Дождь поливал всю ночь и всё утро, и под нескончаемый шум его мне снился странный белый город с высокими стройными домами, похожими на паруса огромных кораблей. Потом я проснулась и обнаружила, что вокруг всё до тоски знакомо: потолок, окна, занавес над кроватью, коврик на полу… И поняла, что ничего не меняется, ничего, ничего… и всё надоело, и мне уже безумно много лет.

Замок Карс вечен, как этот мир, как этот лес, как это небо. И такая же древность в этом замке я. Там внизу, в Парадном зале, в нишах висят портреты всех баронов Карсти за последние триста лет. За одного из них Людвига-Леопольда я могла бы выйти замуж, но я не успела. Он погиб. Я вырастила его сына Вильгельма, а потом и трех его внуков: Филиппа, Конрада и Леонарда, — и скоро, похоже, возьмусь за правнуков… Я такая же принадлежность этого замка, как железные ворота или расписанная неизвестным мастером стена в подвале.

В то дождливое утро мысли у меня были невеселые, сумбурные и тревожные, и я не могла понять отчего: то ли сон меня волновал, то ли дождь, то ли дурное мое предчувствие.

Я умылась, оделась, туго утянулась передником, собрала под чепец волосы, обошла, как водится, все хозяйственные пристройки, заглянула на скотный двор и на кухню, убедилась, что всё идет своим чередом, и только отчитала нерадивых судомоек, за то, что тарелки не блестят. Я ворчать не люблю, и мне лично всё равно, из какой посуды есть, но Леонард этого не выносит.

Потом Сонита, моя горничная, принесла завтрак, мы обе сидели за столом, и я, как всегда, выслушивала от нее последние новости и кухонные сплетни.

— Она точно беременная! Кьель проболталась, что ее тошнит, и лицо такое бледное-бледное, как полотно. И не говорит никому, даже мужу! Неужели она думает, что никто не догадается?.. А вчера только два раза из своей спальни выходила, и глаза такие красные и припухшие, точно плачет без конца. Веста, ты к ней не заходишь?

— Я ей чужая, — сказала я, а сама подумала, что надо наконец зайти к Корнелии и поговорить.

Последний раз мы беседовали с ней полгода назад перед свадьбой. Я уговаривала ее не выходить замуж за Леонарда и дождаться Конрада. Надежды почти не было, но сердце мое мне подсказывало, что он жив. Я и Леонарду говорила, чтоб он оставил эту девушку в покое, и не сомневалась ни минуты, что ничего хорошего из их союза не получится. С тех пор она избегала меня, даже не смотрела в мою сторону, знала, что я никогда не прощу ей.

Со двора в раскрытое окно донеслись мужские голоса, громкий хохот и конское ржание. Это означало, что Леонард проснулся и выезжает на свою утреннюю прогулку.

Он с детства был непоседливым и шумным, самый младший, самый капризный и самый красивый из сыновей Вильгельма. Пока он был в тени отца и старших братьев, его еще можно было терпеть, но Вильгельм давно умер, Конрад три года назад не вернулся из военного похода в Белогорию, а Филипп, самый старший, сорвался с утеса. Я растеряла своих любимцев.

— Пойди на кухню, — сказала я Соните, — напомни, чтобы ровно через час накрыли стол в трапезной, раньше он не вернется. Позже тоже.

У Леонарда прижилось десять-двенадцать приятелей, которых я терпеть не могла. Родовитые и безродные вовсе, они все были бедны и никчемны, преданно смотрели ему в рот, развлекали его, как могли, и поддерживали все его безумные затеи. Леонарду же ничего путного в голову прийти не могло. Он не знал, куда деться от безделья и от своего богатства.

Филипп сутками пропадал в библиотеке, сочинял книги, вел переписку с какими-то мудрецами, знал с десяток языков и наблюдал звезды. Конрад был молчаливый воин и охотник. Леонард же умел только развлекаться и отравлять всем жизнь.

Я задумалась и не заметила, как ушла Сонита, как стало тихо во дворе, как жаркое утреннее солнце высушило следы дождя. Начался еще один длинный день, и мне предстояло его прожить.

