Уникальное подпространство

День тот с самого утра показался мне необычным, каким-то странным. Проснулся я с удивительно легким чувством на душе. Можно сказать, в хорошем настроении. Вообще-то легкость на душе и хорошее настроение сами по себе еще ни о чем таком странном не говорят. Ведь сколько людей каждый день просыпаются в подобном состоянии — нельзя и сосчитать. Но дело в том, что я-то никак не мог рассчитывать на такое пробуждение, особенно в эти дни. А эта дурацкая легкость на душе никоим образом не вписывалась в рамки душевного состояния, ставшего привычным в последние месяцы. И уж совсем ни в какие ворота не лезла откуда-то вкрадывавшаяся в сознание мысль, подкарауливавшая меня с утра. Она вертелась в голове, как навязчивая мелодия: сегодня должно случиться что-то хорошее. «Должен же когда-нибудь наступить конец всему этому безобразию», — шептал мне вкрадчивый голос…

Но меня на подобные фокусы уже не купишь. Я-то уже давно понял, что конец таким безобразиям не приходит просто так, вдруг. В самом деле, не может ведь быть, чтобы вдруг вызвали меня в дирекцию, или, скажем, специально созвав для этого заседание Ученого совета, публично заявили — дескать, мы ошибались, виноваты перед тобой, тема твоя актуальная, по крайней мере не менее актуальная, чем наши темы, иди, продолжай работать, мы больше не будем ее закрывать. Нет, не может быть! Хотя бы по причине того, что столько умственной энергии потратили они, чтобы юридически правдоподобно оформить каждый свой шаг, мало того, еще и «научно обосновать» нерациональность и нецелесообразность всего, что я начинал в последнее время. Действительно, с чего им вдруг идти на попятную перед таким растяпой, каким я, наверное, предстаю перед их взорами. Тем более тогда, когда почти все, что ими задумано, уже благополучно воплощено в жизнь.

Эти, казалось, трезвые рассуждения очень быстро вернули мне подавленно-мрачное настроение, во власти которого я пребывал последние месяцы. И по привычке этих безрадостных дней я с утра прямиком направился в свое убежище — библиотеку. Деваться мне больше было некуда — везде я чувствовал себя чужим, посторонним. Таким ощущением я был обязан поразительному чутью той части публики, которая существует как обязательная субстанция в организациях типа наших и которая, мгновенно реагируя на то, кто в данный момент «в струе», а кто «в опале», создает и надежно поддерживает вокруг него либо ореол славы, либо холодный вакуум, в зависимости от ситуации.

В библиотеке же, углубившись в потрепанные недра старых журналов времен романтической эпохи «революционных переворотов в науке микромира», я пытался уйти от суеты будней. И сегодня, еще один раз выдержав полупрезрительный взгляд красотки библиотекарши (действительно, с какой стати ей тратить свое «драгоценное время» на меня, конченого человека?), я с кипой пожелтевших от времени «Успехов химии» направился в свое излюбленное местечко в дальнем углу читального зала. Через минуту меня уже захватили идеи, еретический квантовый дух которых с грохотом сокрушал тысячелетние устои классической химии.

Так обычно я некоторое время блаженно парил в этой атмосфере, пока какой-нибудь случайный фактор из реальности не возвращал меня обратно в среду моих «успехов» в институте…

Вначале все это кошмарное наваждение я принимал за обычную «полосу неудач». Действительно, покажите мне человека, который не испытывает время от времени отрезвляющего действия этих «полос». Они ведь, как некая профилактическая процедура, сбивают с нас спесь и гордыню, которыми мы периодически обрастаем, как полировка пылью, особенно когда дела наши идут более или менее успешно… «Полосы» имеют разную природу. Например, какая-нибудь непредвиденная объективная причина мешает выполнить очередное задание руководства, ты толком не можешь объяснить свою невиновность, а руководство, недолго думая, в спешке больно наказывает тебя. Окружение хотя и видит в этом элемент несправедливости, считает «экзекуцию» полезной для сбивания той же спеси. Когда подобные неприятности идут подряд в течение недолгого времени, образуя цепочку, то это и называют «полосой неудач». Справедливости ради надо признать, что часто наш брат сознательно или несознательно маскирует под этим понятием цепь своих собственных глупостей, промашек. Естественно, я считал тоже, что глупостей делать не способен и что все происходящее — самая обыкновенная «полоса неудач». Считал я так месяц, два, три. Но на четвертый даже до такого остолопа, как я, наконец, начало кое-что доходить…

А по существу происходило вот что. Меня почему-то начали оттирать от науки. Вначале незаметно, исподтишка, потом все откровеннее, но при этом юридически почти безукоризненно. Поначалу я связывал это с моими недавними провалами в экспериментах по подбору катализаторов для последнего цикла реакций. Неудачи в химии я со временем преодолел, но неприятности продолжали прогрессировать самостоятельно, с прежним успехом. Под различными благовидными предлогами мне отказывали в штатных единицах, оборудовании, в рабочих площадях, вообще в любом начинании. Мало того, ловя малейшие мои промахи, лишали даже того скудного багажа, что оставался у меня с прежних времен. Я метался, как раненый зверь, ничего не понимая в происходящем. Хорошо что пришли на помощь умные люди (благо, почти везде таковые имеются). Они и растолковали мне что к чему.

Дурак ты, говорили они, неужели не видишь, что дело не в твоих временных неудачах в химии, у кого их нет, разве что у тех, кто просто ничего не делает. Все дело в том, что ты давно уже сидишь у руководства в печенках. Спрашиваешь, почему? Да потому, что ты никак не хочешь вписываться в общую схему, предначертанную ими. Все порываешься двигаться своим путем. Опять не понимаешь? Тебе обязательно надо называть вещи своими именами? Слушай. Наше руководство считает, что если в науке и надо что-либо планировать, так это очередность представления «самым заслуживающим» возможности делать диссертации. Естественно, это у них называется «правильным и планомерным воспитанием научных кадров». А ты что делаешь? Решил, что раз ты научный сотрудник, тебе без всяких предварительных заслуг положено заниматься наукой! Так ты, чего доброго, можешь невзначай сделать хорошую работу, хуже того, можешь без очереди, без соответствующего на то благоволения и защититься. Этим ты отнимаешь душевный покой у прилежных очередников, а руководство лишаешь такого мощного рычага власти, как возможность по своему усмотрению управлять карьерой сотрудников. Надо отдать ему должное, оно вначале довольно тактично предупредило тебя об этом, устроив несколько неприятностей. А ты решил, что это «полоса невезений» и пуще прежнего начал усердствовать в науке. Поняв, что твоя бестолковость совершенно безнадежна, руководство, ясное дело, решило полностью нейтрализовать тебя в науке, что ты и имеешь на сегодняшний день.

Спрашиваешь, что тебе теперь делать? Уйти из института, если не хочешь, чтобы тебя уволили по какой-либо причине. А причину найдут. Хотя бы «ввиду полной безрезультатности», которую ты обнаружишь через год при таком развитии событий.

— Если так, я молчать не буду! Пожалуюсь на них в общественные организации, в Ученый совет, в конце концов! Пусть потом пеняют на себя!

В ответ раздалось форменное ржание.

— Неужели до тебя еще не дошло, что уникальность нашего института в том и заключается, что у нас общественные организации, ученый и прочие советы выполняют свои функции, мягко говоря, не так как им положено? Они служат всего лишь для придания видимой законности и, самое главное, коллегиальности делишкам руководства, а не для защиты интересов таких бедолаг, как ты. Конечно, в нашем обществе подобные искусственно созданные руководством порядки вряд ли смогут долго удержаться, как не удержался бы некий уродливый водяной столб, поднявшийся на тихой поверхности озера в силу стечения невероятнейших проявлений стихии. Но, поверь, этого времени вполне хватит на то, чтобы зарубить карьеру десятков таких, как ты… Так что, раз попал в такой переплет, уходи отсюда пока не поздно.

Спрашиваешь, куда уйти? Ты что, с Луны свалился? Конечно, в вуз. Сейчас все «неудачники» в науке, такие, как ты, бегут именно туда. Что? Педагогический талант? Да не смеши ты людей. В анкете, которую тебе дадут заполнять, нет такой графы…

Поняв свою беспомощность в борьбе за существование в институте, я подал документы сразу в несколько вузов и в ожидании их решения проводил свои безотрадные дни в библиотеке…

После меланхолического застоя, во власти этих невеселых мыслей, я с трудом вернул себя к уравнениям квантовой химии. Статья, написанная, видимо, молодым и напористым автором, виртуозно владеющим математическим аппаратом только что построенной тогда квантовой теории, разбив в пух и прах ряд многовековых представлений о строении вещества (в те годы это было в порядке вещей), заканчивалась на середине странички хлесткими фразами, звучащими как реквием-приговор добиваемой тогда классической теории.

А ниже, с пустой половины странички, на меня издевательски косился синий чертик — шайтан, нарисованный бытовавшей еще в те годы чернильной авторучкой. Рисунок был удивительно живым и, казалось, представлял собой портрет автора приведенных чуть выше «еретических» формул. Издевательская физиономия шайтана опять возвратила меня в суровую действительность. Уставившись на него, я начал погружаться в нерадостные мысли…

И вдруг — о ужас! — длинный хвост шайтана, тянувшийся до правого нижнего угла страницы, слегка дрогнул и пришел в движение, негустая синяя шерсть на кончике распушилась. Потом встряхнулось тело и наконец ожило лицо, повторяя точь-в-точь заискивающе-льстивую улыбку нашего доктора наук Эшанходжаева, которую тот демонстрировал каждый раз, слушая очередную околесицу директора… Какой-то кошмар мультипликационный!

Я в ужасе закрыл «Успехи химии». Что делать? Бросить журнал и бежать отсюда? Иначе, видать, дождусь, что однажды меня прямо из этих проклятых стен повезут в психиатрическую больницу. Нет для меня спокойной жизни в этом институте, даже в библиотеке.

«Постой, — остановил я себя уже вставая, — не спеши. Давай разберемся с шайтаном. Был он все-таки или мне померещилось?» — во мне опять заговорил примитивно прямолинейный дух естествоиспытателя, пытающегося объяснить происходящее в рамках формальной научной логики.

С журналом в руках я вышел из приятной прохлады читального зала в сорокаградусный зной институтского двора. Гнетущий туман, обволакивавший мое сознание в читальном зале, моментально рассеялся под жестокими лучами летнего солнца. Медленно шагая по раскаленному асфальту унылого двора, я осторожно открыл 21 страницу. Чертик улыбался. Как только я развернул журнал, он тут же правой рукой сделал движение, рассчитанное на то, чтобы прикрыть глаза от прямых лучей солнца, а левой, левой он сделал жест, явно адресованный мне. Ну нет! На сегодня с меня хватит! Только не хватало останавливать сотрудников и просить объяснить — живой этот рисунок или мне мерещится…

Часов в десять вечера, немного отойдя от потрясения, дома, в своей маленькой комнате, при тусклом свете настольной лампы я опять раскрыл 21 страницу «Успехов химии». Чертик тотчас подмигнул мне. Этого мало — раздался тонкий насмешливый голос:

— Хватит прятаться, я же хочу помочь тебе. Я в курсе твоих «колоссальных успехов» в институте, — растягивая слово «колоссальных», он буквально растаял от блаженства. Потом, усмехнувшись, добавил — Это ведь все наши козни.

Тут я, невольно вовлекаясь в какую-то нелепую игру, как человек, которого вдруг осенило после долгих мучительных догадок о причине своих бед, набросился на него.

— И после всего этого ты явился сюда поглумиться над своей жертвой? Вот сожгу сейчас эту библиографическую редкость вместе с тобой. Пусть потом увольняют из института по самой суровой статье!

Шайтан переменился в лице. Он несколько скис, но все же довольно независимым тоном сказал:

— Не кипятись, будь мужчиной, я уже ушел из группы, где занимаются твоим делом… Я тоже, как и ты, не в ладах с начальством… Видишь ли, оказывается, им не по душе мои выдумки, по вашему — идеи.

— Какие еще идеи? Что ты морочишь мне голову?

Шайтан опустил глаза.

— Ты должен меня понять. Не обижайся… Эти идеи были… Короче, недавно я предложил план парочки изящных заворух, которые завершили бы твое дело в ближайшее время. Ну… чтобы ты тоже, наконец, начал мешать другим, стал бы переходить им дорогу, вставлять палки в колеса, пускать пыль в глаза и так далее. Сам понимаешь, чтобы все это освоить, ты должен был на себе испытать подобные штуки от других. Для этого все «удовольствия» последнего года мы устраивали тебе руками начальников и коллег… В общем, ты был уже почти готов. Еще парочка оплеух, и ты, окончательно созрев, начал бы действовать самостоятельно…

— Мерзкая крыса! Ты еще пытаешься вести со мной какие-то переговоры. Кто мне вернет прошедший год? Эти бездарно и бестолково прожитые дни? За это время я не сделал ничего полезного, а если и научился чему-нибудь, то лишь изворотливости да подозрительности…

— Ты пойми меня… Эта была моя работа. Против тебя лично я ничего не имел, — прервал меня шайтан. — Теперь я буду помогать тебе.

— Будешь помогать?! Рассказывай кому-нибудь другому. Скорее всего, задумал очередную хитрость? Еще не было, чтобы кто-нибудь из вашего племени изменял своим.

— Видишь ли, меня здорово обидели… Бесцеремонно, в самом корне зарубили мои лучшие идеи… Я их долго вынашивал, можно сказать, всю душу вложил… А на последнем заседании Малого Совета, где в числе других дел рассматривались мои предложения насчет очередных «ходов», посылаемых на твою бедную голову, начальство вдруг заявило, что боссы твоего института и без того кровно заинтересованы в этом деле и так усердствуют для его успешного завершения, что в дальнейший ход событий лучше не вмешиваться, дабы не испортить им чего-либо. Наоборот, мне было предписано внимательно наблюдать за приемами твоего Алима Акрамовича и его свиты, так как якобы у них есть чему поучиться… Это они, твои боссы, подпортили мне карьеру. Проведи я эти идеи в жизнь — мог бы спокойно баллотироваться на выборах в Большой Совет…

— А что было бы со мной? — зло спросил я.

— С тобой, с тобой… — его лицо медленно расплылось в блаженной улыбке, но он тут же взял себя в руки, — позволь не отвечать на этот вопрос. Ты же видишь, я сам хожу в пострадавших. Меня так обидели, что никого из своих видеть не хочу. Хорошо, что кто-то нарисовал эту оболочку. Она пришлась мне как раз впору… Короче, я убежал от своих…

Мне вдруг стало жаль шайтана. Я почувствовал, что нас многое объединяет—в первую очередь общие неприятности.

— Что же ты хочешь от меня?

— Позволь находиться при тебе. Я могу пригодиться, — быстро ответил он.

— В чем?

— Буду помогать тебе в твоей борьбе.

— Но я не собираюсь, да и не знаю, как надо бороться. Мне не одолеть мое руководство. Они ведь профессионалы. А ваши козни еще не подняли меня до уровня, чтобы отвечать им их же оружием.

— Я буду делать только то, что ты пожелаешь. Мы будем мстить, — с готовностью ответил шайтан.

— Нет уж, занимайся своими темными делишками сам, а меня оставь в покое. При твоих возможностях такой компаньон, как я, нужен тебе, как пятая нога собаке, — немного подумав, ответил я.

— Понимаешь, я хотел, чтобы эти деятели из твоего института были наказаны именно твоими руками. Только так можно добиться настоящего возмездия. У вас же зачастую все происходит наоборот — злодеи терроризируют одних, а запоздалую расплату за это несут, как правило, перед другими, и тогда, когда эта расплата никого не трогает. При этом возмездие, согласись, обезличивается. Оно воспринимается чуть ли не как великомученичество и иногда даже возвеличивает наказанного в глазах несведущего окружения.

Мне эта философия понравилась, но тут же змейкой мелькнула темная мысль.

— Погоди. Допустим, накажешь ты моих гонителей. А что потом? Я ведь знаю, как поступали в таких случаях твои коллеги — Мефистофель, Хромой бес Маймун…

— Ну что ты, — перебил меня шайтан, — в душах у меня недостатка нет. Для душ же твоих гонителей у меня давно готовы самые комфортабельные места, — И, потупив голову, с обидой добавил — Я исключительно из-за принципа. Хочу доказать кое-кому из ваших, да и из наших тоже, что если даже твои боссы и перестали бояться бога, то перед шайтаном им еще придется потрепетать…

Так я связался с могущественным единомышленником и решился на борьбу, о которой вчера еще и не помышлял… Мы договорились, что впредь шайтана я буду носить везде в нагрудном кармане, вырвав страничку с рисунком — ясно, не сам додумался до такой «крамолы». Опасаясь, как бы не вышло чего-нибудь непредвиденного (рискованных ситуаций я избегал), жестко ограничил сферу и характер действий шайтана. А сигналом для его вступления в игру будет поглаживание сложенной вчетверо странички.

Как я начал догадываться в последнее время, козырным оружием моих «друзей» был непринужденный артистизм. Они с удивительно невинным или по-деловому озабоченным выражением лица и соответствующим тоном говорят совершенно противоположное тому, что у них в это время на уме. А их действительные помыслы претворяются в жизнь совершенно негласно, застигнув врасплох окружающих, притом именно тогда, когда эти бедолаги либо уже не успеют, либо не смогут предпринять что-нибудь в ответ по каким-то причинам.

Каждый раз, когда директор Алим Акрамович или его правая рука — зам по научным вопросам Расул Сагдуллаевич, замыслив очередную операцию, ее исполнение «в знак особого доверия» поручали ничего не подозревавшему подчиненному, а иногда как бы для забавы и самой намеченной жертве, тот, как и было задумано, не только не подозревал ничего плохого — наоборот, с пылом ревностного исполнителя бросался в бой, будучи опьяненным подобным «высоким доверием». Потом, когда дело сделано и, как говорят, поезд ушел, ходи и доказывай, что ты оказался слепым орудием в руках у нечестных людей. Никто не поможет. Ведь все же было в рамках закона и, естественно, «правил игры»!

Вот мы с шайтаном и договорились, что борьбу начнем с убийственных разоблачений. В нужный момент по моему знаку он проникнет прямо в недра мозга одного из моих «доброжелателей» или его подхалимов (ему это, оказывается, ничего не стоит) и заставит его говорить то, что у того на уме. Вот будет потеха!

* * *

Первым, кого я встретил на следующее утро в институте, оказался многострадальный Рустам. С ним наши «друзья» расправились чуточку раньше, чем со мной, но, надо отдать должное, довольно оригинальным способом (в фантазии им не откажешь). Дело в том, что Рустам имел несчастье специализироваться в той же области химии, где большими кусками добывали свой хлеб «правая рука» — Расул Сагдуллаевич и его друг Бузрукходжа Саидходжаевич — заведующий одной из лабораторий — человек, у которого коварство, казалось, выплескивалось через край при каждом шаге его слегка качающейся походки. Но хуже всего было то, что бедный Рустам, на свою голову, разбирался в химии катализа раз в десять лучше, чем упомянутые корифеи, и своим существованием отравлял им жизнь. Тучи над его головой начали сгущаться два года назад, когда этот простофиля разбомбил очередной наукообразный доклад корифеев. В тот же день, прямо на том же семинаре, они объединились против него. Говорят, они даже и не сговаривались об этом (действительно, на что же голова!).

«Незаслуженно обиженные» некоторое время не могли подловить Рустама, чтобы проучить его, пока однажды этот неискушенный, как обычно бывает, сам не дал отличный повод для расправы над собой. Желая расширить фронт своих исследований, он между делом начал заниматься чисто технической проблемой — определением количества влаги в волокнах хлопка. Казалось бы, чего еще ждать лучшего от научного сотрудника, решившего обеспечить свои теоретические исследования прикладной целью. Надо дать ему эту возможность — пусть разворачивается! А вот и нет. В любом деле сперва надо разобраться что к чему. «Правая рука» и Бузрукходжа Саидходжаевич разобрались и тут же пришли к выводу, что это как раз тот случай, которого они ждали. Дальше все «разворачивалось» довольно быстро. Втолковать Алиму Акрамовичу, что общеинститутские интересы требуют освободить Рустама от всех других дел, дабы он в полную силу занимался «важной народнохозяйственной проблемой», было делом пустяковым. Тем более, что при этом понятливый в таких делах Алим Акра-мович отчетливо уловил нотки личной заинтересованности наушничающих в этом вопросе (в любом деле он в первую очередь искал эту пресловутую личную заинтересованность, будучи по-своему убежденным, что она и есть единственный фактор, движущий всякое дело).

И вот обалдевшему от такого поворота дел Рустаму в издевательско-торжественной обстановке было поручено это «почетное задание» в качестве основной его темы в институте. А со следующего дня началась предусмотренная заранее процедура «освобождения» его от химии — проще говоря, у Рустама начали отбирать уникальные приборы (мол, для использования их в лабораториях, где «действительно занимаются катализом»), затем сотрудников (естественно, «в общеинститутских интересах»), а под конец и лабораторные помещения.

Обобранный догола, отстраненный от привычных дел и на всякий случай несколько раз публично скомпрометированный перед сотрудниками института (чтобы публика перестала верить в его способности в химии), Рустам ходил потерянный, с видом изрядно побитой, но в меру подкармливаемой дворняги (да простит он меня — более достойного сравнения я не нашел). Через некоторое время Рустам, не найдя другого выхода, смирился со своей участью и, прекратив сопротивление, со свойственной ему серьезностью взялся за проблему измерения влажности хлопкового волокна. Вскоре по институту пополз слух, что его потрепанная группа делает совсем уж неожиданные успехи. Под руководством Рустама она за короткое время сделала несколько изобретений. Потом стало известно, что там сконструировали остроумный прибор для экспресс-анализа влажности волокон хлопка, который пункты приема хлопка-сырца начали вырывать у него с руками. И тогда «Правая рука» и Бузрукходжа Саидходжаевич, временно оставившие Рустама без «присмотра», опять зашевелились. Как же так: кто-то в институте напал на золотую жилу — тему, результатами которой, кажется, начали интересоваться даже солидные министерства, а они, можно сказать, хозяева института, от которых все и должно исходить и которым должны приписываться любые стоящие заслуги, выходящие из этих стен, оказываются в стороне. И все это из-за того, что они якобы обидели Рустама, отстранив его от химии? Ну что же, если даже и так? Все это было продиктовано только заботой о его, Рустама, благополучии. Еще не известно, добился бы он в химии чего-нибудь подобного!

И вот реакция тандема корифеев на неожиданные успехи Рустама — многострадальный уже две недели не может получить визу директора на статью, где авторами значатся он сам и никому не известный лаборант. Какая наглость! «Правая рука» вначале вернул статью незавизированной, указав на самую безобидную причину. Рустам, естественно, ничего не понял и, добросовестно выполнив «указания», опять пришел за подписью. Тогда «Правая рука» намекнул на малочисленность авторов. Простак Рустам не нашел ничего лучшего, как заявить, что больше никто не работал и не участвовал. Пришлось в открытую втолковать, чего от него хотят, естественно, при закрытых дверях. Непонятливость Рустама неожиданно превратилась, как с огорчением жаловался потом «Правая рука», в ослиное упрямство. На этот раз Рустам действительно решил не сдаваться и заявил, что пожалуется директору («Надо же быть таким идиотом, — думал уставший от препирательств «Правая рука». — Неужели непонятно, по чьей установке я действую?..»).

* * *

Так вот, с утра попался мне уныло бредущий по коридору Рустам.

— Как дела? — спросил я у него с покровительственной уверенностью, приобретенной вследствие сговора с шайтаном.

— Не визируют, — тихо проговорил Рустам, рассеянно проходя мимо. Я его остановил.

— У шефа был?

— Был. Не стал даже вникать. Сказал, пусть Расул Сагдуллаевич решает этот вопрос сам, — упавшим голосом сказал Рустам.

— Что собираешься делать теперь?

— Не знаю…

Понятно, что Алиму Акрамовичу не надо было вникать в суть дела, в курсе которого он, несомненно, находился. Пусть «Правая рука» заставит Рустама записать в соавторы его и Бузрукходжу Саидходжаевича и, если сможет, так же и себя, а директор как будто и не имеет к этому грязному делу никакого отношения, в случае чего можно будет даже возмутиться «этим безобразием». А если не сможет, то это минус в «активе» «Правой руки». Факт наличия таких минусов в «активе» подчиненных шеф оценивал весьма высоко. Это ведь те прелестные педали, нажимая на которые (упрекая ими «с умом» и в нужные моменты) можно эффективно управлять людьми, особенно подчиненными. Прекрасно понимающий подобные тонкости «Правая рука» (ведь Расул Сагдуллаевич тоже готовил себя в руководители) только через свой труп пропустит статью Рустама. Круг, таким образом, замкнулся. Рустам будет ходить по нему до тех пор, пока не сдастся и не сделает все, чего, пожелает «Правая рука». После встречи с Рустамом меня осенила идея — вот где можно испробовать возможности шайтана.

Сегодня на десять часов у директора назначено небольшое собрание для обсуждения хода выполнения хоздоговорных работ. Тема Рустама тоже должна быть заслушана. Возможно, там Рустам попытается как-то поднять вопрос о своих незавизированных статьях…

* * *

Просторный кабинет директора… Длинный стол заседаний, во главе которого сидел сам Алим Акрамович, изобразив на лице привычное озабоченно-деловое выражение. Не прерывая собрания, он то и дело вызывал к себе главного инженера, водителя служебной «Волги» или кого-нибудь из своих доверенных приближенных и с не менее серьезным и озабоченным видом на специальном, понятном только вызываемому языке давал какие-то указания (все, конечно, догадывались, что, например, главный инженер получил указание немедленно наладить ремонт протекающего со вчерашнего дня водопроводного крана в его квартире, а водитель «Волги» должен отвезти его жену в гости, куда сразу же после совещания отправится и сам Алим Акрамович). Временами директор прерывал докладчика и переспрашивал какой-нибудь случайно попавшийся момент доклада, чтобы подчеркнуть, что все слушает и понимает. Выступающий после этого с большим жаром акцентировал все свое внимание на этом, иногда не имеющем прямого отношения к основной теме доклада второстепенном моменте, пока директор с отеческой снисходительностью не давал понять, что можно продолжать дальше.

После каждого сообщения Алим Акрамович в туманных выражениях формулировал оценку качества и темпы выполнения работ. Присутствующие с преданным вниманием слушали его. А наиболее смелые приближенные, вроде «Правой руки» и доктора наук Эшанходжаева, осмеливались даже высказать «свое» мнение, которое в основном сводилось к подсказыванию шефу наиболее удачных фраз, «работающих» на его сиюминутное настроение и замыслы. Ну, а если кто-то решался на выступление, то должен был умудриться построить его, перефразируя околесицу шефа — притом из расчета не менее двух ссылок на его имя в одном предложении.

Не дай бог, если Алим Акрамович начинал ругать кого-нибудь по известному только ему соображению. Тогда критикуемый, даже при явной необоснованности нападок, мог рассчитывать, в лучшем случае, на холодное молчание сидящих, в худшем — на дружное или даже яростное нападение со стороны всех тек, кому сегодняшняя «политическая ситуация» предписывала лишний раз «блеснуть» перед шефом… А в таких ситуациях у нас никогда не было недостатка…

Рустам коротко и лаконично описал состояние своих работ. Успехи были налицо. Но присутствующие с трудно скрываемым любопытством молчали, не зная, в какую форму выльется реакция шефа на эти успехи. Ведь руководящая линия для открытого проявления своего отношения к делам Рустама еще не дана. Ко всеобщему удивлению директор по-отечески и с явным оттенком снисходительности начал хвалить Рустама. В частности, он заметил, что Рустам вначале не хотел браться за работу, предложенную институтом (имелась в виду неосновная работа, которая была начата как раз самим Рустамом, а потом навязанная ему как основная), все хотел копаться в своей малоактуальной химии катализа (где сильно мешал «Правой руке» и любимцу шефа Бузрукходже Саидходжаевичу), а теперь, как видите, образумился (сломался и подчинился воле конкурентов) и делает большие успехи. При этом шеф не забыл несколько раз подчеркнуть, что он-де тогда предвидел их, эти успехи. Все кивали, и даже послышалось несколько робких реплик в пользу Рустама. Под конец, расчувствовавшись (видимо, от своих же слов), директор спросил, не нужна ли Рустаму помощь. Тот решил воспользоваться неожиданной благосклонностью.

— Алим Акрамович, по результатам этой работы написаны две статьи, — Рустам остановился в затруднении, было видно, что он подбирает выражения помягче, дабы не слишком раздражать своих «друзей», — но их по какому-то недоразумению не визируют, — с досадой добавил он.

Алим Акрамович помрачнел. Все видели, что жалоба даже в таком смягченном виде ему не понравилась. Рустам тоже увидел это и застыл, слегка побледнев. Но было поздно. Алиму Акрамовичу надо было перед публикой хотя бы для вида решить вопрос. Ничего, благо это он умел делать мастерски.

— Расул Сагдуллаевич, в чем дело? — спросил он, повернувшись в сторону «Правой руки», словно впервые слышал о «недоразумении».

Тот поднялся с места с надменной ухмылкой на лице. Естественно, ответ у него, как всегда, был готов — там наверняка фигурировали такие обороты, как «общеинститутские интересы», «обратная сторона медали», «для пользы дела» и тому подобная демагогическая дребедень. Вот сейчас над Рустамом засвистит кнут — после директорского-то пряника.

Ну нет, решил я, пора пускать шайтана в дело. Такой случай упустить нельзя. Пусть «Правая рука» впервые за свою жизнь скажет то, что у него на уме, а не то, чем он обычно морочит головы окружающим.

Я слегка погладил сложенный листок, не спуская глаз со своей жертвы. И сразу же заметил, что, уже открывая рот для ответа, он вмиг переменился в лице. Надменная улыбка исчезла, глаза стали недоуменно-злыми.

— Алим Акрамович, как вы сами понимаете, из стен института не каждый день выходит такая работа. А этот, — «Правая рука» просверлил взглядом Рустама, — возомнил, будто он один является ее автором. — Мы-то ладно, — «Правая рука» кивнул в сторону Бузрукходжи Саидходжаевича, — но он даже вас не вписал в соавторы. Вот я и держу статью, надеюсь, рано или поздно до него дойдет, чего от него хотят.

Наступила зловещая тишина. Рустам, не ожидавший такого оборота событий, не решался даже согнать одинокую муху, севшую на его поразительно побелевший нос. Директор, не поверив своим ушам, обалдело уставился на Расула Сагдуллаевича. Через некоторое время, с трудом овладев собой, он неуклюже сыграл роль человека, не уловившего суть ответа.

— Расул, я тебя не понял. О чем ты говоришь? — спросил он упавшим голосом, а обычной уверенности в нем не было и вовсе — он почувствовал неладное.

— Алим Акрамович, почему сразу уходите в кусты, ведь понимаете же, о чем речь? Я вполне с вами согласен — приятно оказаться автором интересной работы, к которой, между нами говоря, никакого отношения не имеешь. Но почему всю грязную сторону этого предприятия должен тянуть один я? Вместо того, чтобы переспрашивать меня, отругайте этого нахала, пусть впишет наши фа…

«Правая рука» не успел закончить, кабинет сотрясся от низкого рева директора.

