1

Когда водворилась тишина, начал говорить Кони. Обращался он только к присяжным, и речь его была самой спокойной, какую он когда-либо произносил. Он переволновался, и теперь, по крайней мере, в эти оставшиеся полчаса-час до конца процесса, ничто уже не могло лишить его самообладания. Жребий брошен!

Усталым, но уверенным голосом он в своем председательском резюме разъяснял присяжным обстоятельства дела. Как на весах взвешивал, не выказывая сочувствия ни той, ни другой из тяжущихся сторон, все их аргументы. Он убеждал присяжных не обращать внимания ни на необычность процесса, ни на публику, ни на аплодисменты. Одна только совесть и дух правды да будет им, присяжным, путеводной звездой в отправлении правосудия.

– Получите вопросный лист, – прозвучали заключительные слова Кони. – Обсудите дело спокойно и внимательно.

Старшиной присяжных был Лохов. Он принял из рук судьи вопросный лист, и теперь все зависело от решения присяжных, потянувшихся за Лоховым в особую комнату в углу зала.

Там они посовещаются и вынесут приговор.

Кони объявил перерыв, поставил все с той же горькой усмешкой колокольчик на место и вместе с Дэном и Сербиновичем отправился отдыхать в ту комнату, которая находилась в другом углу зала и называлась судейской.

В первые минуты перерыва казалось, что в публике происходит какое-то невероятно хаотическое движение. Все вскочили с мест и куда-то устремились. Кто протискивался к выходу, кто, наоборот, двигался поближе к передним рядам стульев и кресел.

Достоевский остался сидеть на месте. Его усталое лицо казалось желтее обычного. С писателем заговорил его сосед – знакомый ему издатель и журналист Градовский.

– Не потрясающе ли? Как вы находите, Федор Михайлович, осудят ее?

Писатель со вздохом ответил:

– Осудить нельзя, наказание неуместно, излишне… Но как бы ей сказать: «Иди, но не поступай так в другой раз…»

Анатолию Федоровичу тотчас сообщили об этих словах, и он только пожал плечами. Ему казалось, что присяжные ее все же осудят. Дэн и Сербинович были того же мнения.

– Осудят, осудят, – уверяли они.

«Прерывая заседание с уходом присяжных, – рассказывает судья, – я вошел в свой кабинет очень усталый, но с чувством некоторого облегчения, вполне понятного в председателе, который после трудного и чреватого событиями судебного следствия и обостренных прений отпустил присяжных совещаться».

Судейская комната, рядом с кабинетом, полнилась голосами. Даже здесь, в помещении, закрытом для публики, оказались люди. Впрочем, Анатолий Федорович обрадовался некоторым из них. Это были важные сановники, занимавшие большие посты в петербургском ведомственном мире юстиции и правосудия.

«В кабинете у себя я застал Ковалевского и Чичерина. Мне важно было узнать мнение первоприсутствующего уголовного кассационного департамента о ходе дела на суде, тем более, что в этом отношении М.Е. Ковалевский издавна и по справедливости считался авторитетом. „Ну что, мой строгий судья?..“ – спросил я его. „Обвинят, несомненно“, – отвечал он мне, не поняв вопроса. „Нет! А как шло дело?“ – „Очень хорошо! – сказал он, крепко сжимая мою руку. – Вы сумели соединить строгий порядок с предоставлением сторонам самых широких прав, и, даже желая вас, по дружбе, раскритиковать, я не могу ни к чему придраться… Иначе этого дела и нельзя бы вести“».

Кони немного успокоился после этих слов высокопоставленного сановника. Значит, мера объективности была все же соблюдена.

Второй сановник – Чичерин тоже нашел, что Анатолий Федорович хорошо справился с своим председательским делом.

Зашел разговор о присяжных. Дэн, стоявший тут, сказал, что, по его мнению, вполне можно полагаться на их благоразумие.

– Правда, поступок обвиняемой, пошедшей столь самоотверженно на кару и готовой принять ее, видимо, не мог не тронуть и их сердца. А тут еще сегодня этот Александров…

Дэн не закончил и махнул рукой.

Об Александрове старались не говорить. Его речь, поразившая всех, оказалась такой, что оставалось либо признать ее силу, либо вовсе делать вид, что ее и не было. Чиновники, находившиеся в судейской комнате, иначе вести себя и не могли.

Тень Палена как бы падала сейчас на их озабоченные лица.

