Золотые волны дюн тянулись до приметной, в порослях эфедры, каменистой гряды, сползшей от крутого яра к воде. Чили щурилась, разглядывая золотушки бликов на речной ряби, восхищалась наглостью редких чаек, нырявших за рыбой. Ненасытно вдыхала легкую прохладу теперь уже позднего утра.

Над головой, широко раскинув крылья держит высоту гриф. На его полет смотри, не оторвешься. То заложит круг, то наоборот повиснет недвижим, то ринется вниз и тут же, вновь, взовьется в небеса, мерцая на солнце антрацитовым оперением.

Небо небом, но и всякая наземная мелочь привлекает внимание. Заскочит ли на гребень дюны ящерица, гибкая и вертлявая. Разинет пасть, облизнется длинным языком и уставится немигающим взглядом. Скатится ли жук-скарабей. Не осилит взваленной на свои жучьи плечи тяжести и кувырк-кувырк к самому подножью. Вот колыхнется под ветром сухой ком травы и понесется, поскачет прочь, чтобы запутаться в травяном древе василистника или зарослях смолевки. Насмешит трясогузка. Забегает, засуетится, словно идет провожать. Прости-прощай! Прости-прощай! Машет, дергается черный хвостик.

Засмотревшись на мелких крабиков, тысячи! будто кто копеек швырнул на песок, Чили еда не запнулась о черепаху. Земноводное яростно вытянуло шею и шамкнуло укусить. Пришлось скакнуть, уворачиваясь от укуса.

− Тупая пиз…а! − обозвала Чили с испуга черепаху. Сердце зачастило эшафотной дробью.

Паха не повернулся, но подосадовал.

− Под ноги гляди, − и дальше молчок.

Захотелось чем-нибудь его приложить. Не со зла − остыла, от избытка высоких чувств.

На металлической опоре, проржавленной до трухи, в завеси оборванных проводов пристроился орел-змееед. Опора как надгробие давней трагедии. В песок врос корпус самолета. Падая, смахнул с собой участок линии электропередачи, перемесил и остался грудой искореженного металла.

− А кто это? — не выдерживает любопытства Чили.

У птицы не клюв, а длинный нос.

− Змееед. Желтопузика теребит.

Не сразу и углядишь, не нос то, не сопля, а лакомая добыча.

Паха счел необходимым обернуться. Доверяй, но проверяй! Обернулся и понес…

− Ты про что думаешь?

− Ни про что? — оторопела девушка от наглых предьяв.

− А прешься куда?

− Туда.

− А я где прошел?

Чили осмотрела ровное место, где само собой напрашивалось срезать угол. Она и хотела.

− Ты видишь?

− Вижу, − оторопь прошла и Чили сердилась. Чего привязался?

− Видит она! А это видишь? — Паха ткнул пальцем в обойденное им ровное пространство. − Ни одного следа нет. Ни птицы, ни ящерицы, ни букашки. — И повысил интонацию. — Ни травинки не растет!

Чили кивнул так и есть.

Для наглядности Паха кинул на песок половину раковины беззубки. Ничего не происходило. Секунд десять. Потом песок стал быстро оседать, образовывая воронку. Оп! и нет ротозея.

Паха развел руками — комментировать надо? Она прокомментировала. Про себя. Что-то вроде «заеб…л!».

Время к полудню. Печет немилосердно. Куртка от пота прилипла к спине. Рюкзак (не зря его Паха припарком обозвал) горячее печки! Чили кажется, ноша вот-вот её одолеет и придавит к песку. Она поглядывает на Паху в надежде, что тот шестым или десятым чувством поймет — пора отдохнуть!

И, правда, Паха бодро отмахавший не один километр, стал сбиваться с шага.

− Сейчас привал сделаем, − проговорил он, осматривая в бинокль пройденный путь, складки обрыва и берег впереди. Долго отслеживал полет редких птиц.

Чили заметно, парня повело на бок. Тот, что в свежих шрамах.

Еще полкилометра к пройденным, и Паха рухнул на ближайший камень.

− Пять минут, − объявил он и полез за своими пилюлями.

Отстегнул фляжку и протянул Чили.

− Первый глоток во рту подержи.

Питье с горчинкой. Чили покатал воду во рту, и только потом сделала еще пару глотков.

Паха разжевал лекарство и сморщился. До слезы проняло. Слепо потянулся за фляжкой. Чили не торопясь приложилась отпить и лишь потом вернула. И то не в руки, а мимо. Паха «нашарил» фляжку, выхватил, наскоро запил. Задышал. Словно пил не воду, а крепкое спиртное. Потом облегчено выдохнул.

− Что меда поел, − признался он, вытирая навернувшиеся слезы.

− А куда это мы топаем без компаса и карты? — отстранено спросила Чили. Если бы не жара, порадовалась бы − солоно гаду!

− Мы не топаем. Мы удираем. Тут ни компас, ни карта не помогут, − попробовал пошутить Паха.

− И далеко ли мы удираем?

