм. Лодочников поддержали ткачи. От налета на едва законченную работу гентцы перешли к восстанию против власти.

Историю с каналом скоро забыли. Ткачи поднялись против графа Людовика Мальского и делового патрициата, к которым испытывали равную ненависть. Наконец, местная солидарность отступила перед классовым духом: к движению примкнули ткачи Ипра и Брюгге.

Во Фландрии установилось нечто вроде народного правительства. Оно собрало войска, осадило Ауденарде, где укрылась значительная часть крупных бюргеров. Граф вступил в переговоры, обещая подтвердить муниципальные вольности. К концу 1379 г. зима остудила умы. Казалось, дело кончилось.

Перемирие дало каждому время на размышление. Брюггские мясники, рыбники, галантерейщики, скорняки вскоре решили, что ткачи необдуманно втянули их в противоестественный союз с городом-соперником: пусть гентцы выпутываются сами. Гентцы, конечно, устроили это восстание не ради интересов Брюгге. Когда брюггские ткачи в 1380 г. увидели, что их гегемонии угрожают другие ремесла, они заметили, что их гентские собратья не оказывают им никакой помощи.

Гентцы оказались во Фландрии в одиночестве. При плохом снабжении, часто под угрозой со стороны армии графа Людовика, страдая от безработицы, с 1380 г. они почти постоянно жили на осадном положении. Настоящие союзники у них были в Мехелене (в Брабанте) и в Льеже: интересы обоих этих городов, связанные с сетью водных потоков, были противоположны интересам Брюгге. И все французские города, которые восстанут, по той или иной причине, против сильных и богатых, будут это делать под лозунгом «Да здравствует Гент!».

Тогда гентское движение возглавил Филипп ван Артевельде, сын героя 1345 г., чтобы уточнить цели и придать всему делу некоторое единство. В частности, более четкой стала идеология: нечто вроде непосредственной демократии. Установили контакты с Англией — надо было не допустить новой шерстяной блокады. Но в первую очередь Артевельде старался ослабить соперничество городов, которых разделяли внешние интересы, но которых в качестве общего знаменателя могла объединить внутренняя политика: Брюгге, Гент, Ипр равно страдали от господства финансовых кругов, от отсутствия сбыта промышленных товаров.

Артевельде был кем угодно, только не экономистом. Он не задавался вопросом — как и никто в его окружении, — почему от отсутствия сбыта не страдают брюссельские суконщики. Люди феодального средневековья, переживавшие экономический кризис, который пока не был кризисом нового времени, Артевельде и ему подобные находили доводы только в рамках той самой системы, от которой они страдали: их требования выражались в терминах привилегий, и производственные отношения они анализировали только согласно самым жестким цеховым схемам. Тем временем свое развитие нашла инициатива сельских вольных ремесленников, к величайшей выгоде дальновидных финансистов. На первые позиции на рынке стала выдвигаться продукция суконной промышленности вторичных центров — деревень или маленьких городков. Артевельде рассчитывал разрешить все трудности, объединив для проведения общей политики соперничающие цеха, в равной мере затронутые кризисом. Этот союз очень ненамного расширил территорию, охваченную восстанием.

В январе 1382 г. гентцы назначили Артевельде «капитаном Коммуны». 3 мая он вторгся в Брюгге во время процессии Святой Крови — поклонения драгоценной реликвии, привезенной из Иерусалима в XII в. и хранящейся в высокой часовне на площади Бург рядом с ратушей. Брюггцы, охваченные благоговением, не выставили обычной стражи. Никто не сумел дать отпор, и граф Людовик Мальский нашел спасение только в довольно бесславном бегстве. Ему пришлось пересечь рвы вплавь, чтобы его не схватили у ворот города.

Брюггские ткачи по-прежнему испытывали симпатии к Генту. Другие цеха тоже охватил энтузиазм. Тех брюггских ремесленников или лавочников, которых заподозрили в прохладном отношении к революции, перебили. Гентцы и их тогдашние союзники стали хозяевами Брюгге. Другие города не замедлили с величайшим пылом примкнуть к движению. Весной 1382 г. Артевельде стал фактическим правителем Фландрии. Людовик Мальский, поначалу укрывшийся в Лилле, больше не мог держаться за независимость: как некогда его отец Людовик Неверский, он позвал на помощь короля Франции.

Английские «трудящиеся»

Ричард II и его советники в 1381 г. были далеко не в состоянии воспользоваться этой временной слабостью, чтобы снова вмешаться в дела на материке: они переживали мрачные времена, и закономерен вопрос, не могло ли корону Плантагенетов, положение которой уже ослабло из-за борьбы за влияние в окружении юного короля, за несколько дней смыть одной из самых грозных волн, какие когда-либо обрушивались на остров, — волной «трудящихся». Английскому королю было уже не до Бордо, Ажена или Пуатье, Кале или Понтьё: его напугали в Лондоне.

Как и во многих других случаях, революционный взрыв здесь вызвали налоги. Англия не испытала военных разорений, но она несла бремя их финансирования. Все годы, пока герцогство Гиень находилось в обороне, английские податные непрестанно выплачивали средства, поступавшие в Бордо в кассу «коннетабля»: так называли главу финансового управления в герцогстве. Хорошо известно: чтобы удержать страну с помощью постоянных гарнизонов, надо гораздо больше денег, чем чтобы завоевать ее в ходе быстрого набега. Удобное время выбирает нападающий, а не защитник. Короче говоря, доходов герцогства для этой задачи не хватало, а англичане задавались вопросом, какую пользу приносит эта нескончаемая война. Они полагали, что никакой.

Налог был тяжелым, но поступал плохо. Защитой для средневекового податного были уклонение от налогов и задержка их выплаты. В 1377 г. подать составляла серебряный грош с души, в 1380 г. она повысилась до трех грошей. Одно время городские и сельские коммуны пытались уклоняться от налогов, искажая списки. Здесь «забывали» включить в них девушек, там — вдов. Правительство Ричарда II, заметив оскудение поступлений в казну, отреагировало: были направлены уполномоченные для проверки списков на местах. В списках восстановили тысячи имен — с каждого причиталось по три серебряных гроша, то есть три дня работы сельского рабочего.

Восстание не заставило себя ждать. В конце мая 1381 г. первыми им были затронуты Эссекс и Кент — земли к востоку от Лондона. Через несколько дней заволновался Центр, потом Север. От Сассекса до Норфолка запылали замки вместе с их архивами грамот — свидетельствами социальной системы, которая с первых дней восстания оказалась под угрозой. Проповедник Джон Болл, пролетарский евангелизм которого был многим обязан пылу «спиритуалов» из францисканского ордена, появившихся несколькими поколениями раньше, быстро приобрел популярность, развивая несколько простых мыслей.

Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином?

В долгосрочной перспективе у кризиса были другие причины, кроме неумелости финансовых советников Ричарда П. Была манориальная система, все хуже подходившая к новым экономическим условиям, были личные статуты, отсталые по сравнению с материком, — разве крепостная зависимость не оставалась тяжелой и широко распространенной? — к тому же положение усугубляли зачатки сеньориальной реакции, которую отчасти вызывало сокращение населения. Не будем забывать о светском могуществе английской церкви: было совершенно естественно, что люди Кембриджа ополчились на колледжи! В тот самый момент, когда «трудящиеся» поднимались против установленного порядка, оксфордский магистр Джон Уиклиф проповедовал и призывал своих учеников проповедовать антицерковный реформизм, который церковь в 1382 г. осудит.

В той социальной войне, какой стало восстание «трудящихся», погибло немного людей: несколько королевских сборщиков налогов, несколько строптивых сеньоров, несколько слишком быстро разбогатевших купцов. Но многие дворяне отделались тем, что приняли в ней участие заодно с восставшими, и многие бюргеры искренне поддержали протест последних.

Огромная разница между английскими «трудящимися» и лангедокскими тюшенами и даже былыми «Жаками» с Французской равнины заключалась в том, что «трудящиеся» почти знали, чего хотят. Программа? Может быть, ее и не было. Но они сформулируют четкие требования, и они с самого начала знали, куда идут: в Лондон, где есть король и где изобилие съестных припасов.

К восстанию бедноты не добавились, как произошло в то же время в Лангедоке, бесконтрольные действия праздных вояк без кола и двора. В Англии не было компаний, бродящих в ожидании войны. На дороги Эссекса и Кента вышли только крестьяне, угнетенные налоговой системой — неумелой и равнодушной к экономическим трудностям, составному элементу катастрофической экономической конъюнктуры XIV в., когда недоставало рабочей силы и цены на сельскохозяйственную продукцию переживали застой.

