Права, извлекаемые из сюзеренитета французского короля, не могли бы полностью осуществляться и принести свои плоды, если бы этот высший сюзерен не был одновременно сувереном, то есть наивысшей властью по отношению ко всем другим, существующим в этом мире. Ибо политическая и социальная структура Западной Европы могла в некоторых случаях поставить короля Франции в вассальную зависимость от собственных вассалов; позволяла рассматривать его в светском плане как зависящего от императора Священной Римской империи; в духовном же плане со всеми вытекающими отсюда мирскими последствиями — от власти Бога, представленного его викарием, папой римским.

Трудно утверждать, полностью ли сознавали Капетинги эту тройную опасность, но, несомненно, они пытались избавиться от нее, и в тот момент, когда исчезает династия, им это удалось.

Французский король является сеньором, теоретически самым могущественным сеньором своего королевства, но по фьефам, которыми он владеет, он подчинен феодальному обычаю. Ибо на протяжении трех столетий, в течение которых правила первая капетингская династия, ничто не отличает фьеф, который держит король, от фьефа другого сеньора. Распад каролингской империи, дары, сделанные при Меровингах и их преемниках, повлекли исчезновение или узурпацию почти всех старых доменов императорской патримонии, древнего фиска. Собственно говоря, земель, принадлежащих королю как королю, почти не осталось.

Так что король обладает большей частью своих земель как сеньор. Он может их держать как аллодист или рассматривая себя в качестве такового, и тогда он не держит их ни от кого. Это случай патримониальных доменов династии, теми, которыми обладал ее основатель. Но присоединения, совершавшиеся на протяжении столетий, находились в ином положении, особенно те, весьма многочисленные, которые были представлены маленькими фьефами, ибо для больших фьефов, вассалы которых прямо зависят от короля, вопрос, естественно, не стоит. В приобретенных им фьефах король держит землю так же, как и сеньор, которого он сменил. И если этот сеньор держал землю от другого сеньора, которому он был обязан оммажем и феодальной службой, то и король в свою очередь будет должен этому сюзерену оммажем и службой. Итак, ничего не противодействовало тому, чтобы король путем приобретения фьефа становился вассалом одного из своих собственных подвассалов.

Эта парадоксальная ситуация не могла бы существовать, когда король обретет всю полноту своих прав, и очень скоро Капетинги стали претендовать на то, чтобы не приносить оммаж.

В самом деле, в 1124 г. аббат Сен-Дени Сугерий сообщает нам интересные сведения. Он рассказывает нам, что король Людовик VI, отправляясь в аббатство Сен-Дени взять знамя святого, на которое он имел право по графству Вексен, находящемуся в его держании как фьеф от монастыря, торжественно объявил, что, будучи вассалом церкви по этому графству, он принес бы оммаж, «если бы не был королем» «si rex non esset». Впрочем, эта история несколько неясна, и королевское заявление малопонятно на тот момент, когда оно сделано. Более того, в хартии, упоминающей это взятие знамени, нет слов об оммаже. Однако рассказ Сугерия выражает состояние дел, которое казалось бесспорным. И впрямь мы никогда не увидим, чтобы король вел себя как вассал Сен-Дени.

Для 1184 г. у нас есть более точные свидетельства. Филипп-Август, получив графство Амьенское, стал по этому графству вассалом епископа Амьенского. Итак, он должен был последнему оммажем и службой. Но как он сам заявляет, амьенская церковь «решила и согласилась оставить за нами указанный фьеф без принесения оммажа, ибо мы не должны и не можем никому приносить оммаж». И, чтобы компенсировать убыток, причиненный амьенской церкви, король оставил ей право пристанища, которым он обладал, с оговоркой, что «если когда-либо названная земля попадет в руки того, кто мог бы принести оммаж амьенской церкви, оммаж по поводу указанного фьефа будет приноситься заново» и право пристанища будет возвращено королю. В 1192 г. аналогичное соглашение было заключено между епископом Теруанским после приобретения Эсдена Филиппом-Августом.

В 1223 г., когда Людовик VIII вступил в обладание огромными доменами, конфискованными у альбигойских еретиков, епископ Нарбоннский актом, датированным октябрем месяцем, получил постоянную ренту в 400 турских ливров как компенсацию за оммаж и службу, которые ему должен был король за некоторые домены, перешедшие в его руки, поскольку он «не мог никому приносить оммаж», «et ipse nemini homagium facere teneatur».