Вместо ответа он смотрит в бинокль и спрашивает у Чили.

− Рюкзак как сидит?

− Облако, а не рюкзак, − сладким голосочком произносит она. Надо же джентльмен. А если нет, на руках понесешь?

− Ноги? В норме?

− Согласно природе-матушке. От ягодиц и ниже, − Чили продемонстрировала откуда и куда. — Кривизна отсутствует.

Отдыху пять минут. Ни больше, ни меньше. Паха поднялся. Осмотрел-подергал лямки на рюкзаке Чили. Подтянул.

От предложенного Пахой темпа она была готова расхныкаться через час. И устала, и лямки терли, и ноги заплетались, а пить хотелось — реки мало! Спасительную идею попросится по нужде, не реализуешь! Нечем! Жара! Влага потом выходит. И не подумаешь, что человек способен так потеть. Течет ручьями! Тельник хоть выжимай. Да что тельник!? Трусы — тряпица малая и те мокрые.

Хорошо Паха все чаще останавливался и осматривался в половинку бинокля, а то сдавайся, просись на заплечья ехать.

− Вороны, − показал он девушке черную россыпь в ярком синем небе.

− И что? — перевела дух Чили. Ей только и дел ворон (или воронов) считать.

− Долго не садятся.

− Птицы. Куда хочу, туда лечу.

− В жару-то? Только если человек потревожил.

− Мы и есть человеки, − Чили не удержалась ввернуть колкость. — Одна во всяком случае точно.

− Позже выяснится, − задумчив Паха, — каких и сколько человеков на побережье.

Побережье? Неужели море? Почему вода не соленая? Или это водохранилище? Чили вспомнила открытку. Остров и пальмы, и водопад, и странный росчерк на обороте, похожий на каравеллу под парусами. Ей стало жаль утерянной открытки. И фото. Мужчина, женщина с ребенком и мальчик.

− Это море? — спросила она не в силах утерпеть любопытства.

Ей очень хотелось, что бы было море.

− Река, − разрушил её надежду Паха. — Там, − он махнул в сторону оставшейся позади лодочной станции. — Тут приток.

− А чего же не купаемся? — намекнула Чили. − Смыть пот, усталость, напитать сушь в организме. Благодать…

− Искупаемся, если нагонят. Уж лучше в воду, чем им в руки.

− Я плавать умею, − похвалилась Чили.

− А я колун колуном.

− Кто-кто?

− Колун. Топор. Бульк! и на дно, − рассмеялся Паха, глянув в растерянное лицо девушки.

Берег истончился до узкой полоски. На смену чистому песку пришла пестрая галька, ржавый металл конструкции и водоросли у кромки воды. Стала видна и противоположная сторона. Заросли тростника поднимаются стеной. В ней как тараном пробиты многочисленные ходы.

Обогнули несколько крупных камней, попрыгали по растрескавшимся плитам съехавшей с опор эстакады, пропетляли между бетонных быков. За ними развалины. Толи сами по себе, толи при активном участии человека. Скорее второе. Кое-где видна копоть, а выжженные участки не смог осилить ни один сорняк. Прямо за руинами небольшой пляж с заливчиком. Неуютный и каменистый. Бедный родственник пройденного.

Прошло три-четыре часа ходьбы по сорному берегу в отвалах щебня, прежде чем Паха выбрал место отдыха. Небольшой круг камней и кустов в качестве защиты от ветра и чужого глаза. Скинули опостылевшие ноши. Чили плюхнулась поверх. С наслаждением ощутила покой. Ничего не надо, только не тревожьте!

Недалеко нашелся пруд-лягушатник. Сколько сигануло в него лягушек? С тысячу, не меньше. Паха долго всматривался, черпая воду в ладони. Выдирал прибрежную осоку и разглядывал корни. Ковырял прибрежный ил. Качество воды одобрил и нацедил в котелок. Наломал и натаскал хвороста. Не смотря на усталость, с удовольствием возился у костра. Поставил варить похлебку. От помощи Чили, хотя она и не предлагала, отказался.

− Сиди, отдыхай.

Сказать бы спасибо, да сил нет. Выдохлась. А ведь по физ-ре пять и грамота за победу в спортивной школьной олимпиаде. Потому сидела, наблюдала, как он помешивал суп, черпал пробу, дул, сербал, вытирал губы рукой, а руку о штаны.

− К окончанию готовки, что-нибудь останется? — есть Чили хотелось, а вот двигаться нет. Может с ложечки покормит, гад этот.

− Останется, − пообещал повар.

Обжившись на новом месте, Паха разулся и толокся вокруг костра босиком. Чили покривилась, запах не очень столовый.

Закончив шаманство с варевом, достал ложку для Чили, покрутил, поковырял пальцами, ополоснул в кипящем супу и признал чистой. Чили согласилась и с этим. Чистая, значит чистая.

Не понятно, чего он набросал в котелок, со стороны вроде пустую воду кипятил, но получилась отменно. Впрочем, с голоду и черствая корка торт!

