Тетрадь первая:

Приглашение на казнь

Да, Да, совершенно верно! Заголовок украден, похищен, слизан у одного из великих писателей современной эпохи. Признаемся, каемся, но продолжаем заимствовать литературную находчивость у мудрого из мудрых, у блестящего из блестящих! Правда, стоит оговориться: по началу асс эпистолярного творчества только подавал надежды на готовность взойти на Олимп литературного мастерства. Приходилось бороться с китами, бронтозаврами, корифеями, которые в изобилии селились на благодатных почвах зарубежной демократии, куда еще не дотянулись алчные щупальца большевистского аншлюса. Но в те времена коллеги были готовы подвинуть ногой только скособоченный табурет под седалище элегантного молодца, бодро бьющему копытом в почву литературного искусства. Лишь немногие провидцы величали его с потаенной завистью "будущим великим писателем". Согласимся воспринимать по этой схеме его имя, отчество, фамилию, сократив все это до скромной аббревиатуры – БВП. О причине такой настойчивости нетрудно догадаться, если прочитать до конца повествование и сопоставить некоторые факты.

Однако сейчас продолжим разговор не о печальной странице литературного плагиата, к которому решимся прибегать еще не однажды, а об иных явлениях, навеянных не столько превратностями мирской жизни, суетой, пустячностью бытия, сколько таинственностью всего мирозданья. Поговорим без пафоса и истерического восторга о Великом Переселении Душ, а заодно и о трансцендентальной миссии насекомых, домашних животных в жизни человека. Попробуем развернуть загадочное явление – доместикацию, но не в фас, а в профиль. Пусть не обижаются на нас латиняне за то, что их витиеватый термин domesticus будет трансформирован в бытовое понятие "одомашнивание", причем, поэзии, прозы, святости, истории и философии.

Для начала обратимся к таксам и кошкам. Именно они – эти преданные, однако не всегда правильно понимаемые загадочные существа, – сопровождали БВП, о котором идет речь, по жизни, помогая ему открывать в душе новые качества. В историческом преддверии главного разворота событий, начиная от рождения и до окончательной половой зрелости, таксы и гувернеры (если хотите, – гувернеры и таксы) с прекрасным знанием английского, немецкого и французского языков занимались воспитанием корифея литературы. Случайные, чаще дворовые, кошки в большей мере успокаивали ему душу, помогали осознавать грехи и каяться. Но лишь в зрелые годы, когда он сознательно оскандалил всемогущую женщину – прекрасное земное существо, он даст своей героине музыкально-поэтическое имя, навеянное, скорее всего, кошачьим "мя-у". Юной нимфетке, но с большими задатками к обыденному разврату, так свойственному кошкам, будет подарен вещий звук – продолжительный и многообещающе-легкомысленный, как нота "ля" (может быть – "ло", "ла"), тихо переползающий в указание – "ты", "тебя", "та".

Естественно, такой союз человека и домашнего животного длился не всегда по воле писателя (даже чаще – наперекор), с некоторыми перерывами-проплешинами, которые в реально-плотском виде отпечатались на его сильно поседевшей голове к закату жизни.

Бабочки – это уже иная сфера увлечений и психологических сублимаций, отреагирования, переноса, замещения. Ажурные существа, требующие известного усердия от нападающего, прежде, чем они позволят нанизать себя на прочный стержень, порхали от начала и до заката мирского бытия, являя собой феномен-стимул. Последний, чего греха таить, так необходим пульсирующей творческой натуре, возможно, глубокой в чем-то, но чаще – ветреной и зыбкой. Они навивали образы ностальгически-острые, изумительной красоты и печали: "Ясно молятся свечи, и по столу ночные ползут мотыльки". Или еще того больнее: "Одуванчик тучки апрельской в голубом окошке моем, да диван из березы карельской, да семья мотыльков под стеклом". Подобных поэтических фокусов накопилось знатное количество – вот вам еще один: "Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей, вот распахнулась она;.. крылья узнаю твои, этот священный узор".

Известно, что домашние животные, консументы (consumo – лат.), хотят они того или не желают, становятся со временем похожими на своих хозяев. Природа здесь действует в обоих направлениях – то есть изменения движутся по принципу – "вперед и наоборот". Трудно сказать, кто и кого в такой сцепке потребляет, причем, не только в пищу, но и для психологической подзарядки. Совершается, видимо, тайная психологическая мимикрия, а затем и биологическая, но определенная лишь теми видовыми возможностями, которые дарованы Богом. Скорее неосознанно, по наитию, по импульсивной симпатии, хозяин выбирает себе параллель из мира животного – среди пород собак или кошек, бабочек, стрекоз, жуков. Так остановила свое внимание на таксе мать БВП с чудесным женским именем – Елена (Светлая! Факел!). Имя то – равноапостольное и мученическое. Так все и случилось на самом деле. Любовь же к таксам была и оставалась некой семейной традицией.

Внимательно "вчитавшись" в выражения лиц на семейных фотографиях, даже не будучи специалистом-физиономистом, поймешь, что нежная, почти базального уровня, грусть комкает душу этому прекрасному, обаятельному цветку природы – Елене. Та же грусть читается в глазах породистой таксы, совсем не русской по крови, характеру, генофонду. И то сказать, завозились такие собачки из Германии, из далекой Англии. Они проживали мало-мальски продленную жизнь в маленьком комфортном уголке, островке благополучия, удачно создаваемом на обширных землях холодной и неуютной страны России.

Отец Елены – отпрыск богатейшего рода золотопромышленников, – был заметным деспотом и мучил ее и брата страшными разборками и неугомонным назидательным азартом, не знающим границ. Обдавая, как ушатом ледяной воды, грацильные детские тела и еще не закаленные мозги, деспот пытался, конечно, прежде всего, успокоить свои собственные душевные бури. Он с отчаянностью продвинутого психопата решительно создавал учебные казусы – например, индивидуальную школу, где проводили занятия для двух-трех избранных лучшие профессора, педагоги. Даже от такой благородной затеи основательно тянуло махровым садизмом.

Злые языки вещали, что папочка успел прижить на стороне (в ближайшей деревеньке) внебрачного сына, – может быть, этот грешок был поводом для проявления психопатической взрывчатости. Но не человеческий суд в таких делах первостепенен. Вспомним слова об Иисусе: Он восклонившись сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень". Вообще, трудно с абсолютной достоверностью признать, что в поведении человека первично, а что вторично. Другие "добрые люди" судачили по поводу загадок генофонда главы семейства и рода, откапывая где-то в нафталинной пыли спален предков ядовитую хитрость славянского, татарского и еврейского биологического коктейля. Можно лишь предполагать, что пропорции хромосомного зелья были не очень тщательно выверены природой, – отсюда и дурь поведенческая, которая последовательно разворачивала темперамент носителей красивой и звучной фамилии, сочетающей в себе деловое – "рука" и поэтическое – "вишня".