И главное, что в Англии был Уот Тайлер. Это был английский Карль, но Гильом Карль был посредственным стратегом, а у Мериго Марше не было и зачатков политического мышления. Тайлер же не оставался просто деревенским трибуном (рядом с которым вскоре встал пламенный Джон Болл) и полемистом, способным выступать перед простыми людьми. Это был вождь, который координировал действия «трудящихся», направлял их гнев в нужное русло и вел переговоры от их имени. Уот Тайлер сумел не допустить ненужных убийств. Многие бюргеры, которых не сдерживал страх перед резней, с удовольствием выражали симпатию к крестьянскому движению. Ведь разве налоговая система не была для них общим врагом?

Через две недели «трудящиеся» были в Лондоне. Сити продержался всего одну ночь: городские советники, сочувствовавшие восставшим, приказали открыть ворота.

Размах движения обеспокоил правительство Ричарда II. Двадцать, если не пятьдесят тысяч человек расположились в городе, сожгли несколько дворцов аристократов и кое-где захватили добычу, но энергичные дисциплинарные меры быстро восстановили порядок в их рядах. Грабители были повешены. Бюргеры вздохнули с облегчением. Лондон должен был только поставлять провиант; некоторые крестьяне еще старались платить за то, что съели.

Жертвы были выбраны не случайно. Это были непопулярные советники юного короля, те, кого считали ответственными за политическую катастрофу — потерю материка и разорение острова. Как некогда в окружении Иоанна Доброго, шли толки об измене. Не то же ли самое слово, чрезвычайно зловещее в то время, когда вассальная верность еще была одной из основ общества, через десять лет бросит тот несчастный, чьи проклятия вызовут первый приступ безумия у Карла VI? Изменники есть — полагали в Англии 1380 г. Казалось естественным их покарать.

Тайлер и его люди не искали добычи и не хотели кровавой бани. Это стало хорошо видно, когда они вступили в переговоры с королем (пусть сначала велев или позволив наказать ответственных за финансовую политику) и когда они оформили то, что начинало походить на программу. Это было просто-напросто потрясением основ общества: отмена крепостной зависимости, отмена постановлений, регулировавших право на труд, передача церковных земель крестьянам. Ричард II выигрывал время, делая вид, что идет на уступки. Он не мог отказать открыто, но он знал, что Роберт Ноллис снова собирает достаточно сильную армию.

15 июня ситуация переменилась — внезапно и резко. Король знал, что Ноллис готов выступить. В ходе переговоров королевское окружение побудило Тайлера повысить тон. Народный трибун был цельной натурой, он ни на миг не думал, что эти переговоры могут обернуться провокацией. Он угодил в ловушку и позволил себе дерзости. Не заботясь о протоколе — кто бы мог его научить протокольным правилам? — он выпил кружку пива на глазах у короля. В ответ на выпад одного советника он произнес неосторожное слово. В ход пошло оружие. Тайлер пал мертвым.

И королевская армия бросилась на крестьян, ошеломленных быстрой переменой ситуации. Профессиональные солдаты почти без труда обманули этих простаков, не ждавших подвоха: крестьяне попали в окружение. Авантюра закончилась. Радуясь уже тому, что им позволили уйти живыми, «трудящиеся» вернулись в свои деревни, а армия Ноллиса шла за ними по пятам. Отдельные запоздалые вспышки бунта были подавлены солдатами.

Тогда же проявилась реакция во многих графствах, охваченных восстанием. Надев бацинет, епископ Нориджский провел операцию по прочесыванию местности, подавив волнения в пяти-шести графствах.

Итак, Ричард II победил. Вся история не продлилась и месяца. Для острастки хватило нескольких казней. Амнистия в декабре подоспела как раз вовремя, чтобы успокоить народ, но не показаться проявлением слабости. Об уступках, с неохотой сделанных Уоту Тайлеру, конечно, не было и речи. Но понятно, что в 1381 и 1382 гг. у английского короля хватало забот, кроме как пользоваться на континенте временной слабостью короля Франции.

Французы против фиска

Сказать, что правительство Карла VI было в очень затруднительном положении, — это самое меньшее, что можно сказать. Оно совсем не имело возможности подавить бунт, подтачивавший во Фландрии будущее наследие герцога Бургундского, и при этом ему предстояло столкнуться по всему королевству с колоссальной волной восстаний, вызванных одновременно существованием фиска как такового и промахами в фискальной политике, измеримой нищетой разоренных земель и упадком духа, к которому всегда приводит военный психоз.

Противодействие сбору налогов открыто началось сразу после смерти Карла V. Он, терзаемый укорами совести, на смертном одре декретировал отмену подымной подати. Но он ограничился этим прямым налогом, а добрый народ слишком быстро посчитал, что отменили все налоги в совокупности, иначе говоря, отменили и косвенный эд, которым облагалось повседневное потребление. Из убеждения, а также для того, чтобы сдержать проявления недовольства в городах, народу вторили нотабли. Когда в ноябре 1380 г., вернувшись с коронации, король созвал Генеральные штаты Лангедойля, он услышал, что должен окончательно лишить себя — на время мира — любых ресурсов, кроме обычного дохода с королевского домена и от коронных прав. Начались волнения народа в поддержку требования Штатов. Отдельные проявления недовольства наблюдались в Париже перед дворцом.

Купеческий прево нашел русло, в котором горожане могли проявить свой пыл: королю направили прошение. Выступить с речью перед правительством поручили адвокату Мартену Дублю. Дубль был королевским адвокатом: парижские бюргеры еще мыслили в терминах прошений и не видели никакого парадокса в том, чтобы для выражения своей точки зрения послать верного слугу монархии. Ведь это было не восстание и даже не требование реформ.

Однако ярость населения обратилась против евреев. Убили одного раввина, разгромили несколько домов. Толпа требовала изгнания евреев, виновных прежде всего — в те времена экономических сложностей — в том, что они занимались делом, которым христианам каноническое право теоретически запрещало заниматься: ссужали деньги под залог. Отчасти из духа прозелитизма, отчасти ради глумления парижане похитили несколько еврейских детей у родителей с явным замыслом крестить и очевидным намерением выжить из города еврейские общины. Юг Обрио, доверенный человек Карла V, заставил вернуть детей родителям. В некоторых кругах ему не простят этого поступка. Правду сказать, беря под защиту детей, так же как он уже укрыл в Шатле их родителей, сумевших вовремя найти убежище в этой маленькой крепости на выходе с Большого моста. Юг Обрио только выполнял свои обязанности прево — пытался пресечь беспорядки.

В Сен-Кантене, Компьене, Лане сборщики эда в предыдущие недели несколько раз натыкались на грубый отказ, и их приезд вызвал волнения местного масштаба. Это было вполне заурядным явлением — со времен Филиппа Красивого сборщики и откупщики налогов насмотрелись всякого.

Королевское правительство, стараясь положить конец истории с евреями и при этом не вызвать массового возбуждения, могло занять лишь двусмысленную позицию. Оно велело вернуть евреям имущество, захваченное во время ноябрьских погромов: драгоценности, серебряную посуду, тряпье. В некоторых домах тогда сожгли долговые записи, но никто словом не обмолвился о признании этих долгов: исчезновение записей облегчило жизнь в числе прочих должников и многим дворянам, в отношении которых каждый знал, что они в той или иной мере подстрекали к погромам. Но, успокаивая евреев, правительство Карла VI в то же время подготовило ордонанс, обнародованный 20 марта 1381 г., который лишал евреев права собственности и ограничивал проценты со ссуды, которую можно было брать под денежный залог.

Антисемитизм не сложил оружия. Для гонений на евреев годился любой повод. В 1394 г. король положит конец волнениям такого рода, оставив их без объекта: все иудейские общины будут высланы из королевства.

Однако мятежи против налогов продолжались. Карл V отменил подымную подать, а правительство герцогов, дядьев Карла VI, в свою очередь отменило эд. Но жить-то было надо. В ноябре 1380 г. Штаты вотировали прямой налог, сбор которого не мог дать преимуществ, какие благодаря регулярности предоставлял любой налог на потребление. Поэтому в начале 1382 г. возобновились переговоры о косвенном эде.

С поистине дьявольской ловкостью люди короля ухитрялись обсуждать это дело только с маленькими группами нотаблей, не сообщая одной того, что слышала и на что согласилась другая. Цеха Парижа, которых, бесспорно, боялись, принимали по одному и притом в Венсенне, где никакой сочувствующий народ не мог волноваться у стен крепости во время приема делегатов. Наконец 17 января 1382 г. объявили о введении эда в полном объеме, но сделали это втихомолку, в час обеда. Почти никто этого не заметил. Те, кто это услышал, подумали, что это чистая формальность: о сборе нового налога речи не было.