За дверью, ведшей из кабинета в приемную, послышался сердитый голос Лопухина, прокурора Судебной палаты:

– Надо принять меры против этого скопления черни. Черт знает что стало твориться в нашем Санкт-Петербурге!

– Что случилось? – удивился Кони.

– На улице толпа большая, – объяснил Ковалевский и вместе с Чичериным поспешил отойти от Анатолия Федоровича.

Судья понял, что означает эта предосторожность сановников, и нахмурился.

«Вслед за тем вошел Лопухин и таинственно сообщил мне, что на улице неспокойно, что можно ожидать беспорядков и он боится, чтобы присяжные не пострадали за свой обвинительный приговор от каких-либо насилий толпы».

– Извольте-ка сами взглянуть, – сказал Лопухин и повел Анатолия Федоровича к двери. – Немыслимое что-то! Плебс у нас наглеет день ото дня. Не знаешь, что и делать!..

 

2

Выйдя в приемную, оба прильнули к окну.

«Действительно, из окон приемной, выходящих на Шпалерную, видна была толпа в несколько сот человек, – рассказывает Кони. – Она совершенно запрудила собой улицу от Литейного до Дома предварительного заключения. Преобладали широкополые шляпы, высокие сапоги и пледы; были видны зеваки и любопытные; но центр толпы ожидал чего-то, очевидно, сознательно и тревожно. В нем резко жестикулировали, оживленно разговаривали, и смутный шум глухого говора, доносясь сквозь открытую форточку, наполнял легким гулом своды пустой приемной. Чувствовалось, что вокруг суда волнуются политические страсти, что пена и брызги их разбиваются у самых его дверей».

Кони смотрел на толпу и думал: «Вот этого уж граф наверняка не ожидал, и, если что-нибудь произойдет, его обвинения против меня возрастут втрое».

– Не могу видеть этих… мошенников, – негодовал Лопухин, отвернувшись от окна. – Этот сброд!

Его преданность графу простиралась столь далеко, что, возможно, даже и незаметно для самого себя, он выражался и его любимыми словечками.

На улице вечерело. Надвигались студеные мартовские сумерки. Можно было только представить себе, как велико терпение людей, простоявших день на ветру под дождем и снегом. Редкий снежок, мелкий и жесткий, как крупа, с хорошо слышным шорохом ложился на крыши, и оттуда ветерок сдувал его вниз, на толпу.

– Как в Париже, во времена осады Бастилии, – угрюмо ворчал Лопухин. – Что за порядки? Нельзя этого допускать!

Впрочем, он и сам понял, что чересчур хватил, и произнес ворчливо, но более трезво:

– Конечно, наш Санкт-Петербург не Париж, и времена не те… Но бед и пакостей эти мошенники могут натворить немало! Еще, чего доброго, поколотят присяжных за их приговор. Что полиции не видно?

«Я советовал ему не волноваться, сказав, что в случае обвинительного приговора я задержу присяжных в суде, покуда толпа не разойдется… „Обвинят! Обвинят, наверное!“ – восклицал он и отправился любезно болтать в судейскую комнату, полную табачного дыма и любопытствующих звездоносцев».

«А на душе у него небось кошки скребут, – внутренне усмехнулся Анатолий Федорович. – Да, любезный, как бы орешек не оказался слишком тверд…»

Кони постоял еще немного у окна. Тревога невольно закрадывалась в душу, и он старался успокаивать себя тем, что и разум присяжных, и разум людей, толпящихся там, на улице, возобладают над их чувствами.

Удовлетворения он от этой мысли, однако, не ощутил и тяжело вздохнул.

«Старый, старый оппортунист ты, брат», – пожурил самого себя Анатолий Федорович и вернулся в судейский кабинет.

В углу за круглым столиком Дэн и Сербинович пили чай. Кони присоединился к их компании.

– Видели, что на улице, господа? Огромная толпа! Ну да ничего, – бодрился Анатолий Федорович. – Ничего, господа, все на свете устраивается… Дайте-ка и я чайку выпью…

Ему подали чай, бутерброды.

– Лопухин все там ходит, волнуется? – спросил Сербинович. – Боится небось, чтоб не получилось, как в поговорке: «Сбил, сколотил, есть колесо, оглянулся назад – одни спицы лежат». Хе-хе!

Анатолий Федорович пил чай и часто закрывал от усталости глаза.

– Поразительный факт! – не унимался Сербинович. – За спиной у подсудимой, оказывается, почти десятилетние связи с революционными кругами, а в материалах следствия об этом ничего нет! Ни слова!