На Сретенье 1270 г. Парламент издал постановление, принятое к исполнению в апреле месяце. Он не заявлял, что король не может приносить оммаж епископу Кутанса за графство Мортен, но признавал, что, несмотря на все просьбы этого прелата к суверену, последний отказался принести оммаж. Он даже решил, с согласия епископа, что бальи Котантена будут приносить оммаж ему всякий раз, когда он окажется в их бальяже. Легкое отступление от позиций, занимаемых короной до сих пор; но мы уже в конце правления Людовика Святого.

Наконец, 20 февраля 1285 г. принц Филипп, сын Филиппа III Смелого, законный наследник короны, женившись на Жанне Наваррской, графине Шампани и Бри, должен был принести со стороны жены оммаж епископу Лангрскому за некоторые шампанские фьефы. Он исполнил эту церемонию, но в документе, удостоверяющем это предоставление оммажа, он велел объявить: «при том условии, что, если мы унаследуем Французское королевство, оммаж будет аннулирован и не будет считаться; однако оговариваем, что мы будем вынуждены дать названному епископу или его преемнику на лангрском престоле вассала, который в состоянии держать фьеф и приносить оммаж епископу или же заключить с ним полюбовное соглашение».

В свете изложенных здесь фактов можно было бы предположить, что такая позиция, занятая королевской властью в плане оммажа, относится только к церкви, и думать, что со светским сеньором все обстояло бы иначе.

В самом деле, мы видим, что Филипп Красивый в своем великом ордоннансе от марта 1303 г. о переустройстве королевства, не возобновляя заявление о невозможности для короля приносить оммаж, фиксирует правило, которому надо следовать в случае приобретения фьефа по отношению к сеньору, которому должно принести оммаж. Король решает, что, если ему придется отобрать путем конфискации фьеф у какого-либо сеньора, он должен будет «или же поместить фьеф вне своих владений, передав его какому-нибудь человеку, способному нести службу, или же дать сеньору фьефа достаточную и разумную компенсацию». Здесь нет никаких различий между светскими и духовными сеньорами; речь идет об общих вещах. Тем не менее, все исчезает перед текстом постановления Парламента от 22 октября 1314 г., вводящего в действие ордоннанс 1303 г., в котором заявлено, что французские короли не должны приносить оммаж своим подданным.

Так в этом важном пункте французскому королю удалось уклониться от общего закона. Он мог, как все сеньоры, иметь вассалов, но не признавал сюзерена среди сеньоров своего королевства.

Значит ли это, что он сам становился вне королевства? Однако в средневековой Европе существовало лицо, теоретическую власть которого в области мирского должны были признавать все, — император. Но эта идея набрала свою силу лишь в XIII в. с возрождением римского права и работами юристов школы в Болонье.

В тот момент, когда Капетинги восходят на трон Франции, концепция, вырабатываемая в Священной Римской империи, несколько отлична. Об империи Карла Великого думают больше, чем о Священной Римской империи; восстановление империи Оттоном I — это каролингское восстановление. Но потомство Карла Великого сохранилось во Франции, а не в Германии. Адсон, знаменитый аббат Монтьеранде в своем Libellus de Antichristo, посвященном королеве Герберге, жене Людовика IV Заморского (936–954), писал: «Королевство римлян большей частью уничтожено, но поскольку существуют короли Франции, которые должны держать римскую империю, достоинство римской империи целиком не погибло. Оно живет в них».

Это, возможно, объясняет то, что потомки Оттона I с неудовольствием видели в новой французской династии прямых потомков Карла Великого. Но если в императорском окружении на момент избрания Капетингов некоторые, вроде Герберта, с 998 г. известного под именем папы Сильвестра II, и пытались поставить новую династию и ее королевство в вассальную зависимость от императора, то это намерение не удалось.

Капетинги всегда выказывали желание жить в мире со Священной Римской империей. Их к этому вынуждали и внутренние трудности в королевстве. Но никогда они не допускали того, чтобы очутиться в положении вассала императора. И со своей стороны, императоры никогда не считали Капетингов вассалами и нижестоящими. Как совершенно справедливо заметил немецкий историк, французский король был единственным сувереном в Европе, с которым германский король договаривался на равных.

