1

Вот эпизод, с которого хотелось бы начать эту главу, продолжающую рассказ о необычных событиях, которые потрясли Санкт-Петербург.

Вера сидит со связанными руками в комнате «особых происшествий» и ждет, что с ней будет дальше.

Что она в те минуты переживала? Читаем ее запись:

«Между тем весть, очевидно, уже распространилась в высоких сферах. Комната начала заполняться: один за другим прибывали особы военные и штатские и с более или менее грозным видом направлялись в мою сторону. В глубине комнаты появились солдаты, городовые. Мой странный (для данного места и времени) собеседник куда-то исчез, и я его больше не видела. Но стянули мне за спиной локти его полотенцем. Распоряжался какой-то шумный, размашистый офицер. Он подозвал двух солдат, со штыками на ружьях, поставил их за моей спиною и велел держать за руки. Отошел на середину комнаты, посмотрел, должно быть место не понравилось, перевел на другое. Уходя, предостерег солдат:

– Вы берегитесь, а то ведь она и ножом пырнуть может.

Мое предвидение, а следовательно, и подробная программа поведения не шла дальше момента побоев. Но с каждой минутой я все сильнее и сильнее радостно чувствовала (несмотря на вспомнившуюся лестницу), что не то, что вполне владею собой, а нахожусь в каком-то особом, небывалом со мной состоянии полнейшей неуязвимости. Ничто решительно не может смутить меня или хотя бы раздражить, утомить. Что бы ни придумали господа, о чем-то оживленно разговаривавшие в это время в другом конце комнаты, я-то буду спокойно посматривать на них из недосягаемого далека.

На несколько минут нас оставили в стороне, солдаты стали перешептываться.

– Ведь скажет тоже: связана девка, два солдата держут, а он: „Берегитесь – пырнет“.

– И где это ты стрелять выучилась? – шепнул он потом над самым моим ухом.

В этом „ты“ не было ничего враждебного – так, по-мужицки.

– Уж выучилась! Не велика наука, – ответила я так же тихо.

– Училась, да недоучилась, – сказал другой солдат, – плохо попала-то!

– Не скажи, – горячо возразил первый, – слыхать, очень хорошо попала, – будет ли жив!..»

Возможно, солдаты тоже кое-что знали про историю с Боголюбовым.

 

2

Поднятый с пола револьвер и письменное прошение, поданное девушкой Трепову перед выстрелом, показание Трепова и других свидетелей выстрела – все попало в руки срочно явившегося сюда следователя по особо важным делам господина Кабата. С первых же минут следствия ему начал помогать и сам начальник Петербургской сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин.

Кто такая эта Козлова – вот что требовалось установить. Точный адрес, род занятий, имелись ли у нее сообщники.

В прошении был адрес – Зверинская улица, дом такой-то. И вот господину Кабату, слывшему довольно проницательным следователем и опытным специалистом своего дела, показалось важным начать следствие с проверки Зверинского адреса.

– Надо скорее туда ехать, – сказал следователь и предложил столичной сыскной «звезде» Путилину: – Айдате со мной вместе.

– А для чего? – пожимал плечами Путилин, человек с виду флегматичный и неторопливый. – Адрес-то липовый!

– Это еще надо установить, мой друг.

– А для чего? Вы мне ответьте, пожалуйста.

Тот, кто знал Ивана Дмитриевича Путилина и следователя Кабата (история, к сожалению, не донесла до нас его имени-отчества), не удивился бы тому, что оба, едва начав расследование, сразу стали враждовать. И выражалось это в том, что каждый старался сколько возможно помешать другому, перехитрить коллегу, обмануть. Но делалось это, разумеется, без всяких внешних проявлений вражды; наоборот, истинные чувства прикрывались улыбочкой самого что ни на есть взаимного расположения и доброжелательности.

– Не едете? Так я один еду, а вы пожалеете, да будет поздно.

