Собрать воедино территории, подготовить политические и административные кадры, заставить население королевства принять их — все это было необходимо для создания Франции, и в то же время недостаточно. Чтобы созданное терпеливыми усилиями трех веков оказалось прочным, следовало совершить слияние собранных таким образом элементов, вдохнуть душу в это огромное тело.

Думали ли об этом Капетинги? Позволительно в этом усомниться. Эти суверены, как мы уже говорили и настаиваем на этом, работали над будущим бессознательно. Люди действия, они жили настоящим, слишком наполненным трудностями, чтобы оставалось время, даже если бы они и пожелали, думать о другом. Идея нации в том смысле, который вкладывают в нее наши современные умы, казалось, была им, как и их современникам, чуждой. Но, несомненно, они могли работать над ее созиданием, сделав ее рано или поздно реальностью.

Нация состоит, прежде всего, из людей, говорящих на одном языке. И, когда мы говорим о едином языке, мы вовсе не имеем в виду различные наречия, произошедшие от одного и того же дальнего лингвистического корня, но о языке, в котором могут еще существовать разные диалекты, по своей природе не мешающие различным национальным группам без труда понимать друг друга. Конечно, это не относилось к Франции в эпоху избрания Валуа.

В самом деле, существовало большое различие в наречиях Севера и Юга, языка ойль и языка ок, к которым следует прибавить кельтский диалект Бретани и германский диалект Фландрии. Если к ним добавить язык клириков, латынь, то можно сказать, что в момент угасания капетингской династии в королевстве Франция говорили на пяти различных языках.

И, однако, один из этих языков — язык, на котором говорили в старом королевском домене, парижской области, начинает опережать другие, становясь литературным. Это и язык, на котором самовыражается королевская власть, язык, используемый для ведения дел в Парламенте, язык, часто используемый в общественном управлении, впрочем, конкурирующий с латынью и языком ок.

Если употребление французского языка публичной властью обязано капетингским властям, то Капетинги лишь косвенно и с запозданием ответственны за выбор этого языка как литературного средства. Известно, что потомки Гуго Капета вплоть и включая Людовика IX, кажется, не имели, за исключением Роберта Благочестивого, великой склонности к духовным вещам. Нас удивляет при чтении произведений, дошедших до нас, слабая роль, которую играет французский король в литературе XII и XIII в», Однако, возможно, не следовало бы делать слишком радикальных заключений из этого молчания литературных произведений о французской королевской власти. Столько исчезнувших произведений могли содержать обратные сведения! Тем не менее, при современном состоянии нашей документации кажется, что крупные феодальные дворы — Шампань, Фландрия, Бургундия — сыграли в развитии французской литературы в эту эпоху более значительную роль, чем двор короля Франции.

Ситуация меняется с восшествием на трон Филиппа III и браком этого суверена с юной Марией Брабантской. Именно в правление этого сына Людовика Святого, для которого его наставник, доминиканец Лаврентий Орлеанский составил на французском языке, хотя и был по рождению флорентийцем, «Сумму короля», столь же значительную, сколь и непонятную, французский двор начинает ориентироваться на литературное меценатство, а суверены и их окружение обнаруживает вкус к духовным вещам. И скоро, как предвосхищение прекрасных картезианок XVII столетия, придворные дамы Филиппа Красивого делают успехи, как по крайней мере нас уверяет майоркский посланец Рамон Лулл, познавая доктрины этого оригинального и глубокого доминиканца.

Король начинает занимать в литературной области приличествующее ему место, такое, какое он занимает в политическом устройстве. Но династия вот-вот исчезнет. Валуа унаследуют эту традицию и разовьют ее. И если под влиянием королевской власти язык ойль окончательно станет языком французской литературы, то приписывать Капетингам инициативу в этом успехе мы не можем. Они лишь ускорили уже набравшее силу движение.

