Основа монархическая, территориальная, административная — над всем этим Капетинги поработали успешно, закладывая базис, необходимый для создания нации. В целом они этого достигли, не прибегая к силе. Но, чтобы их труды принесли плоды, следовало к этим основам привязать население, заставить его признать их. И если это произошло без чрезмерных трудностей, если действия короны не встретили серьезного сопротивления, то потому, что труды династии и ее агентов происходили неспешно, с восхитительным терпением, а особенно потому, что они или параллельно глубоким изменениям в обществе, к которым Капетинги не имели никакого отношения и которые постепенно высвобождали различные социальные группы от рамок, в которые их заключал феодальный мир, чтобы поместить их в новые рамки, приготовленные династией.
В тот момент, когда новая династия пришла к власти и в течение века, прошедшего от избрания Капетингов, феодальный режим во Франции находится в своем апогее. Королевство — не более чем мозаика фьефов, практически независимых или путем силы начинающих формироваться некоторыми великими авантюристами, ведущими происхождение от каролингских служащих и более или менее руководствующимися географическим положением. Кажется, Франция ориентируется на образование феодальных княжеств, а не на возрождение единого королевства в руках могущественного суверена. С точки зрения социальной, класс владельцев фьефов, благородный класс целиком преобладает, и мир клириков, богатых землями, полученными в дар, глубоко проникнут этой мирской феодальностью, мало отличаясь от благородного класса. Простое население, городское или сельское, впрочем, мало известное, не играет никакой политической роли, будучи сильно привязанным к земле, на которой и с которой они живут. Никакой индустрии, торговля почти полностью местная, экономика целиком сельскохозяйственная, жизнь, горизонты которой делаются все более и более узкими, заставляет людей оставаться на своем месте.
Однако Франция находилась накануне настоящего демографического подъема. Хотя мы мало осведомлены об этом вопросе, позволительно допустить, что население королевства претерпело в течение XI в. значительное увеличение. Причины этого возрастания остаются неясными, но оно представляется бесспорным и начинает создавать для благородного класса особенно трудную проблему — проблему устройства детей.
В эту эпоху и даже ранее знать не трудится. Знатный человек — прежде всего воин, живущий на своей сельской патримонии, и это во времена, когда война малосмертоносна, а методы эксплуатации почвы очень примитивны. Число свободных фьефов ограничено, а их доходы не способны значительно возрастать. Их владельцу едва хватает на жизнь. Дробление фьефов обрекает на нужду их владельца. Так что следовало найти возможности для обустройства молодых сыновей из благородного класса, которых отцовская земля не могла ни прокормить, ни улучшить их положение.
Мы видим, как в течение XI в. эта знать приходит в движение, отыскивая новые земли, и чем дальше мы движемся в глубь столетия, тем больше это движение возрастает. Норманны дают пример завоеванием Сицилии. Экспедиция Гийома Незаконнорожденного, приведшая в 1066 г. к завоеванию Англии, насчитывает в своих рядах не только нормандских авантюристов. Начиная с 1064 г. экспедиции в Испанию привлекают на Иберийский полуостров рыцарей из всех областей Франции, особенно рыцарей Юга по причине его соседства, и Бургундии под влиянием Клюни. Все это предвосхищает крестоносное движение на Восток.
В конце XI в., в течение всего XII в. и доброй части XIII в. крестовые походы в Святую землю увлекают за пределы королевства массу французской знати. Основное событие в истории нашей страны, воздействие которого трудно преувеличить и тем не менее очень малоизученное. Ибо если у нас есть превосходные работы по самой истории экспедиций и их политическим результатам для истории Франции, то не существует хорошей книги о том, что с точки зрения истории нашей страны, возможно, является, существенным — последствия крестовых походов для политической и социальной эволюции королевства.
Следовало бы установить, по мере возможности, число французов, отъехавших на Восток, число тех, кто там остался, число погибших в экспедициях. Полагали — несомненно, с некоторым преувеличением — потери в 600 000 человек во время первого крестового похода между Никеей и Иерусалимом. Надо было бы изучить также, исследуя точные случаи и не довольствуясь общими формулами, последствия этих мероприятий для состояния знати, определить, в каком ритме они трансформировали характер последней, делая из владельца-пользователя «земельного рантье». Наконец, надо было бы изучить влияние крестовых походов на феодальные фамилии, определить, в какой степени оружие сарацин и восточный климат вызвали их угасание. Была ли знать XI в. той же, что и в XIII в.? И если не была, как можно подумать, то каково было происхождение новой знати?