К середине февраля парижане все-таки поняли: что-то затевается. Служащие короля готовились к сбору налогов, откупщики покупали откупа. Сохранить тайну было уже невозможно. На перекрестках и в тавернах начались стихийные совещания. Некоторые открыто заявляли, что ни в коем случае не будут платить. Четверо бюргеров были арестованы. Жан де Марес, очень популярный адвокат, с удовольствием пустивший в ход свои связи и свое пламенное красноречие, сделал несколько попыток добиться, чтобы сбор налога хотя бы отсрочили. Умы были возбуждены. Можно было опасаться худшего.

Как раз тогда взбунтовались руанцы. Штаты Нормандии вотировали налог; горожане узнали, что королевские чиновники готовятся потребовать больше, чем разрешили Штаты. 24 февраля восстало двести-триста рабочих-суконщиков. Ударили в набат. Народ собрался на Старом рынке и стал ломиться в ворота мэра и бывших мэров. Открыли тюрьмы. Разгромили дома нотаблей, которых подозревали в том, что те нажились, когда-то взяв в откуп сбор налогов. Надо сказать, что за такое дело, как сбор налогов, ни один откупщик не взялся бы, если бы это не приносило ему выгоды.

Несколько человек было убито. Большинство богатых бюргеров спасло себе жизнь, укрывшись в монастырях. Но капитул собора был разграблен, и аббатство Сент-Уэн сильно пострадало от ярости повстанцев. Правду сказать, о королевских налогах уже не думали. Теперь врагами стали богачи.

В доме бывшего мэра Гepy де Маромма повстанцы поломали мебель, выбросили на мостовую то, что могло пройти через окна, выпили часть содержимого винного погреба и вышибли днища у бочек, которые не смогли допить. Это был погром, а не попытка уйти от налогов.

На следующий день многие почувствовали себя изрядно утомленными этой «гареллью». Судьи вернулись к исполнению своих функций, но они не знали, как себя вести с королевскими чиновниками, которым так досталось накануне. Народ боялся репрессий и чувствовал, что за сделанное придется поплатиться. Направили делегацию к королю с просьбой о прощении. Очень надеялись, что она вернется из Парижа с подтверждением старинной «хартии нормандцам», которая обосновывала право короля собирать налоги и строго их ограничивала. Ответ королевского правительства был лаконичен:

В Руан приедет король. Он разберется, кто съел сало!

Майотены

По сравнению с событиями, которые теперь сотрясали Париж, руанская история была мелкой. После январских переговоров в столицу вернулось спокойствие. Крупные бюргеры не слишком гордились своим прежним поведением и не очень спешили поведать во всеуслышанье, что во время переговоров в Венсенне они пошли на большие или меньшие уступки королевским требованиям. Но спокойствие объяснялось всеобщим заблуждением. Хотя было твердо решено ввести налог, никто его не ждал.

Поэтому, когда в последние дни февраля откупщики восстановили налоговую систему, все удивились. С новой силой начались пересуды. Опять заговорили о заговоре. В качестве посредника вновь хотел выступить Жан де Марес, рассчитывая по меньшей мере оттянуть начало сбора. Может быть, ему бы это и удалось, если бы тогда не стали известны подробности событий «гарелли». Было очевидно, что нотабли Руана во многом утратили контроль над событиями. Правительство могло сделать вывод, что в подобных обстоятельствах Жан де Марес и ему подобные не представляют для него никакого интереса.

Правительство герцогов выиграло сутки за счет одной уловки. 28 февраля глашатаи объявили на всех парижских перекрестках, что украдена посуда короля или по меньшей мере ее часть. Это событие было новым. Его наперебой принялись обсуждать. Среди всеобщего гама глашатаи добавили, что с завтрашнего утра начинается сбор налога с розничных продаж. Этого никто не услышал.

К полудню откупа окончательно распродали. Чиновники и откупщики дружно решили избегать огласки. Распродажа не принесла никаких сюрпризов: новые откупщики были теми же людьми, которых современники Карла V видели на этой должности два-три года назад.

И утром 1 марта парижане, проснувшись, узнали: нечто затевается, но что — неизвестно. Слухи ходили самые противоречивые, а официальные органы молчали.

Бунт разразился, когда один откупщик вознамерился взять налог с торговки кресс-салатом. Начавшись на рынке, восстание охватило весь правый берег, а потом перекинулось по мостам. В нем дружно приняли участие мастера цехов, сбитые с толку экономическими переменами, безработные работники и ремесленники, опасавшиеся потерять клиентуру. Хозяева мастерских боялись фиска, клиенты страшились дорожания жизни. Некоторые были в восторге от возможности подраться с людьми прево. Другие сражались против фиска, чтобы не обанкротиться.

Ведь все уже было поверили, что налог умер и что этого будет достаточно, чтобы вернуться к процветанию. Ярость повстанцев отчасти была вызвана крахом мечты — они дорожили старым мифом о золотом веке.

Бесспорно одно: повстанцы первого часа, которые набросятся на дом откупщика, ростовщика или слишком богатого бюргера, были простолюдинами. Простолюдинами, среди которых с самого начала было некоторое количество таких маргиналов, как крестьяне, укрывшиеся в городе, или безработные слуги. Но очень скоро в их рядах появились и другие маргиналы — профессиональные воры и грабители с большой дороги.

Как обычно, принялись за евреев. Некоторых зарезали, других на месте окрестили. Нападали также на менял — по крайней мере, на тех, кто не был достаточно хитер, чтобы сразу же подхватить проклятия по адресу фиска. В общем, жертвами стали собственники, купцы, адвокаты, королевские чиновники. Запылали прекрасные дворцы правого берега. В первую очередь жгли архивы. Позже рассказывали, что многие дворяне подстрекали к погромам или не мешали им, очень довольные, что и на сей раз обращаются в дым расписки о долгах, недавно сделанных ими у кредиторов всех мастей.

Можно было ожидать реакции со стороны короля. Значит, нужно было оружие. Толпа выломала двери ратуши на Гревской площади и захватила там две-три тысячи свинцовых молотов, недавно запасенных в этом импровизированном арсенале на случай, если бы какой-нибудь Ноллис вломился в столицу.

Тех, кого назовут «молотами» (Maillets), реже в то время — «майотенами» (Maillotins), пошли искать подкреплений в тюрьмах. Были захвачены Шатле, Фор-Левек, Тирон. В свою очередь не выдержали и ворота Дворца правосудия.

Зажиточные бюргеры, сначала захваченные врасплох, а потом поддавшиеся соблазну выть по-волчьи вместе с волками и мало склонные петь хвалу фиску, теперь встревожились из-за оборота, какой стали принимать события. Они, конечно, хотели конца налога, но не разгрома столицы. Уже насчитывалось десятка три убитых. Никто не сомневался, что король потребует расплатиться по счетам.

Состав делегации был импровизированным: законники, магистры университета, несколько купцов встретились у Сент-Антуанских ворот с герцогом Бургундским и несколькими королевскими советниками, прибывшими для этого из Венсенна. Парижане выдвинули условия: отмена налога, всеобщая амнистия. Люди короля их отклонили.

Восставшие тщетно искали вождя. В Фор-Левеке майотены освободили среди прочих бывшего прево Юга Обрио, который попал в тюрьму в прошлом году потому, что нарушил некоторые привилегии университета, а правительство герцогов меньше всего было расположено защищать одного из бывших служащих Карла V. Обрио был ненавистен нотаблям, клирикам, студентам. На данный момент повстанцы забыли, что он прежде был начальником полиции, и постарались видеть в нем только заклятого врага привилегированных и жертву власть имущих. Ему предложили возглавить восстание.

Обрио был слишком благоразумен, чтобы попасть в ловушку. Сын дижонского менялы, он побывал прокурором герцога Бургундского, потом его бальи в Дижоне, прежде чем перейти на королевскую службу. Это был юрист, администратор, строитель. Не бунтовщик. Выступить против ратуши и университета его в свое время побудили интересы короля, а не демагогические соображения. Он прекрасно понимал, что, если примет предложение майотенов, ему рано или поздно отрубят голову. Государственной измены бывшему парижскому прево никто бы не простил.

Он было подумал снова стать узником епископа, потом предпочел заночевать дома. Но на следующее утро он, не привлекая внимания, покинул столицу. Снова обнаружился он в Авиньоне, у папы Климента VII.

Правительство герцогов спешило покончить с этим делом. Если бы парижане нашли своего Артевельде, события могли бы иметь продолжение. Восстание против налогов могло распространиться на все королевство. Уже многие города волновались, чаще всего поднимая лозунг: «Да здравствует Гент, наша мать!». В Нормандии, Шампани, Пикардии налоговые чиновники обращались в бегство. Амьен, Орлеан, Лион отказывались платить какой бы то ни было новый налог. С другой стороны, срочно надо было покарать мятежников Гента и Руана.