У нас сохранился детальный рассказ о встрече в августе 1023 г. императора Генриха II и Роберта Благочестивого. Оба государя встретились 6 числа этого месяца на берегах Мааса, причем император расположился в Ивуа, на правом берегу реки, а король французский в Музоне, на левом берегу. Оба были окружены многочисленной свитой. Собралась большая толпа зрителей. Какой из двух суверенов сделает первый шаг навстречу другому? Дожидались четыре дня. Потом император, припомнив мудрый завет «Чем выше ты, тем больше должен во всем уничижаться», решился пересечь реку в сопровождении нескольких сеньоров и нанести французскому королю первый визит, который был ему возвращен на следующий день. Это было поведением не вассала, что подтвердит случай в 1043 г. в той же деревне Ивуа при встрече с императором Генрихом, ибо свидание закончилось бурно и французский король обвинил императора в том, что он был избран незаконно германскими суверенами.

Впрочем, скоро ссора со Святым престолом поглотила все внимание германских императоров. Французский король нисколько в нее не вмешивался, кроме того что принимал под различными предлогами высшего понтифика, когда его противник делал невозможным для него пребывание в Риме и в Италии. Император, правда, много раз требовал, чтобы Филипп I стал на его сторону, но императорские требования никогда не принимали форму выговора сюзерена вассалу, и Филипп ограничился тем, что ничего на них не отвечал. И действительно, именно при этом государе началось сближение французской королевской власти и Святого престола, достигшее своего апогея при Людовике VII. Это сближение даже повлекло некоторое охлаждение франко-германских отношений. Мы видим, как при Людовике VI в 1124 г. император Генрих V тщетно пытается напасть на Шампань: собираемые нм войска не соединились.

Английский писатель Вальтер Man в своем «De nugis curialium» сообщает по поводу последнего события текст письма, посланного императором Генрихом французскому королю, и развязный ответ, данный Людовиком VI последнему. Письмо и ответ кажутся более чем сомнительной аутентичности. Этот краткий рассказ ничего не приоткрывает, кроме того, возможно, что в глазах писателя король французский никоим образом не признавал себя вассалом императора.

Но с избранием Фридриха I Барбароссы положение меняется. С этим сувереном утверждаются претензии Гогенштауфенов на наследие Августа, Константина и Теодориха. Эта эпоха, когда Барбаросса пишет византийскому императору, что Франция, Испания, Англия, Дания и другие пограничные с империей страны постоянно посылают к германскому двору посольства, выражающие уважение своих монархов и укрепляющее их повиновение, и, дабы гарантировать его, дают клятвы и залоги; кстати, правда, что касается французского короля, то это было, скорее, желанием императора, чем действительностью. Император величает себя Августом, Императором римлян, заявляет, что держит в своих руках управление Римом и миром, потому что ему надлежит присматривать за судьбами христианского государства, мы должны заботиться о Священной Империи и божественном государстве. По его мнению, римская империя возносит его над всеми королевствами и княжествами, подобно тому, как солнце возносится над всем. Заявление столь же напыщенное, как и неопределенное. Не более того. На сейме в Сен-Жан-де-Лоне Фридрих и его канцлер Рейнхольд фон Дассель пренебрежительно говорили об этих царьках, reguli, маленьких королях провинций империи, осмеливающихся вмешиваться в дела Римской церкви. Намек на французского короля Людовика VII, принявшего сторону папы Александра III против императорского кандидата, был очевиден. Никто в этом не сомневался. Сатирическая поэма того времени приписывает императору даже намерение послать посольство французскому королю, чтобы утвердить императорскую супрематию, напомнить ему, что он должен подчиниться римскому праву и пригласить на службу этой империи.

Это поведение Фридриха Барбароссы воскрешается у его непосредственного преемника императора Генриха VI, и затем у Оттона Брауншвейгского, гвельфа, отправившегося по стопам гибеллинов. Его претензии на универсализм, на сюзеренитет империи над всеми королевствами находили поддержку среди болонских легистов, его пламенных защитников, счастливых видеть воскрешение Римской империи, право которой было предметом их изучения. Но эти претензии, естественно, вызвали негативную реакцию государей, поставленных таким образом, без учета их мнения, в императорскую зависимость. Французский король при помощи папы в этих обстоятельствах отказывался от императорского вассалитета.

Прежде всего Капетинг начал привязывать себя к семье Карла Великого. Людовик VII женился на Адели Шампанской, принцессе каролингского рода; его сын Филипп, Каролинг, по словам Гийома Бретонца, последовал его примеру. Филипп не имел никакого намерения склоняться перед претензиями императора. Папа Иннокентий III мог ему сказать, что император мечтает получить от него оммаж, но эта мечта так никогда и не исполнилась. Императорское прозвище Август, данное Филиппу его биографом Ритором и сохраненное за ним историей, ясно характеризует его отношение к императорской мечте о супрематни. За ним следовало и общественное мнение, вслед за жонглерами видевшая в Карле Великом французского короля.