Справедливости ради отметим, что фонетическое благозвучие – явление непростое, мотивируемое многими психологическими феноменами. Тот, кто проводил обследование пациентов с помощью методики пиктограмм, знает, что когда перед субъектом с вялотекущей шизофренией ставится задача пометить картинкой простенькое понятие – "отчаянье", то страдалец рисует чайник. Никто – ни врач, ни сам пациент, – не может объяснить связно, что творилось в зрительном анализаторе, в ушах и во всей голове шизофреника, когда он выстраивал свой особый "параллельный" мир образов.

Нет в наших генетических откровениях даже отдаленного отзвука антисемитизма (но обвинители, конечно, найдутся). Однако и в фотографическом облике прародителя и в профессии (банкир), и в тяге к воспитательному фанатизму, и в размноженческом темпераменте звучат особые, специфические нотки голоса крови. Поморщась, отрыгнем чеховскую казуистику, заявляющую о том, что надо сторониться "кровавых разговоров". Ученых и писателей и, тем более, ученых-писателей, должны интересовать корни событий, психологии земных страдальцев. Левушка Гумилев, настрадавшись от скитаний по непионерским лагерям, ввел в оборот забавный термин "блуждающий суперэтнос". То сказано с пафосом об евреях. При переводе с латинского формулы такого блуждания – Ubi bene ibi patria – все моментально становится на свои места: оказывается – "Где хорошо, там и отечество".

Сдается, что Господь Бог вменил великому этносу некую заурядную миссию, а не печать "величества". Но какой еврей удержится от банальной пошлости: закончив, скажем, церковно-приходскую школу, он обязательно заявит, что имеет диплом Московского университета, а кандидат наук будет рекламировать себя и представляться всем не меньше, чем академиком. Что-то очень сомнительное проглядывает из-за заверений о миллионном состоянии банкира, когда удостоверяешься в том, что дочь его мыкалась под конец жизни в отчаянной нищете, а внук долго отыгрывал роль голодранца.

Тем не менее, не стоит отвергать версию о присутствии в мешанине кровей знатного рода писателя и капелек свойств ашкеназских евреев. Именно тех, о которых имеются документальные подтверждения из Кельна (еще от III века, при римском господстве). Те представители "блуждающего суперэтноса" застряли и обособились на землях, по которым протекают реки Рейн и Сена. То есть речь идет о, так называемой, Эрец Ашкеназ (Земле Ашкеназской), что охватывает Юго-Запад Германии и Север Франции. Родство земель потом породит и родство душ: в браке отца и матери писателя спаяются близкие территории, начнется местное родословие. Сомневаемся, что было возможно полное сближение двух родов, окажись предки по матери писателя не ашкеназским еврейством, а сефардами – еврейским микроэтносом, обособившимся в Испании еще в UII веке до эры Христа. Эти осколки Богом избранного народа пользовались даже иным, чем ашкеназы, языком – "ладино". Эти две компании откровенно враждовали и запрещалось их дочерям и сыновьям породниться в браке.

Теперь, без промедления, заглянем в произведение будущего великого писателя, исследованием творчества которого пробуем заняться, дабы насытить читателя аллегориями. Что же выплывает на поверхность: "Он встал, снял халат, ермолку, туфли. Снял полотняные штаны и рубашку. Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. То, что осталось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух. Цинциннат сперва просто наслаждался прохладой; затем, окунувшись совсем в свою тайную среду,.. Грянул железный гром засова, и Цинциннат мгновенно оброс всем тем, что сбросил, вплоть до ермолки…" Тут же появляется поэтический помощник, сильно смахивающий на одного из гувернеров: "Цинциннат, тебя освежило преступное твое упражнение". Сдается, что кроме психологии, как таковой, здесь мастерски нарисован и генетический пейзаж, особенности которого не вызывают сомнения.

Замечательный пример полета творческой мысли и эпистолярной эстетики. Наш поднадзорный впоследствии оказался неповторимым мастером творческой казуистики. Он просто сорил, вытряхивал, как мелкий сор из карманов старых штанов, разномастную технику, писательские приемы, словесные абракадабры, разукрашивая и путая тем самым свои литературные полотна. На тех же крыльях он смело залетал и в науку (энтомологию), в шахматное искусство, ну а в художественно-литературном жанре по этим затеям ему не было равных. И если в науке, как известно, требуется четкость и доказательность мысли, но прощается размытость слова, то в литературе отмечается обратное – четкость слова и туманность или полное отсутствие мысли и логики. "Пробежали шаги. Пробежали шаги. Пробежали, вернулись". Хотя и в литературе возможен синтез методов науки и практики. Хотя бы такой: "Поцелуи ваши, которые больше всего походили на какое-то питание, сосредоточенное, неопрятное и шумное". Или вот еще благозвучное – ярчайший пример особенностей материнской логики и красноречия: "Диомедон, оставь моментально кошку, – сказала Марфинька, – позавчера ты уже одну задушил, нельзя же каждый день".

Среди предков по материнской линии у писателя числился композитор (ну, скажем, по имени Карл Генрих Граун (за точность имени не отвечаем). Сам писатель в зрелые годы характеризовал своего предка весьма примечательно: "талантливый карьерист". Было за что, видимо. Он написал ораторию "Смерть Иисуса", утопавшую в восторгах в свое время; он же был помощником Фридриха Великого в написании опер. Чем не ашкеназский еврей – расторопный, талантливый, предприимчивый и ироничный? Но разговор о другом: что-то похожее на нотную грамоту, прыжки значков по нотной бумаге, ее линиям видится в технике будущего писателя. Эхо родства и здесь достает посвященного: моментально оставь кошку, ты уже задушил одну!

На взлете психологических ассоциаций, умиляясь искренне мастерству будущего великого писателя, нелишне заметить, что самое главное, скорее всего, не в поведении (оно всегда вторично), а в Божьем промысле, который, как известно, реализуется трагедиями последующих поколений – нищетой, мукой одиночества, а то и загадочной смертью. Однако в то время, когда будущий великий писатель еще только осмыслял свое бытие, извещая об этом окружающих криками новорожденного и мелкими, но уже с душком, деяниями всегда преступного детства, юности и отрочества, род его процветал, преуспевал – "цвел и пахнул" (или лучше – пах!).