Тем не менее, надо иметь в виду, хотя бы при современном состоянии исследований, какое влияние на успех языка ойль мог иметь тот факт, что он был языком королевского двора. Следовало бы лучше знать, насколько часты были посещения этого двора в XII и XIII вв. Кажется, трудно допустить, чтобы этот двор внезапно родился к концу XIII в., и что язык, на котором говорили в окружении Филиппа-Августа, Бланки Кастильской и Людовика Святого не был уже тем, который вменял знати и горожанам королевства хороший тон.

Однако если трудно с точностью определить роль, сыгранную Капетингами в вопросе национального языка, то кажется, что эти суверены вопреки своему длительному безразличию к тому, что касается мысли, способствовали безотчетно, но несомненно, окончательной унификации мира мысли в своем королевстве.

Основание университета в средние века — не обязательно основание его королем. Чаще всего оно является результатом папской инициативы: образование было прерогативой церкви. Однако, и это очевидно, инициатива такого рода не могла дать весомых результатов без одобрения светской власти. Бонифаций VIII смог в 1295 г. создать апостольским посланием studium generate (общее I место обучения) в Памье; но этот университет всегда существовал только в его булле. Известно, с какими трудностями создавался Тулузский университет, родившийся вопреки воле графа Раймона VII. Мы видим, как в 1312 г. Филипп Красивый подавляет университет, созданный в Орлеане в 1306 г. папой Климентом V.

В этих условиях можно отметить, что университетский вопрос во Франции при первой капетингской династии не является исключительно делом церкви, корона также произносит свое слово. Ибо, если мы констатируем наличие неких мест обучения (studia), в целом специализирующихся на изучении гражданского права, то мы обнаруживаем во французском королевстве только два studia generalis, два полностью сформированных университета: Тулузский, созданный в 1229 г. и Парижский. Древность последнего института, его авторитет, особенно в XIII в., объясняются, правда, до некоторой степени, трудностями, с которыми сталкивались новые учебные учреждения, почти заранее уничтожаемые парижским конкурентом. Если Анжер и Орлеан и знавали хорошие дни, то исключительно потому, что в них обучали гражданскому праву, что не допускалось королевской властью в Париже.

С другой стороны, отметим, что Парижский университет в XIII в. не всегда жил в добрых отношениях с короной. Регентство Бланки Кастильской в особенности является лишь долгой борьбой между королевской властью и парижской stadium. Но конфликты никогда не доходили того, чтобы сделать невозможным примирение обеих сторон. И, если в основе конфликта было какое-то насилие совершенное королевскими агентами против преподавателей или студентов, король, вопреки своему обыкновению, не колебался в жестком наказании первых. Кстати, при Филиппе-Августе и Филиппе Красивом парижский прево, лицо значительное, был сурово наказан сувереном из-за университетских инцидентов.

Такое поведение капетингской королевской властью отношению к Парижскому университету, поведение в целом благожелательное, очевидно, объясняется соображениями материального порядка, простым желанием оставить существовать в столице ценный источник выгод для парижской торговли. Но также можно думать, что французский король, поддерживая хорошие отношения с университетом, понимал, какой интерес может представлять для него поддержка последнего, возможно, и укреплял эту поддержку. Во всяком случае, интересно констатировать, что этот университет, детище церкви и ее главы, добровольно повернулся к светской власти.

Взамен Капетинги в XIII в. не учреждали или не позволяли создавать новые университеты, способные впоследствии ослабить парижское превосходство, и никоим образом не поощряли уже созданные университеты, ни во время, предшествующее присоединению к домену города, в котором они находились, как это было с Тулузой, ни на территориях, зависящих от короны, как Анжер или Орлеан.

Так что мы можем считать, что суверены первой династии хотели иметь в своем королевстве только один университет, одну stadium generate, парижскую. Каковы бы ни были их соображения в действиях подобного рода, их решение не осталось без важных последствий, потому что оно стремилось сделать из города, в котором находился король, по преимуществу королевский город, интеллектуальную столицу королевства.