Но король Франции не ограничился привязкой к семье великого основателя Западной империи и отсутствием действий как вассала империи. Он старается урегулировать вопрос в плане теоретическом, следит за тем, чтобы избежать всякой видимости, императорских действий в своем королевстве. В этом ему поможет Святой престол.

В 1202 г. декреталия «К почитаемому» (Рег venerabilem), изданная папой Иннокентием III по поводу просьбы о узаконении детей Гийома VIII де Монпелье, объявила, что король Франции не признает в светском плане никого вышестоящего, «Поскольку король вообще не признает никого вышестоящего в светских отношениях» («Сит гех superiorem in temporatitatibus minime recognascat»).

В 1219 г. папа Гонорий III по просьбе Филиппа-Августа запретил обучение римскому праву в Парижском университете — мера предосторожности против императорских претензий, который мог сослаться на употребление этого права средиземноморским населением французского королевства, дабы отстаивать свое право на королевство как часть новой римской империи.

Король Франции, со своей стороны, трудился в том же духе, В 1254 г. Людовик Святой в своем непосредственном домене, где теперь фигурируют сенешалъства Бокерское и Нимское, разрешает населению этих сенешальств сохранять обычай римского права, но подчеркивает, что король не считает себя связанным с римским правом этими римскими законами, «поскольку власть их (законов) не связывает нас» (non quod earum obligat nos auctoritas [138]Isambert. Recueil des anciennes lois françaises. Paris, 1821. Vol. I. p. 264.
). Наконец, в 1312 г. Филипп IV Красивый, организуя изучение римского права в Орлеанском университете, спешит объявить, что римские предписания на Юге являются не правом, вводимым его собственной властью, но только обычаем, сформировавшимся при одобрении королевской власти писанного права.

С другой стороны, под воздействием конфликта между императором Фридрихом II и Святым престолом заявление Иннокентия III в декреталии Per venerabilem было с жаром прокомментировано в мире канонистов, и Синибальдо Фиески, который станет папой под именем Иннокентия IV, в своем комментарии декреталий четко отбросит идею подчинения французского короля императору. Французские юристы-законники выскажутся в том же духе, и мы видим, как появляется и воспроизводится в их произведениях знаменитый тезис, что «король не держит ни от кого, кроме Бога и себя».

Вне сомнений, вплоть до конца капетингской династии существовали еще юристы, отказывающиеся расстаться с этими универсалистскими идеями, благоприятствующими теоретической супрематии императора над королем, но юридические спекуляции этих юрисконсультов ничего не значили на практике. В действительности же мы видим Жана Парижского или Гийома де Манда как наиболее упорствующих в абсолютной независимости французского короля.

Так что факты показывают тщетность этих императорских претензий на супрематию королей. Оттон Брауншвейгский сражался при Бувине в июле 1214 г. и был разбит Филиппом-Августом. Соперник Филиппа-Августа Фридрих Швабский, будущий император Фридрих II, посвященный в следующем году в сан короля римлян в Экс-ла-Шапель, снова бросил империю в итальянскую авантюру, возобновив конфликт со Святым престолом. В течение этого конфликта, пытаясь привлечь на свою сторону королей Западной Европы, он старался показать им, что его дело — это и их дело, и он не будет брать на себя супрематию над кем-либо из тех, от кого он ждет материальной и моральной поддержки.

Потом, после смерти Фридриха II, 13 декабря 1250 г., началось то, что называют великим междуцарствием. В течение более века, за исключением периода с 24 июня 1312 по 24 августа 1313 гг., в течение которого правил Генрих VII Люксембург, императорская корона оставалась без государя. Будут римские короли, избранные императорскими выборными, но ни один из них не получит из рук верховного понтифика помазание, делающее императора императором. Эти короли будут казаться своим современникам тем, чем они были в действительности, суверенами Германии и суверенами довольно слабыми, занятыми в целом борьбой с конкурентами, неспособными, несмотря на их желание и усилия, закрепить римскую корону за своей семьей.

