Глава II
Суверены и их советники
С 987 по 1328 годы четырнадцать наследников той же семьи, все происходящие по прямой линии от одного и того же предка, Гуго Великого, герцога Франции, наследуют друг другу на французском троне. Именно в это время родилась, сформировалась Франция со своими естественными чертами характера и даже основами французской нации. Прежде чем обрисовывать их действия, чтобы попытаться определить, что им принадлежит в этом создании нашей родины, необходимо набросать облик этих королей, дабы позволить читателю лучше уяснить долю, принадлежащую каждому из них в общем деле. Работа, будучи трудной из-за бедности нашей документации, однако, менее трудна, чем та, которую нам придется затем предпринять: изобразить по мере возможности их советников. Однако работа необходимая. Если правда то, как часто и не без оснований утверждают, что феномены экономического и социального характера играют в истории роль значительную, даже решающую, по словам некоторых, то не менее справедливо и то, что и люди играют свою роль в исторической эволюции страны, особенно в изучаемый нами период, когда территориальное единство еще не создано, а нации еще не осознали своего существования.
О первом из Капетингов, основателе династии, мы не знаем почти ничего. После кропотливого исследования правления Гуго Капета Фердинанд Лот заключил: «Здесь не найдут никакого портрета короля Гуго. Мы ничего не знаем о его облике. Его личность в моральном плане также почти малоизвестна. Так что когда пишут, что oн был благочестивым, врагом роскоши, что он любил монахов и был больше дипломатом, чем воином, то выражают приблизительно то, что вправе сказать. Что же до замены информации фантазией, чтобы нарисовать «блестящий» портрет, то это работа настолько же легкая и забавная, как и детская и тщетная. Мы же хотим нас от нее избавить». Смиримся же с незнанием того, каким был основатель династии, правившей в течение более трех веков во Франции. Однако позаимствуем у Ф. Лота многозначительное указание, что этот первый капетингский король «стал очень высокой идеей королевского достоинства». И добавим сюда мнение другого историка капетингской эпохи, Ашиля Люшера: «Все указывает на то, что этот великий сеньор, ни облика, ни личной жизни которого мы не знаем, не был посредственностью. Он сумел занять место Каролингов, сохранить захваченное, вести себя свободно и достойно перед лицом папства и Святой Римской империи, без серьезного сопротивления передать корону своему сыну. И не все здесь сделала слепая фортуна».
Роберт Благочестивый знаком нам немного больше благодаря его биографу Эльго. Мы знаем, что он был высокого роста, немного сутулый, немного толстый, с длинным лицом, мягким взглядом и большим — может быть, широким — носом, устами, «сладкими при отдавании поцелуя мира», густой бородой.
В моральном плане Роберт предстает перед нами как человек смиренный и мягкий, добродетельный, благочестивый, приветливый, друг бедняков. Мы узнаем, что он, ученик Герберта, был образованным, знал латынь, любил книги и возил их с собой. В общем, если верить его биографу, Роберт был монахом на троне. Естественно, Эльго преувеличивает или, скорее, то, что он нам говорит, относится к концу жизни Роберта, когда, будучи женат на невыносимой женщине, он искал утешения в вере в мире ином, где Констанция Арльская прекратила бы его мучить.
Естественной тенденцией у биографов является резюмирование более или менее четко обозначенных черт облика их персонажа. Но они слишком часто забывают, что их герой — человек, последовательно становящийся юношей, взрослым, зрелым и стариком, если судьба ему дарует такую продолжительную жизнь, которую автор псалмов приписывает среднему человеку. Так, Роберт, родившийся в 970 г., умер в 1031 г., прожив шестьдесят один год. И молодой принц, привлеченный к управлению своим отцом с 987 г., затем единственный король в 37 лет, не был тем же человеком, что и старый король в шестьдесят лет.
Кристиан Пфисте, посвятивший ему исследование, ставшее классическим, признал, что Роберт не был великим человеком «и не заслуживает стоять в одном ряду с выдающимися государями, управлявшими Францией», впрочем, добавляя на следующей странице, что он «занял весьма почетное место в галерее наших французских королей». Ашиль Люшер, признав, что «во внутреннем управлении своими доменами ему доставало всегда энергии и последовательности», заключает, что «он не был человеком, переходящим от наблюдения к действию. Ему недоставало средств для действия, а еще больше характера и желания действовать. В этих нескольких словах — вся история его правления».
Противоречия между виднейшими историками вовсе не подчеркиваются здесь с хитрыми намерениями. Они лишь доказывают, насколько малоизвестна история этой эпохи, и насколько трудно при слабом свете редких указаний, дошедших до нас и опирающихся исключительно на самих себя, отдать себе точный отчет о политике того или иного суверена, оторванной от длительной эволюции, в которую она включалась.
Скажем только, что Роберт Благочестивый смог до самой смерти продержаться в положении, немного менее неблагоприятном, нем при избрании Гуго Капета. Учитывая обстоятельства, нет повода отрицать заслугу короля Роберта.
С Генрихом I, наследующим своему отцу в 1031 г., мы снова попадаем в потемки. Мы согласны признать его храбрость, но не имеем никаких сведений о его облике или характере.
Так что эти трое Капетингов остаются для нас неясными фигурами, действия которых мы не можем определить. И это состояние невозможности, в котором мы пребываем, бедность наших источников, фиксирующих облик этих королей, ведет к тому, что мы приписываем их к личностям менее значительным, чем они были в действительности. Ибо они выполнили трудную и необходимую работу для будущего династии и королевства. Они выстояли; они поддержали принцип монархии и даже идею Французского королевства; и это в то время, когда Франция видела, как на ее территории возникает серия великих и независимых феодальных княжеств и исчезает королевство. Ибо эти княжества хорошо обосновались — с их территорией, много более обширной, чем маленький королевский домен, со своими суверенами, бесконечно более могущественными, чем король Франции. Но королевского домена эти мощные соседи не поглотили; французский король оставался королем и не стал вновь герцогом Франции. Пускай королям помогли обстоятельства, заключающиеся в том, что крупные феодалы не видели опасности, которую представляли Капетинги в будущем, и вместо того, чтобы сплотиться против короля, изматывали друг друга в междоусобных войнах, хотя их интересы диктовали им использовать их против королевства. Но также справедливо и то, что этими обстоятельствами трое первых королей династии сумели воспользоваться. И это немаловажная их заслуга.
Суверен, наследующий им в 1060 г., является представителем династии, которую строже всего судили как ее современники, так и современные историки. Филипп I, толстый человек, которого упрекали в гурманстве, чувственности, алчности и которого папа Григорий VII обличал как тирана, действующего под внушением дьявола, как клятвопреступника и вора, осужден в наши дни за то, что не смог помешать завоеванию Англии нормандцами, союзу герцогства Нормандского с английским королевством, за то, что выказал равнодушие, если не враждебность григорианской реформе, за то, что не участвовал в Первом крестовом походе. Но если мы исследуем поближе историю его правления, то должны будем отдать себе отчет в том, что этот толстяк, вопреки своим слабостям и заблуждениям, очень точно почувствовал труд, который предстоял капетингской династии. Он понял, что прежде всего надо, чтобы король был хозяином у себя, в своем личном домене, чтобы стать им в королевстве. Именно с его правления берут начало действия, посредством которых феодальная вольница домена была приведена к повиновению, к подчинению, позднее ставшему службой королевству. И в речи, которую вкладывает в его уста Сугерий, когда заставляет его говорить своему сыну, принцу Людовику, будущему Людовику VI Толстому, по поводу башни Монлери, аннексированной по ловкому браку между Елизаветой, дочерью Ги Трусселя, сеньора де Монлери, и принцем Филиппом, одним из сыновей короля от брака с Бертрадой де Монфор: «Ну, сын мой, храбро охраняй эту башню, причинившую мне столько неприятностей, и состарившую меня», мы находим, на наш взгляд, что столь опороченный король был озабочен тяжким трудом, возложенным на него.
Равным образом очевидна опасность, которую представлял и его великий нормандский вассал, которому он не мог запретить расширять за счет Англии свои владения, будучи еще под опекой во время экспедиции Вильгельма Завоевателя в 1066 г. Если он и не смог помешать присоединению Нормандии к Англии, то, по крайней мере, был инициатором политики, закончившейся победой Капетингов и заключающейся в использовании раздоров в королевской семье за Ла-Маншем. Он подталкивал и поддерживал Роберта Куртегеза сначала против его отца — Вильгельма Завоевателя, а потом против брата — Вильгельма II Рыжего, как после него Людовик VI будет использовать Вильгельма Клитона, и как позднее Филипп-Август воспользуется Ричардом Львиное Сердце против Генриха II, а Иоанном Безземельным против Ричарда.