Историю генеалогии часто мало уважают, оставляя в неопытных руках. Работы по ней рассеяны, трудны для поиска и часто посредственны. Предпринимались плодотворные лингвистические, ономастические, экономические исследования, но никто, кажется, серьезно не задумался о широком исследовании людей, их семей, связей, изменений в их собственности. История французских родов, феодальная география Франции являются самой насущной необходимостью для нашего исторического знания. И следует опасаться, как бы их изучение не было отложено до того дня, когда выполнение этой работы станет невозможным.
Французская знать массово отправилась в крестовы поход. Это бесспорный факт. Она поехала туда за св счет. Она не была богата. Мы плохо знаем, как снабжали христианские войска, но вправе думать, что по прибытии в мусульманскую страну они существовали за счет жит лей. Но туда надо было еще добраться. Двигаясь только по суше, как поступила одна из колонн первой экспедиции и крестового похода Людовика VII, то ли используя итальянский или провансальский флот, как поступали в XII и ХIII вв., надо было кормиться в течение долгих месяцев, прежде чем прибыть на земли, где грабеж был дозволен. Следовало оплатить перевозку людей и лошадей, заменить умерших или доведенных до изнеможения лошадей, дополнить или обновить экипировку. Все это предполагало значительные расходы, а доходы средней части крестоносцев, даже увеличенные феодальной помощью, взимание которой со своих людей допускалось по этому случаю, не позволяли им уложиться.
Так что им приходилось занимать деньги или продавать земли. Эти продажи совершались не только в пользу горожан и прочих простолюдинов. Случалось, что государи, не отправлявшиеся в крестовый поход, покупали фьефы тех, кто хотел туда ехать. Нам известна продажа Эдом Арпеном Филиппу I города Буржа и его окрестностей. Но очевидно, что мелкие продажи были бесконечно более многочисленными.
Этот отток знати на Восток, конечно, способствовал, уменьшению внутреннего беспорядка, удаляя из королевства наиболее беспокойные элементы. Мы констатируем, что он сочетался с возникновением и организацией крупных феодальных княжеств, с военными операциями, предпринятыми Капетингами в своем домене. Именно на Восток закончил свою карьеру самый неугомонный сеньор домен Гуго де Пюизе.
Довольно долго указывали на экономические результат крестовых походов: открытие Средиземноморья для западной торговли и ее развитие, начавшееся в Италии и захватившее всю Западную Европу, обогащение городского населения, возрождение буржуазии и т. д. Но что, возможно, не всегда подчеркивали, так это то, что крестоносное движение растянулось на два столетия, и в течение этих двух столетий именно французская знать понесла самые большие издержки в этих экспедициях — в людях, деньгами и имуществом.
Естественно, этими экспедициями воспользовались те, кто прямо не принимал в них участия. Во главе последних и были Капетинги.
Только трое из них, Людовик VII, Филипп-Август и Людовик Святой лично участвовали в крестовом походе. Правда, пребывание второго на Востоке было довольно кратким. Но в общем, если они как добрые христиане, и желали сражаться с исламом, то им казалось, что обязанности их королевского сана не оставляют им на это времени. Тогда как знать королевства беднела и позволяла убивать себя на Востоке, Капетинги начали и продолжали работу по давлению на благородные фьефы, которая однажды сделает их такими могущественными. История этой экспансии, естественно, находится между двумя крайними датами экспедиций. В 1099 г. крестоносцы взяли Иерусалим. Первое же победоносное наступление будущего Людовика VI Толстого против феодалов домена датируется 1100 г. Последний крестовый поход заканчивается под стенами Туниса в 1270 г., а 22 августа 1271 г. по возвращении из этого похода Альфонс де Пуатье и его жена умирают в Савоне без наследников, что влечет присоединение к короне всего лангедокского Юга.