В течение этого длительного междуцарствия у римских королей было достаточно забот, чтобы претендовать на превосходство над всеми остальными суверенами. Впрочем, им для этого недоставало императорской короны, предмета их вожделений. Далекие от того, чтобы считать французского короля нижестоящим, некоторые из них ищут его помощи, чтобы получить эту корону. Так поступали Альберт Австрийский и Генрих Люксембург. По правде, со смерти Фридриха II и вплоть до избрания Валуа на деле императором на Западе был французский король.

Не пытался ли он стать им по праву, заставив передать себе самому императорскую корону, которую носил его предок Карл Великий? Конечно же, этого желали. В 1272, 1308, 1313, 1324 гг. Капетингов пытались вовлечь в эту авантюру, пытаясь заставить избраться то самого короля, то члена его семьи. Но здравомыслие Капетингов уберегло их от императорских мечтаний. Сделанные им посулы оставили их равнодушными. Они никогда серьезно не поддерживали в качестве кандидатов на престол Священной Римской империи принцев своего дома. Марино Санудо даже рассказывает нам, что окружение Карла IV Красивого отказалось воспринять всерьез чешского короля Иоанна Люксембургского, излагавшего красивые идеи по возложению императорской короны на голову своего зятя, французского короля. Последнему достаточно было навсегда избежать императорских претензий на суверенитет, провозгласить свою высшую власть по отношению к власти императора или папы и заявить, что король Франции не признает никакого верховенства в мирских делах. Ему довольно было стать, как говорили с 1300 г. в его окружении, «императором в своем королевстве».

* * *

Не ведая никакого сюзеренитета в своем королевстве, никого вышестоящего в мирских делах вне своего королевства, наследники Гуго Капета, пламенные христиане, верные слуги церкви, никогда и не помышляли о том, чтобы опротестовать в духовном плане суверенитет главы этой церкви, папы, викария Бога на земле. Но этот суверенитет в обществе, глубоко проникнутый религиозными элементами, очевидно, мог иметь опасные последствия для королевской власти. Не всегда возможно было провести четкую границу между мирским и духовным. Следовало определить взаимные позиции высшего понтифика и французского короля, суверена в делах мирских.

В течение двух первых столетий этот вопрос не стоял. Вначале, потому что французские короли были очень слабыми, чтобы позволить в случае столкновения двух властей раздражаться и развязать конфликт. Позднее Святой престол при столкновении со Священной Римской империей, пытаясь найти в этой борьбе поддержку французского короля, должен был избегать конфликтов при мелких инцидентах, которых хватало в отношениях между двумя сторонами.

В течение XIII в. положение изменилось. С усилением своего могущества и расширением власти французский король становился все более подозрительным и чувствительным к задеванию своего суверенитета. И одновременно Святой престол, победоносно выйдя из борьбы со Священной Римской империей, начинает постепенно развивать политическую доктрину, делавшую из папы духовного суверена, мирского суверена этого мира через посредничество духовного начала. Начатая Григорием VII в ходе его борьбы с императором Генрихом IV, воспринятая и развернутая с мягкой умеренностью Иннокентием III в его декреталии «Он знает» (Novit), теократическая доктрина излагается безоговорочно в энциклике «Изгони у него легкомыслие» (Eger oui levia), опубликованной Иннокентием IV во время его борьбы с императором Фридрихом II. Направленная целиком против императора, эта теория до некоторой степени могла касаться французского короля. Однако Капетинги не отреагировали на нее. Тем не менее, они не могли игнорировать опасность, которую она представляла для них, и император Фридрих II позаботился, чтобы их в этом убедить. Но им она, вне сомнения, казалась лишь интеллектуальной спекуляцией; и известно, что Капетинги, но всяком случае, до Филиппа Красивого, выказывали мало интереса к спекуляциям подобного порядка. Довольно долго, пока папа умеренно вмешивался в дела королевства, король действовал по отношению к церкви во Франции подобно своим предшественникам, но до тех пор, покуда Святой престол не провозгласил новые теории. Капетинги продолжали вести по отношению к церкви традиционную политику своего дома: выказывать себя покорными и услужливыми сыновьями, способными дать почувствовать уважительно к твердо, что это подчинение может иметь границы, извлекая отсюда ценную пользу, полюбовно урегулируя неизбежные инциденты и избегая прежде всего дискуссий о принципах.