В качестве посредника выступило духовенство. 13 марта 1382 г. король даровал всеобщую амнистию. Из списка помилованных исключили четыре десятка вожаков — это были простые люди и нотабли, когда-то ведшие переговоры в надежде предотвратить репрессии. Воплощением королевского правосудия стал десяток повешенных. Остальные мятежники отделались испугом: 25 марта прево помиловал тех, на кого не распространилась амнистия.

Крупные парижские бюргеры были удовлетворены. Репрессии сделали свое дело, надолго смирив народное недовольство. 1 марта бюргеры испугались, 13 марта взяли восстание под свой контроль. Таким образом, борьба с налогом вылилась в укрепление позиций хозяев и собственников и в их гарантированное спокойствие. Дело майотенов завершилось победой демагогов и краснобаев, которые в феврале были защитниками податных, в марте — сторонниками порядка и в конечном счете — поборниками парижских вольностей.

Репрессии

Без труда можно было понять, что король ни в чем не уступил. Штаты, собравшиеся в Компьене, вотировали сбор эда. Депутаты от Парижа оспаривали размер этого налога, но не решились воспротивиться ему, опасаясь нового массового подъема. На самом деле парижское бюргерство рассчитывало на гентцев. Во всех кабачках, за играми в шары или кегли, на рынках и в лавках все на словах вели себя как заговорщики, но рисковать не хотели. В этом смысле показательна безропотность суконщика Обера из Дампьерра. Когда его изобличили как участника заговора против фиска, он дал себя арестовать, даже не позвав на помощь: он сказал себе, что в случае восстания погибнут слишком многие. Добрые парижские горожане были врагами фиска, но притом и врагами беспорядка. Если победа фламандцев нейтрализует королевскую власть, тогда будет видно.

Пока Париж занимал выжидательную позицию, а Фландрия организовывала свою жизнь без графа, Карл VI занялся Руаном. К тому времени, когда он вступил в город (29 марта) уже отрубили головы главным зачинщикам «гарелли», сбросили колокола с колокольни, снесли укрепление у ворот Мартенвиль, сняли цепи с улиц и конфисковали оружие у горожан. В назидание королевское правительство распустило коммуну и отменило привилегии руанцев на перевозку товаров. Заодно город обложили особо тяжелым налогом.

Ошеломленные руанцы четыре месяца вели себя спокойно. Но когда штатам Нормандии навязали новый эд с потребления, сдержать ярости горожане уже не сумели. 1 августа 1382 г., когда сборщики налога установили свой прилавок, на суконном рынке вспыхнула вторая «гарелль». Бальи удержал город под контролем: инцидент не получил развития. Тем не менее люди короля сошлются на этот рецидив, чтобы окончательно подавить Руан.

Пока что каждый восставший город вел бой по отдельности, никакой координации между ними не было. Конечно, горожане много писали. Они обменивались сведениями и подбадривали друг друга. Но перед лицом королевских репрессий города остались в одиночестве, каждый сам за себя. Герцоги — повсюду руководившие молодым королем — могли карать города один за другим, посвящая этому все свое время.

В августе 1382 г. Филипп Бургундский добился в Совете, чтобы приоритет был отдан фламандским делам. Его они в достаточной мере интересовали. Поэтому 18 августа Карл VI принял в Сен-Дени орифламму, присутствие которой в армии делало фландрский поход не просто набегом, а акцией по защите монархического порядка. Гентцы в то время тщетно добивались, чтобы король выступил арбитром в споре между ними и их графом: они забыли, что герцог Бургундский уже сам чувствовал себя графом Фландрским. И кроме того, Филипп Храбрый сумел придать предприятию облик крестового похода: было объявлено, что Фландрия должна признать папу Климента VII. В то время, когда у церкви было два главы, любая политическая акция могла найти новый резонанс, если ее вписали в эту драму всего христианского мира.

У Артевельде не было выбора. Он обратился к Англии. Ричарда II не слишком радовало, что французы хотят подчинить Фландрию, к тому же он признавал папой Урбана VI. Если Авиньон признает новые земли, это могло его только встревожить. Поэтому Артевельде без труда добился очень расплывчатых обещаний. Он этим довольствовался.

18 ноября королевская армия под дождем покинула Лилль. На следующий день умелый маневр позволил ей занять Коминский мост и таким образом перейти через реку Лис. 21 ноября сдался Ипр. Артевельде застали врасплох: в планах обороны он рассчитывал на Лис. Чтобы не допустить осады Гента, ему теперь нужно было искать сражения на открытой местности.

Армия гентцев продвинулась к Розебеке, выстроилась там треугольником, обращенным острием к королевской армии, поставила артиллерию на вершине холма и стала ждать дня, чтобы перейти в атаку. Дело было 27 ноября. На рассвете, в тумане, который медленно таял, гентцы атаковали, издавая устрашающие крики. Французские рыцари отошли на несколько шагов. Опасаясь ее братания с мятежными коммунами, пехоту поставили сзади.

Гентцы не видели, что их обходят. Рыцари, отойдя назад в центре, окружили их с флангов. И началась бойня, где активней применяли булавы и боевые секиры, чем мечи. Под их ударами слетали бацинеты и раскалывались черепа. Теперь победа была достаточно обеспечена, чтобы не опасаться за верность сержантов французского короля: их ввели в бой, чтобы добить раненых ножами.

Потерпев поражение, фламандцы стали уже просто мятежниками против Бога и короля. Ту же судьбу испытали их прадеды после Монс-ан-Певеля. Их трупы бросили собакам и птицам. По особо выраженному желанию графа Людовика тело Филиппа ван Артевельде повесили в назидание народу.

После этого Брюгге решил опередить события. Город признал верховенство короля, отрекся одновременно от союза с англичанами и от папы Урбана VI и даже согласился заплатить большой штраф. Куртре захватили врасплох: оскорбленные французы еще не забыли о золотых шпорах, которые по-прежнему украшали свод церкви Богоматери и которые когда-то принадлежали их предкам. У Филиппа Бургундского была и более приземленная цель: захватить в архивах Куртре письма, которые, по слухам, посылали туда парижане в течение двух последних лет. Разве не рассказывали, что те же парижане только что задержали на Фландрской дороге обоз с припасами, которого ждала королевская армия? Не найдя в архивах доказательств заговора, французы сожгли город.

Благополучно все кончилось в конечном счете только для гентцев, оставшихся дома. Несколько тысяч их сограждан нашли гибель при Розебеке, но герцог Филипп хорошо понимал, что город не согласится на разорение, на какое его обрекал штраф, затребованный первоначально, — триста тысяч франков. Осаждать Гент в начале зимы значило идти на бесполезный риск. Победа была блестящей; герцог Бургундский счел за благо тем и удовлетвориться. Его тесть граф Фландрский получил всю выгоду от интервенции, которая вернула ему власть, но не хотел, чтобы французы теперь остались в его землях навсегда. Филипп, несомненно, догадывался, что в его интересах не затягивать оккупацию. Не говоря этого открыто, все согласились на том остановиться.

Конечно, у королевской армии были и другие задачи. Она двинулась на Париж. 2 января 1383 г. король был в Компьене. Столица сделала вид, что готовится к торжественной встрече победителя. Купеческий прево и эшевены поехали в Компень, чтобы оговорить детали церемонии. На самом деле с тех пор, как в Париже 1 декабря узнали о победе при Розебеке и разорении Куртре, в городе все трепетали. Несколько арестов, сделанных с 5 по 10 января, дали понять и самым упрямым оптимистам, что король отнюдь не простил «молотов».

И января Карл VI вернул орифламму в Сен-Дени и направился в Париж. Несколько сот парижан вышло навстречу армии к Монмартру, надеясь смягчить короля приветствием ему. Их притворный энтузиазм был принят холодно.

Возвращайтесь в Париж. Когда я сяду на судейское место, приходите и просите, и будете услышаны.

Реплика юного короля задавала тон. Встав от Санлисской до Мелёнской дорог, Париж окружили три армейских корпуса. Король был в доспехах. Как когда-то в Руане Иоанн Добрый. Суверен ехал вершить суд.

От армии было выслано вперед несколько латников. Выйдя одновременно с горожанами, которые вернулись озадаченными, они пошли занимать позиции в Лувре.

Парижане сочли ловким ходом показать силу, а может быть, просто-напросто продемонстрировать лояльность. Во всяком случае, они выставили вдоль маршрута короля контингент муниципального ополчения с луками, арбалетами и боевыми молотами. Королю это очень не понравилось.