— Что ты мелешь? — Алим Акрамович вдруг осекся, с опаской быстро прошелся взглядом по лицам застывших людей и зло кинул «Правой руке». — Садись, я с тобой потом поговорю.

Расул Сагдуллаевич сел с обиженным видом.

Директор перевел налившиеся кровью глаза на остолбеневшего Рустама и резко бросил:

— Давай сюда свою стряпню.

Предусмотрительный Рустам дрожащей рукой вытащил из папки рукописи и положил перед директором. Алим Акрамович тут же поставил на них размашистую визу и с презрением швырнул статьи растерявшемуся автору.

В это время тяжелую тишину кабинета нарушил легкий нарочитый кашель, затем раздался заискивающий голос доктора наук Эшанходжаева. Поблескивая очками то в сторону шефа, то в сторону публики (таким образом он следил за реакцией нужных людей и с ходу корректировал свое выступление), Эшанходжаев начал говорить, по своему обыкновению растягивая некоторые слова, для того чтобы придать им особый вес (никто не знал точно — он делал это нарочито или умело пользовался дефектом речи).

— Я как член Ученого совета считаю, что на плечи именно дире-е-е-ктора ложится основная тяжесть ноши институтских забот. О-о-о-о-н пробивает финансы, оборудование, штаты. Создает для нас все-е-е-ех, — сверкающие очки прошли по кругу этих «всех», — необходимые условия для работы. Это отнимает у него массу времени и сил. Поэтому я считаю, что в результатах всех выполняемых в институте научных работ есть львиная доля деятельности дире-е-ек-тора. Следовательно, я считаю, каждый честный научный работник должен сам включать его в авторы самых важных…

— За перечисленные вами функции директор получает самую высокую зарплату в институте и еще имеет кое-какие льготы, — прервал с места Расул Сагдуллаевич, кивнув в сторону водителя служебной «Волги», который как раз в этот момент заглянул в кабинет, очевидно, чтобы сообщить шефу, что жена его отвезена куда надо.

— Кончайте базар! — крикнул Алим Акрамович, увидев, что один из маститых подхалимов не справляется со своими обязанностями, а другой, можно сказать, самый надежный, ведет себя непостижимым образом. — У меня около пятисот научных трудов, сделанных кровью и потом (все знали, что эта цифра «случайно» совпадает с количеством статей всех сотрудников института, выпущенных за срок директорства Алима Акрамовича). В большем я не нуждаюсь. Повестка дня исчерпана. Все свободны, — повернувшись к «Правой руке», добавил, — а ты останься,

* * *

На следующий день институт тихо гудел, как разбуженный улей.

Директор не вышел на работу.

Расул Сагдуллаевич же заперся у себя в кабинете и никого не принимал. Только иногда, неожиданно появляясь в приемной, вызывал нужных людей тоном, не терпящим ни малейшего возражения, отчеканивал распоряжения и опять скрывался за дверью. Все старались не приближаться к дирекции и дрожали при вызове туда. Зато в лабораториях, в укромных местах коридоров вовсю шли обсуждения вчерашнего инцидента. Источником этой смуты были участники совещания, сообщившие еще вчера же своим доверенным близким («по секрету», естественно) о совершенно невероятных происшествиях, случившихся на только что закончившемся совещании. К полудню, как это обычно бывает, слухи и толки, полностью оторвавшись от первоисточников, начали существовать самостоятельно. Фантазия научных сотрудников стремительно устремилась ввысь, не признавая никаких границ. Суждения, прошедшие через призмы различных взглядов, открытых и тайных стратегий сотрудников, приводили к потрясающим версиям. Говорили о наступившем наконец разладе между директором и «Правой рукой» после десяти лет слаженной совместной работы. Передавали шепотом, что «Правая рука» решил занять место директора и что вчерашний инцидент есть первое звено его программы, рассчитанной на несколько месяцев. Рассказывали также, будто все это происходит из-за того, что Расула Сагдуллаевича больше не устраивает установившаяся между ним и шефом форма дележа, так называемого, директорского фонда, которым они распоряжались сообща в исключительна конфиденциальных целях. Были даже такие совершенно фантастические утверждения, что у «Правой руки» пробудилось нечто, отдаленно напоминающее человеческую совесть, которая подталкивает его к решению вывести шефа на чистую воду. Но большинство сходилось во мнении только в одном. После такого публичного выступления дни Расула Сагдуллаевича на посту заместителя директора по науке сочтены. К концу дня основная часть публики начала подчеркнуто почтительно здороваться с Бузрукходжой Саидходжаевичем, справедливо считая, что он и есть реальная кандидатура на этот, ставший почти уже вакантным пост.

Вокруг Рустама сразу образовался глубокий вакуум. Хотя никто не мог толком сказать, в чем его вина, все были уверены, что в любом варианте дальнейшего развития событий ему несдобровать. Он конченый человек, и посему контактировать с ним бесполезно, возможно, и опасно. Исчезновение его из института — вопрос времени. Бедный Рустам!

Я ликовал. Вчера, когда шайтан вернулся в рисунок, покинув лабиринт мозговых извилин Расула Сагдуллаевича, я развернул листочек. Чертик расплылся в улыбке.

— Ну как? Тебе понравилось? Давай еще кого-нибудь заставим говорить правду. Например, этого, э… твоего, э… Эшанходжаева, а?

Я погрозил ему пальцем:

— Но-но, не увлекайся. По уговору сценарий буду составлять я.

— Ладно, ладно… Может быть, мне сбегать, узнать, что там происходит сейчас у директора?

— Этот прием мне не подходит. Надо посмотреть, чем кончится эта история.

Шайтан сделал кислую гримасу, обиженно буркнул:

— А жаль, было бы интересно…

Я-то представлял, что происходило там, у директора, между ним и «Правой рукой» — кое-что начал понимать в их повадках за прошедший год.

— Алим Акрамович, не ругайте меня, — поспешно должен был бы сказать Расул Сагдуллаевич, как только мы (и вместе со мной шайтан) покинули кабинет, — я сейчас все постараюсь объяснить.

— Что-о-о…? Ты еще собираешься что-то говорить после всего этого, подлец?! — взревел директор.

— Алим Акрамович, домла, со мной что-то случилось. Когда вы обратились ко мне, я встал уже готовый, чтобы разделаться с этим упрямым ослом. Через несколько минут этот трус сам начал бы просить вас о соавторстве. Но, как только я собрался говорить, вдруг кабинет с людьми словно перевернулся у меня перед глазами, и я перестал управлять собой. Я чувствовал, даже сознавал, что говорю не то, что нужно, но остановиться не мог. Словно шайтан какой-то вселился в меня и управлял моим языком.

— И ты хочешь, чтобы я поверил этой басне? Говори, какую цель преследуешь? — грозно спросил шеф.

— Домла, ради аллаха, поверьте. Я не знаю, что со мной случилось. Я по-прежнему верен вам…

— …даже после того, как пытался бросить тень на мой авторитет? — зло прервал шеф.

На глазах у Расула появились слезы.

— Не губите меня, домла, я не знаю, что со мной случилось. Поручите, я сотру в порошок всех, кто ведет себя вольно. Они будут трепетать перед вами пуще прежнего. Вы же знаете меня.

Директор был сильно озадачен. Да, заместитель действительно был незаменим. Расставаться с ним так, сразу — жалко.

— У тебя раньше бывало такое когда-нибудь? — немного смягчившись, спросил он.

— Нет, домла, это видимо, от переутомления.

— Но зато ты сказал, что у тебя на уме?

— Нет, Алим Акрамович. Меня какой-то шайтан попутал. Надеюсь, больше это не повторится.

— Ну, ладно, допустим, на этот раз я тебя прощу. А что собираешься делать с народом? Люди наверняка уже знают обо всем. Как же мне работать с ними, сознавая это?

— Алим Акрамович, вы же знаете сотрудников. Никто не посмеет даже упомянуть при нас об этом дне. Между собой тоже скоро перестанут говорить, побоятся доноса. Так постепенно и забудут… — и тихо добавил, — если вы не измените своего отношения ко мне.

Директор сделал паузу, сморщив лоб, потом сказал строго:

— Ладно. Впредь стерегись, больше не прощу. Сегодня же сходи к психиатру. Считаю, что всего этого не было. Но если почувствую, что это было задумано тобой, смотри, твоя карьера кончена, и не только как химика. Я тебя везде достану.

* * *

Нет, не сверхъестественная сила, воплощенная в образе шайтана, а несколько простых, правдивых высказываний смогли устроить такой переполох в застоявшемся мраке институтского быта. Только теперь правда перестала быть для меня абстрактным понятием. Подумать только, всего несколько фраз, произнесенных публично, и так, что вещи в них назывались своими именами…

— На одной твоей, так называемой, правде далеко не уедешь, — пренебрежительно бросил шайтан у меня дома, разглядывая картину «Последний день Помпеи», висевшую над моим столом.

— Не тебе говорить об этом! — меня разозлил его тон. Я, можно сказать, наконец увидел силу, разрушавшую зло и несправедливость, а он издевается над моей верой.

— Допустим, несколько человек где-то изрекли правду. Ну и что? Эти люди вскоре сами откажутся от нее, иначе рано или поздно с ними расправятся другие, не заинтересованные в такой правде. Я лично не раз участвовал в таких операциях. Самое забавное, они же не по своей инициативе и, значит, не всегда будут ее говорить, эту самую правду. В основном только тогда, когда я или ваши судебные органы копаемся в их извилинах, вытряхивая ее оттуда. После нас они, как мы имели возможность убедиться, начнут врать вдвойне — лишь бы реабилитироваться перед теми, кому успели насолить против своей воли. Другие же преспокойно продолжат врать и лукавить, лицемерить и злословить, клеветать и маскировать свои деяния в зависимости от необходимости и обстоятельств. Не могу же я, например, вселиться в черепа всех проходимцев одновременно, согласись?

— Не много ли на себя берешь, шайтан, судя о делах людских?

— Но, но, но, — прервал он меня обиженно, — в этом-то я кое-что понимаю. За вашими делами, в основном, наблюдаем, а иногда и вмешиваемся в их ход мы, а не те, кто на небесах, как наивно представляют верующие у вас. Тому, кто высоко вознесся, не до вас, поверь мне. Он знает себе только делить вас на грешников и безгрешных, как говорится, уже после пожара.

«С ним надо быть поделикатнее, — подумал я. — Ведь нам еще вместе работать. К тому же он, кажется, совсем не глуп, его голыми руками не возьмешь».

— Хорошо, хорошо. Возможно, мы ничего не добьемся в мировом масштабе с помощью наших операций. Но, по крайней мере, перепутаем карты ближайшему окружению. А то у них все получается слишком гладко и складно. Просто обидно.

— Ты думаешь, у них все получается так, само по себе? Как бы не так. Возьми хотя бы такой факт, что все ваши общественные организации, в придачу и Ученый совет, превращены в службы, обеспечивающие надежную стабильность порядков вашего института. Это же ведь результат многолетней кропотливой работы вашего шефа и его сподвижников. Им надо было находить, как у вас именуют, беспринципных, но кровно заинтересованных в научной карьере людей, протолкнуть их на ключевые посты общественных организаций и через них проводить свои дела. А это дело непростое — ведь искатели правды оказывают сопротивление. Против них приходится бороться.

— Не оскорбляй это слово! Борьба ведется только за справедливость. Карьеристы, проходимцы и приспособленцы маскируют свои действия этим возвышенным понятием.

— Ну и принципиальный же ты у меня. Прямо топорная прямолинейность суждений. Чего же ты хочешь, в конце концов, от людей?

— Чтобы никто не обманывал, никто не пробивался вперед, расталкивая других локтями, и никто не устанавливал свою личную власть над другими.

— И что будет в результате? Чего ты этим добьешься? Неорганизованной, мелкомасштабной псевдосправедливости — анархии? Не лучше ли организованная несправедливость? Это все-таки система.

Я чувствовал, что теряю самообладание.

— Не интересует меня твоя философия. Я самый обыкновенный человек и считаю, что меня несправедливо притесняют. Я им покажу, как…

— Ха-ха-ха! Личные счеты, корысть, — восторженно взвизгнул, потирая руки, шайтан, — так мне приятнее работать!

У меня в руках оказался тяжеловесный том недавно переплетенного институтского годового отчета, готовый плюхнуться на шайтана…

* * *

Небеса не собирались разверзнуться и не случилось страшного землетрясения, к удивлению сотрудников, для которых незыблемость авторитета директора и его зама были не меньше, чем одна из основ мироздания. Дела в институте шли своим чередом, и все постепенно начали забывать, как правильно предсказал это Расул Сагдуллаевич, о необычном случае в кабинете директора. Казалось, понимание между шефом и «Правой рукой» даже возросло пуще прежнего. Сбитые с толку завлабы спешили засвидетельствовать свои верноподданнические чувства, тщательно скрывая недавнее нетерпение в ожидании крупных перемен «наверху». Все лишний раз убеждались, что в этом институте ничему не надо удивляться и, самое главное, не надо раньше времени выдавать свое отношение ко всяким неожиданностям, особенно если неожиданности касаются личностей из руководства.

Поучительным примером послужили два инцидента, когда не в меру преданные своим шефам сотрудники — один Бузрукходже Саидходжаевичу, другой Расулу Сагдуллаевичу — понесли публичные наказания. Первый, будучи обижен при обычном, мягко говоря, не совсем равномерном дележе поступивших на склад дефицитных химреактивов, потерял осторожность и во всеуслышание накричал на сотрудников лаборатории «Правой руки», что их время уже кончилось, мол, хватит обирать других, скоро все равно их всех разгонят во главе с шефом. Поспешив лишний раз засвидетельствовать свою верность «Правой руке» и Алиму Акрамовичу, Бузрукходжа Саидходжаевич уволил этого не в меру преданного сотрудника «по собственному желанию».

А второй, у которого подошла очередь на получение дефицитной мебели через профсоюзную организацию института, шепотом поинтересовался у председателя месткома — рассчитывать ли ему на что-нибудь перед фактом ожидаемого снятия с поста «Правой руки». Информированный по секрету об этом «предательском» вопросе «Правая рука» лишил его очереди на дефицитную мебель и, мало того, в обстановке один на один заявил, чтобы тот не рассчитывал и на премию за этот год.

После этого жизнь в институте быстро вошла в прежнюю колею. Было такое впечатление, что случившееся даже пошло на пользу союзу шефа и «Правой руки», так как сотрудники еще долгое время на словах и на деле соревновались в проявлении своих верноподданнических чувств к этому союзу… Да, у них завидное умение нейтрализовать, а потом даже повернуть в свою пользу любой, даже самый неожиданный ход событий…

* * *

В пестро оформленном конференц-зале института (портрет великого философа Аристотеля здесь соседствовал, например, с каллиграфически выведенным текстом соцобязательств лабораторий) сходился на одно из первых заседаний Совет по присуждению ученых степеней в области химии катализа. Отец Совета, прошу прощения, председатель — Алим Акрамович — еще не появился. Совет был организован недавно, как результат воплощения в жизнь ненасытного желания директора иметь под рукой побольше средств, действенно влияющих на судьбы людей, и благодаря его таланту пробивать дела, мягко говоря, не совсем укладывающиеся в рамки установленных правил и норм. При пробивании вожделенного Совета основная трудность, возникшая перед будущим председателем, была в отсутствии в городе необходимого контингента ученых, специализирующихся в области химии катализа. Но, посудите сами, разве можно отказать себе в соблазне иметь под рукой собственный Совет из-за такой пустяковой причины? Если специалистов нет, то их надо «сделать»! И вот, недолго думая, Алим Акрамович благословил своих самых шустрых воспитанников на поиски тех химиков, которые могли бы быть соавторами хотя бы одной научной статьи, где лишь мимоходом упоминается хоть что-нибудь, касающееся, химии катализа. Такие люди, конечно, нашлись (ведь что ищешь, то всегда найдешь). Преподнести их общественности как крупных специалистов в этой области и включить в состав будущего Совета, не забывая в то же время делать это как величайшее одолжение этим «специалистам», было для шефа делом техники (недоумения «непонимающих» этих шагов он пресекал в корне страдальческим самобичеванием — он-де вынужден выкручиваться подобным образом исключительно в интересах региона: иметь возможность готовить собственные высококвалифицированные кадры — то бишь штамповать кандидатов).

Да, Совет стоил загубленных в ходе его пробивания нервных клеток. Ведь он будет тем мощным рычагом, с помощью которого председатель эффективно, в первую очередь, с платформы своих интересов будет управлять подрастающим поколением ученых. Действительно, продержав несколько месяцев готовую диссертацию любого, даже самого одаренного аспиранта, он делал его шелковым, непременно добиваясь, чтобы тот публично признавал в директоре учителя-благодетеля, без которого бедный диссертант никогда в жизни не стал бы кандидатом наук. Определенная часть этих кандидатов, из числа тех, кто имеет особый талант в послушании я подхалимаже, в последующем будет включена в число доверенных людей. Дав начальный импульс карьере проходимца блестяще организованной защитой, председатель становился духовным отцом последнего. Такие не забывают «добро»…

И вот члены этого свежесостряпанного Совета в ожидании председателя, и в то же время пользуясь его отсутствием, развлекались игрой в демонстрацию самодеятельности, независимости и даже научной принципиальности.

Наконец в окружении ближайшей свиты в зал вплыл сияющий председатель. Сиять, как вы сами понимаете, он имел полное основание. Еще бы, по мановению его властной дирижерской руки сегодня заиграет еще один мощный оркестр.

На сегодняшнее заседание была назначена защита кандидатской диссертации одного из аспирантов Расула Сагдуллаевича. Последний факт однозначно определял исход этой процедуры, которую и называть-то защитой было некорректно… Действительно, не от членов же Совета защищаться. Они как раз, несомненно, выступят за эту «работу». Да, не следует забывать, что обычно в зале при защитах присутствует небольшая толпа случайных зевак и родственники диссертанта. Возможно, от них и придется «защищаться».

После выполнения обычных формальностей, сводящихся к зачитыванию биографии диссертанта, справок о его научном пути и так далее, начался сам научный доклад. С кисло-сладким выражением лица диссертант начал декламировать текст, осточертевший ему во время заучивания наизусть. Члены совета мирно занимались своими делами.

Отрешенный вид докладчика и его монотонный голос говорили только об одном — какое вам удовольствие слушать эту муру? Просто жалко вашего времени!.. Скоро поведение аспиранта слегка раздразнило Алима Акрамовича. Ради репутации нового Совета следовало бы проявить некую строгость и немного отрезвить диссертанта. Кроме того, наступила пора напустить на него положенную дозу страха, чтобы он, как положено в таких случаях, запомнил на всю жизнь, как и кто спас его от явного провала. Руководствуясь этими почти противоречивыми соображениями, Алим Акрамович бесцеремонно, тоном рассеянного ученого, которому не до формальностей, перебил диссертанта:

— Послушайте! Вы уже говорите целых пятнадцать минут из двадцати, отпущенных вам. А я до сих пор не могу уловить логическую нить вашего выступления. Расскажите лучше про основные результаты вашей работы.

Диссертант явно не ожидал, что его перебьют, да еще вопросом, ставящим под сомнение смысл всего доклада. Заметно побледнев, он проговорил, заикаясь:

— Алим Акрамович, основные результаты я уже изложил. Осталось рассказать только о перспективах развития этой темы.

Алим Акрамович, в планы которого, конечно, никак не входило напряжение обстановки, все же не выдержал, усмотрев столь явный намек на то, что он не слушает доклад или еще хуже — не понимает его.

— Да что вы говорите?! Не только я, ни один член Совета не понял еще сути вашей работы, — произнося это, Алим Акрамович глазами обвел «просыпающиеся» ряды Совета, — а вы утверждаете, что уже все рассказали.

Это окончательно убило диссертанта. Полностью растерявшись, он замолчал, опасаясь следующим ответом еще больше осложнить обстановку, а глаза его отчаянно искали поддержку у сидящего в зале Расула Сагдуллаевича. Тем временем Совет ожил. Но большинство находилось в замешательстве, не зная, как себя вести. Дело в том, что ситуация была несколько однозначной, что даже специальной работы среди них не было проведено. Все и так понимали, что диссертант— «свой человек» (не слепые ведь!), в его защите кровно заинтересован «Правая рука», следовательно, и сам Алим Акрамович. А он, Алим Акрамович, вдруг повел себя так, что даже «Правая рука» вначале несколько растерялся. Поскольку никто точно не ведал, что на уме у Алима Акрамовича, большинство очень умно решило воздержаться от какого-либо шага. Но, оказалось, этого было мало. Если бы знал Алим Акрамович, чем обернется его неуместная вольность! Дело в том, что в составе Совета было несколько новых членов, которые по-своему были преданы шефу, но еще не совсем ориентировались в неожиданных ситуациях, порождаемых изощренной сложностью его, шефа, натуры. Один из них, приняв грозные вопросы за сигнал расправиться с диссертантом, с нескрываемой иронией задал вопрос, который прозвучал в затихшем зале как смертный приговор:

— Почему у вас в докладе не упоминался такой важный фактор, как диапазон температур, где нормально протекают ваши основные реакции?

— Диапазон, диапазон… Я проводил реакции в области и низких, и высоких температур, — выдавил диссертант.

— Неужели вы хотите сказать, что ваша контролирующая аппаратура одинаково хорошо фиксирует химический состав в той и другой областях температур? Если вы настаиваете на этом, перечислите, пожалуйста, температурные градиенты чувствительности вашей аппаратуры для всех элементов, участвующих в ваших реакциях.

Это был конец. В зале наступило зловещее молчание. Все знали, что диссертант, привыкший к постоянной опеке могущественных покровителей, не настолько углублялся в детали своей работы, чтобы сообщить эти самые проклятые градиенты.

Алим Акрамович кусал губы, поняв, какому опасному направлению событий он дал ход своей небрежностью. Но в этот момент на бедного диссертанта обрушился еще один удар в виде следующего восклицания:

— А где, скажите мне, пожалуйста, в вашей работе химия? Если я не ошибаюсь, вы претендуете на степень кандидата химических наук?

Это решил отличиться второй новичок в Совете!

Один из членов Ученого совета, сидевший в заднем ряду, наклонился к соседу:

— Э… э… э, братцы, так и завалить можно человека. Надо что-то предпринять.

Как раз в это время Алим Акрамович начал предпринимать то самое «что-то».

Он медленно встал и с виноватой улыбкой произнес:

— Вообще-то мы все, и в первую очередь я, вели себя не совсем верно. По существующему положению мы не должны были прерывать доклад до его окончания. Давайте дадим возможность диссертанту закончить выступление. Потом начнем выяснять непонятные места. Думаю, что тогда он ответит на все вопросы удовлетворительно. Мы все не раз слушали его на лабораторных семинарах и знаем, что работа его хорошая, а он сам лучше, чем кто-либо из нас, разбирается в ней.

Вот каков он!

Члены Совета облегченно вздохнули. Теперь ясно — надо вытаскивать безнадежно утопающего. Для шефа они это будут делать с превеликим рвением.

Совершенно сбитый с толку, растерявшийся диссертант дрожащим голосом кое-как закончил доклад.

После этого начался так называемый парад — смотр на лояльность перед председателем. Первый решил блеснуть своими глубокими соображениями Бузрукходжа Саидходжаевич. Он начал с того, что будучи секретарем Ученого совета по долгу службы подробно ознакомился с работой. Притом он-де получил огромное удовлетворение, и это чувство никак не может быть затенено не совсем удачным докладом диссертанта, что, по его мнению, является естественным следствием огромного перенапряжения и усталости после завершения такой серьезной работы. Потом Бузрукходжа Саидходжаевич очень тонко намекнул на беспредметность и неуместность вопросов тех двоих. В частности, он между прочим отметил, что чувствительность аппаратуры по элементам, которой здесь очень интересовались некоторые, не имеет никакого отношения к основным результатам диссертации, а сам вопрос насчет отнесения диссертации к чистой химии или к технике говорит только о невдумчивости и недопонимании работы спрашивавшими. Затем своим хорошо поставленным бархатным баритоном заговорил Моисей Львович. Озабоченным тоном, который для данного случая был удвоен против обычного, он начал говорить о безусловной актуальности и полезности работы. Выступление было, естественно, насквозь пропитано негодованием в адрес членов Совета, которые задают не совсем тактичные вопросы. С пафосом он сделал остановку на одном измерении, осуществленном диссертантом (к слову сказать, весьма стандартном), и это измерение в устах Моисея Львовича было возведено в ранг оригинального…

Через некоторое время почти все члены Совета один за другим реабилитировали себя за трусливое молчание в те критические минуты.

На лица «тех» двоих, отличившихся, нельзя было смотреть. У первого нервы сдали очень быстро. По-видимому, с таким единодушием в обелении черного он сталкивался в жизни впервые. Поняв, в какое глупое попадает положение, он встал и заявил, что теперь понимает всю важность и серьезность работы и вопросы свои снимает из-за их некорректности. Второй был близок к такому же раскаянию.

— Ну, нет, — спохватился я, только теперь вспомнив про свою «миссию». Такую возможность упускать нельзя. Чутье мне подсказывало, что до сих пор, из-за плохой ориентации в обстановке, этот человек говорил что-то близкое к правде, во всяком случае то, что думал. Пусть продолжит в том же духе.

Я послал к нему шайтана. Любитель вопросов попросил слово. Председатель, склонившийся уже к мысли, что парад-смотр и так слишком затянулся и пора остановить его, вдруг в силу нахлынувшего неизвестно откуда и совсем неуместного чувства демократизма решил дать возможность реабилитироваться и этому «грешному». Какая опрометчивость!

— Я все-таки не услышал ответа на вопросы, заданные мной и моим коллегой, — твердо заявил товарищ.

Публика, естественно, разинула рты. Такого она не ожидала.

— Ваш коллега, как вы должны были заметить, буквально минуту назад снял свой вопрос, признав его нелогичным. Пора бы и вам последовать его примеру, — с крайним раздражением ответил за диссертанта Алим Акрамович.

— Алим Акрамович, я считаю, что снятие вопроса моим коллегой — это его личное дело. Хотя, догадываюсь, почему он это сделал, но не хочу отвлекаться на такую мелочь, — заявил настырный товарищ. — Считайте, что у меня тоже возник тот же вопрос, и мне, в отличие от моего коллеги, хочется получить на него ответ, притом от диссертанта.

Что тут началось!.. Не диссертант, хотя он и осмелел к концу спектакля, а весь Ученый совет во главе с председателем как по команде набросился на «вольнодумца». Тема спора очень быстро ушла от диссертации (а науки она вообще не коснулась). Разговор был успешно переведен в русло личных препирательств. Вначале объект нападения успевал парировать атаки меткими замечаниями о «достоинствах» самих нападающих. Постепенно большинство начало одолевать его. Бедный шайтан, при всей своей проворности, видимо, не успевал выбрасывать на свет божий очередную, необходимую правду, запрятанную в темных лабиринтах мозга объекта. В конце наступление под внешне не выставляемым напоказ дирижерством Алима Акрамовича стало настолько интенсивным, что объект был не в состоянии даже рта раскрыть. Его не слушали, а мастерски продолжая и дополняя друг друга, закидывали контрвопросами, основная цель которых сводилась к тому, чтобы правдами и неправдами скомпрометировать «наглеца». Стенографистки обалдело слушали все это, опустив руки. При таких темпах они все равно ничего не успели бы зафиксировать.

Диссертант так и не вмешался в происходящее. Его испуганное вначале лицо постепенно приняло равнодушное выражение. Через некоторое время он уже спокойно, с нескрываемым любопытством наблюдал за происходящим — мол, как же сможет выкрутиться из этой заварухи нежданный критик его работы?

Под конец атакуемый сник, опустил голову и полностью замолк. Я вытащил листок и увидел только что возвратившегося шайтана. Он стоял весь в поту, также с виновато опущенной головой. Это был полный провал. Когда я покидал конференц-зал, сзади донесся довольный голос Алима Акрамовича:

— Прекратим дебаты, мы теряем время. Протокол заседания хотя бы с одним голосом «против» смотрится убедительнее, чем со стопроцентным «за». Сейчас начнем слушать отзывы официальных оппонентов…

* * *

— Ну что, друг, показали они тебе, как надо работать?

Шайтан опять опустил мохнатую голову.

— Во всяком случае, я теперь понимаю, почему мне предписывали поучиться у них. Правды в голове у этого типа было предостаточно. Но мне не давали возможности вытаскивать ее вовремя.

— Не оправдывайся. Признайся, что они утерли тебе нос. Мы с тобой даже услужили им. «Протокол с одним голосом «против» смотрится убедительнее, чем со всегда подозрительным, стопроцентным «за». Слышал?

Шайтан не отвечал. Я сложил листок и побрел домой. Мы с ним были как побитые собаки. «Да, их голыми руками не возьмешь. Впредь надо тщательно готовить операции. Промахи, оказывается, приводят к противоположным результатам. Надо быть осторожней. По дороге домой перед моими глазами стояла еще одна сцена раскаяния, где чуть ли не плачущий член Ученого совета пытался уверить свирепого шефа, что его «какой-то шайтан попутал».

* * *

— Ничего у вас с ними не выйдет, — сказал шайтан дома. — Все это пустое.

— Не расстраивайся. Если нам удастся немного расшатать авторитет шефа, то все остальное само собой рухнет, как карточный домик.

— Авторитет? Ты думаешь у него есть авторитет? Если это авторитет, то скажи мне, пожалуйста, как на вашем языке именуется такая способность, как умение держать других в страхе, мало того, заставлять их пресмыкаться перед собой? А если все-таки это авторитет, то как ты его собираешься расшатать? Ведь это фактор не изолированный! О его устойчивости ревностно пекутся ваши месткомы, всевозможные общества и советы института. Ведь это недурно сколоченная вашим шефом иерархическая постройка!

Это уже было слишком! Я — человек, можно сказать, высшее создание природы. А какой-то шайтан пытается учить меня уму-разуму. Разве не его мы обвиняем в извращении таких понятий, как авторитет, честность, целеустремленность?.. Я с трудом сдерживался.

— Я знаю, что такое авторитет. На земле живет много людей, к которым это слово имеет прямое отношение. А сейчас я употребил это понятие по привычке, машинально, можно сказать, условно. Это, в конце концов, дурацкая привычка, приобретенная мной в этом институте.

— Ша, ша, ша, — предостерег меня шайтан, — не выходи из себя. Давай разберемся по порядку — что есть что. Можешь ты провести четкую границу между авторитетом человека, с одной стороны, и страхом, робостью перед его властью, страхом перед его хитростью, способностью внушать свое мнение окружающим, вероломством, коварством, с другой? «Не могу! — тут же про себя отметил я. — На кой черт я опять сцепился с ним? Не смогу я ответить на этот вопрос. Мало того, я не знаю в нашем институте никого, способного дать четкий ответ на этот вопрос».

Не зная, как выйти из положения, я в отчаянии набросился на него:

— Это твое племя путает людей! Это следствие вашего внушения: люди неосведомленные, ограниченные, люди с чувством собственной неполноценности возводят в авторитеты людей, сильных в карьеризме и неприкрытом властолюбии.

— Значит так. Если отвлечься от твоей жалкой клеветы на наше племя, ваш, так называемый, авторитет есть понятие очень и очень относительное. И, судя по всему, его смысл сильно зависит от того, кто и в какой ситуации пользуется им?