Чили простила ему «босоногий» шанель и с удовольствием ела, цепляя гущу. Черпали по очереди. Паха одну, но с толком, она две, но торопясь.

− Отличненько! — отвалился повар, поглаживая живот. — Надо же столько сожрать! − и поглядел на округлившийся у Чили. — Надеюсь, это жирок завязался?

− Нет, от тюхалы, − злопамятно отыграла Чили.

Паха лишь улыбался и жмурился. Блаженствуя, глядел в синие небеса. Удивительное ощущение глубины. Будто нет ей дна. Одно счастливое солнце купается в неизмеримой глыби.

− Помыть бы, − предложила Чили. Над котелком уже вились мухи, ползали по краю подбирая остатки.

− Завтра водичкой зальем, вскипятим, − рассуждал Паха. − Жир со стенок оттает и по новой все готово.

− С мухотой? — к Чили вкралось подозрение, говорит всерьез.

− А чем плохо? Дичина.

Слушать его — затошнит.

На десерт обязательная веточка полыни. Для пищеварения и противоглистное.

Чили перебралась в тенёк. Примостилась поудобней. Тело приятно ноет. Когда сыто брюхо, усталость убаюкивает. Глаза слипаются − не устоять. Но пускать сладкие слюни не позволили.

− Разувайся, − со вздохом сел Паха. — Ноги посмотрю.

Просьбу от него Чили восприняла негативно. Заботливый какой! Помним-помним!

Паха обреченно вздохнул. В того ли я попал из Последнего Поцелуя.

Она разулась. На Паху грешила, а у самой?! Ноги источали удивительное амбре.

Паха, с житейским спокойствием, буркнув сама сказала от жопы растут, осмотрел ей ступни. Отошел, надрал ярко голубых цветочков. Всунул Чили.

− Намни и разотри. Не так потеть будут.

Чили не стала спорить, помяв цветы, втерла их в кожу.

После этого никаких беспокойств. Сытая дрема на свежем воздухе и при чадящем костре. Мухи, занятые ползаньем по котелку, не слишком донимали.

Бездеятельность Пахи закончилась, как только солнце склонилось к закату. Он еще раз обследовал в свою одноглазую оптику окрестности, подбросил дровин, расшевелил оживил костерок. То, что дым увидят с дальнего расстояния, тревоги большой не выказывал. Увязав повыше понягу, надел на нее свою бандану.

− В общем, он это я, − Паха поправил головной убор на своей придумке. − Садись рядом и создавай компанию.

− Просто поразительное сходство!

− Отсюда, − Паха очертил пространство, − ни полшага! − и забрав автомат, пропал.

В кусты скользнул, что ящерица. Ни ветка не колыхнулась, ни сучок не хрустнул. Был и нету! Растаял дымом в сумерках вечера. Настроение шутить и подначивать у Чили сразу пропало. Паха конечно гад, но с ним как-то спокойней. Девушка даже привстала на мыски и вытянула шею поглядеть, где он там? Далеко или рядышком. Подозрение что он оставил её (её и рюкзак!) в качестве приманки Чили и рассматривать не стала. И так душа не на месте.

Паха, с остановкой, вскарабкался на откос. Неподалеку от бетонного карниза ощетинившегося арматурой, присмотрел ровность и залег. Внимательно, без спешки, оглядел округу. Затем прикрыл веки и повел головой из стороны в сторону, словно пытался увидеть местность не зрением, в неким охотничьим чутьем. Или звериным. Последние будет правильнее.

По соседству в лесочке, посвистывала птица. Певуну горело петь, и он пел, не опасаясь расплаты за нарушенный покой. Громче зацвиркали цикады. В болотце надрывалась лягва. По голосу, громок и густ, земноводное с котелок размером! Мелко затявкал шакал и тут же умолк. Паха насторожился. Кого испугался ночной пакостник?

Посыпались мелкие камни, тявкнула (на этот раз) лисица. Отвлекая, чиркнул темноту метеорит. Яркий месяц золотил волну, светлил берег и тени. Шумно билась на мелководье рыбина. Рядом рвала водную гладь костистая спина хищника.

В безветрии дрогнули кусты, изменив очертания. Матовый сполох коротко скользнул по стволу винтореза.

Захлопали крылья, запнулся в пении ночной певун, спорхнули его соседи. Звуки притухли, будто кто-то накрыл их вуалью.

Паха взял наизготовку. Опять дрогнули тени. Едва заметно обрисовалась голова и исчезла. Ближе, под берегом, согнувшись, перебежал от валуна к валуну человек. Крался подглянуть в лагерь.

Чили уставилась на огонь, совершенно забыв просьбу Пахи. Сейчас, оставшись в одиночестве, сообразила, что её раздражает в Пахе, кроме того что он гад? Она привыкла быть в команде, на равных. Пахе команда не нужна. Он сам себе команда. А она?