Но это была не единственная выгода, извлеченная Капетингами из крестового похода. Впоследствии он сплотил знать королевства для службы им. Ибо пребывание на Востоке части этой знати, развитие торговых отношений между Западом и Востоком влекли изменение образа жизни этого класса. Вместо грубого барона XI в. и зачастую похожей на него в этом жены появился достойный муж и дама, оба с более изысканными вкусами, развитым умом, потребностью в роскоши и даже светской жизни.
Конечно, не следует ни преувеличивать, ни обобщать, но несомненно, что благородный мир, для которого писал Кретьен де Труа, находивший удовольствие в рассказах о любовных похождениях Ланселота, уже не тот, кто слушал грубые и героические строки «Песни о Роланде».
Кроме того, обогащение класса бюргеров, его растущее богатство, вызывает у знати чувство зависти, желание не оказаться ниже их по виду и образу жизни; чувство, позднее эхо которого мы находим в сетованиях королевы Жанны Наваррской, жены Филиппа Красивого при виде богатых одеяний фландрских горожанок во время ее въезда в город. Знать, желая покрасоваться, разоряется, и постепенно эта игра, становящаяся все более трудной для доходов, остающихся неизменными, заканчивается закладыванием земель и еще большим уменьшением доходов.
Историю этого разорения еще предстоит написать, известен только результат. С середины XIII в. у большей части благородного сословия исчезает территориальная патримония, что еще больше сокращает наследственные разделы. Часто на жизнь ему остается лишь ценз или ренты, размер которых уменьшают колебания курса монеты вследствие возрастания денежного обращения и роста стоимости жизни.
Эта обедневшая знать старается обрести в своем происхождении отличие, превосходство, частично утраченное вследствие экономических трансформаций. Она больше не признает за своих тех, отец которых не был рыцарем. Она превращается в касту. Опасное нововведение, ибо закрывая доступ к аноблированию, она мешает своему обновлению. Впоследствии это часто приводило к физическому вырождению как результату брака между родственниками.
У этой обедневшей знати, частично привязанной земле, изолированной от прочих классов нации, остается только один ресурс — служба королю. С середины XIII все больше и больше французская знать обретает на королевской службе средства для жизни, порой даже обогащается, осуществляя делегированную ей власть, которой вследствие материального положения и трансформации других общественных классов она сама больше не обладает.
Со знатью, перешедшей на их службу, Капетинги обращаются бережно. Важно то, что они не дают ей почувствовать свою победу. Французский король видит себя королем дворян, первым среди равных. Существующая феодальная концепция государства при том, что она включает вмешательство в семейную жизнь вассала, способствует развитию чувства, что вся знать королевства, спаянная столькими связями, является одной большой семьей, прирожденным главой и покровителем которой является король. Кажется, еще не изобрели барьеры, отгораживающие суверена от знати или его народа. Благородные имеют свободный доступ к королю. В королевском отеле этикет не играет большой роли, и суверен никогда не упускает случая приобщить к жизни и управлению королевством представителей знати. Также никогда Капетинги не становятся противниками или врагами благородных. Напротив, они принимают меры, покровительствующие их сословию. Парламент, согласуясь с общими чувствами, трудится над тем, чтобы запретить кому-нибудь, кроме короля, посвящать в рыцарство простолюдина. Также, посредством мер, принятых, чтобы сделать более затруднительным приобретение благородных фьефов неблагородными, при отсутствии твердого решения по деликатному вопросу аноблирования путем приобретения благородной земли, королевская власть стремится сохранить благородные привилегии только за потомками тех, кто ими уже обладает.
Наконец, делая из своего дворца центр светской жизни, Капетинги притягивают к себе знать. Начало придворной жизни известно мало. Следует ли ее отнести к правлению Филиппа-Августа или надо полагать, что она началась с прибытием юной Марии Брабантской ко двору Филиппа III Смелого, решить трудно. Можно только сказать, что, начиная с этого последнего правления, отмечают существование вокруг королевской четы кружка сеньоров и дам, ведущих жизнь, в которой удовольствия занимают большое место. Событие, на первый взгляд кажущееся не слишком интересным, но которому мы бы придали определенное значение. Оно в самом деле делает из королевского двора постоянный центр развлечений для знати, оно завершает процесс, в соответствии с которым феодалы, рожденные в отдалении от королевской власти, приближались, группируясь подле суверена, к удовольствиям жизни, поглощаясь торжествующей королевской властью.