Родной брат Елены, видимо, тоже не забыл отцовских выволочек и, оставшись владельцем богатейшего наследства, ударился в гомосексуализм. Надо же было как-то компенсироваться от потрясений детства – от садизма любимого отца. Конечно, первичным в том было своеобразное сочетание женских и мужских гормонов, то есть некая анатомическая и физиологическая предрасположенность, а потом уж крутые психологические травмы. Время безгранично-бездельное он проводил за границей, где держал особняки, под стать императорским дворцам, но любезничал с порочными лицами из народа. Дома же, в Петербурге или в богатом загородном поместье, он тешился безобидными, но приторными ласками, адресованными своему племяннику, каждый раз вызывавшими опасения родителей БВП – безотчетно игривого и скорого на шальные забавы. Именно его (племянника) любезный дядя формально сделал наследником своего обширного имущества. Но царский подарок не скрасил годы нищего существования племянника. Даже Кембридж – престижное учебное заведение – ему пришлось заканчивать на деньги, вырученные от продажи массивной нити материнского жемчуга.

Божья кара и в этот темный закуток дотянулась цепкой рукой, лишив в одночасье некоронованного принца не праведного наследства. К тому времени, естественно, "святой" дядя закончил игры с любовью трагической гибелью – очевидно, что гром грянул довольно рано. Как бы предвидя будущее, дядя на семейных фотографиях выглядел персоной, утопившей в своем взгляде тьму переживаний беспокойно-грустного смысла. Опять взгляд таксы! Вещее в вещем!

Но стоит ли говорить только о женщинах и им подобным? Папа благополучного отрока на фотографиях тоже напоминает таксу – решительным взглядом, лицом скуластым, да и всей фигурой – фигурой человека, занимающегося посильным и приятно-эффектным спортом, скажем, фехтованием, легким боксом, прогулками, азартными речами и прочим житейским и супружеским усердием, но никогда не знавшего по-настоящему тяжелого физического труда. Примечательна последняя фотография отца от 17 февраля 1913 года, всего за месяц до трагической кончины: печаль, отрешенность, усталость, разочарование – скорее, тоска – выплывают изнутри, из сознания человека успевшего – нет слов! – многое из содеянного переосмыслить.

По папиной линии тоже открываются генетико-поведенческие каверзы (ясно, что первично, а что вторично!): один из его родных братьев был гомосексуалистом. Стены лондонской квартиры знатного дипломаты были украшены фотографиями стройных британских офицеров. Кто знает, не пользовалась ли опытная разведка великой державы услугами дипломата, награждая его похоть изысканными яствами. Большевистский посол Литвинов отвесит царскому экс-дипломату пинок под зад (не в прямом, конечно, а в переносном смысле) и пусть то будет первым завоеванием пролетарской диктатуры.

Обидно, что собственно папа папы был важным царским сановником, сумевшим при Императоре Александре III дослужиться даже до участи министра иностранных дел Российской громады. Он тащил эту тяжелую ношу с успехом и блеском, оставив известный след в жизни многострадальной отчизны, которую все же на одном из крутых поворотов истории кучка проходимцев, спрятавшихся под красными полотнищами, развернутыми бушующей толпой, сумела поиметь и в хвост и в гриву самым вульгарным образом.

Папа же БВП в финале гражданской агонии тоже утвердился в должности министра, но маленькой, загибающейся, но Свободной Крымской республики. Министерские оргии длились недолго: в скорости, семья министра-однодневки под напором дьяволищ в буденовках, с некоторыми приключениями, практически, "гол, как сокол" бежала за кордон. Вот вам еще один маркер Божьей, а не человечьей воли; глумливой кары, а не здравого смысла. И не стоит сетовать по поводу случившегося: "Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится".

В свое время папа с кучкой подобных эстетов-демократов (возможно, из лучших побуждений) раскачивал лодку монархического государства с такой силой, что внес в его развал заметный вклад. Тогда в нем бурлила азартная жажда самоутверждения, политического эпатажа, поиска приложения только своей воли, мнения, взгляда, позиции. Но существует и другая мудрость, которую называют Божьей: "Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены".

Примечательно, что именитый дед БВП на семейных фотографиях и в фас и профиль – вылитый татаро-монгол. Азиатский генезис подтверждает особая сексуальная прыть императорского службиста: ему удавалось, уже будучи немолодым, успешно отрабатывать свой искус в постели двух немок – матери и ее дочери. Может быть, кто-то и сомневался в эффективности квадратно-гнездового метода возделывания любовных кущ. Иначе зачем внуку в одном из своих произведений замечать: "Но, но, полегче шуты. Я зарубок не делаю". Те слова произнес раздосадованный палач. Дед же нашего подследственного палачом никогда не был, даже наоборот, – отличался крайними демократическими взглядами. Но в его умную татаро-славянскую голову никогда не приходила дурь сокрушать монархию. Причем, ему удавалось сочетать демократическую приверженность с верным служением нескольким поколениям российских монархов. Безусловно, остается загадкой то мастерство, с которым дед умел сочетать сексуальную всеядность с демократической лояльностью и неукоснительным служением Закону, Монархии: Что ж, пей эту бурду надежды, мутную, сладкую жижу, надежды мои не сбылись, я ведь думал, что хоть теперь, хоть тут, где одиночество в таком почете, оно распадется лишь на двое, на тебя и меня, а не размножится, как оно размножилось – шумно, мелко, нелепо"…

Дочь всеядной немки стала женой царского министра. Она приняла традиции высшего света: успешно наставляла мужу рога, напоминая, что у него отвратительно-холодные ноги ("как у лягушки"), вызывающие в тонкой женской душе отвращение к супружескому ложу. Да и то сказать: попробуй босиком да по льду пройтись. Основательным оправданием для полигамности страдалицы-немки служила версия о том, что Петр Великий был зачат Натальей Нарышкиной вовсе не от царя Алексея Михайловича (законного супруга), а от царедворца Стрешнева (недаром, многие считают, что Петр больше татарин и ирландец, чем татарин и славянин).

Но не о Петре Великом речь – о писателе великом идет разговор. А он ведь набрался где-то наблюдений, которые потом в творческом порыве переносил в свои произведения: "Она взглянула на койку, потом на дверь. – Я не знаю, какие тут правила, – сказала она вполголоса, – но если тебе нужно, Цинциннат, пожалуйста, только скоро". Ее житейскую философию писатель определял почти афористически: "Я же, ты знаешь, добренькая: это такая маленькая вещь, а мужчине такое облегчение". Судя по семейным фотографиям от бабушки пришли в произведения и другие сочные символы: "Круглые карие глаза и редкие брови были материнские, но нижняя часть лица, бульдожьи брыльца – это было, конечно, чужое". Так это или не так – вот в чем вопрос!? Одно с уверенностью можно утверждать: будущий великий писатель с раннего детства имел память цепкую, ум наблюдательный и язвительный. Возможно, облик любимой бабушки и семейные сплетни отпечатались в его голове достаточно прочно.