Подошли к воротам Сен-Дени, широко открытым для входа короля. Тем не менее сержанты приподняли створки, вытащили из них штыри и с большим грохотом сбросили их. Символику этого жеста поняли все. То же самое люди короля сделали год назад в Руане. С привилегиями Парижа было покончено.

В то время как король отправился в собор Парижской Богоматери слушать «Те Deum», Оливье де Клиссон и маршал Сансерр заняли вооруженными силами Большой и Малый мосты. Один гарнизон разместился во дворце Сен-Поль, другой — в Бастилии. Один отряд расквартировали у Невинноубиенных, в двух шагах от Крытого рынка и Шатле, и он был готов к немедленным действиям в городе. Чтобы обеспечить мобильность при проведении операций, королевские сержанты сняли цепи на улицах и отнесли их в Лувр.

На следующий день повесили троих главных вожаков восстания майотенов — двух суконщиков и одного золотых и серебряных дел мастера.

На Париж обрушился страх. Несколько дней продолжались аресты: брали сначала нотаблей, «главных творцов и зачинщиков мятежей и неповиновений», потом взялись за мелкую сошку, которая часто становилась жертвой мести и зависти соседей, не имеющей особого отношения к событиям 1382 г. Всякий, кто что-то брякнул в течение трех последних лет, попадал в лапы королевских комиссаров, которые официально должны были вести следствие, а фактически — надолго отбить у парижан охоту плести заговоры. Армия тем временем грабила, избивала, насиловала.

Не забыли и тех, кто успел бежать из города, зная, что их ждет. Сначала от них потребовали вернуться, а потом их приговорили к изгнанию и конфискации имущества.

19 января шесть человек вывели к виселице. Среди них был старый Никола Ле Фламан, очень уважаемый суконщик, который входил в состав парижской делегации на переговорах как в марте, так и в мае 1382 г. и слыл сторонником либеральных реформ. Некоторые очень кстати вспомнили, что некогда видели его в окружении Этьена Марселя во время убийства маршалов.

20 января парижане узнали, что боролись напрасно: с 1 февраля 1383 г. вводился косвенный эд на все товары, в частности, на вино и соль. Король даже не посоветовался со Штатами.

Казни продолжались до конца февраля, причем о суде и речи не было. Тем самым несколько десятков парижан, повешенных или обезглавленных, расплатились за страх, который некогда внушили королевскому правительству. Одной из последних жертв этих репрессий оказался 28 февраля адвокат Жан де Марес. Демагог и соглашатель, этот новый Робер Ле Кок три года играл двусмысленную роль человека, успокаивающего волнения, которые отчасти сам и вызвал. Его смерть успокоила прежде всего тех, кого не прекращали тревожить его очевидные политические амбиции. Де Марес с первых часов царствования был красноречивым защитником прав герцога Анжуйского на регентство. Филипп Бургундский и Иоанн Беррийский вспомнили об этом.

Наконец король обратил свою милость в монету. Тяжелый штраф, наложенный на весь город, и несколько сот конфискаций поддержали на плаву королевские финансы и состояния многих придворных.

Прежде всего надо было уничтожить душу парижского сопротивления, лишив город единственного органа, придававшего ему политическую и экономическую сплоченность, муниципалитета, который не был таковым, потому что Париж не имел хартии: купеческое превотство — прево и его четыре эшевена — отныне представляло город только в той мере, в какой это было удобно королевской власти, иначе говоря, когда король нуждался в собеседнике. 27 января 1383 г. должность купеческого прево была объединена с должностью прево Парижа: отныне у города не было другого главы, кроме королевского чиновника. Все суды, которым были подсудны только представители отдельных профессий, были распущены. Цеха больше не имели даже права собираться вместе, кроме как на мессу. Парижский прево, легист Одуэн Шоверон, даже поселится на Гревской площади в знаменитом «Доме с колоннами»: ратуши больше не было.

Тем временем королевские комиссары получили задание «реформировать» Руан. Мятеж 1 августа против налоговых агентов аннулировал королевское прощение. За вторую «гарелль» следовало заплатить еще дороже, чем за первую. Но она длилась всего несколько часов, и руанцы думали, что о ней забыли. Они были ошеломлены, когда королевские «реформаторы» — которых они радостно приветствовали, полагая, что те прибыли организовать королевское прощение, — с места в карьер арестовали триста человек. На Руан обрушились коллективные и персональные штрафы. Некоторые горожане были изгнаны, кто-то бежал, чтобы избежать штрафа. Город оказался обескровленным.

Больше, чем нотаблей, которые постарались спасти часть богатств и быстро восстановить экономическую базу своего могущества, это испытание разорило средних бюргеров, которые получали хорошие прибыли при общем процветании, но почти не имели резервов. Лишившись муниципальной автономии, лишившись привилегий, которые защищали руанскую торговлю на Нижней Сене, руанское общество пришло в растерянность.

Внедрения в 1391 г. нового муниципального устройства, предоставлявшего королевскому бальи всю реальную власть на местах, было недостаточно, чтобы обеспечить восстановление экономики. Преступление Парижа было не меньшим, чем преступление Руана, и Парижа король боялся больше, но он не желал разорения своей столицы после того, как усмирил ее. Поэтому гнет в Париже ослаб раньше, и вот парадокс: муниципальная автономия быстрей восстановилась в городе, никогда не имевшем настоящего муниципалитета, и торговые привилегии раньше вернули себе бюргеры, прежде столь часто подрывавшие королевскую власть. К этому возрождению приложил руку такой исключительный человек, как Жан Жувенель, назначенный в 1389 г. «хранителем должности купеческого прево». Взявшись защищать экономические интересы Парижа, Жувенель инициировал ряд процессов в парламенте, которые выиграл. С 1400 г. парижане могли торговать на Нижней Сене без посредничества руанцев, а вот руанцам торговать выше Парижа по реке было запрещено. Это неравенство условий и возможностей будет угнетать нормандцев еще при Людовике XI.

Тюшены

В Генте, Руане, Париже, Лане ситуация была одной и той же. Мотивы были схожими. Возбуждение в одном городе заражало другой. Ним, Каркассон, Алес, Безье — это был другой мир, где мало интересовались городскими пролетариями Севера и другими глазами смотрели на трудные времена, последствия войны, кризисы экономики.

Лангедок был довольно слабо затронут англо-французской войной. Вспомним набег Черного принца за год до Пуатье. С тех пор внимание воюющих сторон приковали Гиень и Нормандия. Ажене, Перигор, Лимузен заплатили войне более тяжелую дань, чем равнины королевского Лангедока. И тем не менее население от Тулузы до Безье жило в постоянном страхе и испытывало бедствия военных времен.

В 1348 г. равнина сильно пострадала от Черной чумы. В 1363 г. «горная чума» выкосила многих людей в горных местностях как Беарна, так и Руэрга. «Компании» 1360-х годов рыскали по этому краю, грабя и взимая выкуп ради выгоды, сжигая и разоряя ради развлечения или из мести. Здесь бесчинствовала «Большая компания», и отряды Дюгеклена по дороге на Испанию занимались тем же самым. Поэтому Лангедокский мир, каким его устроил в качестве королевского наместника герцог Людовик Анжуйский, в течение всего царствования Карла V был всего лишь бесконечной чередой осад, рейдов и налетов. Рутьеры в лучшем случае соглашались на переговоры, и контакт с ними заканчивался выплатой «выгона». В худшем случае они творили разбой.

По мере сокращения населения благосостояние села падало. В тех местах, где еще с 1220 по 1340 гг. построили четыреста-пятьсот бастид, новых центров распашки нови, использования пахотных земель, их освоения, теперь ширилась залежь. Границы освоенных земель вновь спускались ниже по склонам гор и отступали на побережье. Они подходили все ближе к деревням.

Тем временем процветание городов губила небезопасность жизни. Сделки на ярмарках происходили все реже, и на радиусе сфер влияния торговых центров сказывалось беспокойство купцов, боявшихся отправляться в путь, опасный для их достояния и для жизни их близких. Городское население, тяжело пострадавшее от эпидемий, обездоленное войной, оправиться от последствий которой ему было не под силу, хирело. На Севере экономическая активность многих городов еще побуждала жителей села перебираться в них. В Лангедоке за пределами Тулузы и Монпелье упадок не прекращался. Средние города, например Альби или Ним, как и крупные бурги Севеннских и Косских гор, потеряли половину населения за несколько месяцев и с тех пор не восстановили его численность. Более того, ситуация продолжала ухудшаться. В 1450 г. пустых домов будет еще больше, чем в 1350-м.