* * *
При дворе последних Капетингов знать встречает кое-кого из представителей крупной парижской буржуазии, ставшей по некоторым признакам столь похожей на нее, как можно судить по любопытной поэме Пьера Жантьена «Состязание парижских дам». Ибо буржуазия также сплачивается вокруг короля.
Успехи этого класса также частично являются следствием крестоносного движения. Экспедиции, заново открывшие западному мореплаванию средиземноморские пути, определили возрождение крупной торговли и европейской экономики. Относительный мир как результат оттока на Восток наиболее беспокойных элементов знати позволил горожанам, коими являются буржуа, более свободно трудиться и торговать внутри королевства. Они создают состояния нового типа, существенным элементом которых больше не является земля, возможно, не такие устойчивые, но более легкие для манипулирования и способные быстро возрастать.
Как только им начинает улыбаться судьба, городские купцы и ремесленники, не желают дальше терпеть зависимость, в которую они поставлены феодальной организацией. Слишком слабые, чтобы действовать поодиночке, они обретают в союзе «conjuratio», (объединение скрепленное общей клятвой), средство, позволяющее им объединяться, как тогда говорили, в «коммуны», включаясь в свою очередь в иерархию феодальных сеньоров и становясь единством, способным потребовать силой, а чаще всего приобрести с помощью денег статус и уважение своих прав и обязанностей.
Возникновение коммун, развитие городских коммунальных общин было выгодно для монархии. Впрочем, отношение Капетингов к этим новым силам было не таким, какое им приписывает легендарная традиция. Их часто представляли милостиво настроенными по отношению к коммунальному движению, а некоторые историки называли Людовика VI отцом коммун. Теперь мы знаем, что все было не так. Капетинги, смотря по обстоятельствам, поддерживали и сражались с коммунами. Здесь они действовали, как и в других случаях, без точного плана, без ясных видов на будущее, позволяя себе руководствоваться сиюминутными или местными интересами короны. В целом, будучи направленными против власти, державшей землю, знати, а еще и церкви, коммуны создавали в доменах последних настоящие сеньории, часто богатые и могущественные и зачастую пребывающие в конфликте с крупным светским или церковным феодалом, согласившимся на их создание, что ослабляло его власть, уменьшая таким образом возможность сопротивления королевским действиям.
Кроме того, образование коммун предоставило королю новый случай воспользоваться своими правами сюзеренитета и суверенитета, подводя его по просьбе старых или только что созданных коммун к освобождению их от соблюдения хартии, полученной от сеньора. Операция вдвойне плодотворная, поскольку утверждение влекло уплату денежной суммы, всегда необходимой для нуждающегося суверена, а еще потому, что это утверждение, возможно, узаконивало вмешательство короля, становящегося в силу этого покровителем коммуны и гарантом предоставленных им прав.
Наконец, во времена, когда королевская власть обладала лишь посредственными силами, коммуны представляли ценную военную помощь. Ибо в коммуне существует городская милиция, возможно, невысоких достоинств, но легенда повествует о роли, которую сыграли коммунальные сержанты при Бувине, хотя и за исключительно хорошо удерживаемыми укреплениями. В 1188 г. защита Манта коммунальной милицией спасла Париж. Также всегда отмечали, что основанные или утвержденные Филиппом-Августом коммуны сосредоточивались в пограничных областях домена; Вексене, Пикардии, Суассонне, Лаонне.
И Капетинги, кажется, поняли, что в глазах коммун или городов, лишенных привилегий, они олицетворяли силу. И если они и не увеличивают число коммунальных хартий в своем патримониальном домене, то напротив, уважают и утверждают коммуны, находящиеся на постепенно присоединяемых ими территориях. И это уважение коммунальных институтов снискало им некоторую признательность со стороны горожан, вплоть до зарождения идеи, что король по определению является покровителем и сеньором всех городов королевства.