— Все пользуются этим понятием так же, как и любым другим, в силу своей компетентности или, скорее, испорченности.

— Ну вот, — удовлетворенно произнес шайтан, — это я и хотел услышать. А свои грехи нечего сваливать на шайтана… Сколько бы я не был зол на своих, все же мне обидно за них… Ну, а как ты еще хочешь расшатать этот, так называемый, авторитет шефа? — примиренчески заговорил вдруг шайтан. — Разве не этим мы занимались до сих пор?

— Надо заставить его самого сказать вслух то, что у него на уме, когда он особенно остерегается этого.

— Ну что ж, если только в этом дело, устрою я тебе это удовольствие. Желание компаньона для меня закон, — приложив руку к груди, слегка поклонился шайтан.

— Только, конечно, не в каком-нибудь пустяковом деле. Он ведь в мелочах подчеркнуто правдив и откровенен. Обычная игра на обывательскую публику…

— Не думаешь ли ты, — перебил он меня, — что я заставлю его публично накричать на какого-нибудь проходимца не из его приближения, например, такое: «Не подпишу твои документы на Брюссельскую конференцию! Твоя работа даже близко не тянет на международный уровень!» Он это делает и без моей помощи.

— Прекрасно, так давай за дело…

Честно говоря, я не совсем представлял, как поставить этот эксперимент. Все вокруг, и в первую очередь натура шефа, оставались для меня еще достаточно сложными загадками. И чтобы планировать операцию с гарантированным успехом, казалось, надо было быть по меньшей мере «прожженным жуком», «стреляным воробьем», «сильным», «находчивым», «тонким» и «политиком», вместе взятыми, притом в большей степени, чем мои «друзья». Надо было вникнуть в скрытую подоплеку интриг институтского масштаба. Заглянуть в чрево, где они рождаются и откуда выползают спрутом в виде целенаправленных замыслов, определяющих сегодняшнее состояние и лицо института. Вопрос был психологический, где-то немного биологический и, если подойти к этому шире, может, даже философский!

Мое опальное положение мешало быть в курсе всех «подводных» и «подземных» течений в институте. Со мной не секретничали…

Помог случай. Однажды за свадебным столом у моей троюродной сестры я оказался по соседству с одним парнем из, так называемой, группы «независимых», существующей в нашем институте.

Это им, несмотря на постоянные интриги шефа, удавалось как-то завершать свои работы и даже без осечки защищать кандидатские и докторские диссертации.

Такой успех парня и его единомышленников объяснялся достаточно хитроумной программой их поведения. Гвоздем стратегии была концепция: способных в химии достаточно много, посему успех в научной карьере, в основном, зависит от правильного поведения по отношению к тем, от кого зависит успех твоего дела. А их неизменная тактика, в первую очередь, сводилась к тому, чтобы никогда и нигде в открытую не проявлять и (не дай бог) не показывать свое недовольство любыми, даже самыми подлыми поступками руководства (ведь и стены, как известно, имеют уши). Шеф, конечно, не дурак: видел и понимал все это. Но никак не мог остановить «хитрюг», хотя, как известно, отнюдь не в его правилах было давать ход людям, явно не работающим на него.

После того как мы немного освоились, в атмосфере общего веселья наступил момент, когда даже самые скрытные люди чуточку приотворяют ворота своего внутреннего мира. У моего соседа было не очень приподнятое настроение. Это никак не вязалось с его нынешними успехами.

— Что, Костя, не трогает тебя счастье молодых? По-моему, неплохая получается пара, а?

— Какой разговор, пара прекрасная!

— Так в чем же дело?

Он немного настороженно посмотрел на меня и вдруг с деланной беспечностью взял свою недопитую рюмочку:

— Давай еще по глоточку. Не хватало нам и здесь обсуждать служебные дела…

Мне было бы достаточно погладить листок, чтобы узнать, о каких явно не очень приятных для него служебных делах идет речь. Но моя идиотская порядочность!..

Через некоторое время Костя неожиданно повернулся ко мне и тоном азартного игрока сказал:

— Много бы я дал тому, кто сказал бы мне, что у него на уме.

Видимо, я уставился на него настолько обалдело, потому что он раздраженно проговорил, хлопнув меня по плечу:

— У шефа, у шефа! — Потом махнул рукой — Что толку рассказывать тебе это…

Формально преграда передо мной была снята — ведь он сам сделал шаг к откровенности.

— В чем дело, расскажи. В последнее время я немного начал разбираться в ребусе, именуемом «тайными намерениями шефа». Может, смогу просветить тебя.

Костя рассмеялся.

— И при этом добиваешься таких успехов в своих делах? — съязвил он.

— Просто я еще не умею правильно корректировать свои поступки в соответствии с его задумками…

— Ну ладно, веселись, ведь свадьба же! У тебя своих неприятностей хватает… Это я так вспомнил, завтра с утра предстоит, как мне кажется, довольно неприятный разговор с шефом, хотя мы никакой вины за собой не знаем. Просто иногда до боли хочется узнать, что у него на уме и что он замышляет по нашему делу…

«Мне больше ничего и не нужно от тебя. Завтра вы из его же уст услышите, что он вам готовит. Расколоть его — моя забота. Это как раз тот случай, который мне нужен».

* * *

Из-за полуоткрытой двери донеслось раздраженное: «Пусть войдут!» Накрашенная секретарша, не моргнув черными стрелками наклеенных ресниц, холодно произнесла: «Заходите».

Все четверо поднялись и один за другим скрылись за директорской дверью. В ожидании этого момента я околачивался около приемной по пустяковым делам.

Вслед за ними туда же я отправил и шайтана… Потом долго ждал, рассчитывая услышать, как из кабинета донесутся крики и вопли, сопровождаемые хохотом вошедших туда. Ждал, как публично будет рушиться авторитет шефа.

Но все было тихо и пристойно. Там, как я узнал позже от моего компаньона, происходило, оказывается, вот что.

— Мы пришли к вам за советом и поддержкой, — сказал предводитель вошедших, имеющий степень доктора наук.

— Слушаю, — глухо пробурчал директор, захлебываясь от собственного превосходства перед просящими. Не любил он, естественно, эту четверку, считал их потенциально опасными, хотя вслух называл своими учениками. Уж больно они были самостоятельными а каким-то образом оставались вне зависимости от него. И диссертации они свои защитили не благодаря, а скорее вопреки его тайным желаниям. Но больше всего его раздражало то, что они всегда держались вместе — никак не удавалось их перессорить. Таких приятно видеть только в роли просителей.

— Алим Акрамович, мы собрали и систематизировали наши с вами работы за последние пять лет. По возможности критически оценив их уровень, принесли на ваш суд…

— На предмет чего? — резко прервал директор, уже получивший изрядную долю раздражения от фамильярного «наши с вами работы» вместо привычного и ласкающего слух «работы, посвященные решению задач, поставленных вами и выполненных под вашим руководством».

— Видите ли, Алим Акрамович, нам кажется… — тут говоривший остановился в позе обреченного гонца, сообщающего шаху о крупных неприятностях, — …работы тянут на уровень Государственной премии… Если вы, как соавтор, не имеете ничего против, можно было бы рискнуть и выдвинуть их…

— Значит, вы уже все сами решили, — тихо и злобно прошипел директор, по очереди сверля их свирепым взглядом. — А я? Вы, надеюсь, еще не забыли, что я тоже автор этих работ. Вы собрали и систематизировали их без меня? А может, я против этого!

— Алим Акрамович, вот мы и пришли к вам, чтобы узнать ваше мнение. Вы же требуете от нас, чтобы к вам заходили с уже продуманными готовыми предложениями. Вот мы и… — начал говорить Костя и тут же был прерван шефом.

— Не крути! Вы пришли с готовым материалом, чтобы поставить меня перед фактом! Чтобы оказать давление! А ну, давайте сюда, что вы там насистематизировали! — Получив аккуратно сшитую толстую папку, он брезгливо начал листать ее. — Моя фамилия фигурирует здесь как насмешка. Вы ведь хорошо знаете, моя кандидатура на Госпремию не пройдет. Я ее получил уже один раз, — язвил он, продолжая листать. Закончив, он с перекошенным от злобы лицом швырнул папку сидящим. — Идите. Делайте, что хотите. Я не хочу иметь отношения к вашим самовыдвиженческим махинациям!

— Алим Акрамович, какую из этических норм мы нарушили, что так рассердило вас? — мягко, но настойчиво спросил один из посетителей.

— Не прикрывайся красивыми словами, — на позеленевших губах появилась пена, — вы хорошо знаете, что нарушили. Не пытайтесь меня дурачить.

Сидевшие украдкой переглядывались, пытаясь понять, с какой стороны шеф готовит удар.

— На сегодняшний день вы уже должны были зарубить себе на носу: я единственный академик по химическому катализу. Все, что делается в республике в этой области, проходит через меня. Я знаю, а не вы, кто как работает и кто по очереди должен быть выдвинут на получение Госпремии. Своим шагом вы выдали свое пренебрежение к моему авторитету и мнению. Вы это надолго запомните.

Наступила пауза, каким-то образом продолжающая источать злобу шефа.

— Алим Акрамович, поверьте, не было у нас злого умысла, — начал примиренчески Костя, чтобы спасти положение. — Если мы и допустили что-нибудь нетактичное, то только из-за неопытности.

Директор издевательски ухмыльнулся.

— Думаете, свалите все на наивность, неопытность, и вам все сойдет с рук. Нет! Не поддержу я вашу кандидатуру. Потому что мне выгоднее считать, что есть более достойный кандидат на премию. Его работы не слабее ваших. И поддержу я его потому, что мне надо успеть сделать его непотопляемым. Обеспечить его титулами, пока я жив и еще способен на это. Ему я уже обеспечил поддержку крупных имен из центра. Везде, где должны знать о его кандидатуре, уже знают… И вдруг вы суетесь ко мне со своей работой… Не пытайтесь убедить меня, что вы не знали об этом… В любом случае я не допущу ничьей конкуренции, тем более вашей. Мой вам совет, заберите эту стряпню и больше никогда о своей затее не заикайтесь… на следующий год я попытаюсь сделать для вас что-нибудь.

— Почему на следующий год?.. — начал было предводитель вошедших, но был прерван коронным ревом шефа:

— Так вы не поняли моего предостережения?! Тогда пеняйте на себя! Выдвигайте свою работу на премию. Я посмотрю, как она пройдет. Вы думаете, я допущу, чтобы мой родной племянник Эркин, раз уж я решил его двигать, имел хоть какой-нибудь шанс провала? Нет! Вы не будете допущены даже на рассмотрение вашей работы уже в первом туре. Вы, наверное, забыли кто я? Многие пытались встать на моем пути. Учтите, пока никто не добился успеха в этом деле….

Посетители видели, что шефа уже понесло. Его уже не остановить ничем — ни согласием с ним, ни тем более возражением, поэтому все застыли под шквалом его угроз в разных позах.

— …Вы что, забыли судьбы Караматова, Сурцева? Они ведь были далеко не чета вам. Академики! Эти дураки объединились против меня, чтобы расправиться бесповоротно. Чтобы не допустить меня до этого кресла, где я сижу двадцать лет вопреки их желаниям. Они, видите ли, в академии имели больше авторитета, заслуг. Я их не только полностью нейтрализовал, устроив им интриги друг против друга, но и окончательно потопил их. Потом они получили по очереди по инфарктику и теперь если станут опять мне мешать, то разве что на том свете…

— Почему вы говорите с нами таким образом?.. И себя расстраиваете. Пожалуйста, остановитесь, Алим Акрамович, мы ничего плохого не собираемся вам сделать, — все еще пытался спасти положение предводитель.

— И не сможете сделать ничего! Мои титулы не позволят сделать вам что-нибудь со мной, а то сделали бы. Все ваши уникальные диссертации и статьи — нуль по сравнению с моим званием академика, которое никто не сможет отнять. Я с ним всегда буду прав и находиться над вами.

После этого полностью сбитые с толку посетители замолчали совсем. Они были готовы ко всему: дипломатичному отказу в их просьбе, искусному запудриванию мозгов, после чего они, ничего не поняв, а главное, ничего не добившись, вышли бы из кабинета; резкому отказу со ссылкой на их, впервые услышанные здесь грехи. Но к такому непривычно открытому разговору, где вещи были названы своими именами, они не были готовы и, извините, даже не знали, как себя вести в таких случаях.

Между тем шеф уже окончательно добивал их.

— Попробуйте только написать куда-нибудь об этом разговоре! Ну, приедет комиссия, поработает здесь, А коллектив поддержит меня, скажет, рановато вас выдвигать на Госпремию — уж такое мнение я сколочу вмиг, почва, если вы не окончательные олухи, понимаете, благоприятная для этого. А потом… Потом я на долгие годы подпорчу вам карьеру. Не забывайте — жизнь дается человеку один раз. Помните, это учили еще в школе в виде отрывка из какого-то художественного произведения. Вопрос исчерпан, можете идти.

* * *

— Ну что же, дело сделано. Теперь можно наблюдать, как будет рушиться его, так называемый, авторитет, — не без иронии закончил шайтан свой рассказ о событиях в кабинете шефа.

— Во всяком случае, мы это заслужили. Не может же быть, чтобы эта четверка дружно молчала об удивительных откровениях шефа. Думаю, что завтра же случившееся станет достоянием публики.

Так оно и случилось. Институт опять тихо гудел. Директор на две недели исчез. Говорили, что он болеет. Зная возможности и способности шефа (но не зная, что он, запершись дома, пытается разобраться, какой же шайтан его попутал вслед за «Правой рукой»), несчастные претенденты на Госпремию совсем приуныли. Говорили, они молят бога, чтобы именно в эти дни в вышестоящие организации не поступила очередная анонимка на шефа. Директор непременно приписал бы авторство кому-нибудь из них…

А «авторитет» не спешил рушиться. «Откровения», по-существу, мало кого удивили. «Ну и что, — говорили, — сказал так сказал. А то мы не знали, что не у всех намерения совпадают со словами. Он даже проявил гражданскую честность — все высказал, как думает».

Мне некуда было девать глаза от стыда перед шайтаном.

Выйдя на работу через несколько дней, директор вызвал к себе четверку. Туда же отправился и шайтан — на этот раз в качестве наблюдателя. И вот что я узнал о следующем раунде.

— Я много думал о вас, — начал Алим Акрамович. — В общем, так. Госпремия — вещь серьезная. Мы в первую очередь должны заботиться о ее авторитетности, весомости. Выдвигаемая работа должна быть очень важной, освещающей разработанную проблему со всех сторон. Вот я и подумал — взять бы да объединить вашу работу с работой Эркина. При этом, с одной стороны, будет обеспечен двухсторонний подход к решению проблемы, что покажет полноту исследований, а с другой стороны, Эркин — не из нашего института, следовательно, мы соблюдаем объективность. Это все, что я смогу сделать для вас. («Этого я ни за какие блага на земле не стал бы делать, если бы не опасался, что кто-нибудь из вас, канальи, не выдержит и пожалуется куда-нибудь, где жаждут моего провала», вертелось у него в голове, хохоча рассказывал шайтан). — И добавил многозначительно: — Если у вас есть другое мнение, скажите, обсудим.

Обалдевшая от такого неожиданного поворота четверка растерянно молчала.

— Что молчите?! Вы еще недовольны чем-то? — одолеваемый подозрениями, начал «входить в форму» шеф.

Четверка, потерявшая к этому дню всякую надежду на успех, почувствовала, что может остаться и без этой подачки, и, как по команде, один за другим начала сбивчиво выражать шефу свою благодарность за мудрое решение. Директор внимательно просверлил их взглядом и, убедившись, что на лицах подчиненных нет следов затаенной злобы, перешел на отечески заботливый тон:

— Не надо меня благодарить. Работа ваша, так же, как и Эркина, вполне заслуживает такого поощрения. Она ведь признана и зарубежными школами… В прошлый раз я немного погорячился, В следующий раз так не делайте (четверка много дала бы, чтобы узнать, что именно надо было делать не так)… Забудьте про тог наш разговор…

Как и следовало ожидать, на прощание он кинул им последнюю кислую пилюлю:

— Вот работа Эркина. Внимательно изучите ее, скорректируйте нужным образом вашу часть и присоедините к ней. Потом принесете мне.

Вдогонку прозвучал приговор шефа:

— Ну вот, теперь вопрос можно считать созревшим и подготовленным. Теперь его можно выносить на суд общественных организаций и Ученого совета. Думаю — все пройдет гладко…

— Во как надо работать! Видал? — присвистнув, закончил шайтан. — Нейтрализованы непредвиденные конкуренты. Мало того, их сила, мощь подчинены так называемому общему делу. И тем самым укреплены позиции племянника. А грохота рушащегося авторитета мы вовсе и не услышали, не так ли?

— Подожди, у меня самого от всего этого голова кругом идет… Я думал, хоть эти ребята доставят ему хлопот…

— Зачем?! Зачем это нужно твоим ребятам? Если они хотят дальше заниматься наукой, а они, по всей видимости, хотят, им нужна спокойная жизнь. Чего они добьются, если займутся шефом? Во-первых, при беспринципности, изворотливости и цепкости Алима Акрамовича они мало что докажут. Хоть они вчетвером оказались свидетелями откровений шефа, не забывай, они считаются лицами заинтересованными. Во-вторых, даже в случае победы эта четверка надолго заработает себе прочную славу скандалистов и будет облеплена тем количеством грязи, которого вполне достаточно для полного подрыва их научной карьеры (шеф об этом позаботится). Зачем этой четверке такие приключения? А время, потерянное для науки, и бесповоротно испорченные нервы?..

Ни логика, ни даже «жизненность» доводов в тираде шайтана на этот раз не подействовали на меня. Ну, не может быть так! Весь кошмар, окружающий меня в институте, — скорее какая-то дикая случайность, выходящая из ряда вон на общем фоне. Я это чувствовал интуитивно. Однако нелепая игра, затеянная шайтаном, в которую я втянулся основательно, никак не кончалась. Что-то не позволяло мне выйти из нее. Мои неуклюжие попытки все-таки выйти из нее и вернуться к действительности чаще всего сводились к спорам средневековых схоластов о всякой мистической чуши в рамках современной формальной логики. И сейчас на свою голову я начал с шайтаном очередную из них.

— После всего, что ты рассказываешь о всяких ваших делишках, ты еще пытаешься убедить меня, будто к грехам людей вы не имеете никакого отношения? Ну и наглец!

— К грехам живых мы действительно имеем мало отношения. Наша главная забота — наказывать их там, внизу, когда они наконец попадают в наши руки. Там-то мы припоминаем людям все.

— Лжец! Я ведь еще не забыл о ваших больших и малых советах. Чем вы там занимаетесь, если не живыми? Не кроссворды же решаете! И вообще — вспомни, почему ты оказался здесь.

— Ну, это объяснимо, — примиренчески заговорил шайтан. — В течение тысячелетий ваш род все свои грехи сваливает на нас. Мы надеялись, что со временем это заблуждение рассеется… И вот недавно, каких-нибудь две тысячи лет назад, у нас было создано небольшое управление по делам живых. Если нас не перестают упорно обвинять в грехах людей, то пусть хотя бы это будет по справедливости. Тем более, чего греха таить, оказалось — особое удовольствие доставляет наказание за те грехи, в программировании которых сам принимал непосредственное участие. Но это не основная наша работа, а некоторая слабость, хобби, что ли…

— Все плохое, что есть в людях, — от вашего брата! — твердил я, поскольку только эта мысль приносила мне небольшое облегчение. — Иначе откуда у нас столько хитрости, изощренности?

Шайтан смолк. Было видно: что-то замышляет. Вдруг его лицо исказила знакомая отвратительная улыбка.

— Хочешь, я тебе устрою экскурсию в наши края? Ты все увидишь своими глазами.

Я, конечно, никак не ожидал такого предложения.

— Задумал удрать таким манером?

— Стал бы я ломать голову над таким пустяком, — усмехнулся шайтан. — Мне просто надоело выслушивать всякую чушь о нашей роли в жизни людей. Побудешь у нас, увидишь, что там делается. А когда вернемся — вновь возьмемся за твоих друзей.

* * *

Права первооткрывателя и подробного описателя загробного мира принадлежат, кажется, слепому старцу Гомеру. Он провел в царство Аида Одиссея и его не слишком ретивых спутников, и те выслушали там туманные вещания прорицателя Тиресия о перспективах своего ближайшего будущего. Затем патриарх латыноязычных поэтов Вергилий описал страшные странствия Энея по загробному миру в сопровождении не в меру эмоциональной Кумской сивиллы. За такой героизм Эней был вознагражден встречей с тенью умершего отца и в придачу получил гарантию, что станет родоначальником племени, которое со временем создаст великую империю — Римскую. Наконец, Данте скитался по загробному миру в поисках своей возлюбленной — Беатриче. Он взял себе в гиды Вергилия, вероятно, рассчитывая на его былой опыт по ориентации в загробном мире.

Мне ничего не известно о попытках людей Востока проникнуть в потусторонний мир. Возможно, они, по восточному мудро считая, что, в конце концов, все мы там будем, не спешили туда раньше времени. Правда, я слышал об одном древнеегипетском папирусе, где говорится… Но Египет — не Восток, в географическом смысле этого понятия, хотя и не Запад во всех других смыслах.

Нетрудно представить, какой великой ответственностью я проникся, обдумывая предложение шайтана. Ведь я считал себя чуть не первым представителем Востока, который решился на такое путешествие… В то же время в голове кружились мысли типа: «Ведь никто из вернувшихся «оттуда» не имел такого экзотического проводника».

И вообще все это выглядело страшновато…

— Боишься? — ухмыльнулся шайтан.

— Я думаю: все, кто ходили туда, имели перед собой ясную цель. А что гонит туда меня? — задумчиво соврал я, чтобы замаскировать свою нерешительность.

Шайтан продолжал загонять меня в угол:

— Цель? Ты, по крайней мере, увидишь своими глазами, что чертям мало дела до ваших земных делишек. Мы там и так перегружены: воздаем должное за ваши самостоятельные грехи. Пусть хоть один из вас убедится в этом.

— Какая гарантия, что я вернусь? — спросил я резко.

— Слушай, не ты ли выступаешь сторонником справедливости и правды? А что ты реально сделал для этого? Много вас ходит на Земле, таких честных, которые пальцем не пошевельнули, чтобы утвердить справедливость. А она, между прочим, как я понимаю, требует борьбы за себя, каких-то жертв и риска, в конце концов. А вы только и знаете, что ныть и жаловаться… Можешь не дрожать! Мое предложение отменяется.

Шайтан был на высоте. Мне нечем было крыть его доводы…

Вряд ли я смогу внятно описать ужасы преисподней… Не вина древних авторов, если их потусторонний мир не всегда кажется таким уж страшным, недостаточно потрясает нас. Я теперь знаю: это у нас не хватало воображения, чтобы представить их страшный путь.

Когда шайтан сказал: «Сейчас ложись спать как всегда, проснешься уже не здесь», я долго не мог заснуть. Все мерещилось — вот сейчас открою глаза и увижу себя на склонах той мрачной горы, где великому флорентийцу на узкой тропе дорогу преградили «свирепый лев», «проворная рысь» и, кажется, «алчная волчица». Напряжение от ожидания неизведанного довело меня до того, что порой казалось, будто я уже стою на краю бездонной пропасти, куда со страшным клокотанием низвергается легендарная подземная река… Так я пролежал в полудремоте до глубокой ночи и, наконец, усталый и изможденный, заснул.

Очнулся я, как ни странно, в своей постели, но… не у себя в комнате! Кровать, на краю которой сидел, скрестив ноги и дымя необычайно едкой сигарой, «материализовавшийся» шайтан (до сих пор он являлся, оживляя рисунок), стояла посреди необычного, но вполне мирного пейзажа.

— Кажется, мы несколько ошиблись адресом, не правда ли? — съязвил я.

— Не адресом, а эпохой, — не оборачиваясь, ответил шайтан, — сейчас мы это исправим. Тебе, между прочим, повезло. Ты увидишь многое, чего я и не думал тебе показывать.

— А что случилось?

— Да перехватил я чуточку в прыжке через это… нуль-пространство, о котором вы пока знаете только по вашим фантастическим романам… Мы с тобой оказались в той части преисподней, где обитают души людей, умерших в более ранние времена. Сейчас придется догонять твою эпоху.

— Как? Мы же считали, что все души, когда-либо попадавшие в ваши руки, уживаются в одном месте! Ведь у Данте тоже…

— Данте, Данте! Ну что за идиотский консерватизм, я просто не понимаю! Думаешь, со времен Данте наш ад не изменился? Только у вас развитие, прогресс и тому подобное? Ваши общественные системы выдержали бы, если вдруг ожили все люди, когда-либо жившие на земле? С их жутко различающимися мировоззрениями, нормами поведения? Нет! Вот и у нас было много трудностей и путаницы. Бесконечные фокусы анахронизма. Одно время мы только и занимались, например, ограждением деда от его прапрапраправнука, у которого оказывалась загубленной жизнь из-за «плохих генов», унаследованных от старика.

Внезапно моя кровать плавно поднялась и начала все быстрее двигаться на высоте птичьего полета в сторону скалистых гор, высившихся вдалеке. Я дотянулся до одежды, висевшей на спинке кровати, кое-как оделся, страшно боясь свалиться, и тоже сел, свесив ноги.

Под нами уже скользили острые черные скалы. Скоро и они остались позади. Дальше лежала окутанная серым дымом огромная долина с признаками кипучей жизни. Были видны отдельные строения, костры; вдалеке, в тумане, можно было различить целые города. Скоро я начал замечать отдельных чертей, снующих туда-сюда, местами они полчищами маршировали куда-то. Везде чувствовалась предельно деловая атмосфера.

— Здесь обитают души ваших средневековых предков, — сказал шайтан, очертя рукой долину.

Селения, города, отдельные строения, одеяния людей, которых удавалось различить, были средневековыми — минареты, арки, длинные халаты, чалмы… Я начал слышать голоса — пронзительные дикие вопли, проклятия многочисленных людей.

— Вон там, на медленном огне, поджаривают беднягу Абдуллатифа, — показал шайтан, зевая от скуки. Под нами я увидел аккуратные ряды больших котлов, облизываемых снизу языками красноватого пламени. В котлах барахтались грешники, издавая эти жуткие вопли.

— Ты симпатизируешь этому подонку? — удивился я.

— Ну, конечно! Ведь фактически его отца убили другие люди, более изощренные в коварстве. Правда, они воспользовались руками Абдуллатифа. Но его единственная вина при этом — властолюбие. За такую вину смело можно поджарить половину человечества…

Мне становилось не по себе. Ад, над которым я начал было посмеиваться в начале путешествия на летящей кровати, давал о себе знать. Я уже ощущал жуткий запах паленого мяса, а сердце замирало от диких воплей.

Нашим взорам открывались все новые и новые страшные сцены.

— Почему же? — спросил я, пытаясь получше разглядеть суету, происходящую вокруг высокого человека в халате с. тусклым серебряным подбоем.

— Ему каким-то образом удается вызвать у исполнителей казни расположение к себе, мало того, возник даже тайный протест против приговора. Наши исследователи в последнее время приходят к выводу, что здесь работает тот же механизм, что имеет место и у вас, на Земле: человек, правдой и неправдой сумевший окружить себя властью, почетом, и в беде не остается без внимания — всегда найдутся слабые, которые продолжают тайно дрожать перед былой силой такой личности.

— Какой приговор ему вынесен?

— Он предоставлен произволу своих бывших жертв, которых загубил коварной жестокостью. Каждый из них казнит его по своему усмотрению. Это целая система очередности и правил, за которыми следят наши. Вот как раз их он и подкупает, зачастую небезуспешно…

Мы приближались к следующей гряде мрачных скал. Камни здесь были темнее и отливали холодным лунным светом. Кое-где я заметил тусклый отблеск ледяных глыб.

— Сейчас ты увидишь людей другой эпохи, — заметил шайтан задумчиво.

За скалами открылась еще более сумрачная долина. Вдалеке у горизонта виднелись действующие вулканы. Временами гигантские языки пламени лизали и темное небо.

— Как здесь ужасно! — вырвалось у меня.

— Конечно, — согласно кивнул шайтан, — ведь и ваша наука оценивает восемнадцатые, девятнадцатые века на твоей родине как самые мракобесные и темные.

— А вы что, согласны с нами в этом?

— Мы просто видели, как в эти столетия религиозный фанатизм, невежество и жестокость потопили миллионы людей в пучине гнуснейших преступлений. Вот здесь создан соответствующий комфорт для тех, кто особенно отличался в этих делишках.

Я попытался разобраться, что же там творится внизу, во мгле.

На небольшой поляне, склонив головы, стояли несколько человек. Все они были без головных уборов, обриты. Золотой и серебряный подбой халатов тускло мерцал в отблесках далекого пламени. Руки людей были связаны за спиной. Я с ужасом увидел, что рядом, на их глазах, шли приготовления к дикой казни. Одни палачи точили длинные ножи, другие копали ямы для стока крови.

— Кто эти несчастные?

— А, эти? Эмир Бухарский Насрулло, его сыновья и внуки — возможные наследники.

— За что их так?

— Плохо знаешь историю. Этот эмир, называвший себя «примерным поборником ислама», казнил поэтессу Нодиру и ее сыновей, внуков в основном за то, что она была духовно намного выше него. Здесь впервые применена «казнь его же методом». Эффект поразительный. Группа, ведущая это дело, сообщает, что страх и ужас мучеников, пока идут приготовления, просто потрясающие.

— И долго будут идти приготовления?

— Вечно, но грешники не знают об этом.

Через некоторое время мы оказались над лабиринтом узких улочек старого среднеазиатского города. Темные тупики, неожиданные узкие повороты, теснины глухих стен глинобитных домов… По одной из улочек, спотыкаясь, падая, из последних сил бежала женщина в парандже. За ней стремительно мчалась растянувшаяся на сотни метров стая волчиц. Когда стая с торжествующим воем догоняла женщину, той удавалось обмануть голодных зверей, свернув в одну из боковых улочек. Поплутав некоторое время, стая вновь выходила на след. Опять душераздирающая погоня.

— Что за травля?

— Это знаменитая сводница из старого Коканда, неотразимая Мастурахон. Изощренным обманом и хитростью, завидной даже для нашего брата, она завлекала девушек в тайные гаремы духовной и светской знати Коканда. Не один десяток молодых и красивых дочерей бедняков, и иногда даже и довольно могущественных родителей пали жертвой ее интриг.

— Постой, постой, я, кажется, вспоминаю о ком речь. В «Тайнах паранджи» писателя Хамзы смакуются…

— Точно. Только, как всегда, вам известна лишь какая-нибудь сотая часть ее проделок…

— Почему такое странное наказание?

— Пришлось с ней повозиться. Вначале за Мастурахон гналась толпа загубленных ею женщин. Ты, конечно, догадываешься, чем кончилась бы погоня, если бы они ее настигли. Но эта лиса, даже при такой дикой скачке, умудрялась подкупать некоторых чертей из группы, контролирующей казнь (несколько чертей и сейчас сидели на глинобитных крышах, наводя сбитую с толку стаю на след): сводница соблазняла их прелестями самых хорошеньких из преследовательниц. После этого женщин заменили голодными волчицами.