– Послушайте, господа, хватит! – взмолился Дэн. – Отдохнем хоть четверть часика! Анатолий Федорович, расскажите нам что-нибудь. Вы знаете столько историй разных… Что-нибудь, только посмешнее.

Дверь в приемную чуть приоткрылась и тотчас захлопнулась.

– Это Путилин заглянул, чудак! – рассмеялся Дэн. – Кстати, господа, вот прозорливец! Представьте, ведь точнейшим образом угадал, что будет мальчик. Каков, а?

Анатолий Федорович поглядел на часы и, кажется, впервые за весь этот день улыбнулся.

– Хотите для передышки историю про Путилина? – спросил он, берясь за второй стакан. – Я приведу вам его собственный рассказ. Случай из тех времен, когда он еще молодой был.

 

3

Анатолий Федорович был великолепным рассказчиком, знал массу интереснейших историй, связанных с его службой по министерству юстиции. Это он дал Льву Николаевичу Толстому сюжет для романа «Воскресение», рассказав великому писателю действительный случай из собственной прокурорской практики. Известен и другой случай, когда рассказ Кони помог Некрасову создать глубокие, трагические стихи «Про холопа примерного – Якова верного».

Своим сотоварищам по процессу о деле Засулич Анатолий Федорович рассказал в этот день историю иного рода, историю смешную, причем рассказывал со слов самого Путилина и даже его же словами.

Позже Анатолий Федорович и запишет это в своих очерках. Веселые истории он любил, а с Иваном Дмитриевичем Путилиным чего только не случалось! Однажды в присутствии Кони сыщик рассказывал, какие воры бывали прежде и в какие истории случалось ему, Путилину, попадать, какие загадки разгадывать. Сейчас, считал Путилин, ни таких воров не видать, ни таких историй не услышишь.

То ли дело было прежде, в 40-х да 50-х годах, – похвалялся Иван Дмитриевич. – Тогда над Апраксиным рынком был частный пристав Шерстобитов – человек известный, ума необыкновенного. Сидит, бывало, в штофном халате, на гитаре играет романсы, а канарейка в клетке так и заливается. Я же был у него помощником, и каких мы с ним дел ни делали, даже вспомнить весело!

Раз зовет он меня к себе да и говорит: «Иван Дмитриевич, нам с тобою, должно быть, Сибири не миновать!» – «Зачем, говорю, Сибирь?» – «А затем, говорит, что у французского посла герцога Монтебелло сервиз серебряный пропал и государь император Николай Павлович приказал обер-полицмейстеру Галахову, чтобы был сервиз найден. А Галахов мне да тебе велел найти во что бы то ни стало, а то, говорит, я вас обоих упеку, куда Макар телят не гонял».

«Что же, говорю, Макаром загодя стращать, попробуем, может, и найдем». Перебрали мы всех воров – нет, никто не крал! Они и промеж себя целый сыск произвели получше нашего. Говорят: «Иван Дмитриевич, ведь мы знаем, какое это дело, но вот образ со стены готовы снять – не крали этого сервиза». Что ты будешь делать? Побились мы с Шерстобитовым, побились, собрали денег, сложились да и заказали у Сазикова новый сервиз по тем образцам и рисункам, что у французов остались. Когда сервиз был готов, его сейчас в пожарную команду, сервиз-то… Чтобы его там губами ободрали: пусть имеет вид, как бы был в употреблении.

Представили мы сервиз французам и ждем себе награды. Только вдруг зовет меня Шерстобитов: «Ну, говорит, Иван Дмитриевич, теперь уж в Сибирь всенепременно». – «Как, говорю, за что?» – «А за то, что звал меня сегодня Галахов, и ногами топал, и скверными словами ругался! „Вы, говорит, с Путилиным плуты, так и плутуйте, а меня не подводите. Вчера на балу во дворце государь спрашивает Монтебелло: „Довольны ли вы моей полицией?“ – „Очень, отвечает, ваше величество доволен: полиция эта беспримерная. Утром она доставила мне найденный ею украденный у меня сервиз, а накануне поздно вечером камердинер мой сознался, что этот же самый сервиз заложил одному иностранцу, который этим негласно промышляет, и расписку его мне представил, так что у меня теперь будет два сервиза““. Вот тебе, Иван Дмитриевич и Сибирь!»