Опасаясь, как бы в самом деле потом не пожалеть, и надеясь выведать, что за «интерес» движет Кабатом и заставляет его так настаивать на своем, Путилин согласился ехать. Выведав все, ведь можно и помешать человеку. Хотя бы насолить ему, чтобы не очень горячился, не вел себя так, будто вот-вот ему в руки попадет золотая рыбка или, как про себя иронически думал Иван Дмитриевич, будто этому Кабату видится возможность «ухватить самого бога за бороду».

– Значит, едем?

– Едем, едем, какой вопрос.

Свое согласие ехать Путилин дал в тот момент, когда к подъезду градоначальства подкатила красивая черная карета и из нее вышел сам граф Пален. Чтобы выйти из кареты, графу пришлось снять с головы цилиндр. Надевая его снова, Пален говорил что-то резкое успевшему тоже выбраться из кареты прокурору Лопухину. Кажется, проклинал «этих девок». Впрочем, разобрать было трудно, а близко подходить к тому месту, где остановилась карета царского министра, не разрешалось.

Но даже издали видно было: граф чрезвычайно расстроен событием и почел долгом самолично прибыть в дом на Гороховой.

 

3

Мчат к Зверинской две кареты. Одна большая, желтая, тряская – в ней полицейские. В другой, поменьше и с лучшими рессорами, сидят друг против друга сыщик и следователь. Сидят, поглядывают в окошечки, и за разговором каждый старается в чем-то поймать другого, а в чем, ни тот, ни другой пока не знают.

Едва отъехали от градоначальства, Путилин с ухмылкой принялся бубнить в нос:

Знаете эти стихи? – вдруг обратился Путилин к следователю. – «За великое дело любви». Вот как-с, сударь, они говорят!..

Чьи стихи и в какой среде их повторяют особенно часто, Кабат знал. С этими стихами Некрасова на устах шли «в народ», звали мужика к бунту.

– Да, да, – закивал Кабат. – Стихи известные. И я понял вас: стрелявшая, конечно, из этой самой среды. Козлова… Я полагаю, это ее действительная фамилия. На ее носовом платочке я видел метки «Е.К.»…

– Чепуха, – произнес Путилин.

– Уверен, что и на ее белье такие метки.

– Возможно, мой дорогой Кабат. На свете все возможно. Но она не Козлова. И не жила она на Зверинской. Чепуха это все, золото вы мое! Вы сами понимаете, что чепуха, я уверен.

– Почему же?

– А вы себя спросите.

– Ну хорошо, – говорит Кабат, вроде бы начиная раскрывать свои карты. – Что дело тут политическое, вы согласны?

– Я уже сказал: «За великое дело любви». «Уведи меня в стан погибающих»… Ясно, что политическое.

Кабат морщится, ему не по душе наигранно шутливый тон Путилина. Кабата тянет на серьезный разговор:

– Политическое и очень громкое, добавьте.

– Добавим, пусть, – соглашается Путилин.

– Вы малость ехидничаете, я чувствую это, дорогой Иван Дмитриевич. А дело-то далеко не обычное!

– Ну, допустим. И что же?

Вместо ответа Кабат спрашивает, хитро прищурив глазки.

– Вывод из этого сами не хотели бы сделать?

Мчит карета, потряхивает ее, несмотря на мягкие рессоры, дорога плохая. За оконцами тянулись улицы, не столь ухоженные дворниками, как Гороховая или, скажем, Невский проспект. Видно, градоначальник сюда свои строгости не простирал, в это место города не заглядывал.

– Какой же вывод? – раздумчиво тянул с ответом Путилин. – Что мы с вами могли бы на этом бесспорно серьезном деле славу заработать? Денег? Повышения в чине? Так позвольте вам напрямик заявить, коллега: черта с два! Ломаного гроша не стоит это дело в смысле личного интереса! Уверяю вас! Кукиш с маслом вас ждет, друг мой.

И Путилин со злорадством показал, какой именно кукиш ждет Кабата, – кукиш получился здоровенный и увесистый.