Он не благоволил к григорианской реформе. Приверженцы этой реформы приписывали его сопротивление соображениям алчности. Весьма возможно, что эти соображения и существовали, и французский король желал сохранить доходы, которые ему давала продажа епархий. Но ничто не доказывает, что, действуя таким образом против реформаторов, Филипп I не видел, какую опасность для королевской власти представляла эта реформа. Этот король, желавший быть хозяином у себя, возможно, хорошо отдавал себе отчет в том, что церковь, независимая от светской власти, могла оказаться для последней опасным противником. Во всяком случае, он действовал по собственному разумению, и с точки зрения его королевских функций его трудно в этом обвинять.
Он не дал увлечь себя в крестовый поход. Правда, в тот момент, когда проповедовался и организовывался поход, Филипп I, отлученный от церкви из-за своего брака с Бертрадой де Монфор, был не в состоянии принять в нем участие. У нас нет никакой возможности узнать, не присоединился ли бы он к этой экспедиции при других обстоятельствах. Однако все, что нам известно о его характере, позволяет в этом усомниться.
Филипп не кажется великим человеком, но это не всегда является недостатком. Он хорошо видел непосредственный труд, который его ожидал: стать хозяином своего домена, повергнуть англо-нормандское могущество. Его силы не позволяли вести ему эту двойную работу. Что бы случилось, если бы он отвлек хотя бы малейшую их часть па такое предприятие, как завоевание Святой Земли?
Впрочем, он вовсе не противился крестовому походу. Вероятно, он и не в состоянии был это сделать. Туда должен был отправиться Гуго де Вермандуа, его брат. Не видно, чтобы он чинил какие-либо препятствия двинувшимся в поход вассалам. Правда, регламент 1095 г. защищал имущество крестоносцев. Но если у Филиппа I было много принципов, за которые его порицали противники, то эта торжественная защита никогда не приостанавливалась.
Наконец, этот толстяк, столь часто ссорившийся с церковью, сумел отвести от своего королевства конфликт между своими принципами и церковью по животрепещущему вопросу об инвеституре. И он ввел взаимную политику поддержки папства и французского королевства, оказавшейся такой полезной, по крайней мере, для его внука. Следует ли отсюда, что заслугу этой политики следует приписать одному папе Урбану II? Это неважно. Важно то, что он ей не противился, и это позволяет думать, что он понимал ее интерес для себя.
Наконец, Филипп I, кажется, довольно ясно видел, в чем заключались интересы короны. Несомненно, ему недостает прыти, он приземленный практик, и достаточно грязный. Но он был прав, будучи сувереном, соответствующим своей эпохе, и достаточно было его сыну продолжить его политику, по крайней мере, в своих основных чертах, чтобы историки начали приветствовать его как короля, правление которого означало «подъем королевства» во Франции.
В противовес его отцу, Людовика VI хвалят все историки. Истинная причина этих похвал кроется в том факте, что жизнь этого короля описана немного спустя после его смерти его другом, аббатом Сен-Дени Сугерием; что эта биография очень хвалебна, и особенно потому, что она является первым, несколько длинным и умным текстом, составленным и сохраненным о суверене капетингской династии.
И, однако, Людовик VI был толстым. Генрих Хантингдон, современный ему английский хронист, упрекает его и в том, что его отец «сделал из их желудков самого почитаемого бога». В 46 лег его тучность была такова, что он не мог взобраться на лошадь. Он был чувственным. Известна его внебрачная дочь Изабелла, которую он выдал замуж в 1117 г. за вексенского рыцаря Гийома, сына Осмона де Шомона. Он женился после долгих колебаний лишь в 35 лет на Аделаиде де Мориен. Он был жаден. Он повелел избить молодого фламандца, отказавшего ему сказать, где он спрятал казну Карла Доброго, графа Фландрского. В 1106 г., еще не будучи уважаемым королем, он позволил себя подкупить английскому королю Генриху I Боклерку, и это наперекор мнению Филиппа I. более прозорливого, чем его сын. Он совсем как Филипп I продавал правосудие, и в конфликте между Ланским епископом и городской коммуной продал свою поддержку последней, обогатившей его.
Но его другом был Сугерий, и он сумел жить в добрых отношениях с духовными лицами. Так что они, особенно первый, охотно настаивали на его достоинствах, вероятно, весьма возможных, компенсирующих его недостатки. Ему приписывают следующие слова: «Постыдно для короля преступать закон, потому что закон и король черпают свою власть из одного источника». И мы видим его исповедующимся перед кончиной и наставляющим сына: «Покровительствовать священникам, бедным и сиротам, охранять право каждого».
В действительности он, как и его отец, барон своего времени, с достоинствами и недостатками людей этой эпохи. Как и его отец, он активный и храбрый. Еще больше, чем отец, он ограничивает свои интересы доменом и соседними областями. Там он настойчиво продолжает отцовскую политику. Ибо он настойчивый, его не обескураживают поражения, и он продолжает борьбу с феодалами домена в течение всего своего правления.
Была ли у него при такого рода действиях политическая идея? Понимал ли он, что это было началом, позволяющим реально возродить королевство? Или же он хотел мирно пользоваться доходами от своих патримониальных владений? На подобный вопрос невозможно дать ответ.
Также невозможно разглядеть в операциях против феодалов домена общий план. Абсолютно неправдоподобно, чтобы единственно случайная агрессия против баронов Иль-де-Франса и Орлеане определяла бы общее намерение королевских военных операций. Эти операции не раскрывают у Людовика VI никакого стратегического чутья, никакого маневра. Это феодальная битва в своей замечательной простоте, и король в ней не подымается выше своих противников в своих военных установках.
Но он использовал результаты, достигнутые его отцом, и мудро их продолжил. Он опирается на церковь, защищая ее, которая в свою очередь поддерживает его. К тому же обстоятельства были благоприятны. Все королевство охватило общее течение, толкавшее различные феодальные княжества к самоорганизации. Их суверенов, занятых этой организацией, больше беспокоит жить в мире. Они понимают опасность, проистекающую от победы англо-нормандских королей над Капетингами, и Генрих I Английский в своей борьбе против Людовика VI не найдет союзников среди крупных феодалов. Граф Шампанский Тибо, единственный серьезный противник, которого встречает Людовик VI среди своих крупных вассалов, в конечном счете перейдет на сторону Капетингов. Кроме того, Генрих I умрет раньше Людовика VI, и проблема наследования откроет для англо-нормандской монархии один из хронических периодов анархии, которую еще придется испытать Капетингам. Наконец, удачей для Людовика VI стала смерть герцога Аквитанского Гийома X, после которого осталась только дочь Алиенора. Юридически опека наследницы и ее фьефа принадлежала королю. У нас нет текста завещания Гийома X.
В самом ли деле он хотел, чтобы его дочь вышла замуж за Капетинга, которому он просто доверил охрану своей дочери королю, и который как суверен выдал замуж девушку по своей воле, неизвестно. Однако же будущий Людовик VII женился на Алиеноре и одним ударом средиземноморская граница капетингских. доменов оказалась у Пиренеев. Здесь нельзя говорить о долго подготовляемом политическом намерении, ибо кажется, сношения Людовика VI и Гийома X были очень редки. Французскому королю улыбнулась удача. Наконец, правление Людовика VI совпало с моментом самоорганизации французских городских коммун. Людовик VI, как и все сеньоры его времени, соглашался или утверждал коммунальные хартии. Ему не надо было принимать вид, в глазах великих историков-романтиков, друга народных классов. Это положение, сильно поколебленное, если не разрушенное, тем не менее сохранило отзвук в суждениях современных историков. Оно усиливает симпатии к Капетингу, хвалимому Сугерием, и делает из него одного из тех редких персонажей, имя которого существует в народной памяти.