Хотя французские коммуны никогда не представляли силу, сопоставимую с итальянскими или фламандскими коммунами, их развитие под относительно реальной защитой короны могло привести к опасным результатам для трудов по унификации королевства, более или менее бессознательно выполняемой Капетингами. В целом оно вело к созданию новых сеньорий, которые, будучи коллективными, не переставали быть сеньориями. Следовало опасаться, как бы они не объединились в лиги, во главе которых стала бы одна из них. Коммуна изначально не содержала ничего антифеодального, более того, она внедрялась в политическую систему феодализма, возможно, даже и усиливая ее. Это было очевидно. Однако во Франции, где города никогда не достигли значительных размеров, этого не произошло. Кроме того, королевская власть, набрав силу в XIII в., начала трудиться над подрывом коммунальных институтов. Но в коммунах развился местный, партикуляристский дух. Бюргеры, члены коммуны, привязанные к ней и к городу, которому они помогали управлять, обязанные в силу самого своего положения горожан владеть там домом и пребывать в нем какое-то время, могли воспроизводить, возможно, на более низком уровне, менталитет, сопоставимый с менталитетом мелких владельцев замков XI в., по крайней мере, в том, что касается королевства в целом. Возможно, и не осознавая эту опасность, Капетинги тем не менее успешно трудились над ослаблением муниципального духа и изоляции жителей своих городов.
Не имея возможности установить процентное соотношение между двумя элементами, мы знаем, что коммуна включала не всех жителей. Известно, что в коммунах существовали группы, часто враждебные по отношению и к буржуазии и к коммунам. Первые богаты или принадлежат к семьям, известным своим богатством, в которых передаются по наследству муниципальные должности. Ибо в коммуне нет никакой демократии. Это коллективная сеньория, эксплуатируемая малым числом семей. Естественно, жители, не участвующие в этой эксплуатации и не составляющие часть буржуазной олигархии, обвиняют последнюю, часто не без оснований, в сохранении для себя всех выгод, в сосредоточении в своих руках всех должностей, в растрате коммунальных финансов. Еще мы видим, как в XIII в. партии сражаются друг с другом, и известно замечание Бомануара, заявлявшего, что наблюдал, как «много споров было в добрых городах, одних против других, то есть между бедными и богатыми или самими богатыми между собой».
Чтобы восстановить порядок, королю, власть которого возросла, приходилось вмешиваться, и чаще всего он делает это в пользу городской олигархии, поддерживая ее против противников. Но это вмешательство, спровоцированное или нет, передает города и буржуазию в руки короля. Как отказать в финансовой помощи суверену, в котором нуждались для поддержки в пользовании муниципальными должностями? И Капетинги воспользовались ситуацией. Последние суверены династии упразднили помощь и налог с городской буржуазии и потребовали для королевской администрации управления их финансами, а порой и всеми муниципальными делами.
В конце XIII в. коммунальная жизнь на грани исчезновения. Буржуазия уже не рассчитывает удовлетворять свои аппетиты к власти посредством муниципальных должностей, ограниченных или упраздненных. Королевская служба представляется более прибыльной и почетной. Буржуазия отдаляется от города, чтобы примкнуть к королю, тем более что она начинает утрачивать свой местный, партикуляристский характер, когда она еще представляла собой группу бюргеров того или иного города, становясь буржуазией короля.
Первоначально бюргер был городским жителем, пользующийся в этом городе относительной свободой, но остававшийся зависимым от сеньора этого города. Но однажды его поведение становится поведением чужака. У него не было больше покровителей, и его безопасность зависела от доброй воли, причем оплачиваемой, сеньора, на землях которого располагался город. Трудности безопасности передвижения не мешали бюргерам XII в. путешествовать, но делали эти путешествия более сложными и дорогостоящими. Кроме того, они еще больше привязывали буржуазию к своему городу и сеньору.
Но в течение XIII в. и, вероятно, ранее текстов, дающих нам сведения об этом, мы видим, как буржуа не из королевского домена приезжают, чтобы стать бюргерами короля в королевском городе или превотстве. Это признание их королевскими горожанами и запись, которую оно влекло, вовсе не обязывало буржуазию жить в королевском городе или предместье, к которому она приписана. В конечном счете, куда бы она ни отправлялась, она находилась под покровительством короля, всегда готового, как мы видели, заставить уважать права их хозяина, касаемо людей и вещей.
