1

Слухи о предстоящем в пятницу 31 марта процессе Веры Засулич взбудоражили весь Петербург. Анатолия Федоровича замучили просьбами о пропусках в зал суда, а там было всего триста мест.

От множества просьб, сыпавшихся с разных сторон, можно было сойти с ума. Одни присылали записки, другие являлись лично – кто на дом, кто на службу.

Вчера его разбудили даже ночью.

– Мне господина Кони! – бушевал внизу у дверей какой-то подвыпивший купчик. – Самого надо мне! Желаю пропуск заполучить! Тыщу рублей не пожалеем, Хоть две! Три!

Не успели прогнать купчика, как еще затемно явился слуга со слезным письмом от одной знатной дамы. К завтраку взбешенному судье подали на подносе кипу почты. Конверты с сургучными печатями, без оных, записочки, пахнущие тончайшими духами, письма деловые, официальные. Подписи почтенных сановников, дам света, петербургских знаменитостей театра, музыки, живописи, военного и чиновного мира, послов, корреспондентов. И все об одном: пропуск, пропуск! Из писателей пожелал быть на процессе Достоевский, и Анатолий Федорович, который давно был дружески знаком с ним, конечно, в пропуске ему не отказал.

И вот наступила пятница – последний день марта.

Уже с раннего утра, задолго еще до того, как все началось, на Литейной улице у массивного здания Окружного суда начала собираться толпа. Народ тут был, на взгляд дежуривших у подъезда чинов полиции, серенький, простой, без пропусков, разумеется, и близко к подъезду его не подпускали.

Бросались в глаза широкополые шляпы, платки, пледы, высокие сапоги.

Необычно рано начался и съезд публики с пропусками. Один за другим подкатывали экипажи и сходили с них люди – все солидные, сановные, в шубах, генеральских и чиновничьих шинелях, мелькали и меховые манто, и цилиндры, и дамские шляпы с перьями.

Взволнованно расскажут потом о событиях того дня очевидцы, и если их голоса порой разноречивы, живое, подлинное сквозь все пробивается наверх, как чистый родник из многослойной толщи земли. И пусть почаще зазвучат эти голоса.

Итак, наступил день суда над Засулич, и в этот день не только ей, а многим предстояло пережить большие испытания.

Волновался с утра и Кони. Еще за час до начала заседания он уже сидел в своей судейской комнате, позади зала, уже начинавшего заполняться публикой, и просматривал дело подсудимой.

В дверь заглянул Путилин.

– И вы здесь? – кивнул ему Анатолий Федорович и поманил сыщика к себе пальцем. – Идите-ка сюда, Иван Дмитриевич.

Тот подошел, почтительно вытянулся.

– Вы слывете оракулом, Иван Дмитриевич. Как думаете, чем кончится это все?

– Кто я перед вами, господин судья? – искательно заулыбался Путилин. – Я ведь из самых простых-с, а вы такой образованный, каких, говорят, в мире нет. Что же мне-то браться предсказывать вам?

– Вы начальник столичной сыскной полиции, Иван Дмитриевич, не скромничайте!

В эту минуту вошел Сербинович, человек уже нам знакомый. Тот самый, у которого была привычка все сводить к материальной стороне и который, кроме службы в суде, для приработка еще давал уроки сынкам из богатых семей столицы.

– Ба, ба, ба! – закричал он. – Голубчик! – бросился старик к Путилину. – Сейчас мы с Дэном о вас вспоминали! Он сию минуту войдет, и уж вы ему, ради Христа, предскажите: сын у него будет или дочь?

Дэн был членом Окружного суда, и сегодня ему предстояло вместе с Сербиновичем участвовать в заседании, председательствовать на котором должен Кони.

– Не до смеху, господа, – сказал Анатолий Федорович, захлопывая папку и выходя из-за стола. – А впрочем, – махнул рукой Кони, – хоть чем-то надо отвлечься. – Он с болезненной гримасой прижал ладони к вискам. – Нервы у меня, признаюсь, напряжены до крайности.