В действительности же Людовик VI был сувереном активным, хорошо пользующимся обстоятельствами, и достаточно умным, чтобы уметь ими воспользоваться. Его неоспоримая заслуга заключается в том, что он оставил династии почти усмиренный территориальный домен, но в этой домениальной политике он только руководствовался традицией, вменяемой капетингским королям. И действительно, различные историки, изучавшие правление его предшественников, не без оснований и отчетливо увидели набросок политики Людовика VI в правлении Роберта Благочестивого, Генриха I и Филиппа I.
Так что Людовик VI включается в уже древнюю традицию и не заслуживает быть выброшенным оттуда, Ему посчастливилось появиться в тот момент, когда эта традиция принесла свои плоды. Он храбр. Он представляется для биографов самой симпатичной личностью — возможно, потому что является одной из самых известных — этого периода. Но из него не надо делать народного суверена.
Его сыну Людовику VII не повезло. И, однако, Вальтер Maп говорит о нем несколько беглых слов, открывающих натуру нежную, спокойную. Найденный спящим в лесу под охраной только двух рыцарей, он якобы ответил графу Тибо Шампанскому, упрекавшему его в неосторожности: «Я сплю один в полной безопасности, потому что никто мне ничего не желает плохого». А в другой раз, когда один англичанин рассказывал ему, чем владел его хозяин, король Генрих II, он лишь ответил ему: «У нас во Франции только хлеб, вино… и радость». Это был человек мягкий, образованный, добрых нравов, сочувствующий и терпимый к евреям — редкое явление в его время, — живущий просто, без охраны входивший в гущу парижских горожан, щепетильный к вопросам правосудия. Тот же Вальтер Man рассказывает, что он велел включить по недосмотру в сооружение своей резиденции Фонтенбло, поле одного бедняка; узнав, что произошло, он велел разрушить часть сооружения, несправедливо воздвигнутого на чужой земле, и возвратить бедняку захваченное.
Все эти черты составляют личность, к которой легко было бы присоединить легендарного Людовика Святого. Довольно странно, что этот святой человек так и не был оценен историками.
Несомненно, его правление не ряд побед, скорее, наоборот. Но вплоть до Филиппа-Августа победа не имеет обыкновения сопровождать королевское знамя. И давно известно, что престиж государства не пострадал в правление Людовика VII, что напротив, с этого правления начинается окончательное развитие авторитета капетингской монархии.
Можно с уверенностью сказать, что он видел, что нужно делать, понимал необходимость укрепления своего наследования, необходимость следовать в королевском домене традиционной политике своего дома, и его экспедиции против Готье де Монтиньи в 1137 г., Жоффруа де Донзи в 1153 г., Этьена де Сансерра в 1157 г., Невелона де Льерфона и Дре де Муши в 1160 г. представляют его как достойного продолжателя Людовика VI. И результат этой политики в некотором роде решающий. Отныне домен Иль-де-Франса подчинен королю, и потомки этих кастелянов — владельцев замков, против которых так долго сражались Капетинги, перешли к ним на службу и поставляли им служащих, в которых они нуждались для выполнения своей воли.
Он выказал себя преданным слугой церкви, привлек и устроил во Франции папу Александра III, изгнанного из Италии Фридрихом Барбароссой. Но он никогда не прибегал к уверткам, когда подключались в игру права короля на церковь, и помощь папства в его борьбе против Генриха II была небесполезна.
Не всегда подчеркивают трудность работы, взятой нм на себя. Он видел, как на его территории укрепляется феодальная власть, когда по браку с Алиенорой Аквитанской Генрих II присоединил к Нормандии и Анжу все герцогство Аквитанское, немного позднее присоединенное к английской короне. Против этого опасного могущества он боролся как мог, и если и допустил какие-то промахи, то по крайней мере, его заслугой является то, что он стал практиковать против своего опасного соперника политику, подготовившую победу Филиппа-Августа, политику, которая состояла в использовании распрей в англо-нормандской королевской семье. И он также сумел воспользоваться своим положением сюзерена, своим королевским авторитетом.
Когда мы думаем, что именно в этот момент ситуация стала самой критической, когда мы видим, как епископы Юга обращаются к нему, умоляя о помощи, то мы вправе себя спросить, не было ли наилучшим способом сопротивляться страшной опасности, угрожавшей Капетингам, такое поведение государя благочестивого, мягкого, беззлобного, собиравшего вокруг себя симпатии интеллектуальных сил своего времени.
Правда, Людовика VII упрекают именно за то, что он и создал эту опасность, оттолкнув Алиенору, и именно в этом главные претензии, предъявляемые ему французскими историками. Был ли развод с Алиенорой такой тяжкой ошибкой, как говорят? Не обязательно. Мы забываем спросить себя, упрекая Людовика VII, было ли в состоянии французское королевство поглотить, ассимилировать огромную аннексию, произведенную в 1137 г. Мы забываем, что это обширное герцогство Аквитанское было населено более мятежными феодалами, которых не удалось обуздать даже энергичным Генриху II и Ричарду Львиное Сердце, да еще в то время, когда эта энергия опиралась на нормандские, анжуйские и английские силы. Можно легко себе представить истощение Капетингов, хозяев лишь маленького и не полностью умиротворенного домена, если бы им пришлось вдобавок поддерживать порядок в этом краю вечной анархии. Мы должны также спросить себя, каким было поведение других крупных феодалов во время экспедиций, которые он совершил бы в Аквитанию. По правде, настоящей причиной развода Людовика VII было дурное поведение Алиеноры, и мы можем считать ниспосланным провидением каприз красивой женщины.
Людовика VII также обвиняют и в том, что он потерял жену, не сумев сохранить землю и не воспротивившись второму браку отвергнутой супруги. Он попытался это сделать, но не настаивал. Недостаток воли, или боязнь риска, или же просто недостаток средств, имеющихся в его распоряжении? Возможно, свою роль сыграли все три мотива и, конечно же, особенно третий. Ибо вопреки видимости, капетингское королевство в 1152 г. далеко еще от великого могущества. Оно обретет последнее лишь при преемнике Людовика VII.
Филипп-Август — великий человек в капетингском семействе, тот, примерам и урокам которого будут следовать до конца династии.
Обликом он в молодости напоминал своего деда, Людовика VI. В моральном плане, возможно, тоже. Он был довольно тучный, активный, боец. Потом, с приобретенным скоро опытом — он стал королем в 14 лет — и тяжелой болезнью, полученной на Святой Земле (болезнью, сопровождающейся сильным потением, как считает д-р Браше), он стал человеком подозрительным, циничным, злокозненным, с преобладающей почти всегда болезненной нервозностью. Мало занимающийся премудростями — он не удосужился выучить латынь, — он обладал тем не менее умом практического порядка. Он был способен вынашивать великие замыслы, преследовать их с терпеливой энергией и успешно завершать. Его внук Людовик Святой, которому было девять лет, когда умер его дед, рассказал своему другу Жуанвилю разговор, который произошел у него с Филиппом-Августом: «Он мне говорил, что следует награждать своих людей, одних больше, других меньше, смотря по отправляемой ими службе, и он добавлял, что никто не может быть хорошим правителем своей земли, если не может смело, а также и жестко отказать в том, что мог бы дать». Тот же Жуанвиль, передавая последние слова, обращенные Людовиком Святым к своему сыну, заставляет его произнести: «Рассказывают о короле Филиппе, моем предке, что однажды один из его советников сказал ему, что люди Святой церкви причинили ему много несправедливости и бесчинств, заключающихся в том, что они отобрали его права и уменьшили его юрисдикцию, и просто удивительно, сколько он от них претерпел. И добрый король в самом деле ответил, что охотно верит, но учитывает доброту и куртуазность, коими его одарил Бог: так что он предпочитает лучше потерять право, чем иметь споры с людьми Святой церкви».
Последние слова не содержат никакой иронии — ничто не указывает на это — и замечательно подтверждают первые. Филипп-Август — хозяин жесткий, но справедливый, даже с Богом. Он хочет, чтобы люди служили, он не представлял себе иной их функции, как служба. Он готов вознаградить за эту службу, но вознаграждение должно быть пропорционально службе.
Именно так должен думать и действовать великий король. Но должно привести пример его самого как наиболее преданного слуги своей короны. Так представлял себя Филипп-Август, особенно во второй половине своей жизни. Его активность неутомима, и, продолжая вести сложную дипломатическую игру, показывая себя храбрым, отважным и одновременно осторожным, он предпринимает работу по внутренней организации, определившей на века характер французского королевства.