Все шло к этой стагнации. Три всадника Апокалипсиса, война, голод и чума, лишь вызывали все новые кризисы, долгое время усугублявшиеся застоем цен на зерно, робостью инвесторов, выжидательной позицией населения, которой способствовали политическое отчуждение от власти и привлекательность для энергичных людей жизни в Париже, поскольку там королевская служба давала больше всего возможностей добиться успеха.

Все шло и к восстанию, ведь череда бед не позволяла местным жителям надеяться на близкое возвращение золотого века, который они даже не могли, как жители Лангедойля, отождествлять с эпохой святого короля Людовика IX.

Первой причиной для бунта здесь, как и везде, был налоговый гнет. Штаты Лангедока не устраивали из-за него столько шума, как их коллеги в Лангедойле, но все равно существовало чувство, что тяжесть налогового бремени не компенсируется пользой, какую налоги приносят населению в качестве платы за оборону. Жалкую экономику здесь налог подрывал так же, так и компании, рыскавшие по сельской местности и угрожавшие городу. Не случайно на смертном одре, как раз когда податные вступили в открытую борьбу с фиском, Карл V задался вопросом об обоснованности этого налога, благодаря которому он ранее мог править.

Раскладка налогового бремени только обостряла социальную напряженность. Это болезненней ощущалось в городе, чем в деревне, потому что в городе каждый лучше видел, как живет сосед, и богатство соседствовало там с крайней бедностью. Сельский поденщик не знал, что делает у себя поместье «благородный муж», наделенный фискальными привилегиями, тогда как подмастерье очень быстро узнавал, что решили к своей выгоде нотабли, заседающие во дворце консулов. Не меньше века в том же Лангедоке власть — сначала власть Альфонса Пуатевннского, потом королевская — в каждом городе должна была выступать в качестве арбитра в конфликтах, постоянно возникавших в связи с одними и теми же вопросами: прямой или косвенный налог, пропорциональный или прогрессивный? Ничего странного, что богатые купцы или ремесленники — и даже мелкое городское дворянство, присутствие которого было столь же обычным в муниципалитетах Южной Франции, сколь обычным было его отсутствие в муниципалитетах Северной Франции, — во всяком случае предпочитали налог с потребления налогу на имущество и выбирали лучше подушный налог, чем налог с ливра дохода.

Чем тяжелей становилось бремя, тем легче могла случиться вспышка социальной ненависти. В такой атмосфере не требовалось непосредственного повода, чтобы простой народ ополчился на богачей, на их дворцы и сундуки, на их положение в городе и на их место в ратуше.

Так, в 1378 и 1379 гг. мятеж породило тяжелое сочетание бедности и несправедливости. Жители Ле-Пюи восстали против эда. Это движение поддержали Ним, Монпелье, Алее. Сеньоры и нотабли дали ему отпор, повесили нескольких вожаков — например, в Клермон-л'Эро — и ненадолго успокоили массы, демократизировав деятельность муниципальных институтов. Но Карл V и его советники прекрасно видели опасность: они не забыли Этьена Марселя и его людей в красно-синих шаперонах.

Поводом по большей части становилась коллективная эмоция, часто обманчивые доводы и нелогичные выводы. «Как нам кормить детей?» — задались вопросом богомольцы в Ле-Пюи, собравшиеся вокруг статуи Богоматери для общей молитвы, прежде чем ограбить несколько патрицианских дворцов. «Поступим как другие!» — кричали многие потенциальные мятежники, узнав, что соседний город восстал. Били в набат. Многого не требовалось, чтобы одни или другие пришли в возбуждение.

Не менее эмоциональной была реакция тех, кому грозил гнев «простолюдинов». Разве в Безье в 1381 г. не ходили слухи, что мужики хотят убить богачей, чтобы силой жениться на самых состоятельных и самых красивых вдовах?

Поводом для взрыва стало назначение нового королевского наместника. Людовик Анжуйский успел разобраться в особых проблемах края. Но отныне его место было в Париже. Может быть, Карл V, чувствуя, что умирает, хотел, чтобы рядом был брат, уже назначенный на пост регента? Готовился ли уже — в частности, путем финансовых переговоров — итальянский поход, который должен был сделать герцога Анжуйского королем Неаполя и в то же время авиньонского папу Климента VII — римским папой? Как бы то ни было, Карл V призвал к себе брата.

Тогда на устах у многих по всему Лангедоку было одно имя: в качестве преемника герцога Анжуйского назначат графа де Фуа — Гастона Феба. На самом деле Карл V имел в виду этого человека, который всегда был оплотом королевской власти на Юге. Аристократия в этом высокородном принце узнавала себе подобного, горожане знали его как достойного человека, «простолюдины» его любили. Увы, Карл V умер, не успев его назначить. Выгоды от власти поделили дядья Карла VI. Назначения королевским наместником в Лангедок добился Иоанн Беррийский.

Иоанн Беррийский оставил по себе память как щедрый и просвещенный меценат, любитель изящной словесности и изысканных миниатюр. Но современники прежде всего отмечали жестокость, с какой он умел давить на податных. Вкусы этого принца — любителя искусств стоили дорого, как и его любовь к политической интриге. Весть, что наместником станет он, породила на Юге худшие опасения.

Гастон Феб какое-то время подумывал восстать. Лангедокские города колебались. Некоторые обещали поддержать настоящую акцию сопротивления. Граф де Фуа должен был стать их вождем. После вымирания рода Сен-Жилей и перехода графства Тулузского в королевский домен граф де Фуа мог претендовать на первое место среди крупных феодалов Лангедока. Но Гастон Феб был мудр. Как вассал короля Франции он был скорей союзником, чем приверженцем. Зачем ставить под угрозу столь выгодное положение? В 1381 г., когда Лангедок колебался, поддержать ли решение королевского правительства, никто бы не предположил, что престол Валуа пошатнется. Карл VI был ребенком, но его Совет состоял из принцев с большим политическим опытом и мог распределить власть, не разделяя ее. Было бы неразумно изображать себя королевским наместником вопреки королевской воле.

После того как Гастон Феб покорился, Иоанн Беррийский мог вступать в свои добрые города, особо не рискуя. И вот 8 сентября 1381 г. консулы Безье обсуждали организацию уже скорого въезда в город королевского наместника.

Простой народ с этим не смирился. Он не знал, до какой степени Советы французского короля в Париже со времен Гильома де Ногаре изобиловали баронами и юристами с Юга. Но он плохо понимал, почему это Лангедоком должен править человек с Севера. Масла в огонь подливали многочисленные толки об алчности герцога. Ремесленники и лавочники Безье встревожились, узнав, что их консулы готовятся открыть городские ворота этому пришельцу.

Консулы, сытые, союзники Беррийца — все едино, а Безье был одним из городов, где власть богачей допускала самый наглый произвол и самую откровенную несправедливость.

Перед ратушей выросла толпа. Здесь были ткачи, подмастерья, а также земледельцы. Выломали дверь. Башня загорелась. Нотаблям остался выбор: либо поджариться заживо, либо прыгнуть в окно и разбиться о землю.

Как во многих других случаях, гнев порождал гнев. Повстанцы пошли по улицам, громя дома самых видных бюргеров. Богатейшие дворцы Безье были разграблены. Девять человек убили. В ратуше погибло десять.

Это стихийное восстание, похоже, имело ограниченные пределы. Никто его не готовил и никто им не руководил. Суровая расправа, произошедшая, видимо, только в городе Безье, как будто исчерпала инцидент. Уцелевшие бюргеры повесили сорок одного мятежника, которых опознали. Чтобы произвести впечатление, четверых самых рьяных убийц зарубили топором на главной площади, причем плахой послужил винт масличного пресса. Через четыре месяца Иоанн Беррийский отметил свой въезд в Безье наложением на город огромного штрафа, на который нотабли — проявив определенный здравый смысл — согласились, чтобы избежать иного бремени. Но многие жители, не участвовавшие в восстании, сочли цену слишком высокой.

Во всем Лангедоке приезд Иоанна Беррийского способствовал тому, чтобы недовольство оформилось. Движение, руководимое тут муниципальными властями, там направленное против них и их союзников из числа бюргеров, было столь же разнородным, как и его причины. Некоторые города договорились между собой: так, Тулуза послала подкрепления Сент-Антонену, городу в Руэрге. Этих соглашений было недостаточно, чтобы произвести впечатление: инициативы остались стихийными, разрозненными и даже не скоординированными. Но за несколько месяцев весь Лангедок охватило восстание «простолюдинов» против людей короля и нотаблей из консульств.

Не было никакой программы, никаких требований, кроме одного: да погибнет фиск и те, кому он выгоден. Это была безнадежная борьба с нищетой, с тревогой, но она обернулась социальной войной внутри городских коммун, среди причин которой были и несправедливое распределение налога к выгоде богатых, и расхищение наследств, и задержка зарплат, и полные либо пустые погреба, и, достаточно редко, политические убеждения.