Тут снова открылась дверь, и вошел грузный человек, уже пожилой, с большой копной седых волос почти до плеч.

Это и был Дэн.

Анатолий Федорович принялся расхаживать взад и вперед по кабинету, а оба члена суда насели на Путилина. У Дэна жена вот-вот разродится, так что же ждет старика? Сын? Дочь?

Путилин поломался, поломался, а потом все же вступил в роль оракула и предсказал Дэну сына.

– Дай бог, – возликовал старик, обнимая Путилина. – Я так жду сыночка! Ну, приходи, Иван Дмитриевич, на крестины, дорогим гостем будешь.

Путилин неприметно косил глаз на Кони.

Тот все ходил, заложив руки за спину.

– А ваш председатель расстроен что-то, – сказал тихонько Путилин Дэну и Сербиновичу. – Беспокоится, как бы присяжные не подкачали…

Кони услышал эти слова и придержал шаг.

– Да? Могут оправдать, вы думаете?

– Все может быть, – ответил судье Путилин, – с вашего позволения говорю, господа. Я не могу знать заранее и предполагаю опять же наобум, как в народе сказывают. Может, да, может, нет. Уж в этом деле вы сами все рассудите.

– А все же? – настаивал Кони. – Не виляйте!

– А я не виляю, господин Кони. Я только про настроения могу сказать. Настроения неважны, признаться вам по чести. То говорят и это говорят. Не должны ее оправдать, конечно, так я считаю, а там кто знает… В народе еще говорят: «Глаза – мера, душа – вера, а совесть – порука». Может это сказаться? Может. А вот будь сегодня суд Особого присутствия, то я бы уж точно предсказал. А сейчас, – закончил Путилин, – все по-новому пошло, с присяжными, а настроения неважные, господа!

Когда Путилин откланялся и исчез за дверью, Сербинович сказал, разводя руками:

– В самом деле, господа, что тут гадать-то? Засудить ее надо, только не слишком строго.

Дэн усиленно затряс головой в знак согласия, а Кони снова заходил по кабинету, задумчиво глядя себе под ноги.

 

2

Немного времени до начала процесса у нас еще есть, и хотелось бы тут сказать кое-что о настроениях, про которые упоминал Путилин.

Кстати, мысли об этом как раз и занимали сейчас судью. Путилин, если и увильнул от прямого ответа, был близок к истине.

Анатолий Федорович потом сам расскажет о своих раздумьях; они не давали ему покоя все последние дни.

И лучше сразу обратиться к его записи:

«Вдумываясь в тогдашнее настроение в Петербурге, действительно трудно было сказать утвердительно, что по делу Засулич последует обвинительный приговор…

Выстрел Засулич обратил внимание общества на совершившийся в его среде акт грубого насилия в то время, когда все его внимание было обращено на театр войны. И настроение общества в Петербурге в это время вовсе не было столь благодушным, чтобы думать, что оно отказалось от суровой критики правительственных действий… Наоборот, именно в начале весны 1878 года в петербургском обществе проявлялись раздражительная нервность и крайняя впечатлительность.

На нервное состояние общества очень повлияла война…

В обществе стали раздаваться толки, совершенно противоположные тем, которые были до войны. Стали говорить о малодушии государя, о крайней неспособности его братьев и сыновей и мелочном его тщеславии, заставлявшем его надеть фельдмаршальские жезлы и погоны, когда, в сущности, он лишь мешал да ездил по лазаретам и „имел глаза на мокром месте“.

И по мере того как проходил чад ложно-патриотического увлечения среди скептически настроенного общества, яснее и яснее чувствовалась лицемерная изнанка этой истощающей войны, которая, добыв сомнительные для России результаты, не дала никакого улучшения в ее домашних делах».

Ухудшило настроение общества еще и то, что обнаружилось на последнем процессе «193-х». Вот, оказывается, что происходит! Больше трех лет гноили в тюрьмах тысячи людей, мучили их, истязали, а вся-то «вина» большинства юношей и девушек (многие из лучших, известных семей) состояла в том, что они читали крестьянам книжки. Придумали новый грех: «пропаганда»! Господи! Не стреляли же эти юноши и девушки с баррикад!