Мы приближались к следующему скалистому рубежу эпох.

— Сейчас попадем в твой век, — сказал шайтан, оживляясь.

Начало быстро светать. Когда скалы остались позади, я увидел бескрайнюю долину, залитую ярким светом, совсем земную и привычную. Необычными были только черти, шнырявшие туда-сюда.

— Почему здесь все как на Земле? — спросил я неуверенно.

— Это наше последнее достижение, можно сказать, пример дерзкого взлета творческой мысли черта. Мы у себя создали ваш мир, скомпоновав его из определенных сторон вашей жизни.

— Для чего?

— Не спеши. Скоро поймешь, — сказал шайтан, плавно сажая наш воздушный транспорт на окраине моего родного города. Кровать тут же исчезла.

— Теперь будем передвигаться как все — пешком или городским транспортом.

На самом деле, городской транспорт работал привычно— с давками на остановках (был час пик), троллейбусные штанги с лязгом срывались с проводов.

Только по улицам ходили люди, в большинстве недавно ушедшие из нашего мира.

— Это называется ад? Так ведь то же самое наши говоруны-очковтиратели с пеной у рта пытаются выдать за рай.

— Как раз здесь они по-настоящему в аду. Ты скоро их встретишь.

Шайтан остановил одну из машин с зеленым огоньком, и мы понеслись по знакомым улицам. Всюду люди куда-то спешили, занимались разными делами. Попадалось много знакомых — из числа умерших.

Машина притормозила у здания с ложно-классическими колоннами — Академии медицинских наук. Здесь царила торжественная обстановка, искусно создаваемая аппаратом Президиума Академии в день годичного собрания. Демонстрируя рассеянную непосредственность, бескорыстную влюбленность друг в друга, ходили знакомые мне академики и член-корры. Заметив друг друга издалека, они с восторженными восклицаниями спешили в обоюдно открытые объятия, звонко при этом чмокаясь. Вокруг же, следя за каждым из них, ходили толпы услужливых докторов и кандидатов наук, дальнейшие судьбы которых зависели от сих высокочтимых учителей.

— Мы, кажется, угодили к самому началу спектакля. Сейчас появится и тот, для кого все это инсценировано.

«Ну, конечно же, это последнее годичное собрание, о котором недавно писали газеты», — вспомнил я.

— Но позволь. Ведь многие из этих академиков, как я знаю, еще ходят в живых? Шайтан ухмыльнулся.

— Их роли здесь для полноты впечатления играют наши.

Подъехала холеная черная «Волга». Несколько человек проворно ринулись к ней, и счастливчик, которого я не смог разглядеть в сгустившейся толпе, открыв дверцу, выпустил из машины высокого, чуть сутуловатого старика с густой копной совершенно седых волос. Это был недавно ушедший из нашего мира вице-президент Академии, рентгенолог Максудходжаев. Все расступились, пропуская его в здание, и он прошел по живому коридору, по-отечески одаряя окружающих кивками и мягкими рукопожатиями. На лице и в глазах почтенного старца была написана бесконечная усталость от неземных забот. Черты его благородной внешности говорили о полной отчужденности от каждодневной мирской суеты, от мышиной возни услужливо шныряющих вокруг карьеристов.

— Пошли, если опоздаем, нас могут не впустить, — толкнул меня мой проводник.

В конференц-зале я опять увидел много знакомых лиц. Президиум собрания состоял, как водится, из маститых академиков, представителей вышестоящих организаций. В центре, как украшение всей кампании, сидел Максудходжаев.

— Для чего вы повторяете это ничем не примечательное собрание? Что здесь произойдет?

— Казнь, — коротко ответил шайтан, и я, не смея больше задавать вопросов, с содроганием начал ждать событий.

Долго тянулся скучнейший отчетный доклад главного ученого секретаря Президиума Академии. Кончилось перечисление «фундаментальных научных достижений», сделанных за год, многомиллионных экономических эффектов (существующих только на бумаге), несущественных и безобидных недостатков, не затрагивающих конкретно ни один из институтов, а следовательно, и личностей их директоров — академиков. Все заметно устали, от налета одухотворенности на лицах присутствующих не осталось и следа. Не удосуживаясь скрыть зевоту, люди нетерпеливо поглядывали на часы. Казалось, только Максудходжаев внимательно слушал доклад и по-прежнему с отеческой заботой следил за происходящим.

— Не знаю, что вы тут затеваете, но старика-то можно было избавить от этого спектакля, — не удержался я.

Шайтан, странно хихикнув, промолчал.

Тем временем шли прения по отчетному докладу. Выступали академики, говорили о необходимости увеличения ассигнований на работу именно их институтов, доказывали, что только эти научные направления могут принести долгожданную честь, славу и доходы Академии.

Наконец, прения кончились, после того как было создано соответствующее впечатление «всесторонности обсуждения» отчетного доклада и началась самая оживленная и праздничная часть собрания — вручение премий, почетных грамот, объявление благодарностей. Решения конкурсных комиссий и приказы о поощрениях зачитывал один из вице-президентов Академии. Максудходжаев при этом почему-то насторожился. Публику больше всего интересовали результаты конкурса Академии на лучшую научную работу года — победителям полагались большая денежная премия и пожизненное звание лауреата. Каждый год вокруг конкурса разгоралась оживленная закулисная возня, временами неожиданно выхватывая из тьмы до сих пор не известные стороны деяний некоторых членов жюри и участников конкурса.

Будучи уже наслышан о результатах конкурса этого года и о церемонии вручения дипломов, я уже следил за происходящим с неодолимой скукой. Вручали премию группе биологов во главе с сыном Максуд-ходжаева за исследования начальной стадии формирования микроорганизмов в небереговых районах озера Безводное, высохшего несколько веков назад, и за «прекрасное» обобщение их в толстой монографии. Я вспомнил, что через неделю после вручения премии в сатирическом журнале «Кувалда» был опубликован фельетон, восхвалявший бесподобный талант Максуд-ходжаева-младшего в области плагиата. Спустя еще неделю старик скоропостижно скончался. Все понимали, что его безупречно честное сердце не выдержало откровения о жульничестве единственного сына («В самом деле, — говорили люди, — не мог же старик предполагать такое. Знал бы, пресек это безобразие в самом корне!»). Эта блестящая операция пройдохи-сына положила тем не менее начало его карьере. За плагиат он получил всего-навсего строгий выговор по административной линии, о котором все быстро забыли, зато навсегда присоединил к своей фамилии уточнение — лауреат премии… — о котором он постарается чтобы не забывали. Ну да, победителей ведь не судят… Жаль старика!

Председательствующий торжественным голосом зачитал решение жюри конкурса, назвав первым Максудходжаева-младшего. Зал зааплодировал. Сейчас он пригласит новоиспеченного лауреата, чтобы вручить ему диплом и соответствующие документы для получения кругленькой суммы… Мне рассказывали полгода назад, как все это происходило на самом деле: Максудходжаев-старший с благородной улыбкой наблюдал с высоты президиума, как сын принимал хваткой рукой диплом лауреата. Мудрые глаза, говорили, блестели от слез…

Но тут случилось неожиданное. В центре зала поднялся интеллигентный мужчина в очках и, чтобы все услышали, обратился к президиуму.

— Товарищ председатель, хотя это против установленных правил, но в виде исключения я прошу, чтобы наш уважаемый вице-президент товарищ Максудходжаев ответил мне на один вопрос, связанный с присуждением первой премии его сыну. — Голос мужчины звучал очень уверенно. Такую уверенность люди обычно проявляют, имея несокрушимые козыри. Старик заметно побледнел, улыбка исчезла с его лица.

— Вот тут кончается ваш земной спектакль, — шепнул мне шайтан, — дальше все пойдет по нашему сценарию.

Председательствующий при желании мог бы запросто заткнуть рот наглецу, по его поведению было видно, что он прекрасно это умел делать и в более сложных ситуациях. Но он явно не спешил. В последнее время Максудходжаев сидел у него в печенке. Старик везде был на первом плане, и его благообразная внешность, авторитет, безупречная репутация нарушали здоровый сон коллеги. А тут чутье подсказывало что-то скандальное… Разумеется, для видимости, председатель, наморщив лоб, напустил на себя крайне недовольный вид и с раздражением поинтересовался:

— А вы не могли бы задать свой вопрос после собрания самому Икраму Махсумовичу?

Это было произнесено таким тоном, что зал безошибочно понял: если человек из зала будет настаивать на своем, то председатель, как человек демократичный, не станет чинить препятствий. Часть падкой на всякие неожиданности публики притихла.

— Нет, я хотел бы задать его сейчас, при всех. Ведь нашему многоуважаемому Икраму Махсумовичу нечего бояться, не правда ли?

Председатель повернулся к членам президиума и беспомощно развел руками — мол, вынужден уступить просьбе из зала.

— Уважаемый Икрам Махсумович, скажите, пожалуйста, почему вы настаивали на проведении этого собрания ровно на неделю раньше назначенного срока? — произнес настойчивый товарищ из зала.

— У Икрама Махсумовича путевка на курорт, срок которой начинается с сегодняшнего дня. Из-за этого собрания он уже теряет день отдыха. Если бы мы назначили собрание через неделю, он опоздал бы на море на целых восемь дней. Вы удовлетворены? — за старика ответил председатель, явно, разочарованный слабостью и, как ему показалось, беспредметностью вопроса.

— Икрам Махсумович не собирался ехать к морю. Два дня назад он по этой путевке отправил туда свою дочь с любимым зятем. А переноса собрания на неделю раньше времени он добился, чтобы опередить выход в свет вот этого номера «Кувалды», — не переставая говорить, мужчина вытащил из внутреннего кармана пиджака корректуру статьи из «Кувалды».

Старик опустил голову. Микрофон, установленный на столе президиума, донес до зала его негромкое: «Это конец».

— Какое отношение имеет «Кувалда» к нашему собранию, говорите яснее, — сказал председатель, почувствовав наживу.

— Самое прямое. Здесь напечатан фельетон о научных достижениях Максудходжаева-младшего, за которые вы ему сегодня присудите премию. Стопроцентно доказанный плагиат. Наш выдающийся лауреат, оказывается, создал свой труд испытанным методом, который среди учащихся средних школ известен под названием «скатать». Будучи прекрасно информирован об этом, Икрам Махсумович после неудачных попыток снять фельетон — он был уже набран и слишком много людей о нем знали — решил хотя бы опередить его выход. Ведь потом, после присуждения, вы не отмените лауреатство, хоть напечатай там десять фельетонов. Таким образом мощный импульс для будущей карьеры бездарного сына обеспечен.

В этот кульминационный момент Максудходжаев вдруг как-то обмяк, уронил голову на стол, а затем вовсе свалился со стула.

Дальше была известная суета с машиной «скорой помощи» и озабоченная возня белых халатов, тут же зарегистрировавших смерть. Собрание само собой закрылось. Потрясенные сотрудники тихо расходились, обсуждая происшедшее.

— Он ведь один раз уже умер от разрыва сердца, почему вы здесь повторяете эту смерть? — спросил я шайтана, выходя из зала.

— Там, у вас, этот уважаемый аксакал сидел в президиуме до победного конца, хотя внутри у него, как говорится, кошки скребли. Он не был публично разоблачен и унижен, а наоборот, с достоинством принимал поздравления в связи с награждением сына. А самым же страшным для него была публичная огласка.

Вот мы и устроили ее. За те десять-пятнадцать минут, когда публика с жадностью слушала о жульничестве его сына и закулисной деятельности его самого, он испытал такие муки, что пером не описать. Острая форма инфаркта миокарда, только в специально замедленном для этого случая темпе.

Мне было жалко старика и в то же время стыдно за него. Какую внутреннюю чистоту и бескорыстие ему приписывали! Опять люди оказались одураченными… Мы-то считали, что он скончался, не выдержав позора за поступок сына…

— Завтра все здесь начнется сначала, — сказал шайтан, выходя из зала…

* * *

После президиума шайтан потащил меня в другой конец города. Но мы сразу попали в транспортный «пик». Он был так реально воспроизведен, что в течение получаса мы не могли сесть ни в один вид транспорта. Под конец шайтан подмигнул и повел меня за угол.

— Придется идти к «левакам». Они не подведут.

Действительно, в переулок, почему-то недоступный проницательному взору ГАИ, один за другим подъезжали всевозможные автобусы без опознавательных знаков или с многозначительной табличкой «Служебный». Водители, громко объявив выгодное им направление, мигом комплектовали из стоящей здесь толпы пассажиров и уезжали в различные концы города. Люди здесь не задерживались.

— Вот такие лихачи и портят нам жизнь, — не выдержал я.

— Но ты обрати внимание: какой порядок в этом, как говорится, беспорядке — никто не задерживается.

Скоро, удобно устроившись в креслах комфортабельного автобуса явно туристического оформления, мы катили по запруженным улицам города.

— Для чего вы копируете наш транспортный беспорядок?

— Это тоже своего рода казнь, только казнят здесь автобусных водителей. К нам ведь не только ученые попадают. Казнимые — сменные водители; сегодня у них выходной день. У каждого — своя внезапная беда, жизненно важное дело… Сейчас они в бешенстве ждут маршрутные автобусы на различных перекрестках города: у кого-то умирает сын, которого только что увезли в больницу после автомобильной катастрофы, другой должен успеть в аэропорт, где, пересаживаясь с самолета на самолет, пробудет двадцать минут единственный оставшийся в живых брат, живущий на другом конце света. Но автобуса не будет: они в «левых» рейсах…

Я не стал спрашивать о цели нашей поездки. Авторитет моего проводника так вырос в моих глазах, что я уже лишний раз опасался выглядеть перед ним дураком.

Мы вышли из автобуса у современного здания Института хирургии и беспрепятственно пробрались до операционной (обитатели подземного мира нас, по-видимому, не замечали и поэтому не приставали с жалобами, как они делали это с моими знаменитыми предшественниками — Одиссеем, Данте и прочими).

Белый кафель, массивные осветители и изящные приборы с зеркальным никелем не радовали здесь глаз; сверкающая чистота, блеск никеля тут наводят чувство холодного ужаса от предстоящего скоро разрушающего прикосновения холодного металла к самой нежной, отточенной природой в течение тысячелетий ткани высшего организма, лишний раз напоминая о хрупкости и уязвимости нашей плоти.

В операционную плавно вкатили каталку-кровать с больным. Медсестры спешно готовили его к операции.

— Узнаешь его? — спросил шайтан.

— Нет.

— Ничего, сейчас вспомнишь. Его дела напомнят. Вряд ли был другой человек, способный на такое.

— Что за дела такие?

— Потерпи, скоро увидишь.

— Слушай, он же в полном сознании! Неужели его так и будут оперировать? — спросил я.

— Ничего себе! Ты что, хочешь, чтобы у нас работала служба анестезиологии? Забыл где находишься?

В операционную энергичной походкой, на ходу давая четкие и отрывистые распоряжения, вошел могучего сложения профессор в сопровождении ассистентов. Он наклонился над больным.

— Ну, родимый, если не случится ничего непредвиденного, что часто у нас бывает, — при этом профессор странно покосился на светильник, — за какие-нибудь час-два мы наведем необходимый порядок в твоих внутренностях. Не бойся, боли, которые ты почувствуешь, самые незначительные, без них нам просто не обойтись. Но обещаю тебе не делать ни одного лишнего разреза… если все будет в порядке, естественно, — профессор опять почему-то покосился на огромный светильник…

— Скальпель!

Что было потом?!!

Под тяжкие стоны и скрежет стискиваемых зубов больного хирург начал операцию. Я отвернулся, чтобы не видеть крови.

— Это ваша очередная казнь?

— Это пока операция, казнь впереди.

Вдруг в операционной стало темно.

— Ну вот, опять отключили свет, — раздался голос хирурга. — Дорогой, прошу, потерпи немного… Эй вы, кто-нибудь, сбегайте к дежурному электрику. Звонить бесполезно, он уже, наверное, налакался спирта.

В темноте шла какая-то возня на операционном столе. Тихо звенели зажимы, которыми был усеян разрез на животе больного. Он глухо стонал.

— За что его так? — спросил я шайтана.

— А за то, что эта, мягко говоря, подлость изобретена и внедрена в жизнь им. Мы просто воспользовались его патентом.

— Кто же он, в конце концов?

— Бывший директор этого института. Чтобы скомпрометировать и избавиться от своего главного конкурента, работающего здесь же, он не раз во время его самых сложных операций отключал свет, предварительно напоив электрика.

Я вспомнил эту историю. Она случилась много лет назад… Преступника разоблачили и… всего-навсего сняли с работы. Говорили, у него были хорошие связи.

— Оперирует его как раз тот самый конкурент, который вдоволь хлебнул горя из-за директора.

— Уведи меня отсюда скорее. Конечно, в свое время я был наслышан о злодеяниях этого чудовища. Но стоны его тем не менее не доставляют мне удовольствия…

* * *

— Прежде чем пригласить тебя к нам, мне следовало бы проверить состояние твоих нервов, — сказал шайтан, когда мы покинули Институт хирургии со все еще потушенными окнами. — По-моему, ты уже готов бежать к своим.

— Все-таки почему вы создали здесь точную копию нашего мира? — спросил я, когда мы устроились на скамейке в чахлом скверике напротив института.

— Тебя опять разбирает любопытство. Что же, давай поговорим. Ты должен был видеть, что страдания последних двух казнимых более тяжелые, чем у тех, кто у нас из древности, из веков, именуемых вами мусульманским мракобесием. Человеку все-таки легче, когда он точно знает, что его ожидает впереди, пусть даже самая страшная казнь.

— А надежда? Ведь тех, кто точно не знает своей участи, до последней минуты будет поддерживать надежда. Согласись, это сильно облегчает страдания.

— Для нее здесь места совершенно не оставлено. Казнимые знают это. Короче, твои современники переживают здесь страшные душевные страдания помимо обычной физической боли. А те, из древности, кричат и стонут только от физических мук. Думаю, те двое, из твоей эпохи, с удовольствием согласились бы на самую варварскую казнь, чем первому, например, сидеть с внутренней дрожью в президиуме, а потом все-таки испытать страшный для него публичный позор, а второму лежать в страшных мучениях на операционном столе, проклиная себя за придуманный метод.

— Не хочешь ли ты сказать, что мои современники терпят у вас более тяжкие страдания, чем наши предки?

— Считаю, — уверенно заявил шайтан.

— Не хочешь ли сказать, что в наше время грешат…

— Да, да, считаю, что грешат больше, — прервал он меня, — по крайней мере среднестатистическое количество греха на душу населения нисколько не уменьшается за все время моей сознательной жизни.

— Чушь! — не выдержал я. — Человечество все больше и больше совершенствуется. Его разум охватывает новые высоты этики, эстетики…

— …косности, изощренной изворотливости, корысти, — прервал меня он. — Ну что, продолжим перечислять?

— Слушай, шайтан, миллионы людей живут на Земле, особенно в нашем обществе, имея нормальное питание, самые необходимые права. Пользуются фантастическими возможностями технического прогресса. Факторы, еще вчера приводившие к несправедливости и неравноправию…

Он опять не дал мне договорить:

— Да, возможности расширились. Права возросли. Но не забывай: изменились причины несправедливости, следовательно, горя и несчастий. Они сейчас совсем не те, что были при ваших предках. Именно против них вы не имеете средств. Они, эти средства, возможно, и появятся, но к тому времени и причины зла и несчастий предстанут перед нами в другом облике. И так до бесконечности.

— Короче, ты считаешь, что человек страдает, как и тысячи лет назад? И зла на Земле столько же?

— Несомненно. Изменились только методы. Они стали более изощренными.

— Ни за что! В этом ты меня никогда не убедишь!

Шайтан пожал плечами.

— Литературу не читаешь, сочинения древних авторов…

Он немного посидел молча, отвернувшись, потом через плечо заворчал:

— Вспомни хотя бы твоего Данте… У вас ведь та же возня между людьми, что и при его жизни, только формы изменились… Да что тебе объяснять, невеже… Еще в четвертом веке до нашей эры грек Феофрасг составил прекрасную картотеку на все разновидности человеческого порока. Объем этой картотеки, как я знаю, с тех пор нисколько не уменьшился. В древнеиндийском «Калиле и Димне» описываются интриги, прекрасно бытующие у вас и сегодня… Сейчас я тебе кое-что покажу. Давно известно, когда хотят по-настоящему насладиться страданиями врага, его не уничтожают физически, а, загнав в бесправное положение, постоянно издеваются, временами проявляя уничтожающую снисходительность. Этот метод стар, как мир. Так вот, тут недалеко казнят одного особо отличившегося в этом деле. Наши вычислили на компьютере самое подходящее для него наказание. Тебе это должно понравиться.

— Крови не будет?

— Нет, нет. Ведь в твоем веке кровопускание считается примитивизмом. Люди иначе уничтожают друг друга…

Скоро мы уже входили в здание с вывеской «Институт прикладной физики». Там шли какие-то спешные приготовления. Сотрудники суетливо бегали по длинным коридорам. Нервно ходил директор (его указал мне шайтан), всем своим видом напоминающий завмага, которому случайно удалось пронюхать о грозящей ему ревизии. Он нетерпеливо подгонял сотрудников, как гоняют продавцов, чтобы свести концы е концами в кассе, выставить глубоко запрятанный дефицит…

— Готовятся к неожиданному визиту академика с мировым именем. От одного его слова зависит многое в дальнейшей карьере директора, — пояснил шайтан.

Директор общался в основном с окружающими его респектабельного вида людьми. Других он не удостаивал даже взглядом… Длинный стол для совещаний в кабинете директора был накрыт как на дипломатическом приеме. В кабинет вперемежку вносили то груши в вазах, то макеты приборов, которыми директор собирался похвастаться перед высоким гостем.

Вдоль стен кабинета были расставлены стулья.

— Там пусть сядут завлабы, — указал директор, — а вы, — он окинул взглядом свою свиту, — сядете здесь — кивнул на стол заседаний.

— Приехали, — донесся чей-то шепот из коридора.

Директор с быстротой, не соответствующей возрасту и комплекции, ринулся к выходу.

Через несколько минут он вошел обратно, поддерживая под руку глубокого старика в очках. Я ахнул он происшедшей перемены. Старика вел уже совершенно другой человек. От свирепости и раздражения на лице не осталось и следа. Застывшая заискивающая улыбка, добродушная кротость…

— Согласись, что сам Овидий очаровался бы такой переменой во внешности, — шепнул шайтан, читая мои мысли.

Я вспомнил нашего Алима Акрамовича, оставшегося в другом мире. «Не только Овидий позавидовал бы такой метаморфозе».

Все расселись по заранее указанным местам. Директор бережно усадил старика и, налив ему пиалу свежезаваренного чая, предложил отведать фруктов. Тут же, несколько запинаясь от волнения, глубоко заинтересованно начал расспрашивать о здоровье старика. Потом, немного осмелев от благодушных киваний старика, перешел к составленному для таких случаев рассказу об истории создания института, при каждом удобном случае упоминая о своем «скромном» вкладе в это дело. Когда речь касалась кадров, он кивал на «респектабельную» группу, сидящую за столом, называл их фамилии и умело подчеркивал, что им надо помочь в научном остепенении, продвижении («это его люди», — совершенно излишне шепнул мне шайтан). Потом начался нудный рассказ о научных направлениях, достижениях института.

— Это нас не интересует, так же как и старика, который знает, что никаких достижений у института нет, — сказал шайтан. — Но ему надо все это выслушать по долгу службы, а я тем временем введу тебя в курс дела, в связи с которым устроен здесь этот сыр-бор.

Видишь, у стены в углу сидит скромный молодой человек с блокнотом. Это ученый секретарь института. Талантливый физик-экспериментатор. Когда он блестяще защитил диссертацию, директор увидел в нем большую опасность для себя. Сразу стало ясно, что этот человек не будет работать на него и, мало того, в будущем, если наберет вес в научном мире, может сильно помешать «респектабельным», которые как раз работают на него. Дальновидный директор решил нейтрализовать его пока не поздно… В те дни он искал замену на место выжатого, как лимон, и смещенного с поста очередного по счету ученого секретаря института. С его опытом ничего не стоило внушить выбранной жертве, насколько почетен этот пост, как престижен непосредственный контакт с самим директором. Тем более, жертва, до тех пор занятая только наукой, не совсем представляла канцелярский характер работы на этой должности. И уж совсем не подозревал молодел ученый, что всех, кто побывал на этой должности, директор обычно подминал под себя, превращал в своего личного секретаря. Любой клочок бумаги, несущий подпись директора, включая его личные документы, должен был составляться ученым секретарем, который между делом обязан был еще готовить для внешнего мира всю информацию о деятельности института, непременно придав ей положительную окраску при любом положении дел.

Жертва, несмотря на свою чудовищную наивность, все же проявила некоторое сопротивление — видимо, сработали слабые следы инстинкта самозащиты. Но «доводы» директора и активно поддакивающей ему в любом деле «респектабельной» группы, как всегда, были неотразимы: высокая эрудированность выдвигаемого, интересы института… Наконец был сделан самый важный ход — некий отвлекающий обманный маневр — молодому человеку обещали сохранить экспериментальную группу, чтобы в свободное от секретарства время тот занимался и наукой. Это окончательно обезоружило, мягко говоря, наивного товарища, и он сдался.

Дорого обошлось согласие новоиспеченному ученому секретарю. Его быстро и умело завалили рутинно-бюрократической работой, а потом, как и следовало ожидать, принялись критиковать сперва мягко, а потом все серьезнее, за нерасторопность. Будучи добросовестным от природы, он, не желая «нанести ущерб общеинститутским интересам», все меньше и меньше посещал свою экспериментальную группу, от чего работа там скоро замерла. Директору этого и нужно было. По его команде давно предвкушавшие этот момент «респектабельные» на одном из семинаров обрушились на ученого секретаря, который «держал неработающую экспериментальную группу и этим разбазаривал государственные деньги». Потом в институте начали планомерно формировать мнение, что ученый секретарь — не человек науки, а скорее прирожденный администратор. Экспериментальная группа сама по себе распалась. Теперь уже, чтобы держать секретаря в надежной узде, достаточно при каждом удобном случае выражать недовольство, раздражение его работой, независимо от ее качества, мало того, время от времени с наигранным возмущением предлагать ему написать заявление об уходе по собственному желанию… Это и делается безукоризненным образом по сегодняшний день, — закончил шайтан.

— Почему же он не плюнет на них и не уйдет? — спросил я.

— Его сильно напугали, надломили. Он сейчас совсем не уверен, что в другом месте нужен кому-нибудь для науки.

— Короче, он человек конченый?

— Потерпи, сейчас увидишь кое-что интересное, — кивнув в сторону стола заседаний, сказал шайтан.

Там директор заканчивал рассказ о «крупных достижениях института». У старика был несколько отсутствующий взгляд, и голос его звучал апатично, когда уточнял какие-то детали радужного рассказа директора.

— Я, кажется, утомил вас, дорогой Глеб Романович? Уже заканчиваю. Если вас интересуют подробности, я с удовольствием отвечу на ваши вопросы, — сказал директор, улыбаясь как можно добродушнее.

— Спасибо, я удовлетворен. Мне понравилось, что у вас в институте ведутся очень полезные прикладные работы и в то же время вы не забываете о серьезных фундаментальных исследованиях, — сказал старик несколько ожившим голосом.

Лицо директора расплылось в улыбке. Шутка ли, его похвалили за «полезные прикладные исследования» и за какие-то «фундаментальные работы», оставшиеся тайной даже для него самого. Но сейчас некогда было обращать внимание на небольшую неточность в оценках рассеянного старика, тем более, что неточность эта была в пользу директора.

— А теперь, — сказал старик, все больше оживая и почему-то повернув голову в дальний угол кабинета, — я хотел бы, если вы позволите, поговорить вон с тем молодым человеком, вашим ученым секретарем. Садитесь, пожалуйста, к нам, Адхам Каюмович, — сказал старик, указывая на свободный стул напротив себя.

Все в кабинете удивленно посмотрели в сторону ученого секретаря. Директор вначале никак не мог взять в толк происходящее: действительно, откуда мог знать всемирно известный Глеб Романович об этом, как считал директор, одном из самых невзрачных его сотрудников, которого он сам никогда не называл по имени-отчеству? Но… приходилось верить происходящему — ученый секретарь встал и, как ни странно, без трепета, спокойно подойдя к столу, сел на предложенное место.

— Адхам Каюмович, — запросто заговорил старик с ним, как со старым знакомым, еще больше удивив сидящих, — каким должен быть спектр реликтового излучения по вашей модели в окрестностях нашей галактики?

— Он отличается всего на десять процентов по ширине линии от результатов последних измерений Родыгина. Это вполне укладывается в пределы возможного статистического искажения, вносимого межзвездной средой.

— Значит, сотни тысяч мегапарсек для вашей модели не страшны?

— Совершенно. Думаю, расстояния здесь существенной роли не играют, если правильно учитывать поправки Девиссона на искажения, вносимые межзвездным водородом. Если принять мою модель, то вся обозримая Вселенная вполне удовлетворительно описывается системой макроквантовых уравнений. Некоторые расхождения с данными Крымского телескопа, мне кажется, следствие неточности оптических намерений этого диапазона.

Старик выдержал небольшую паузу, потом, взглянув на собеседника, заговорил:

— Вы, наверное, знаете, что пока только мое вето закрывает большую дорогу вашему методу. Астрофизики и большинство специалистов по теории поля, заразившись вашей идеей, уже кинулись вычислять угловую зависимость постоянной Хаббла и распределение плотности материи в ближайших скоплениях по квантовым уравнениям… А меня, пожалуйста, убедите вот в чем… — старик потянул к себе лист бумаги…

— Ты что-нибудь понимаешь во всем этом? — шепнул шайтан.

— Нет. В астрофизике я профан.

— Да нет, не об этой арифметике я спрашиваю. Я имею в виду происходящее здесь. Оно тебе о чем-нибудь говорит?

— Нет. А чем это кончится?

— Перед тобой — изощренная казнь. Скоро поймешь, кто казнимый.

Я оглядел зал и увидел поразительную картину. Присутствующие застыли в разных позах, следя за спором старика с их ученым секретарем. Сейчас можно было точно определить — кто приятно поражен происходящим (такие оказались в меньшинстве), кто смотрит на споривших и на директора со злорадством, кого раздирает нездоровое любопытство, кто срочно пересматривает свое отношение к присутствующим и, наконец, кто явно убит происходящим.

Бесподобная маска застыла на лице директора. Будто он только что сжевал стручок жгучего перца, но обязан через силу улыбаться. Красный как рак, с глупой улыбкой на лице, он пытался делать вид, что внимательно, с пониманием слушает научную беседу.

— На самом деле, — наклонился ко мне шайтан, — перед его глазами сейчас проходят страшные сцены травли ученого секретаря в течение последних двух лет. В то же время его многоплановая голова отчаянно пытается установить, не проворонил ли он самую крупную добычу в жизни — фундаментальную работу, руководителем которой мог оказаться. И, наконец, он лихорадочно перебирает возможные последствия, если тот жалкий, терроризируемый им ученый секретари вдруг станет знаменитым физиком. Чем это обернется для него? Вот какой кавардак сейчас у него в башке.