Реакция муниципальных властей, не менее хаотичная, чем сами восстания, выгнала на дороги самых заведомых бунтовщиков — тех, кто, узнав об истории в Безье, раздутой народной молвой, увидел тень виселицы. Формировались банды, не укреплявшие безопасности сельской местности и угрожавшие городам. Некоторые консульства, например в Ниме, приняли сторону повстанцев и вполне официально устроили гонения на знать и патрициев. К движению примыкали рыцари и оруженосцы — из прагматических соображений, иногда из враждебности к королевской администрации во всех ее формах. Так, богатый юрист из Каркассона Пьер Буайе предоставил снаряжение нескольким бандам.

Этим бродячим бандам быстро дали название — «тюшены», те, кто находится в «touche», иначе говоря, в ландах. Мы бы сказали — «маки».

Тюшены нашли на больших дорогах других хорошо известных бродяг — последних рутьеров из компаний, «расформированных» Карлом V. Те еще встречались в горах Оверни и Веле, на известняковых плато Руэрга и Керси. Люди, не ведавшие ни ненависти, ни привязанностей — в отличие от беглых горожан, — но готовые к любым грабежам и насилиям, потому что им надо было жить, а другого ремесла они не знали, рутьеры лучше умели вести бои и осады укрепленных городов, чем ткачи или тележники, больше привычные к дракам на перекрестках. Их таланты дополняли друг друга. Бывший солдат обучал военному делу бывшего подмастерье.

Охота на тюшенов открылась в 1382 г., как раз когда Карл VI даровал всеобщее прощение всем, кто вернулся к мирной жизни. В следующем году лангедокские власти Иоанна Беррийского прибегли к беспощадным вооруженным репрессиям и в то же время к штрафам. В Лионе в июле 1383 г. ассамблея уполномоченных от нескольких городов Лангедока не могла не вотировать возобновления сбора эда. В 1384 г. герцог Беррийский и его финансисты сами назначили огромный штраф в 800 тыс. франков, который должен был выплатить за четыре года Лангедок, чтобы искупить свои «преступления». Разложили его так: 468 тысяч на всех, 332 тысячи на самые виновные города. Каждый выкручивался как мог, вводя подымную подать или облагая дополнительным налогом потребление. В частности, тяжелый налог брали при покупке мяса в мясной лавке.

Тогда Иоанн Беррийский организовал масштабную полицейскую операцию для очистки Лангедока от последних тюшенов. Большинство было разгромлено. Те, кто избежал побоища, вернулись к своим прилавкам и постарались, чтобы власти о них забыли. Осенью 1384 г. от Нима до Тулузы вновь воцарился порядок.

На самом деле никакие проблемы не разрешились, разве что консульские власти стали внимательней к беднякам. Отдельные города, прежде не думавшие об этом, произвели оценку имущества собственников. Дело дошло до пропорционального налога на имущество. Еще изобретали хитроумные коэффициенты, спасая от фиска крупнейшие вотчины. В целом тюшены не добились ничего, но они ничего и не требовали. Они терроризировали всех, чьи руки не были мозолистыми. Их бесцеремонно вернули к работе.

Что касается безработных солдат, они сплотили ряды и заново объединились в небольшие отряды, чтобы заниматься грабежом, заменявшим им ремесло в отсутствие настоящей войны. Некоторые даже осмелились найти себе логова, устроились в заброшенных замках или просто создали постоянные базы, удобные как для зимовки, так и для складирования добычи. Вантадур в Лимузене, Ла-Рош-Ванде в Оверни — там устроился Мериго Марше, которого позже публично обезглавят в Париже на Крытом рынке, — стали, таким образом, к 1390 г. незаконными крепостями.

Население окрестностей не преминуло заявить протест. Штаты Оверни отправили депутатов к Карлу VI. Рутьеров выбили из их донжонов. Но этого было мало, чтобы обескуражить Мериго Марше. В следующем году он открыто набрал новые отряды на обычных условиях: никакого жалованья, но гарантированная добыча. В Оверни 1391 г. можно было найти людей, готовых «грабить и обирать».

Английский крестовый поход во Фландрию

Правительство Ричарда II косо смотрело на то, что король Франции овладевает ситуацией. Победа при Розебеке не соответствовала английским интересам во Фландрии, как и подавление восстаний против фиска, который давал королю возможность финансировать политику, а при необходимости и войну. Поэтому английский король благосклонно прислушался к речам Урбана VI и его приверженца, епископа Нориджского Генри Диспенсера, который в то время проповедовал крестовый поход против приспешников дьявола — сторонников Климента VII. Если точней, этот поход был направлен против графа Фландрского Людовика Мальского. Так же в свое время рассуждал Филипп Бургундский, зять этого графа, когда добился, чтобы перед армией французского короля, идущей на войну с фламандскими повстанцами, несли орифламму.

23 февраля 1383 г. в Вестминстере парламент одобрил идею крестового похода. Одни думали о сбыте английской шерсти и о безопасности Кале. Другие искренне верили, что сторонники Климента подрьшают христианское единство. Римская курия хотела вновь получить возможность пользоваться таким финансовым центром, как Брюгге, через который обычно шли папские налоги, собранные в Северной Европе, в Великобритании и в Скандинавии. Уже было понятно, что Францию или Кастилию невозможно заставить силой признать другого папу, и это относилось также к Германии или Англии. Но в пограничных областях силой можно было кое-чего добиться. Фландрия как раз и была такой пограничной областью, где вели бои приверженцы обоих пап и где некоторые города — не самые незначительные — можно было привлечь на сторону того или другого папы.

Поход задержался, потому что встал вопрос, кто будет командовать. Король не был к этому готов. Епископ изъявил готовность, но бароны сомневались в его военном опыте. И многие англичане удивлялись, зачем нападать на Фландрию, где города, враждебные своему графу, охотно признают Урбана, а не на какую-нибудь местность, преданную делу Авиньона.

Экспедиция была готова к весне. Диспенсер принял крест 17 апреля в церкви Святого Павла в Лондоне. Из прихода в приход ходили проповедники. Против похода выступили отдельные противники чрезмерного обмирщения церкви, такие как богослов Джон Уиклиф.

17 мая английская армия высадилась во Фландрии. При епископе Нориджском было несколько капитанов: Хью Калверли, Уильям Элмхем, Томас Тревет. Но Диспенсер был слишком уверен в себе, чтобы прислушиваться к советам военных. Едва собрав четверть ожидаемой армии, под ногами которой путалось множество возбужденных клириков и болтливых нищенствующих монахов, ничем не занятых, он вознамерился сразу же пойти на Гент. 20 мая крестоносцы вступили в город. Они разграбили его.

Фландрия возмутилась. Граф Людовик, находившийся в Лилле, отправил посольство, чтобы потребовать ответа, на каком основании Англия ведет с ним войну. Общее удивление вызвал тот факт, что именем креста разгромили город, отнюдь не отличавшийся особыми симпатиями к Клименту. Епископ ответил: всех, кто встанет на сторону Урбана, пощадят. Потом он повел свою армию на другие города. Англичане заняли Дюнкерк, Берг, Бурбур, Кассель, Поперинге. 8 июня они осадили Ипр.

Людовику Мальскому снова ничего не оставалось, кроме как обратиться к королю Франции, фактически к Филиппу Бургундскому. Сбор королевской армии был назначен в Аррасе на 15 августа. Епископ Нориджский не нуждался в том, чтобы ему повторяли дважды: 10 августа, узнав, что Карл VI уже покинул Париж, он снял осаду с Ипра и отошел к Бергу и Бурбуру.

8 сентября французы отбили Берг. Через неделю, после попытки дать отпор и нескольких часов переговоров, которые вел герцог Иоанн IV Бретонский, несколько смущенный тем, что должен сражаться с бывшими английскими союзниками, гарнизон Бурбура капитулировал и ушел в Кале. Гравелинцы в свою очередь договорились об условиях капитуляции: Карл VI предложил им пятнадцать тысяч франков. Это было дешевле, чем осада. Потом он велел снести городские укрепления.

На том дело закончилось. Заключили перемирие. Когда Диспенсер вернулся в Англию, его приняли плохо. Крестовый поход во Фландрию обошелся очень дорого как клирикам, так и мирянам. Самым рьяным казалось, что поражение признали слишком быстро. Капитанов, взявших деньги за капитуляцию, обвинили в измене. В парламенте в октябре 1383 г. новый канцлер Майкл де ла Поль отметил, что нельзя вести войну со всем миром. Палата общин заявила, что епископ Нориджский получил деньги на поход, которого, по сути, не было. От него потребовали отчета.