«Багаж,» − призналась честно Чили и непроизвольно подвинулась ближе к костру. Огонь вызывал приятную успокоенность и защищенность. Чувства, которые испытываешь только дома. Дома… Кольнула совесть. Как там? Наверное, обыскались? А ребята? Где они? Что с ними? Может так же как она, коротают ночь у костра и ждут, когда придет экспедиция к заводу? Может, вернулись к Владу и пошли обратно? И накатило горькое. Феликс, Лонко, Юшенг….

− Домой хочу, − вздохнула Чили.

Поругает мама и поведет на кухню кормить. Они, наверное, все одинаковые − мамы. Чтобы не натворил, чего бы не набедокурил, а накормить не забудут. Сестренка (не мелкая как всегда, а сестренка!) будет ужом виться, лезть под руку. Утешать и рассказывать о своем. О куклах, фантиках, бантиках. Отец… Он редко бранит и никогда не наказывает (как у некоторых). Но посмотрит… мороз по коже. И стыднооооо! Она соскучилась по ним. По маме, по сестренке, по отцу, по новой квартире, которую никогда не видела…

Резко тукнул выстрел. Чили вздрогнула и завертела головой. Второй. И вдогонку тух-тух-тух! короткая очередь. Что делать? Прятаться? Бежать? Искать спасения? Искать Паху? Вскочила, затопталась на месте, не решаясь вступить в ночь. Граница света и темноты то подступала к головням костра, то расширялась, путаясь в корнях и ветвях кустов.

Выстрелы подняли, расшевелили округу. Громко зашуршало в траве. Мелькнули два опалесцирующих глаза. Чили не сдержалась, вскрикнула. Вспомнила о пистолете. Схватила неприятное тяжелое оружие и направила в темень. Треснул сучок, притихли цикады, но тут же зацвиркали с удвоенной силой. Донесся звук похожий на тяжелый вздох. Кто-то устал ждать. Над головой громко хлопая крыльями, мелькнул черный силуэт.

Девушка пригнулась, втянула голову в плечи. Ночь перестала быть спокойной. Ночь охотилась миллионами лап, крыльев, когтей и клыков.

− Паха! — окликнула она в темноту.

На сердце беспокойство. И оружие не придает ни грамма смелости. Смелость она в сердце, а не в убойном железе.

Скрипучий лягвин голос из болота заставил позвать громче.

− Пахааааа!

Не ответило даже эхо.

А вдруг Паха погиб? Вдруг его выследили, а не он? Бежать! Бежать! Но ночь непроглядна, а страх прочнее любых оков и стен. Ей стыдно и страшно.

Темная фигура шагнула из ночного мрака в круг света. Чили резко дернулась и нажала на курок. Пистолет послушно клацнул.

− Хорошо патронов нет, − проговорил Паха.

На песок шлепнулся рюкзак, поверх пахин автомат.

− Паха! — облегченно вздохнула Чили. Не будь он гадом, кинулась бы обнимать.

− Он самый.

− Ты стрелял? − торопилась она выговорить свои страхи.

− Не я, с кем бы разговаривала? С тюхалами разве. Одного наверху достал, второго в воду загнал. Вот барахлишком разжился. Еле выловил.

Паха пристроился поудобней и задрал ногу на камень.

− Ранен?

− Почти нет.

Не торопливо и главное аккуратно, Паха закатывал штанину, осматривая каждый заворот. На икроножной мышце кровоточащая рана. У Чили неприятно заныло под сердцем. Вспомнился Влад.

− Достань аптечку, − Паха указал, где искать.

Чили поспешила подать. Из сострадания и любопытства.

То, что Паха назвал аптечкой − горе, а не аптечка. В коробке из-под неведомо чего глухо перекатывалось немногое.

Паха открыл коробку. Комплектация нищенски скудна. На кусок бумаги намотана нитка. В деревянную чурочку воткнуто две иглы, прямая и изогнутая. Пузырек с жидкостью и большая таблетка. Ссохшаяся изолента, очевидно аналог лейкопластыря. Сверток грязной тряпки, он же бинт.

− За тюхалой в воду сунулся, а там щитеней тьма тьмущая. Хорошо не планарий. Хватанул одного. Пришлось вырезать, − поведал он короткую историю ранения.

Пока рассказывал, дотянулся взять щепоть золы и припорошил рану. Избыток сдул. Выглядеть болячка лучше не стала, приобрела землистый оттенок.

− Шить надо. Само долго не затянется и кровь не уймется. А у меня и так её мало, − усмехнулся Паха. — Нитку вденешь?

Может он и гад, но гад раненый. А она как-никак сталкер, пускай и бывший. Не с первого раза, ночь все-таки пусть и с костром, Чили вдела нить в иголку.

Как шьют по живому, она видела в старом кино. Про Рэмбо. В классе тогда изучали правоведение. За сочинении, где она под впечатлением душераздирающей сцены назвала Рэмбо героем, заработала двояк с минусом на полстраницы. Учитель не разделял её девичьего (так и сказал во всеуслышание хер очкастый!) восторга мускулистыми и плохими парнями. В его понимании герой это… это… Бляха! она так и не прочитала ни единого романа из школьной программы. Но препод (вроде inoxia не баловался) категорически настаивал, герой не может нарушать законы. Герой первый должен их соблюдать и утверждать! Ха-ха!

