Амбиции принца Людовика

Выход Людовика Туренского на первый план политической сцены означал, что внешняя политика будет новой. Людовику было плевать на фламандскую промышленность. У него интересы были в Италии: брак с Валентиной, дочерью Джан Галеаццо Висконти, в августе 1389 г. сделал его правителем графства Асти и открыл для него перспективы перекройки всей политической карты Италии.

После двух лет безнадежной войны Людовик Анжуйский в 1384 г. умер, практически лишившись неаполитанского наследства, за которое он боролся, защищая в Италии дело авиньонского папы Климента VII, выбранного вторым на двойных папских выборах в 1378 г. Молодой Людовик II Анжуйский отныне носил королевский титул — «короля Иерусалима и Сицилии», — но этот титул был лишен всякого содержания. Те, кого разочаровала итальянская политика папы Урбана VI, естественно, обратились к новому французскому принцу. Флоренция предложила Карлу VI провести переговоры о разделе владений Милана. Потом заговорили о старом плане создания «королевства Адрии» из церковных владений к величайшей выгоде рода Висконти. Все это могло дать возможность восторжествовать делу авиньонского папы за счет римского, и здесь интересы Климента VII тесно совпадали с интересами герцога Людовика Туренского.

Тот факт, что герцог Бургундский во Фландрии согласился на компромисс, не очень приятный для авиньонского папы — позволив каждому выбирать, какого папу признать, — добавил к этому сговору чисто церковный мотив: Людовик Туренский представал поборником законного папы в борьбе с римским антипапой, с которым герцог Бургундский не посмел по-настоящему сразиться.

Новое предложение поступило из Генуи. В 1392 г. генуэзская аристократия предложила Карлу VI стать сувереном города, лишь бы он избавил Геную от народного правительства, которое находилось там у власти после избрания Симоне Бокканегра в 1339 г. Для Людовика Туренского это стало поводом наконец по-настоящему вмешаться в итальянские дела, а значит, подготовить себе королевство Адрию. Высланный вперед в качестве наместника герцога в его графстве Дети, Ангерран де Куси в 1394 г. занял город Савону.

Многие генуэзцы опасались, что Людовик Туренский окажется всего лишь декоративной фигурой, простым проводником миланской политики Висконти. Тайно подстрекаемые флорентийцами и эмиссарами герцога Бургундского, они отозвали свое предложение и передали власть лично королю Франции. 27 ноября 1396 г. дож Антонио Адорно уступил место французскому губернатору — сначала графу де Сен-Полю, потом маршалу Бусико. Французское владычество продлится до 1409 г. Оно достаточно хорошо вписывалось в традицию этих итальянских городов, которые без колебаний выбирали себе подеста на стороне, чтобы ими правили люди, не связанные с местными кликами.

В то же время Карл VI поддерживал авиньонского папу — Климента VII, а потом, после 1394 г., арагонца Педро де Луну, ставшего Бенедиктом XIII, — как против его римского соперника, так и против противников, которых создавало для Франции само продолжение Великой схизмы. «Насильственный путь» избавления от римского папы потерпел неудачу. Оставался «путь уступок»: пусть удалятся оба папы. Поэтому многие сторонники Бенедикта XIII выступили против своего папы, не примкнув при этом к другому.

Людовик Туренский был целиком заинтересован в том, чтобы окончательную победу одержал авиньонский папа. Филипп Бургундский, естественно, оказался среди тех, кто добивался обратного, — «уступки». Деньги, которые зря потратили на экспедицию Людовика Анжуйского, несомненно, лучше было бы использовать в другом месте. Это говорил Филипп Бургундский, открыто возражая тем, кто хотел одновременно поддержать дело Бенедикта XIII и герцога Туренского.

Однако последний считал, что он вполне на своем месте. В конце концов, его брат Карл VI обязан ему тем, что решил стать хозяином в своем доме. Когда король зимой 1389/90 г. совершил длинную поездку по Лангедоку, Людовик Туренский не отказал себе в том, чтобы отчасти сделать из нее свой личный триумф. В Авиньоне нанесли визит его протеже Клименту VII. Герцог Беррийский потерял должность наместника в Лангедоке, а его доверенный человек Бетизак был отстранен от управления финансами, а потом отправлен на костер как еретик: такое обвинение было во всех отношениях предпочтительней обвинения в растрате, которое бы слишком открыто задевало и самого королевского дядю. В Тулузе Карл VI радостно встретил старого Гастона Феба, недавно ставшего жертвой эгоизма герцогов Бургундского и Беррийского. Даже заключили соглашение, по которому графство Фуа и виконтство Безье должны были отойти короне. Провал политики дядьев был явным.

Соперничество в окружении безумного короля

Показавшись в Лангедоке, Карл VI счел нужным, чтобы его увидели и в Бретани. Герцог Иоанн IV более или менее открыто плел заговоры с англичанами, и коннетабль Франции Оливье де Клиссон активно убеждал короля устроить демонстрацию военной силы для своего старого врага. Приверженец Иоанна IV Пьер де Краон в ответ организовал покушение: на Клиссона напали однажды вечером в июне 1292 г., когда он выходил из дворца Сен-Поль после ужина у короля. Коннетабль был только ранен и успел укрыться в ближайшей пекарне. Но он попал в смешное положение. Король принял эту историю близко к сердцу. Так как Краон отправился искать защиты у Иоанна IV, Карл VI решил поехать к герцогу Бретонскому, чтобы приструнить его.

Герцоги Беррийский и Бургундский пытались успокоить племянника. Тщетно: мармузеты, напротив, убеждали устроить поход, который после стольких сговоров принимал облик наступления верных слуг — коннетабля — на принцев с их бесконечными интригами.

Карл VI уже страдал «горячками». После особо сильного припадка, в котором, однако, никто не заметил начала безумия, несколько месяцев назад уже пришлось некоторое время держать его в постели под пристальным наблюдением. Катастрофа стала очевидной, когда во время похода в Бретань в августе 1392 г. один инцидент в пути помутил рассудок короля. Сначала была встреча с одержимым, который закричал королю, что его предали. Потом — удар копьем о бацинет: один латник, разморенный долгой дорогой под палящим солнцем, на миг задремал. На сей раз речь зашла о безумии: король произносил бессвязные слова.

Карла VI привезли в Ле-Ман, потом в Париж. Естественно, двор и город заговорили об измене, о яде, о колдовстве. Несколько дней отдыха, и можно было полагать, что Карл VI выздоровел. Но он устал. Герцоги договорились избавить его от забот управления. В первые же часы мармузетов выбросили из Совета без особых церемоний. Было известно, что они быстро разбогатели. Об уходе «старикашек» никто не заплачет.

Клиссон удалился в свой замок Жослен. Бюро де ла Ривьер и Жан Ле Мерсье на некоторое время попали под арест. Монтагю укрылся в Авиньоне.

В безумии Карла VI будет немало ремиссий. Но герцог Беррийский и Бургундский уже были у власти и слишком хорошо помнили, как их изгнали в 1388 г.: они дружно выступили против нового противника, который не шел в счет в 1380 г., но которому четыре года реальной власти позволили возмужать, — Людовика Туренского, ставшего в 1392 г. Людовиком Орлеанским.

Молодой принц был столь же непопулярен, как и его верные мармузеты, политическая мудрость которых для многих была синонимом фискальной системы и бюрократии. Людовик слыл ненасытным: герцог Туренский и Орлеанский, граф Ангулема, Перигора, Дрё, Суассона, Порсиана и даже Блуа, он все равно должен был широко использовать королевскую казну, чтобы обеспечивать существование своего двора и оплачивать свою личную политику. Во Франции, Италии, Германии он содержал клиентелу из князей и городов, верность которых была столь же ненадежной, сколь и дорогостоящей. Неспособный соразмерять амбиции и средства, он делал все, чтобы навлекать на себя ненависть. Было известно, что он склонен к роскоши, к легкомыслию. Сам Жувенель дез Юрсен упрекнет его через несколько лет:

Он ничуть не сдерживал себя в удовольствиях.

Его всегда окружал праздник, праздник молодости, в котором принимали участие король — когда болезнь отступала — и королева Изабелла, жизнь которой без некоторых отвлекающих средств, к которым она часто прибегала опрометчиво, стала бы до времени жизнью вдовы. Тон был задан еще до болезни короля. Посвящение в рыцари юных принцев из Анжуйского дома и коронация королевы Изабеллы в 1389 г. были праздниками монаршего престижа. Для их участников это был просто-напросто повод повеселиться. Людовик Орлеанский не догадывался, что время игр кончилось.

Эта молодежь была у власти впервые после очень долгого периода, ведь молодой Карл V чувствовал себя как до восшествия на престол, так и после очень одиноким в суровом мире, где он был один, а его сверстников держали в Лондоне в качестве заложников. Не отдавая себе в этом отчет, молодое поколение сверстников Карла VI играло в возрождение былых времен и развлекалось экзотическими воображаемыми перемещениями как через века, так и в пространстве. Это были праздники давно ушедшего рыцарства — поединки и турниры показывали, что времена подвигов не умерли. Верность романам о короле Артуре в литературных дебатах тоже способствовала сохранению радостей воображаемого рыцарства.

Эти молодые люди могли развлекаться, потому что в их распоряжении была казна и потому что Франция в конечном счете одержала верх в войне, считавшейся оконченной, но они совсем не сознавали недовольства окружающих. Ярость податных, думающих, на чем сэкономить, горькое чувство клириков и магистров, сознающих необходимость реформ и видящих, что всем на это наплевать, враждебность знати, которая не вся имела доступ к празднику, — Людовика Орлеанского и его друзей окружал всеобщий ропот.

Брат короля в глазах многих был дилетантом в политике. Когда пристрастие к экзотике побудило двор в январе 1393 г. устроить «бал дикарей», который кончился плохо, потому что от факелов охраны герцога Орлеанского загорелась шерсть нескольких «дикарей», приклеенная смолой (пять человек погибло) молодого герцога не преминули заподозрить, что он хотел убить короля.

Ситуацию усугубляли слухи, порождаемые сердечными отношениями герцога Орлеанского со своей молодой невесткой. Изабелла Баварская была прелестной брюнеткой, умной и жизнерадостной. То, что она очень хорошо нашла общий язык с королевским братом, быстро дало повод для пересудов.