Ах, Пален, Пален…

По вине Палена (вот кого в душе сейчас судил Анатолий Федорович!) в последнее время добавилась еще одна причина, усиливающая нервозную обстановку в обществе. На днях стало известно, что по докладу графа государь отверг ходатайство судей Особого присутствия о некотором смягчении приговора по делу «193-х». Сиятельный царедворец-министр, как видно, совсем потерял голову в последнее время. Трепова взял под защиту, а невинных людей отправляет на каторгу. Кого не возмутит такое? Кони не переставал злиться на графа.

«Вот и суди при таких настроениях эту девушку, – думал Анатолий Федорович. – Подняла руку на зло, которое у всех на виду. Душа человеческая, в самом деле, знает лишь один закон: „Глаза – мера, душа – вера, совесть – порука“. Закон, общий для всех».

 

3

Но вот уже лишь считанные минуты остались до начала заседания. Скоро прозвучит звонок. Зал полон и глухо шумит. Оставим Кони в эти решительные минуты наедине с его размышлениями и обратимся к свидетельствам очевидцев, дающих картину, что творилось в это время на улице и в зале.

«Сильный наряд полиции, – утверждает один из очевидцев, – охранял все входы. Серый люд не пускали далее противоположного тротуара. С раннего утра густая толпа занимала Литейный проспект, между старыми пушками артиллерийского управления и арсенального здания.

Накрапывал дождь, было сыро. Но люди упорно, стоически ожидали исхода процесса, кутаясь в пледы, без пищи, следя за счастливцами, попадавшими в двери суда по предъявлении билета… Эта толпа, отстраненная и топтавшаяся в уличной слякоти, одним своим видом упреждала, что в суде совершится нечто незаурядное, предрешаются важные события».

А вот еще одно свидетельство очевидца:

«Уже подходя к зданию суда, я увидел, что процесс обещает разыграться в нечто необычное. И у входа, и внизу в коридоре толпилось множество публики, стремившейся как-нибудь пробиться в зал суда. Наверху коридоры тоже были битком набиты, и публика была далеко не обычная. Много генеральских погонов и сановных лиц, дам из общества, представители прессы и литературы, офицеры генерального штаба, вообще то, что называлось тогда „весь Петербург“…»

Сам Кони утверждает:

«Публика состояла из представителей среднего образованного класса, к которому примыкали лица из литературно-ученой среды и великосветские дамы, от назойливых просьб которых я не мог отделаться.

Из 300 билетов сто были розданы чинам судебного ведомства, для их друзей и знакомых».

За креслами судей в зале были места для особо избранной, высокочтимой публики. Здесь, по утверждению одного из очевидцев, разместилась «целая плеяда сановников: мундиры, вицмундиры, звезды, звезды, – так тесно, как на Млечном Пути. Тут и государственный канцлер, и чины Государственного совета, сенаторы». Этот же очевидец отмечает: «Начиная от скамей присяжных сидят представители суда, знаменитости адвокатуры, журнальные и литературные известности».

Сидел среди них и Достоевский и пока читал газету.

Но раз уж мы сказали о публике и знаем состав суда, то как обойти присяжных, не сказав о них хотя бы два-три слова.

Решат судьбу подсудимой они, присяжные. Закон, недавно принятый, предоставлял им такое право. В конце процесса им будут даны председателем записанные на бумаге три вопроса: виновна ли подсудимая, в какой мере виновна и заслуживает ли снисхождения? Ответ требовался ясный: «Да, виновна» или «Нет, не виновна». С этой бумагой присяжные уйдут совещаться в особую комнату, потом старшина присяжных огласит, какое решение подсказала им совесть. И свершится правосудие.

Увы, о присяжных, участвовавших в суде над Засулич, мы мало что знаем. Не встретились нам, при всех стараниях, какие бы то ни было характеристики этих людей. Но ввиду той роли, которую им предстоит сыграть в нашей были, да будет позволено нам привести хотя бы их фамилии и тогдашние звания.