− И как ощущение? — спросила Чили, перебарывая желание отвернуться.

На подобный вопрос, Лонко, сбивший ноготь, прищемив палец дверью, ответил: оргазм в корне кубическом.

− Нормально. Из-за слюны этой твари пол ноги занемело, − успокоил Паха. − Хоть огнем жги, не почувствуешь.

Чили презрительно скривилась. А она-то думала! Рэмбо!?

Паха бесстрастно втыкал в рассеченную плоть иглу, протягивал нитку и накладывая шов за швом.

− Вообще-то шить это женское дело, − говорил он ровным спокойным голосом.

− А ху-ху не хо-хо? — последовал ответ истинной амазонки.

Паха её слов не понял. Он довел операцию до окончания. Прилепил поверх раны прихваченный лист подорожника и завязал грязной тряпкой, то бишь бинтом. Помотал ногой.

− Готово!

Встал и прошелся. У Чили вкралось сомнения. Не соврал ли на счет безболезненности, уж больно осторожно наступал. И утвердилась в подозрении, когда он перестарался с дрыганьем ногой и закряхтел.

− Завтра здесь будем, − сообщил он, убирая свое хирургическое хозяйство.

− А вернемся когда? — спросила Чили. — Меня ребята ждут.

− Видно будет, кто кого ждет и сколько ожидальщиков осталось. Тюхалы караван меньше десятка не набирают.

Ночью Паха беспокоился, ворочался, тер зашитую ногу. Чили щадя мужское самолюбие, претворялась крепко спящей. Чего врал Рэмбо покусанный?

Утром, едва продрав глаза, Паха вытряхнул трофейный рюкзак. Принялся перебирать кучу.

− О! Целка! — забывшись, радостно вскрикнул он. — Целлофан то есть.

Предъявил Чили рулончик пищевого полиэтилена.

− Патроны. Два рожка!? Барствуем! Жалко автомат утоп. Пригодился бы. У тюхал оружие путячее. Не говно. Так… тушенка? Годится. Еще что? Рис!! Рисик!! — Паха так обрадовался, что поцеловал пакет. — Бутль? Что в бутле? Масло… маслице… масадло…, − открыл пол-литровую бутылку, понюхал. — Можно выкинуть. Прогоркло. А это? − Покрутил в руках плоскую банку с ключом. − Рыба что ли?

На баночной этикетке рисунка нет, но витиеватая надпись хорошо видна «Скумбрия». Ниже «Рыбные консервы».

− Ты что? Читать не умеешь? — брякнула Чили вперед, чем догадалась, права она.

− Не пригодилось, − не огорчился Паха, продолжая ревизию добычи.

Чили даже не нашлась, как поступить. То ли «оборжать» его, то ли посочувствовать. Читать не умеет?! Какой век на дворе?

− Армейский паек? — подивился Паха.

Потряс коробку, разорвал упаковку. Выбрал галеты, несколько пакетов с сублимированными порошками, соль, перец, сахар, кофе, чай, спички. Остальное: сладости, консервы оставил.

− Американские. Одна соя. Вот у русских, для летунов, то да! То жратуха!

Он радовался каждой вещи и всякой мелочи, что находил в рюкзаке. Но откладывал в сторону только часть. В понимании Чили, рядом с полиэтиленом из разряда необходимейших. Патроны, продукты, фонарь, походная пила и другое.

− Не много, − оценил количество добычи Паха.

− Мародерство, гнилит вкус победы, − с назиданием произнесла Чили.

− Но помогает выжить, − не стал отрицать он. — Не особо разборчивым и небрезгливым.

− Оно и видно, − Чили подпнула к полиэтилену колоду карт. Голые красотки предлагали себя в немыслимых проекциях.

− Разнообразят вам досуг, когда нету рядом сук, − ответил Паха старым солдатским присловьем. Занятную коллекцию бросил в огонь. Как Чили подметила с сожалением.

Ненужное Паха ссыпал обратно в рюкзак.

− Пойду, гляну второго.

Вернулся не скоро и в расстроенных чувствах. От второго добычи не досталось. Ночью шакалы растерзали мертвяка и разорили рюкзак. Все что можно сожрать сожрали, все что можно погрызть погрызли. Не востребованное пометили струями половых желез. Винторез (до него не добрались) брать не стал. Цевье при падении раскололось, патронов мало и днем с огнем не достать. А таскать лишнюю тяжесть не то положение.

− Паскудные твари. Ничего не оставили, − возмущался Паха. — Я в тюхалу целую очередь всадил. И каков прибыток? Ноль! Их семенной секрет бензин не берет, − не мог он успокоиться. — Год пролежит, а не выветрится!

Чили так и подмывало ввернуть слова её молодой учительницы. По биологии человека.

− Мужикам лишь бы кончить, а последствия пусть другие расхлебывают.