В жизни этого двора, на который расходовали большие средства Изабеллы и Людовик Орлеанский, не все сводилось к легкомысленным забавам. Мы видели, что подходы к политике здесь порой выходили на европейский уровень. Окружение принца не состояло из одних гуляк, и наряду с профессионалами, которых огульно окрестили «мармузетами», в нем присутствовало несколько мастеров пера, сделавших, в частности, из канцелярии герцога Орлеанского очаг интеллектуального возрождения. Герцогские секретари Гонтье Коль, Амброджо деи Мильи, Жан де Монтрёй, Жак де Нувьон или Томаш Краковский — надо отметить их разноплеменный состав — вели со своими коллегами из авиньонской папской канцелярии вроде Жана де Мюре или Никола де Кламанжа переписку, в которой все большую утонченность приобретало это первое издание французского гуманизма, обреченное на гибель в гражданской войне.

В те же времена благодаря таланту Кристины Пизанской весь Париж включился в активный спор о тех тезисах клерикального антифеминизма и циничного отношения к чувствам, которые были сформулированы в XIII в. в старинном «Романе о Розе». Одни, как Коль и Монтрёй, поддерживали «Роман…» от имени морального гуманизма, стольким обязанного как Петрарке, так и Овидию, другие выступали против этой едкой сатиры на женское естество, доставившей радость многим поколениям мужчин и особенно клириков. В «Послании к богу любви» Кристина Пизанская в 1399 г. развила теорию равновесия между сердечными порывами и чувственными удовольствиями. Ее поддержал Жерсон из неприятия духа наслаждений, целиком пропитывающего «Роман о Розе». В дело вмешалась Изабелла Баварская.

24 февраля 1401 г. во дворце Артуа — парижской резиденции герцога Бургундского — собрался Суд Любви, составленный Карлом VI, а на самом деле его дядьями герцогами Бурбонским и Бургундским, чтобы оценивать поединки поэтов, сочинявших стихи в честь дам. Ни одно из тридцати шести мест в этом Суде Любви не предоставили женщине. Зато новое ристалище приобрели арманьяки и бургундцы, где они, как и в других местах, выясняли отношения.

Филипп Бургундский мог сколько угодно делать вид, что возмущен легкомысленным поведением племянника. На самом деле он этим умело пользовался. Людовик Орлеанский, регент королевства в качестве первого принца крови, был фактически отстранен от рычагов управления. Болезнь короля оставила во Франции только одного настоящего повелителя: им был Филипп Храбрый, герцог Бургундский. Герцог Беррийский охотно отступал в тень брата, лишь бы ему предоставляли долю в доходах.

Первым плодом бургундской политики стал мир с Англией. Ричард II и Филипп Храбрый без труда нашли общий язык: тому и другому надо было спасать экономику, переживавшую трудный период. В Лелингене в 1393 г., в Булони в 1394 г. и, наконец, в Париже в 1395 г. их полномочные представители уточнили условия соглашения. Основной статьей было решение о браке Ричарда II и совсем юной Изабеллы, дочери Карла VI. Принцессе предоставлялось достойное приданое — восемьсот тысяч франков. Перемирие в 1398 г. продлили… до 1426 г.

Один итальянский купец, поселившийся в Париже, писал в Тоскану, чтобы его больше не посылали за оружием. Оружия больше нет в продаже. Зато ему можно срочно заказывать драгоценные ткани и украшения. Начинается праздник. Мир, свадьба, процветание — одно к одному.

На рынке присутствовали не только итальянцы. Аррасские ткачи гобеленов или парижские ювелиры вскоре нашли больше клиентов, чем могли обслужить. В эти годы во всей Франции на ярмарках, где ворочали делами, был наплыв народа.

И праздник на самом деле настал. 27 октября 1396 г. перед шатрами, поставленными близ Ардра, оба короля публично обнялись. Устроили пир. Ричард увез Изабеллу, с которой сочетался браком 4 ноября в Кале. Другая дочь Карла VI была через недолгое время выдана за будущего герцога Бретонского. Война заканчивалась, как всегда, свадьбами. Стороны состязались в любезности. Англичане продали Брест в 1397 г. герцогу Бретонскому, а Шербур в 1399 г. — королю Наваррскому Карлу Благородному, сыну Карла Злого, который через пять лет обменял королю Франции все свои нормандские владения на то, из чего образуется герцогство Немур.

Эта страница истории была бы окончательно перевернута, если бы Ричард II не допустил в Англии многочисленных промахов. Он теперь настроил против себя церковь, в частности, епископа Кентерберийского, а также большинство баронов. Всех этих людей не прекращало беспокоить укрепление абсолютной власти короля. Его главный противник герцог Дерби, старший сын Ланкастера, нашел убежище во Франции, где в согласии с герцогом Орлеанским подрывал бургундскую политику, дружественную по отношению к Ричарду II. Вернувшись в Англию летом 1399 г., он скоро стал властителем королевства. Ричард II оказался в тюрьме; 30 сентября парламент объявил о его низложении. Обстоятельства его смерти до сих пор неизвестны. Многих его советников казнили, другие не давали о себе знать. Новый король, бывший герцог Дерби, взял имя Генриха IV. Он не скрывал, что одной из ошибок его предшественника было заключение договора с Францией.

Отказ от повиновения

Политика Людовика Орлеанского в отношении Авиньона точно так же потерпела крах. Непреклонность Бенедикта XIII — «арагонского мула» — раздражала тех, кто ожидал, что он уступит и покажет тем самым волю к единству. Тщетно французский двор после смерти Климента VII в 1394 г. пытался добиться отсрочки выборов нового папы — королевский гонец опоздал. Правду сказать, кардиналы поспешили, чтобы не допустить торжества пути «уступок», что обернулось бы против них, поскольку повиноваться им пришлось бы папе, избранному не ими.

Фискальная политика Бенедикта XIII оттолкнула от него многих клириков, которым надоело платить за все подряд и подвергаться отлучению за малейшую задержку бесчисленных платежей, которыми папские сборщики испещрили литургический год. Десятина следовала за десятиной для финансирования политических предприятий, в которых никто не мог усмотреть того, что теоретически оправдывало всякую десятину, — крестового похода. «Аннаты» лишали получателей нового бенефиция их чистого дохода за целый год. «Прокурации», которые кюре прежде должны были платить своим епископам или архидьяконам в качестве компенсации расходов на пастырские визиты, теперь поступали Святому престолу: прелаты были вольны наносить визиты, зная, что ничего за это не получат. Подобный порядок надоел епископам.

Резерв вакантных бенефициев создавал еще более тяжелую угрозу всему отправлению культа. Доход от бенефиция — епископства, архидьяконата, аббатства, приората, прихода, капелланства, пребенды — поступал Святому престолу в течение всего периода между смертью или сложением полномочий последнего владельца и назначением его преемника. Но курия без колебаний умышленно оставляла некоторые бенефиции вакантными с единственной целью умножать этот доход. Некоторые диоцезы не имели епископа месяцами, а то и годами. Приходы оставались без кюре. Христианское население начало волноваться, будут ли производиться таинства.

Авиньонские финансисты, как и римские, придумали «благотворительную» субсидию, иначе говоря, дружеский налог. Это было то, чего требуют, когда требовать нет никаких оснований. При всем том папская казна была пуста. Папа занимал у своих кардиналов, у своих чиновников, у своих банкиров. Он требовал от своих сборщиков денег авансом в счет грядущих доходов. Ему приходилось обращаться к ростовщикам. Тем не менее шла молва, что авиньонская курия купается в золоте — отнятом у церквей и у христиан.

К ярости клириков добавлялось недоверие герцога Бургундского. Парижский университет принял на себя долю ответственности Карла V в начале схизмы, но он хорошо видел, что положение безвыходное, и начал склоняться к варианту «уступки». Нужно было убедить папу отречься — ради общих интересов, ради Единства. Жан Жерсон — кстати, один из самых умеренных среди парижских богословов, — уже в 1391 г. выступал против насильственного пути, которому по-прежнему был привержен Людовик Орлеанский, поскольку этот путь служил его итальянским амбициям. Уход королевского брата с 1392 г. из политики привел к тому, что авиньонский папа потерял свои позиции в Париже.

Участники голосования в университете в 1394 г. высказались за созыв собора, за компромисс и, прежде всего, за путь уступок. Король выслушал магистров, но ответ отложил. В феврале 1395 г., напротив, Карл VI и его Совет поддержали решение собрания духовенства, которое большинством в три четверти в принципе проголосовало за ходатайство об уступке. Отправили посольство в Авиньон. Бенедикт XIII не уступил. Оставалось сделать уступку без согласия папы: это и был «отказ от повиновения».

Между Парижским университетом и Святым престолом началась война. Добиваясь от французов согласия на отказ от повиновения, магистры шли на все, даже на настоящие поездки с проповедями по провинции. Они использовали эти поездки, чтобы устраивать суд над папством, обличать его злоупотребления, перечислять его пороки. Путь к выходу из схизмы проходил через реформу церкви.

Идея такой реформы с давних пор была дорога для интеллектуалов, как схоластов Сорбонны, как и гуманистов из канцелярии герцога Орлеанского. Поскольку герцог Бургундский питал выраженную враждебность к папе, как будто намеренно ставящему препоны для объединения христиан, понятия «Бургундец» и «реформа» для многих стали равнозначными. И старые магистры вроде Куртекюисса, и молодые вроде Кошона считали, что пути к идеалу идут через политический успех Филиппа Храброго.

Общественное мнение было хорошо подготовлено, и в августе 1396 г. состоялся новый собор французской церкви. Патриарха Александрийского Симона де Крамо — одного из крупнейших знатоков канонического права, вышедших из Орлеанской школы, — здесь не оказалось, чтобы стать председателем, как в прошлом году на заседании, в котором проявилась особая враждебность по отношению к папе. Друзья герцога Орлеанского воспользовались этим, чтобы попытаться добиться примирения. Аббат монастыря Мон-Сен-Мишель Пьер Леруа предложил снять с повестки дня вопрос об отказе. Он в этом не преуспел. Но в воздухе витала идея: если папа не «уступит», обойдутся без папы. Здесь не собирались судить о легитимности второго избрания 1378 г., с которого началась схизма. Намерение было чисто практическим: нужно вернуть христианам единство, и средством для этого казалась уступка.