Все сходится на том, что в сердцевине клеток, дарованных Божьей волей, во плоти будущего писателя, клокотали генетические страсти, являвшиеся биологическим эхом татаро-монгольского, немецкого, немного еврейского, а потом уж славянского и еще черт его знает каких этносов. Не стоит мучиться подозрениями – отвержением или доказательством их. Куда проще и вернее обратиться к результатам единственно верного экзамена на зрелость и добропорядочность – к Божьему суду! А вот здесь ясно слышится звучный шмяк оплеухи: парочка дядьев писателя по материнской и отцовской линиям была подпорчена гомосексуализмом. К счастью, судьба сия миновала нашего подследственного, но накрыла всей мощью странного порока его родного брата. Другие родственники мужского пола, как становится очевидно по большинству источников тянули лямку завзятых бабников. Но может быть прав писатель, заявляя устами героев своих произведений: "Когда волчонок ближе познакомится с моими взглядами, он перестанет меня дичиться". Или вот еще весьма примечательное: "Но так как нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека, говорящего; или еще короче: ни одного человека, то заботиться мне приходится только о себе, о той силе, которая нудит высказаться".

Пролетарская революция (самая справедливая в мире?!) превратила отпрысков некогда знатного и богатого рода в нищих изгнанников. И приложили к тому руку сами пострадавшие – действуя где активно, а где пассивно. Финал для многих был трагическим: дед умирал в фешенебельной психушке со страшным развалом мозгов, отец – ни за что ни про что застрелен монархистом. Причем, тот человек, кого он закрыл собственным телом от пуль убийц, даже рукой не шевельнул, чтобы в свою очередь отвести револьвер, направленный в спину катающегося по полу благородного человека, силящегося вырвать оружие у одного из нападавших. Потом все оптом (всей политической партией) и по одиночке будут вздыхать и лить крокодиловы слезы, забыв возместить материально потерю кормильца семье, влачащей нищенское существование. Трагические события, естественно, потрясли сына (писателя), скорее, он вовсе никогда не оправился от рокового удара: "Я обнаружил дырочку в жизни, – там, где она отломилась, где была спаяна некогда с чем-то другим, по-настоящему живым, значительным и огромным, – как мне нужны объемистые эпитеты, чтобы их налить хрустальным смыслом… – лучше не договаривать, а то опять спутаюсь".

Трудно сказать, так ли, как изложено здесь, рассуждали мудрые таксы наблюдая жизнь примечательного семейства. Одна из такс, последняя, доживала в бедной квартирке в Праге уже во время Второй мировой войны с матерью писателя – с прекрасной, но печальной Еленой. Скорее всего чудесные животные видели больше, чем сказано, ибо они тоже Божьи твари, и поскольку практически безгрешны, то и стоят к Нему ближе, чем многогрешный человек. Они понимали человечий язык, но не могли произносить затасканные слова, потому надсадно лаяли и сердились, ворчали. И было от чего заводиться: "Но для меня так темен ваш день, так напрасно разбередили мою дремоту".

Кто же эти замечательные таксы, почему их выбрали в друзья в этой семье? Читаем у маститых специалистов: "Таксы не вымески какой-то другой породы собак, а вполне определенный тип, сложившийся в далеком прошлом, когда они преследовали тех же животных, что и после их доместикации человеком". Оказывается эту небольшую собачку ничто не может испугать и остановить, она универсальный охотник, способный работать на поверхности земли и в тесной норе. Она превосходный сторож, бдительный, смышленый, безошибочно распознающий, кто подходит к хозяину-другу, – добропорядочный человек или враг, негодяй. Однако, если с таксой обращаться плохо, она становится упрямой и непослушной, лишний раз подтверждая, что является личностью с огромным чувством собственного достоинства, благородства и выдающихся способностей. Таксы способны разделить участь отверженного или больного человека, – они осуществляют его лечение, подпитку волей к жизни, противодействием тоске и одиночеству. Одно необходимо помнить: "такса, будучи превосходным охотником, работающим как над, так и под землей, отличается редкостной независимостью и самостоятельностью". "Нет этих слов в том малом размере, который ты употребляешь для своих ежедневных нужд". Такие слова не всегда способен найти хозяин таксы, потому он чаще должен пристально заглядывать в глаза умному животному: "Но что, если это обман, складка материи, кажущаяся человеческим лицом"… БВП своими последующими взрослыми действиями докажет, что он усвоил норов таксы, ее метод утверждения в жизни. Он мог работать в любой стране, иначе говоря, травить зверя и на земле и под землей.

Так что же такое Воля Божья в преломлении к жизни земных существ? Сдается, что Всевышний по своим меркам решает простые задачи. Но, например, для человека, они превращаются в загадочные ребусы. Чье влияние первично, а чье вторично – такс, живущих на правах избранных членов семьи, или людей, дополнявщих такое сообщество – макромир будущего писателя? Пожалуй влияния здесь взаимные и паритетные. Однако, учитывая светскую разболтанность этой приятной компании, трудно предположить, что такса в ней воспринимала своих хозяев, как альфа-лидеров, команды которых необходимо выполнять незамедлительно и старательно. Скорее все решало великое собачье достоинство – преданность, дружелюбие и сострадание к слабому человеку. А, так называемые альфа-лидеры, воспринимались таксами с иронией и благодушием.

Люди-гегемоны – поколение, живущее в данном временном срезе, находили оправдание той психологической казуистике, которую в изобилии демонстрировали деды и отцы, братья и сестры, дети и гувернеры. Они никуда не могли уйти от нее, заражались ею. Чего стоит хотя бы припадочное объяснение в любви к хозяйке дома одним из гувернеров. Добрая Елена от смущения не знала куда деться. Ее смущение – эта буря в чашке молока, безусловно, не осталась незамеченной и любопытным сыном. Это же такой богатый материал для натуры впечатлительной, писательской. Где еще увидишь и запечатлеешь в памяти домашнего учителя, ползающего на коленях по ковру в гостиной шикарного особняка, топчущего неуместностью провинциального спектакля вежливую и предупредительную совесть избранницы. Вот она яркая ассоциация чего-то липкого, тлетворного, желто-зеленого, со специфическим запахом! Такса, видимо, тоже наблюдала отчаянную эскападу, но только с затаенной грустью, сочетающейся с огромным чувством юмора и сострадания (скорее – к Елене, к хозяйке). Хорошо еще, что все обошлось: мог бы верный пес и вцепиться крепкими зубами вахлаку в нос или в задницу, вспотевшую от волнения. "О нет, – я не облизываюсь над своей личностью, не затеваю со своей душой жаркой возни в темной комнате; никаких, никаких желаний, кроме желания высказаться – всей мировой немоте назло".

