1

Нечаев вызвался проводить Веру до ее дома.

Дорогой выяснилось, что есть у них одна общая знакомая – полковничья вдова Томилова, сочувствующая передовой молодежи и любящая ей покровительствовать. У Томиловой была большая, хорошо обставленная квартира.

Вера сейчас и жила со своей приятельницей по мастерской у этой вдовы.

– А приютит она мою сестренку? – спросил Нечаев. И вдруг добавил: – Этих старых барынь надо как коров доить. Не свой хлеб ест.

– А чей же? – удивилась Вера.

– Как – чей? – усмехнулся он такой едкой усмешкой, что Вере даже неприятно стало. – Кто землю пашет, кто лес рубит, кто гвозди кует, кто коров доит – вот тот и ест свое.

Проходили они мимо богатого дома с колоннами и зеркальными витринами, где виднелись окорока, пирамиды заморских вин и огромные корзины с апельсинами и лимонами. Из верхнего этажа дома слышались звуки рояля. Мелодичный женский голос пел какой-то романс.

– Ух, вы! – погрозил Нечаев кулаком по направлению к витринам и верхним окнам. – Не только окна следует выбить, а и самый дом перекувырнуть да по камушкам растащить!

– Но зачем? – смеялась Вера, недоумевая.

– Вопроса такого не должно быть.

– И права нет у вас на это.

– Права? А вы читали новый роман Достоевского «Преступление и наказание»?

Роман вышел года два назад, и Вера его, конечно, читала.

– Ах, вот что! – воскликнула она. – Вам угодно сравнивать себя с Раскольниковым?

– Я в свое верю, – неопределенно ответил Нечаев. – И только скажу вам: сметь мы все должны! Ради большого дела человек имеет право все делать! Хоть лбом стену прошибать.

– И старух топором? – съязвила Вера.

Нечаев произнес в ответ шутливо:

– Знаете, Вера Ивановна, наши отцы табачок не то что, как ныне, раскуривали, а еще в обе ноздри набивали.

Продолжая разговор в том же тоне, Вера сказала:

– Вы бунтовщик по природе.

– Я? – расхохотался он. Вдруг поднес руку ко рту, погрыз ноготь указательного пальца и добавил серьезно: – То, что я говорю, – это еще не бунт. Какой это бунт? Вот впереди те (он так и сказал: не «тебе», не «вам», а «те») будет бунт так бунт. И скоро, Вера Ивановна, скоро!..

У вдовы Томиловой, приютившей Веру, конечно, нашлось место и для сестры Нечаева, краснощекой девушки восемнадцати лет, только что приехавшей из деревни. Анюта – так звали приезжую – тоже окала, как и ее брат. Оказалось, они из села Иваново, Владимирской губернии. Их отец, крестьянин, служит в каком-то трактире в городе Шуе. Образования он детям дать не мог, и Анюта так и осталась полуграмотной, а Сергей, как звали ее брата, сумел выбиться в учителя.

Анюта превозносила упорный характер, прилежность и таланты брата. Она уверяла, что еще в деревне, до отъезда в Петербург, Сережа уже читал книги на французском языке.

– И сам этому выучился? – спрашивала Вера. – Как же он смог?

– А вот смог же! Сережа такой! Все сможет! Ежели захочет, мир перевернет!

Вера вспоминала свой недавний разговор с Нечаевым и улыбалась. «Этот дом надо перекувырнуть». Занятный он все-таки, Сергей.

Он стал захаживать в дом полковничьей вдовы, и всегда его сопровождали какие-то студенты. За чаем рассказывал: в университете, в Медицинской академии и Технологическом институте начались большие волнения – студенты требуют перемен.

– Каких? – спрашивала вдова, женщина уже пожилая. В существе студенческих дел она плохо разбиралась. – Вам бы все и вся свергать.

– Снесем все до основания, – окал Сергей, и по его лицу трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.

– Кто же вам даст все сносить?

– Сами себе позволим.

– Сереженька! – смеялась вдова. – Пейте-ка лучше чай и не очень-то распускайте язык. За вами никто не пойдет, если будете чересчур радикальничать.

– Не пойдут? – откидывался назад на своем стуле Нечаев и принимал воинственный вид. – Не пойдут, вы сказали? – И затем с каким-то стальным блеском в глазах выпалил: – А знаете вы, Елизавета Христиановна, что в таких случаях делают? С людьми нянчиться не надо! Они часто глупы, не понимают свои же интересы, и поэтому я скажу вам: людей не убеждают, а тащат! В нужную сторону потащим людей и мы!