Я решила, что сделаю это в лесу. Там никто не орет пьяные песни, не гогочет и не стравливает собак во дворе. Там можно побродить в тишине и прохладе, помолчать и подумать о своей такой длинной и такой унылой жизни…

Из леса я возвращалась под вечер с букетиком полевой гвоздики и лукошком малины. Перед самыми воротами, на мосту через нашу речку сидели вездесущие приятели Леонарда, которых я про себя называла прихлебателями, и распевали песни. Мне так не хотелось проходить мимо них, что я сделала крюк до переправы. «А как мы поднимемся, а как мы поскачем!» — неслось мне в спину. «Хоть бы вы и в самом деле ускакали куда-нибудь!» — думала я, — «всем скопом!»

Дома, у себя в гостиной, я увидела Корнелию. Я и сама к ней собиралась зайти, только никак не могла придумать повода, поэтому застыла в дверях от неожиданности.

— Не удивляйся, это я, — сказала она устало.

— Случилось что-нибудь?

— Давно.

Она всегда казалась мне существом неземным и недоступным, высокая, очень тоненькая, почти бестелесная, гладко причесанная, строго одетая и гордая до заносчивости. Лицо ее как будто рисовал самый кропотливый художник и самой тонкой кистью: синие глаза, черные брови, алые губы… Она была очень красива, но совсем не той красотой, что нужна была Леонарду. Никак я не могла понять, старая дура, зачем он на ней женился?

Только на первый взгляд эта история казалась романтичной: старший брат погиб, а младший не оставил его невесту в тоске и одиночестве и предложил ей руку и сердце. Во-первых, никто не доказал, что Конрад погиб, а во-вторых, она как была одинокой, так и осталась. И это было видно по ее несчастным глазам.

Я переобулась, поставила цветы в вазу, закрыла окно и устало села на диван. Корнелия стояла напротив, хмуря черные брови.

— Я не хотела к тебе идти… но мне больше некуда…

— Давно бы так. Что я, враг тебе что ли?

Она посмотрела недоверчиво, прекрасно понимая, что любить мне ее не за что. Потом сказала решительно:

— Ты должна мне помочь, Веста.

— Смотря в чем.

— Я не хочу этого ребенка.

— Что?

— Я вообще не хочу иметь детей от этого человека.

Мне сразу стало ясно, что переубеждать ее поздно. Корнелия всё решила, поэтому и пришла.

— Как же ты собираешься жить? — спросила я, — и зачем?

— Зачем? — она слабо усмехнулась, — это ТЫ меня спрашиваешь? Ты сама прожила сто лет и ни разу не рожала. И по тебе не скажешь, что жизнь для тебя мука.

— При чем тут я, Корнелия? Не смотри на меня, мою судьбу тебе не повторить, придется жить по-своему.

Она нервно заходила по комнате, и я поняла, что ответа на мой вопрос у нее нет. Есть только презрение к Леонарду и досада на свою былую глупость или слабость.

— Господи, — сказала она, стискивая руки, — как хорошо быть старой! Когда всё уже позади, и ничего не надо решать… пусть другие мучаются… Хорошо тебе, Веста!

— Ты хочешь стать старухой? — усмехнулась я.

— Я хочу, чтобы всё было позади, далеко позади, и чтобы меня оставили наконец в покое!

Мы долго смотрели друг на друга. У нее была собачья тоска в глазах и хмуро сдвинутые брови. Она злилась сама на себя и, кажется, и вправду завидовала тому, что у меня всё позади, что не было у меня ни детей, ни мужчин, а значит, и неразрешимых проблем, что каждый день мой похож на другой, и все уже давно меня оставили в покое. И я бы с ней согласилась, если б не снился мне иногда этот странный город с домами огромными и белыми, как паруса, и не просыпалась я в тоске и растерянности, словно ждали меня где-то и не дождались.

— Тогда я тебя не остановила, — вздохнула я, — не смогу остановить и в этот раз. Я помогу тебе, Корнелия, но я тебя не одобряю и не жалею.

— Хорошо быть правой, — кивнула она, — всё знать наперед, всем указывать… Ты когда-нибудь ошибалась, Веста?

— Никогда, — сказала я строго, — иди к себе и еще раз подумай. А я нарву тебе травы, пока не село солнце. Завтра к вечеру она настоится.