Но хотя этот конфликт и запаздывал, избежать его ныло нельзя. Король не мог быть настоящим сувереном в королевстве, покуда чужая власть в этом королевстве могла, как претендовал на это папа, вмешиваться в его дела от имени морали, чтобы ограничить или даже прекратить действия короля. Уже во время борьбы с Иоанном безземельным Филиппу-Августу пришлось довести до папы, что в эту ссору вассала и сюзерена, в этот вопрос, касающийся фьефа, который составлял суть франко-английской войны, никто не имеет права вмешиваться. Папа, однако, ратовал за свое право вмешательства, но ему достало мудрости ограничить его чисто моральной областью и добавить: «Пусть никто не думает, что мы хотим чем-то смутить или приуменьшить юрисдикцию знаменитого короля Франции. Но мы едва ли можем противостоять долгу нашей юрисдикции. Почему мы и осмеливаемся посягать на юрисдикцию другого».

Теократические заявления Иннокентия IV не являлись поводом (в том, что касается Франции) перейти к практике. За исключением нескольких неизбежных инцидентов, между Святым престолом и французским королем вплоть до последних лет XIII в. царил мир. Но в конце этого столетия Бонифаций VIII и Филипп Красивый сталкиваются по опасному вопросу о принципах, который королевство и Святой престол сумели избежать в течение трех столетий.

Здесь не место рассказывать о разногласиях между папой и королем. Достаточно было бы определить позиции обоих противников, отметить некоторые из их заявлений, открыть кое-какие их действия, обозначить конечный результат.

Первый акт этих разногласий, первый конфликт имел под собой чисто финансовые причины, — денежная помощь, потребованная королем от клира и церквей своего королевства на борьбу против его восставшего вассала — английского короля, герцога Аквитании. В самом деле, pro defensione regni король имел право требовать от всех своих подданных помощи. Клирики, имеющие свое личное состояние, не составляли исключения. Вопрос о церковном имуществе никогда серьезно не рассматривался. На практике в течение XIII в., за исключением отказа папы Николая IV в 1292 г., Святой престол всегда предоставлял королю для необходимого использования на благо веры и церкви запрашиваемые последним десятины.

В 1294 г. Филипп Красивый получил от различных провинциальных синодов, заседавших с июля месяца до конца года и даже в течение февраля 1295 г. двухгодичную десятину без совета со Святым престолом и без протестов с его стороны. Но папский престол долго оставался вакантным до избрания Целестина V, понтификат которого был кратким, что, вероятно, и объясняет молчание Рима по этому случаю. В 1295 г. король поднял размер взимаемой сотой части имущества, потом пятидесятой, которые обе ударили по состояниям клириков. Раздавались кое-какие протесты, но папа молчал. В 1296 г. Филипп Красивый попросил и получил от ассамблеи прелатов новую десятину, На сей раз протесты были многочисленнее и энергичнее. Поскольку король английский так же обходился со своими священниками, Бонифаций VIII счел своим долгом вмешаться и декреталией «Клирикам о мирянах» (Clericis Idïcos) от 24 февраля 1296 г., направленной как против французского короля, так и против английского, запретил всякой светской власти облагать клириков налогами без утверждения Святым престолом, а клирикам платить или предоставлять помощь или субсидии светским властям без того же разрешения.

Не следует судить эту декреталию с позиций наших современных идей. Как такового налога в эту эпоху не существовало. И все же речь не шла об отказе королю в деньгах, и король первым допустил, что клир его королевства не может воспротивиться финансовой помощи. Нужно согласие церковников. Но серьезным было то, что глава церкви запретил клирикам давать свое согласие. В этом, бесспорно, и состояло вмешательство в дела королевства, посягательство на королевский суверенитет. И вопреки запирательствам Бонифация VIII в булле «Невыразимая любовь» (Innefabilis amans) от 20 сентября 1296 г., те, кто по свидетельству папы говорили королю: «Прелаты и церковники твоего королевства не могут исполнять службу фьефа или платить помощь ввиду обладания фьефом…, не могут приносить дары королю, ни чаши, ни коня», возможно, были не так уж и далеки от правды, на которую претендовал понтифик.

Впрочем, Бонифаций VIII быстро сдал свои позиции и в конечном счете 31 июля 1297 г. утвердил короля в случае необходимости в праве взимания финансовой помощи от клира его королевства даже без утверждения Святым престолом, без утверждения Римским понтификом («inconsulto etiam Romano Pontlifice»).