– Куда, Сереженька, побойтесь бога? И кто «мы»? – спрашивала вдова. – Вы, кучка студентиков, собираетесь сносить до основания Петербург?

– И не только Петербург, – отвечал Нечаев. – Я уж сказал вам: все снесем!..

Вдова в ужасе всплескивала руками.

– Боже, какой вы злобный! А вспомните, чему учит Михайлов! «Что ж молчит в вас, братья, злоба, что ж любовь молчит?» Злобы у вас, Сереженька, целый океан, а где же любовь?

– Для меня и любовь – злоба, – ответил Нечаев. – Правит миром она, а не любовь!

 

2

«Нет, он, право, очень занятный», – думала Вера, слушая эти разговоры.

Вскоре она узнала, что Нечаев играет «первую скрипку» на участившихся студенческих сходках, и решила пойти на одну такую сходку.

Позже Вера рассказала:

«Иной раз какая-нибудь зажиточная семья предоставляла по знакомству в распоряжение инициатора собрания свою залу, в которую набивалось две-три сотни студентов. Иногда собирались на студенческих квартирах, и тогда сходка разбивалась на две-три группы по числу комнат, так как в одной всем нельзя было поместиться… Собирались студенты и из университета, и из Технологического института, но самый большой процент составляли медики».

Бывая на этих сходках, Вера встречала там немало девушек. Ни в университет, ни в Медико-хирургическую академию, ни в Технологический институт им не разрешалось поступать, но как не поддержать товарищей-мужчин? Да и обиду свою как не выразить уже самим присутствием на студенческой сходке!

«На самых больших сходках ораторы обыкновенно влезали поочередно на стул и говорили речи… В числе инициаторов был и Нечаев. Во всеуслышание он говорил редко… но воля его чувствовалась…»

А чего хотели студенты? Одна часть добивалась просто улучшения своего быта. Среди них было много приезжих из провинции, и они нуждались в дешевых кухмистерских; хотелось этим студентам иметь свои кассы взаимопомощи.

Нечаев и его сторонники замахивались на нечто куда большее.

Как-то после одной из таких сходок Нечаев, тоже заночевавший у Томиловой, зашел в комнату Веры и в откровенном разговоре признался, что у него готов план полного переворота в России. Царя и его министров, губернаторов, чиновников всех рангов долой, помещиков и богачей тоже долой, а там видно будет.

– То есть как? – недоумевала Вера.

– А вот так – не нужно никакой власти. Мы зовем к народной, мужицкой революции, и мы ее скоро устроим.

– А все-таки как?

Одержимый человек на все найдет доводы.

Нечаев то вскакивал и бегал по комнате, то подсаживался к Вере и развивал перед ней такой план: эти студенческие волнения непременно выльются в шествие ко дворцу. Ну, власти, конечно, ответят репрессиями, многих участников демонстрации вышлют на родину. Студенты других университетских городов, несомненно, поддержат столичную молодежь. Их тоже исключат из университетов и вышлют. Таким образом, к весне по провинциям рассеется масса людей недовольных, настроенных революционно. Их настроение, конечно, сообщится местной молодежи, и, главным образом, семинаристам, а эти последние по своему положению почти те же крестьяне. И, разъехавшись на вакации по своим родным селам, они сблизятся с протестующими элементами крестьянства и создадут революционную силу, которая объединит народное восстание.

– А оно, – убеждал он Веру в тот вечер, – оно уже близко, голубчики мои! Народ недоволен, обманут… Так неужели он станет сидеть сложа руки?..

Ну что могла ответить на это Вера?

Чувствовала она, что планы Нечаева фантастичны, а если и осуществимы, то только в самом отдаленном будущем.

«Мне так тяжело, так тоскливо было говорить свои: „Невероятно это“… „Не знаю“…

Служить революции – величайшее счастье, о котором я только смела мечтать, а ведь он говорит, чтобы меня завербовать, иначе и не подумал бы… И что я знаю о народе: бяколовских дворовых или своих брошюровщиц?

Быстро мелькали в голове взволнованные мысли».