«Респектабельные» сидели с абсолютно непроницаемым видом. Но свое привычное презрительно-высокомерное отношение к ученому секретарю им скрыть не удавалось…

— Я теперь понимаю, почему у вас получилась такая прекрасная увяз-ка… Критерии предельного перехода вы, молодой человек, видимо, выбрали очень удачно…

Старик задумался.

— Ну что же, хотя некоторые моменты я намерен еще проверить, но интуиция подсказывает мне, что вам, кажется, удалось сделать самую крупную вещь за последние двадцать пять лет в этой области.

Старик вдруг повернулся к растерянному директору:

— Вот важнейшие достижения вашего института. А вы почему-то скромничаете и говорите мне о каких-то уже написанных докторских диссертациях.

— Это диссертации тех двух из «респектабельных», — шепнул мне шайтан.

Директор начал было что-то лепетать, но старик уже повернулся к ученому секретарю.

— Адхам Каюмович, я вас прошу, выкладки и результаты вашей работы оформите в соответствии с требованиями к докторским диссертациям и в течение месяца пошлите мне. Если удастся уладить формальности, на следующий месяц мы вас вызовем на заслушивание. Работа ваша даже на этой стадии стоит сотни докторских. Специалисты Института астрофизики уже признали ваш метод и решили представить вас к Государственной премии. Так что, — обратился он к директору, — незамедлительно пошлите туда рекомендацию вашего Ученого совета.

Директор, уже изрядно покрытый потом, мгновенно ухватился за соломинку. Старик сам подсказал ему выход из создавшегося положения. Теперь, кажется, можно будет оправдаться и, если вдруг появится такая возможность, даже втереться в соавторство.

— Дорогой Глеб Романович, мы обязательно рассмотрим работу на Ученом совете и, думаю, пошлем хорошую рекомендацию. Мы сделали бы это давным-давно, если бы Адхам Каюмович, которого мы очень уважаем, относился к коллективу института доверительнее и по-товарищески. Дело в том, что и я, и все сидящие здесь впервые слышим про эту замечательную работу.

Старик вопросительно посмотрел на ученого секретаря.

— В течение трех месяцев я пытался пробиться на семинар института, но мне не удалось поставить там свой доклад, — с обидой в голосе заявил секретарь, который, против ожидания директора, вместо того чтобы проглотить это пустяковое обвинение, пошел на открытый бунт.

— Ваши семинары настолько перегружены? — спросил старик, почему-то опять же у ученого секретаря.

— Нет, это я так завален административной работой. Когда я обратился к директору о докладе, он заявил мне, что, дескать, сначала надо справиться с работой, за которую получаешь деньги, а науку и без меня есть кому делать: хватает более талантливых и достойных, — при последних словах секретарь бросил взгляд в сторону «респектабельных».

Директор покраснел и запнулся от негодования. Лицо старика стало очень строгим.

— Теперь я начинаю понимать, почему вы приехали докладывать работу на нашем семинаре во время трудового отпуска. О командировке вы тоже, надо полагать, не могли мечтать. Не так ли, товарищ директор?

— Дорогой Глеб Романович, возможно, я ошибся… Ведь огромная нагрузка… Ему надо было быть более настойчивым в своих просьбах…

— Товарищ директор, — довольно сухо прервал его старик, — советую больше не мешать Адхаму Каюмовичу делать полезнейшую работу. Освободите его от административной работы. С ученым секретарством, я думаю, прекрасно справится кто-нибудь из этих молодых людей, — качнул он головой в сторону окаменевших «респектабельных».

— А насчет странных, мягко говоря, ненаучных порядках во вверенном вам институте я вынужден буду доложить в соответствующие инстанции. Теперь разрешите откланяться…

— Мы тоже можем смываться. Дальше все пойдет стандартно. Директор через два дня испустит дух от разрыва сердца, не переживет своего падения. Этот тип людей не выдерживает такого обращения с собой. Чем больше достойны они разоблачения, тем сильнее переживают крах. Один из парадоксов человеческой натуры.

— Неужели они не каются хотя бы перед собой, наедине?

— Самобичевание у них сводится, приблизительно, к такой форме: «Десятилетиями мне без особого труда удавалось держать нос по ветру и всегда находиться на гребне жизни. Как же я ошибся на такой мелочи? Если бы я раскусил ее вовремя, она, оказывается, могла меня обессмертить, озолотить…»

— Но дело не в этом, — продолжил шайтан, уводя меня все дальше от Института прикладной физики… — Ты только что видел, как расправился этот директор с потенциально опасным для него человеком. Он не стал избавляться от возможного соперника, а просто сделал из него полезного для себя слугу. Ты можешь мне поверить, этот метод существует с незапамятных времен. Как-то раз, около трех тысяч лет назад, меня на месяц командировали в Мессопотамию, во дворец могучего ассирийского царя Сарданапала, для работы с литературой, У него была самая лучшая библиотека по тому времени. В ней можно было, например, наткнуться даже на редкие глиняные клинописи, нацарапанные еще в те времена, когда твои предки только учились грамоте. Так вот, однажды Сарданапал вернулся из очередного военного похода на взбунтовавшийся Вавилон и привел в цепях бесчисленное множество пленных. Самых талантливых, особенно из тех, кто покушался на его власть, он, против моего ожидания, не казнил, а велел держать во дворце, на довольно унизительных должностях, Я видел, как он эффективно эксплуатировал способности этих талантливых людей, и знаю, что это продолжалось до самой гибели деспота. А ты пытаешься втолковать мне, что человечество избавляется от пороков. Люди и сегодня умеют заставлять своих потенциальных врагов работать на себя, я бы сказал, только они научились делать это с большим изяществом, чем какой-то там древний царь.

— Да, но в случае этого директора с ученым секретарем справедливость все-таки восторжество… — я осекся, вспомнив, что не знаю, чем закончился земной вариант этой истории.

— У вас так не бывает! Ты видел лишь наш сценарий, а не торжество справедливости. На самом деле этот директор безнаказанно проработал в институте де самой дряхлости, спокойно высасывая кровь таких, как этот ученый секретарь. Визит академика был эта самом деле, но старик ушел из института с самыми приятыми впечатлениями о любезном директоре. Никакого разговора с Адхамом Каюмовичем не было.

— Но если тот действительно создал новую теорию, или, как я понял, оригинальную модель, то вряд ли это могло навсегда остаться в безвестности?

— Не создавал он ничего серьезного, да и не мог создать при всей его одаренности. Не такой дурак был этот директор, чтобы оставить в голове ученого секретаря хоть какой-нибудь уголочек, свободный от административной рухляди. Вначале этот Адхам Каюмович действительно начал какую-то работу. Но директор тут же узнал, нет, скорее почувствовал это нутром и так завалил того работой, что ни один гений в подобных условиях не довел бы до конца ни одно из своих начинаний.

А тот сценарий наши состряпали на ЭВМ,

* * *

ДЕПАРТАМЕНТ ЗЕМНЫХ ДЕЛ

Д 3 Д

— было выведено золотыми буквами на вывеске внушительных размеров. Шайтан наконец ввел меня в давно обещанное управление.

Тяжелая многоэтажная громадина, отстроенная в псевдоклассической манере, чувствовалось, жила оживленной жизнью. Массивные двери открывались и закрывались, издавая совершенно земной скрип. В отделанном мрамором вестибюле висела карта-указатель, показывающая, где что находится. Судя по карте, департамент делился на отделы, секторы и группы, которые имели специфические признаки соответствующих народов, государств и идеологий.

— Я работал здесь и вначале был счастлив, — говорил шайтан. — Сюда устроиться так же трудно;, как на Земле в ЦРУ, что в Штатах. Сам понимаешь, хороший оклад за грязную работу, поездки, различные привилегии. К нашему стыду — сам департамент создан по образцу той же организации — видать, не удалось придумать ничего лучше. Ну, говори, в какой отдел ты хочешь пойти?

— Естественно, меня интересует, что вы замышляете нового по нашему институту. Какое мне дело до ваших интриг, например на золотодобывающих приисках где-нибудь на юге Африки.

Шайтан озадаченно закусил губу.

— Хочешь в мой отдел? Я бы не хотел встретиться там с нашими… Впрочем, ладно, вломимся прямо к заву.

— А нас примут? — спросил я, умудренный многолетним опытом томительного времяпрепровождения в различных приемных.

— Наш зав в душе трус, как и многие другие надменные властолюбцы. Его громы и молнии предназначены только для подчиненных. Посторонних же, каковым являюсь я после своего исчезновения, он принимает с опаской, смешанной с любопытством.

— Как же ты собираешься поддерживать с ним разговор? Ведь он сразу раскусит, что от тебя нет никакой пользы. У нас, например, деловые люди не любят разводить беседы с такими посетителями. Ваши вряд ли уступают им в этом.

— Сейчас все устрою. Ты только подожди меня здесь минуточку, — с этими словами шайтан исчез в боковом коридоре, куда указывала табличка со стрелой — «Буфет». Действительно, через минуту он вернулся с фирменным полиэтиленовым пакетом.

— Бутылочка «Арамейского» и закуска, — сказал он шепотом, — Это из буфета для персонала департамента. В магазинах, ясно, этих лакомств не найдешь — дефицит.

— Как и многие высокооплачиваемые, мой бывший заведующий привык радушно поддерживать любую компанию, когда сервировка не за его счет, — пояснил шайтан в лифте.

Секретарша-чертовка только успела надменно сложить губы, вероятно, чтобы спросить, что нам здесь нужно (у земных секретарш во всяком случае особый нюх на «нужных» шефу посетителей, а всех прочих ожидает подобный унизительный вопрос), шайтан сунул ей в когти плитку шоколада и потянул двери зава, подмигнув мне. Так мы предстали перед завом.

— А-а… беглец, объявился? Долго же ты пропадал!.

Не давая ответить моему проводнику, зав с притворным огорчением поспешил сообщить:

— К сожалению, твое место уже занято. Сам понимаешь, мы не могли держать его столько времени вакантным. Ты, наверное, заглянул за расчетом?

Судя по тому, что зав на меня совершенно не реагировал, я, видимо, оставался для него незримым.

— Не утруждайте себя оправданиями, шеф, я сюда больше не вернусь. А заглянул, чтобы поболтать о новостях. Исход кое-каких операций, проводимых в отделе, меня все-таки еще интересует, — отвечал мой шайтан, удобно расположившись в мягком кресле.

— Может быть, ты зайдешь в другой… — осторожно начал было шеф, но осекся, увидев горлышко темной бутылки, искусно высвобождаемой из пакета ловкими руками шайтана…

В разговоре о служебных дрязгах, о тупости начальства, бестолковости подчиненных выпили полбутылки «Арамейского». Заведующий становился все более разговорчивым.

— Как идут дела в моем институте? — спросил наконец шайтан, удостоверившись, что шеф уже достаточно опьянел, чтобы плюнуть на соблюдение служебных и профессиональных тайн.

— О-о-о, твой институт — это уникальный объект. Между прочим, ты зря обижаешься на нас. Ведь мы предлагали тебе райскую жизнь. Не вмешиваться в их дела, только наблюдать, не забывая вовремя получать зарплату. А ты обиделся на нас, как мальчишка.

— Вы меня не проведете. Будь по-вашему, я просто деградировал бы, а потом, в один прекрасный день, при необходимости, вы в два счета вытурили бы меня отсюда за полную бездеятельность и несостоятельность вести активную работу. А я хотел расти…

— Глупец, — по-отечески заботливо возразил шеф, — как ты не понимаешь? Ведь какую-нибудь стоящую выходку твоих подопечных ты мог переоформить как следует, козырять ею на выборах в Большой совет, мог в конце концов оформить диссертацию на ее основе. В твоем институте, например, только так и делают. Думаешь, растет тот, кто умный и выдает идеи? Ничего подобного. Мой тебе совет, — зав положил руку на плечо бывшего подчиненного, — если хочешь расти, будь в первую очередь послушным и чутким к желаниям начальства. Не жди, когда оно попросит тебя о чем-то, угадывай сам то, что ему нужно. Тогда никакие идеи не нужны. Я тебе гарантирую — будешь расти.

— Ну, ладно, хватит меня уму-разуму учить. Лучше расскажи, как там дела? — шайтан указал наверх, — меня любопытство разбирает, все-таки дело-то для меня было кровное.

— Ну, что тебе рассказать?.. В самом главном мы оказались правы. Бывшая твоя группа только тем и занимается, что наблюдает за ними, — зав также указал на потолок. — Мы сделали несколько попыток вмешаться в их дела, но, надо признать, то, чего мы добились, меркнет на фоне их деяний. Этот Алим Акрамович просто великолепен, мастер своего дела! Мне бы такого сотрудника. Потрясающие номера выкидывает! Помнишь его «Правую руку»? Так вот, слушай. Этот гусь так поднаторел в предугадывании, а потом и претворении в жизнь малейших желаний шефа, что тот, наконец, решил дать «Правой руке» возможность пробивать себе долгожданную степень доктора химических наук…

Ты думаешь, он начал с того, что стал указывать своему избраннику на оригинальные научные направления, мудро корректировать его научные выводы, гипотезы? Ничего подобного! Стал бы он пачкать себя подобным ремесленничеством! Нет, директор начал с того, что стал методично, где тонко, где довольно бесцеремонно, внедрять мнение, будто Расул, как там его, кажется, Сагдуллаевич, вполне созрел для защиты докторской диссертации. Это у него получилось столь мастерски, что очень скоро сотрудники института, особенно те, которые ориентировались на директора и его свиту, начали открыто возмущаться: почему, мол, такому заслуженному, энергичному, умному и давно уже созревшему ученому никак не дают возможности немного заняться своими личными делами, то есть защититься? Директор при этом с глубоким вздохом разводил руками и объяснял, что бедняга «Правая рука», будучи замом по науке, перегружен административной работой, дескать, он жертва, принесенная ради процветания общеинститутских дел. Сам «Правая рука», потупив взор, выражал молчаливое согласие с этим: да, я жертва. При этом никому в голову не приходил простой вопрос: а есть ли у «Правой руки» что защищать в качестве докторской? Вот пример совершенно уникального одурманивания публики!

Мнению дали расползтись за пределы института. В первую очередь в объятия этого «спрута» попадали именитые ученые, по какой-либо причине оказавшиеся в институте или хотя бы в этом городе. Гость усиленно обхаживался, обслуживался, прокатывался по историческим и примечательным местам, разумеется, за счет «Правой руки» или, точнее, за счет больших премиальных, получаемых им из казны. И гость уезжал с мыслью, что этот молодой человек действительно современен, энергичен, оперативен, в некотором смысле даже эрудирован. Почему бы не поддержать его в предстоящей защите докторской. Если он не сделал ничего в науке, то бог с ним. Зато из него может получиться прекрасный организатор науки. Ведь такие люди тоже нужны.

Зав говорил вдохновенно, все больше и больше увлекаясь рассказом. Мои проводник слушал его зачарованно, окутанный сигарным дымом.

— Самое страшное впереди. Мы, спортивного интереса ради, сделали попытку перемешать карты Алима Акрамовича. Нас интересовал ответ на такой чисто познавательный вопрос: как будет он реагировать на неожиданное препятствие? Пришлось внушить руководству Академии мысль проверить институт по финансовой линии. Как и следовало ожидать, нагрянула ревизия. Начали всплывать нарушения, злоупотребления, неточности и так далее.

Несмотря на все увертки директора и его свиты, не удалось уйти от признания нескольких увесистых, мягко говоря, нарушений. Встал вопрос об увольнении «Правой руки» с применением дисциплинарных взысканий.

— А вы, конечно, обрадовались дешевому успеху? — вставил шайтан. (Я, естественно, очень удивился этим новостям. При мне никакая проверка не «накрывала» институт. Видимо, все это случилось после нашего сошествия в подземный мир. Неужели я так долго нахожусь здесь?)

— Еще бы, вначале было от чего потирать руки, но недолго мы радовались, — ответил зав. — Дело в том, что директор неожиданно пустил в ход свой могучий талант — умение лепить победу из теста поражения. Точно уловив в воздухе отдаленный запах горелого, он явился с покаянием в Президиум и, виртуозно сыграв роль человека, понявшего свои ошибки, обещал немедленно снять «Правую руку» с поста зама. Только об одном он умоляюще просил взамен — чтобы формулировка приказа о смещении с занимаемой должности была как можно мягче и чтобы ее не обнародовали, а пустили в рабочем порядке, без огласки. Ему поверили, пожалели. А он, в свою очередь, на ближайшем заседании Ученого совета, у себя в институте, без зазрения совести расхвалил «Правую руку» за оперативность, энергичность и за многое другое, а в конце с сожалением заявил, что несмотря на все эти положительные качества, тот оказался жертвой грубого нарушения финансового режима заведующими лабораториями, за что наказывается штрафом в размере месячного оклада. Надо было видеть и слышать, как он красочно рисовал своего подопечного невинной жертвой, принесенной во спасение сидящих здесь охламонов. А присутствующие в зале не знали, куда деть глаза, хотя все отлично понимали, что «Правая рука» получил какую-нибудь сотую долю того, что должен был получить за свои многолетние подвиги. Но в то же время о возражении шефу не могло быть и речи — все молчаливо решили, что такая мягкая кара свидетельствует о наличии у «Правой руки» мощных опекунов в Президиуме Академии. К концу речи директор виртуозно подвел победную черту под этой операцией, от которой мы, к своему стыду, просто обалдели. Он заявил, что «Правая рука» уходит с поста зама по собственному желанию, чтобы готовиться к защите давно уже завершенной и написанной докторской диссертации. Вот это можно назвать триумфом!

— Да, здорово они утерли вам нос, шеф, — расплылся в улыбке шайтан.

— Не говори, нигде мы не терпели такого фиаско. Если хотели перепутать карты кому-нибудь, путали. А тут мы даже как бы помогли директору в его очередном финте.

— Это мне знакомо, — задумчиво произнес шайтан, вероятно, вспоминая наш провал на защите кандидатской диссертации. — Ну как же они дальше продвигали эту несуществующую научную работу?

— После ухода с кресла зама, оставаясь на посту заведующего лабораторией, «Правая рука» исчез из института приблизительно на полгода. Правда, исчез он для сотрудников института. Мы же выбились из сил, стараясь не отставать от него в разных городах страны. Он с поразительной быстротой выходил на научные авторитеты, с удивительной уверенностью рассказывал о своих «оригинальных экспериментах», загадочных, пока еще необъяснимых результатах и под видом дискуссий, обсуждений и консультаций выведывал ценную информацию, создавал в их сознании образ своей «работы». Подход у него был сугубо индивидуальный. Кого он ошарашивает восточной любезностью и воспитанностью, кого — диковинными гостинцами из дальних краев…

— Больше не делали попытки перепутать им карты? — ехидно поинтересовался шайтан.

— Все это кончилось тем, — продолжал изливать душу зав, — что Расул Сагдуллаевич сумел зацепиться за один из научных центров, где соблазнились возможностью подготовить высококвалифицированного специалиста для периферии. Только после этого «Правая рука» вернулся к себе в институт и исчез еще на два месяца, чтобы состряпать из собранных во время длительного турне обрывков сведений и идей толстый талмуд под названием «докторская диссертация». Еще через месяц он защитил ее.

— Да, я чуть не забыл. За день до защиты был один довольно забавный эпизод. У кого-то из наших не выдержали нервы, и он настроил одного из оппонентов на трезвый лад, то есть против защищаемой работы. Оппонент вызвал «Правую руку» к себе и заявил, что «работа», честно говоря, сырая и, пока не поздно, надо ее снять с защиты, иначе на защите он выступит «против». Буквально через два часа взбунтовавшемуся оппоненту уже звонил один из сочувствующих китов. Он в доверительных выражениях объяснил, что все уже слишком далеко зашли в этом деле, чтобы отступать, и если оппонент в чем-то сомневается, то на его место есть более подходящая кандидатура. Правда, при этом защита будет отложена на несколько дней по «чисто техническим причинам», но потом «бывшему оппоненту лучше не показываться в научных кругах…» Нашим подопечным (после случившегося называть-то их подопечными несколько неловко) понадобилось побегать туда-сюда в течение всего двух часов, чтобы полностью нейтрализовать наше вмешательство и опять оставить нас в дураках.

Шайтан хохотал, наверное, чтобы сильнее кольнуть бывшего шефа.

— Ваш департамент, видимо, забыл, для чего он создан. Вы ведь призваны сами устраивать интриги, а не наблюдать за ними, как в кино. Сколько можно сидеть и глазеть на делишки других? Была бы моя воля, я бы всех вас разогнал!

— Ты не очень-то выражайся, — ответил задетый за живое зав. — Думаешь, нам не известны твои детские выходки? Мы тут умирали со смеху, наблюдая, как ты связался с этой размазней, как его там… в общем, с одним из тех несправедливо притесненных, каких на земле ходит несметное множество. А кустарщина, которой ты занялся под его руководством? Позор! Разве там надо работать, да еще с человеком, который и за себя-то не может как следует постоять? Нет, ты меня извини, но при всем уважении к тебе скажу: не тебе над нами смеяться!.. Ну а если быть честным, надо признать, что по части всяких выдумок мы еще не доросли до уровня человека, — с раздражением бросил зав. — Но я, тем не менее, настроен оптимистично. Еще немного времени, и мы будем надежно управлять ими. Взять хотя бы этого типа, с которым ты связался. Он уже почти готов. Озлоблен на свое окружение, имеет представление о технике интриг. Как только наберется достаточно опыта, начнет работать самостоятельно. Через таких и будем проводить свою политику.

«А ведь он прав: от отчаяния я был уже готов на любую ответную подлость», — с ужасом успел осознать я.

— Ну, давайте, давайте, — усмехнулся шайтан, — посмотрим, что у вас получится. А как обстоят дела в других отделах? — спросил он, видимо, желая устроить мне экскурс по отделам департамента.

— Естественно, у всех есть свои трудности… Но нас утешает, то, что в отделах, занимающихся делами стран развитого капитализма, все обстоит еще более плачевно. Там любая идея наших меркнет перед делишками финансовых и политических воротил этих краев. Народ из этих отделов бежит из-за безделья. Никакого морального удовлетворения. Наблюдай и гоняй чаи.

— Выходит, по-вашему, чем более развито общество, тем чаше встретишь в нем дьявольскую изощренность? — опять рассчитывая на меня, сказал шайтан.

— Не знаю, во всяком случае у нас добиваются успеха разве что отделы, занимающиеся слаборазвитыми уголками планеты. У них что ни идея, то претворение в жизнь там, — зав привычно указал пальцем наверх.

— Там что, люди из другого теста?

— Да нет, я думаю, что все из-за религии, они боятся бога, боятся своих начальников и вообще боятся всего. Даже у самых смелых воля, решимость и предприимчивость заторможены. Когда наши выбирают их жертвой, достаточно небольшой обработки, и они прекрасно играют по любому сценарию, притом даже самому бездарному. Недавно эти бездари из отдела, занимающегося делами Полинезийских островов, вынесли на Большой совет несколько таких «шедевров» творческой мысли, что все уматывались в зале. И ничего. Все прошло. Сейчас на этих островах опять полнейший бардак.

— А вполне нормальные идеи ваши Советы заваливают, — сказал шайтан, напоминая свою обиду на департамент.

— Дорогой, публика, с которой ты имел дело, совершенно другая. Соответственно, требования у нас несколько отличаются. Ты зря на нас обижаешься…

Пузатая бутылка «Арамейского» вносила коррективы в разговор.

— На днях один заведующий из «южноамериканского» региона бахвалился, что только за последний год у него на счету два военных переворота, три безукоризненно организованных похищения со взломом и убийствами, а семейным и производственным драмам он не знает счета. Так вот, чихать я хотел на эти его дешевые успехи. Хоть и трудно, но мне по душе работа с более сложной и изощренной публикой…Не люблю я крови… Сейчас у меня на примете одно министерство со слаженным коллективом, безукоризненными успехами. В рекордно короткий срок, скажем, за один год, я хочу нарушить их работу и поставить там все с ног на голову. Это стало бы делом моей жизни. А там можно уходить на заслуженный отдых… Для этой работы мне нужны хорошие ребята… Не хотел бы вернуться в отдел на более выгодных условиях?..

Шайтан сделал продолжительную паузу, чтобы выиграть время для ответа, затем спросил:

— Ну, а как дела у здешнего начальства?

— А, ничего интересного. Шефу опять удалось удержаться, — с нескрываемой злостью ответил заведующий.

— Как?! Ведь еще при мне дело шло к полному провалу.

— Нам надо учиться у него, дорогой мой. Думаешь, он не предпринимал контрмер?

— Но всякое безобразие имеет границы…

— Зеленый ты еще. Дело в том, что наш шеф не имеет явных врагов в сферах, где, собственно, и решается его судьба. Там нет никого, кто кровно заинтересован в его крахе, никого, с кем пересекаются его интересы. А крах после провала работы, запомни, не наступает как его естественное следствие. Кто-то должен заниматься этим, как у вас говорят, грязным делом: преподносить везде этот провал выпукло, требовать наказания виновных. Шефу каким-то образом удается ни с кем не портить личные отношения. Это при полном-то бардаке в делах! А анонимки и открытые недовольства, идущие с низов, при небольшом умении убеждать всегда можно подать как проявление зависти, сведения личных счетов и еще лучше — как ответную реакцию на принципиальность начальства.

— Но в последнее время департамент не смог выполнить ни одну из поставленных перед ним крупных задач. Я думал, что в этом случае шефа ничто не спасет.

— Ты думал! — не сдержавшись, выпалил зав, видимо, связывающий свои определенные планы с уходом шефа. — Он тоже думал и придумал! Потом начал действовать…

— Успокойся, — прервал его шайтан. — Если тебе неприятна эта тема, можешь не продолжать.

Зав быстро вернул свой беспечный тон.

— Нет, почему же, послушай, это очень забавно. Ты помнишь заведующего отделом новых методов и средств? Талантливейший, но, согласись, в то же время слабый, можно сказать, безвольный работник, одним словом — тряпка. Что ни день — он кидает очередную идею. Его статьи об оригинальных системах психологических воздействий на людей — просто шедевры. Многие наши бездари питаются с его бесхозяйственного стола — попросту крадут у него идеи, оставляя его с носом.

Так вот, в последние полгода этот тип носился с идеей создания какой-то невероятной мощности и быстродействия компьютерной службы, моделирующей оптимальные режимы воздействия на помыслы людей. Эту идею, естественно, никто у него не крал, так как было ясно, что для ее осуществления надо пробить огромные средства, штаты и дорогостоящее оборудование. А для этого мало одной пробивной способности, которую нашим ни у кого не занимать. Надо еще на всех инстанциях компетентно и научно провести разъяснительную работу, убедить в целесообразности этого предприятия. Никто у нас, как ты сам знаешь, особенно не блещет знаниями и эрудицией в кибернетике, чтобы сделать это, кроме самого автора идеи.

— Да, но пока я еще не слышал, чтобы с помощью одних только знаний и эрудиции у нас что-нибудь пробивали, — возразил безразлично шайтан.

— Представь себе, он пробил. Притом так пробил… На дело ему было обещано около ста миллионов!.. А он, дурак, о каждом своем ходе подробно информировал шефа. Шеф вовремя понял, что речь идет об открытия нового отдела, который по всем своим показателям будет весомей всех остальных подразделений департамента вместе взятых и со временем полностью поглотит его. При таком обороте дел трудно было рассчитывать удержаться в своем кресле. И вот он предпринял шаг, который до сих пор приводит в восторг его подхалимов и заставляет трепетать от страха перед ним обывательский контингент департамента.

— Он сумел подсечь инициатора на каком-то этапе и окончательно провалить дело в последний момент? Известный прием, что тут удивительного?

— Все ожидали именно этого. Но он не стал пачкать себя банальными приемами, а подкараулил и, точно определив момент, когда дело в принципе решилось на всех инстанциях и пришел черед оформления документов с именами и подписями ответственных руководителей и исполнителей темы, попросту отобрал ее.

— Как?! — шайтан разинул рот.

— Очень просто. Однажды он вызвал к себе этого растяпу, велев принести с собой все подготовленные бумаги проекта, включая и черновики. Говорят, он в течение полудня, как мог, вникал в детали работы и в конце заявил, что ему надо изучить все расчеты, так как скоро ему придется подписывать много документов по этой работе как директору департамента (а подписывается он только тогда, когда понимает суть дела — подчеркнул он), запер бумаги в свой толстостенный сейф.

Дальше события разворачивались стремительно. Не давая возможности опомниться этому балбесу, шеф быстро сформировал из молодых и хватких проходимцев, преданных ему, костяк будущего отдела. Как гончих собак за добычей он пустил их по всем направлениям для дальнейшего продвижения и реализации проекта. Во все стороны полетели документы, теперь только с его подписью и именем как руководителя, а для неосведомленных заодно и как автора проекта.

— Куда смотрел настоящий автор?

— Естественно, даже при его тугодумстве в таких делах он скоро почувствовал, что остается в дураках. Он пришел к шефу и интеллигентно попросил объяснить происходящее. Говорят, шеф один на один твердо заявил, что тот будет участвовать в этой работе как консультант, если это понадобится, а отобрал он дело исключительно из соображения производственных интересов — дескать, он не может рисковать исходом такого важного и крупномасштабного дела, на которое выделяются огромные общественные средства, поручив его кому-то, когда им может заниматься он сам. И еще добавил, что если ему не нравится, может жаловаться куда хочет: все равно там, где это нужно, он уже узаконил свое руководство над работой. Как потом рассказывала шепотом своим доверенным секретарь шефа, бедный зав новыми методами и средствами вышел из кабинета как побитая собака. Он и до сих пор ходит такой.

— Но шеф провалит же эту работу! Он же не специалист и ничего не смыслит в кибернетике!

— Ерунда! Работа должна давать результаты через шесть-семь лет. К тому времени шеф уйдет на пенсию. Зато до этого он обеспечил себя престижной деятельностью. Он раздувает штаты, открывает новые подразделения, вершит судьбы сотен сотрудников, в общем, имеет все то, что составляет истинное наслаждение породы властолюбцев.

— Только раздуванием штатов дела ведь не сделаешь?

— У таких, как наш шеф, подход к делу философский. Он делает ставку на переход количества в качество. То, что при этом огромные деньги пускаются на ветер, его мало волнует. Действительно, на него работают живые сотрудники. Много сотрудников. У каждого свое стремление к росту. Среди них попадаются и талантливые. Один такой талантливый может размочить сухой счет безрезультатности тысяч других.

А шеф, в качестве руководителя престижного начинания, праздным наблюдателем разъезжает по всяким конференциям, симпозиумам и встречам, ловко вставляет словцо в беседы между именитыми кибернетиками и, пользуясь своим виртуозным умением хватать верхи, пичкать свой лексикон терминологией из области, в которой, по-существу, ничего не понимает, дает интервью для прессы, решается, если это нужно для престижа, делать даже научные выступления — то есть зачитывать написанный для него текст. Снимать с работы такого деятеля никому и в голову не придет… Тем более, высокое начальство понимает: снимешь, потом самому придется отвечать за сорванные сроки, проваленные дела…

— Ну, хватит сплетничать о шефе. Вернешься к нам? — напомнил о своем предложении заведующий.

— А что я буду с этого иметь? На что мне у вас рассчитывать? Я ведь теперь не мальчишка, чтобы быть на побегушках… Мне нужны свое дело, свои сотрудники, свой персональный транспорт. Сможете устроить?..