Несомненно, не следует преувеличивать роль, сыгранную первыми средневековыми университетами, по крайней мере, до XIV в., и проецировать на прошлое современную точку зрения на этот сюжет. Но не менее верно и то, как мы убеждены, что даже если число проходящих через обучение в университетах и было ничтожно по отношению к численности населения королевства, то существование в нем единственного привилегированного университета способствовало духовному или интеллектуальному единению французов. Оно избежало помех, даже опасности, при том, что территории были недавно объединены, со стороны локальных центров. Лояльность Парижского университета не находила противовеса в провинциях. Все это сыграет свою роль, особенно в XIV в., но эти действия станут возможны именно потому, что интеллектуальная супрематия Парижа прочно установится в предшествующие столетия, и потому что авторитет университета будет расти, пускай даже в тени французской королевской власти.

Поскольку многочисленные королевские чиновники вышли из его рядов, Парижский университет становится для Капетингов чем-то вроде дополнения этого великого сословия к государству, им организуемому. Также мы видим, что к концу династии с ним советуются при серьезных обстоятельствах. Он высказывает свое мнение о законности отречения от тиары папы Целестина V. Он принимает сторону короля Филиппа Красивого в конфликте этого суверена с Бонифацием VIII. В 1317 г. с ним советуются по вопросу о наследовании французской короны. И всякий раз, когда взывают к его мнению, университет высказывается в желательном для королевской власти смысле. Обе стороны достигают взаимоуважения. Университет, поскольку консультации с ним доказывают высокое уважение, питаемое к нему могущественнейшим королем Франции. Король, потому что он таким образом демонстрирует наличие подле него советника, особенно в области, где духовное соприкасается с политическим, источник глубочайшего знания, целиком преданный ему.

Авторитет Парижского университета, его лояльность по отношению к короне и милость последней к нему играют важную роль в интеллектуальном единении различных элементов французского населения. Они наделяют Париж ролью интеллектуальной столицы, притягивая к этому городу внимание тех французов, которых привлекают духовные вещи. Они подготовили ту интеллектуальную централизацию, которую можно оценивать по-разному, но влияние которой на развитие французского единства нельзя отрицать.

И это тем более что у Франции нет религиозной столицы. Примас Галльский находится не в Париже, а в Сансе, и его статус далек от всеобщего признания, даже порой успешно оспаривается различными местными авторитетами. Отсутствие единства для церкви королевства влечет отсутствие религиозной столицы, хотя до некоторой степени компенсируется главенством Парижского университета. Именно на факультетах теологии и канонической» права обучаются будущие многочисленные французские-епископы и архиепископы XIII–XIV вв., именно университет руководит религиозной мыслью королевства. Но эти единство церкви и Франции, создаваемое в духовном плане Парижским университетом, естественно, испытало влияние духа этого последнего института. Его преданность покровительствующей и почитающей его королевской власти вознаграждается тем, что церковь формирует в нем своих руководителей. Этот роялистский универсализм, подготавливая кадры и дух галликанской церкви, стремится к противопоставлению себя «католическому» влиянию Святого престола.

Невозможно сказать, сознавали ли суверены, преследовавшие эту университетскую политику, что они готовили, предвидели ли они результаты своих действий. Но что можно сказать точно, так это то, что их действия, каковы бы ни были мотивы, коими они руководствовались, имели свои результаты.

Если трудно определить воздействие первой калетингской династии на язык и литературу, если можно прийти к несколько обманчивому результату в том, что касается мысли, то это уже иная область, для которой этот вопрос можно поставить, однако без удовлетворительного ответа. Однако это не повод, чтобы не спрашивать себя, как могла воздействовать капетингская королевская власть на становление собственно французского искусства.

В XII в. мы видим, как в королевском домене возникает форма искусства, которому дали название готического. Пускай в своем формировании в домене это искусство испытало чужое влияние — бургундское, нормандское, — что установлено. Но не менее справедливо и то, что именно в Иль-де-Франсе поднимутся первые законченные примеры нового архитектурного стиля.

Ибо довольно стремительно возникают повсюду церкви, построенные в этом стиле. Перед ним исчезают местные школы архитектуры в полном расцвете, и мы чаще всего не можем обнаружить переход от принятого в предшествующее время стиля к новому. Церкви, строительство которых начиналось в одном стиле, заканчиваются в другом, именно в стиле королевского домена.