Добавьте к этому, что ему везло. Стрела арбалетчика избавляет его от самого опасного противника, Ричарда Львиное Сердце; и это при том, что ему нельзя приписать ни малейшего участия в этом счастливом ударе судьбы. Добавьте к этому необузданную жестокость преемника Ричарда — Иоанна Безземельного, лично причастного к исчезновению юного Артура Бретонского, возможного противника, солидного и поддерживаемого знатью. Неловкие действия самого Иоанна Безземельного восстановили против него знать английского королевства в тот момент, когда интервенция английского короля со всеми силами могла оказаться фатальной для Капетинга. Наконец, вето Иннокентия III помешало ему лично броситься в рискованную авантюру завоевания Англии, однако политика того же папы повернула на альбигойский Юг наиболее авантюрные элементы Севера и Луары, заставив их завоевать его для французского короля.
Все эти выгоды, предоставляемые ему судьбой, оказывались для Филиппа-Августа случайностью, которой следовало было воспользоваться. Это и была «доброта и куртуазность, дарованные Богом». Он превратил их в обычай. Удивительно наблюдать за его дипломатией, действующей между Артуром и Иоанном Безземельным, воздействующей па английских баронов и ловко маневрирующей между дипломатией Святого престола. Этот человек действия, этот храбрый рыцарь, ведущий себя героически при Бувине, сумел ловко, то есть со всей силой юридических аргументов, извлечь все выгоды, предоставляемые ему феодальным правом.
Эта всепоглощающая активность, ловкость в использовании благоприятных случаев принесла удивительные результаты. В сорок два года французский король становится хозяином обширного домена, в котором эффективно осуществляется его власть. Как вполне справедливо отметил один из лучших историков этого периода, слова Людовика Святого «во Франции только один король» сказаны под конец правления Филиппа-Августа. И можно добавить, благодаря Филиппу-Августу.
Этот стремительный подъем капетингского королевства, благодаря тяжкому труду великого короля и обстоятельствам, мог быть эфемерным, если бы преемники Филиппа-Августа оказались посредственными или неумелыми государями. Но, кажется, начиная с этого суверена, капетингская семья с его примером перед глазами не смогла больше компрометировать его труды. Впрочем, среди королей-преемников Филиппа было мало посредственных, но есть великие.
Король Людовик VIII за сорок месяцев правления, прерванного преждевременной смертью, выказывает себя достойным продолжателем трудов, предпринятых Филиппом-Августом. Но у него не было физического здоровья его отца. Бесконечная активность, доказательства которой он приводит, активность, увенчавшаяся успехами, связывает его немощное тело. Он умирает в тот момент, когда королевская власть победоносно проникает в Пуату и лангедокский Юг, так долго почти независимые, что только крестовый поход против альбигойцев смог передать их в руки новой феодальной династии.
Именно здесь, возможно, самый критический момент истории династии Капетингов. Наследник Людовика VIII, тот, кто однажды станет Людовиком Святым, еще ребенок. Крупная знать отдает себе отчет, что со временем ее независимость окажется под серьезной угрозой. Случай для действий уникальный, чтобы под предлогом иностранного происхождения королевы-матери и ее пола воспротивиться регентству Бланки Кастильской.
И, однако, это был не первый случай, когда вдова короля выполняла функции регентши, и не первый раз, когда она играла политическую роль. В действительности Филипп-Август был первым Капетингом, не вмешивающим женщину в управление королевством. До него мы видим, что королевы часто вмешиваются в управление королевством. Констанция Арльская не удовольствовалась тем, что сделала тяжкой супружескую жизнь короля Роберта Благочестивого; она возжелала изменить порядок королевского наследования, став главой оппозиции, с которой столкнулся Генрих I; она подталкивала и поддерживала против него его братьев, и, возможно, она несет ответственность за отделение Бургундии, присоединенной Робертом к королевскому домену. Анна Русская, жена Генриха I, после смерти супруга участвовала в регентстве, и только ее второй брак с Раулем де Крепи устранил ее от дел. Известна роль, которую играла Бертрада де Монфор подле Филиппа I, ее влияние, ее враждебность к наследному принцу; ее даже обвиняли в том, что она пыталась его отравить. Аделаида де Мориен, вопреки своему облику, перед которым отступил, как говорят, граф Бодуэн III Эно, оказывала на Людовика VI заметное влияние, приведшее к немилости канцлера Этьена де Гарланда, а также побудив своего супруга участвовать во фламандской авантюре в пользу своего свояка Вильгельма Клитона. Алиенора Аквитанская во время своего замужества с Людовиком VII играла значительную роль, на что жаловался святой Бернар. Мы видим, как третья жена короля, Адель Шампанская, просящая помощи у английского короля против своего сына Филиппа-Августа, когда последний захотел избавиться от опеки над собой своих шампанских дядьев, и позднее смирившаяся, берет на себя регентство во время пребывания Филиппа-Августа в Палестине. Так что с начала династии королевы пользовались заметным влиянием на своих супругов и их политику. Но это несравнимо с ролью, которую собиралась играть Бланка Кастильская.
Её должно и в самом деле считать настоящим французским королем, потому что с 1226 г. и до самой смерти, и 1252 г., она управляла королевством, два раза как регентша, с 1226 по 1234 гг., во время малолетства Людовика Святого, и с 1248 по 1252 гг., во время первого крестового похода Людовика на Восток, и без официального титула, но с не меньшей эффективностью в период между этими двумя регентствами.
Эта суровая и героическая испанка держала в своих руках судьбу династии и королевства при особо сложных обстоятельствах, когда капетингский дом видел, как против нее восстала наиболее опасная коалиция крупных феодалов, против которых она сражалась. И это в момент, когда преданность суверену, столь обычная в прошлом, кажется, начинает исчезать, во всяком случае, у благородных мятежников, потому что — единственный подобный факт в истории династии — они попытались захватить особу молодого короля.
Бланка Кастильская не уклонилась от битвы, ставкой в которой был трон ее сына. Вдохновленная примером своего свекра, она сумела собрать силы, сражаясь с одними, подкупая других, опираясь на церковь и Святой престол, равно как и на городские слои, твердо ставшие на сторону короны.
Она сторонится английского короля, желающего воспользоваться ситуацией, дабы отвоевать свои патримониальные владения, захваченные Филиппом-Августом; она расстраивает коалицию баронов, приводя к покорности наиболее опасных из них — герцога Бретонского Пьера Моклерка, графа Тулузского Раймона VII. Более того, она воспользовалась этой коалицией, чтобы окончательно утвердить королевскую власть на юге королевства, и ловким браком своего сына Альфонса с наследницей графа Тулузского подготовила присоединение этого богатого наследства к королевскому домену.
Из этого кризиса, выпавшего на ее долю, капетингское королевство вышло более сильным. И, когда кризис миновал, Бланка не считала, что может позволить себе отдохнуть. С совершеннолетием сына она продолжает дело укрепления управления королевством, следуя также урокам своего свекра, пытавшегося в своих разговорах давать их внуку. Именно ей, видимо, следует приписать меры по подавлению опасного мятежа Транкавеля в Лангедоке, меры, приведшие к поражению коалиции, распавшейся после битвы при Сенте ее сын действовал только как исполняющее лицо.
И, когда этот сын отбыл в крестовый поход, именно Бланка Кастильская снова приняла, на сей раз официально, управление королевством, оставшимся без своего короля. Она поддерживает в нем порядок, мешает возобновлению враждебных действий со стороны Англии, успешно проводит политику, которая приведет к аннексии Лангедокского Юга, одновременно налаживая снабжение экспедиции своего сына людьми и деньгами; она принимает все необходимые меры, чтобы королевство, государь которого в плену, не пострадало от этого пленения.
Однако ее главная заслуга в глазах потомства заключалась в том, что она была не только матерью, но и воспитательницей Людовика Святого.
Последний является одновременно и самым популярным из наших королей, и сувереном, влияние которого сильнее всего сказалось на развитии французского королевства. Он затмил славу всех своих предшественников, равно как и преемников. После него не говорят больше о Капетингах, о Французском доме, о троне Франции; говорят о роде Людовика Святого, крови Людовика Святого, троне Людовика Святого.
Как же это произошло и каким был человек, оставивший такой неизгладимый след в истории великой страны?