– Тьфу! – сплюнул Кабат, морщась от обиды. – Вы черт знает что себе позволяете, милостивый государь!

– Я правду-матку люблю, мой дорогой.

Но Кабат уже взял себя в руки и с места в карьер перешел в атаку на Ивана Дмитриевича, известного своей приверженностью к «правде-матке» лишь на словах.

– Странный, однако, вывод вы сделали, друг мой! – воскликнул следователь с саркастической усмешкой. – О каком личном интересе тут может идти речь, осмелюсь я у вас спросить? Я человек государственный, и интересы государства для меня превыше всего!

– Ну, ну, бросьте, – махнул рукой Иван Дмитриевич и разразился незлобным, но таким оглушительным смехом, что карету затрясло еще сильней. – Что за люди! Завидуют славе Желеховского! Захотели известности, денег, милостей царских! Небось уже тыщи считаете, голубчик? Ах, Кабат, я же вас насквозь вижу!

– Вы сами такой! – огрызнулся Кабат. – Сами уже считаете эти тысячи!

– Нет, не считаю, – уверял Путилин. – Клянусь, не жду и копейки! И знаете почему? Извольте: громкого дела наши верхи, наши отцы-благодетели, не захотят делать из этого выстрела. Это будет, мой дорогой, обычный уголовной опус!..

Вот такой разговор велся внутри кареты в то время, как сидящий снаружи кучер усердно нахлестывал полицейских лошадок, которых в городе все жалели – такой у них был всегда заморенный вид.

 

4

Странно, что два человека, оба причастные к одному миру следствия и сыска, никак не смогли договориться. А ведь в этом – во взаимной деловой договоренности – и был весь смысл совместной поездки, на которой так настаивал Кабат. О следователе говорили: «Деляга!» Не зря постоянно потягивает носом, широко раздувая ноздри, – это-де оттого, что Кабат все силится почуять: нет ли где поживы?

Сказать правду, сейчас он как раз такую поживу почуял, и немалую, шутка ли – выстрел в самого Трепова. А Путилин, тоже малый не промах, черт знает как себя ведет!

Ты ему про Фому, он про Ерему. То есть о том, что это был выстрел не просто в Трепова, а в империю, как очень точно сказал Желеховский, спора не было. Дело сугубо политическое – оба сходились и в этом. А вот примет ли это дело громкую огласку, так, чтоб вся империя о нем услышала, – вот тут каждый тянул свою песенку.

– Не примет, – твердил Путилин. – То есть могло бы принять, да не захотят этого наши отцы!

– Почему не захотят? Выстрел же в империю!

– Вот потому и не захотят. И не стройте себе напрасных иллюзий, друг мой. Процесса вроде «пятидесяти» или «ста девяносто трех» не выйдет. И не «казанские» это вам демонстранты тоже.

– А что ж по-вашему?

– Я уже сказал: обычный уголовный опус. Кстати, вы обратили внимание, друг мой?

– На что?

– Когда мы отъезжали, как раз подкатил граф Пален. А слышали вы, о чем он говорил Лопухину?

– А вы услышали?

– Я понял, сударь. Я все уловил.

– Но что же?

– А то, что ему надоели процессы последние и больше он их устраивать не позволит, очевидно, с согласия или даже по воле самого государя. Сечь надо, а не процессы им устраивать, мошенникам.

Теперь Кабат слушал сыщика развесив уши.

– Так и сказал? Вы шутите!

– «Много чести для этой девки еще один процесс устраивать», – как бы подражая голосу графа, продолжал Иван Дмитриевич и при этом еще вставлял немецкие слова. – Нихт, нихт, будет этих процессов! Цум але швейнен! Это будет, мейн герц, обычный уголовный опус.

Кабат подскочил на сиденье.

– Ложь! Не могли вы этого услышать!

– Бог с вами совсем, – безнадежно махнул рукой Путилин. – Как знаете.