Или другой вариант – загадки лесбийской страсти, вдруг раскрывшейся в одной из наставниц малолетних детей. Вот вам и преимущества индивидуального воспитания и обучения восприимчивых баловней! А постоянные приставания родного дяди с однозначными ласками к племяннику, отзывчивому и небезучастному в эротике уже с малых лет. Такса наблюдала и недоумевала, а папа ребенка волновался, пытаясь скрыть за щитом воспитательного и просто светского такта свои растущие опасения. Много позже, в зрелые писательские годы, герой одного романа воскликнет, заламывая руки: "Мне кажется, что я бы предпочел веревку, оттого что достоверно и неотвратимо знаю что будет топор; выигрыш во времени, которое сейчас настолько мне дорого, что я ценю всякую передышку, отсрочку… я имею в виду время мысли, – отпуск, который даю своей мысли для дарового путешествия от факта к фантазии – и обратно".

Дальнейшие судьбоносные события покажут, что легендарная семейка плохо владела мастерством коммерческого расчета. И когда пролетарская диктатура шарахнула по наковальне, пришло время сматывать удочки в спешном порядке. Пришло время "собирать камни" тем, кто так активно инспирировал своим демократическим азартом демократическую революцию. Блестящий профессор – правовед и правдолюб, денди английского покроя, – оказался неумытым фраером в делах житейской коммерции. У него не хватило изобретательности и элементарной житейской ловкости для того, чтобы спасти свои капиталы и не ввергать семью в нищенство.

Такса (в то время – красной масти) с нескрываемым удивлением наблюдала за развитием трагических событий, пытаясь перехватить верными острыми зубами руку голода, тянущуюся к горлу семейного благополучия. Жаль, что той же таксы не было рядом с хозяином, когда он в эффектном борцовском стиле катался по полу в конференц-зале кадетской партии, сцепившись с разъяренным монархистом, решившим выстрелом из штатного офицерского оружия наказать главу кадетской партии (краснобая Милюкова) за пособничество. Иначе и быть не могло, зачем удивляться тому, что нашлись люди, желавшие отомстить тем, кто своими действиями конструировал пиковую ситуацию. Она и завершилась убийством помазанника Божьего Николая II.

Такса не струсит и не будет вести диспут на тему – "Кто прав, а кто виноват". Она всей мощью своих челюстей, тренированных разгрызанием костей из дармовых обедов, вырвала бы горло обидчику хозяина. В тот день убийцы отделались лишь арестом и последующей недолгой отсидкой в немецкой тюрьме. Выйдя из заключения, уже во времена Великой Отечественной, они преуспели в делах поганых для бывшей отчизны. Но ведь и правовед-демократ свою Родину тоже так неумело любил и защищал только на словах. Наблюдая весь тот бедлам, писатель и такса, такса и писатель, в моменты коротких передышек от напряженных испытаний, вполне могли воскликнуть с чувством, с досадой: "Но было так, словно проступило нечто, настоящее, несомненное (в этом мире, где все было под сомнением), словно завернулся краешек этой ужасной жизни и сверкнула на миг подкладка".

Не трудно себе представить, что было бы с адептами монархизма, сойдись вместе на одной площадке все таксы, перебывавшие в семействе БВП – и черно-подпалой и красной масти, и жесткошерстной и гладкошерстной разновидности. Состоятельные владельцы не жалели на такс никаких денег, а потому в этой семье перебывали наверняка представители германской, английской школ и клубов. Среди них могли быть потомки великих генетических ветвей даксхундов. Может быть, в том доме прибывали отпрыски даже таких столпов породы, как пес по кличке Фельдман, впервые экспонированный в 1870 году на выставке в Англии, импортированный Джоном Фишером, а демонстрированный принцем Эдуардом Саксен-Веймар-Эйзенахским. Или другого покорителя сердец специалистов – таксы по имени Гундеспортс Вальдман, прибывавшей на выставках от владельца Эрнст фон Отто-Креквиц. В той же компании мог быть и современник Вальдмана – очаровательный Шлюпфер-Ойскирхен.

Но куда хуже пришлось бы монархистам-хулиганам, окажись вместе вся свора, да еще вкупе с далекими предками такс и с современными родовыми разновидностями. Все, даже самые молодые таксовые отпрыски помнят, конечно, что все собачье происходит от небольшого доисторического животного томарктуса (Tomarctus), поселенного Богом на земле пятнадцать миллионов лет тому назад. Единственный поминальный памятник тому далекому предку сохранился сейчас лишь в виде животного – циветты: млекопитающего, живущего в самых теплых широтах Старого Света. Собачий раритет похож на ласку или кошку (потому так ошибочно и называемому). Современная циветта азиатская – из класса млекопитающих (Mammalia), отряда хищных (Carnivora), семейства виверровых (Viverridae), группы кошкостопых (Ailuropoda). У них втяжные когти и стать средней собаки (89 сантиметров длины и хвостом в 56 сантиметров). Дикие красавицы и снобы больше напоминают кошку или куницу. Они от невеселой жизни раздражительны, при агрессии выгибают спину дугой, поднимают дыбом черный ремень на темени, изысканно-кокетливо сочетающийся с темной буровато-желтой шерстью со множеством темно-красных пятен. Загадочные существа издают хриплый звук, напоминающий ворчание собак, распространяют сногсшибательный мускусный запах (главный компонент – цибет, находка для творцов благовоний). Хищники ведут ночной образ жизни, славятся гибкостью, ловкостью, грациозностью, особой злобностью к собакам и кошкам, встречая их уже издалека фыркают и щетинятся. Пойманная же в раннем детстве, циветта легко приручается и одомашнивается.

Безусловно все эти сведения были известны отчаянным собаководам с Большой Морской. Смышленый мальчик нанизал на вертел сюжетов своих будущих произведений многократные наблюдения за домашними питомцами. Он выстелил их характеры красочной попонкой под ленивые тела персонажей будущих произведений. Читатель может видеть их, а может только услышать отдаленный лай своры литературных героев и их прототипов. Но для того необходимо читать внимательно произведения не только признанных, надоевших классиков, но и новых авторов.

Надо помнить, что от томарктуса покатилось в современность семейство собачьих (Canidae): род собственно собак (Canis), красных волков (Cuon), лисиц (Vulpes), енотовидных собак (Nyctereutes). Уточним, что род собак (Canis Linnaeus) включает в себя волков (Canis lupus Linnaeus), шакалов (Canis aureus Linnaeus), домашних собак (Canis Familiaris), давших и семейство охотников (Canis venaticus), среди них гончие собаки (Canis familiaris vestigans). В последнюю группу и входит на равных правах такса – замечательный гонец, работающий практически по любой дикой живности. Вот он генезис писательского типажа, в котором "всякой твари по паре".