Внешне в молодости это красивый рыцарь, храбрый и ловкий в обращении с оружием, тонкий и стройный, с ангельским лицом, озаряемым «глазами голубя»; в зрелом возрасте это аскет, измученный умерщвлением плоти, которому он предается, но всегда хранящий для тех, кто к нему приближается, незабываемый шарм. Простой в своих манерах, в одежде, жизнерадостный, но способный на жестокий гнев, добрый по существу, но той добротой, которая всегда заботится о справедливости, и в этой справедливости он черпает, когда надо, энергию, необходимую суверену. Покорный сын, возможно чересчур; из-за своей жены, честолюбивой Маргариты Прованской, он был достаточно мудр, чтобы понять величие выполненной его матерью работы и оставить ее управлять так долго, как она этого пожелает. Но из этого сыновнего подчинения не надо заключать ни того, что Людовик IX добровольно переложил на свою мать королевский труд, ни того, что он не желал заниматься им сам.
Совсем напротив, этот суверен, возможно, тот из французских королей, который наиболее сознавал обязанности своего королевского предназначения. Но это предназначение он понимал не как простую возможность возвышаться над людьми или делать их счастливыми, завоевывать королевства или извлекать для себя выгоду. Людовик Святой во всем руководствовался верой.
Эта вера глубока и тверда. Кажется, она не ведает сомнений. Она основывается не на теологических умозаключениях. Спокойная, окрашенная той радостью, которая свойственна лишь хранящим уверенность, вера Людовика Святого наполняет всю его жизнь. Рожденный в ином сословии, он, конечно же, давал бы обеты и облачился бы в монашеское одеяние. Мы знаем, что он об этом подумывал, но его удерживал долг его королевской службы. Он узрел в нем возможность служить вере. По его мнению, долг суверена не только составлять счастье народа в сем мире, но и вести его к спасению.
С другим человеком подобная идея могла бы привести к гибели королевства. Но Людовик Святой не зря слушал слова своего великого деда, Филиппа-Августа, которые он охотно приводил. Он не зря испытал влияние своей матери, благочестивой Бланки Кастильской. Та, которая обращалась к нему со словами, одновременно восхитительная и устрашающая Бланка Кастильская, предпочитавшая увидеть скорее своего сына мертвым, нежели выздоровевшим путем совершения смертного греха поучала, что грешат не только сами по себе, но и посредством других, что грехи подданных становятся грехами короля и что король не может быть безгрешен, ежели подданные живут во грехе.
Так что, дабы уберечь народ от греха, королю следует быть сильным и повинующимся. Вдохновляемый верой, король может и должен принимать решения единолично. Итак, абсолютный суверен один должен вести свой народ к спасению. Так и трудился Людовик IX, не сомневаясь в последствиях своих трудов и ориентируя французскую монархию на абсолютизм.
Это, возможно, то, чего и желал Филипп-Август. Филипп Красивый, верный последователь своего деда, будет работать в том же духе. Другие французские суверены последуют той же идее, чтобы приблизить день королевства божественного права, наиболее совершенным представителем которого станет Людовик XIV. Но мотивы, вдохновлявшие этих более или менее сознательных творцов абсолютизма, не те же самые, которыми руководствовался Людовик Святой. Они думают о самих себе или о королевстве. Людовик Святой же думал о душах своего королевства.
Всегда в окружении францисканцев или доминиканцев, Людовик Святой пришел к повиновению, дисциплине, идеям, вырабатывающимся тогда этими орденами, глубоко проникнутыми духом своих основателей, прямое эхо которых мог слышать святой король. Он также был очень жестким сувереном для тех, кто не повиновался, какими бы знатными они ни были. Известны его слова к брату — Карлу Анжуйскому, — бросившему в темницу рыцаря в соответствии со своим правом и вызванному с анжуйского суда на суд королевский: «Во Франции только один король; и не думайте, что если вы мой брат, то я буду щадить вас супротив справедливому правосудию». И нам известен также его ответ Жану Туротту, который в раздражении от ареста Ангеррана де Куси, виновного в том, что вопреки правосудию повесил трех браконьеров, заявил, что королю остается только перевешать всех баронов: «Как Вы сказали, Жан? Что я велю повесить моих баронов? Конечно, я не прикажу их вешать, но накажу, ежели они причинят зло». И это не было просто пустыми словами. Все они, знатные, клирики, горожане или крестьяне, отказывающиеся исполнять королевскую волю, почувствовали на себе руку короля.
И, однако же, люди, которых он жестоко наказывал, безжалостно подавляя их мятежи, не держали на него зла при его жизни и жалели, когда его не стало, как никогда ни одного из суверенов, не ожидая, когда церковь поместит его в свои алтари, чтобы чтить его память, а его время, время доброго короля Людовика, осталось на века в памяти жителей королевства в виде золотого века, который никогда не вернется.
Объяснить эту популярность доводами целиком материального порядка, этот период мира, начавшийся в 1245 г. и продлившийся до самой смерти короля в 1270 г., процветание, которое повлек в королевстве этот мир, выразившийся в золотой монете хорошей пробы, очевидно, недостаточно. В истории Франции были и другие мирные периоды, другие периоды процветания, нисколько не благоволившие к суверенам или режимам, их вызвавшим.
Если время Людовика Святого и осталось таким известным, то, возможно, потому, что французы поняли, что впервые ими управляют справедливо. В своих «Наставлениях», составленных для сына, тому, кому доведется стать Филиппом III, Людовик Святой излагает нам концепцию справедливости: «Дорогой сын, если случится, что ты станешь королем, берегись, чтобы у тебя были качества, приличествующие королю, то есть чтобы ты был справедливым и не нарушал бы никакого права, что бы ни произошло. Ежели случится ссора бедного с богатым, поддерживай бедного скорее, чем богатого, и, когда узнаешь здесь правду, твори правосудие. А если случится ссора против другого, поддержи иноземца перед твоим Советом, и не уподобься тому, кто принимает свою сторону, покуда не узнаешь правды, ибо твой Совет может заколебаться, ежели придется выступить против тебя, чего ты допустить не должен. Если ты поймешь, что поддерживаешь неправого, будь то в твое время или во времена твоих предков, тотчас же верни издержки, какими бы большими они ни были, в деньгах или другими знаками внимания. Если дело неясное, такое, где ты не можешь узнать правду, заключи такой мир по совету достойных мужей, чтобы твоя душа и души твоих предков были бы спокойны, старайся узнать, нельзя ли сделать еще что-либо во имя спасения твоей души и душ твоих предков».
И это не пустые слова, произнесенные Людовиком Святым. Для своего сына он резюмировал установленные для самого себя правила поведения в своем королевстве. Он должен стараться быть справедливым как по отношению к подданным, так и к соседям. Расследователи, разосланные им по всему королевству в январе 1247 г., получили задание «получить письменно и проверить жалобы, могущие возникнуть против нас или наших предков, и сведения, относящиеся к несправедливостям и злоупотреблениям, в которых бы оказались виновны наши бальи, прево, лесники, сержанты и их подчиненные с начала нашего правления». Ордоннансы, изданные королем своим бальи и сенешалям вследствие этих опросов в 1254 и 1256 гг., являются, как прекрасно сказал Ш. Пти-Дютайи, «моральным кодексом для чиновников и подданных».
Он запретил проституцию и азартные игры, наказывал ордоннансом 1268–1269 гг. богохульников, запретил судебные поединки в 1258 г., а также в этом же году ношение оружия.
Дабы правили справедливость и мир, он не ограничивал свои действия одним доменом, он составляет законодательство для всего королевства. Он не пытается опираться только на одну королевскую юрисдикцию, он присматривает за сеньориальным правосудием. К нему имеют доступ все — великие и малые, и всем он творит правосудие. Так он любил себя, одновременно заставляя любить свою особу, так он любил свое призвание и понимал его в масштабах всего королевства. В его время во Франции, действительно, был один король.
И также был лишь один король в Европе, король справедливый, арбитража которого искали. По всем границам королевства, в Дофине, Савойе, в Лионе, в Барруа, Лотарингии, Фландрии противники обращаются к нему, прося их рассудить, и принимают его решения. В 1264 г. в Амьене он разбирался в раздорах между английским королем и его восставшими баронами. И если он не вмешался в ссору Иннокентия IV и императора Фридриха II, то только потому, что мало уважал обоих противников, полагая, что с каждой стороны злоупотребления были равны, зная, что, сознавая свою неправоту, они не осмеливаются апеллировать к нему.