Пока правительство Карла VI знакомило со своей позицией иностранных монархов — в 1396 г. ее изложили Ричарду II, в 1398 г. императору Вацлаву, — а сторонники реформы повсюду волновались, епископ Камбрейский Пьер д'Айи, образец умеренности среди парижских докторов и один из людей, имевших некоторое влияние на короля, поскольку был его исповедником, совершил поездку в Авиньон и в Рим, чтобы использовать последний шанс. Оба папы состязались друг с другом в упертости.

22 мая 1398 г. в ходе следующего французского собора, где на сей раз председательствовал Крамо, духовенство наконец приняло решение. Состоялся схоластический диспут, участники которого по всем правилам защищали точки зрения противоборствущих сторон. Крамо свел дело к простой формуле:

Укоренившаяся схизма становится ересью.

Мало кто на самом деле защищал папу. Самое большее можно было услышать несколько смелых речей в поддержку папской власти. По окончании турнира ораторов перешли к голосованию; из опасения, что папа вывернется, за этим процессом следили герцоги Бургундский и Беррийский. Для отказа от повиновения требовалось 123 голоса из 213. 28 июля объявили результаты: 16 голосов за собор, 20 за последнее ходатайство и 247 за отказ. Герцоги добились уточнения результатов, одержав тем самым двойную победу.

Немедленно был обнародован ордонанс, выводивший церковь Франции из повиновения папе. Это был один из самых показательных успехов галликанства: французская церковь получала самоуправление, а законы ей должен был диктовать король своими ордонансами. Пока что клирики не догадывались, что, вернув себе «свободы», они просто-напросто поменяли господина.

Отказ от повиновения не стал победой. Он разозлил Бенедикта XIII, не положив конца схизме. Кастилия последовала за Францией. Арагон, Наварра, Беарн, Савойя, Шотландия отказались это сделать. Бенедикту XIII, осажденному в Авиньоне коалицией его местных врагов, в марте 1403 г. удалось бежать и найти у графа Прованского, которым был Людовик II Анжуйский, убежище, что стало политическим вызовом.

Все выгоды от этого отказа, по видимости, достались архиепископам. Теперь они утверждали результаты епископских выборов, в их суд подавали апелляцию на церковные суды. Они возглавляли провинциальную иерархию, а над ними уже никого не оставалось. Претенденты на церковные бенефиции фактически столкнулись между собой, и короля попросили выступить в качестве арбитра. Правительство этим воспользовалось, чтобы несколько раз обложить налогом церковные доходы. Многие клирики начали сожалеть о папской власти. Во всяком случае, когда полномочиями злоупотреблял папа, можно было обратиться к королю Франции. Против злоупотреблений короля у клириков не было никакого средства, с тех пор как они сами лишили себя такого противовеса, как папская власть.

Людовику Орлеанскому пришлось сдаться, но победа парижских магистров ничуть не убедила их традиционных соперников. Римские магистры написали, что из схизмы можно выйти только одним путем — признав единственного легитимного папу, римского. Тулузские магистры не согласились с парижскими и составили длинную памятную записку о необходимости возврата к прежнему повиновению. Орлеанские магистры в сентябре 1401 г. первыми сказали вслух то, что многие думали про себя: так проблему не решить.

Вскоре упорными противниками Бенедикта XIII остались только парижане. Людовик II Анжуйский вернулся в повиновение папе по настоянию тестя, короля Мартина Арагонского, и молодой жены, королевы Иоланды. Штаты Бретани утверждали: с ними не посоветовались, что было чистой правдой. 29 апреля 1403 г. в повиновение папе вернулась Кастилия. Франция могла только последовать ее примеру, что она и сделала 28 мая. Самое время — иначе политика Филиппа Бургундского грозила расколоть французскую церковь.

Это был триумф умеренных, в частности, Жана Жерсона. 4 июня перед университетом в полном составе он произнес проповедь во славу папской власти, обновившейся благодаря испытанию. И в самом деле, даже самые пылкие приверженцы папы наделись, что Бенедикт XIII извлечет урок из этой истории. Столь вожделенную реформу проведет сам папа. Это был и реванш Людовика Орлеанского: политика его дяди ничего не дала, доказательство налицо.

Увы, Бенедикт XIII ничего не понял. Он велел немедленно кассировать выборы епископов и аббатов, сделанные в последние пять лет. По наущению Филиппа Храброго, который не сложил оружия, Карл VI сохранил результаты выборов в силе. Парижским магистрам показалось, что в Авиньоне, жалуя вакантные бенефиции, к ним были недостаточно щедры, и они пожаловались королю.

Папская фискальная система вновь обрушилась всей тяжестью на французскую церковь. Бенедикт XIII счел ловким ходом даровать Людовику Орлеанскому сумму в пятьдесят тысяч франков как вознаграждение за верность и для помощи в итальянских делах. Правду сказать, эти дела были и папскими. Эта щедрость за счет налогов с клириков возмутила духовенство. Благосклонные ко всему, что носило название реформы, круги как в Парижском университете, так и в среде парижской «мантии», среде выходцев из него, сурово осудили это возрождение злоупотреблений, столь часто обличавшихся. Они негодовали на папу, но еще больше на Людовика Орлеанского: потребность в деньгах, трудно поддающаяся обоснованию, в этих обстоятельствах была слишком явно связана с политическими предпочтениями герцога.

Горожане держались в стороне от богословских боев и канонических дебатов. Как и всем христианам в королевстве, в церковной сфере им было важно одно: чтобы их не прекращали крестить, сочетать браком и отпевать. Поскольку в среду епископов и докторов Схизма внесла раскол, это была драма, но такая, на которую смотрят со стороны. Горожане сожалели, что пап двое, но для них было бы неудобней, если бы у них было два кюре или ни одного.

Принцы, реформа и казна

Последствия репрессий 1382–1383 гг. были намного болезненней, и бюргерство, которое опыт приучил к осторожности, боялось совершить какую-либо ошибку, которая могла бы помешать постепенному восстановлению их экономического положения, а стало быть, их привилегий.

Парижане как раз и занимались терпеливым воссозданием муниципальной организации, которой была в принципе и прежде всего коммерческой инфраструктурой. В 1389 г. они добились, чтобы должность купеческого прево снова отделили от должности королевского прево Парижа. Адвокат Жан Жувенель был назначен — королем — на должность «хранителя должности купеческого прево для короля». Конечно, от этого было еще очень далеко до купеческого прево, избираемого горожанами, но правительство мармузетов мудро выбрало для этого нотабля, который был парижанином с недавних пор, но имел родственные связи со всеми хорошими семьями столицы. Его функция была скромной: следить за содержанием улиц и за градостроительством. Такой человек был способен придать этой должности значительность. Вскоре его станут воспринимать как настоящего купеческого прево. Признание ему принесла повседневная практическая деятельность. Когда Жувенель от имени города выиграл процесс в парламенте против руанцев, он прослыл защитником дела Парижа. Его преемники скоро забыли, что их назначил король.

Людовик Орлеанский умел создавать себе врагов. Уже считалось, что он обходится дорого. Парижане еще больше озлобились, когда герцог в 1404 г. подтолкнул своего человека, парижского прево Гильома де Тиньонвиля, выселить преемника Жувенеля с Гревской площади и обосноваться там самому. Герцог Орлеанский был князем злоупотреблений и поборов. Филипп Храбрый извлекал выгоду из этой его репутации. Он выступал как сторонник реформы.

Позиция герцога Бургундского в деле Великой схизмы хорошо сочеталась с его внутриполитическими декларациями. Когда Людовик Орлеанский весной 1402 г. добился назначения тяжелого налога, герцог Бургундский легко приобрел популярность, неоднократно заявив, что отказался от своей доли в сто тысяч экю, которых, похоже, ему никто и не предлагал. Об этом деле, как и о некоторых других речах в том же духе, еще долго говорили.

Так что, скончавшись 26 апреля 1404 г., Филипп Храбрый оставил своему сыну Иоанну Бесстрашному пустые денежные ящики и весомый политический капитал: имя герцога Бургундского было популярным.

Иоанн Бесстрашный был не столь представителен, как отец, но имел собственный авторитет. Клирики называли его тонким, дворянам была известна его храбрость. В крестовом походе против турок он сделал больше, чем требовал его долг, возглавив в двадцать четыре года французский корпус, слишком рано и без поддержки ввязавшийся в бой с армией Баязида. Сражение при Никополе 25 сентября 1396 г. стало настоящей катастрофой для христиан. Для Иоанна Бесстрашного это был блистательный подвиг. Так что весной 1404 г. против жуира Людовика Орлеанского выступил принц в ореоле славы крестоносцев — пусть и побежденных, как при Людовике Святом. Честолюбивый герцог Бургундский очень быстро понял, что «реформа» — волшебное слово. Со стороны Иоанна Бесстрашного было весьма мудро не отходить сразу же от политики отца, став герцогом.

Однако управлять Бургундским государством было очень тяжело, и новому герцогу пришлось целиком посвятить себя этому. Плохо сознавая, что ключ к бургундским финансам находится в Париже, он попытался навести порядок в своих делах от обеих Бургундий до Северного моря. Но, поскольку он разделил наследство с братом Антуаном, эта задача была сложной, так как земли обоих, унаследованные во Фландрии и в Бургундии, чередовались весьма прихотливо. Короче говоря, Иоанна Бесстрашного при дворе не было.

Минусы такого отсутствия он заметил достаточно скоро. До тех пор королевская казна покрывала пассив бургундских финансов. После смерти Филиппа Бургундского щедроты короля — или, вернее, Совета, в котором заправлял герцог Орлеанский, — больше не распространялись на Бургундию. Общая сумма даров и пенсий герцогу Бургундскому за счет королевских финансов от ста-двухсот тысяч ливров в год — в 1403–1404 гг. было выплачено 185 300 ливров — в 1406 г. снизилась до 37 тыс. ливров. В финансах Филиппа Храброго королевские деньги составляли от 38 до 59 %, у его сына — не более 24 %. Иоанн Бесстрашный понял: если он уступит свое место в Париже, один из главных источников его дохода иссякнет.

К угрозе финансового кризиса добавлялась политическая опасность: уменьшение королевской щедрости неизбежно вынуждало герцога повышать налоги в собственных владениях. Это был прямой путь к новому взрыву во Фландрии. Во всяком случае, Иоанн Бесстрашный рисковал вызвать против себя заговор.