– Позвольте, позвольте! – не мог успокоиться Кабат. – По-вашему выходит, что и Пален, и сам государь-самодержец считают конченными всякие дела про революционеров? Вывелись, дескать, совсем? Э, батенька…

Кучер резко притормозил карету, и Кабат не успел договорить. Остановилась и вторая карета. Путилин, выглянув из окошечка, озадаченно хмыкнул, толкнул дверцу, придержал рукой шапку-кубанку и вылез.

Оказалось, на дороге задавили собаку, и порядочная куча зевак, загораживая проезд, топталась на мостовой.

Путилин врезался в гущу людскую, пропадал минут пять.

– Садитесь скорее! – взмолился Кабат, когда сыщик снова вырос у кареты. – Ради бога! Теряем время! Что вам эта собака?

– А что собака? – сказал, похоже, обидчивым тоном Путилин.

– Да вы с ума сошли, Иван Дмитриевич! Из-за нее… То есть собаку вы чуть не готовы ставить выше, чем… Ради всех святых поедемте! Следствие-то надо делать!

– Э, – махнул рукой Путилин. – Там и без нас все решат и все сделают. Преступницу сфотографируют, ее карточку где надо и с чем надо сверят. Разберутся, – еще раз отмахнулся Путилин. – Вы поезжайте, голубчик, а я тут немножко задержусь. Собака-то, царство ей… купца Кандыбина, а мы с ним приятели. Жалко его все ж таки: стоит и плачет. Такой собаки, говорит, уже не сыщешь. Лучшим другом была!

Невозможный человек! Он даже указал Кабату, как в объезд проехать, чтобы не ждать, пока толпа рассеется. Что делать, Кабат в сердцах (про себя, конечно) выругал сыщика и велел кучеру продолжать путь к Зверинской.

 

5

Обратно в градоначальство Кабат вернулся через час. Поездка действительно пользы не дала: на Зверинской улице не оказалось и номера дома такого, какой указан в прошении Козловой.

А градоначальство гудело как… потревоженный улей, хотелось сказать, да ведь градоначальство никак не улей – это учреждение строгое, императорское, державное. Тут держись подтянуто и рта не разевай. На каждом шагу – всякое высокое начальство, и особенно его много сегодня. Вон из подъезда вышел, придерживая рукой шпагу, принц Ольденбургский, закончивший свой краткий визит пострадавшему градоначальнику. Сел в экипаж, махнул белой перчаткой кучеру и укатил. В толпе, глядящей вслед принцу, переговариваются:

– Само его императорское величество…

– Не величество, а высочество, – поправляет стоящий тут мужчина, сам не видного чина, но разбирающийся в сложной иерархии знатных титулов. – Только сам государь император есть величество, а высочество – это, скажем, брат его или кто другой из царской фамилии.

Тем временем Кабат уже входил в комнату «стола происшествий». Здесь следователь увидел прокурора Лопухина.

– Ну что? Все ясно? – подозвал к себе следователя Лопухин и, не давая ему ответить, закивал головой. – Да, голубчик мой, да, конечно, все ясно!

– Я установил… – начал Кабат.

– Не Козлова? – перебил Лопухин. – Не тот адрес? – Он смешно поморщился. – Ну и что? Все равно-с!.. Обычный уголовный опус.

С Кабатом при этих словах чуть не случился удар. С немалым трудом он взял себя в руки, вытер с лица пот. Что оставалось делать? Лишь одно оставалось: продолжать исполнение своих обязанностей следователя по особо важным делам, хотя дело-то, оказывается, не такое уж важное.

А Путилин уже был тут – сидел у окна, покуривал и рассказывал фотографу про задавленную собаку купца Кандыбина.

– А-а! – приветственно помахал он издали рукой Кабату. – Вернулись? Ну и слава богу. (Он даже не спросил, с каким результатом вернулся следователь.) Ну что ж, дорогой, давайте к допросу приступать. Я вас ждал.