Верный наставлениям, даваемым своему сыну («дорогой сын, наставляю тебя, чтобы ты, насколько это зависит от тебя, остерегался воевать против христиан»), он заключает с соседями мирные договоры, которые подданные критикуют — Парижский трактат от 28 мая 1259 г. с английским королем, договор в Корбее от 11 мая 1258 г. с королем арагонским, по которым он оставляет земли и права, но которыми он также надеется «установить любовь» между своими потомками и потомками суверенов, с которыми он договаривается с таким великодушием и с помощью которых он также (ибо он никогда не упускает из виду интересы короны) получает признание прав, доселе оспариваемых.
Установив мир в королевстве и вокруг него, он становится одержим великой мечтой о крестовом походе, никогда не покидавшей его, и отправляется, чтобы принять смерть под стенами Туниса 25 августа 1270 г., снискав славу великого поборника справедливости и ореол мученика.
11 августа 1297 г. папа Бонифаций VIII торжественной буллой причислил Людовика IX к лику святых, почитаемых церковью; но жители королевства не дожидались решения церкви, чтобы уверовать в святость своего короля. Гийом де Сен-Патю рассказывает нам историю об одном чуде, приписываемом мощам Людовика Святого: даже до того, как последние достигли усыпальницы Сен-Дени, подле вяза у Бонней-сюр-Марн прикосновение к ним излечило больного ребенка. Этот же автор нам показывает в 1272 г. бедную горбатую старуху, передвигающуюся на костылях, которая заявила своим соседям, «что хочет отправиться на могилу Людовика Святого, где надеется излечиться».
Наследовать такому королю, очевидно, было нелегко, и репутация его сына Филиппа III Смелого несколько пострадала от этого блестящего соседства. По правде говоря, этот государь, не слишком умный, старался, но безуспешно, верно следовать по стопам своего отца. Все же надо отдать ему должное и не слишком упрекать сей посредственный ум. Он мог резко отрицательно отреагировать на отцовскую политику и подорвать дело Людовика Святого, Бланки Кастильской и Филиппа-Августа. И более умный достиг бы этого. Он же довольствовался тем, что удержал хороших слуг, оставленных ему отцом, собирая плоды мудрой политики своих родителей, а эти плоды включали огромное наследство его дяди Альфонса де Пуатье, т. е. почти целиком лангедокский Юг, присоединенный к домену в 1271 г. Также во время его правления был заключен брак, ведущий к расширению домена за счет графств Шампанского и Бри. В общем, этот столь хулимый монарх является одновременно тем, в правление которого королевский домен вырос более всего. И в целом в течение пятнадцати лет его правления поддерживался мир. Но мы не смогли бы приписать ему иной заслуги, кроме той, что он оставил служить старых советников Людовика Святого в течение некоторого времени. Его же личные действия в целом расцениваются как полностью негативные.
И это счастье, если судить по тому, что произошло, когда под воздействием своей второй жены, юной Марии Брабантской, он порвал с мудрой отцовской политикой, чтобы броситься в арагонскую авантюру, в которой участвовал также Карл Анжуйский, его дядя. Но судьба снова оказалась милостивой к династии. Огромная экспедиция в Каталонию, отяготившая финансы королевства, провалилась самым жалким образом. Король Филипп III умер во время отступления в Перпиньяне 5 октября 1285 г., не имея времени окончательно завершить начатое дело, дав, однако, печальный пример первой завоевательной войны, предпринятой французским королем за пределами королевства.
К счастью, он оставил после себя сына-наследника, для которого этот урок не прошел даром. Филипп Красивый — государь, мнения о котором различны, но все соглашаются с тем, чтобы признать наиважнейшими тридцать лет его правления. Высокого роста и красивый, как его отец и сыновья, наследующие ему, безукоризненного поведения, холодный, молчаливый, образованный, храбрый, благожелательный, одним он казался великим королем; другие, основываясь на утверждениях более или менее осведомленных хронистов, считают его вялым человеком, руководимым своими малопочтенными советниками. Длительное изучение его правления приводит нас к мысли, что это был великий король, поддерживающий советников, не подвергавший никого опале, впоследствии или понимая их, если они проявляли инициативу в его политике, или полагая, что они хорошо исполнили его приказы, когда инициатива исходила от него.
Как и Филипп-Август, а еще больше, как его дед Людовик Святой, почитаемый им, канонизации которого он добился от Святого престола, он хотел, чтобы во Франции «был только один король». Но Франция, в которой он хотел быть хозяином, — уже другая Франция, отличная от той, о которой думали его предшественники. Это королевство, ограниченное Альпами, Маасом и Шельдой. Получение наследия Альфонса де Пуатье его отцом Филиппом III, его собственная женитьба на Жанне Наваррской, графине Шампани и Бри, сделали из него мощную силу даже в пограничных областях. Но как достойный наследник Людовика Святого он не помышляет о завоеваниях. Как и Филипп-Август, он предпочитает использовать, порой хитро, выгоды, предоставляемые ему феодальным правом. Даже внутри своего королевства, принадлежащего ему, еще встречаются области, где его власть, теоретически высшая, более или менее заслоняется властью крупного феодального сеньора: герцогства Бретонское, Аквитанское, Бургундское, графство Фландрское. В Бретани и Бургундии он старается мирно внедрить право на апелляцию и ордоннансы, которые теперь издаются для всего королевства. Серией ловких мер, заинтересовав в них крупных баронов, ему удалось заставить все королевство участвовать в налагавших обязательства финансовых делах, для осуществления которых было уже недостаточно ресурсов самого домена, несмотря на его огромное расширение с 1271 по 1285 гг. Но в Аквитании он сталкивается с герцогом, английским королем; во Фландрии сопротивление городов, гигантских для того времени, с их проблемами социального порядка, последствий зарождения капиталистической индустрии, обращает в бегство его слуг и его самого, привыкших держать в руках деревенский и полудеревенский люд.
Это сопротивление приводит в отчаяние суверена, рассматривающего свое королевское призвание как нечто вроде религиозного служения. Сопротивление изначально кажется ему дьявольским или по крайней мере еретическим. Письма, в которых он обсуждает фламандские вопросы, касаются проблем веры. Этот миролюбивый государь не видит иного средства, как силу. Это войны против английского короля, герцога Аквитанского, и особенно эти гибельные фландрские кампании, возобновляющиеся почти ежегодно в последние годы правления. Методы, используемые его великими предками, оказались недостаточными. Нужно найти другое; и это трудно, когда сохраняешь твердую уверенность, что нельзя поступать лучше, чем подражать Филиппу-Августу или Людовику Святому.
И все это очень дорого стоит. Финансовая проблема выходит на передний план в королевских заботах. Беспрестанно требуются деньги. Чтобы их получить, изыскивают королевские права, но в утилитарном, меркантильном духе. Расследователи постоянно снуют по королевству, но речь уже не идет (хотя на это еще претендуют) о расследованиях в стиле Людовика Святого. Эти опросы имеют своей целью лишь изыскание новых ресурсов для короля.
В этой погоне за экю сталкиваются с церковью, глава которой, Бонифаций VIII, суверенный понтифик, также нуждается в деньгах для проведения своей итальянской политики и который (кроме того, сторонник григорианских положений о преобладании духовного над мирским) нисколько не помогает издержавшемуся светскому правительству. Непосредственно встает принципиальный вопрос, и в первый раз французское королевство и Святой престол сталкиваются на опасной территории взаимоотношений духовной и светской власти. Оба противника, равно убежденные в своем праве, рассматривают каждый действия своего соперника как святотатство. В этой борьбе король дает доказательства безупречной ловкости, используя против своего противника неясные обстоятельства, при которых произошло избрание Бонифация VIII. Сильный в своей неоспоримой легитимности, он переносит борьбу на личную почву. Не он формулирует принципы; это берут на себя памфлетисты, и ничто не доказывает, что они действовали по его приказам. Король не атакует папские институты. Он атакует или заставляет атаковать человека, взошедшего на трон Святого Петра после своего рода отставки, которую некоторые считают как канонически невозможную, своего предшественника. И, чтобы сражаться, король заимствует то же самое оружие — церковный собор, который он, христианский государь, рассматривает в качестве трибунала, дабы рассудить его разногласия с папой.