Филипп Храбрый — граф Фландрский

Филипп Бургундский действовал — и заставлял действовать короля — только в собственных интересах. 30 января 1384 г. смерть его тестя Людовика Мальского сделала его графом Фландрским. Он принял во владение свое графство, где сопротивление ему оказал только Гент. В следующем году гентцы попытались взять Брюгге и с помощью англичан заняли его внешнюю гавань Дамме. Совет французского короля принял решение о новом походе, В Слёйсе уже были сосредоточены войска, готовые к высадке в Англии. Их направили на Дамме, который 28 августа 1385 г. пал. Но дальше не пошли. Французы разорили Приморскую Фландрию, но не осмелились напасть на Гент.

Фламандцы устали от войны. Шесть лет страна терпела одно разорение за другим. Союз с Англией надежно гарантировал враждебность французского короля, а эффект от этого союза был скудным. В течение века фламандцы слишком часто убеждались, что англичане в конечном счете приходят слишком поздно, и потому теперь выразили скептицизм, когда последние посулили новый союз.

Бюргеры прежде всего поняли, что нужно считаться со своим новым сеньором, герцогом Филиппом. Со времен Филиппа Красивого и Ги де Дампьерра граф Фландрский всегда разрывался между поползновениями на независимость и потребностью в помощи со стороны короля, когда города слишком активно проявляли стремление к автономии. Теперь граф Фландрский Филипп Храбрый сам был герцогом Бургундским и хозяином Королевского совета. Его независимость предполагала сильную и процветающую Фландрию, но не означала, что он отделит себя от французской политики. Впервые Французское королевство становилось на службу фламандским интересам.

Гент первым сделал шаг навстречу новому графу. Три эмиссара — рыцарь, мясник и лодочник — встретились с людьми Филиппа Храброго. Мирная конференция состоялась в Турне в декабре 1385 г. Бестактность гентцев едва не сорвала все: они прибыли с такой помпой, что французы ощутили зависть. Желание герцога Бургундского увидеть гентцев на коленях в свою очередь могло помешать заключению мира. Вовремя вмешались герцогиня Брабантская и графиня Неверская. 18 декабря мир был подписан. Свобода торговли, свобода признания любого папы — гентцы получили все, но герцог получил Гент. Торжественный въезд, который он устроил в свою новую столицу 4 января 1386 г. рядом с наследницей Маргаритой Фландрской, своей женой, ознаменовал начало новой истории — истории Бургундского государства.

Герцог Филипп вынашивал несколько масштабных замыслов: покончить с великой схизмой Запада, отбить у англичан охоту снова вмешиваться во фламандские дела, проникнуть в разные княжества на землях между Рейном и Шельдой. Он также хотел вновь укрепить в империи влияние французской политики, несколько ослабшее, несмотря на усилия Карла V, с тех пор как Филипп Красивый и его люди проявили там свои амбиции.

Правящая династия Баварии — Виттельсбахи — взяла под свою руку Эно и Голландию после брака графини Маргариты с императором Людовиком Баварским. Филипп Бургундский с большой помпой выдал дочь за графа Вильгельма, наследника обоих графств, а сына — будущего Иоанна Бесстрашного — за одну из сестер Вильгельма. Потом заодно уж он женил Карла VI на красавице-брюнетке Изабелле, дочери одного из трех братьев, разделивших между собой герцогство Баварию. Эту свадьбу сыграли в Амьене 17 июля 1385 г. Молодой король сразу влюбился.

Союза с баварцами было мало, хоть он и давал надежды унаследовать Эно и Голландию. Филипп Храбрый выступил сам (и побудил к этому своего племянника-короля) на стороне своей тетки Жанны Брабантской против герцога Гельдернского, а потом, в 1388 г., согласился на переговоры, чтобы не толкать герцогство Гельдерн к союзу с англичанами.

Ведь до мира было еще далеко. Время от времени продлевали перемирия, но постоянно говорили о войне. Мы видели, что приготовления к высадке в Англии, зашедшие достаточно далеко, позволили немедленно ответить на нападение гентцев на Брюгге. В 1386 г. возобновили подготовку «десанта». Пока герцог Ланкастер расточал силы Англии, тщетно пытаясь завоевать то, что он называл своим Кастильским королевством (он был женат на дочери Педро Жестокого) и продолжал старую распрю с Энрике Трастамарским, пока шотландцы тревожили англичан на границе при почти неприкрытом потворстве Франции, Филипп Храбрый сосредотачивал войска во Фландрии, снаряжал флот в порту Слёйс, и по его заказу из превосходного дуба делали детали «сборных» осадных машин, которые можно было собрать за три часа.

Все было готово. Когда король прибыл в Слёйс, отплытия не произошло. Герцог Беррийский добился решения Совета, что в Англию отправятся все вместе, чтобы во главе армии гарцевали король и его дядья. А ведь герцог Беррийский еще был в Лангедоке и не торопился приезжать. Правда, Иоанна Беррийского не расстроило бы, если бы его слишком прославленный брат герцог Бургундский упустил возможность показать себя в выгодном свете. Когда Иоанн наконец, 14 октября, прибыл, было уже поздно. Началась непогода, дни были короткими. Флот Клиссона, который тем временем сеял ужас на английском побережье, из-за ветров попал в ловушку в устье Темзы, и англичане разбили в щепы несколько кораблей. Герцог Беррийский провел решение, что к вопросу «десанта» вернутся весной.

Прошла зима, и действительно об этом снова заговорили. Один флот снарядили во Фландрии, другой в Бретани. Но герцога Иоанна IV Бретонского встревожила концентрация войск в Трегье во главе с таким человеком, как Клиссон, которого он знал как своего врага. Он пригласил Клиссона в Ванн, встретил с большим почетом и в конце обеда велел арестовать. Некоторое время шла речь о том, что коннетабля Франции повесят или сожгут. Наконец Иоанн IV счел выгодным потребовать выкуп. Это обошлось Клиссону в сто тысяч франков, и он потерял в этом деле все крепости в Бретани. Но 1387 год прошел. О вторжении в Англию больше никто не говорил.

Зато нужно было успокоить Оливье де Клиссона, который хотел вернуть меч коннетабля, если король не восстановит справедливость. Герцоги Бургундский и Беррийский не имели никакой охоты сражаться с Иоанном IV. Они его убедили попросить прощения. Герцог Бретонский уже предотвратил угрозу, которую создавала для него армия Клиссона. Он приехал в Париж, встал на колени перед королем и вернул выкуп.

Еще год прошел. Англичане прежде всего поглядывали на Кастилию, где Ланкастер продолжал тратить свое время и их деньги. Французам надоело оплачивать флоты, которые не переходят Ла-Манш. В августе 1388 г. все согласились на новое перемирие.

Мармузеты

Что касается Карла VI, ему на двадцатом году жизни надоела опека, которую навязывали ему дядья, откровенно заинтересованные во власти над королевством. Его младший брат, энергичный Людовик Туренский, побуждал короля сбросить ярмо, которое уже начало удивлять многих. В конце октября 1388 г., во время короткого пребывания в Реймсе, Карл VI созвал Совет.

Все было хорошо продумано, и герцоги ничего не ожидали. Первым взял слово кардинал Ланский Пьер Эйселен де Монтегю: разве король не достиг возраста, когда может править сам, и недостаточно мудр? Карл VI не допустил, чтобы началась дискуссия: он поблагодарил дядьев за то, что тратили силы ради королевства. Тщетно герцоги Беррийский и Бургундский пытались добиться отсрочки на размышление. В конечном счете они стали домогаться компенсации, которая бы расчленила королевство: одному — Гиень, другому — Нормандия. Молодой король решительно отказал. Герцогам оставалось только уступить.

Карл VI призвал к власти старых советников отца — Жана Ле Мерсье, Бюро де ла Ривьера, Жана де Монтагю и многих других, которых герцоги восемь лет старательно оттесняли от дел. Эти люди, получили они дворянство или нет, были бюргерами, и это были старики. Партия герцогов их высмеивала и дала им прозвище: власть находится в руках «мармузетов».

«Стариканы» были опытными политиками и пользовались поддержкой многих приверженцев Карла V. Среди них были маршал Сансерр и коннетабль Клиссон, мало склонный забывать о сговоре королевских дядьев со своим врагом, герцогом Бретонским. Но на самом деле все сразу же нашли вождя — вождя политического восстания против дядьев и вождя не менее политической реакции на фламандские и бургундские интересы. Настоящим главой Совета, который будет ориентировать французскую политику на собственные интересы, связанные с интересами его жены Валентины Висконти, дочери правителя Милана, был герцог Людовик Туренский, единственный брат короля. Скоро его будут называть Людовиком Орлеанским.