— Спасибо, — сказала она со странной усмешкой, шагнула к двери и оттуда уже в тоне приказа добавила, — торопись!

До заката времени у меня оставалось мало. Я надела сапоги, потому что трава Изой растет на болоте, повязала платок от комаров и накинула шаль. Корзинка не понадобилась, для нашего черного дела хватило бы и двух стебельков.

Обходить пьяную компанию на мосту мне было уже некогда. Они по-прежнему распевали песни и никуда не ускакали. На перилах сидел Веторио с лютней, его поддерживал огромный Кови, рыжий Софри плевал в воду, Леман и Аристид развалились прямо на досках, вытянув ноги, с ними были девчонки из прислуги. Было еще тепло и безветренно, и очень торжественно опускалось малиновое солнце к черной гряде леса.

Веторио пел частушки, которые прямо на ходу и сочинял обо всем, что попадалось на глаза. Наконец на глаза ему попалась я, и он не раздумывая, задорным голосом пропел: «Тетка Веста до сих пор невеста!»

Это тонкое наблюдение всех очень развеселило. Раньше никому в замке и в голову не приходило надо мной насмехаться. Слишком особенное у меня было положение: и со слугами, и с хозяевами я была на равных. И мне было слишком много лет. Возможно, это кого-то и раздражало, но все молчали и старались просто меня не замечать. А этот музыкантишка выбился у Леонарда в любимчики и окончательно обнаглел.

Я прошла мимо, никого не замечая, особенно этого шута, который, очевидно, считал себя очень остроумным. Мне хватало своих забот.

«И не старая карга, а просто к шалостям строга» — добавил он мне вслед, и все загоготали.

Тут я уже обернулась, чтобы строго, уничтожающе на него зыркнуть, и чтоб он понял наконец, что так просто ему это не сойдет. И этот рифмоплет, как ни странно, всё осознал за две секунды. Он был не пьян, и улыбка его превратилась в застывшую маску. Остальные по-прежнему смеялись, но уже над нами обоими: злобной старухой и праздным балбесом, ненароком ее раздразнившим.

Я плохо справлялась с приступами гнева. Поэтому уходила быстро, почти бежала к спасительному и прохладному лесу, в котором у меня было важное, как раз для злобной старухи подходящее дело, и надо было успеть до заката солнца, и не провалиться в болото, и не порвать шаль об ветки, и не расчувствоваться, ни в коем случае не расчувствоваться! «До сих пор невеста…» Мальчишка, болван, пустомеля! Если б ты знал…

Возвращалась я уже в темноте, на мосту никого не было, только тихо журчала вода в реке, да смотрелись в нее голубые летние звезды. Их было немыслимо много: и больших как капли росы, и маленьких как песчинки, и небо казалось огромным и глубоким, таким, что дух захватывает. И я подумала тогда, что только такое небо должно быть над моим прекрасным белым городом.

Потом я прямо под мостом искупалась, смывая с себя всю грязь и пот, и долго лежала на воде, ухватившись за ветку ивы, чтоб не снесло течением. Я смотрела вверх, и как будто не было меня вообще, только эта река и звезды.

Что же я просила в последний раз у Мима? Раз в несколько лет он проведывал меня, и я, зная, что он всемогущий, всегда просила о чем-то. Это было всего месяц назад, ночью, на могиле Филиппа. Тоска пригоняла меня туда и по ночам.

«Оживи его», — сказала я в отчаянии. Он покачал головой в белой маске, которая светилась в темноте, как загадочный лик луны. Я и сама понимала, что спустя год после смерти это немыслимо.

«Тогда оживи Конрада» — сказала я, — «умоляю тебя, ничего мне больше не надо, ничего никогда не попрошу, оживи моего Конрада!»

Мим ответил как всегда не голосом, а мыслью, но и в мыслях его была усмешка: «Конрад жив». Я ломилась в открытую дверь! Конрад жив, Филиппа не вернешь… больше мне ничего от жизни не хотелось.

А теперь я поняла, чего хочу, я поняла, но было уже поздно. Когда Мим появится через несколько лет, всё уже пройдет как наваждение. А появись он сейчас, я сказала бы ему, я умоляла бы его: «Проведи меня в белый город!» Впрочем, он бы всё равно не согласился…