Вот они. Купец В.С. Петров. Надворный советник Алексеев. Свободный художник Верховцев. Помощник смотрителя Александро-Невского духовного училища Мысловский. Дворянин Шульц-Торно. Коллежский регистратор Джамусов. Надворный советник Лохов. Действительный студент Холщев. Надворный советник Кунинский. Титулярный советник Дадонов. Надворный советник Сергеев. Купец Якимов.

Вот прозвенел в последний раз звонок. Из боковой двери вышли судьи. Публика встала. Кони, Дэн и Сербинович занимают свои места за судейским столом. Объявляется начало заседания. Кони и члены суда усаживаются в свои красные кресла с высокими спинками. Со стены глядит из золотой рамы в зал государь император.

На своих местах Александров и Кессель, тощий, рыжеватый господин в прокурорском обвислом сюртуке. Сейчас будут заслушаны свидетели, будет допрошена подсудимая, произойдет состязание сторон, то есть выступит обвинитель и скажет свое слово защитник. Потом… потом состоится приговор.

Следует, однако, соблюсти положенные процедурные формальности. Кони устанавливает, кто из свидетелей явился, кто не явился, при этом выясняется, что Трепова не будет – дескать, болен, не может, о чем есть справка. Понятно, положение не позволяет. Да и не болен, здоров как бык, словно и раны не получил, а просто хватило ума у градоначальника не прийти на суд, словно он предчувствовал, как обернется дело.

 

4

– Введите подсудимую, – прозвучал с председательского места повелительный, хотя и негромкий голос Кони.

По рядам будто ток прошел. Все замерли.

В глубине боковой двери блеснули сабли наголо. Показался конвой.

Трудно передать то движение, которое пронеслось в публике, когда на возвышении скамьи подсудимых появилась неприметная, худенькая фигурка. Платье скромное, черное, волосы гладко зачесаны назад, ничего крикливого, вычурного, вызывающего не нашла публика в этой фигурке с бледным и тихим лицом. И сразу почувствовалось, что зал как бы обрадовался, увидев ее такой, что симпатии публики уже заранее отданы ей, и потому отданы, что такая, даже по первому впечатлению, не может быть злодейкой, такие вот, как она, скорее бывают жертвами зла и великими страдалицами.

Многие стали тут же делиться этим первым впечатлением, в зале возник говорок, который судья тотчас остановил легким звонком ручного колокольчика.

– Господа, прошу соблюдать тишину.

Вера села. Перед ней был небольшой пюпитр, она положила было на него руки, но тут же забрала их и потянулась в рукав за платочком.

Достоевский был теперь весь внимание, газету отложил. К нему нагнулся и зашептал что-то репортер, сидевший рядом.

– Ах, пожалуйста, не отвлекайте, – раздраженно поморщился Федор Михайлович. – Дайте послушать.

Исполнены обычные формальности. Начинается чтение обвинительного акта.

Кони понимает: все это присказка, и строго следит за тем, чтобы с самого начала ни той, ни другой стороне не дать повода к чему-нибудь придраться. Вид у Кони строгий, сосредоточенный, он весь – воплощение беспристрастности. Он – страж закона.

По-мефистофельски загадочно и чуть улыбаясь, поглядывает вокруг Александров. Он уловил то впечатление, которое произвела его подзащитная на публику, и доволен.

О, разумеется, обольщаться не надо. Александров это понимает, впереди тяжелая борьба. В публике немало и таких, которые порадуются самому суровому приговору для подсудимой. Но главное, конечно, как поведут себя присяжные: им решать судьбу Веры.

Защитнику кажется, что и на них подсудимая произвела благоприятное впечатление. Хорошо, правильно она себя ведет.

Надо ее ободрить. Александров поднимается, что-то шепчет Вере. Она склонила голову. Лицо ее бледно, глаза лихорадочно горят.

Кессель глядит в свои бумаги, сух и неприступен.

Тишина в зале. Искрятся обнаженные сабли конвойных. Кони следит за взглядом Достоевского; тот не спускает глаз с лица обвиняемой.