Тем временем Людовик Орлеанский получал от королевской казны девять десятых своего дохода. Контролировать Совет значило контролировать распределение денег и, более того, переуступки налоговых прав. Королевский налог взимался во всем королевстве, но принцы очень любили извлекать выгоду из того, что собиралось в их владениях. Поэтому Людовик Орлеанский не пропускал ни одного заседания Совета, он пользовался тем, что Иоанну Беррийскому откровенно наскучила политика, и без труда назначал в Совет своих людей. В результате он контролировал все ключевые посты в правительстве и финансовой администрации.

Поворот в судьбе Изабеллы Баварской произошел весьма кстати, чтобы королевский брат мог укрепить свои и без того прочные позиции. В периоды просветления Карл VI пытался вновь взять власть в свои руки и убедиться в обоснованности решений, принятых в его «отсутствие». Королева могла засвидетельствовать преемственность политики лучше, чем кто-либо. Некогда включенная в качестве важного звена в сеть брачных союзов, которую плел Филипп Храбрый, с 1405 г. Изабелла явно освободилась от этих уз. Долгое время чуждая политическим играм, она могла вместе с Людовиком Орлеанским участвовать в придворных развлечениях, а действовать на европейской арене в политических интересах Бургундии. Но время баварской политики прошло, герцогом Бургундским был уже другой человек, и Изабелла более отчетливо чувствовала, что нужно выбирать тот или иной лагерь.

Мог ли младший брат короля развлекать королеву в периоды «вдовства»? Во всяком случае, их совместные забавы вызывали общее осуждение. Подсчитывали, сколько стоят их одежды, украшения, музыканты. До разговоров о безнравственном поведении отсюда был только шаг, которого пока никто не сделал. И раньше Брантома не сделает…

Первый конфликт между принцами-соперниками — первое столкновение в новом поколении — произошел в 1405 г. Герцог Орлеанский три года пытался вновь разжечь войну с Англией и отомстить за Ричарда II, хотя при жизни последнего не поддерживал его усилий по сохранению мира. Он несколько раз бросал вызов новому королю Генриху IV Ланкастеру. Он добился сбора эда для оплаты десанта на том берегу Ла-Манша. Иоанн Бесстрашный был не заинтересован в новом разорении Фландрии: он был против войны и против этого налога, как и любого другого. Он отказался взимать этот налог в своих владениях. Потом, чтобы показать характер, он устроил под Парижем демонстрацию военной силы.

В августе 1405 г. дело едва не дошло до гражданской войны. Армия герцога Бургундского вышла на равнину северней Парижа. Крайне спешно набранная армия герцога Орлеанского заняла позиции на юге. Людовик Орлеанский и Изабелла немедленно покинули Париж. Дофин Людовик, ребенок, которому было не суждено царствовать, последовал за ними на следующий день. Иоанн Бесстрашный, поняв, куда дует ветер, верхами отправился за эскортом принца и догнал его в Жювизи. Потом он привез дофина и его спутников обратно в Париж: за неимением лучшего, соседство с наследником престола придавало действиям герцога Бургундского некое подобие легитимности.

Иоанн Бесстрашный обосновался в Париже, привлек на свою сторону университет, изложил королю обширный план реформ, касавшихся как ведомства двора, так и юстиции или домениальной администрации, и сделал вид, что желает созыва Генеральных штатов, чтобы выступить перед ними. Чувствуя себя недостаточно сильным в этой столице, еще очень чуждой для него, он вызвал в качестве подкрепления своего брата Антуана, герцога Лимбургского, с восьмьюстами копьями. Потом он начал настраивать парижан против своего соперника. Королевские чиновники воздерживались от того, чтобы принимать чью-либо сторону. Горожане хранили спокойствие.

Все это закончилось объятиями. В октябре королева и герцог Орлеанский вернулись в Париж. Устроили большой праздник. Герцог Орлеанский воспользовался им, чтобы окончательно привлечь на свою сторону дядю, герцога Беррийского: последний из еще живущих братьев Карла V с самого начала не любил того, кто устроил эти беспорядки.

Импульсивный Иоанн Бесстрашный мало-помалу отошел от английской политики отца. Но если он и зарился на Кале, он ничего не делал, чтобы вернуть город. Людовик Орлеанский, в свою очередь, устроил бесполезную демонстрацию силы близ Бордо. Бесспорно было одно, что дело идет к внешней войне, как и к гражданской.

Герцоги Бургундский и Орлеанский проводили широкие пропагандистские кампании. Они писали письма монархам и городам. Тех и других они знакомили со своей версией событий 1405 г., со взаимными претензиями, со своей программой управления. Речь шла и о том, что герцог Людовик расточает королевские деньги, и о том, что герцог Иоанн похитил дофина. В конечном счете письма, поступая одним и тем же адресатам, приняли характер обмена поношениями.

Иоанн Бесстрашный заметил, что ему недостает убедительности. Чиновники Счетной палаты ответили ему, что будут действовать по совести. Принцы, как король Наваррский Карл Благородный, герцоги Беррийский и Бурбонский, заявили, что их беспокоит его политическая программа — управление через посредство Штатов, которое, как им казалось, может привести королевство к анархии. Что касается Совета, он в большинстве состоял из креатур Людовика Орлеанского; слова, произносимые герцогом Бургундским за его пределами, здесь находили мало поддержки.

Открыто встали на сторону герцога Иоанна в 1404–1406 гг. только магистры университета, начавшие объединять замыслы реформирования церкви и королевства в единый теоретический план. Может быть, некоторые считали, что здесь можно применить «насильственный путь», какой недавно проповедовали в отношении церкви.

Речь, произнесенная Жаном Жерсоном перед всем двором 7 ноября 1405 г., вписывалась в эти размышления о реформе, но это была речь человека, глубоко приверженного идеям королевской власти и к общественного согласия. «Vivat Rex!» [ «Да здравствует король!» (лат.)] Так начиналась речь. Издавна склонный к реформам, Жерсон тем не менее оставался умеренным деятелем. Иоанн Бесстрашный использовал его нравственный авторитет, чтобы отвоевать позиции в общественном мнении, утраченные после летних собыгий.

Жерсон, цитировавший Аристотеля и Блаженного Августина и даже Плутарха и Боэция, точно следовал направлению, какое указал полтора века назад Фома Аквинский. Его теория верховной власти была теорией согласия разных частей тела общества ради общего блага. Договор между королем и подданными является, согласно Жерсону, следствием только божественной воли: государь должен быть всего один, как существует всего один Бог. Но власть короля проистекает из согласия, из договора, который санкционируется Богом, как и передача власти по наследству. На основании того же договора исполняет свою роль и Совет: в теле общества это орган чувств, благодаря которому суверен может осознавать, в чем состоит общее благо. Таким образом, король — не судья Совету, он должен следовать мнениям последнего.

Государь должен не только о том спрашивать, но тому верить и выполнять, и держать это в тайне. Ибо в противном случае, ежели спрашивать совета и оному не следовать, получилась бы насмешка либо притворство.

Под Советом по преимуществу понимались Генеральные штаты. Король должен советоваться с университетами, с парламентом, с дворянством, с духовенством. Можно отметить, что горожанам Жерсон особой роли не отводит.

Король здесь входит как составная часть в политическую систему. Для нее он не все и не господин. Он ее глава. Но тут имеется в виду старинная притча о голове и частях тела. Жить друг без друга никто из них не может.

Иоанн Бесстрашный решил, что он выиграл. Ордонанс за январь 1406 г. предписывал, что на время отсутствия (болезни) короля власть переходит совместно к принцам и Совету. Но еще надо было взять верх в Совете, сокращенном до пятидесяти одного члена, назначение которых вызывало все новые конфликты. Осталось тринадцать прелатов и тридцать восемь мирян. Это было компромиссным решением, но большинство составляли люди Людовика Орлеанского: он мог твердо рассчитывать на двадцать четыре — двадцать пять советников, в то время как сторонниками герцога Бургундского было всего десять-двенадцать. Остальные были очень нерешительными и готовыми промолчать. Тем не менее от этого «болота» все и зависело.

Выбор 1406 г. олицетворял меньшее зло. Реорганизация совета в апреле 1407 г. усугубила дисбаланс. Число советников сократили наполовину, поскольку герцог Орлеанский и его сторонники считали, что, когда в работе Совета участвует слишком много людей, это снижает его эффективность. Так, Совет покинуло несколько епископов, не имеющих выраженной политической позиции. Но среди удаленных оказались все миряне, поддерживавшие Бургундца. Из двадцати шести советников в новом списке Иоанн Бургундский мог рассчитывать только на епископа Турнейского, который остался в Совете, и на Ренье По, который в него вошел. Кроме того, настоящий штаб, состоящий из принцев — Людовика II Анжуйского, Иоанна Беррийского и Людовика Бурбона, — исключал возможность любого авторитарного вмешательства в дела в отсутствие больного короля.

Иоанну Бесстрашному больше не на что было надеяться. Либо он изберет «путь насилия», либо ресурсы Французского королевства окончательно ускользнут из его рук. В разгар словесной перебранки, которая в качестве пропаганды сопровождала чисто политические операции, каждый из противников избрал себе эмблему и девиз. Опередив кузена, Людовик Орлеанский выбрал узловатую палку, то есть дубину. Преимущество Иоанна Бесстрашного было в том, что он делал ответный ход: его эмблемой стал струг. После орлеанского переворота в Совете струг должен был либо пойти в ход, либо выказать свою непригодность ни к чему. Один подручный герцога Бургундского, готовый на все мелкий нормандский дворянчик по имени Рауле д'Анкетонвиль, начал рыскать вблизи парижских резиденций королевской семьи.

Убийство Людовика Орлеанского

23 ноября 1407 г. Людовик Орлеанский, покинув дворец Барбетт на улице Вьей-дю-Тампль, где он посетил королеву, которая готовилась родить, оказался лицом к лицу с вооруженными людьми. Как позже напишет секретарь парламента в период между двумя заседаниями, при герцоге было «слишком мало сопровождающих». С помощью гизармы — алебарды с крюком — нападающие сбросили его с коня, разрубив ударом топора ему запястье. Потом они раскроили ему череп на мостовой. Соседи отнесли тело в церковь Блан-Манто.

Прево Гильом де Тиньонвиль велел запереть городские ворота, собрал ночью всех ответственных за общественный порядок, а на рассвете к работе приступили следователи.