«Ну, говорю, зачем Сибирь, а только дело скверно». Поиграл он на гитаре, послушали мы оба канарейку да и решили действовать. Послали узнать, что делает посол. Оказывается, уезжает с наследником-цесаревичем на охоту. Сейчас же к купцу знакомому в Апраксин, который ливреи шил на посольство и всю ихнюю челядь знал. «Ты, мил человек, когда именинник?» – «Через полгода». – «А можешь ты именины справить через два дня и всю прислугу из французского посольства пригласить, а угощение будет от нас?» Ну, известно, свои люди – согласился.

И такой-то мы у него бал задали, что небу жарко стало. Под утро всех пришлось развозить по домам… Ну-с, а часа в три ночи пришел Яшка-вор. Вот человек-то был! Сердце золотое, незлобивый, услужливый, а уж насчет ловкости, так я другого такого не видывал. В остроге сидел бессменно, а от нас доверием пользовался в полной мере… Пришел и мешок принес: «Вот, говорит, извольте сосчитать, кажись, все». Стали мы с Шерстобитовым считать: две ложки с вензелями лишних. «Это, говорит, зачем же, Яша? Зачем ты лишнее брал?» – «Не утерпел», – говорит… На другой день поехал Шерстобитов к Галахову и говорит: «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, никаких двух сервизов и не бывало. Как был один, так и есть, а французы ведь народ легкомысленный, им верить никак невозможно!» А на следующий день вернулся посол с охоты. Видит – сервиз один, а прислуга вся с перепою зеленая да вместо дверей в косяк тычется. Он махнул рукой да об этом деле и замолк…

– Ловко, – покачал головой Сербинович, когда Анатолий Федорович кончил рассказ. – Жулики они все в полиции, что говорить.

 

4

Все кончилось быстрее, чем ожидали. Присяжные совещались в своей комнате едва ли больше получаса.

– Звонок! Звонок! – раздались голоса в зале, и публика бросилась занимать кресла.

Но многие уже не смогли попасть на свои места и остались стоять в проходах и у дверей. Зал охватило волнение. Когда судебный пристав возгласил: «Прошу встать, господа!», публика и так уже вся стояла.

Вошли судьи. Стало очень тихо.

Вера казалась еще бледней, чем была до перерыва. По бокам скамьи и сзади стояли конвойные – все в той же неподвижной позе с шашками наголо. Что ждет ее сейчас? Слишком много она сегодня пережила, чтоб быть в состоянии о чем-нибудь думать. У нее дрожали ноги. Хотелось одного: пусть это все поскорее закончится, долго она не выстоит – упадет.

– Попросите господ присяжных заседателей, – прозвучал голос Кони.

Судебный пристав шагнул в левый угол зала, где была дверь в комнату присяжных.

«Ну что же сейчас произойдет?» – волновались в зале.

«Невольно возникала мысль, что присяжные окажутся нерешительными людьми, пойдут по линии наименьшего сопротивления, – записал потом свои впечатления один из очевидцев. – Общее впечатление было далеко не радостное… Почти все мы были уверены, что присяжные пойдут по пути компромисса и признают Засулич виновною, хотя и со снисхождением… Кое-кто был настроен более оптимистично и указывал на высокий культурный уровень присяжных, среди которых большинство действительно производило впечатление интеллигентных людей, но голоса этих оптимистов вызывали у большинства только сомнительное покачивание головой».

Но вот показались присяжные. Идут один за другим к своим креслам, шаги неторопливы, осторожны. Головы опущены. Ни на кого не глядят.

У края судейского стола присяжные затеснились, сбились кучей.

Вот старшина присяжных Лохов уже подает председателю суда листок с ответами. Кони должен его удостоверить и подписать. Потом он вернет вопросный лист Лохову, и тот огласит ответы.

В публике притаили дыхание. Один из публики рассказывает:

«Кони среди воцарившейся мертвой тишины молча просмотрел первую страницу, медленно перевернул ее, перейдя глазами вторую, и… слышно было, как зал удрученно вздохнул. У меня тоже болезненно заныло сердце».

Судья пережил в эти минуты не меньшее потрясение, чем все другие в зале.

«Старшина дрожащей рукою подал мне лист… Против первого вопроса стояло крупным почерком: „Нет, не виновна!“ Целый вихрь мыслей о последствиях, о впечатлении, о значении этих трех слов пронесся в моей голове, когда я подписывал их… Передавая лист старшине, я взглянул на Засулич…»

Старшина Лохов делает шаг вперед. Вот он поднял перед собой лист.

– Первый вопрос, – начал он читать по листу. – «Виновна ли подсудимая? Нет, не виновна!..»