В тот вечер Нечаев открыл Вере еще одну тайну: он скоро выезжает за границу, чтобы повидаться там с Герценом, Огаревым и Бакуниным. Анархистское учение Бакунина, живущего сейчас в Швейцарии, особенно по душе ему, Нечаеву, и уж там-то, в Швейцарии, он сумеет подобрать ключи к сердцу знаменитого бунтаря, известного всей России, пожалуй, не меньше, чем Огарев и Герцен. Уж как-то он, Сергей, договорится с ними и добьется их помощи. О, эти люди многое могут, у них и деньги есть, и связи со всеми революционными кругами Европы, и свои издания у них есть – газеты, журналы! И все это он, Нечаев, надеется заполучить в свои руки.

Вера совсем растерялась, только смотрела во все глаза на своего удивительного собеседника.

А он уже требовал от нее:

– Вы тоже должны мне помочь. Хотя бы личный адрес дайте. Из-за границы я буду посылать нужные письма на ваше имя, а вы передадите их кому следует. Я уже сколотил здесь кое-какую организацию из студентов. И мне очень нужны адреса.

Ну что ж, помочь она готова.

– Хорошо, Сергей, что смогу, я для вас сделаю, не побоюсь. Я только не в состоянии понять, как все это может получиться? Вдруг – полная революция! А крестьяне пойдут?

– Не пойдут, так потащим! – воскликнул с горящими глазами Нечаев и снова стал развивать свою теорию: – Человека ведут, а не убеждают. Он часто, дурак, сам не видит своей пользы. А если он не идет за тобой, то надо его тащить, погонять, как коня в борозде. Это сама история доказывает!

Он добавил в порыве искренности, что не считает нужным посвящать в свои замыслы тех, кто за ним идет. Мало кто из студентов знает о его великом замысле.

– А зачем? – усмехнулся он и пожал плечами. – Тут пришлось бы убеждать, доказывать, а это только часто портит дело!

– Значит, вы людей обманываете, говорите не то, что на самом деле думаете? Это ужасно, мне кажется, «тащить», командовать людьми по своей воле и усмотрению, заставлять их жить не своим умом! – говорила она запальчиво. – А если вас толкнут на то, что противу общепринятой человеческой морали и нравственности? Цель не оправдывает средства!

Вера утверждала, что, по ее мнению, этическую точку зрения надо применять ко всем явлениям жизни, как это делал, например, поэт Михайлов, тот самый, который вместе с Шелгуновым составил и распространил знаменитую прокламацию «К молодому поколению» и уже погиб за это в Сибири. У него требования к личности были очень высокими, и мотивы нравственного порядка занимали едва ли не главное место в его взглядах и деятельности.

В том, что говорила Вера, сказывались влияние многих книг, которыми она упивалась последние годы.

– Ведь и в ряды социалистов влечет нас всех чисто этическое требование социальной справедливости, – говорила Вера. – А это значит, что и требования к личности должны быть высоки!

А Нечаев на все это упорно твердил свое:

– Вы наивны, Вера Ивановна…

В таком духе шел у них разговор, но вот Нечаев, словно это ему наскучило, оборвал рассуждения Веры вопросом в упор: ему, Нечаеву, она не отказывается помочь?

Она подумала и вот как, судя по ее воспоминаниям, ответила:

«Конечно, нет. Я ведь очень мало знаю и очень хочу что-нибудь делать для дела. Я не верю, чтобы из этого именно вышла революция, но ведь я и никакого другого пути не знаю; я все равно ничего не делаю и буду рада помогать, чем только смогу».

Дальше произошло вот что.

«Нечаев, видимо, обрадовался моей сдаче.

– Так по рукам, значит?

– По рукам.

Он вышел в другую комнату. Я тоже встала и начала ходить по комнате. Он скоро вернулся на свое место и вдруг сразу:

– Я вас полюбил…

Это было более чем неожиданно. Как с этим быть? Кроме изумления и затруднения, как ответить, чтобы не обидеть, я ровно ничего не чувствовала, и еще раза два молча прошлась по комнате.

– Я очень дорожу вашим хорошим отношением, но я вас не люблю, – ответила наконец.

– Насчет хорошего отношения – это чтобы позолотить пилюлю, что ли?

Я не ответила. Он поклонился и вышел…

Дело в том, что каким-то инстинктом я его „полюбил“ совсем не поверила, и так как думать об этом мне было почему-то неприятно, я и не думала. Позднее я убедилась, что инстинкт подсказал мне правду».