* * *

Проснулся я, как обычно, в шесть утра — от ржавой трескотни до тошноты надоевшего будильника. «Сегодня же выброшу этот трамвайный колокол, куплю что-нибудь с более мелодичным звонком», — подумал я, прекрасно зная, что и завтра, и через месяц эта же трескотня будет поднимать меня с теплой постели и кидать в объятия неуютной жизни.

Кровать… Вспомнился вчерашний день (если его вообще можно назвать днем?).

Шайтана моего купили. Ему было обещано все, чего жаждет душа карьериста, и он тут же забыл свои обиды на департамент, свою «борьбу из-за принципа». Скрепив договор остатком «Арамейского» и расчетливо-деловым лапопожатием, шайтан поспешно покинул кабинет заведующего. Я с трудом догнал его недалеко от дверей департамента.

— А, извини, я забыл про тебя, — сказал он с оттенком надменной рассеянности в голосе. — Ну, что ты еще хочешь посмотреть у нас? — нетерпеливо спросил он, ясно дав понять, что на мою дальнейшую судьбу ему, мягко говоря, наплевать.

— Отправь меня обратно. Теперь мы с тобой будем работать в противоположных лагерях.

— То есть как? — снисходительно посмотрел он на меня.

— Очень просто. Я многое понял. Теперь знаю, как и против чего надо бороться.

— Ты? — шайтан издевательски расхохотался. — Ты будешь бороться против этих, своих, как их там… Нет, я не могу, спасите меня, я сейчас лопну от смеха, ха, ха, ха… Они же расправятся с тобой просто так, между прочим, ради потехи, ха, ха, ха…

В это время откуда-то появилась моя кровать. Шайтан уложил меня на нее, как ребенка, продолжая безудержно смеяться. А у меня почему-то то ли от обиды, то ли от злости перед глазами все начало расплываться и меркнуть. Постепенно во мраке растворился и хохочущий шайтан.

И вот, разбуженный будильником рано утром, я по привычке, как запрограммированная машина, начал собираться на работу, в институт. Дома на меня не обратили никакого внимания. Видно, ловкий шайтан устроил так, что моя отлучка осталась незамеченной. Кто знает, быть может, на Земле оставалась моя тень, которая без труда выполняла мою пассивную роль в жизни.

Я намеренно вышел из дома пораньше, желая дойти до института пешком. Хотелось пройтись по прохладным улицам утреннего города, собраться с мыслями, обдумать дальнейшие действия.

Все вокруг — в густой, нежной зелени. Неповторимо приятный шум только что проснувшегося города. Крепко ухватившись за руки спешащих родителей, шли маленькие мальчики и девочки с еще не стершимися следами сладкого сна на лицах. Они спешили в детские садики… Меня окружала реальная жизнь.

Нет, в «том» городе я всего этого не видел…

Какой глупейшей псевдофилософской говорильней я занимался с шайтаном! О каких «вмешательствах со стороны» и о каких «кознях», влияющих на дела и судьбы людей, могла идти речь!

Путешествие в эту… преисподнюю — это какой-то кошмар, скомбинированный только лишь из худших частей реальных событий, притом в сильно искаженном виде… Быть может, я на время «впал» (в моем состоянии это было немудрено) в одно из часто упоминаемых современными фантастами «параллельное с нами подпространство» нашего «многоступенчато-многомерного материального мира»? Там, говорят, все происходит в несколько искаженном виде, в силу другой метрики существующих там моральных и этических норм… И само «явление» шайтана мне, видимо, не случайно. Он мог «явиться» только к человеку, находящемуся, подобно моему, в позорно-беспомощном состоянии. К человеку, уверенному в себе и в преодолимости любой несправедливости и, самое главное, человеку не одинокому, он не подошел бы даже на пушечный выстрел…

В одном прав мой проворный компаньон. Причина всех зол кроется здесь, на Земле — в нас самих… Отчаявшись, запутавшись в мелких неприятностях, мы зачастую кидаемся искать ее либо «наверху», либо «внизу». Свое же плавание по течению пытаемся оправдать бесполезностью и бесперспективностью всякой борьбы.

Все-таки общение с шайтаном дало мне кое-что. Как бы то ни было, я перестал бояться действительности…

Почему я решил, что борьба со злом имеет одну-единственную форму, а именно, оставив в стороне основные дела (за которые, между прочим, получаешь зарплату), добиваться немедленного наказания злоумышленников, возводя при этом свои неприятности в ранг общечеловеческих?

Быть может, правы те умники, которые «борются» по-своему: закрывают глаза на несправедливость, какой бы вопиющей она ни была, ревностно, но как можно более скрытно занимаются своим основным делом? При случае занимают освободившиеся насиженные места своих вчерашних гонителей (это часто преподносится чуть ли не высшей формой установления справедливости!). Но эти подрастающие «борцы» в ходе этого, так называемого, комплексного роста постепенно трансформируются в одного из своих предшественников (у кого работаешь, от того и наберешься). Умельцы пичкать свою речь «жизненными» соображениями эту «борьбу» оправдывают разумной «терпимостью к временному злу», «тактикой достижения своей цели» и, наконец, совершенно необходимой в жизни общества «преемственностью» в методах работы… Нет! Все это не для меня!

Впервые за последние месяцы я шел на работу, не ощущая привычного страха. Он исчез, как только я понял, что окружающую жизнь, людей надо воспринимать такими, какие они есть на сегодняшний день, а не какими я хотел бы их видеть.

Почему я оказался неподготовленным к борьбе в жизни? В далекие счастливые школьные годы все было предельно ясно и просто. Если кто учился плохо в силу природной лености или неспособности к какому-либо предмету, то это было видно, об этом говорилось вслух, в лицо, при всех и учителями, и учениками. Неуспевающий часто сам, с детской непосредственностью признавал, что он не умеет решать математические задачки в отличие от кого-то или не умеет красиво рисовать в отличие от другого. Никто не становился отличником благодаря взаимовыгодному контакту с учителем (хотя шайтан как-то упоминал, что в последнее время и это встречается — но это же шайтан!). Им становились только после блестящего выступления у доски. И, казалось, не нужно никакой борьбы!.. Но у нас в институте я так и не услышал ни от кого, что он не способен потянуть такую-то тему, работу или должность (особенно, если эта должность дает власть над людьми, соответствующий оклад, персональный транспорт и прочее)…

Неужели для меня оказался пропущенным какой-то важный этап между школой и жизнью? Быть может, не только для меня?

Не удивительно поэтому, что я чуть ли не требовал от окружения соблюдения «школьной иерархии». Представляю, как оно «любило» меня, несмотря на мою честность, подготовленность в науке и, в конце концов, за какие-то бесспорные результаты… Не опала была виновата в моей полной изоляции в институте…

Представлялся мне иногда основательный бревенчатый дом в глухой тайге, в тысячах километрах от людей. Просторная комната, по всем стенам тесные книжные ряды, где собрано лучшее, что когда-либо было написано людьми. Массивные окна, через которые виден безмятежный дремучий лес, своим спокойствием располагающий к работе. Массивный рабочий стол, удобные кресла, электричество (неизвестно от какого источника) и камин (неизвестно кем затапливаемый). Единственное окно в мир людей — телевизор с приемом всех телестанций мира. Я думал, что работал бы в такой обстановке не переставая.

То, что это было бегством, я понял только теперь. Пусть в мыслях, но позорное бегство от жизни, от людей. Сейчас было стыдно за это.

Только теперь, вспоминая подробности самых темных дней в институте, я начал понимать, что там и тогда были люди, которые боролись против несправедливости.

Какую унизительную, пассивную роль я высокомерно приписывал обществу, которое при каждом удобном случае именовал ужасным эпитетом «обывательская публика». А ведь она видела все эти безобразия. Видела лучше и больше, чем я. Ее сдержанность связана не с боязнью и не подавленностью перед «авторитетом». Просто она мудрее, чем я думал о ней. В отличие от меня она понимала, что каждое свое дело узурпаторы института готовят заранее и достаточно продуманно. Обязательно создают общественное мнение, ловко маневрируя информированностью и дезинформированноетью людей. Все свои реальные шаги они спешат загодя подкрепить, узаконить решениями ученых советов и общественных организаций. Как доказывал в одном из споров шайтан, они по-своему борются за свою «несправедливость». Явных «проколов» и грубых «промахов», не говоря уже об открытых беззакониях, в своих делишках они почти не допускают. В официальных бумагах у них всегда все в ажуре. Не подкопаешься. Что зря выступать при такой ситуации? Людей насмешишь, да еще прослывешь клеветником.

Но она, эта «обывательская публика», опять же и отличие от меня, понимала, что такая «безукоризненность» в делах узурпаторов — лишь до поры до времени. Осмысливая теперь доходившие до меня обрывочные сведения, я все больше убеждался, что она боролась с ними, все меньше и меньше оставляя им оперативного простора для темных маневров. После каждой очередной операции узурпаторов этот простор еще более сжимался. При этом те юлили, выкручивались, жалили исподтишка тех, кто наиболее активно выступал против них. Но их бесповоротно загоняли в угол. Разве мог я узреть эту борьбу при такой занятости эгоистичным самооплакиванием.

А если приглядеться, все же единственной силой, сдерживающей полный произвол узурпаторов над такими, как я, были те же, пусть выполняющие в основном волю директора, общественные и партийная организации. Что я знал о них? Вспоминал я о них, когда становилось очень уж тяжело. Ждал от них помощи, не сомневаясь, что они должны считать за честь заниматься моими делами и без моего обращения к ним. В ожидании этой помощи, видимо, и «провалился» в «параллельное подпространство» с фантастическими персонажами, которым легенды приписывают все самое темное и безнравственное…

Совсем уж неубедительно звучали сейчас в памяти слова тех, кто советовал мне скорее уйти из института, пока не уволят по статье… Я верил!.. В конце концов, не мировая же трагедия, если руководство института ухитряется, например, третий год позволить секретарем партийной организации услужливого парня, который успех своей научной карьеры видит отнюдь не в научных результатах, а в завоевании симпатии и благосклонности начальства, через предугадывание его желаний. Ведь ходят слухи, что парню труднее и труднее удается подкреплять помыслы и дела директора и его свиты решениями партбюро. Сможет ли он остаться на следующий срок? Судя по скрипу, раздавшемуся на весь институт, на последних выборах — нет. Скорее всего рухнет этот временный «уникум». Разумеется, не сам собой, а под натиском тех же противоборствующих сил, которых я, увы, не увидел…

А наука? Ведь я готовил себя не к борьбе, а к чистой науке. С подсознательным презрением отвергал все, что вне ее…

В конце концов, наука для людей или люди для науки? Раз люди делают науку для себя, следовательно, имеют полное право подчинять, приспосабливать ее успехи к своим наиболее благородным интересам. Да что там успехи, видимо, и сам ход развития науки в первую очередь должен подчиняться жизненным интересам людей.

— Вот видишь, твой Алим Акрамович и его шайка не так уж не правы! — в моих ушах раздался издевательский смех шайтана.

Нет!!! Трижды нет!

Крайнюю меру, применяемую в исключительных случаях, когда надо выбрать из двух случайно пересекающихся интересов — интересов людей и науки — эти уверовавшие в свою силу «ученые» взяли за норму: интересы науки всегда приносить в жертву своим личным интересам. Но в то же время, не дай бог, чтобы она остановилась, эта наука! Откуда же в таком случае им кормиться?.. И они двигают ее не без успеха руками тех, кто почти ничего от нее не имеет!..

Да, хватит рассуждать, фантазировать! Надо спешить. Не к сомнительным компаньонам, которые сами по уши погрязли в злодеяниях у себя в «преисподней», а к людям борющимся.

Вместо эпилога

В институте, как и следовало ожидать, я с ходу угодил в очередную идиотскую ситуацию (действительно, было бы удивительно, если бы я вот так сразу превратился в заправского бойца).

— Ты что, с Луны свалился? — сказали мне при первой же попытке поделиться своими планами о задуманной борьбе. — Не видишь, что делается вокруг в последние месяцы? Кто сейчас не борется против несправедливости, самоуправства? Идет же всеобщая перестройка.

Но каково же было мое удивление, когда я узнал, что в первых рядах этой «борьбы» и «перестройки» встали все те же Алим Акрамович со своей свитой. «А ты как думал, — словно вторя моему шайтану, говорили мне. — чтобы уцелеть в ходе перестройки, им надо взять ее под контроль, тем более грех упускать такую возможность при их умении приспособиться к любому новому веянию. Если общество решило покончить с такими уникальными «островками» порядка, как наш институт, ради бога, они могут руководить и этим. Пойди попробуй доказать, что эта борьба как раз и направлена против них. Вмиг заткнут тебе рот изощренной демагогией, из которой следует, что именно ты и являешься форменным противником перестройки.

А Алим Акрамович тем временем, приводит наставительные беседы, собрав сотрудников института у себя, упрекая их, что именно они являются тормозящей силой на пути демократизации жизни института, о которой он, многострадальный, печется с давних пор.

Но самое интересное было впереди. Как всегда, почуяв новые веяния задолго до их начала, он заблаговременно перевел, оказывается, в институт обеспеченного всевозможными титулами своего племянника Эркина и через некоторое время повел против него ожесточенную и, главное, демонстративную кампанию травли, обвиняя того в неблагодарной и оскорбительной для «благодетеля» самостоятельности во мнениях и поступках. Безукоризненно было имитировано опальное положение для Эркина, вызывающее сочувствие не только в институте, даже в верхах. Так элегантно была решена проблема наследственной передачи трона (кресла) в случае его неудержания в ходе перестройки (при таких взаимоотношениях кто вспомнит о родственных связях)…

Чтобы не взбунтовался обиженный когда-то Рустам (кто его знает, вдруг решит, что настало его время), его срочно назначили на пост председателя народного контроля. Услужливый же секретарь партбюро внезапно был назначен заместителем директора (неважно, что в курируемой им области он разбирался не больше, чем в фонетике, например, ханты-мансийского языка). Пока публика разберется что к чему, он перепрыгнет отсюда на партийную работу престижного масштаба. Иметь своего человека там в «эти смутные времена» просто необходимо.

Список подобных уже осуществленных и намеченных «перестроек» можно продолжить. Но к чему это?

Главное — ясно, с чем надо бороться,

 

Судьбы вертящееся колесо

— Можешь меня поздравить. Добро получено. Скоро приступаем к работе.

— Все получилось как ты хотел? — улыбнулась Тамила, провожая его взглядом. Она не могла скрыть своей радости. Сейчас ее наполняла гордость. Даже недостатки его в эти минуты казались ей безобидно милыми.

— Меня назначили руководителем Центра по научной части, — сказал Грегор, исчезая в ванной. Дверь оставалась приоткрытой, и Тамила, слушая шипение струй, представила, как он, на ходу скинув одежду, подставляет себя под освежающие иглы объемного душа.

Она с самого начала относилась скептически к этой затее с «восстановлением», но старалась не демонстрировать это лишний раз, берегла его самолюбие. Сейчас это совсем отошло на второй план… Подумать только, ее Грегор — еще довольно молодой для подобного признания — оказался в первых рядах движения, охватившего в последнее время население всей планеты.

Не вставая с кресла, повернувшись к низкому холодильнику-бару, она уставила столик тонизирующими напитками. «Как я хочу, чтобы он добился своего…»

* * *

Дело было необычное. Было решено восстановить историю. Историю, которая полтора столетия назад была полностью уничтожена. Времени с тех пор прошло много, но до сегодняшнего дня не было единого мнения относительно причин, приведших к этому беспрецедентному акту, как теперь было осознано, вандализма…

В годы колонизации планеты сюда, в бесконечной веренице транспортных кораблей, устремилась представители почти всех крупных народов и частей Земли. В результате на ней возникло довольно пестрое общество, по структуре, нравам и внутренним противоречиям напоминающее американское — во времена освоения этого континента европейцами. Как и тогда, колоссальное расстояние до метрополии, отсюда условность подчинения ей планеты, и наконец, наличие практически неограниченных ресурсов энергии на ней довольно быстро настроили местные власти на стратегию, нацеленную на выход из подчинения Земле. Начавшись в неявной форме чуть ли не с самого начала колонизации, это движение, при третьем поколении поселенцев, несмотря ни на какие меры Земли, превратилось в открытый конфликт между планетами. Поскольку планета была освоена и заселена под эгидой ООН ценой больших затрат, с целью создания на ней широкой сети служб наблюдений и исследовательских работ в этом секторе Галактики, и таким образом была превращена в один из автономных форпостов на рубежах освоенной части вселенной, Земля не могла относиться безучастно к выходу ее из-под контроля…

Официально известив о провозглашении независимости, планета тут же начала принимать меры для отпора возможного противодействия Земли этому акту. Чтобы одним ударом и полностью свести на нет шансы Земли на успех в этом деле, власти решились на крайний шаг. На шаг, обрекающий планету на глубокую изоляцию от всей вселенной по крайней мере на три столетия… Она окружила себя непроницаемой Сферой, к помощи которой экспедициям предписывалось прибегать в исключительных случаях, когда из космоса грозила опасность, которую невозможно отразить другими средствами. Автолокализованная плазменная оболочка толщиной в несколько сот километров незримо сомкнулась, заключив планету в свое объятие на расстоянии двух радиусов от ее поверхности. Сфера закрыла ее от какого-либо механического вторжения, от прохождения любых сигналов с информацией извне. Оболочка имела высокую стабильность, и ее распад практически нельзя было ускорить ни снаружи, ни изнутри. Только лет через триста плазменная сфера распадалась естественным образом до такой степени, что через ее толщу могли начать проходить очень мощные радиосигналы и специально оборудованные космические корабли…

Пресекая малейшую возможность возникновения на планете движения «обратного воссоединения с Землей», власти решили уничтожить все, что напоминает жителям о жизни их соплеменников на Земле. Отработка деталей этого мероприятия очень скоро привела их к решению уничтожить всякую информацию об истории народов, а потом уже к уничтожению истории вообще. Для оправдания этого шага усиленно культивировалась наспех разработанная «теория мира», согласно которой любые разногласия, распри и возможные войны на планете могут возникнуть только как естественное следствие различия в традициях народов, исторически сложившихся претензий их друг к другу и, наконец, их национального самосознания, опять же связанного со знанием своей истории. Представления о классовом характере истинных причин войн усиленно вытравливались из сознания народа…

Редко когда мероприятие такого крупного масштаба проводилось с подобной тщательностью. Специалисты-историки за очень короткое время были полностью изолированы от общества, в первую очередь от молодежи. Для них были построены резервации с необходимыми для нормальной жизни условиями. За какие-то тридцать — сорок лет они постепенно вымерли, унося с собой свои знания по истории человечества. В то же время планомерно уничтожались книги по истории и художественная литература, несущие хоть какие-нибудь сведения из прошлого. Уничтожались произведения изобразительного искусства, в которых неповторимо запечатлелись быт, религиозные сюжеты, великие события и войны всех времен и народов. Были сожжены дотла все архивы, кино- и магнитные материалы. Начисто стирались элементы памяти компьютеров, содержащие исторический материал. Осуществлялось все это без известных признаков вандализма: без диких криков и оргий. Люди работали без энтузиазма, постоянно испытывая давления «теории мира». Ложно спровоцированный под этим давлением инстинкт самосохранения и стремления уберечь потомков от гибели в возможных войнах удерживал родителей от упоминания событий прошлого в любой форме. Так они умирали, не посвятив детей в традиции, которые еще помнили по рассказам своих родителей.

Через шестьдесят-семьдесят лет поколение полностью сменилось, а через каких-нибудь восемьдесят лет на планете практически не осталось человека, знавшего хоть что-нибудь из того, что было до «великого уничтожения»…

* * *

— Ты знаешь, Гесэр включен в группу цветоанализа. Меня это немного беспокоит, — донесся из ванной уверенно-беспечный голос одевающегося Грегора.

— Не воображай себя держателем мира, Грег. Гесэр — честный парень, — не отрывая счастливых глаз от разнофигурных бутылок на столике, ответила она.

— В этом я не сомневаюсь. Но мне придется с ним работать… А рана его, кажется, не заживает…

Грегор вышел, застегивая пуговицы синей сорочки. Он был свеж, а взлохмаченные после вытирания влажные волосы придавали его внешности что-то от детской неискушенности.

— Все равно, я в него верю. Он железный, — ответила Тамила, наливая в высокие бокалы янтарный напиток,

— А в меня? — опускаясь в кресло, спросил он.

— Экспромтная сценка ревности? — она, улыбаясь, пододвинула бокал к мужу.

— Тамила, меня это действительно беспокоит. Мы же по-разному смотрим на причину «уничтожения», да к не только на это… С ним вообще тяжело работать. Слишком уж прямолинейный.

— Ну, тогда я рассчитываю на твое самообладание тоже.

* * *

Потеря прошлого в течение долгого времени не вызывала тревоги у жителей планеты. Их волновали сегодняшние заботы — налаживание совершенно независимой от Земли общественной жизни, ее техническая обеспеченность. Только через столетие отколовшаяся часть человечества начала ощущать последствия случившегося. Она почувствовала голод, вызванный острой потребностью в духовной пище. Генетическая природа ума инстинктивно толкала человека на поиск многотысячелетней мудрости предков. Люди начали понимать вновь, что духовные ценности прививаются человеку только на фундаменте, сложенном из наследия прошлого. Даже самое плохое, достойное забвения, сегодня может стать назидательным примером… Там, в прошлом, остались невообразимые беды и глубочайшие трагедии, счастливейшая и несчастнейшая любовь. Неописуемые страдания и возвышенный триумф людей, целых народов… Только они, все вместе, могли быть тем пьедесталом, без которого немыслим дальнейший духовный рост. Сейчас человек искал этот фундамент. Он искал свою историю. Он не стал ждать еще полтора столетия, когда распадется непроницаемая сфера и будет восстановлен контакт с Землей…

Без истории исчезали древние искусства. Литература лишалась мудрости…

* * *

— Грег, у вас достаточно материала для работы? — Она хотела, чтобы он убедил ее в успехах дела или хотя бы заглушил ее сомнения.

— Конечно, не мешало бы иметь еще. Но даже с этим материалом можно сделать много, — не отрываясь от какого-то листка, который изучал, ответил муж.

— У вас всего десять картин… — задумчиво, как бы для себя, сказала она. — Грег, может, ты все-таки попросишься в исполнители? Ведь дело будет на виду у всех. От него слишком многого ждут.

Муж снисходительно улыбнулся, не поднимая головы.

— Нет, Тамила, я верю в успех.

— Тебя загубит неоднозначность решений субуравнений, — быстро начала она, вспыхнув. — Поверь в женскую интуицию. В конце концов, я тоже кибернетик.

Лицо Грегора стало серьезным, но он по-прежнему не отрывался от листка…

— Все, все, дорогой. Я больше не буду. Я просто очень люблю тебя и не хочу, чтобы… Расскажи мне, пожалуйста, об этих картинах. Пресса почему-то о них молчит.

Грегор отложил листок, не скрывая досады,

— Во-первых, картин не десять, а около двух десятков… Для экспериментов мы отобрали десять самых характерных… А прессе не даем описаний, тем более репродукций, в противном случае у нас не будет отбоя от энтузиастов-любителей. Они же завалят нас своими фантазиями на тему сюжетов этих картин, выдавая их за историю человечества.

А картины прекрасные. Я как-нибудь возьму тебя полюбоваться ими. Они стоят того, чтобы их тащили с собой в такую даль во времена колонизации и еще уберегли, почти рискуя жизнью, в суровые годы «уничтожения»…

* * *

В распоряжении Центра по восстановлению истории было двадцать пять картин. Это все, что удалось найти, несмотря на большие премии, назначенные за находку и сдачу специальной комиссии любой вещи, где хотя бы бегло, мимоходом затрагивалась история человечества… Картины были разные. Чьи-то портреты, мирные сцены из быта простых и знатных людей, городские и сельские пейзажи. Для экспериментов из них были отобраны самые характерные, судя по всему, относящиеся к разным эпохам и написанные на сюжеты из жизни различных народов…

Доказывая отсутствие других средств, группа кибернетиков предлагала восстановить историю посредством «вычисления» сюжетов картин. Экстраполяцией на прошлое и будущее тенденций к переменам художественных образцов, ситуаций, запечатленных на уцелевших полотнах.

Сюжет, весь психологический заряд, настроение, вложенное художником в картину для передачи короткого мига, предлагалось использовать для «вычисления» минувших и грядущих событий из жизни героев картины. Жизнь, деяния их предков и далеких потомков тоже подлежали «вычислению»… По мнению этой группы, события прошлого непременно неуловимым для глаз оттенком должны были оставлять свой след в деталях сюжета, изображаемой обстановке. Для грядущих же времен момент, запечатленный на холсте, должен был служить отправной точкой, придавая им исторически реальное направление и тон…

Всесильная математика, целиком занявшая умы людей, вытеснив оттуда литературу и искусство, обнищавшие после «уничтожения», достигла невиданных высот. Вычислялось абсолютно все. Вычисления структуры и динамики вселенной, поведения частиц микромира уже давно стали предметом школьных занятий — как некая модель для начального обучения математике вообще, Острие математики было теперь направлено на вычисление повеления разумного существа в разнообразных жизненных ситуациях.

Нелинейные уравнения высоких порядков с чувствительными к жизненным факторам псевдопараметрами, ситуационные преобразования, автоматически корректирующие их решения, средства сшивания разрывающихся функций, используемые в случаях, когда на человека обрушиваются случайно распределенные, непредвиденные внешние факторы… Вся эта грандиозная математическая паутина клубков и переплетений математических операций составлялась и решалась машинами под контролем человека.

Для «вычисления» истории человечества было решено пустить в дело последнее достижение вычислительной математики — полубесконечные трансляционные субуравнения, сокращенно называемые уравнениями ПТС. Великая сила ПТС была в том, что, имея сведения, касающиеся одного момента «вычисляемого» периода, по нему в деталях можно определить, в каком направлении и как развивались события на ближайшее будущее и прошлое. Так рождался вычисленный период истории. Ассиметричный ход времени и причинная связь событий, нанизанных на него, должны были удерживать решения в рамках реальности…

Центр разработал Программу, основанную на методе вычислений.

* * *

— Гесэр, я пригласил вас, чтобы обговорить некоторые вопросы, связанные с деятельностью вашей группы.

Гесэр кивнул, отчего темно-бурая копна на его голове слегка задрожала.

«Почему мне так трудно говорить с ним? — подумал Грегор. — Что я, виноват перед ним в чем-то? Все было честно и открыто. Я сделал предложение. Тамила дала согласие… Черт возьми, ситуация нашего треугольника до банальности распространенная. Но в то же время у каждого свои неповторимые трудности…»

— Мы возлагаем на вас большие надежды, Гесэр. Все картины, должно быть, сильно изменили цвет, Успех дела зависит от того, как вы восстановите первоначальную гамму…

«Я все-таки робею перед ним. Надо преодолеть это».

Гесэр слушал, чуть наклонив голову. Удлиненное смуглое лицо, казалось, носило боль той, известной Грегору, раны. Это опять и опять сбивало его с толку.

— Ваша служба должна дать карту начальных цветов первой картины не позже чем через три месяца. Успеете?

— Срок более чем достаточный. Только, — Гесэр слегка улыбнулся, — я сомневаюсь, что волновой спектр цветовой гаммы необходимо определять с требуемой вами точностью.

— Почему?

— Мне кажется, что Программа в этом месте несколько несовершенна. Например, вы считаете, что такой чисто субъективный фактор, как правило передачи настроения картины определенным набором цветов, не претерпел изменения со временем. Так?

— Это одно из наших немногих приближений…

— Боюсь, довольно грубых, — вставил Гесэр. — На чем основано допущение, что язык цветов не изменился со временем или изменился в такой малой степени, что это не может существенно сказаться на конечном результате решения задачи?

«Начинается! — подумал Грегор. — Тамила, помоги нам обоим!..»

* * *

Служба цветоанализа должна была восстановить первоначальные оттенки всех красок. Предполагалось создать электронные копии полотен, люминесцентное свечение которых воспроизвело бы первоначальный блеск и цвет еще не успевших высохнуть красок древнего художника. Было известно, что цвет в картинах нес огромную эмоциональную и информационную нагрузку. Эту информацию ждали математики, чтобы ввести ее в ПТС. Таким образом, работа службы цветоанализа являлась одним из первых звеньев сложной цепи в реализации Программы, и от нее во многом зависел дальнейший ход дела.

Но с самого начала работы между научным руководством Центра и службой цветоанализа начались трения. Упрекнуть в чем-либо службу цветоанализа не было оснований. Используя результаты хронологического анализа картин, она смоделировала физико-химические процессы, происходившие в веществе краски со времени ее нанесения на холст. Вычислялся его первоначальный химический состав и структурное строение. Воспроизвести потом цвет этого вещества было делом техники… Все шло по Программе. Но тем не менее трения усугублялись.

— Гесэр, темные краски никогда не служили для передачи радости, — Грегора начал уже утомлять этот затянувшийся на недели спор. Атмосфера при разговоре с Гесэром становилась все более напряженной. — Такова, видимо, природа человека. При большом горе свет для него меркнет, все темнеет даже в ясный день. Естественно, с древних времен это накладывало свой отпечаток на передачу настроения через картины, фрески и рисунки.

— Вы говорите о крайностях. С этим я не спорю. Но между крайностями лежит целая гамма чувств и соответствующих ей цветов. Взаимосвязь здесь очень сложная, в основе своей субъективная. Она не могла не меняться со временем. Что тут говорить, я думаю, что в одно и то же время разные школы пользовались различными цветовыми средствами для передачи одного и того же настроения. Короче, вас ожидают неоднозначности, неподвластные нынешней математике.

«Опять неоднозначности. Кто же мне говорил о них недавно? Ах, да, Тамила… Будто они придумали это вместе… Глупости, как тебе не стыдно нести такую чушь. Начинаешь сдавать?»

— Гесэр, мы рассмотрим ваши предостережения. Завтра же обсудим этот вопрос со службой математического обеспечения. Они еще раз оценят пределы возможных ошибок…

— Степени неоднозначности, — вставил Гесэр. Грегор нахмурился:

— Степень неоднозначности, если вам так нравится… Но… я надеюсь, ваша служба…

— Выполнит все по Программе и в срок…

* * *

Она вошла в зал в сопровождении референта Грегора. Сегодня муж выполнил свое давнишнее обещание. Привел ее на просмотр картин. Сам на минутку задержался в коридоре, давая какие-то распоряжения сотрудникам.

Большой круглый зал, устланный мягким, слегка пружинящим под ногами покрытием, был оборудован для визуального наблюдения за ходом машинных экспериментов над картинами. На обширных матовых экранах, вмонтированных в круглую стену, должны были «оживать» картины, сюжетом которых управляли машины, решающие соответствующие полубесконечные субуравнения. В центре зала на специальной площадке, в двух-трех десятках вращающихся кресел разместились приглашенные на сегодняшний просмотр сотрудники Центра. Среди них Тамила издали заметила Гесэра…

Через некоторое время все десять экранов медленно засветились, излучая мягкое розовое свечение. Потом вдруг на них разом появились картины. Тамила ахнула от неожиданности.