«Разом ахнула толпа, как один человек, – утверждает очевидец. – Точно вам не хватало воздуха, вас душило что-то… и вдруг вы стали дышать, вдруг тяжелый камень свалился с плеч. Раздались оглушительные крики восторга, радости, „ура“, рукоплескания; звонкие голоса женщин выдавались резче других. Звонок председателя, суетня судебных приставов – ничто не могло удержать этого порыва… Мне казалось, что я сам оправдан».

Такого грохота аплодисментов, такого восторженного крика, треска и рева сотен людей в судебных залах столицы никогда не слыхали.

– Браво! Браво! Молодцы! Ура! Браво!..

Многие лезли через перила к Александрову, обнимали его, целовали. Тянулись к Вере, но там еще стояли стражники с шашками, и ей издали махали руками, слали воздушные поцелуи, что-то кричали.

С азартным одобрением хлопали в ладоши даже звездоносные сановники, стоявшие за креслами судей. В эти минуты, конечно, были в зале и люди, которым все происходящее никак не нравилось. А такие, как прокурор Лопухин, просто злобствовали. «Эка разбушевались! – думал Лопухин, черный от злости. – Расчувствовались, дураки! С ума сошли – злодейке-преступнице так аплодировать!»

Недовольно фыркали в зале и некоторые придворные дамы.

Тщетно звонил председатель, стараясь водворить порядок. Видно было, как болтается в воздухе колокольчик, а звон не слышен.

Казалось, подсудимая ничего еще не поняла и стояла как оглушенная. Когда Лохов произнес слова: «Нет, не виновна!», ее брови дрогнули и как бы от недоумения приподнялись, да так и застыли.

А у судьи в те минуты голова шла кругом от одной мысли: «Чувства одолели разум. Что же теперь будет?»

Он сидел, и сидели рядом Дэн и Сербинович. Стояли и улыбались присяжные. А в зале продолжалось неистовство. Люди крестились, пожимали друг другу руки, дамы плакали.

«В первую минуту судебные приставы бросились было к публике, вопросительно глядя на меня. Я остановил их знаком и, сказав судьям: „Будем сидеть“, не стал даже звонить. Все было бы бесполезно, а всякая активная попытка водворить порядок могла бы иметь трагический исход. Все было возбуждено… Все отдавалось какому-то бессознательному чувству радости… и поток этой радости легко мог обратиться в поток ярости при первой серьезной попытке удержать его полицейской плотиной. Мы сидели среди общего смятения неподвижно и молчали, как римские сенаторы при нашествии на Рим галлов».

– Это потрясающе, – услышал Анатолий Федорович справа, рядом с собою, рыкающий голос Дэна. – Путилин-то все угадал! И оправдание, и что у меня будет сын!

– Господа! Братцы! Товарищи! – прокричал, наклоняясь вправо, Сербинович. – Одни и те же у нас мысли! Да, братцы, этот Путилин меня потрясает! Такого я еще не видел! Глаза – мера, душа – вера, а совесть – порука. Ах, черт!..

К месту, где стояла Вера, протиснулся Федоров. Отныне она уже не его узница, и он хотел ее с этим поздравить. Глаза его были воспалены от пережитых волнений, от страшной борьбы с самим собою: хлопать в ладоши ему не полагалось, и он сдерживался, пока мог, а потом все же похлопал, решив: «Черт с ним».

Он ждал. Вот сейчас, по закону, судья объявит бывшей подсудимой: «Вы оправданы. Вы свободны…»

Последует команда начальника конвоя: «Сабли в ножны!». Снимут часовых, и, сойдя со скамьи подсудимых, Засулич может вместе с публикой беспрепятственно выйти на улицу. Она свободна!..

Но Кони уже принял другое решение. Он не отпустит ее прямо на улицу, в толпу, – он нашел выход.

«Я решился отступить от правила о немедленном освобождении подсудимых. „Вы оправданы! – сказал я Засулич. – Отправьтесь в Дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи; приказ о вашем освобождении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!“»

– Сабли в ножны! – скомандовал офицер охраны.

Тут Федоров шагнул к Вере.

– Пойдемте скорее! – поторопил он ее и легонько тронул за плечо.

Снова шумел зал, опять Вере что-то кричали, но многие уже валили к выходу. С криками торжества несли туда на руках Александрова.

– Что? – обернулась Вера к полковнику. Выражение лица у нее было по-прежнему недоуменное, как у человека, перед которым сейчас произошло непонятное.

– Скорее, скорее! – звал Федоров. – Сударыня, нельзя терять ни минуты… Идемте!..

И она покорно пошла за ним.