 

3

Провихрил метелями февраль. Студенческие сходки продолжались, но никакого шествия ко дворцу не произошло. Упорно ползли слухи, что скоро начнутся большие аресты.

– Ох боюсь я за братца, ох боюсь… – волновалась Анюта.

Вера старалась ее ободрить, хотя и сама тревожилась.

Как-то Вера потащила ее на концерт Елизаветы Лавровской – популярной тогда певицы, любимицы петербургской публики. С концерта девушки вернулись поздно и сразу легли спать.

А события уже надвигались.

Вера эту ночь плохо спала, все думала, думала… Большие вопросы жизни вставали перед ней, и хотелось в них разобраться.

«На другое утро (я спала в первой комнате от передней, а Томилова в следующей) еще не совсем рассвело, когда, проснувшись, я увидела перед собой Нечаева со свертком в руке.

– Спрячьте это…

Не решаясь вылезть из-под одеяла, я ответила:

– Хорошо, спрячу…

Ничего не объяснив и не прибавив, он тотчас ушел».

Еще до полудня кто-то явился к Вере на работу с известием: дружок Нечаева Евлампий Аметистов бегает по городу и кричит, что Нечаев арестован.

А дома Вера застала странное письмо. Доставили по городской почте. В конверте оказались две записочки.

Одна – на белом клочке бумаги гласила: «Идя сегодня по Васильевскому острову, я встретил карету, в которой возят арестантов. Из ее окна высунулась рука и выбросила записочку, причем я услыхал слова: „Если вы студент, доставьте по адресу“. Я студент и считаю долгом исполнить просьбу. Уничтожьте мою записку». Подписи не было.

На втором сером клочке Вера прочла набросанные рукой Нечаева кривые строчки:

«Меня везут в крепость, какую – не знаю. Сообщите об этом товарищам. Надеюсь увидеться с ними, пусть продолжают наше дело».

Впервые Вера испытала в этот день настоящий страх. А тут еще по дороге с работы домой произошел дикий случай.

Уже было темно, поздно. Вера шла и прижимала к себе небольшой мешочек, с каким ходят в баню. В мешочке лежал нечаевский сверток. Весь день она этот сверток держала при себе, глаз с него не сводила.

Непогода словно метлой вымела прохожих, почти ни души.

«Особенное опасение внушали мне пустынные мостки через Неву, ведшие к домику Петра Великого, близ которого была наша квартира: пьяные преградят дорогу, не то еще что-нибудь…

И действительно, еще издали меня испугал на половине мостков быстро шедший навстречу мужчина. Поравнявшись со мною, он схватил меня за отворот шубки и потащил за собой.

В другое время я бы крикнула, и это тотчас же помогло бы, так как на конце мостков стоял городовой. Но нельзя же кричать с такой ношей. Я принялась молча колотить изо всей силы своего врага. Наполовину пустой мешок с твердым свертком начал действовать, как кистень. Выругавшись, он меня выпустил, и я побежала дальше.

Я была довольна. Дело в том, что я легко пугалась, а между тем страстно желала быть храброй. До приезда в Петербург моя храбрость почти не подвергалась никаким испытаниям».

После этого вечера, особенно после странной записки Нечаева, испытания надвинулись на нее одно за другим.

Об аресте Нечаева в городе заговорили. Убитая горем Аня побежала в полицию, в крепость. А там только плечами пожимали.

– Среди наших арестантов Нечаева нету.

– Как – нету, батюшки мои! – плакала Аня. – Дозвольте, бога ради, повидаться с братом!

– Да говорят тебе: нет его у нас! Не числится!..

Тщетно она обивала пороги разного начальства, даже в канцелярии III отделения побывала. Но и тут ей сказали, что ничем не могут помочь.

– Нет такового-с, милая. Не ходи зря…

Пробовала заступиться за своего учителя и дирекция Сергиевского училища, где он был на хорошем счету. Из полиции поступил тот же ответ: ни в Петропавловской крепости, ни в какой другой тюрьме арестанта Нечаева нет, тут какая-то ошибка.

Ползли слухи о таинственном похищении Нечаева правительством. Всех возмущало: как же так – схватили, увезли неизвестно куда?..