Очень скоро весь Париж узнал, что случилось. Через тридцать шесть часов после покушения Тиньонвиль смог сделать первый рапорт Совету: он сообщил, что следствие идет успешно и он без труда найдет улики, если соблаговолят разрешить ему провести обыски во дворцах принцев. Засада у дворца Барбет была подготовлена тщательно, но убийцы привлекли внимание: установлено, что уже несколько дней они находились в особняке Имаж-Нотр-Дам, откуда легко можно был наблюдать за всеми, кто входит во дворец королевы и выходит из него. Было очевидно, что преступление совершили не случайные грабители. С другой стороны, соседи видели, как убийцы бежали: их след вел во дворец Артуа, парижскую резиденцию герцога Бургундского.

Герцоги Анжуйский, Беррийский и Бурбонский равнодушно заявили: пусть обыскивают их жилища. Герцог Бургундский отвел в сторону двух дядьев и тихо признался, что преступление совершено по его приказу. Бес его попутал. Убийцы укрылись во дворце Артуа, При расставании ничего громко сказано не было. Принцы разъехались по домам, так ничего и не решив. Они были в растерянности.

На следующий день, 26 ноября. Совет собрался у герцога Беррийского, в Нельском дворце. Когда явился Иоанн Бесстрашный, его дядя герцог Беррийский его не пустил. Бургундец решил, что ситуация опасная: так его могут и арестовать. В сопровождении Рауле д'Анкетонвиля, исполнившего его преступный приказ у дворца Барбетт, он немедля покинул Париж и остановился только в Бапоме, рано утром 27 ноября.

Народ был скорее рад. Герцог Орлеанский обходился дорого, и его не слишком любили. Добрые люди, как и рассчитывал Иоанн Бесстрашный, посмеивались: «узловатая палка обстругана», струг срезал сучки. Кстати, теперь возник соблазн поставить в вину королевскому брату все несчастья страны, включая безумие Карла VI. Разве не мечтал герцог Людовик унаследовать престол? Во всяком случае, его смерть разрешала много проблем. Она означала победу Бургундца, а значит, отмену эда, правление при посредстве штатов, усмирение строптивого папы, мир с Англией и многие другие блага. То есть все, что можно было считать благом по сравнению с ситуацией в настоящий момент, все беды которого казались связанными с орлеанским засильем, пусть даже пятнадцать лет назад они могли быть следствием бургундской политики.

После короткого, но реального процветания экономическая ситуация начала ухудшаться. Заработная плата не росла, застыв с тех пор, как закончился скачок зарплат 1350—1360-х годов, но из-за стабильности монеты долги не сокращались. После очень ограниченных девальваций 1385 и 1389 гг. выпускали монету по 27-й стопе, и так будет продолжаться до 1411 г.; «генар» (gue: nar) чеканили в количестве 74 монет из марки с пробой в 5 денье 12 гранов сплава — 458-й пробой чистого серебра — и номиналом 10 турских денье. До монет в два-четыре денье конца 1360 г. было еще далеко. Все хорошо знали, что твердая монета выгодна богачам, собственникам, тем самым, кто поднимал голову по мере того, как забывалась волна восстаний 1380–1382 гг. Разве новый хранитель должности купеческого прево Парижа Шарль Кюльдо не был сыном и внуком купеческих прево?

Это значило, что никто по-настоящему не оплакивал смерть Людовика Орлеанского, и его вдова осталась в одиночестве. Валентина Висконти находилась в Шато-Тьерри, когда ее муж выходил из дома королевы. Теперь она демонстративно надела траур — даже ее дорожные повозки были затянуты черным — и приехала в Париж, где король не мог отказать ей в приеме. Но добилась от Карла VI она лишь одного принципиального решения: герцог Бургундский будет лишен потенциальных прав на регентство. Король пообещал рассудить дело по справедливости, но малочисленные приверженцы герцогини Валентины напрасно ждали, что Иоанна Бесстрашного вызовут на суд пэров. В конечном счете вдова удалилась в Блуа. Во многих отношениях эта страница была перевернута.

Иоанн Бесстрашный уже приходил в себя. Обосновавшись в Амьене, он принимал посланцев от принцев, советовался с юристами, готовил свой ответ на обвинения, выдвинутые герцогиней Орлеанской. Чтобы подготовить его аргументы, в Амьен прибыл богослов Жан Пти, выступавший в мае 1406 г. перед принцами и парламентом как пламенный противник авиньонского папы и его сторонников, тулузских магистров. И 28 февраля 1408 г., готовый выступить в качестве обвинителя, а не обвиняемого, герцог Бургундский совершил в ликующий Париж торжественный въезд, который Людовик Анжуйский и Иоанн Беррийский его тщетно просили отложить. Никто из парижан не задумывался, что тот, чье возвращение они празднуют, — убийца.

8 марта перед всем двором — по такому случаю приехали герцоги Бретонский и Лотарингский — и при председательстве дофина Людовика Жан Пти произнес в оправдание герцога Бургундского речь, которая станет известной под названием «Апология тираноубийства». Битых четыре часа богослов толковал Писание — «корень всех зол есть сребролюбие» — и со страстью развивал силлогизм: если дозволительно избавить христианский народ от тирана, который своими бесчинствами и алчностью разоряет тех, кого ему следовало бы защищать, а герцог Людовик Орлеанский был тираном, следовательно, его казнь была богоугодным деянием. Под первую часть этой речи были подведены солидные основания из Священной истории и сочинений авторитетов классической древности. Вторая часть была не столько перечислением преступлений герцога Людовика — которое можно было бы сделать, но которое стало бы намеком еще многим принцам, что они достойны казни, — сколько набором натянутых обвинений и недоказуемых россказней. Жан Пти умолчал только об одном — о том, что есть королевское правосудие, и Иоанн Бесстрашный не вправе подменять собой суд пэров.

Как раз об этом 11 сентября говорил перед тем же двором оратор, выбранный герцогиней Валентиной, — аббат Серизи. Присутствовал Карл Орлеанский, сидевший рядом с матерью. Аббат потребовал наказать убийц. Иоанн Бесстрашный к тому времени выпросил у больного короля грамоту о помиловании. Принцы сделали вид, что не придают этому значения. В июле герцога Бургундского призвал на помощь шурин, епископ Льежский Иоанн Баварский, которого льежцы осадили в Маастрихте; его отъезд тогда придал принцам некое подобие смелости. Они аннулировали грамоту о помиловании и декретировали, что должен свершиться суд. Если герцог в кратчайший срок не покается, ему объявят войну. Стали набирать войска.

В ноябре ситуация резко изменилась. Одновременно пришли вести о смерти Валентины Висконти и о возвращении в Париж герцога Бургундского, окрыленного победой над льежцами, за которую он получил прозвище Бесстрашный. Армия герцога Иоанна находилась в полной готовности; герцоги Анжуйский и Беррийский сразу забыли, что грозили ему войной. Карл Орлеанский, заложивший свои драгоценности, чтобы добыть деньги на эту войну, был ими покинут и вынужден переживать свою горечь один.

Герцог Бургундский был уверен в своих силах, но не в своих тылах. Сначала в Шартре 9 марта 1409 г., потом в Бисетре 2 ноября 1410 г. противники заключили мир, не желая по-настоящему ввязываться в войну, последствия которой могли быть непредсказуемыми для всех.

Со стороны своей партии — двоюродного деда герцога Беррийского, тетки Изабеллы, кузенов герцогов Анжуйского и Бурбонского — Карл Орлеанский больше слышал слов ободрения, чем получал реальную помощь. В конечном счете лучших сторонников он нашел на Юге Франции, у жителей которой не было тех причин для поддержки дела Бургундца, какие были у парижан. Одним из его приверженцев стал коннетабль Шарль д'Альбре, другим — граф Бернар д'Арманьяк. Этот союз скрепили браком. Карл Орлеанский в свои восемнадцать был уже вдовцом после смерти дочери Карла VI, той самой Изабеллы, которую бургундская политика на время сделала королевой Англии; он повторно женился на Бонне, дочери графа д'Арманьяка. Общественное мнение не замедлило воспринять Арманьяка как настоящего вождя партии.

Иоанн Бесстрашный не остался в долгу. Он привлек на свою сторону наследственного врага короны Валуа — короля Наваррского Карла Благородного, родного сына Карла Злого. Герцог Людвиг Баварский, верный союзу, который был столь основательно сплетен двадцать лет назад — но котором у Изабеллы был соблазн забыть, — тоже поддержал его силой своей армии и собственным союзом с герцогом Карлом Лотарингским. И герцог Савойский вступил в партию Бургундца, особо, надо сказать, изобиловавшую недовольными, которых породила среди французских бюргеров и аристократов финансовая политика Людовика Орлеанского и в какой-то мере, точно оценить которую трудно, — благосклонность последнего к папе Бенедикту XIII.

Парижане

В Париже выделилась особая группа недовольных — мясники. Собственники своих лавок, где на них работали наемные приказчики, парижские мясники были в самом деле крупными бюргерами, капиталистами, достаточно богатыми, чтобы господствовать в маленьком мирке ремесленников, достаточно могущественными, чтобы навязать свою организацию некой важной экономической деятельности, но недостаточно уважаемыми, чтобы их приняли в состав высшего бюргерства. Чувствуя себя удобно внутри цеховой системы, где [экономическое] мальтузианство было правилом, а свободное предпринимательство — исключением, мясники тем не менее были более закрытым цехом, чем другие, и эту замкнутость создали не только они сами. Получая выгоды от активности, которую они финансировали и которой управляли, но не более того, они хорошо знали, что нотабли из среды купечества (marchandise) — менялы, суконщики (еще) и галантерейщики (уже) — не признавали мясника настоящим нотаблем.

Обладая сильной маневренной массой, которую составляли их приказчики и живодеры, мясники — и династии мясников, такие, как роды Ле Гуа или Сент-Ион, — были готовы играть роль в парижской политической жизни. Но более высокого места в обществе они могли добиться только силой.

Филипп Храбрый приобрел популярность, призывая к реформам, частично касавшимся общественного хозяйства. Его сын Иоанн Бесстрашный находил сторонников, систематически поддерживая интересы парижской коммерции и расточая свои корыстные щедроты самым активным элементам населения столицы, где все могло перемениться в любой момент. Одним из плодов этой политики было постепенное восстановление парижских привилегий с 1409 г. Этот процесс завершился 20 января 1412 г. воссозданием купеческого превотства, которое как по форме избрания, так и по значению, которые ему придавали, походило на настоящий муниципалитет. В то же время Иоанн Бесстрашный нашел бонскому вину самое политическое применение, какое было возможно: многие парижские нотабли получали его целыми бочками, чтобы пить с друзьями за здоровье герцога Бургундского. Часть этих щедрот распространилась в 1411 г. не менее чем на шесть мясников и на двух простых живодеров, Дени из Шомона и Симона Ле Кутелье по прозвищу Кабош, а также на одного председателя счетной палаты, одного королевского секретаря, одного хирурга и — общественное мнение не должно было остаться к этому равнодушным — на таких мастеров проповеди, как Пьер Кошон или настоятель монастыря матюренов.