Отныне король, их покровитель, становится для этих буржуа более главным, чем город. Кроме того, они стали первым элементом феодального общества, разорвавшим чисто местные связи. Ибо с расширением королевского домена, с приумножением «новоприбывших», приумножением, которое доказывает частота ордонансов, пытающихся их ограничить, число королевских горожан существенно возрастает, и под конец движение привлекает к королю весь класс буржуазии.
Прибывающей к ним буржуазии Капетинги оказывают хороший прием. Будучи прежде всего королем знати, французский король также является и королем буржуазии и своих добрых городов. Он охотно дает им советы, допускает к своей особе, открывает широкий доступ к публичным должностям. Скоро даже мы увидим, что их посвящают в благородное сословие вместе с рыцарским достоинством. И возможно, именно в этом классе, развитию которого способствует и покровительствует король, зарождается и растет чувство монархической верности, предвестник патриотизма.
Отмечалось, что в ходе движения 1314–1315 гг., знать, слишком поздно заметившая опасность, которую представляло для нее развитие королевской власти, попыталась ограничить ее, требуя от суверена торжественного признания своих привилегий. Не расположенные поддерживать это движение, становящееся опасным для короны, как это случилось в Англии, буржуа королевства остались верными королю и безразличными, если не враждебно настроенными к этой реакции знати, успехи которой привели бы к возврату худших прошедших времен. Мы не видим, за исключением, возможно, Бургундии, чтобы города участвовали в феодальных коалициях, возникавших тогда, и королевские чиновники могли даже дать понять мятежной знати, что в случае необходимости корона может найти союзников против нее среди третьего сословия. Поведение буржуазии при этих обстоятельствах показывает, что если она и не потеряла местных интересов, то начала понимать, что эти интересы связаны с интересами королевства.
Не одна буржуазия стала на сторону короля, так же поступил и народ. Мелкие ремесленники, крестьяне постепенно освобождались от зависимости по земле. Коммунальное движение не ограничивалось одними городскими агломерациями. Существовали многочисленные сельские коммуны. Но даже вне коммун, получивших хартии о привилегиях, как Лоррис или Бомон, положение виллана улучшилось, а его прикрепление к земле ослабело. Поскольку освобождение представляло источник выгоды, король и сеньоры освобождают многих сервов. Изменилась система эксплуатации земель. Постепенное установление арендной платы и испольщины при прямой эксплуатации благородным собственником предоставляло крестьянину больше свободы. Труды полицейского характера, предпринятые королевской властью в домене, относительный порядок, долгий период внутреннего мира во Франции XIII в. позволили крестьянам трудиться и откладывать деньги. Доказательство этого — в суммах, уплачиваемых королю сервами за выкуп предоставляемой свободы в ходе кампаний по освобождению, которые проводит королевская власть в конце XIII в. и начале XIV в.
Капетингская королевская власть извлекла некоторую выгоду из общего улучшения положения народных слоев. Более оборотистые крестьяне, общее благосостояние которых способствовало развитию ремесел, естественно, желали порядка и мира, порождавших это процветание. Заслугу в них они не без оснований приписывали королевским действиям и были признательны королевской власти. В своей слабости они охотно видели в суверене защитника с приемлемым для них правосудием, хозяина, агенты которого, конечно, были не без недостатков, но все же казались лучше, чем агенты их местного сеньора или самих сеньоров; короля, могущество которого положило конец местной тирании, столь долго ими терпимой.
Понятно, что эти крестьяне и ремесленники не были бы способны серьезно помешать распространению королевской власти по всему королевству. Всякие политические действия им были запрещены. Но они не оставались безразличными к ее успехам, и их симпатии к королевской власти ослабляли, невзирая на всяческое сопротивление, знать. Кроме того, королевские агенты, находящиеся в гуще народа, готового благосклонно принять новую власть, могли отправлять свои функции легче, чем если бы они действовали среди враждебно расположенного населения.
* * *
Выше мы уже останавливались на крепких узах, изначально связывающих капетингскую династию с духовенством. Экономические и социальные преобразования XI и XII вв. нисколько не ослабили этот союз.