Но вот друзья и знакомые Нечаева, в их числе и Вера, стали получать от него письма уже из-за границы и опешили. Он сообщал, что благодаря счастливой случайности сумел бежать из «промозглых стен Петропавловки», как сам писал. Личность Нечаева становилась легендарной. Еще никому не удавалось бежать из крепости. А потом письма стали приходить часто – все оттуда же, из далекой Швейцарии.

«Как только устрою здесь свои связи, тотчас же вернусь, что бы меня ни ожидало. Вы должны знать, что, пока я жив, не отступлюсь от того, за что взялся… Что же вы-то руки опустили! Дело горячее!.. Здесь варится такой суп, что всей Европе не расхлебать… Торопитесь же, други!..»

Напористости и энергии этого человека, казалось, нет границ. Он слал в Петербург письмо за письмом. В конвертах лежали воинственные прокламации, которые Нечаев требовал распространять среди населения столицы. Этот человек оказался действительно способен на титанические усилия. Теперь и Вера в этом смогла убедиться – он и ей слал без конца письма.

Увы, письма к ней и в другие адреса уже перехватывались полицией. И даже в полиции поразились энергии неутомимого зарубежного корреспондента. В тайной канцелярии ахнули, когда обнаружились размеры его деятельности. За короткий промежуток времени пребывания Нечаева за границей в одном только петербургском почтамте были перехвачены 560 прокламаций и писем на 386 адресов! И на большинстве была его подпись: «Ваш Нечаев». Так не всякий смог бы…

Весной, в апреле, грянули аресты.

Попала тогда впервые за решетку и Вера. В темных камерах, общих и одиночных, она провела двадцатый и двадцать первый год своей жизни.

 

4

Еще немного о прошлом Веры, прежде чем перейти к дальнейшим событиям.

Мчится по узкоколейке и грохочет поезд. Вагон арестантский. В небольшом городишке Крестцы велено «водворить на поселение» под надзор полиции дочь капитана Веру Засулич, высланную из Петербурга после двух лет тюрьмы и после оправдания «за недостатком улик».

В Новгороде Веру высадили из поезда. Дальше ехать на почтовых, в кибитке. Талый апрельский ветер бушевал в убогих, еще голых полях, и казалось, вся природа тут продрогла до костей. Веру продувало насквозь, не спасал ее и прихваченный с собой легкий бурнус.

– Э, милая, замерзнешь, – пожалел ее один из сопровождающих жандармов, снял с себя шинель и накинул ей на плечи.

Так добрались до Крестцов. Здесь жандармы сдали ее под расписку исправнику, и с этого дня начались для Веры скитания по ссыльным углам захолустных мест России. Из Крестцов ее скоро перевели в Солигалич – небольшой городок в Костромской губернии.

Свое повествование мы назвали былью, и там, где можно, лучше ссылаться на живые свидетельства. Кое-какие записи старожилов о пребывании Веры в Солигаличе сохранились.

«Волосы у нее были подстриженные, – отмечает один из старожилов. – Поэтому солигаличане, которым в то время было удивительно видеть стриженую женщину, называли ее „куцею“».

Ссыльную мало заботила ее внешность. «Пустое», – считала Вера. А жителям Солигалича это вовсе не казалось пустым, и на «чужака» в юбке дивились.

«Ее поношенная клеенчатая шляпа, подпоясанная ремнем кофточка, потрепанная внизу черная юбка и вдобавок очки на носу – все это привлекало своей эксцентричностью внимание обывателей глухого городка (особенно женщин), только что расставшихся с парчовыми шугаями и усердно старавшихся подражать современной моде. Подростки-девочки ходили за этой странной ссыльной почти по пятам, поражаясь, на их взгляд, удивительному сочетанию таких деталей, как шляпа и стоптанные башмаки».

В Солигаличе, как и в Крестцах, Вера избегала знакомств, но кое с кем общалась. Тут жили и другие ссыльнопоселенцы, были революционно настроенные люди и среди местных. Вера заходила иногда к ним в гости, те – к ней.

И вот что о ней еще рассказывают:

«Она была серьезна и постоянно сосредоточена на каких-то занимающих ее вопросах, отвлекавших ее внимание от таких мелочей, как костюм и домашняя обстановка. Этим постоянным самоуглублением объясняется и рассеянность Засулич. Однажды она потеряла в лесу шляпу и даже не заметила этого.

– Вера Ивановна, а где же ваша шляпа?

– Ай, нет!..

Станем искать и найдем где-нибудь на ветвях дерева».