Это принятие стиля Иль-де-Франса, если оно порой и совпадает, как на лангедокском Юге, с установлением капетингского владычества в этом регионе, очень часто не сопровождается этим господством, так что тесно связать оба феномена нельзя. И еще нам известно, что капетингские суверены отнюдь не вмешивались в сооружение церквей, за исключением их дворцовых часовен в Париже или Сен-Жермен-ан-Ле; что это движение, покрывшее королевство религиозными сооружениями в новом стиле, является результатом массы местных спонтанных или необходимых инициатив; что в нем невозможно обнаружить какие-нибудь следы руководства или организации.

Чтобы объяснить успехи этой новой формы искусства, предлагались различные доводы, которыми, конечно, не следует пренебрегать, в частности, преимуществом решений технических проблем новой манеры строительства, с которыми сталкивались тогда архитекторы, возводя монументы одновременно и просторные, и хорошо освещенные изнутри. Но новое искусство, если его центром и началом считать архитектуру, является, однако, совершенно иным, чем простой манерой строить. Оно — все, что обнаруживается в различных проявлениях поиска пластической красоты. Открытие крестовой стрельчатой арки не объясняется одним новым искусством, этого недостаточно, чтобы понять причину его успеха.

Здесь наличествует также вопрос моды. Ибо мода во все времена заставляет вмешиваться человеческий элемент, для которого разумное начало не обязательно играет первую роль. И если повсюду приняли стиль королевского домена, ставший образцом в моде, то не только потому что он прельщал реальной красотой. В истории искусства были периоды, когда торжествовал дурной вкус. Кажется достаточно естественным думать, что престиж королевской власти смог посодействовать предпочтению найденных и применяемых в королевском домене форм, как и в великом королевском городе Париже. Можно предположить, что клирики, прошедшие через великий университет королевства, однажды наделенные бенефициями или достоинством, пожелали строить «по примеру» Парижа. Мы плохо знаем творцов этой эпохи, но случай архитектора Виллара до Оннекура доказывает, что некоторые из них были достаточно образованны. В эту эпоху могли существовать, как это происходит в наши дни, отношения между студентами и подмастерьями, отношения, могущие привести позднее к привлечению ремесленника на службу студентом, ставшим уважаемым лицом. Бюргеры желали следовать моде сеньоров. Сеньоры же следовали моде королевского домена.

Быть может, таким образом пытались сделать королевский двор главенствующим. Ремесленники, имена которых нам чаще всего незнакомы, быть может, путем опроса тех, кто их подрядил, возможно, старались выяснить мотивы, приведшие к принятию нового стиля. Быть может, таким образом желали продемонстрировать свою верность, польстить королевским чиновникам, понравиться прелату, почитаемому за свою преданность короне? Все это возможно, по крайней мере, в некоторых случаях, и все это стоит изучать.

Остаются факты. Одновременно с собиранием капетингским сувереном под своей властью различных сеньорий королевства, французский язык, язык патримониального домена династии, начинают принимать и говорить на нем во всем этом королевстве, он становится преобладающим способом литературного выражения. Форма нового искусства распространяется по всем областям королевства, на севере, как и на юге, на западе, как и на востоке, чтобы в конечном счете захватить всю Европу, и эта форма искусства также создавалась с помощью многочисленных заимствований у ремесленников королевского домена. Наконец, университет захватывает и сохраняет в идеях клириков королевства бесспорное влияние, приводя к второстепенной роли или мелкой специализации другие подобные учреждения, уже созданные, или создание которых увидит XIV в., и этот университет находится рядом с королем, в политической столице королевства, в королевском городе Париже.

Так в области идей и их выражения происходит их «централизация» вокруг короля, аналогичная той, которая протекает в области политической. Нельзя отрицать, что, собирая земли королевства, Капетинги начали встречным образом, сознательно или нет, объединение умов.

Они начали и объединение людей.