В течение этого первого конфликта можно отметить лояльность духовенства Франции в целом по отношению к королю. Можно видеть также, что папа настолько увлекся, что попытался запугать короля, угрожая ему поставить силы церкви на служение иноземным соперникам французской короны и воспользоваться оппозицией, существовавшей против него внутри королевства: в общем, довести до него, что Святой престол может развязать против него иностранную и гражданскую войну. Наконец, памфлетисты, возобновляя словесные обличения конфликта между Фридрихом II и Иннокентием IV, произносили слова, беспокоящие церковь, тем более что, возможно, некоторые персоны из королевского окружения если не инспирировали, то во всяком случае одобряли их. Так, анонимный автор «Диалога между клириком и рыцарем» заявил, что церковная свобода, дарованная установлением принцев, может быть отобрана и приостановлена государями в интересах общественного блага; и не надо говорить, что право отобрать принадлежит только императору, а не королям; наконец, французский король имеет право изменить имперское законодательство. И этот анонимный писатель после утверждения, что короли Франции являлись хранителями королевства до того, как появились клирики, «Antequam essent clerici», дал церкви опасное для духовной власти определение: «Святая мать церковь, супруга Христа, состоит не только из клириков; часть ее также составляют миряне и не только для клириков воскрес Христос».

Впрочем, конфликт прекратился без обремененного деталями урегулирования. Но следующий инцидент — арест епископа Памье Бернара Сейссе — привел к окончательной встрече двух противников. Непосредственная причина этого второго конфликта — епископ Памье — быстро отошла на второй план, и на сей раз столкнулись принципы.

В булле «Внемли, сын» (Ausculta, fili) от 5 декабря 1301 г. говорится, что глава церкви стоит «над королями и королевствами», как сказал некогда Иеремия. Папа добавляет: «Пусть же никто не убеждает тебя, дражайший сын, что ты высший и подчинен высшему главе католической иерархии. Кто думает так, тот безумец, а кто упорствует в поддержке сего, является неверным, вышедшим из лона церкви Господа». И чтобы показать, что эти претензии Святого престола не являются исключительно теоретического порядка, папа, адресовав королю многочисленные упреки его поведению, упреки, не относящиеся исключительно к духовной сфере, сообщал ему в следующих словах свое намерение собрать в Риме, за пределами королевства, 1 ноября 1302 г. собор, на котором будут присутствовать французские прелаты: «Чтобы направить Вас на правый путь, мы считали бы себя вправе обратить против Вас Ваше оружие, лук и колчан. Но мы предпочитаем посоветоваться с церковными лицами Вашего королевства, прежде чем отдать приказ во исполнение того, что надлежит для установления мира, спасения и процветания названного королевства. Вы можете лично присутствовать на сей ассамблее или прислать представителей. Впрочем, мы приступим и в Ваше отсутствие. И Вы услышите, что угодно Богу сказать нашими устами».

Годом позднее в булле «Единая Святая» (Unam Sanctam) от 18 ноября 1302 г. Бонифаций VIII в следующих выражениях закончил позицию относительно духовной и светской властей: «Святая католическая церковь — единая и апостолическая; в этом — догмат, в который предписывает нам верить и хранить его вера…; вне ее нет ни спасения, ни отпущения грехов… Сия церковь, единая и единственная — только одно тело и одна голова, а не две головы, что было бы чудовищным; это — Христос и викарий Христа, Петр и преемник Петра… В этой церкви и в ее власти есть, как нам известно из Евангелия, два меча, духовный и светский… Естественно, тот, кто отрицает, что светский меч принадлежит святому Петру, недостаточно воспринимает слова Господа: вложи свой меч в ножны. Так что два меча, духовный и светский, находятся во власти церкви; но один должно держать в руках для церкви, а другой церковью; один должен быть в руке священника, другой в руках короля и рыцарей, но по приказу священника и поскольку он позволяет. Ибо надо, чтобы меч был под мечом, а светская власть подчинена духовной. Духовное могущество торжествует достоинством и благородством над всяким мирским могуществом. Духовное могущество должно устанавливать светскую власть и судить ее, ежели она нарушает свой долг… Если светская власть отклоняется в сторону, ее должно судить духовной власти; но если низшая духовная власть сбивается с пути, она может быть судима своим вышестоящим; а если это высшая церковная власть, ее может судить только Бог… И наконец мы заявляем, говорим и определяем подчинение римскому понтифику, чтобы обрести спасение».