Среди записей старожилов есть и такая:

«Образ жизни она вела простой. Кровать, стол, два стула и корзинка с вещами – вот обычная обстановка ее комнаты».

И все в один голос утверждают:

«Не имела Засулич тяготения к обществу, хотя и владела способностью располагать к себе сердца. Недаром ее постоянно видели вдали от города: в полях, в роще, на реке. Там лежала в траве и читала. Ее сопровождал громадный дог, которого побаивались не только дети, но и взрослые».

Из записей старожилов видно: жилось Вере в Солигаличе одиноко, трудно, бесприютно, и, как птица из клетки, она рвалась на волю, чтобы снова послужить «делу». А пока жизнь для нее здесь была лишь тем, что Герцен называл «мучением с тряпкой во рту».

Один из старожилов рассказывает:

«Чувствовала себя Засулич в Солигаличе тяжело, рвалась из него. На простодушный вопрос одной из обывательниц: „А что, Вера Ивановна, наверно, плохо вам жилось в тюрьмах-то?“ – последовал такой ответ: „Да не хуже, чем в Солигаличе“».

 

5

Скиталась Вера по разным местам ссылок еще долго. Но вот в один прекрасный день (кончив срок отбывания ссылки) молодая революционерка очутилась в златоглавом Киеве, и этот город заполонил ее душу шумом цветущих каштанов, акаций и тополей, красотою приднепровских круч и чарующей синевой Днепра.

С радостью принимают Веру в свой круг здешние революционеры, «киевские бунтари». Тут она встретилась впервые с Машей Каленкиной и крепко с ней подружилась.

Теперь Вера при серьезном «деле».

«Киевские бунтари» – так называлась группа революционно настроенных молодых южан, которых не устраивала одна лишь пропаганда в народе. Члены этой организации, как и другие народники, возлагали свои надежды на то же крестьянство и верили, что они, незначительная горсть молодых горячих голов, могут поднять его на немедленное восстание и свергнуть самодержавие.

«Мы игнорировали общество, – вспоминал впоследствии о настроениях кружка „бунтарей“ один из их главарей Дебагорий-Мокриевич, – признавали только себя… да мужика, отбрасывая в сторону как негодное решительно все, что стояло вне нас и этого мужика».

Понятно, что к питерским революционерам-народникам южане относились пренебрежительно: там-де «бары»; к «теориям» и чтению научных книг тоже относились с насмешкой, как к «ненужному делу». Настоящее дело, по мнению «бунтарей», заключалось в другом: надо создавать конные отряды, втягивать в них крестьян и вести партизанскую войну с правительством, пока не восстанет весь народ.

Большие планы у «бунтарей», и они надеялись, что особенный успех ждет их в тех украинских селах, где еще живы воспоминания о временах вольной Запорожской Сечи.

К ярым «бунтарям» примыкал тогда и Михаил Фроленко; с ним Вера тоже познакомилась в Киеве. И вот что сам Фроленко рассказал о том времени:

«Наступал 1876 год…

Наша программа уже не придавала значения пропаганде – в народе, мол, и так достаточно горючего материала. Нам необходимо лишь, поселясь среди него, завести знакомство и быть готовым представить из себя организованный, хорошо вооруженный отряд, который мог бы пристать к тому или иному самостоятельно возникшему недовольству, возмущению в той или иной деревне и стараться тогда уже привлечь и соседние села…

Ввиду этого была выбрана местность, богатая по историческим воспоминаниям, где происходила гайдаматчина, – Матрониевский лес, Жаботин, Медведово и др. Смéла (небольшой городок) была центром. Там находился постоялый двор, куда наши „бунтари“ съезжались на собрания.

Вся зима начала 1876 года на том и прошла, что набирались люди, запасались револьверами, учились стрельбе…

Великим постом… все поселенцы уже сидели по местам. Коробейники ходили по ярмаркам… Я поселился с Верой Ивановной Засулич».

«Рассудительный и хладнокровный, человек практики, каким он был, Фроленко имел громадный вес в организации, – позже расскажут о нем товарищи. – Ни одно серьезное дело не обходилось без того, чтобы Михайло, как звали его товарищи, не был призван для совета или участия… Сначала студент-технолог, студент-агроном, затем учитель-пропагандист; потом, на юге… бунтарь, прислушивающийся к народному брожению, чтобы поднять народное восстание…»

Ему-то вместе с Верой и было поручено основать в одной деревне «поселение». Эти поселения, под видом лавочки или чайной, были местом связи, куда заезжали на явку члены кружка «бунтарей». Здесь хранились седла и оружие на случай «горячего» дела.