Не развлечения ради приводим подробное описание циветты и всего ее обширного племени. Предпринят экскурс в биологию собаковых, ради обоснования представлений о том, что жизнеописуемое семейство поглотило в себе характеры всех перечисленных особ. Потому жизнь одних – удалась, других – привела к погибели. Члены той знаменитой семьи и отменные породистые собаки вместе с ними вполне могли расчувствоваться, заявить вместе с БВП с напрягом: "Ибо замаяла меня жизнь: постоянный трепет, утайка знания, притворство, страх, болезненное усилие всех нервов – не сдать, не прозвенеть… и до сих пор у меня еще болит то место памяти, где запечатлелось самое начало этого усилия, то есть первый раз, когда я понял, что вещи, казавшиеся мне естественными, на самом деле запретны, невозможны, что всякий помысел о них преступление".

Что до нашего основного героя, то здесь все не так просто. Юность рано распечатала половую зрелость будущего писателя, и в том было что-то собачье, кобелиное, но и широко распространенное явление. Позднее, в годы интенсивного творчества, он демонстрировал признаки плохо прирученного (временами – хорошо прирученного) загадочного зверька: шастал к дамам сердца или писал стихи и прозу именно по ночам; бывало, что и выгибал спину, фыркал, шипел, выпускал когти и выделял мускус. А по началу, устремляясь в ночь на верном коне-велосипеде, мигающем в кромешной тьме петербургских дачных предместий огоньком несовершенной карбидной лампы, он отыскивал свою любимую. Та томилась в ожидании романтического героя у стен огромного пустого дома – дядиной крепости. Но там рыскали носители тайн запретной гомосексуальной страсти, и приход новых страстей в заколоченный дом был непривычным. Та несуразная страсть – рок, семейная проказа – обошла стороной БВП и, естественно, его первую подругу. Но она кривила лапы столпов российской интеллигенции, знати, таща ее тело, словно таксино брюхо по грязи греха. Продираясь сквозь метки проказы и на теле собственной семьи, БВП ограждал от заразы свою первую любовь. Он секретничал, конспирировался, называл свою тайну "Тамариными Садами". Юноша очень спешил насытиться всеми радостями до предела и захлебнулся, но не любовью, а тем дерьмом, которое обычно плавает по поверхности индустриализированного потока: "Как страшно было уловить тот изгиб, ту захлебывающуюся торопливость, – все то, что было моим в тенистых тайниках Тамариных Садов, – а потом мною же утрачено".

Первая богиня БВП, ищущего (как и все в этом возрасте) любовных приключений, тоже заметно смахивала на таксу – и посадкой головы и короткой шеей, чуть жирноватым телом, крепким черным волосом (жесткошерстная такса) и чертами миловидной мордашки. Она любила, даже в страшную стужу, выставлять голую шею, которую довольно часто окольцовывала бархатным ошейничком. Но, самое главное, она, как истая циветта, была смелой (правильнее – бесстрашной, отчаянной) во грехе, готовой к упорной охоте на впечатления, соблазны, услады.

Подобное тянется к подобному! БВП, снедаемый воспоминаниями, позже, в Кембридже (11.6.20) выпустит в безмерное пространство ностальгический вздох: "С собакою седой, которая когда-то, смеясь по-своему, глядела мне в глаза, ты выйдешь в вечеру, и месяц, как слеза, прольется на цветы последнего заката". Финал стихотворения будет тоже обращен к собаке, а не только к той даме, которая в годы бурного строительства коммунизма в отдельно взятой стране осчастливит замужеством комиссара: "И улыбнешься ты загадочно, и сядешь на мшистую скамью в лесу на склоне дня, и светлой веткою черемухи погладишь собаку старую, забывшую меня".

Были потом и другие, правда, немногочисленные увлечения, осилив которые писатель-поэт успокоится и еще глубже уйдет в семейную нору, прочно и окончательно ляжет на грунт. От тех сексуальных вольностей тоже останется след в творчестве, но рисунок и окрас его, скорее всего, не будет радовать осчастливленных дам. Да и время настанет для зрелости, а значит реабилитации перед единственно верной – супругой, помощницей, другом. Тогда и будет брошен камень в дальний огород молодости, отослана черная метка: Скажи мне, сколько рук мяло мякость, которой обросла так щедро твоя твердая, горькая, маленькая душа". Такой звонкой монетой заплатит БВП всем своим прошлым проходящим любовным приключениям.

Можно пойти дальше, расковаться до безобразия, а потому заявить: маленькие нимфетки, весть о существовании которых прогремит на весь мир благодаря таланту БВП, тоже были следствием зрительных реминисценций. Имя Лолита станет синонимом порочной страсти. Но то будет уже следствие фантазии взрослого поэта, ищущего возможности наконец-то выкарабкаться из норы. Той профессионально-литературной ниши, куда увлекла его охотничья страсть отчаянной таксы: уже было необходимо выбираться на свет – под солнце материального благополучия. Пора! Иначе подохнешь!

Еще в детстве таксы демонстрировали малышу сексуальный экстаз, на который способны низкорослые существа, наделенные вполне приличным фаллосом (родовыми путями). Не было в том большой эстетики. Но наибольшее отвращение у БВП, безусловно, порочные люди. Им он отвесил свою хлесткую пощечину в зрелой прозе: "Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров – и все то, что сходит у нас за жизнь".

Видимо, последовательно и неотвратимо, разочаровываясь в людях, играющих роль шавок, или шавок, исполняющих роли людей, БВП подвигнулся к кошкам. Первый домашний кот появился у БВП в зрелые годы, когда все литературные победы были награждены громом маршей, гимнов, оваций и материальным благополучием. Кота звали "Бандит". В имени том не чувствуется должного уважения к меньшому брату. Но примечателен сам факт нового варианта симбиоза человека и животного, наделенного гиперболой свободомыслия и самоуважения. Если угодно, это уже факт искреннего перехода от бытовой гордыни в качество высшего порядка. БВП стал осознавать миссию рупора, даруемого Богом писателю. Отсюда один шаг до овладения скромностью, деловитостью посвященного и назначенного в Оракулы.

БВП оставил на вооружении лишь то творческое высокомерие, которым вынужден был награждать героев своих непростых произведений. В стихах, пожалуй, он был еще откровеннее, и тогда такса выпирала из него всеми четырьмя кривыми и короткими ножками, а кот мурлыкал свои бандитские песни. Вдумаемся: "Живи. Не жалуйся, не числи ни лет минувших, ни планет, и стройные сольются мысли в ответ единый: смерти нет". Эка куда хватил – смерти нет! Спросил бы лучше у Бога и тогда получил бы ответ: "И познаете истину, и истина сделает вас свободными" (От Иоанна 8: 32).