Его победа полная, подавляющая. Бонифаций, в мгновение оказавшийся узником королевских агентов в Ананьи, умирает месяц спустя, 11 октября 1303 г. Но этой победы недостаточно Филиппу Красивому. Теперь он стремится, чтобы ее одобрила сама церковь. Под угрозой процесса в память о своем сопернике он в конечном счете садит на папский престол второго преемника Бонифация VIII, аквитанца Климента V, который торжественной буллой от 27 апреля 1311 г. отменяет все акты Бонифация и его преемника Бенедикта IV, приказав подчиняться новым регистрам папской канцелярии. Король провозглашает его добрым и справедливым приверженцем в этом деле.
Так во Франции при упорстве и энергии королевского правительства светская власть вознеслась над властью духовной. Она даже подменила ее, когда поняла, что та бессильна. Во время осуждения тамплиеров мы видим, что королевские действия в плане веры, до той поры строго сдержанные, направляли действия церкви в этой области.
Мы полагаем, что главной действующей силой Филиппа IV как в светской, так и в религиозной политике была, как и у Людовика Святого, глубокая вера, вера в королевскую миссию, вера в династию, которую он представляет, а также вера в религиозный порядок, которую шокировало отсутствие духовности у папы Бонифация VIII и тамплиеров. Но это была не вера Людовика Святого, и если судить по ее проявлениям, то она представляется чем-то более жестким, окрашенным в оттенок гордыни. Известно, что король Филипп Красивый был большим любителем чтения «Утешения философией» Боэция. По его просьбе Жан де Мен, второй автор «Романа о Розе», выполнил для него французский перевод этого знаменитого произведения, и по желанию короля этот перевод сделан как можно ближе к латинскому тексту. Кажется, эта забота о точности перевода, предназначенного себе, указывает у Филиппа Красивого на исключительный интерес к произведению римского сенатора, преданного смерти Теодорихом. Ибо книга Боэция является выражением искушенного ума, довольно презрительно относящегося к материальным устремлениям человека, одновременно вдохновленного неким стоицизмом. Нашел ли в ней внук Людовика Святого эхо своих собственных мыслей? Думать так нисколько не запрещено.
Это поведение — ожидаемое от суверена, которому, конечно, достает трудностей, но который отважно и хладнокровно их преодолевает; от суверена, произведшего такое впечатление на епископа Памье своей привычкой «неподвижно и молчаливо смотреть на людей», что прелат сформулировал такую раздраженную оценку: «Это не человек и не животное, это статуя».
Этот холодный и молчаливый человек оставил глубокий след в истории монархии. Именно в его правление завершается складывание королевской администрации, ненасытной, мелочной, страстно преданной своему делу, более привязанной к короне, чем сам король, и повсюду проникающей, более или менее противостоящей тенденциям феодального права, которая охотно подводила под закон основы римского права, сохраняемого на Юге, недавно присоединенного к домену, с его теорией воли государя как высшего закона.
И, однако же, это управление, так часто порицаемое за свою жестокость, не подорвало чувства народных классов к королевству. Филиппа Красивого хвалили за доброту к современникам. Мы хорошо видим глубину этого монархического чувства при жизни короля, в правление которого не было почти никаких восстаний; мы наблюдаем его и после его смерти, в правление сыновей.
Людовик X, Филипп V, Карл IV, все три сына Филиппа Красивого поочередно наследуют ему в кратких правлениях восемнадцати месяцев, пяти и шести лет. Они появляются как государи исключительной физической красоты, но их моральный облик нам малоизвестен. Можно допустить, что они играют, но с большим умом, роль, аналогичную той, которую играл Филипп III, наследуя Людовику Святому. Они продолжили дело Филиппа Красивого, и можно думать, что их сыновние чувства способствовали определению выбора в решениях, требуемых от них обстоятельствами, ориентирующих их на окончательную победу монархии во Франции.
В последний год правления Филиппа Красивого, в 1314 г., возможно, под влиянием событий, театром которых была тогда Англия, мы видим, как во Франции в благородном сословии появляется очень отчетливая реакция против абсолютистских тенденций королевства. Корона, под давлением финансовых нужд, не осмеливаясь или будучи еще не в состоянии порвать с феодальной традицией согласия баронов на взимание субсидий на их землях, начинает созывать ассамблеи знати, клириков и горожан, имевших уже не тот характер, что Curia regis, королевская курия, понимаемая в более широком смысле и созываемая во все времена капетингской династией. Перед лицом нужд короля бароны пытаются и тут же добиваются актов о торжественном признании королевством их свобод. Надо полагать, между 1314 и 1325 гг. во Франции возникает парламент на манер английского.
Но сыновья Филиппа Красивого решили в пользу поддержки традиционной политики династии со времен Филиппа-Августа. Они воспользовались тем, что их королевство слишком обширно для того, чтобы вся знать могла легко собраться в одном месте, с целью собрать ее в двух разных местах. Они использовали партикуляризм этой знати, довольствующейся местными хартиями и не умевшей потребовать Великой хартии своих свобод. Они использовали нехватку в ней политического духа, наконец, монархическую лояльность народа. До настоящих Генеральных штатов Франции было ждать и ждать.
Движение реакции, ставшее в мгновение победоносным в короткое правление Людовика X, исчезло, не оставив глубоких следов. Как и хотели Филипп-Август, Людовик Святой и Филипп Красивый, во Франции был только один король. Монархия начинает ориентироваться на абсолютизм.
И в тот момент, когда династия празднует триумф своей традиционной политики, она исчезает. У этих трех принцев, замечательных своей красотой, для наследования остаются лишь дочери. Корона переходит к младшей ветви Капетингов. В апреле 1328 г. на трон восходит Филипп VI Валуа.
* * *
У суверенов, облик которых мы попытались набросать, были советники. Возможно ли для последних проделать то, что мы только что, впрочем, несовершенно, проделали для французских королей, которым они служили? Должны признаться, что нет. Слуги еще менее известны, чем их хозяева. Если исключить одного Сугерия, аббата Сен-Дени, который был советником и верно служил королям Людовику VI и Людовику VII, и одного или двух слуг Филиппа Красивого, другие королевские советники для нас лишь имена. Однако возможно ли, не вдаваясь в детали, от чего мы уклонимся, учитывая бедность нашей документации, составить некоторое представление, какими были эти советники, увидеть, эволюционировал ли тип королевского советника параллельно с типом суверена? Все-таки следует попытаться.
Прежде всего, надо отказаться от современных представлений о должности советника. Особы, окружающие короля, — не служащие или не только служащие, и Королевский совет как строго организованный институт появляются только в последние годы существования династии. Советники являются друзьями короля, его «приближенными», и естественно, эти советники не были совершенно одинаковыми во времена короля Филиппа I, крупного сеньора Иль-де-Франса, или короля Франции Людовика Святого, или Филиппа Красивого. Эти королевские друзья очень разные и по происхождению. Есть среди них священники, миряне, монахи; есть сеньоры невысокого происхождения, есть и крупные бароны; есть принцы из королевской семьи; наконец, начиная с Филиппа-Августа, есть королевские служащие разного рода. Восстановить их список невозможно, но даже если бы и могли это сделать, чтобы это нам дало? Ибо если часто нам малознаком сам суверен, то что говорить о второстепенных персонажах вокруг него. Удалось установить жизненный путь (curriculum vitae) лишь некоторых из этих лиц, — скупые записи, осведомляющие нас о занимаемых должностях или даруемых милостях, но ничего не говорящие ни об их личности, ни (что особенно важно) о влиянии, которое они могли оказывать на короля. Возьмем одного из наиболее известных, мэтра Гийома де Ногаре, с 1307 по 1313 гг. хранителя королевской печати, человека, приехавшего лично захватить папу Бонифация VIII в его дворце в Ананьи. Ему посвящена добросовестная монография, открывающая со всем тщанием детали выполняемых им функций, порученных ему дел. Поскольку он был законником, его обвиняли в крючкотворстве, т. к. в документах он выражает свое мнение и защищает дело короля во время конфликта последнего с папой; Гийом де Ногаре протестовал против того, чтобы руководствоваться единственно интересами веры, и вел себя так же, как и его хозяин, за что его обвиняли в изворотливости, а кроме того, в лицемерии. И эта оценка, поддержанная талантом Ренана, усиленная безукоризненным методом Ланглуа, стала правдой, принятой всеми историками. Однако открытие частного письма, написанного рукой Ногаре своему другу Этьену де Сюизи, открывает человека такой пламенной веры, что он умоляет Бога остановить его, даже ценой смерти, ежели дело, предпринятое им (он был тогда цо дороге в Ананьи), не согласуется с его волей.