С экрана, что светился напротив, на нее смотрел глубокий старик, сидевший опершись на посох. Внизу под картиной светилась какая-то надпись, но Тамила сейчас не могла оторвать глаз от лица старика.

— Одна из самых сильных картин, — шепнул ей референт.

Она не видела ничего подобного. Как и все вокруг, она привыкла восторгаться видами сохранившейся местами дикой природы, но чаще фантазией человеческой мысли, вложенной в технические решения, изяществом математических приемов… А тут… мудрый взгляд гипнотизировал зрителя…

Картина была глубоко скорбной… Одинокий мудрец в роскошном одеянии старины казался маленьким, беззащитным и совсем забытым людьми подле своих толстых фолиантов, лежащих в беспорядке на темном бархате стола рядом с ним. Отяжелевшее под грузом прожитых лет дряхлое тело уже не имеет ничего общего с этим миром. С ним его соединяют только глаза — глаза, через которые блеск разума прокладывает мост между любыми мирами. Вокруг господствуют тяжелые тени. Только свет неизвестного источника откуда-то справа вырывает из тьмы бесконечно грустное лицо и немощные руки, опирающиеся на посох.

«Вот что мы, оказывается, потеряли когда-то. В этих глазах все, что пережило человечество. Когда-то люди, наверное, умели читать мысли этого старика…»

— Старик заворожил тебя? — сказал тихо Грегор, севший справа от нее. — Мы-то уже привыкли. Вначале мы тоже…

— Кто это рисовал? Вы хоть это знаете? — перебила его Тамила.

— Некий Рембрандт. Тысяча шестьсот сорок второй год. На обороте холста оригинала кто-то нацарапал: «Старый раввин». Мы думаем, что это портрет служителя одной из религий, существовавшей на Земле…

Тамила сидела застыв.

— На этого старика мы возлагаем большие надежды. Художник, видимо, был образованнейший человек, чувствуется, вложил в портрет всю свою мудрость. Наши оптимисты считают, что в картине заключена вся история Земли.

— А ты? Ты уже так не считаешь? — в заметной тревоге повернулась она к нему.

— Мы все еще вязнем в этих… неоднозначностях, — Грегор настороженно посмотрел на жену. — К сегодняшнему дню я ожидал большего сдвига… Ну а насчет информативности картины, я, конечно, разделяю их мнение. Только когда и с какой точностью нам удастся получить эту информацию?..

* * *

Неприятности обрушились на Центр сразу при первых же попытках воспроизвести повторно операцию «оживления» сюжета одних и тех же полотен…

Записанные в памяти машин трехмерные цветотопологические образцы картин были выведены на экраны просмотрового зала. Они поразили всех. В них было столько смысла, пищи для фантазии, многозначительных намеков, подробностей быта далеких предков, что, казалось, без всякой машинной обработки достаточно понаблюдать за ними и, умозрительно проанализировав сюжеты, можно будет сесть и начать писать историю человечества до «уничтожения». Но все понимали, что это кажущееся впечатление,, Машины, запрограммированные на составление начальных и граничных условий для ПТС, стали переводить на специальный язык все, что было запечатлено на картинах.

Как раз тогда служба цветоанализа выступила с официальным заявлением. Это напомнило всем событие трехмесячной давности. Тогда по просьбе руководителя этой службы коллегиально было рассмотрено его предложение о необходимости проведения специальных исследований возможной эволюции законов передачи настроения и чувства через цвета. Предложение было отклонено со ссылкой на общие соображения о «незначительности» такой эволюции и на отсутствие достаточного материала для проведения подобных исследований.

Сейчас служба цветоанализа, видимо, еще больше утвердившаяся во мнении обязательности учета этого фактора при вводе исходной информации в ПТС, официальным заявлением снимала с себя ответственность за ошибки, могущие последовать из-за игнорирования изменения «цветового фактора» во времени.

К этому времени началась кропотливая работа по отладке труднейших программ, составленных для решения субуравнений. Предостережения службы цветоанализа отошли на задний план. О них скоро совсем забыли. Центр уже готовился приступить к решению первых ПТС и визуалированию этих решений на экране в виде исторических сюжетов, развивающихся во времени.

Неописуемый подъем и предвкушение близкого успеха царили в первые дни, когда машины, наконец, начали управлять изображениями на экранах круглого зала…

* * *

— Теперь посмотри на ту картину, — Грегор указал влево, — сегодня эксперименты будут продолжены на ней. — Тамила молча повернулась туда и вздрогнула от ощущения реальной близости какой-то примитивной и жестокой трагедии.

Волевой, могучего сложения человек полулежал, опершись о локоть, на роскошном ковре, брошенном на высокий помост, сложенный из аккуратных рядов толстых бревен. Кладка их не оставляла сомнений насчет страшного костра, который скоро должен был вспыхнуть здесь. Вокруг шли спешные приготовления. У подножия помоста воины хладнокровно закалывают и бросают к ногам лежащего женщин, одну прекрасней другой — видимо, его наложниц или жен. Везде рассыпаны и лежат в беспорядке золото, серебро, бархат…

Возлежавший, с резкими чертами лица, с темной бородой, был изображен целиком ушедшим в себя, он будто и не замечал ничего из того, что творилось вокруг, хотя было видно, что достаточно одного движения его властной руки, чтобы остановить бойню… Под натиском злой судьбы он оставлял этот мир… Но не хотел оставлять в нем ничего из того, что служило ему при жизни…

По команде Грегора запустили вычислительную систему, запрограммированную на решение субуравнений с исходными данными, извлеченными из картины. По залу объявили, что эксперименты начнутся для положительного направления времени, то есть сюжет будет управляться в сторону его развития от момента зафиксированной на ней ситуации…

Бронзовотелый раб, с алым платком на голове, со всей силы начал тянуть к помосту великолепного арабского скакуна белой масти в богатом убранстве. Играющие коричневые мускулы парня блестели от пота. Вскоре их сила начала одолевать упорство скакуна с точеными ногами. Как только удалось подтянуть коня к ложу, где все так же отрешенно возлежал бородатый царь, раб сильным ударом вонзил клинок в широкую грудь скакуна и ловким движением привязал узду к одному из мощных бревен помоста. Тут на раба набросился бородатый воин, повалил его и, связав по рукам, привязал к передним ногам трепещущего от смертельного удара скакуна… Со всех сторон продолжали приводить обезумевших от ужаса молодых женщин в клочьях роскошных одеяний и бросали их к ногам царя, либо заколов, либо связав по ногам и по рукам. На ковер и к подножию помоста продолжали падать невиданные драгоценности.

Царь безучастно наблюдал за бойней. Только изредка чуточку приподнимался, давая какие-то распоряжения воинам. Тут же у его ног оказывалась новая жертва, истекающая кровью, либо какая-нибудь новая вещь. Весь помост и его подножие оказались заваленными драгоценностями и корчащимися телами. Вдруг царь сделал рукой какой-то знак и испустил страдальческий вопль. Тут же на помост полетели десятки факелов. В мгновение все загорелось. Скоро пламя и густой дым скрыли величественную фигуру, принявшую опять отрешенную позу, и десятки жертв, лежащих у его ног…

Вдруг костер, охвативший всю картину, начал уменьшаться в размере, превратившись в пламя спички. Рама картины вмещала теперь огромный город, раскинувшийся на берегу реки. Он был в осаде. Сейчас осаждавшие, прорвав обессилевшую оборону, врывались в город. По прямым улицам неслись колесницы, сея огонь и смерть.

— Кто же сегодня завоевывает город?… Кажется, эти… как их… египтяне, — недовольно пробурчал Грегор, — они уже не первый раз встречаются в экспериментах.

Тамила с ужасом смотрела на кровавую резню. Перед ее глазами разыгрывались жуткие сцены. Захватчики спешили в центр города, во дворец, где на костре среди своих несметных богатств живьем сгорал бородатый царь.

— Где это происходит, Грегор? — тихо спросила она.

— По предварительным сведениям, это древний город Ниневия, в местности, называемой Мессопотамией, на Земле. Шестисотые годы до новой эры.

— Чем ты недоволен? Тут же все выглядит достоверно.

— Увы, Тамила. Но нас теперь этим не купишь. На вчерашнем сеансе город брали восставшие люди этого же государства. Неизвестно, что мы будем иметь завтра… Извини, я сейчас немного отвлекусь.

— Пропустите пятьдесят лет в историческом масштабе времени, — сказал он, чуть наклонившись к микрофону.

Экран на минутку погас. Потом зажегся на нем знойный, унылый день. На берегу желтой реки с ленивой илистой водой, в развалинах, лежал огромный город. Обитали здесь теперь ядовитые змеи, скорпионы и прочие твари.

— Неужели это тот?.. — Тамила осторожно взглянула на мужа. Он сидел бледный, подавленный, кусал губы.

— Грег, что с тобой? Ты устал? Может быть, тебе надо отдохнуть?

Грегор будто и не услышал ее. Он сдержанно и глухо проговорил:

— Вчера на этот исторический период машины выдали совершенно другую перспективу города… Некий царь с трудно выговариваемым именем — Навуходоносор — правил отсюда процветающим государством… Завтра же эта картина с самосожжением бородатого царя преподнесет нам еще какой-нибудь сюрприз, толкнув машины на другое, первое попавшееся решение… Плохи дела, Тамила…

— А другие картины? Что дают они?

— С ними не лучше. — Он наклонился вперед и нажал на какую-то кнопку: — Прошу пустить синтез блока решений от этой картины с решениями от «Триумфа Калигулы»…

* * *

— Вы недооцениваете потенциальные возможности человека, Грегор.

Гесэр сказал это как обычно очень спокойно. Стоящий спиной к нему Грегор недоуменно обернулся. Он отошел от окна и сел напротив.

— Не понимаю вас. Вы это пришли мне сказать?

— Не обижайтесь. Я говорю не в том узком смысле, как вы это, вероятно, поняли.

Грегором начало овладевать раздражение:

— Так что же вы имеете в виду?

— Ваше отношение к человеку как к разумному биологическому типу. Мне кажется, вы недооцениваете уникальность «хомо сапиенс».

— При чем тут это? Вы что, сегодня расположены к философскому спору? У меня, к сожалению, нет времени…:

Гесэр остановил его.

— Это касается нашего дела. Я думаю, что недооценка интеллектуального уровня человека на разных стадиях его развития сделала Программу некорректной! Именно этим и объясняются нынешние неудачи Центра.

— К вашему сведению, Программу разработал не я один, а лучшие силы науки, сообща. Я только занимаюсь ее воплощением. Вы хотите противопоставить себя им? — убийственно насмешливая ирония прозвучала в голосе Грегора.

— Да, к сожалению, вы не одиноки в своем заблуждении. Иначе не прошла бы такая Программа, — по-прежнему спокойно среагировал на это Гесэр.

— Ну, так что же мы недооцениваем в «хомо сапиенс»? — спросил Грегор, снисходительно дав понять, что говорит от имени «лучших сил науки».

— Вычислять, предсказывать поведение человека, что мы собираемся делать, и тем более управлять его действием могут либо другие разумные существа, находящиеся на несравненно более высоком уровне интеллектуального развития, чем он, либо машины, созданные ими,

— Наши машины, возможно, не смогут вычислять, предсказывать наше же поведение. Потому что, создавая их, мы сами еще более совершенствуемся и в самом деле становимся недосягаемыми для них. Но они могут вычислить деяния человека, например, пятисотлетней давности. Современные биозлектронные устройства более совершенны, чем мозг человека…

— Вот это и не укладывается в моей голове, — резко прервал Гесэр. — В памяти этих устройств действительно больше информации, чем в голове нашего предка пятивековой давности. Но объем памяти еще не показатель ума.

— Вы хотите сказать, что человек с самого начала был таким же совершенным, как сейчас? Вы предлагаете пересмотреть эволюционную теорию?..

— Не извращайте мои слова. Я хочу только сказать, что современные машины по способности думать и рассуждать, возможно, более совершенны, чем мозг какого-нибудь питекантропа, но не людей, историю которых мы хотим восстановить… Думаю, что уже десять тысяч лет назад они думали и рассуждали гибче и свободнее, чем наши сегодняшние машины, — выпалил уже разгоряченно Гесэр.

«Что он замышляет? — думал Грегор, уже почти не слушая его. — Хочет воспользоваться неудачами в экспериментах? Сводить старые счеты?..»

— Я понимаю, что дело не только в вас, — с досадой продолжал Гесэр. — Машиномания. Этим, мне кажется, в разной степени сейчас болеют все кибернетики. Успехи ваши за последнее время огромны. Наука нигде не добилась ничего подобного. Вы оказались в авангарде прогресса вообще. Сейчас критика бессильна против вас — вы победители. Вас трудно судить. Но предостережение, которое пока вам бессильны сделать люди, делают объективные законы природы. Это нынешние неудачи Центра.

Грегор с окаменевшим лицом выслушал эту речь. Потом задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:

— Гесэр, как вы можете сотрудничать с нами с таким отношением к Программе? Это по меньшей мере нечестно.

— Совесть моя чиста перед всеми, — добрые глаза вдруг превратились в холодные. — Сотрудничаю с вами потому, что Центр на сегодняшний день — единственная организация, где официально занимаются восстановлением истории. Его создание далось нелегко… Он еще найдет правильную дорогу…

«Нет сомнения, он может навредить мне. При случае нанесет удар, чтобы заглушить боль своей давнишней раны. Сейчас ни в коем случае не надо ему давать спуска».

— Вы что, хотите выступить против метода экстраполяции сюжета? Вас же сотрут в порошок в два счета.

— Я знаю, Грегор, сейчас вы на коне. Он растопчет любого, кто станет на его пути. Но он уже слепой, этот конь. Скоро споткнется… Плохо то, что он будет скакать до тех пор, пока не споткнется, увлекая за собой жертвы… Когда же тех, кто на слепых конях, будут останавливать люди, притом до их падения… до жертв.

Грегор будто совсем ушел в себя. Гесэру показалось даже, что он вообще не услышал последних слов. Но неожиданно он поднял голову и посмотрел ему в глаза:

— Послушайте, Гесэр, говорите на нормальном языке. Последнее время у вас сплошные метафоры, намеки. Что вы хотите от меня? Может быть, вам лучше уйти из Центра?

— Уходить я не собираюсь. Надеюсь увидеть здесь восстановленную историю, — с трудом сдерживая себя, ответил Гесэр.

— При вашем отношении к Программе?

— Да! Я не верю в Программу, — резко прервал его Гесэр. — Но верю, что Центр, в конце концов, найдет способ восстановления истинной истории, когда-то уничтоженной злодеями.

— Не злодеи уничтожили ее! А такие же, как и мы с вами, люди, из лучших побуждений! Они смогли внушить населению планеты, что причиной возможных кровавых конфликтов в будущем могут быть исторически сложившиеся претензии народов друг к другу еще на Земле, различие их вековых традиций и, наконец, национальное самосознание, опять же связанное со знанием своей истории. Народы поверили в это и уничтожили историю… Если эта концепция была ошибочной, то это ошибка всей планеты.

— Так не бывает. Не верю я в это! Истинные намерения сил, уничтоживших историю, нам пока действительно до конца не ясны. Скорее всего они это сделали из расчета, чтобы население скорее забыло все, что связывает его с Землей. Но не о них сейчас речь. А об их сторонниках и последователях. Это они быстро смекнули, что после полного уничтожения истории народы превратятся в скопище духовно нищих, безвольных людей без прошлого, без традиций. Они увидели в этом соблазнительную возможность формирования из однородной, податливой, пластичной массы типовых, легко управляемых производительных сил. Это они сделали все, чтобы люди сразу после «уничтожения» не спохватились и не начали предпринимать меры для сохранения истории, пусть даже нелегальными путями. Они всячески устрашали людей ужасами войн, в которых якобы повинно только знание истории… Сейчас-то люди понимают, что на Земле войны скорее всего объясняются иными, более убедительными теориями…

— Ладно, не нам с вами об этом судить. Вы мне скажите, наконец, у вас есть что-нибудь серьезное взамен Программы?

— Сейчас я не смогу предложить вам новый подход. Но считаю, что его надо искать. Надо выделить силы для его поиска. В одном я уверен, что это будет не метод вычислений… Метод вычислений даст в лучшем случае фальсифицированную историю без глубины, мудрости…

Оба поняли, что дальше разговор не получится совсем…

* * *

Центр трясло от нескончаемых неудач. Уникальное совершенство человека по сравнению с другими объектами, «поведение» которых привыкли вычислять, оказалось непростительным образом недооценено авторами Программы при ее составлении…

Через разочарования кибернетики начали понимать, что никакие ситуационные операторы не смогут предсказать возможные решения, принимаемые людьми при чрезвычайных обстоятельствах. Гибкость корреляции, параметров субуравнений далеко недостаточна, чтобы отразить взаимовлияние людей и общества.

Человек, даже десятитысячелетней давности, является неразрешимой задачей для самых современных вычислительных машин сегодняшнего дня…

Эксперименты над картинами давали взаимоисключающие варианты развития истории. Синтез решений от различных полотен приводил к еще большему хаосу. Такое событие планетарного значения, происшедшее некогда на Земле, как завоевание неким Александром Македонским стран Востока, разыгрывалось то в седьмом веке новой эры, то вдруг переносилось на два тысячелетия назад. Причем, этот Александр выступал то царем Египта, то полководцем с туманного британского острова. Если сегодня машины красочно рисовали зарождение некой Земной религии — зорастризма — как следствие ужасов так называемой второй мировой войны, то назавтра самой молодой религией выступал иудаизм.

Только события пяти-, от силы десятилетней давности с момента, зафиксированного в картине, повторялись более или менее устойчиво. Огромнейшая информация, заложенная в сюжет и детали картин, позволяла в достаточной степени однозначно решать ПТС для этих малых промежутков времени. Но это были лишь короткие мгновения на фоне многовековой ИСТОРИИ. Между ними оставалась непрочитанной бесконечная цепь событий.

В начале работы эти неудачи принимались как результаты несовершенства программы вычислений. В течение многих месяцев они строились и перестраивались заново и заново. Для работы привлекались лучшие силы кибернетики планеты… Когда начало проясняться, что не в программах дело, в Центре начался разлад. Рождалось открытое недоверие к Программе. Объявились целые группы, заявившие о предвидении ее несовершенства с самого начала работы. Все смелее и смелее высказывали свое мнение биологи, психологи и физики. Таяла скованность, охватившая эти науки перед лицом огромных успехов вычислительной математики и кибернетики. Все чаще то там, то здесь звучало еретическое «не все в мире поддается вычислению».

* * *

Гесару сообщили, что биолог по имени Сурхан просит принять его. Вначале Гесэр не обратил на это внимание — в последнее время не было отбоя от подобного рода просьб. Работа Центра оставалась под пристальным вниманием всей планеты. Специалисты, в основном крупного масштаба, из разных областей науки всячески пытались приобщиться к его престижной деятельности. При слишком напористых атаках Гесэру также приходилось принимать их и тратить время преимущественно на бесполезные дискуссии.

Через две недели биолог опять напомнил о себе. Гесэр понял, что молчанием ему не удастся отвязаться от него. Выбрав свободную минуту, он набрал по клавишам на черной блестящей панели видеотелефона номер, указанный на карточке биолога. Через несколько секунд, в течение которых экран мягко переливался успокаивающей цветомузыкой, на нем появилась молодая женщина.

— Я Гесэр из Центра по восстановлению истории. Мне нужен биолог… — Гесэр заглянул в карточку, — Сурхан.

Женщина кивнула, приятно улыбнувшись, и ушла с экрана. «Сейчас решим, приму я тебя или нет».

На экране появилось лицо молодого человека, лет двадцати пяти-двадцати шести. Он вежливо поздоровался и очень серьезно повторил просьбу, известную Гесэру по карточке, и добавил:

— Я не займу у вас много времени.

«Уверенный, даже несколько самоуверенный. Но, кажется, его надо принять — явно выраженный положительный комплекс начинающего ученого». Молодой человек получил аудиенцию на следующий же вечер…

Он зашел к Гесэру буквально через несколько секунд после того, как на экране небольшого монитора в левом углу стола зажглась надпись: «Беседа с биологом Сурханом. Тема не сообщена. Время аудиенции — 20 минут».

— Я вас слушаю, — сказал Гесэр после того, как Сурхан сел напротив. Руководитель службы цветоанализа продолжал изучать его, всматриваясь в лицо. Сурхан, напротив, казалось, совсем не интересовался человеком, тс которому пришел. Он начал говорить, не отрывая глаз от экрана монитора, на котором все еще светилось напоминание о его визите.

— Я знаю, что в последнее время Центр терпит неудачи. Мне неизвестно, с какими именно трудностями вы имеете дело, но думаю, что при выбранном вами методе восстановления они должны проявляться в виде неоднозначной воспроизводимости восстанавливаемых вами событий. Это, в конце концов, должно привести к провалу всей Программы…

«Что это, набивается в единомышленники? Так примитивно, в лоб?» — непроизвольно мелькнуло в голове у Гесэра.

— Я хочу поговорить с вами о методе, не страдающем этим недостатком.

— Почему со мной? Ведь в Центре много специалистов. И биологи есть.

— Мне нужен физик, — Сурхан впервые поднял на него глаза.

«Нет, тут что-то есть. Парень, кажется, пришел по делу».

— Рассказывайте.

Сурхан ненадолго призадумался. Потом, быстро бросив взгляд на цифру «20» на светящемся экране, откинулся на спинку кресла.

— Вы знаете, уже почти двести лет, как мы «болеем» биополями. Мне кажется, мы настолько привыкли к этой болезни, что если вдруг завтра выяснится, существуют реально эти поля или нет, большая часть человечества скорее всего разочаруется, независимо от того, отрицательным или положительным будет ответ. Ведь мы здорово пользуемся этой неопределенностью. Как она разнообразит нашу жизнь: если чего не понимаем в психологии человека — сваливаем на загадочную роль биополей, гипнотизеров, показав номер, с нескрываемой гордостью намекаем на свою власть над биополями; я не говорю о тех везучих, кто с помощью этих же полей усилием воли двигает диваны с одного угла комнаты в другой.

«Что такое! Не хватало мне популярной лекции. Неужели я ошибся в парне?»

Глаза Сурхана настороженно блеснули. Он увидел досаду Гесэра, но продолжал, не выдав этого голосом.

— Сейчас-то уже ясно, если даже и обнаружится это поле, оно ни по виду, ни тем более по свойствам не будет иметь ничего общего с тем, что нам было знакомо до сегодняшнего дня. А мы все пытаемся представить его, естественно, по образу и подобию привычных нам электрических, магнитных или, в лучшем случае, более экзотичных гравитационных полей…

«Да, видимо, на этот раз я действительно дал промах. Надо как-то остановить его… Только вот не хочется обидеть…»

— …Несмотря на то, что проблема эта уже не имеет своей былой солидности и стала темой застольных споров и разглагольствований дилетантов и обывателей, тем не менее она остается научной проблемой, во всяком случае, ее еще никто не вычеркнул из числа научных… Как специалист по биохимическим процессам в мозгу я считаю, что существует какая-то субстанция — поле, волны или еще что-то в этом роде, которая связана по своей структуре с физико-химическим состоянием вещества мозга. Дальше, что бы я ни сказал, вряд ли буду оригинальным. Маловероятно, что я придумаю что-нибудь новое об этой невидимке…

— Я тоже так думаю, — не удержавшись, вставил Гесэр.

— Но какую бы необычную природу ни имело это поле, должно же оно оказывать хоть какое-нибудь воздействие или оставить свой след на чем-то материальном. Ну, хорошо, мы до сих пор не обнаруживаем этого воздействия даже самыми чувствительными элементами наших наичувствительнейших приборов. Но это же не означает, что нет воздействия, скорее всего, нет достаточно чувствительных приборов. А может, и не будет в ближайшее время…

Гесэр вдруг понял, что биолог только теперь подошел вплотную к цели своего визита. «Нет, все-таки я не ошибся».

— Я думаю, это поле не скоро даст себя знать на экранах или на шкалах наших приборов, но оно все-таки оставляет где-то свой след. В чем-то более тонком и чувствительном, чем наши приборы… Нам надо найти этот след и попытаться прочесть его… Я, кажется, знаю, где надо искать его и пришел поделиться своими соображениями насчет того, как можно использовать этот след в вашем деле…

Сурхан не ушел из Центра через двадцать минут, как об этом за все время разговора напоминал экран монитора. На третий час пребывания в кабинете руководителя службы цветоанализа, по настоянию последнего, он написал заявление с просьбой принять его на работу в Центр…

* * *

Группа цветоанализа начала новый цикл исследований за рамками Программы. Объектом исследований были те же картины. Ни сюжет, ни психологический заряд, ни загадочная игра композиции и не другие «внешние» качества полотен притягивали теперь к себе исследователей. Их приковала к себе сама краска. Но не цветом, нет, она интересовала их как вещество. Тонкий слой вещества, бывший некогда мягким, податливым, потом затвердевший за несколько часов на многие века…

* * *

— Я наслышана, что вы очень заняты. Но все же решила прийти. Мне надо поговорить с вами.

Гесэр удивленно поднялся навстречу.

— Ничего, Тамила, я рад видеть вас.

«У него очень усталый вид, — про себя отметила Тамила, — но от этого он стал интереснее».

— Гесэр, я могу надеяться, что Грегор не узнает о моем приходе сюда?

Гесэр продолжал молча смотреть на нее. Ни глаза, ни один мускул лица не выдали его реакции на вопрос.

— Он у меня немного ревнивый. А сейчас… сейчас ему трудно оставаться объективным, правильно понять мой шаг.

Гесэр понимающе кивнул.

«Надо по крайней мере внести хоть какую-то ясность в неразбериху между ними», — подумала она.

— Гесэр, почему в последнее время вы причиняете моему Грегору одни неприятности? — сказала мягко Тамила, но «моему» прозвучало более эгоистично, чем ей хотелось бы.

Гесэр улыбнулся:

— Это он вам сказал?

— Нет, что вы, он разве способен на такое, — она испугалась, что дала повод для такого толкования своего визита — Я в курсе дел Центра.

— Теперь все в курсе дел Центра, — с той же улыбкой ответил он.

Тамиле вдруг стало страшно неловко перед этим усталым, но невозмутимо спокойным человеком за свои тревоги.

— Не так я говорю, Гесэр, — она вдруг решила полностью положиться на него, быть до конца откровенной. — Почему вы не хотите быть с ним? Мне кажется, вы сделали бы вместе много.

Улыбка исчезла с лица Гесэра. Но глаза оставались мягкими.

— У нас с Грегором разные точки зрения на общее дело. Я не верю в вычисления в таких делах.

— Гесэр, вы всегда отличались объективностью. Вы же не будете отрицать все, что достигнуто на сегодняшний день… Ведь сколько мы уже знаем благодаря вычислительному методу. Быт, обычаи, обрывки древних мировоззрений… До сих пор не могу забыть, как на наших глазах оживляли того старика, раввина. Помните, как он медленно поднялся, опираясь на свой посох. Провел всю ночь, передвигаясь из комнаты в комнату со свечкой в дрожащей руке, то поправляя спавшие одеяла на спящих, смертельно уставших за день озорных внуках, то подолгу шепча пожелания счастливого и благополучного будущего им?

Помните его проповедь в следующий день? Как он страстно говорил о любви к ближнему от имени какого-то бога и его предка? Как он еще через год, уже почти незрячий, поплелся по каменным улицам к жестокому рыцарю в стальных доспехах, осаждавшему город долгие месяцы, молил его о пощаде к обессилевшим защитникам города, обреченным на истребление?

Ведь все это уже можно считать достоверным. Все это точь-в-точь повторилось и при десятикратных прогонах ПТС на машинах. Добились же кибернетики, что разночтения картин начинаются спустя только десяти- пятнадцатилетний период с момента, зафиксированного на полотне. Почему вы не допускаете, что через год они добьются того, что однозначные решения будут получаться и на сто лет вперед и на сто лет назад?

— Не получатся, Тамила, — возразил Гесэр. — При попытке получить воспроизводимые решения на каждое следующее десятилетие трудности будут возрастать со степенью, прямо связанной с количеством людей на планете, то есть на Земле. А история тянется на десятки лет, число же людей на Земле — сотни миллионов… Это принципиальная трудность. Чисто вычислительными методами ее не преодолеть… Тамила, вы во власти эмоций. Вас поразила картина. А старик… Вы не видели его действия в других экспериментах, на более продолжительные периоды. Он бы вас сильно разочаровал. Я не знаю, что было в действительности с ним там, в далеком прошлом, но меняющиеся от эксперимента к эксперименту неожиданные сюрпризы в его поведении — есть фокусы вычислительного метода.

— Но вы же работаете в Центре, где именно вычислениями и занимаются. Вы должны…

— До сих пор я делал все, что требовалось от меня, — перебил ее Гесэр. — Мало того, пытался предупредить вашего мужа о будущих неудачах.

— Но сейчас… Сейчас вы критикуете Программу открыто и, еще хуже, официально. Грегору и так трудно. Мне кажется, он особенно больно воспринимает вашу критику.

— Тамила, я не могу молчать, когда так упираются во что-то одно. Это особенно вредно, когда упирающийся обладает властью… Ведь большинство вокруг уже давным-давно понимают, чего стоит Программа. Извините за откровенность.

— Но если вы знаете, что надо делать, почему не делитесь с ним? — не совсем дружелюбно спросила Тамила.

— Почему?.. До сих пор он меня и слушать не хотел. Но я не в обиде. Пусть придет, я с ним всем поделюсь.

— Он же научный руководитель Центра. Логичнее, если бы вы пришли к нему с вашими предложениями, — почти взмолилась она.

Глаза Гесэра вдруг сверкнули. Он поднялся.

— Тамила, я, в конце концов, обыкновенный человек. Не требуйте от меня большего, чем я могу. В свое время он шутя отнял у меня самое дорогое… Здесь, в Центре, я думал, что работа поможет скорее затянуться ране… Но и тут он оказался на моем пути. Не задумываясь, в корне подкосил многие мои начинания. Вы хотите, чтобы я же…

— Он не отнимал… Я сама полюбила его.

— Неправда! Он просто затмил ваш ум, глаза эффектным своим поведением. Предприимчивостью! Он не дал тогда нашей дружбе развиваться до более глубоких чувств! — Гесэр впервые открывался перед ней: — Да, конечно, он как будто не сделал ничего нечестного, но тем не менее именно он виноват в том, что вы поддались и пошли на поводу такого неглубокого чувства к нему. Такие люди куют железо пока горячо. Они не дают возможности своей жертве осмотреться, осмыслить происходящее вокруг…

— Как вы можете, Гесэр! — почти крикнула Тамила, какое у вас право говорить так плохо о нем!

— Я не думаю о нем плохо. Я считаю, что он это делает неосознанно. Он так устроен. Это его натура.

— Гесэр, остановитесь. Иначе я перестану вас уважать.

Гесэр опустил голову. Наступило неловкое молчание.

— Обещаю, больше на эту тему вы от меня ничего не услышите. Только не думайте, что я сожалею о сказанном! Когда-нибудь я должен был сказать вам это…

Тамила не ожидала такого поворота. Она не знала, как быть дальше.

— Гесэр, расскажите мне, пожалуйста, о вашем методе, — после недолгой паузы попросила она.