Однако, не был путь поэта прямым, ибо забыл он все то, чему учили его в маленькой домашней церкви на Почтамтской, в Санкт-Петербурге, в Тенишевском училище, в Кембридже. Все же по крови, по биологии он был не русским, не отечественным, не православным. Он, как экзотическая такса, вышел из английского или немецкого клуба, прогастролировав слегка среди богатых особняков на Большой Морской, да в плаксивых рощицах Петербургской губернии, безупречно усвоил латынь, английский, немецкий, французский, русский языки, но мало что впитал от чувства Родины. Оговоримся сразу: в этих словах нет критики или, того хуже, обвинения. Просто необходимо правильно расставить акценты: скорее БВП жалел о потери своего золотого века, благополучного мира, в котором ему повезло родиться. Но он никогда не шел на защиту его, жертвуя жизнью, как делали это другие, его родственники. Он, скорее, удовлетворял свое эгоистическое любопытство к жизни.

Не было в его поэтических исповедях рева сердца, плоти, а был лишь эстетический надрыв рафинированного поэта. Трудно сказать, что мудрее: жертва или уход от жертвы. Видимо, каждому уготована особая миссия: кто-то должен скакать с шашкой на огненную плеть пулеметной очереди, а кто-то писать стихи. БВП остался отстраненным от кондовости страны, в которой родился и вырос, от непроходящего, бестолкового горя. Но оно успело мазнуть его основательной (спору нет!) пощечиной по выхоленному лицу. Потому и жизнь его шла по расходящемуся рельсовому пути, свидетельствующему о душевном и бытовом конфликте: обрывки неосознанного православия – экстравагантные эстетические эскапады; потерянная родина – завоевание места под солнцем в чужих землях. Отсюда исходит вопль одного из героев его произведений: "Слова у меня топчутся на месте, писал Цинциннат. – Зависть к поэтам. Как хорошо должно быть пронестись по странице и прямо со страницы, где остается бежать только тень – сняться – и в синеву". Но такое возможно только на родине, дома.

Безумный блеск слова, блестящее владение языком – все это скользит по зеркальной поверхности потерянной родины, не задевая до поры до времени ее холодной к нему поверхности и выливается в шутовство, в поиск способа удивить весь мир! Найти, растолкать локтями, раздобыть место под солнцем! Отсюда следует оговорки, спотыкание, скольжение, удары и падения: "Я полагаю, что боль расставания будет красная, громкая. Написанная мысль меньше давит, хотя иная – как раковая опухоль: выразишь, вырежешь, и опять нарастает хуже прежнего". Все это слова инвалида, или человека предчувствующего расплату за дерзость. Именно раковая опухоль добьет страдальца в финале! Здесь прецедент для дружбы с образом таксы – смелой, решительной, безрассудной, трудолюбивой, но – с гиперболизированным самоуважением, достоинством, равным гордыне. А Бог гордых не любит, Он их наказывает! "Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое".

Все перипетии жизни БВП, как собственно и жизнь каждого землянина, подчиняется формулам иного свойства, чем могут изобрести сами люди. Можно придумать и затеять сложный разговор о пассионарности, но то – мыльные пузыри в тазике с грязным бельем. Дело, безусловно, не в абстракциях, удобных для муссирования вялым человечьим умом. Божье откровение все равно останется за его пределами, ибо люди, "называя себя мудрыми, обезумели и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся"… Генетика то же лишь игра по определенным правилам. С ее помощью можно приближаться к абсолютной истине, но не достигнуть, не дотронуться рукой до ее ядерного блеска. Формула нашего бытия дана в Священном Писании. Надо только уметь его читать, оценивать и понимать. Вездесущий проводит над землянами эксперимент, ставя и наблюдая какой-то особый опыт. Писатель обязан чувствовать это всеми фибрами души, а не кичиться надуманным атеизмом. Всевышний мешает генетический коктейль, выводя особую породу людей, видимо, толерантную к греху. Занятно, что скопище напыщенных земных мудрецов пытается доказывать право называться сверхчеловеком, спорить с Богом. Похоже, что именно о ком-то из них БВП походя заметил: "Мнимый сумасшедший, старичок из евреев, вот уже много лет удивший несуществующую рыбу в безводной реке, складывал свои манатки, торопясь присоединиться к первой же кучке горожан, устремившихся на Интересную площадь".

Вздохнем с очищением, выполним гипервентиляцию, и запомним: расшифровывая генетические коды, необходимо помнить, что "плясать должно от печки" – от Адама и Евы, от первых звеньев их потомства. Весь мир, персоналии человеческих этносов делятся на Каинов и Авелей – это вторая ступень разветвления родословия человеческого и его же универсального греха. С такой дифференциации должен начинаться любой анализ жизни "замечательных людей". Вспомним Первую книгу Моисееву: "И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его" (4: 8). Глас Божий возроптал, вынесен был приговор страшный, но справедливый: "И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле" (4: 11-12). Наш поднадзорный не был Каином – это абсолютно точно! Но он был приглашен на казнь. У каждого своя казнь, ибо жизнь – это, вообще, только казнь. Припомним грех и приговор самому первому поколению людей – Адаму и Еве: "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься". Однако у Авеля и Каина разные казни: Авель убит, Каин – вечный мученик. Жизнь, истрепав плоть и мысль нашего современного Авеля, уготовила ему мученическую смерть: кто скажет, что легко ожидать своего конца, когда терзает тебя, скажем, рак простаты, рассеявший метастазы по всем органам. Всмотримся в последнюю фотографию страдальца (1977 год). На ней оттиснут его облик и, как контраст, рядом улыбающийся, полный сил и задора сын – успешный вокалист. В больничной палате, вдали от родины, мается он: взгляд его тяжел, печален, отстранен. Он уже заглянул в зазеркалье, увидел там своего единственного палача – старуху смерть с острой косой или с другим опасным инструментом. Многое вспомнилось, передумалось, переоценилось. Мы не знаем его личных выводов, но рискнем сделать собственные.

Его отец тоже не был завзятым Каином, но все же действиями своими, политическими играми, сознательно или неосознанно, но сблизил логику своей жизни с каиновской сущностью. И был он наказан, – стал скитальцем, утратил связь с землей, ранее кормившей и дававшей ему и семейству силы. Осколки каиновской казни больно ударили детей и всех близких. То ли по доброте, а, скорее, по вечному недогляду, но был нарушен вердикт: "И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его" (4: 15). Нашелся такой отморозок, и, как сказано в Священном Писании, – "Если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро" (4: 24).

Скорее всего, не дано нам, грешникам, понять окончательно логику приглашения на казнь. Но и здесь видна избирательность и бережливость. Обратимся за помощью к Святым. Соборное Послание Святого Апостола Иуды гласит: "И к одним будьте милостивы, с рассмотрением; а других страхом спасайте, исторгая из огня, обличайте же со страхом, гнушаясь даже одеждою, которая осквернена плотью" (1: 22-23).