Когда в кружке «бунтарей» решался вопрос об основании таких поселений, Фроленко где-то отсутствовал. Вера еще его не знала.

«И вот когда речь зашла о поселении в деревнях, – рассказывает сам Михайло, – то Вера Ивановна, не знавшая меня и даже никогда не видевшая, согласилась играть роль моей жены и сама отправилась… в деревню Цыбулевку, высмотрела там пустую хату, наняла ее якобы под чайную и поместилась в ней…»

Вера – хозяйка хаты. Одежда на мнимой содержательнице чайной самая простая, крестьянская, грубая. В этой одежде бывшую воспитанницу пансиона сестер Риль трудно узнать. Нелегко ей колоть дрова, топить печь, стряпать.

Но где же ее «муж», почему отсутствует? Одной не очень-то удобно жить. Да уже и соседей интересует, что за «чоловик» хозяин чайной.

Фроленко вспоминает:

«Я пришел поздней. Была весна и страшная грязь; меня взялись довезти только до одного торгового села, а дальше пришлось двигаться на своих двоих.

В нашем селе, расспрашивая, где поселилась моя „жена“, я наскочил, прежде всего, на сельское правление и писаря, который потребовал мой паспорт. Он взял его, понюхал, полизал языком и только тогда, найдя все в порядке, занес его в книгу… Мой паспорт удовлетворил писаря вполне, и он с радостью согласился на мое приглашение отпраздновать наше новоселье в ближайшее воскресенье. Старшина и староста, в свою очередь, обещали тоже прийти…

В воскресенье собрались у нас старшина, староста, писарь, лесничий, которого мы и не приглашали, и затем хозяин дома с женой. У них был в том же дворе еще и другой дом – хата. Вера Ивановна, украшая нашу хату лубочными картинками, купила и всю царскую семью и поместила ее в переднем углу около образов.

Начался пир. Чай, постная закуска – в то время был великий пост – и, главное, конечно, водка. Наши гости, малость подвыпив, неожиданно нас очень утешили и удивили. Они, глядя на портреты царской семьи, нисколько не смущаясь, принялись зубоскалить и отпускать двусмысленные замечания насчет царевен и царевичей».

Праздник новоселья кончился, по словам Фроленко, грустно. Гости перепились и затеяли драку.

Пьянки, очень частые, приводили Веру в ужас. Какая славная страна – Украина, какие песни здесь поют и как упоительна тут природа! Вечером за порог хаты выйдешь – ах, что за диво вокруг! Лунный прозрачный свет заливает все село, тишина. И вдруг в тишине этой раздаются пьяные крики. Девчата и хлопцы собрались у пруда и звонко поют, а дядьки у шинка веселятся и знай пьют и пьют.

– Ах, боже! – горестно восклицала Вера. – Я только сейчас начинаю во всю глубину понимать Некрасова. Помните, Михайло, это место из «Кому на Руси жить хорошо»:

Около месяца прожила она с Михайлом вместе, а потом они закрыли свое «поселение» и разъехались.

Не оправдались надежды «бунтарей». Вера тоже мечтала со временем сесть на коня, скакать в конном отряде «бунтарей» во главе поднявшихся на восстание крестьян. Ради этого она училась верхом ездить, стрелять, по-мужски одеваться. Но все оказалось серьезнее и сложнее, чем это воображали себе пылкие члены кружка южан.

Крестьянство, разоренное и ограбленное земельной реформой, действительно напоминало собою «тучу черную» и грозно роптало, волновалось, но еще не наступил час, на который рассчитывали южане. Российская империя шла навстречу бурям: они уже назревали – и в селах, и особенно в бурно растущих промышленных центрах. Вспышки будущих потрясений озаряли горизонт, но до народного восстания было далеко.

Бежало время… Наступил 1877 год.

Кружок «бунтарей» пытался что-то делать, но терпел неудачи. Мало-помалу его члены разбрелись кто куда. Вера и Маша с осени 1877 года осели в Питере и когда узнали о вопиющем преступлении Трепова и обо всем том, что произошло летом в «предварилке», то загорелись новой «идеей», и скоро в доме на Гороховой грянул выстрел.