Секретарь бубнит, бубнит, бегая глазами по страничкам обвинительного акта. Последние строки. Оглашаются такие-то занумерованные статьи свода законов, они малопонятны публике, но посвященные знают: подсудимой грозит беспощадная каторга. В публике опять движение, легкий говорок. Уже душно, и дамы обмахиваются платочками и веерами. Многие откинулись на спинки стульев. Но вот снова все затихли и насторожились.

В стенограмме суда, старой и пожелтевшей от времени, оживают голоса.

Председательствующий . Подсудимая Засулич! (Она встает.) Вы обвиняетесь в том, что, имея обдуманное намерение убить генерал-адъютанта Трепова, пришли к нему в дом двадцать четвертого января сего года с заранее принесенным вами револьвером и причинили ему тяжелую рану из этого револьвера, причем смерть не последовала по обстоятельствам, устранить которые было не в вашей власти. (Тут Анатолий Федорович передохнул и подумал: «Кажется, сформулировано достаточно объективно»). Подсудимая, признаете вы себя виновной?

Ответ . Признаю, что я произвела выстрел.

Вопрос . Угодно вам рассказать, вследствие чего вы сделали это?

Ответ . Я прошу господина председателя позволить мне объяснить мотивы после допроса свидетелей…

У Анатолия Федоровича нет сомнений, что ответы обвиняемой подсказаны защитником, его хватка.

«Недурно, недурно», – подумал Анатолий Федорович и поймал себя на том, что ему тоже по душе то впечатление, которое произвела Засулич.

Полагалось переглянуться с обоими членами суда, нет ли у них возражений против перехода к допросу свидетелей. Оба старика ответили согласием. Не заявили протестов Кессель и Александров. И, поглядев в лежащий на столе список, Кони велит судебному приставу вызвать из свидетельской комнаты майора Курнеева.

Начиналось то, что могло показаться бессмысленным переливанием из пустого в порожнее. Никто ведь не собирался отрицать, что был выстрел. И сама подсудимая уже призналась здесь в этом. Но судебное следствие есть следствие. Свидетели обвинения, по судебной процедуре, допрашиваются первыми.

Впрочем, Кони предчувствовал, что и допрос этих свидетелей может обернуться всякими неожиданностями, и был настороже.

«Сударь мой, – говорил он себе, внутренне усмехаясь. – Сиди уж на двух стульях, как сидел, и не давай ни той, ни другой стороне преимущества».

Ба! Курнеев уже стоит перед судьями. Жарко горят пуговицы его полицейского мундира. Уже на первой минуте допроса он принимается вытирать лоб и шею носовым платком.

Усердно тараща на Кони глаза, майор отвечал на вопросы так косноязычно и скучно, что в зале стали зевать.

Председатель . Вы служите при канцелярии градоначальника?

Ответ . …Так точно… При канцелярии.

Вопрос . В чем заключаются ваши обязанности?

Ответ . Я обязан дежурить… Постоянно находиться при градоначальнике.

Вопрос . Покушение на жизнь генерал-адъютанта Трепова произошло на вашем дежурстве?

Ответ . Да-с. Так точно…

Вопрос . Расскажите, что вам известно?

Курнеев морщится, делает жалобное лицо. Ах ты, мать моя, что ж тут рассказывать? Вот эта самая злодейка взяла и пальнула. Не пряталась, не пыталась бежать, сама все и признала. Засудить ее, и конец. Тем более, она и на Волковом кладбище на похоронах Некрасова себя ужас как крамольно показала! С угрозой читала стихи, с угрозой! Лично ему, майору, и против власти. Да еще и других в это втянула. За одно такое ей бы каторгу дать!

Наверное, не было в зале другого человека, который бы так прямолинейно и просто понимал происходящее, как Курнеев, и в то же время ничего не понимал.

Рассказывая, Курнеев крякал, вздыхал, прикладывал руку к сердцу, теребил, как школьник, пуговицы своего мундира.