Подъем буржуазии, становление этого класса, его эмансипация часто происходили за счет церкви, и если бюргеры разделяли общую набожность своих современников от Гуго Капета до Карла IV Красивого, то нельзя сказать, что их чувства по отношению к священникам были особо дружескими. Возможно, источник этой враждебности крылся в существовании многочисленных клириков, бывших таковыми лишь по тонзуре, занимавшихся то ли торговлей, то ли прочими промыслами, пользуясь привилегиями своего духовного состояния. Чувства знати к церкви были не более благосклонны. Состояние клириков оставалось значительным, а его происхождение по большей части связывалось с щедротами благородного класса по отношению к Богу и его святым. Ибо теперь, обеднев, знать сожалеет о своей былой щедрости и охотно заполучила бы назад имущество, некогда предоставленное ради целей, которых, надо сказать, не всегда удавалось достичь. Земли церкви смешивались с землями знати, и это постоянное соседство порождало многочисленные конфликты, которые церковное правосудие в стремлении их прекратить пресекало в пользу духовенства. В целом горожане и знать враждебны церкви, и эта враждебность создает пропасть между церковниками и прочими социальными группами. Эта пропасть еще больше углубляется различием ритмов внутренней эволюции этих групп и церкви, структура которой оставалась относительно неизменной.
Впрочем, в последнюю вводились и новые элементы. Один из них был создан нищенствующими орденами, главными из которых во Франции были ордена святого Франциска и святого Доминика. Эти монахи нового типа больше не привязаны к тому или иному аббатству, подобно бенедиктинцам Клюни или преобразованным клюнийским конгрегациям. Они проповедуют в провинции своего ордена, но проповеди не привязывают их к определенной местности. Единственная связь, известная им, это связь с самим орденом.
Кажется, эти бродячие монахи без территориальной привязки, международный характер которых был ярко выражен, а зависимость от Святого престола являлась абсолютной, могли бы представлять во французской церкви элемент сопротивления действиям королевской власти. Тем не менее, этого не случилось. Францисканцы и доминиканцы стали любимцами французских королей, осыпаемые, особенно с правления Людовика Святого, королевскими дарами — дарами, заметим мимоходом, если и включающими порой земли, то в основном состоящими из рент или цензов. Так что покровительствуемые и обогащаемые Капетингами, францисканцы и доминиканцы охотно служили династии. Они остались верными королю в конфликте между Филиппом Красивым и папой Бонифацием VIII. И это были не только последователи святого Франциска, «духовные» тенденции которых могли бы объяснить их поведение по отношению к понтифику, энергично вмешивающемуся во внутренние распри ордена, но также и доминиканцы, к которым подобные доводы не относились. У нас сохранилось письмо от 22 июля 1303 г., в котором французские братья-доминиканцы приглашают братьев своей провинции присоединиться к собору, созываемому по просьбе короля.
Эти нищенствующие ордена также служили королевской власти, умножая царившее во французской церкви разделение. Недовольство, вызванное у мирян вопросом веры новоприбывших, вопросом, в котором Святой престол принял сторону нищенствующих орденов, злоба, испытываемая к этим орденам старыми церковными и монастырскими учреждениями, наблюдавшими, как оборачивается на пользу якобитам и францисканцам щедрость верующих, повлекла отход от короля черного и белого духовенства, досадующих на покровительство нищенствующим орденам Святого престола.
Наконец, в действиях международных орденов заметно, хотя это развилось позднее, вследствие политики римской курии в области раздачи бенефициев, как начинается использование французской церкви иноземными клириками, особенно итальянцами. Эксплуатация, которую, впрочем, общественный ропот сильно преувеличивал, никогда не приближалась к тому, что мы видим тогда в других странах, например, в Англии, но сыграла не менее значительную роль в развитии умонастроений французских священников по отношению к Риму, сильно окрашенным национализмом, откуда к концу XIV в. зародится то, что называют галликанством.
Ибо параллельно с прогрессом капетингской монархии во Франции, мы наблюдаем в церкви движение, нацеленное на замену древней христианской республики папской монархией абсолютистского характера. Уже в зародыше григорианской реформы, еще ограниченной областью интеллектуальных спекуляций, это движение утверждает практическую власть начиная с понтификата Иннокентия III, современника Филиппа-Августа.