С тех пор герцог Бургундский стал хозяином столицы и прежде всего хозяином улицы. Когда его дядя герцог Беррийский хотел вступить в Париж, мясники взяли на себя задачу не пустить его, а потом демонстративно разломали двери и окна Нельского дворца, чтобы незваный гость знал: в Париже ему делать больше нечего. Те же мясники добились от королевского правительства конфискации доходов епископа Парижского и архиепископа Сансского: Жерар и Жан де Монтегю считались заведомыми арманьяками. Что касается парижского прево Брюно де Сен-Клера, он не имел счастья понравиться мясникам: его заменили доверенным лицом герцога Иоанна, Пьером дез Эссаром.

Когда герцог 23 октября 1411 г. вступил в Париж, мясники возглавили делегацию, приветствовавшую его от имени города. Сент-Ионы, Ле Гуа и некоторые другие взяли реванш над парижским бюргерством, никогда не желавшим давать им дорогу.

С ополчением в пятьсот человек мясники контролировали столицу и отправляли по ней все новые патрули, днем и ночью. Для контроля над областью они сформировали настоящую армию, краткое определение которой через несколько лет даст Жувенель дез Юрсен, родной сын Жана Жувенеля:

От тысячи шестисот до двух тысяч ратников, облаченных в кольчуги, жаки [92] и салады [93] .

При таком доспехе они в правильном сражении не представляли собой серьезной силы. Они были грозными, когда речь шла о том, чтобы грабить деревни и драться с враждебными бандами, редко состоявшими из лучших воинов. Они ходили в Бисетр, чтобы сжечь загородный дом герцога Беррийского. В Сен-Дени, потом в Сен-Клу и, наконец, на равнине Боса они сталкивались с армией арманьяков. Когда мясник Тома Ле Гуа нашел смерть, командуя своими людьми, в аббатстве Святой Женевьевы ему устроили княжеские похороны, которыми руководил лично герцог Бургундский. Никто не счел, что это слишком большая честь для мясника.

Это было сделано хорошо. Как говорили, герцог Бургундский вполне показал, что ему должно служить, ибо он выказал любовь к тем, кто стоит на его стороне.

В Париже уже возник раскол между бургундской партией, активное меньшинство которой было вполне склонным к насилию (мясниками и живодерами) и партией общественного спокойствия, старой университетской и судейской партией сторонников как политической, так и церковной реформы. В этой партии мира герцог Бургундский нуждался гораздо больше, чем горожане нуждались в нем. Но насилия арманьяков почти не оставляли выбора любителям мира и порядка: они были вынуждены выбирать, к какому из противоборствующих лагерей примкнуть.

Открытых арманьяков, во всяком случае, в Париже не было. Назвать проезжего арманьяком значило обречь его на линчевание. Обвинить горожанина в сговоре с арманьяками, контролировавшими часть окружающей местности, значило отправить его на виселицу. Впрочем, уже почти не говорили о «людях Орлеана» и еще очень редко говорили об «арманьяках». Говорили в основном о «разбойниках» (brigands). Солдатня Бернара д'Арманьяка очень постаралась заслужить это название, не лучше вели себя и воины графа Алансонского, разоряя Южную Нормандию.

В октябре 1411 г. парижские кюре сообщили с амвона об отлучении рутьеров, которое некогда объявил Урбан V. Жувенель дез Юрсен расскажет, что в то время опасались крестить детей, родители которых не были бургундцами или не называли себя таковыми. Чтобы прояснить ситуацию и чтобы все хорошо знали, на чьей стороне Бог и его святые, на статуи святых крест-накрест повязали шарфы: косой крест святого Андрея был эмблемой бургундцев.

Некоторые проявляли официальное рвение. Муниципалитет Кана велел сжечь дома сторонников герцога Орлеанского.

Эта волна насилия неоднократно вызывала реакцию, никак не связанную с конфликтом принцев: в ней проявлялись ненависть и ярость всех сословий, постольку-поскольку отражавшаяся в столкновении сильных мира сего. Происходили настоящие крестьянские восстания: так, несколько сот крестьян Ланской области — с помощью бальи Вермандуа и его сержантов — осадили графа де Русси в его крепости Понт-Арси-сюр-Эн и в конце концов вынудили его сдаться.

Возвращение англичан

Как раз тогда снова заговорили об англичанах. Последние десять лет они появлялись не раз, но ни одна из их операций не выходила за рамки простой демонстрации присутствия на нормандском побережье. От их высадок, преследовавших неясные цели, в 1405 г. пострадали деревни Котантена, в 1410 г. — Фекан. Ежедневные трения происходили на гиенской границе. Но для остальной части королевства война с Англией осталась в прошлом.

Тем не менее Генрих IV Ланкастер не упускал случая вторгнуться во Францию, и обе партии, конфликтующие при больном короле, не могли игнорировать фактор столь решающей важности, каким могло стать английское вмешательство в их дела. В сентябре 1411 г. наметился англо-бургундский союз, хотя свои авансы делал и Карл Орлеанский; в оправдание этого союза ссылались на задуманный брак между будущим Генрихом V и дочерью герцога Бургундского. Ланкастер обещал вооруженный контингент. Дело было серьезным.

18 июля 1411 г. Карл Орлеанский направил Иоанну Бесстрашному вызов по всем правилам. Это была война. Бургундец ответил в том же тоне:

Мы весьма ликуем в сердце, получив твой вызов. Что же до содержания оного, то ты и твои братья лицемерно, злобно и бесчестно лгали и лжете как изменники, каковы вы и есть.

Осенью в Пикардии начались военные действия. Иоанн Бесстрашный взял Ам. Поскольку фламандские контингенты сочли, что они служат уже достаточно долго, он не мог развить успех. Карл Орлеанский воспользовался этим чтобы попытаться взять Париж. Он занял Сен-Дени к северу от столицы и Сен-Клу на юго-западе. Появление английских латников позволило герцогу Бургундскому вовремя подоспеть, чтобы снять со столицы осаду. Сторонники Карла Орлеанского разбежались.

Во всем этом не учли мнения парижан. А те очень плохо восприняли появление английских спасителей. Последним пришлось как можно быстрей удалиться. Зима очень кстати предоставила всем передышку. Герцоги Беррийский и Орлеанский использовали ее, чтобы попытаться переманить англичан на свою сторону. Они предложили Генриху IV герцогство Аквитанию в ее прежних размерах. Англичанин согласился взамен послать союзным принцам тысячу латников и три тысячи лучников. Договор подписали в Элтеме 8 мая 1412 г.

Роли поменялись. Иоанн Бесстрашный выступил в качестве защитника короны. Он взял с собой короля и дофина Людовика, развернул орифламму и перешел в широкое наступление на «врагов королевства». Под последними имелись в виду как принцы, так и англичане.

В начале июля каждый начал догадываться, что теряет время и деньги. Бургундцы не могли овладеть Буржем, арманьяки никак не могли дождаться англичан, бюргерство повсюду роптало на дорогостоящие игры принцев. Все собрались в Оксере в присутствии короля, чтобы заключить мир. Здесь были даже представители органов управления — парламента, Счетной палаты — и двенадцать докторов Парижского университета. Своих депутатов прислали и города, как будто на Генеральные штаты.

Все без труда договорились отказаться от союзов с иностранцами. Но едва Оксерский договор (22 августа 1412 г.) подтвердили клятвой, как на Котантене, в Сен-Вааст-ла-Уг, высадились англичане. Они прошли Нижнюю Нормандию и достигли Анжу. Это был первый большой набег после бекингемовского, совершенного тридцать два года назад. Новый скандал в этой войне, когда уже казалось, что насмотрелись всего: люди графа Кларенса без колебаний рубили яблони… Стремление уничтожать брало верх над желанием победить. Нормандский крестьянин это запомнит.

Карл Орлеанский чуть позже понял, что приглашать англичан значило играть с огнем. И Оксерский договор не позволял ему больше пользоваться союзом с ними. Он обязался отослать их обратно. Но аппетиты у Кларенса были немалыми. Согласно договору в Бюзансе герцог Орлеанский должен был выплатить несколько сот тысяч ливров, из которых он не имел и денье. В качестве заложника, гарантирующего оплату, он отдал младшего брата, графа Ангулемского, чей внук станет Франциском I.

Англичане дошли до области Бордо, где не преминули активизировать войну. Бурбон и Арманьяк были вынуждены противостоять им. Они взяли Субиз в Сентонже, но отметили, что теперь англо-гасконская мощь усилилась. Можно было предвидеть, что ближайшее время на гиенской границе будет нелегким.

Народ воспринял весть об Оксерском мире с радостью. На улицах всех городов кричали: «Рождество!» Но двойной кульбит Карла Орлеанского сделал его гротескной фигурой.

В том, что англичане еще вернутся, не было никаких сомнений. Несмотря на все расколы, королевство Валуа должно было готовиться к возобновлению внешней войны. Иоанн Бесстрашный убедил короля созвать Генеральные штаты Лангедойля. Чтобы финансировать армию, требовалось их согласие. При этом могла появиться возможность реализации некоторых из административных и финансовых реформ, какие один за другим обещали два герцога Бургундских. А также удобная обстановка для одного из тех демагогических посулов, на которые герцог Иоанн считался мастером и которые могли только погубить аристократическую партию принцев. Короче говоря. Штаты созывались, когда ситуация оказывалась критической. Она была критической.

Штаты 1413 г.

Штаты собрались во дворце Сен-Поль в последние дни января 1413 г. Принцы орлеанской партии опасались ловушки; они направили своих представителей, Поэтому в присутствии короля, которого сопровождал дофин Людовик, хозяином положения остался герцог Бургундский. Он постарался раздробить ассамблею, добившись, чтобы депутаты заседали по провинциям, а внутри каждой провинции — посословно: дворянство, духовенство, города. В результате такого распыления некоторые собрания даже нельзя было провести из-за отсутствия участников: Буржская и Лионская провинция, например, представлены не были. Опасной могла оказаться одна провинция — Сансская, в которую входил Париж; поэтому выделили отдельную группу, включавшую парижские университет и муниципалитет.