Почему не ввернула? Ну, не все глупости любимых учителей, стоит запоминать и повторять.

На обжитом месте задержались на два дня. На время выздоровления Пахи, хозяйственную работу Чили взяла (взвалила!) на себя. Явно не обдумано. Варила суп, получилась каша, да еще пригорела. Откуда ей знать, что рис впитывает воду? Ниоткуда. В жизни такой крупы не видела, не готовила и не ела. Пошла чистить котелок в пруд и благополучно утопила его. Проклятая лягва квакнула под руку, котелок буль! и прощай. Паха с полчаса дрючком выуживал. С рачительным ведением хозяйства и сбережением пищевых ресурсов прокол вышел. Разделила банку тушенки на две части, одну в суп другую на потом. Заначка к утру протухла. Выходило надо было сожрать всю сразу. Из экономии.

От нечего делать, в спокойную и свободную минуту, Чили рассказывала Пахе про Armpit и про Сталкеров, Рапторов, Крестоносцев и прочих знакомых ребят. Рассказывала воодушевленно, в подробностях. О великих серых просторах, великих серых горах, великих серых реках, о коварных и кровожадных тварях.

Паха был хорошим слушателем. Инициативным. Не отмалчивался. Иногда спрашивал, иногда уточнял подробности и попусту не перебивал. Лишь однажды. Когда она вдохновенно повествовала об охоте на грозного тираннозавра, пожирателе всех и всего.

− А знаешь кто самый-самый?

− Динго, − уверенно произнесла Чили. Престозух может и выглядит ужасающе, но эти твари прикончили Феликса и гнались за ней.

− Москиты. В Неделю дождей их приносят ветра с Великих Болот. А с ними малярию. Раньше, говорят, хворь лечили. Сейчас нет. Гарантировано туда, − Паха указал в небо.

− Вот эти вот? — Чили на ногте показала размер опасности.

− Ага. Вот эти.

− И спастись нельзя? — недоумевала Чили. Москиты? Мелюзга!

− Можно. Если ветер будет дуть в другую от тебя сторону. Такое вот незамысловатое лекарство.

− Тупизм конкретный. Умереть от укуса какой-то малюсенькой, даже не твари − пакости!

− Конечно, глупо.

− И что совсем-совсем никаких шансов?

− Почему же есть один.

Какой способ он не открыл. Она, разобидевшись, не спросила. Хотя глупо обижаться и не на что.

Паха просто так не разлеживался. Занимался интенсивным лечением ноги − смазывал кедровой живицей из бутылочки и не расставался с биноклем, осматривая округу. Наблюдения настроения не прибавляли.

Хлопоты у костра доконали Чили. Чтобы не изводиться у огня в жаре, надо встать рано. А как встанешь, если спать охота? А спать охота, ночью комарье жрет и ничего от него не спасает. Пока растележишься (Пахино словцо) завтрак к обеду готов, обед к ужину, а ужин к первым звездам. Все бы ничего имей она возможность смыть с себя пот и соль трудов, но вода вот она под боком, а нельзя! Нельзя в реку! Хоть в болото-то, к лягве, можно?!

На все просьбы и требования Паха непреклонно отвечал так.

− Грей воду и купайся.

− Как же в котелке купаться, − злилась Чили.

− А так! В кружку и на голову. Или на ладошку и… Сказано, в воду не лезь, вот и не лезь. Я же терплю.

− Ты можешь полгода терпеть…

− За полгода не скажу, − припомнил Паха утешить исстрадавшуюся по мытью деву. − Однажды, почти два месяца воду только во фляжке и видел. Потом неделю откисал, из реки не выходил.

Второй вопрос, который оставался не решенным, вопрос возвращения. Чили даже пригрозила.

− Мне нужно к заводу! Нет!? Одна пойду!

− Зачем интересно знать?

− Там ребята.

− А они что там оставили?

− Надо.

− То, что надо давным-давно растащили. Еще до моего рождения. Боезапас подчистую вымели. Ни патрона не оставили. Нет там никакого завода, и не было. Склады армейские.

− А оборудование? Машины?…

Паха присвистнул — чего захотела!

−…Радиолокатор? Метеовышка?

Паха отрицательно замотал головой.

− Заводом называют из-за трубы. Она сама по себе торчит. Что-то строить собирались, дорогу с той стороны удобную проложили, да не успели видимо.

− Все равно пойду! — заупрямилась Чили. Обидно было не за вранье, что им скормили, за Рапторов… за Лонко и Юшенг, за Феликса…

Девушка с трудом сглотнула подступивший к горлу ком.

− У них даже оружия нет…

Паху не поколебать. Он не жалостливый, он просто давно на войне, где все против всех и редко кто прикроет спину.

− Тогда я сама, а ты…

Ей протянули бинокль. В тени покосившейся бетонной плиты, положив голову на лапы, лежала огромная псина.

− Не тебя провожать? — спросил Паха.

− Всего-то? — храбрилась Чили. — Одна.

− Один. Полоса на спине.

− Ну, он.

− Динго стаей живут. Не знаешь?