— Извините, на днях я делаю сообщение в Центре. Приходите. Сейчас мне надо переключаться на дела… Не обижайтесь на меня и не думайте ничего плохого… Да, вы окажете большую помощь делу, и Грегору в том числе, если поможете убедить его переключиться на наш вариант восстановления. И чем быстрее, тем лучше…

— Я приду послушать… — совсем загрустив, сказала она.

* * *

Через полтора года от первоначально слаженной работы Центра не осталось и следа. Верных последователей Программы набиралось теперь очень мало. Стало невозможно игнорировать возникающие оппозиционные течения. Под натиском их требований Центр был вынужден устроить обсуждение и пересмотр Программы. Разгорелись ожесточенные дискуссии, иногда даже переходящие в закулисную возню между разными течениями. Споры еще яснее обрисовали безвыходность создавшегося положения…

Сообщение группы цветоанализа, прослушанное в конце обсуждений, произвело эффект взрыва бомбы, потрясшей до основания саму идею Программы… Группа излагала результаты экспериментов последних месяцев…

Поиск группы начался с самых глубин микромира, которые были доступны на сегодняшний день. С методичной скрупулезностью были прочесаны все параметры элементарных частиц, образующих атомы вещества красок картин. Искали неизвестную закономерность в пространственном распределении параметров, геометрических форм и ориентации этих полей и частиц. В тончайшей архитектонике строения микромира, на фоне вездесущего хаоса, вечных колебаний и неустойчивостей велся поиск следов воздействия неуловимого «биополя», сохранившихся в нем как застывший отпечаток. Отпечаток, законсервировавший мысли и знания человека.

Побудила людей на эти поиски неожиданно возникшая гипотеза…

Утомленный художник стоит перед небольшим полотном. Оно уже почти закончено. Найдена схема композиции, со знанием выписаны эскизы деталей и всяких подробностей, дополняющие основной сюжет. Мысль художника и теперь сосредоточена на самом главном. Краски теперь ложатся на лицо героя, рисуя его внутренний мир, окрашивают предметы быта, запечатлевая на всем этом дух времени. Искусные руки нежно водят кистью, накладывают еле заметные, почти прозрачные слои. Мысль художника прожектором «освещает» полотно. Мозг сознательно, а порою подсознательно перебирает подробности огромного мира — целой исторической эпохи, в водоворотах которого вертело героя картины. Тонкие слои быстро сохнут. Сохнут в «поле» сосредоточенной мысли, сохранив в себе в виде невидимого отпечатка знания живописца, как податливая глина сохнет, сохранив на века следы пальцев ваятеля.

Группа цветоанализа искала этот след, чтобы «прочесть» его…

* * *

Когда пригласили Грегора в кабинет, у него внутри скребли кошки. За этой дверью он не ожидал для себя ничего приятного.

Он не любил неопределенности, как и любой деловой человек. Предпочитал визиты, которые открыто или тайно организовывались по его инициативе. Исход только таких визитов, по его мнению, мог быть приятным, разумеется, при условии, если все рассчитано правильно. Такой расчет был ему подвластен… А сейчас?. Нежданно вызывают к заоблачному начальству, о котором он не ведал ничего. Вызывают, когда в Центре сильнейшие противоречия, а дела находятся, можно сказать, в самом что ни на есть двусмысленном состоянии. Только этого не хватало. Сейчас начнутся вопросы о том, какие надо принимать меры, чтобы дело сдвинулось с места, и почему они до сих пор не приняты. Между делом, как бы невзначай, поинтересуются, не обременительны ли ему, Грегору, его обязанности. Может быть, ему заняться чем-нибудь «полегче». В общем, подобная и прочая чепуха…

— Опишите мне, пожалуйста, ситуацию в Центре, — добродушно попросил человек в очках, к удивлению Грегора почти его ровесник. Он ожидал увидеть пожилого человека и встретить холодный прием. Здесь-то наверняка знают о неудачах Центра.

Грегор кратко рассказал об идее метода вычислений, подчеркнув его практические и теоретические возможности, и в конце изложил полученные положительные результаты. Неудачи были объяснены объективными трудностями, встречаемыми в любом серьезном деле, которые скоро будут преодолены в рабочем порядке. При этом все время Грегор ожидал — вот-вот его остановят, спросят: почему он ничего не говорит о других методах. Но хозяин кабинета выслушал его внимательно, не перебивая.

— Какая нужна помощь для дальнейшего форсирования метода вычислений? — спросил он, когда Грегор закончил.

— У меня с собой реестр вычислительных средств… Они нам понадобятся для реализации недавно разработанных, более эффективных вариантов нашей Программы.

— Список оставьте. Я распоряжусь, чтобы просьба ваша была удовлетворена полностью.

Все, что здесь происходило, не укладывалось в рамки его ожиданий. Грегора не покидало чувство удивления и настороженности.

— Как вы оцениваете шансы других методов? Вы же недавно официально дали им ход, — спросили вдруг у него.

«Вот, начинается».

— Я уверен в правильности метода вычислений. Временные трудности, как это бывает в таких случаях, окрылили пессимистов. И мы вынуждены были дать им возможность попробовать свои методы в деле. Думаю, что скоро они снова выйдут на наш метод, разве что с другого конца.

— Мы верим в ваш метод. Совершенствуйте его. Возможности Центра преимущественно направляйте на него. Сроки пусть вас не беспокоят… Да, ничего из того, что удается вытащить из картин, по-прежнему не должно выходить из стен Центра. История будет обнародована только после тщательной работы специальной комиссии над ней…

Грегор был ошеломлен исходом беседы. Он понял одно: за ним стоит какая-то сила. Его сейчас не интересовало — чьи интересы она представляет. Главное — она не даст его в обиду. Как сторонник метода вычисления он очень нужен кому-то.

* * *

— Грег, разберись в методе Гесэра, я прошу тебя. Может быть, он понравится тебе.

— Ровно столько, сколько нужно знать научному руководителю Центра, я уже знаю об этом методе. Понравиться он мне не может. Это было бы предательством.

— Какое предательство? Ты о Программе? Ей уже мало кто верит.

Грегор оторвал взгляд от табло микрокомпьютера, вмонтированного в рабочий стол, и молча посмотрел на жену. Тамила стояла в дверях, прислонившись к косяку.

«Щадя его самолюбие, смалодушничав в спорах с ним, я позволила ему дойти до этого состояния. Дождалась, что удача и успех начали уходить от него…»

— Да, да. Что ты на меня так смотришь? Одно то, что вы в Центре официально рассмотрели другие методы восстановления истории, есть признание провала Программы.

Она прошла в дальний угол комнаты и уселась на диван, чтобы наконец начать этот неприятный разговор, необходимость которого в последние дни тупой болью напоминала ей о себе. Грегор сейчас не был расположен к такой беседе. Он решил сразу же «прекратить» разговор,

— Тамила, по-моему, ты больше, чем следует, вмешиваешься в мои дела.

— Нет, Грег, тебе сейчас не отвертеться такими фразами. Нам надо поговорить серьезно,

— О чем?

— Я считаю, что тебе надо либо сблизиться с группой Гесэра, либо вовсе оставить работу в Центре.

— Тамила, прошу тебя, не вмешивайся в мои дела, А сейчас мне совсем некогда с тобой разговаривать.

— Нет! — глаза ее были в слезах. — Нет, не отталкивай меня. Я не могу безучастно смотреть, как ты будешь терпеть поражение. Ты скоро потеряешь свое имя. Еще не поздно предотвратить эта. Я женщина. А ты для меня все! Твое поражение ранит и меня! Сейчас я имею право вмешаться.

Грегар выпрямился, оторвавшись от дел. Глаза жены, в слезах, следили за ним.

— Тамила, дорогая, я по-прежнему верю в наше дело. Вот увидишь, мы одолеем все трудности, — в его голосе были удивительное спокойствие и уверенность.

Уже несколько растерянная от этого холодного спокойствия, она неуверенно сказала:

— Грег, все считают, что Гесэр нащупал что-то очень реальное. Ты что, не веришь в эта?

— Не верю, что это лучше, чем наш метод. Допустим, они и обнаружат отпечаток мыслей и знаний художника в толще красок. Они сами сознают, что вид этого отпечатка будет в тысячу раз сложнее самых сложных рентгеновских голограмм. Надо ведь потом расшифровать эти следы. А эта задача не легче, чем чтение сюжетов картин.

— Но многие уже поддерживают этот метод.

— Они еще пожалеют об этом. Из-за них силы Центра разбиты на два направления… Ты лучше не вмешивайся во все это… И с Гесэром больше не встречайся. Я все знаю…

Тамиле казалось — муж, и не желая вникнуть в суть ее переживаний, разрушил одним ударом всю ее аргументацию. Говорить с ним теперь было бесполезна. От разговора у «ее осталась глухая неудовлетворенность и еще какое-то смуглое предчувствие беды…

* * *

Ни на ядерных, ни на атомных уровнях не удавалось найти следов «биополя».

Мощные электронные микроскопы, чувствительные гравитационные топографометры, реагирующие на малейшие нюансы в расположении микромасс, субрентгеновские голограмметры сканировали, просвечивали и восстанавливали стереоизображения атомных слоев вещества красок. Центр словно затаил дыхание, как когда-то перед первыми экспериментами по «оживлению» картин. Машины же искали некую несвойственную неживой природе, до сих пор неизвестную закономерность в пространственном распределении параметров этой микросферы…

Когда-то на заре становления кибернетики примитивные электронно-вычислительные машины расшифровали письменность исчезнувших цивилизаций. Загадочные иероглифы, передающие не только целые предложения, а в некоторых случаях даже законченные сюжеты, были расшифрованы и открыли людям мир далеких предков. Но там машины имели дело с символами, рассчитанными на то, чтобы люди силой логического анализа могли читать их или же восстановить в случае утеря ключа к ним. То, что предстояло расшифровать сейчас, не было сознательным продуктом человеческой деятельности. Это был всего лишь «отпечаток» деятельности его мозга, неосознанно оставленный им на предмете своего сильнейшего сосредоточения — на холсте, покрытом свежей краской.

* * *

— Гесэр, я больше не могу молчать… Проклятое поле обмануло и нас. Все зажигаются и сгорают в этом огне, так и не найдя ничего. Мы тоже не удержались, кинулись туда же… Это я ввел вас в заблуждение. Надо остановиться, пока не поздно.

«Говорит с огоньком. Вряд ли испугался. Скорее беспокоится о репутации группы. Веру в дело не потерял, это я вижу…» — мелькнуло у Гесэра. Он загадочно улыбнулся, когда юноша замолчал.

— Сурхан, на днях у вас начнется интересная работа. Неделю назад я распорядился, чтобы три наши группы сосредоточили свое внимание на конфигурации молекул пигментов.

— Молекул?… Конфигурации?… Неужели вы надеетесь найти что-нибудь там? Мы проникли в святая святых материи, доступную вообще на сегодняшний день. Если остается хоть какой-нибудь след от поля, то он должен был храниться именно там. А молекулы… С тем же успехом следы вчерашнего ветра можно искать, проверяя, не сместились ли дома после него относительно друг друга, а не в ряби песка детской площадки.

— Да, ветер вряд ли сдвинет дома с места… Ну а положение оставленных открытыми форточек в окнах, плохо закрепленных антенн на крышах?.. — опять улыбнулся Гесэр.

Сурхан все еще удивленно смотрел на шефа.

— Сурхан, неуловимость этого поля, видимо, сбивает с толку многих, кто ищет его. И мы в поисках его следа сразу же углубились в самые недра. А ведь это не обязательно, что следы его должны оставаться именно там. Природа поля неизвестна. Тем более неизвестно — на что она воздействует сильнее, на что слабее. Раз так, мы не должны были ничего упускать из поля зрения. Месяц назад, когда я окончательно убедился, что нам ничего не удается вытащить оттуда, где ядра, атомы и все такое прочее, решил попробовать вернуться. Например, на молекулярный уровень. Одна группа получила задание прочесать молекулы… Основания у меня, конечно, были. Думаю, они и вас заинтересуют… Представляете, я случайно заметил — некоторые боковые ответвления молекул пигментов, не охваченные связями, как будто ориентированы не совсем хаотично. Вот их и записывают сейчас.

Сурхан некоторое время молчал, уставившись на Гесэра. Потом решился повторить свой вопрос:

— Неужели вы ожидаете большую податливость от этих гигантских болтающихся ответвлений, чем от чувствительных атомных цепочек?

Гесэр развел руками.

— Не мучайте меня вопросами. Знаю чуточку больше, чем вы. Я, кажется, просто заметил какой-то факт. Все остальное расставит по местам эксперимент.

Спокойный тон Гесэра сделал свое дело. У юноши заблестели глаза.

— Как делаются записи и когда я их получу?

— Записи, естественно, комплексные. Там будет и рентгенолография, электронная топостереография и так далее. А получите все это, если, конечно, не сбежите от нас к тому времени, — подмигнул Гесэр, — к середине следующей недели.

* * *

Машины распознали человеческую мысль, зашифрованную в конфигурации архитектурных деталей молекул застывших красок.

Это был триумф. Все остальное утонуло в нем. Пока были расшифрованы лишь довольно туманные, несвязанные обрывки отпечатков мыслей, знаний древнего художника. Они были еще менее последовательны, чем те сюжеты, которые «оживляли» на картинах решения ПТС. Но это были прямые следы человеческой мысли. Все понимали, что связать их, восстановить с учетом всех нюансов было уже делом техники.

Пока еще не было ответа на вопрос — почему эти, ничем не примечательные боковые ответвления молекул пигментов оказались загадочным образом промодулированным «биополем». Почему именно они закручивались, изгибались, волнообразно деформировались под его действием. Не отвлекаясь на эту сторону дела, следы этих деформаций были расчищены от фона хаоса, тепловых колебаний молекул, скрупулезно записывались…

Чтобы исключить элемент случайности, были поставлены контрольные эксперименты. На холщовые полотна роботами наносился толстый слой краски. К ней, пока она полностью не высыхала, на расстояние ближе десяти метров никто не допускался. Потом в тех же условиях такие же краски на такие же холсты наносились людьми, при этом по заранее разработанной программе им было предписано думать на определенную тему.

Результаты потрясли специалистов. Анализ высохшей краски, наложенной роботами, не выдал ничего, кроме беспорядочного нагромождения боковых ответвлений — «усиков», как их называли биохимики. Но зато краска, наложенная людьми, показала ту загадочную закономерность в ориентации и конфигурации «усиков», что была обнаружена и в краске древних полотен. Машины расшифровали размышления «художников» на заданные темы. Радостям в Центре не было предела.

Победу не удалось сохранить долго в стенах Центра. Весть о ней вышла за пределы Центра, наполнила оптимизмом всю планету. Потоком посыпались разные предложения, идеи, решения.

Предлагалось «прочитать» все лепные изделия, штукатурку зданий, бетонных блоков, покраску всевозможных предметов. То есть все, что затвердевало в присутствии человека. Но специальные эксперименты уже показали, что более или менее заметные следы человеческой мысли можно обнаружить только там, где застывшая материя оказывалась в «фокусе» его сильнейшего сосредоточения. Это, прежде всего, были картины…

Теперь на время людей перестали занимать сами изображения на полотнах. Никто уже не замечал ни сюжета, ни идейной глубины изображаемой сцены. Взоры людей будто ушли в глубь красочного слоя и в тончайшем узоре молекул пигментов начали видеть и слышать развернутые во времени и в пространстве исторические события…

Теперь на экранах зала просмотров светились не сами картины. Они были далеко отсюда, в лабораториях физико-химического анализа, где неразрушающими методами «анатомировали» их, а все сведения о молекулярной структуре пигментов по каналам связи поступали в распоряжение вычислительных машин. Они «прочитывали» эти сведения, переводили их на «язык» человеческих ощущений — слуха и зрения и направляли их на экраны для визуалирования.

Ко всеобщему восторгу на экранах опять «ожили» исторические события. Теперь была полная воспроизводимость результатов каждого эксперимента. При многократных повторах действия, происходящие на экране, повторялись с поразительной точностью… Часто на них развивались события глобальных масштабов. Именно о них, видимо, помнили и размышляли живописцы, изображая радости и страдания, борьбу и веселье героев картин…

* * *

— Гесэр, поздравляю вас с успехом. Теперь можно сказать, что ваша служба дала новый метод восстановления истории. Но… мы считаем, что вы так же, как и мы, окончательно не решили проблему.

— Если можно, немного яснее, — насторожился Гесэр.

Красивое лицо Грегора исказилось в нервной усмешке.

— Субъективизм. Вот что сведет на нет ваши достижения. Субъективное понимание истории автором картины. Эта пилюля ничуть не слаще, чем наши неоднозначности.

— Но факты… Начитанный, образованный художник неплохо знал исторические факты. А его домыслы и плоды фантазии мы как-нибудь выделим и построим историю только на фактах.

— Начнем с того, что вы не всегда будете знать, что есть факт, а что домыслы в его знаниях. Во-вторых, факты тоже могут быть, так сказать, субъективными. Они теряют свою объективность, когда слишком далеко отстоят во времени от излагающего их человека.

— Мы будем синтезировать информацию от всех картин. Подобный перекрестный анализ сильно снизит степень субъективизма факта. Кстати, синтез в новом методе будет намного эффективней, чем в методе вычислений.

— Не знаю, не знаю, — высокомерно покачал головой Грегор. Он явно не хотел «опускаться» до дискуссии.

— Что вы хотите от меня сейчас? — сухо спросил Гесэр.

— От вас лично ничего. Работайте, вам, может, удастся преодолеть или обойти этот субъективизм. Сейчас я, собственно, пригласил вас сюда, чтобы сообщить: вам надо на три-четыре недели передать все картины группе ПТС. Там отлажена новая программа для прокручивания нового типа субуравнений.

— Как, сейчас? В самый разгар работы? Это невозможно.

Грегор металлическим голосом спокойно сказал:

— В течение последних месяцев мы не трогали картин, чтобы не мешать вам. По Программе другие группы тоже должны прорабатывать свои варианты. Для этого нам сейчас нужны картины.

— Грегор, ведь в вашем распоряжении, в памяти машин, электронные копии всех картин. Да еще с восстановленной первоначальной гаммой цветов. Мы-то никак не можем обойтись без оригиналов.

Грегор как будто пропустил мимо ушей последнюю фразу.

— Нам сейчас картины нужны именно в том виде, в каком они дошли до нас… А вашей службе я, как научный руководитель Центра, рекомендую немного поработать над вашими методиками анализа и средствами расшифровки. Вы же знаете: мы обычно рвемся вперед очертя голову, а тылы в это время остаются необеспеченными. Поэтому часто спотыкаемся сразу же после первых успехов…

Гесэр не знал что сказать. Он чувствовал что-то недоброе во всем этом.

— Нельзя ли немного отложить передачу картин, скажем, недели на две? Мы бы закончили предварительный цикл… Или, может, оставите нам часть картин?

— Нет. Вы должны передать все двадцать пять картин не позже завтрашнего дня.

«Ладно, не буду лезть на рожон из-за каких-то четырех недель. Тем более нам действительно надо кое-что переделать в системе записи топограмм. Да и кибернетикам нашим не мешало бы немного еще оптимизировать программу расшифровки четырехмерных конфигураций…»

* * *

Центр оцепенел от жуткого известия. Все двадцать пять картин, чудом сохранившиеся шедевры древнего искусства, картины, выполнявшие невиданной важности миссию в восстановлении истории человечества, погибли. Погибли до единой. От них не осталось и следа. Полотна были испепелены до последнего кусочка во время очередного эксперимента над ними, когда трагическая ошибка привела к внезапному всплеску потока инфракрасного излучения, в поле которого они находились. Скоро о трагедии стало известно и за стенами Центра. Весь мир словно опустил голову перед горем.

Центр парализовало. Там прекратилась всякая деятельность.

* * *

— Грег, я ухожу. Насовсем. Я только теперь начала понимать, что нас почти ничто не связывает. Грегор продолжал молча смотреть на нее.

— Ну скажи хоть что-нибудь! Неужели твой скрытый ум никогда не дрогнет? Это невыносимо. Неужели ты не откроешься даже сейчас?

— Тамила, если ты всерьез решила уйти, то словами я ничего не изменю. Мне непонятно одно — откуда эта неприязнь ко мне? У кого угодно, только у тебя ее не должно было быть. Я же все делаю для благополучия…

— Знаю, ради этого благополучия ты пускаешь в ход все свое умение разбираться в психологии людей. Только не думай, что все вокруг дураки и ничего не понимают в твоих делах. Все прекрасно видно со стороны, но ты неуловим, как призрак. Извини меня, но ты слишком хитер. Я не знаю, может быть, все это ты делаешь неосознанно. Но мне от этого не легче!..

Грегор оставался внешне спокойным.

— Что тебя раздражает во мне?

— В последнее время твое равнодушие к гибели картин!

— А что изменится, если я начну убиваться, как все?

— Мне все время кажется, что ты их уничтожил. Уничтожил потому, что они не прославляют, а показывают беспомощность метода вычислений — твоего метода. Мало того, они начали давать прекрасные результаты по методу твоего соперника.

— Тамила, о чем ты говоришь, остановись!

— Во всяком случае, если бы они оставались полезными только тебе, они бы не погибли. Ты бы пресек даже малейшую случайность. Ты такой. Все знаешь за десять ходов вперед. А когда теряешь интерес к чему-нибудь, то пропади все пропадом. Люди могут хоть что-нибудь получать от тебя только в одном случае, если их цели совпадают с твоими тайными интересами, разумеется, с большей выгодой для тебя.

— Тамила, вся эта избитая философия меня не интересует… Ты что, обвиняешь меня в гибели картин?

— Да. Я единственный человек, кто может сказать тебе об этом открыто, хотя многие, кто тебя хорошо знает, тоже в глубине души думают так же. После ваших недавних экспериментов ты потерял интерес к картинам. Я тогда почувствовала, что ты бы начал дышать спокойнее, если бы они вдруг исчезли, — проговорила она с болью в голосе.

— Тамила, сейчас ведется расследование. Скоро установят виновных. Тебе тогда будет стыдно за эти слова.

— Нисколько. Я знаю — среди виновных не будет твоего имени. Иначе ты был бы не ты, — вдруг она опустила голову и горько сказала, — именно эта твоя дальновидная изворотливость неприятна мне. Но ты этого никогда не поймешь…

* * *

Удар оказался сокрушительным. Казалось, он лишил Центр всего, что было достигнуто ценой невиданных усилий многих людей…

Служба цветоанализа, передав картины для проведения нового цикла эксперимента по методу вычислений, сразу же приступила к усовершенствованию устройств, впервые «прочитавших» и записавших следы «биополя». Работы велись с имеющимися средствами и с большими темпами, чтобы успеть их завершить к возвращению картин. В ходе этих работ стерты с памяти машин предварительные записи четырехмерных конфигураций молекул, сделанные непосредственно с картин. Тогда никто не обратил на это особого внимания. Все считали, что скоро над картинами начнутся новые, более серьезные эксперименты с помощью более совершенных средств. Но картины не вернулись… Остались только обрывки записи визуалированной информации в виде отдельных исторических сюжетов и воспоминания о захватывающих дух просмотрах этих сюжетов, как о какой-то только что смолкшей божественной музыке…

Только теперь, оглядываясь назад, все начали понимать значение всего того, что было сделано за последние месяцы. В частности, довольно быстро было обнаружено, что даже малейший «кусочек» следов этого «поля», как некое голографическое изображение предметов, нес в себе свою информацию, заключенную в мозгу человека. Оно имело невиданные до сих пор временные свойства. Его многомерная «архитектура» содержала в себе временной ракурс событий. Время, тянущееся на многие тысячелетия, как бы сжавшись в крохотный клубок, запечатлелось в пространственной микроструктуре «поля». Весь ход мыслей художника, писавшего картину, в непрерывно текущем времени тоже сворачивался в этот клубок… Одно было ясно—природа и уникальные свойства «поля» будут занимать умы и силы исследователей не одного поколения.

Сейчас с грустью вспоминались часы, когда словно во вспышке ночной молнии урывками освещались исторические сюжеты, «прочитываемые» непосредственно с отпечатков следов «поля». На экранах смотрового зала теперь разыгрывались события, прокрученные когда-то в сознании художников, когда они писали свои картины…

К живописному песчаному берегу синего, с белыми барашками моря подступает негустая роща из высоких деревьев с ветками, изогнутыми стволами, изрезанными глубокими морщинами. Под одним из деревьев лежит на боку огромная деревянная бочка, внутри которой сидит человек, видимо, устроивший из нее себе жилище.

Солнечный свет выхватывает из темноты бочки только фигуру нищего старца в лохмотьях. Напротив, чуть наклонившись вперед, чтобы лучше разглядеть старика, стоит молодой роскошно одетый человек в сопровождении небольшой группы воинов в блестящих доспехах. Малопонятное название картины — «Отойди и не заслоняй мне солнце» — видимо, было просьбой старика, гордо отвергавшего внимание к нему этого, судя по облику и осанке, одного из великих полководцев прошлого…

Все знали, что решая субуравнения, составленные по мотивам этой картины, не удалось добиться ничего путного.

Но в следах «биополя» она содержала море сведений из истории человечества. Уже те из них, которые удалось расшифровать до гибели картин еще не совсем совершенными средствами считывания отпечатков «поля» и вычислений, приоткрыли завесу над событиями, полностью забытыми жителями планеты. В толще краски были зафиксированы жизнь и деяния людей даже из различных тысячелетий.

Художественные достоинства картины были значительно скромнее по сравнению с другими полотнами. Но писал ее, судя по информативности красочного слоя, образованнейший человек своего времени. Он держал в голове всю историю человечества. Рисуя довольно привычный пейзаж берега моря, он в то же время, по-видимому, невольно размышлял о непрерывной эволюции облика планеты за многотысячелетнюю историю… На экране мелькали глобальные геологические процессы, катаклизмы в представлении художника… Рисуя видневшиеся вдали смутные очертания древнего города, он, наверное, перебирал все достойные воспоминаний сооружения, когда-либо воздвигнутые людьми. На экране урывками возникали то зиккураты Мессопотамии, то современные живописцу стоэтажные небоскребы… В развевающемся на береговом ветру пурпурном плаще молодого полководца художник «запечатлел» историю всех великих битв и походов на Восток. На экране разыгрывались то кровавые сражения на колесницах с боевыми слонами на берегу небольшой речки Гавгамелы, то продвижение огромных колонн войск в блестящих шлемах по пыльным просторам Средней Азии, то пышные дворцовые приемы с демонстрацией образцов древней дипломатии… Временами художник вспоминал и другие крупные захватнические войны. Он их, наверное, сравнивал — на экране вдруг возникали величественные панорамы сражений моторизованных армад во времена так называемой второй мировой войны.

Краски, создавшие облик и лохмотья старика-отшельника, устроившегося в бочке, сохранили летопись развития философской мысли с доисторических времен. Сотрудники Центра, затаив дыхание, слушали обрывки диспутов философов древности на далекой Земле — Аристотеля с Платоном. Видели, как корпел некий Авиценна над ответами на знаменитые семнадцать вопросов своего друга Беруни…

И другие картины, хотя и не в таком количестве, но давали очень ценные сведения из потерянного прошлого. Во втором цикле экспериментов предполагалось проводить сопоставительный анализ и самосогласованный синтез сведений из разных картин.

Но они погибли…

* * *

— Гссэр, отпустите меня. Мне не стоит дожидаться роспуска Центра.

Гесэр поднял голову. Мягкая улыбка на его утомленном лице удивила Сурхана.

— Никуда я вас не отпущу. Настоящая работа начнется именно теперь.

— Как? С чем вы собираетесь работать? Появились новые картины?

Гесэр спокойно воспринял откровенное раздражение в голосе юноши.

— Нет. Будем работать без них.

— Может, я чего-то не понимаю. Сейчас ведь официально рассматривается вопрос о роспуске Центра.

— Мы будем бороться против этого.

— Ради чего, Гесэр? Были бы живы картины, я бы пошел на что угодно. А сейчас… Я сделал все, что мог.

— Я в курсе, Сурхан. Обвинение Грегора, дескать, я умышленно уничтожил записи отпечатков биополя с картин, снимается в основном благодаря вашей принципиальной настойчивости. А он пошел бы дальше. Намеки на мою, якобы, незаинтересованность в восстановлении истории он уже начинал делать везде.

— Интересно, чем он объясняет вашу незаинтересованность?

— Тем, что я, якобы увидев результаты наших с вами предварительных экспериментов, решил любой ценой остановить дело…

— То есть вы перестали верить в ваш метод?

— Нет. Речь идет о гораздо более серьезных вещах… Сейчас все больше и больше людей убеждается, что история была уничтожена не ради предотвращения войн, как нам до недавних пор объясняли, а ради создания на планете оторванного от Земли духовно нищего, но легко управляемого общества.

Я тоже считаю, что так оно и было. Грегор же среди тех, кто упорно хочет убедить всех, что этот акт был всего лишь наивной ошибкой, совершенной благими намерениями. За это я его много раз критиковал и очень сильно… Кроме того, с самого начала деятельности Центра я недостаточно почтительно относился к вычислительному методу… Есть еще одно обстоятельство личного характера… Все это вместе определяло поведение Грегора в последние недели. Узнав, что мы не сохранили обрывочные записи биополей в последних экспериментах, он незамедлил этим воспользоваться, чтобы хоть немного снизить резонанс, вызванный гибелью картин. Для этого он эту нашу непредусмотрительность начал выдавать за мои, якобы, тайные помыслы. Он утверждает, будто я по тем обрывочным кусочкам истории, что нам удалось воскресить и где было много военного, самолично решил, что знание истории действительно может пагубно повлиять на будущее планеты…

Это довольно тонкая и умышленно запутанная игра, преследующая не одну цель. Дело в том, что все еще существуют силы, которым восстановление истории крайне невыгодно. Они и сейчас пользуются плодами «уничтожения». Ведь однородной, безликой массой управлять легче. А «восстановление» может привести к нежелательным для них осложнениям, трудностям… Я не знаю, насколько сильны были связи Грегора с этими силами раньше, но уверен, в Центре он превратился в их орудие. А когда он понял это и почувствовал скорое разоблачение, везде начал подставлять под удар нашу группу и меня. Пытался обвинить меня в прямой связи с этими силами…

— Вы считаете, что он сам не хотел восстановления истории?

— Все не так просто. В начале он взялся за дело серьезно. С желанием восстановить историю и сделать себе имя. Бессмертное имя. Но когда понял, что метод вычислений безнадежно проваливается, начал вредить другим. Думаю, этим умело воспользовались те, кто по-настоящему были не заинтересованы в восстановлении истории. В результате загадочным образом погибли картины… Вы еще молоды, Сурхан. Вас больше зажигают чисто научные стороны дела. Но скоро вы задумаетесь и о многом другом… Все мы к этому приходим…

Они замолчали, каждый погруженный в свои мысли…

— Гесэр, как вы хотите продолжать работу?

— Нам повезло… Еще до вашего прихода к нам, когда наша служба занималась только восстановлением девственной расцветки красок, нам приходилось детально анализировать их структуру. Вчера я нашел наконец блоки памяти, где сохранились записи структуры, сделанные на молекулярном уровне… Там четко запечатлелись наши «усики».

* * *

Через два месяца после гибели картин Центр официальным заявлением известил о продолжении работ… До возобновления сообщения с Землей оставалось еще не менее ста лет…