В конце XIII в., при двух обстоятельствах, касающихся религиозных вопросов, Филипп IV Красивый собрал вокруг себя общественное мнение всего королевства, а не только жителей домена.

В 1303 г., в момент, когда конфликт, противопоставлявший французского короля Святому престолу, находился в критической фазе, Филипп решил воззвать ко всеобщей церкви, заседавшей на соборе, по поводу папы, законность и ортодоксальность которого он оспаривал. Этот призыв к собору он решил сделать от имени королевства, а не только от своего собственного. Так что потребовалось посоветоваться с этим королевством. Подумав об ассамблее делегатов от различных слоев населения, решили предпринять широкую кампанию, чтобы получить согласие французов на просьбу к ним их короля. В каждом городе, в каждой деревне созванное население собралось в церкви, в монастыре, на кладбище, на главной площади, заслушало посланцев короля, изложивших им ситуацию, и единодушно, или почти, высказалось в пользу королевских положений, впрочем, из разных соображений: некоторые видели в этом соборе средство, позволяющее папе оправдаться.

Некоторые историки рассматривали эту кампанию по сбору согласий на королевскую просьбу как лишь малопочетную комедию, отказываясь допустить, что опрашиваемые таким образом французы обладали необходимой свободой, чтобы выразиться искренне. Были и такие группы населения, не принявшие королевские положения. Но следует учитывать, что в первый раз вопрос, интересующий все королевство, был вверен французам, всем французам, невзирая ни на классы, ни на пол, потому что опросы некоторых сельских или городских коммун упоминают имена участвующих в собрании жителей женщин. Впервые представился случай дать почувствовать этим французам, что все они принадлежат к одному целому, дать им понять, что существует королевство. Франция.

И такой же случай представился в 1308 г. Тогда, чтобы обратиться с новым призывом по поводу религиозного ордена, но на этот раз призыв был адресован папе Клименту V, дабы просить его положить конец «ереси» тамплиеров, королевская власть созвала в Туре делегатов из всех частей королевства — знать, священников, горожан, дав последним такое определение, каковое сельские общины, не будучи представленными, не имели. И на этот раз французы, вопрошаемые своим королем, высказались, как ему было угодно.

Эти две консультации — 1303, как и 1308 гг. — позволяют нам констатировать, что по некоторым вопросам уже существует единство взглядов между различными слоями населения королевства. Равно правдоподобно, что названные опросы, давая возможность проявиться этим взглядам, способствовали возникновению такого единства.

Последнее заключается, прежде всего, в чувстве верности по отношению к суверену, почитание французской короны и династии, ее носящей. Здесь значительной оказалась роль Людовика Святого, давшего представление об идеальном типе суверена, добродетель которого распространялась и на функцию, выполняемую им и теми, кто был после него. И дипломатия его внука, получившего от Святого престола освящение церковью добродетелей святого короля, закончила то, что сами эти добродетели сделали для французской королевской власти.

Но французский король — это еще не Франция, или, скорее, если он и представлял ее, то французы, видя его и почитая, не отдавали себе точного отчета в том, что он представлял. Их монархическая верность толкала их на путь национального чувства; это еще не было тем, что называют в благородном смысле слова патриотизмом. Оно только подготавливало его пришествие.

Чтобы родилась идея родины, французам надо было пройти через длительный кризис, в течение которого монархическая лояльность узнала с уверенностью, что значит быть преданным королевской персоне. Тогда, в том временном затмении короля и увидят королевство, Францию, родину. В этот и именно в этот день и родится французская нация.

Надо было ждать великого кризиса XV в.; но первая капетингская династия расчистила путь, поставила прочные вехи. Она собрала земли, придала принципу монархии жесткость и новый блеск, окружила французскую корону сиянием святости, создала административную основу, поддерживающую в течение столетий единство земель и людей, начала приучать население королевства чувствовать, думать, выражаться в том же духе. Она подготовила рождение Франции. Будущее с его испытаниями стало осуществлением набросанного в общих чертах труда суверенов, направлявших с 987 по 1328 гг. первые шаги нашей страны.