Оно стремилось к унификации западной церкви, к сосредоточению неоспоримой центральной власти в руках главы церкви, папы римского, предоставляя ему инициативу в области духовного и свободное распоряжение церковным имуществом. Чтобы прийти к подобному результату, следовало подавить или изменить массу привычек и местных традиций, которым отдавали предпочтение в силу их древности. Особенно в церкви надо было уничтожить все то, что перешло к ней из социальной среды, в которой она выросла. Труд, аналогичный тому, чем занималась во Франции корона, но гораздо более деликатный. Ибо его выполнение сталкивалось с бесконечно более многочисленным и сопротивляющимся партикуляризмом. Кроме того, он ставил Святой престол в оппозицию с внутренней политикой, по крайней мере, во Франции.
Папство вышло победителем в борьбе за свободы церквей против злоупотреблений светской власти. Оно защитило свободу епископских и аббатских выборов. Оно одолело светский патронат. Оно поддержало привилегии клириков в области правосудия и финансов. И теперь оно вмешивалось, чтобы уменьшить, а порой и подавить эту свободу выборов. Папство предоставило светскому патронату свободное распоряжение к собственной выгоде церковными бенефициями. Оно привлекало к римскому суду наиболее выгодные дела. Оно уничтожило тяжелые финансовые обязанности, ложившиеся на имущество церквей и духовенство. Наконец, его легаты приезжали, чтобы довести до сведения папские приказы, исправить то, что расценивалось как злоупотребления, порицать и хвалить.
Все эти меры уже вызывали некоторое недовольство французских священников, когда их инициатива принадлежала главе, избранной ими, но избранной не из их числа. Ибо это эпоха, когда папство итальянизируется. На тридцать четыре понтифика, наследующих друг другу на престоле святого Петра с начала XII в. и до избрания Валуа, приходится шесть французов в современном смысле этого слова, один англичанин, один португалец и двадцать шесть итальянцев. Эти понтифики живут в Риме или в церковной римской патримонии, и папская курия, естественно, состоит по большей части из итальянцев. А ведь именно в этой курии улаживаются вопросы, касающиеся предоставления вакантных бенефициев. И эти вопросы не регулируются без уплаты более или менее значительных денежных сумм.
Эго проитальянское папство, обслуживаемое итальянскими агентами, впоследствии создало свой светский итальянский домен, проводило очень активную итальянскую политику, часто дополняемую распрями, которым была не чужда и итальянская семья папы. Эта политика с войнами, которые она влекла, с заключаемыми союзами, стоит дорого, и вынуждает папу взимать с «иностранных» церквей денежные средства, которые церкви предоставляют скрепя сердце и по поводу которых они высказывают протесты, а поэтому к пущей неловкости приходится прибегать к услугам итальянских банкиров папской курии.
Этот образ действий постепенно рождает у французского духовенства чувства, по правде, не враждебности, но равнодушия и недовольства Святым престолом, обвиняемом не без преувеличений в разрушении французской церкви в пользу итальянцев курии и личной политики итальянских понтификов. Считая, что ее эксплуатирует ее глава, испытывая на себе зависть других слоев населения, порой сражаясь с некоторыми из них, часто находясь под угрозой, французская церковь ищет покровительства короля. Она видит в нем поборника своих свобод против злоупотреблений Рима, как и, возможно, с большим основанием, поддержку против своих противников внутри королевства. И король на первый взгляд делает то, о чем его просит французская церковь. Порой он выражает энергичный протест Святому престолу по поводу злоупотреблений папских агентов и церковных сборщиков. Он приумножает торжественные хартии, признающие и утверждающие свободы и привилегии церквей королевства. Он выказывает себя щедрым по отношению к клирикам, включает их в свой совет, подавая им пример настоящей набожности. И французская церковь верит своему королю.
Так, используя различные обстоятельства, подталкивающие к нему, с намерениями, зовись он Филипп-Август, Людовик Святой или Филипп Красивый, стать сувереном, которому все должны повиноваться, французский король смог принять вид отца и главы своей знати, защитника самых униженных подданных, поборником свобод церкви, и этого повиновения, которого было трудно потребовать, он добился. Различные классы общества без серьезного сопротивления заняли заранее приготовленное им место.