И вот в интервале между двумя буллами в консистории 24 июня 1302 г. папа в речи перед членами Священной коллегии, в которой он желал оправдаться от упреков, направленных французским двором, заявил: «Ежели король не желает раскаяться, если не попытается пристать к нашему берегу, мы не будем его мучить; но в последующем мы ему ответим сообразно его безрассудству. Мы знаем положение в королевстве, нам известно все, мы знаем при всех обстоятельствах, что нам предпринять; мы знаем, какие чувства питают французы, немцы, жители Лангедока и бургундцы. Позвольте мне, братья мои, сказать, что наши предшественники сместили трех французских королей; они могут прочитать сие в своих хрониках, как мы читаем в наших декреталиях. И хотя мы не считаем достойными затевать скандалы, как наши предшественники, но поскольку король совершает подобные злоупотребления, мы сместим его как слугу».

Таким образом, позиция Святого престола была выражена ясно. Папа объявлял себя выше короля в его королевстве. Он созывал в Риме епископов и прелатов, чтобы судить там короля присутствующего или отсутствующего. Он угрожал королю низложением и не только духовными молниями.

В этом папском наступлении против суверенитета французского короля самым ужасным было то, что оно опиралось на идеи, нисколько не внушавшие отвращения умам этого времени. Превосходство Святого престола в духовной области никем не оспаривалось. И то, что принимали, это последствия, которые это превосходство могло повлечь для светской власти.

Чтобы победоносно бороться против этой опасности, следовало сделать высшую духовную власть папы незащищенной и менее опасной для короля. Филипп и его советники преуспели в этом. Папе они в самом деле противопоставили всеобщую церковь, которая, как напоминал памфлетист, цитированный выше, «состоит не только из одних клириков; миряне также входят в нее». Папа может быть главой церкви, но есть нечто, перед чем склоняется его власть, — это решения церкви, собранной на ассамблеи, каноны соборов. Если папа признает власть соборных решений, то это означает, что собор выше папы. Папа обвиняет короля в дурном обращении с французской церковью, в том, что он не ведет себя как покорный сын. Король отвечает, обвиняя папу в том, что он — самозванец, еретик, прожорливый волк, что он неправо облекся апостольским достоинством, дабы сеять смерть в овчарне. И против этого самозванца созывается всеобщий собор.

Чтобы придать этому созыву силу, король заставляет его поддержать все население своего королевства, с которым советуются начиная с 15 июня 1303 г. по всей Франции, и поддержка короля почти единодушна. Затем, при такой поддержке французская королевская власть, заимствуя у римской процедуры расследования свой образ действий, обосновывает осуждение данного лица. 7 сентября 1303 г. в Ананьи папу задержал Гийом де Ногаре. Безусловный арест, ибо население Ананьи, перекинувшись в другой лагерь, предало его. Не перенеся удара, Бонифаций VIII, привезенный своими сторонниками в Рим, умер там 21 октября.

В продолжение этого дела мы припомним только один факт: дезавуирование церковью позиции, занятой Бонифацием VIII. 27 августа 1311 г. папа Климент V буллой «Царь Славы» (Rex gloriae) приказал уничтожить в регистрах апостольской канцелярии все то, что могло опорочить французского короля. Так что из этих регистров исчезли тексты булл «Единая Святая», «Спаситель Мира», «Внемли Сын» (Unarn Sanctam, Salvator Mundi, Ausculta, fili) и другие. Наконец, было объявлено о «добром, искреннем и справедливом» рвении, проявленном Филиппом Красивым в его борьбе против Бонифация, и король был признан «абсолютно невинным и безгрешным».

Булла «Царь Славы» Rex gloriae обозначает точный момент, когда король Франции добился полного суверенитета, дата, начиная с которой он не признает никакого авторитета над собой. Отныне он, как говорит его окружение с 1300 г., «император в своем королевстве» и император, получивший свою корону только от Бога и по его законам.

Заметим, чтобы закончить, что в течение этого движения к абсолютной независимости французский король избежал провозглашения принципов в ордонансах, опубликованных его властью. Он предпочел заставить признать превосходство его положения теми, кто попытался его опротестовать. Это — епископы, объявляющие короля неловким и беспомощным для того, чтобы получить оммаж своих подданных. Именно папе, стоящему над императором, обязаны заявлениями об абсолютной независимости французского короля от императора. Наконец, если Святой престол смолчал на абсолютную независимость светской власти от власти духовной и ее превосходство над ней, то это означает, что церковь признала эту независимость и превосходство, уничтожив акты, которыми неосторожный понтифик имел смелость опротестовывать подобное положение вещей, опозорив память Бонифация VIII похвалами усердию его победителя.