Только от Реймсской провинции оказалось достаточно представителей, чтобы их мнения имели какой-то вес. Центральная Франция отсутствовала, Нормандия была представлена очень слабо. Депутаты могли соглашаться на какие угодно налоги, но не было гарантий, что податные будут их платить.

Иоанн Бесстрашный постарался соответствовать своей репутации сторонника реформ. 31 января под видом отчета о работах, которые провела провинция, один из его советников Симон де Со, аббат монастыря Мутье-Сен-Жан, произнес речь, сделав акценты в расчете на легкое приобретение популярности: надо обложить налогом принцев, заставить разбогатевших чиновников вернуть награбленное, сместить некомпетентных служащих — имелся в виду парламент — и реорганизовать всю финансовую систему. Пусть покончат с назначениями по знакомству, с совмещением и разделением должностей, с арендой земель домениальной администрацией!

Со потребовал даже мер против роскоши. Если ограничить роскошь, допустимую для чиновников, они будут меньше стремиться к обогащению.

Стоит какому-нибудь прощелыге стать писцом сборщика налогов, секретаря, казначея или генерала (по вопросам эда), и он уже щеголяет в мехах куницы и прочих богатых одеждах, так что его и не узнать. И того им мало, они хотят носить на заднице бреэнский пояс и не соблаговолят пригласить на обед, ежели у них нет гипокраса [94] и все расходы не идут за счет короля. Всякий хочет выглядеть столь важным, чтобы хозяина от слуги не отличили.

7 февраля состоялось последнее большое заседание. Несмотря на сильную стужу, оно происходило на большом дворе дворца Сен-Поль: всех не вместил бы никакой зал. Богослов Бенуа Жансьен, монах из Сен-Дени, принадлежавший к одному из самых старинных семейств парижского бюргерства, вторил аббату Мутье-Сен-Жан: для спасения королевства нужно не вводить дополнительный налог — который затронул бы уже разоренное население, — а лучше распоряжаться королевскими доходами. Жансьен был глупцом, его аргументы стоили немного, и он не посмел ясно сказать то, чего ожидали Штаты: следует прекратить разбазаривание королевских денег. Его упрекнули в малодушии. Но идея финансировать оборону без новых поборов имела все шансы понравиться слушателям.

Эту мысль 13 февраля подхватил кармелит Эсташ де Павильи. Университет и парижский муниципалитет потребовали дополнительного заседания, чтобы изгладить дурное впечатление, произведенное робкой речью Бенуа Жансьена. Павильи страстно призвал к реформе.

В самом деле, депутаты еще не разъехались, и Париж без труда присвоил себе право продлить сессию Генеральных штатов. Теперь во главе Штатов встали те, кому Иоанн Бесстрашный, искусно отделяя друг от друга провинции и сословия, хотел не давать ходу.

Взяв только на себя роль, которая некогда возлагалась на Штаты в целом, университет зачитал длинный список своих претензий к королевской администрации. Главная мысль этого текста, публичное чтение которого заняло два часа, состояла в том, что деньги короля украли служащие финансовых ведомств.

Покупка домов, роскошь одежды и стола — все показывало, что королевская служба обогащает. Легко было бы доказать, что больше всех потратили принцы, но это значило бы обличить не только герцога Орлеанского, но и Бургундца. Поскольку парламент, Счетная палата, Палата эд и казна были в руках арманьяков и «болота» — умеренных, слабо ангажированных и в принципе любителей мира, — возложить вину на них было удачным ходом.

Финансовые чиновники демонстративно потребовали проверить их счета. Университет не позволил ввести себя в заблуждение. Кто бы сомневался, что документы в порядке.

Что предлагали теоретики реформы, в данном случае парижские магистры? Прежде всего, несколько мер в расчете на непосредственный эффект: увольнения, конфискации, штрафы. Все это должно было заменить налог. Далее, некоторые фундаментальные реформы: сокращение штатов администрации, реорганизацию суда, усиление контроля над финансовыми ведомствами. Чтобы подготовить все это, как реформы, так и списки обвиняемых, дофин назначил комиссию. Тем временем 24 февраля от короля добились, чтобы он временно отстранил всех чиновников: мол, тех, кого не осудят, после восстановят в должности. Санация была брутальной. Административный механизм был парализован.

В то время как комиссия приступила к работе, атмосфера в Париже накалялась. Между нотаблями-реформаторами в Штатах — а значит, и в комиссии — и простым народом, от имени которого все громче говорили мясники, связь была слабой. У магистров вроде Жансьена или Павильи не было привычки сообщать о своих политических решениях лавочникам. Молчание нотаблей беспокоило улицу.

Все давало повод для слухов и волнения. Бестактность королевского правительства — в данном случае правительства королевы Изабеллы и дофина — только усугубляла напряжение. Беспечный дофин Людовик устраивал слишком много праздников в период, когда страна переживает финансовые трудности. Королева была слишком щедра по отношению к герцогу Людвигу Баварскому, своему брату, который жил в Париже на широкую ногу за счет французских податных и только что добился, чтобы ему подарили графство Мортен в Нормандии.

Глупость дофина и такие неудачные ходы, как отставка, а потом восстановление в должности непопулярного прево Пьера дез Эссара, который переходил с одной стороны на другую, укрепляли подозрение, что затевается что-то дурное. Говорили о заговоре, о похищении короля, о вооруженной интервенции в Париж. Чем дольше ходили такие слухи, тем более устрашающими они становились.

Кабошьены

Первое возмущение потрясло Париж 27 апреля после полудня. Заводилами выступили живодер Кабош и его друзья-мясники вместе с экстремистами из бургундской партии. По большей части лавочники, ремесленники и подмастерья вооружились только потому, что они сочли себя в опасности. На следующее утро на Гревскую площадь, к Дому с колоннами, пришло несколько тысяч вооруженных людей. Купеческий прево, меняла Андре д'Эпернон, попытался их вразумить и отправить по домам. Тщетно: парижане окружили Бастилию, где укрылся по возвращении Пьер дез Эссар, знавший, что его ненавидят. Он попытался вступить в переговоры, чтобы его выпустили, понял, что рискует жизнью, и в конце концов решил остаться в укреплении. Успокоить мятежников в свою очередь попытался Иоанн Бесстрашный. Он не смог убедить их разойтись.

Толпа оказалась перед дворцом дофина, который был оттуда в двух шагах, на улице Сент-Антуан, совсем близко к дворцу Сен-Поль. Дофину пришлось появиться в окне и выслушать эшевена Жана де Труа, потребовавшего, чтобы толпе выдали «изменников». Дофин ответил, что в его доме нет изменников. Но его канцлер, очень напрасно, решил, что ситуация достаточно неясная и можно выйти из положения, потребовав имена. Вам нужны изменники; кто эти изменники? У Жана де Труа был наготове список из пятидесяти имен, который он немедля вручил. Канцлер в смятении был вынужден прочесть его дважды. Было кое-какое затруднение: список начинался с его имени.

Парижане схватили человек пятнадцать, в том числе канцлера и герцога Барского, кузена короля. Иоанн Бесстрашный попытался сыграть в миротворца: он велел передать ему пленных и взял их в свой дом. Дофин не дал себя одурачить; он изобличил двойную игру герцога Бургундского.

Тесть, этот мятеж против меня подняли по вашему наущению. Вы не можете оправдаться, ведь верховодят им люди из вашего дворца. Будьте уверены, что вам придется в этом раскаяться, и вашего изволения на это не потребуется!

На следующий день, чтобы избежать пальбы на улицах, Иоанн Бесстрашный заставил Пьера дез Эссара выйти из Бастилии и сдаться. Он дал ручательство, что тому сохранят жизнь. Через несколько дней, забыв о данном слове, он выдал парижанам всех пленников, которым гарантировал жизнь и которые стали ему в тягость.

Прибытие депутатов от Гента подчеркнуло революционный характер событий. На самом деле цель их приезда не имела никакой связи с недавними событиями. Гентцы хотели высказать пожелание, чтобы у них поселился старший сын герцога Бургундского, будущий Филипп Добрый. Обстоятельства придали появлению этой делегации неожиданный резонанс. Купеческое превотство устроило пир в честь гентцев. Обменялись шаперонами. Фламандцы обещали парижанам как военную, так и финансовую помощь.

Тем временем комиссия Штатов самым серьезным образом работала над составлением реформаторского ордонанса. Это, по сути, был очень разумный текст, обширная компиляция архивных данных, воспроизводившая дословно, объединяя в одно целое, многие ордонансы Карла V и основные подзаконные тексты, обнародованные с 1380 по 1408 г. Мысль, что они совершают революцию, конечно, не приходила в голову ни одному из этих нотаблей, дворян, прелатов, крупных бюргеров и докторов, пытавшихся восстановить порядок в управлении Французским королевством, в учете государственных финансов, в монетной системе.

Зато Штаты приняли некоторое участие в назначении временной комиссия, созданной 10 мая для суда над чиновниками, которых обвиняли в растратах. Эсташ де Павильи, который распалялся все сильней, но которого больше слушали на улице, чем в Штатах, зачитал перед этим во время новой манифестации второй список из шестидесяти «изменников». В большинстве это были просто-напросто горожане, не пожелавшие в феврале взяться за оружие вопреки ордонансам. Банда мясников и живодеров 11 мая взялась арестовать этих новых изменников.

После двух месяцев полного отсутствия Карлу VI стало лучше. Мясники только что навязали дофину несколько выгодных им назначений: Кабош стал смотрителем моста Шарантон, его собрат Дени из Шомона — моста Сен-Клу. Королю хватило благоразумия никого не отстранять. Он принял белый шаперон бургундцев, который ему почтительно преподнесли нотабли ратуши. Потом он дождался завершения работы Штатов, или, скорее, комиссии. Никто не знает, что ему на самом деле рассказали о случившемся во время его последней болезни.

Возмущения не прекращались. То огромная толпа на Гревской площади, то шумная демонстрация перед дворцом Сен-Поль, то тайные сборища до ночи — каждый новый день был похож на предшествующий.