Вступает в допрос Кессель. Первые его слова, глуховатый голос заставляют Кони подумать: «Слабоват дядя, куда ему против Александрова!»

Прокурор ( Курнееву ). Далеко ли вы стояли от подсудимой?

Ответ . Шагах в двух, в трех.

Вопрос . В чем была одета подсудимая?

Ответ . На ней была надета шляпа, и, кажется, черный платок повязан сверх шляпы. Затем на ней была надета тальма или пальто без рукавов.

Вопрос . Широкая тальма?

Ответ . Да, широкая…

Бог знает, зачем все это нужно обвинителю, но Кони дает ему полную волю – пусть спрашивает, дело его. Во всяком случае, судебной процедурой эти вопросы оправданы, хотя в выяснении обстоятельств преступления особого смысла нет. Был бы смысл, если б подсудимая отрицала свою вину и ее пришлось бы доказывать.

По просьбе прокурора Курнееву предъявляют для опознания карточку обвиняемой. Майор, естественно, опознает ее. Еще бы! В двух шагах стоял, когда она пальнула. Да и на кладбище на похоронах Некрасова он ее видел.

Так положено процедурой судебного процесса – опознание тут же, на суде, лица, обвиняемого в преступлении. Кессель делал свое дело, держась тех рамок и правил, которых держался бы любой средненький прокурор. И, как всякий такой прокурор, Кессель при данных обстоятельствах был вправе полагать, что особых усилий ума здесь не требуется. Подсудимая сразу же признала свою вину, и все дальнейшее не имеет значения. Но что положено делать обвинителю, то надо делать, хотя и смысла нет.

Все это Кони прочитал на лице Кесселя, когда тот исчерпал свои вопросы и с достоинством сделавшего свое дело человека приподнял сзади фалды мундира и сел.

 

5

Встает Александров, заправляет вылезшие манжеты обратно в рукава фрака и, казалось бы, без всякой цели тоже начинает донимать свидетеля обвинения вопросами совершенно в духе Кесселя.

Александров . Вы не видели, когда она бросила револьвер?

Курнеев . Никак нет-с.

Александров . Когда вы подошли к ней, револьвер был уже брошен?

Курнеев . Так точно. Брошен…

Но вот Александров прекращает игру в кошки-мышки. Он задает вопрос, от которого затихает весь зал.

Александров . И никто к ней, кроме вас, не прикасался? Вы первый подошли и схватили ее за горло?

Курнеев . Не помню хорошенько… Это была такая минута…

Александров . Вы сами освободили ее или вас кто-нибудь оторвал от нее?

Курнеев . Я передал ее это… дежурному офицеру, тот и вывел ее… из приемной…

Может ли тишина нарастать, как снежный ком? Казалось, слышно, как она накатывается, заполняет зал, давит.

Александров коршуном вцепился в Курнеева.

Теперь ясно (особенно для Кони), что все предыдущее нужно было Александрову неспроста. Это желание подсудимой объяснить мотивы своего поступка после допроса свидетелей… Да, теперь клубок пойдет разматываться к явной выгоде защиты.

«Господи благослови, – думал Кони, начиная тяжко вздыхать и ерзать в своем кресле. – Уже попахивает паленым, а Кессель и не чует».

В зале перешептываются, и видно, как многие отчужденно и неприязненно поглядывают на Курнеева. Экий здоровяк, ему бы дуги гнуть. Ишь какой! За горло хватает!..

Вот и осветились подробности, о которых мало кто знал. В газетные хроники они не попали и не могли попасть. Чиновники Трепова не стали о них распространяться. А оно вот как оказывается. За горло! Она же бросила, сразу бросила оружие, чего же хватать? Она, бедняжка, ведь и малейшей попытки бежать не сделала, а он давай ее душить и бить. Недаром на мясника похож. Такие и бывают палачами.

То, что делал Александров, нравилось и не нравилось судье. В бытность прокурором, Анатолий Федорович любил меряться силами с защитниками смелыми и умными. А сейчас… Сейчас ему в душе хотелось бы, чтоб не Александров вел защиту.