− И что делать? — не очень боевое поведение Пахи сбило Чили с толку. Автомат есть, патроны. За чем дело стало?

− Двигать в нужную сторону.

− Бежать?

− С этими, − Паха указал на пса, — лучший выход бежать. Близкий с ними контакт всегда не к пользе человека оборачивается.

Что она может ему возразить?

− А сможешь? С ногой, − где-то в её мыслях теплилась надежда. Если останутся, значит, вернутся.

− Придется смочь, − расплывчато ответил Паха.

Первое что он сделал, сходил к болоту и выловил лягву. Как умудрился непонятно. Чили не видела. Добычу завернул в мокрую тряпку, а поверх полиэтилен. На её немой вопрос зачем, так же немо ответил — надо. В том же болоте утопил вещи тюхалы. Закончив с приготовлениями и собрав пожитки, Паха придирчиво проверил рюкзак Чили. На два раза подергал ремешки, застежки, пуговицы.

− Терпимо, − таков его вердикт.

В уголья сунул сырую дровину, бросил охапку сырой травы. Костер задымил.

− Вроде мы еще здесь, − пояснил Паха обманку.

*** Город. В дни предыдущие.

Головач потыкал окурком в переполненную пепельницу, рассыпая жамканные фильтры и старые бычки. Долго, через нос, выдохнул последнюю затяжку. Помахал, разгоняя терпкий, махорочного привкуса, сизый дым. Курить он себе позволял, только когда не лез в подземку или тоннели.

Ему полтинник с хвостиком и хвостик скоро дотянется до шестидесяти. Наемник сед, хмур, зарос щетиной и устал. Люди его нисколько не знавшие, или встретившие впервые, пожалеют, дошел мужик. Головач никогда на жалость не разменивался. Как в землю кинут, тогда пусть и жалеют, плачут, красиво и длинно говорят. А пока жив… дел полно.

− Давай по последней, − предложил Головач. − Завтра рано на службу.

Варуша твердой рукой поделил остатки самогона. Капля в каплю. «По последней» по полстакана и вышло. Он противоположность своего командира. Такими восхищаются — все им по плечу: пить без меры, воевать без устали, терпеть зной и холод без ущерба для здоровья. С бабами без осечек. Хочется и можется. И даже через не хочется, по требованию. Но внешность обманчива. Копни глубже и окажется, достиг человек предела прочности. Или сопьется в год-два, или вздернется, или сгинет в одном из рейдов. Так вот Варуша от своего предела в полушаге, если не ближе.

− Чего бы хорошего….

− В самогоне? Отец любил. Память.

«У моста», не том что на Бульваре, а на Спуске, подавали напитки и получше картофельного первача, но Головач предпочел такой. В старой темной бутылке из-под пива, с бумажной пробкой завернутой в пленку. И посуда под разлив соответствующая — граненная и с рубчиком.

− Я про службу, − пояснил Варуша, хотя особых пояснений не требовалось.

− Про саму службу?

− И про саму и про Богуша. У него конечно денег две баржи и лодка. Но сам знаешь, не все за деньги и не за всякие деньги покупается.

− Хорошо сказал. Но деньги они… сами по себе деньги. Ресурсы, − с остановками говорил Головач. Нет, слова не подбирал. Реакция на хмель запинаться. − После Речного нас убыло, мы пообносились и растратились. А кто нас таких возьмет? Надо восстановиться.

− Но Богуш нанял?

− Нанял. По другим причинам.

− Его причины слепому понятны. Прижали его. А по каким ты подвязался на службу? И за каким…? Не поверю что по сиротской доле.

− Не верь.

− Подробности можно?

− А зачем тебе подробности, раз со мной остался.

«Темнит», − решил Варуша и сам тому решению подивился. Не водилось за командиром такого. Темнить.

По соседству загомонили, обсуждая городские новости. Сыпались имена, назывались улицы, звучали возмущения. Слева толстяк уткнулся вспотевшей мордой в тарелку и давился, жрал макароны с мясом. Ложка спешила ко рту быстрее, чем сглатывал. Шумно дышал носом, не поперхнуться едой. За толстяком весьма одинокая дама, из тех, что одиноки всегда, игриво болтала ножкой в ярко-красной туфельке. Её цепкий взгляд путешествовал по залу в поисках ночного заработка. Наемников она игнорировала. Безобразники, бьют и платят копейки.

− Зачем? Действительно, зачем? В спину не выстрелить, − признался Варуша. — Как Белому.

− Про Белого еще вопрос.

− Нет вопроса. Факт.

− Мутный он. Был.

− Не важно. Кто-то и наших его…. Свой прибрал.

− За меня переживаешь?

− Раз спрашиваю…

Хмельной разговор он такой. Зацепится за что и до утра об одном и том же языками ляскать можно. Можно и друг друга не слушать. Лишь бы говорить.

− Богуш… За ним власть.

− Только-то? — допытывался Варуша.

− Да.

− А то, что на фонарях людей развешивает без суда?

− Не я же.