22 мая события вышли на новый политический уровень. Толпа захватила три двора королевской резиденции. Под предлогом, что надо прояснить события двух последних месяцев, все тот же Павильи потребовал короля. Жан де Труа зачитал третий список подозрительных — всех, кого толпа хотела захватить немедленно. Было перечислено все окружение королевы, начиная с ее брата герцога Баварского и почти всех придворных дам и фрейлин. Несмотря на мольбы Изабеллы, слезы дофина и двойную игру Иоанна Бесстрашного, который был встревожен дерзостью парижан и пытался утихомирить толпу, не ослабляя тем не менее нажим на короля, все перечисленные поголовно были арестованы. Людвиг Баварский сдался сам, чтобы не допустить потасовки в покоях королевы.

Ордонанс наконец был готов. С ним ознакомили короля. В течение трех нескончаемых заседаний Карл VI заслушал двести пятьдесят девять статей в присутствии двора и собравшихся депутатов парламента. Вечером 27 мая король заявил, что утверждает все эти положения. Присутствующие поклялись выполнять ордонанс. Никто бы не догадался, что он войдет в историю как «кабошьенский». Даже не факт, что неграмотный Кабош вообще присутствовал в зале.

В действительности ордонанс был работой десятка человек, в том числе нескольких выдающихся парижских докторов, чья позиция в деле Схизмы, а также политические идеалы побудили их, вопреки воле Людовика Орлеанского, к стремлению целиком реформировать политические реалии, будь то церковь или королевство. «Кабошьенский» ордонанс, систематический труд, обязанный обстоятельствам лишь тем, что увидел свет именно в тот момент и мог отразить демонстративное недоверие к столь разнообразному миру королевских слуг, потребовал для своего появления двадцати лет размышлений и опыта.

Советники короля или герцога Бургундского, иногда того и другого, — епископ Жан де Туази, аббат Симон де Со, магистры Жан Куртекюисс и Пьер Кошон — были не импровизаторами, даже если были очень пристрастны. В активе богослова Куртекюисса числились участие в собраниях духовенства, посольства в Авиньон, деликатные миссии в Англии и Германии. Кошон был хорошо образованным юристом, честолюбивым, но дотошным. Несколько рыцарей, отличавшихся испытанной прямотой, и два советника парламента, чья карьера была уже долгой, а также единственный бюргер, парижский эшевен Жан де л'Олив, бакалейщик, иными словами, крупный торговец изысканными продуктами, также входили в состав комиссии, в которой трудно усмотреть группу заговорщиков. Плодом их труда в конечном счете была реформа в том смысле, какой это слово всегда имело в средневековом лексиконе: юридически обоснованный возврат к добрым обычаям.

Обнародование ордонанса не очень успокоило возбужденный народ, которому текст был обязан столь немногим. Нескольким пленным отрубили головы. Среди них был Пьер дез Эссар. Умеренные были вынуждены прятаться. Жувенеля на несколько дней арестовали. Канцлер университета Жан Жерсон спасся, укрывшись в лабиринте чердаков собора Парижской Богоматери.

Стало очевидным, что Иоанн Бесстрашный уже не восстановит порядок. Он потерял всю популярность. В Нормандии сосредоточилась армия принцев, но ее командиры не решались атаковать Париж: наступление могло закончиться кровавой баней. Приступили к переговорам. 28 июля в Понтуазе герцоги Беррийский и Бургундский договорились о компромиссе, который предвещал конец кабошьенам, едва только в Париже вновь осмелеют умеренные. В переговорах участвовали ректор университета и купеческий прево.

Арманьякская реакция

Мало кому в столице не надоели насилия и бесполезная потеря времени. От мясников устали. Их гегемония в конечном счете ничего не принесла. Магистры хотели, чтобы реформа была проведена в жизнь, — это подразумевало возвращение к порядку. Чиновники, не погибшие в ходе кризиса, просто-напросто хотели спокойно работать, и в этом их интересы тесно совпадали с общественными. Ничего странного, что силы реакции, которая была не арманьякской, а только антикабошьенской, возглавил адвокат Жан Жувенель. В свое время он терпеливо и эффективно возрождал парижские свободы. Теперь в качестве королевского адвоката в парламенте он защищал интересы короны.

Жувенель был из тех, кто прежде всего остерегался беспорядка, импровизации, анархии. «Не допускай, чтобы тебя несло в сторону, куда дует ветер», — говорил он. Ветер дул сильно, и Жувенель был не одинок в своем мнении. Как провинциал — он приехал в Париж в 1380 г. из Труа — он явственно ощущал, что Франция не подражает ужимкам столицы. В провинции очень хорошо помнили, что думали полвека назад о парижских эксцессах Генеральных штатов.

2 августа 1413 г. в ратуше один «сундучник» (huchier) — краснодеревщик — Гильом Сирасс подал сигнал к восстанию против диктатуры мясников.

3 августа у себя в квартале Сите дело в свои руки взял Жувенель. Он привел во дворец Сен-Поль делегацию, составленную из добрых бюргеров Сите, готовых наконец немного рискнуть, чтобы вихрь событий их не унес совсем. Повсюду слышался только один возглас: «Мир!» 4 августа на Гревской площади кабошьены попытались подсчитать свою численность. Среди собравшейся толпы они уже были в меньшинстве. Кто-то крикнул: пусть сторонники мира встанут справа, а остальные — слева. Парижане истолковали это выражение очень ясно: сторонник мира — значит, враг кабошьенов. Толпа двинулась направо. По приходе Жувенеля кабошьены обратились в бегство.

В свою очередь прибыл дофин. Он обнаружил, что Дом с колоннами уже населяют новые люди. Было назначено три новых эшевена, в том числе сундучник Сирасс. Жан де л'Олив остался при должности, что хорошо показывает: в тот момент еще никто не питал зла к авторам реформаторского ордонанса.

Это была победа порядка, мира, бюргерства, уставшего от кризисов и крови. Но это было и возвращение арманьяков, а им умеренность была не свойственна. Все быстро зашли дальше, чем хотели Жан Жувенель и ему подобные. Никто не хотел признаваться, что был кабошьеном; значит, никто уже не был бургундцем. Зашла речь об аресте герцога Бургундского, который 22 августа принял решение спасаться. Под предлогом охоты в Венсенне он попытался увезти короля. Жувенель и Людвиг Баварский настигли его и вернули обратно злосчастного Карла VI, не способного ничего ни решить, ни понять. Через неделю в Париж въехал герцог Орлеанский.

5 сентября перед двором, собравшимся в парламенте, и в присутствии короля реформаторский ордонанс аннулировали как «обнародованный внезапно и поспешно». Главное, что принят он был под угрозой. Он был «кабошьенским», и этим все сказано. Его текст публично разорвали.

Зачинщиков весенних мятежей отныне нещадно преследовали. Наиболее активных казнили — Кабошу удалось бежать вслед за Иоанном Бесстрашным, — а других просто изгнали. Начался арманьякский террор, вполне стоивший террора кабошьенов. Дофин, оказавшись в Лувре практически в плену, писал Иоанну Бесстрашному, прося о помощи. В феврале 1414 г. герцог подошел к Сен-Дени, но в конечном счете не решился войти в Париж. По наущению Людвига Баварского, Бернара д'Арманьяка и его зятя Карла Орлеанского король объявил герцога Бургундского мятежником и созвал армию для войны с ним. Из Сен-Дени снова вынесли орифламму. Чувство, когда-то побуждавшее к этому жесту, символическому в культе монархии, начало ослабевать. Впрочем, в Аррасе поход прекратился.

Принцы устали. В феврале 1415 г. они заключили мир. Бернар д'Арманьяк по-прежнему контролировал Париж, где усилилось налоговое бремя, о котором и через двадцать лет будут помнить парижане. Король все чаще впадал в безумие. Дофин Людовик 18 декабря 1415 г. умер, и эту новость восприняли равнодушно. В качестве наследника престола ему наследовал его брат Иоанн, герцог Туренский.

Тем временем у магистров университета появились другие заботы, и если доныне церковные дела тесно переплетались с делами правительства Франции, то теперь внимание тех, кого интересовали первые, устремилось за пределы королевства, в направлении Констанца, где в ноябре 1414 г. наконец открылся собор вновь обретенного единства. Там не раз сыграли ведущие роли такие люди, как Жерсон, Кошон, Жансьен. Они не считали нужным держаться за свое место на политической арене Парижа. Жерсон довольствовался тем, что вынес на обсуждение комиссии собора вопрос, дебаты по которому начались в Париже с самого начала арманьякского правления: осуждение доктрины, изложенной в 1408 г. Жаном Пти, его знаменитой «Апологии тираноубийства». Отцы собора отвергли этот вопрос, не пожелав выяснять, какая из сторон права. Потом в Констанце перестали говорить о французских делах.

Парижские мясники расплатились за свое недолгое владычество. Самые преданные сторонники бургундской партии бежали. Другие тщетно пытались добиться, чтобы о них забыли. Весной 1416 г. привилегированное учреждение, которое называлось Большими мясными рядами (Grande Boucherie) — и занимало обширное строение к северу от Шатле, — было просто-напросто упразднено. Свобода торговли мясом покарала этих рантье, ставших демагогами. Понадобится восемь лет, чтобы мясники, по-прежнему очень солидарные, смогли, воспользовавшись изгнанием арманьяков, вернуть себе часть привилегий и восстановить инфраструктуру своей монополии.

Надо полагать, мясники стали невыносимы и для других городов. Шартрские мясники утратили привилегии по тому же поводу: их наказали за «надменность».

Иоанн Бесстрашный остался в одиночестве. Он снова испытал искушение заключить союз с Англией, хоть и знал, чем рискует. Как и в 1411 г., такой союз мог вывести его из опасной изоляции. Переговоры, начавшиеся в январе 1414 г., еще до того, как герцог Бургундский передумал возвращаться в Париж, завершились 23 мая подписанием Лестерских конвенций. Если англичане придут завоевывать «свое французское наследие», Иоанн Бесстрашный поможет им в борьбе с герцогами Орлеанским, Беррийским и другими принцами партии арманьяков, но сохранит нейтралитет в случае борьбы обоих королей. Он получит свою долю завоеванного, и снова можно будет говорить о принесении Ланкастеру тесного оммажа.

Хоть все это было настоящим вероломством, герцог Иоанн на переговорах с Карлом VI и принцами-арманьяками в феврале 1415 г. без стеснения уверял, что не принимал никаких обязательств по отношению к англичанам.

Правду сказать, герцог Бургундский, как и Карл Орлеанский в 1412 г., увяз в противоречиях своей политики. Ланкастер был бы недальновиден, если бы не использовал постоянные колебания французских принцев в отношении союза с Англией, который давал им сильные козыри, но при этом компрометировал.