На этом примере видно, каким надо быть осторожным. Что же говорить, когда речь пойдет об оценке влияния этих друзей короля на его решения? Вот Пьер де Ла Брос, один из редких «фаворитов», каких знает история Капетингов, камергер Людовика Святого, потом Филиппа III и в правление последнего наводящий на всех страх, «так как делал с королем, что хотел», о котором хроника Бодуэна Авеньского сообщает, что «он присутствовал на всех королевских советах, сколько хотел, и, когда бароны советовали королю, что хорошо, а сие не нравилось Пьеру, их совету не следовали». Ш.-В. Ланглуа, скрупулезно исследовавший карьеру этого фаворита, пришел к заключению, что «он не оставил политического следа», «что мы, наконец, видим в нем лишь вульгарного выскочку с тем невезением, которое он заслужил из-за своих амбиций», и что «его история в общем нам показывает лишь невероятную слепоту короля, допустившего слабость, наделяя состоянием Пьера и покинув его».
Глава, посвященная Ланглуа окружению Филиппа III, — шедевр с точки зрения тонкости и эрудиции имеет более чем специальное значение, ограниченное лишь временем, которым занимался этот историк. При ближайшем рассмотрении вещей она нам показывает, что королевские советники, очень многочисленные, были весьма отличны по своему влиянию. Конечно, они могли и должны были внушать ту или иную инициативу, но в конечном счете решение оставалось за королем. Они же были своего рода штабом, подготавливающим работу главы и неправомочным без него.
Так что нам представляется невозможным набросать портрет советника Капетингов и еще меньше — уточнить долю каждого из них или даже некоторых в трудах династии. Однако возможно указать на важный момент, где их действия, вероятно, играли роль, усиливая личные чувства суверенов.
Капетингские короли продемонстрировали по отношению к своим советникам замечательную верность. В той мере, в какой нам известна история их Совета, разногласия кажутся редкими. Этьен де Гарланд, архидьякон собора Парижской Богоматери, канцлер и сенешал Людовика VI, Пьер де Ла Брос, о котором мы только что говорили, и Ангерран де Мариньи, циничный нормандский советник Филиппа Красивого, являются единственными королевскими советниками, в отношении которых можно с уверенностью констатировать немилость, в которую они впали, да еще то, что последний был покинут не сувереном, которому он служил, а его сыном, королем Людовиком X, и не без угрызений совести.
Эти советники, так долго бывшие в милости, часто переживали своего хозяина. Со смертью хозяина им не прекращали благоволить. Преисполненные сыновнего почтения, Капетинги, восходя на трон, в общем, сохраняли подле себя отцовских советников. Впрочем, эту политику касаемо периода до Филиппа-Августа объясняет соправительство наследника при жизни отца. Квазинаследование функций некоторых крупных чиновников равным образом способствовало этому. Но начиная с Филиппа-Августа два последних довода не играют роли. Новым сувереном движет только уважение к памяти отцовских деяний. И мы видим, что Людовик VIII сохраняет всех советников Филиппа-Августа, а после него его вдова и сын удерживают на службе брата Герена и Рено де Руа, сформировавшихся в школе победителя при Бувине. Мы знаем, что до конца своего правления Филипп III позволял старым слугам Людовика Святого следовать политике отца. Многие советники Филиппа Красивого начинали во времена Филиппа III, а младшее поколение служащих короля в великом количестве перешло в совет его троих сыновей.
Этот постоянный состав королевских советников, конечно, способствовал на протяжении всей капетингской династии созданию чего-то вроде политического континуитета. Привлекаемые в течение двух столетий, прежде чем начать править самим, своими отцами к соправительству, окруженные советниками, уже работавшими с их непосредственным предшественником, порой с их отцом, капетингские короли в конечном счете трудились в том же духе и тем легче, чем сами потребности их положения указывали, какой дорогой следовать. Их политика не знала тех поворотов, которыми отмечена политика стольких династий и режимов. Равным образом этому способствовал умеренный и рассудительный характер решенных и реализованных ими предприятий.
Никаких Пишрошолей и никаких излишеств. Единственный совет в том смысле, который мы понимзем, был дан им адвокатом Пьером Дюбуа в его De Recaperatione Terrae Sanctae и Summaria, brevis et compendiosci doctrina felicis expeditionis et, abbreviationis guerrarum ac Htium regni Fraticiae и не нашел у них никакого отклика. Они никогда не пользовались услугами его автора.
Эта умеренность, возможно, частично идет от полноты, столь часто ограничиваемой, средств, бывших в их распоряжении. Может быть, она восходит также и к множеству разнообразных советников, окружавших его. Если среди них крупные сеньоры занимают место, принадлежащее им по праву, то удивительно, насколько многочисленны представители мелкой знати домена, то ли в лице советников, принадлежащих к духовенству, то ли в лице светских королевских служащих, призванных на совет, представителей городских слоев. Именно к мелкой домениальной знати принадлежат камергеры, в династиях которых они сменяют друг друга на службе у суверена в течение всего этого периода, люди короля в истинном значении этого слова, целиком преданные своему делу в силу должностных или семейных традиций. С них начинает существование нечто вроде династии во времена, когда королевство было всего лишь сеньорией с претензиями, ограниченными располагаемыми ею средствами. Засыпанные дарами королей, которым они служили, эти камергеры не те советники, что бросают королевство в авантюры. Позволительно ли думать, что некоторые из них перед лицом авантюр и кипучего пыла знати вели себя более славно, представляя категорию советников вроде нормандца Ангеррана де Мариньи, каким он предстает в своем знаменитом письме к Симону Пизанскому? Ибо вот как выражается Мариньи: «Сей великий жар меня не удивляет, брат Симон, видя пыл, только что испытанный нами, но я верю, что по прошествии половины августа, когда похолодает, пыл фламандцев поостынет, и в ведении войны они не будут столь горячи, как сейчас. По поводу того, что вы не осмелились сказать своим людям то, о чем мы говорили в Аррасе, найдя их в таком волнении и горячности, я вам скажу, брат Симон, что я тоже не сумел сказать об этом, поскольку наши сеньоры горячи и охвачены желанием воевать, и в состоянии, в коем я увидел их, с одной стороны, и фламандцев, с другой, разговоры с ними об этом не пойдут на пользу делу. Это вещи, которые нельзя долго терпеть, их следует прежде всего опустить на землю и охладить. Какой источник, брат Симон, надо было бы иметь, чтобы погасить сей жар, и того, кто захотел бы привести дело к доброму исходу другим путем, нежели тем, которым мы в него ввязались».
Наконец, поскольку Юг присоединился к домену, мы к концу XIII в. и в последние годы династии видим, как вокруг короля появляются те, кого называют легистами. Это советники, часто уроженцы Юга, внесшие свой вклад в изучение римского права, которое некоторые из них изучали в Монпелье или Орлеане. Часто они начинали со скромных должностей в королевской администрации, где их неутомимая активность позволила им выделиться. Когда они становятся значительными лицами, король их посвящает в рыцарство, а вместе с ним дает и дворянское звание. Возвышенные таким образом короной, они ревностно служат ей. Эта преданность толкает их и к трансформации суверена. Он больше не может быть для них ни феодальным королем, ни высшим сюзереном, но, скорее, сувереном, связанным обычаем, уважением к великим предкам, примеру которых он только и должен, что следовать. Они хотят сделать из него современного короля, абсолютного суверена, воля которого была бы законом.
Их действия воссоединяют здесь традицию капетингского дома, старающегося внушить, что «во Франции только один король», причем в том смысле, которым они наделяют значение термина «король» как того, кого римское право подразумевает под понятием «государь». Этому всемогущему государю нельзя быть неумеренным, чего всегда остерегалась династия Гуго Капета. Могла ли она сопротивляться подарку, подносимому им легистами? Филипп Красивый и его сыновья, преисполненные семейных и феодальных традиций, в целом предприняли попытку. И судьба, всегда милостивая к Капетингам, погасила династию в тот момент, когда она, возможно, отказалась от линии поведения, которую успешно проводила. Эти короли и их советники совместно работали над созданием границ, в которых начинает формироваться французская нация. Посмотрим же на плоды их трудов.