− А то, что на продуктах наживается?

− Торговлю в убыток не ведут.

− А то, что своих за скот держит?

− Я тебе и толкую — власть, − не пробиваем Головач. Толи спьяну, толи действительно все равно.

− А с души тебя не воротит от такой власти?

− Меня, нет.

Головач запрокинул самогон в горло, долго выдохнул. Полез за новой сигаретой. Подкурил от зажигалки, затянулся. О чем-то сосредоточенно долго думал, роняя пепел в пустой стакан. Затем извлек из кармана потертый конверт. В руки не отдал, а положил на стол и толкнул к Варуше.

− Что это? Чаевые? Чтобы сопел в две норки да не рыпался?

− Посмотри.

Варуша извлек из конверта два древних пожелтевших снимка. В центре обеих участок стола и толстая банка с никелированной крышкой, проводами и трубками. На первом снимке, в банке плавает крупный эмбрион, на втором сформировавшийся головастик.

− Раздобыл по случаю, − рассказал Головач об обретении фото. И уточнил не маловажную для него деталь. — В Речном.

− И в чем их ценность? — присмотрелся Варуша к изображению. Нужные детали не выделил, потому сути не уловил.

− Первое даты. Разница в них. Между первым и вторым снимком три месяца срока. Второе папка рядом с банкой. Самый краешек.

− Ну, в папку-то не заглянешь.

− Нет необходимости. Значок на папке, − Головач потянулся и мизинцем указал где. − Проект Марбас.

− Наглядно, но не очень понятно.

− Страховка человечества. Никто не знал, чем закончится ядерный передел. Даже прогнозов не делали. Но посчитали необходимым, на случай если дела сложатся для рода людского крайне плачевно, осуществить названный проект.

− Искусственная жизнь? — догадался Варуша.

− Новые формы, − поправил Головач. — Которые будут жизнеспособны в изменившихся условиях.

− Белоглазые…, − осмысливал Варуша услышанное.

− Подозреваю не только они.

− Откуда подробности? Про проект.

− Когда-то ходил в зиму.

− Ты? В зиму? — изумился Варуша. Головача он уважал. Иначе давно бы переметнулся к другому. На опытных гусятников везде спрос. То, что командир побывал в зиме и слухов таких не слышал.

− А что удивительного?

− Да, нет. Ничего.

Головач покрутил пустой стакан. Вытряхнул пепел на ладонь, слизнул. От изжоги помогает.

− Богуш сидит сверху и может помочь разобраться в том, что затевается внизу. Пока обстановка не вышла из-под контроля. А она выйдет. Обязательно.

− Хочешь сказать, лаборатории упрятаны в подземке?

− Скорее имеют в нее выход. А вот где упрятано, я бы и хотел выяснить.

Про то, что он еще хотел выяснить, пока помалкивал. Фотограф банок невольно запечатлел свое отражений на никеле крышки. Отражение крохотное, но при помощи увеличительного стекла разглядишь, щелкнувший спуском не очень похож на человека. Нужна была техника способная обработать крохотный портрет. Головач надеялся получить её у Богуша.

− Что это тебе даст…. Нам даст…, − своевременно поправился Варуша. У вольных стрелков всякое слово… не золото, прошли те времена… добрая пуля.

− Если ничего не предпринимать, точно ничего не даст. Повторится, как в Речном.

− Справимся.

− Здесь не Речной.

− Мир большой, притулимся.

− Предки тоже так говорили. Но почему-то не ужились.

− Сомневаюсь, что Богуш потратится, − заверил Варуша. Кое-какие знакомства он уже свел и успел перетереть пару тем. Кто, да что, да почему.

− Добровольно, нет.

− А что его заставит?

− Все власть предержащие одинаковы в одном. Они любят спокойствие.

− И попить-поесть…. Выступишь гарантом?

− В меру моих скромных талантов.

− А что предпримешь если подтвердиться.

− Спущу вниз реку.

Быстрый ответ означал одно, Головач давненько обдумывал подобный шаг.

− Затопишь подземку? Позволят?

− А я буду спрашивать?

− Получается, мы здесь крепко заякорились.

− Не думаю. Город который забыл свое имя, как правило, существует недолго. Не спасет ни Старый Кремль, ни величественный храм. Они и имя Святого не помнят…. Но не важно…. Время прежнего бога прошло. И еще вопрос, нужен ли новый?

Головач, собрал снимки в конверт и поднялся из-за стола. Не прощаясь, неторопливо похромал к выходу. Сейчас он показался Варуше неприятно старым. Наемник проследил за командиром. Тот остановился перед дежурившей у двери шлюшкой и сунул ей денег. От потребности помочь. Женщина признательно скривилась. Во рту у нее отсутствуют передние зубы и улыбаясь до ушей дефект не скрыть.

− Все хотят выглядеть лучше чем есть на самом деле, − проговорил Варуша самому себе, оценивающе оглядывая зал забегаловки.

В список «все» Головача не включил. И Паху тоже. К чему парень вспомнился?