Вот! Новый опасный ход защитника! Тот сделал резкий переход к драме в «предварилке» летом прошлого года и снова бомбардирует Курнеева вопросами.

Александров . Теперь позвольте перейти к июлю месяцу. Вы тогда заведовали Домом предварительного заключения?

Курнеев . Да. Заведовал.

Александров . Какого рода происшествие было там тринадцатого июля с арестантом Боголюбовым?

Лицо Курнеева синеет, а голос пропадает совсем.

Александров . Я просил бы объяснить, по какому случаю это было?

Надо сказать правду, у Кони в этот момент рука потянулась к колокольчику, чтобы остановить Александрова. Судья вправе был просто отвести последний вопрос защитника как вопрос, формально не имеющий прямого отношения к ходу судебного следствия.

Сколько неприятностей (и самых серьезных), которые завтра же обрушатся водопадом на бедную голову судьи, он мог бы избежать, если бы позвонил.

Он не позвонил. Но и не отнял руку от колокольчика.

Александров тем временем продолжал наседать на свою жертву. Так что же происходило летом прошлого года в «предварилке»? Держи ответ, Курнеев. В публике интерес нарастает – все хотят это знать. В хронике газеты тогда что-то сообщили, да ведь тоже, наверное, треповские молодцы все постарались замазать да прикрыть. Что с Боголюбовым было – вот что особенно интересует!

С трудом выжимал Александров слова из майора.

Курнеев . Господин градоначальник приехал это… в Дом предварительного заключения и вышел, стало быть, во двор-с. Это… где гуляют арестованные… Хм… И тут его превосходительство сделали, стало быть, замечание… Это… почему гуляют не в отделении, им отведенном… В это время, стало быть, подошел Боголюбов и вступил в разговор. Что он говорил, я не помню, но господин генерал сказали ему: «Я не с вами говорю». Тогда Боголюбов сделал какую-то грубость… сказал что-то дерзкое-с, и градоначальник приказал посадить его в карцер…

Лжет Курнеев, безбожно и бесстыдно лжет; Александров не спорит: ведь каждому ясно, что никаких грубостей и дерзостей не было и быть не могло. Другое важно.

Александров . Когда последовало распоряжение отвести Боголюбова в карцер, что было?..

Курнеев . Арестанты стали шуметь, кричать…

Вот тут и зазвонил судейский колокольчик. Кони не выдержал, остановил Александрова. С судьи потом спросят: почему ты позволил адвокату увлечь ход разбирательства в сторону? Не Трепова же судят! Для чего, скажут, эти подробности, не имеющие прямого отношения к делу о выстреле? Крючкотвор найдет, к чему придраться. Тем более, граф Пален и сам царь, оба ведь достаточно ясно выразили судье свою волю.

Председатель . Я нисколько не намерен стеснять свободу защиты, но я просил бы держаться только обстоятельств дела.

Защитник . Я необходимо должен, господин судья, разъяснить фактическую сторону событий тринадцатого июля.

Председатель . Но эти обстоятельства не относятся к делу о покушении.

Александров . Мне кажется, что эти сведения могут оказаться полезными. Во всяком случае, я прошу снисхождения, потому что, может быть, некоторые вопросы могут показаться излишними, но предварительно трудно решить, какой вопрос нужен для защиты или нет. Я всегда придерживаюсь того правила, что лучше спросить больше, чем не допросить…

Казалось, только чудо может спасти положение. И в этот действительно решающий момент чудо произошло.

Кони, еще не дослушав доводы защитника, зажал пальцем язычок опрокинутого кверху колокольчика, поставил его на место и отнял руку. Это был добрый знак, и Александров снова берется за Курнеева.

Александров . Скажите, вследствие чего последовало распоряжение о наказании Боголюбова?

Майор уже запутался и отвечает, что наказали Боголюбова розгами из-за шума арестантов.

Но вот, наконец, измученного Курнеева отпускают. Он дрожит весь, трясется и еле передвигает ноги. Недружелюбные взгляды колют его в спину; он это чувствует и совсем убит.