Ясно одно: сама жизнь и есть казнь – нудная, долгая (по меркам человека, вестимо), состоящая из чередований мгновений счастья (опять же – только в земном измерении) и муторного невезения, физического истязания голодом, холодом, болезнью, скандалом, войной, сексуальной дурашливостью и никчемной суетой. Как тут не воскликнуть в сердцах: "Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!" (136: 9). Да, да, – все наши идеи и поступки – сплошь младенцы, часто достойные только разбивания о камень. Имя им – легион! Легион бездарносуетящихся и пустозвонов. "А их идолы – серебро и золото, дело рук человеческих" (Псалом 113: 12).

Известно и давно доказано, что "нет праведного ни одного". Значит заранее, помимо нашей воли, уже собраны на земле грешники, – они и отбывают здесь казнь за вселенский грех. Но многие продолжают копить отступничество от Божьего промысла, не делая попыток к искуплению. Тот вселенский грех отсвечивается в Божьем зрении, как нечто общее, привязанное ко всему роду человеческому и конкретной генетической линии. Все это светящийся серпантин, искрящийся разными цветами при дальнем, Божественном, рассмотрении. Кару несет весь род человеческий, вся генетическая линия, особенно преуспевающая в продолжении малых, земных грехов. Здесь реализуется святое предупреждение: "Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир" (К Римлянам 8: 6).

Мучился приглашением на казнь и наш поднадзорный – БВП: сперва получил искрометное счастье, потом – расплачивался за грехи предыдущих поколений, свои собственные и за вселенский грех. "Но каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе" (1-е Коринфянам 7: 7). И свой писательский долг, дарование БВП отслужил с честью и, безусловно, заслужил почестей, признания.

В финале одного из интереснейших произведений автор позволил главному герою раскрыть суть страстей душевных, направление поиска далекой, манящей мечты. Все произошло на показательной казни, когда тот лежал ничком на плахе. Когда родилось покаяние, тогда явилось и прозрение, затем отпущение грехов: Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета – и с не испытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, – подумал: зачем я тут?.. Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору… Все расползалось. Все падало… Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему". Вот она награда за муки, за терпение, за веру в Бога и себя.

Остается загадкой: кто есть те – "подобные ему"? Его родственники – жена, единственный сын, сестры, братья, – или писатели-горемыки и та святая правда, с которой они играются, жонглируют, подбрасывая и снова ловя незащищенными руками, душой, сердцем, мозгом, обжигая огнем правды собственную плоть, создавая пылающие, но не сгорающие страницы своих произведений? Скорее всего, он не думал тогда о земных людях (он их просто не замечал). Истерзав до полного края свою душу, он, преисполненный ощущением приближающегося вселенского счастья, смело направлял шаги в загадочное, непостижимое зазеркалье. Одно ясно – он ощутил ту степень прозрения (инсайт), когда наступает полное осознание величия Господа, владеющего секретами логики мирозданья: "Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое" (К Евреям 11: 3).

Накануне пришествия финала состоявшийся великий писатель, скорее всего, услышал, но уже не смог или не захотел из-за экстравагантности своей натуры, передать миру Святые слова, вселенскую правду, исходившую от Господа Бога: "Праведный верою жив будет; а если кто поколеблется, не благоволит к тому душа Моя" (К Евреям 10: 38).

4.1

Глубокая ночь – темная и густая, как это обычно бывает на другом полушарии, в Южной Америке, – захватила пространство маленькой Венесуэлы, включив в себя и тот незначительный кусочек Мира, который принадлежал Сабрине, ее дочери, собачатам, дому и маленькому садику. Она сидела в большом, глубоком кресле, поджав под себя ноги и читала первую из трех тетрадей Сергеева, оставленных ей на хранение и изучение. Отправляясь в плавание он так и сказал: "Сабринок, почитай на досуге мои вирши, возможно, они помогут тебе войти в современный русский язык, ты оценишь и мои взгляды на психологию творчества. Не будь судьей строгим – здесь только "путевые заметки" (не более того), – но они могут пролить свет и на мою персону – бродяги, влюбленного только в тебя пиита.

Беременной женщине недосуг копаться в литературных изысках, пусть даже любимого человека. Слишком много хлопот у женщины, готовящейся стать матерью. Но почему-то сегодняшним вечером (она прикорнула на диване, почувствовав усталость), проснувшись от странного, пугающего сна, в котором она повстречалась с Сергеевым. Он был плох – словно какая-то болезнь терзала его, – и до неузнаваемости замкнут, отрешен, отстранен даже от нее, от своей дорогой Сабрины, от верной и горячо любимой подруги. Этот туманный образ дорогого человека так напугал Сабрину, что она вскрикнула и ощутила какое-то неведомое доселе беспокойное поведение плода, – они оба словно получили удар током, не смертельный, но основательный, встряхнувший сознание и тело.

Немного отойдя от неожиданного потрясения, но находясь еще в состоянии грога, она вдруг ясно услышала с улицы голос Сергеева. Он звал ее: "Сабрина"!.. Не задумываясь, она вскочила в чем была – халат, тапочки на босу ногу, – на крыльцо коттеджа: напряженно вгляделась в темноту: у невысокой изгороди густилась темнота, но никого не было. И вдруг, еще дальше за воротами усадьбы, из-за дальних деревьев, снова послышалось не очень громкое, но отчетливое – "Сабрина"!.. И она решительно, с рывка, направилась по тропинке к воротам… Ее остановили на полпути испуг и нависающая, густеющая тревожность. Что-то темное, тяжелое и опасное стало настойчиво заполнять сознание…

Она вспомнила рассказ отца: тот, будучи молодым офицером саперных войск, вдвоем с солдатом-ординарцем, под самый конец войны, в Прибалтике, ночью добирался до "объекта" (возводимой переправы). Ординарец, ведущий машину, заснул за рулем и они врезались в перила мостика через небольшую речушку, сломали их и оказались в воде: солдат не двигался – проломил череп при падении, ударившись о торпеду (приборную панель). Офицер, несколько контуженный, не помнил сколько времени находился без сознания. Очнулся когда его тащили люди в камуфляже. То была немецкая полковая разведка, разыскивающая безопасные проходы для прорыва из окружения.

Так отец Сабрины оказался в плену практически перед самым окончанием войны. Но дело не в том. Сабрина вспомнила, что накануне, ночью, отца позвал какой-то загадочный голос из темноты. Видимо, существуют предвестники несчастья. Правда, в плену отец встретил американского офицера, захваченного немцами после ранения. Они помогали друг другу лечиться, как могли, и сдружились. Отец Сабрины хорошо владел английским языком и это помогало сближению. Обоих освободили американцы, начавшие решительное наступление несколько позже и уже в другой местности, куда пленных переправили из передовых частей. Организованность и порядок в немецких частях чувствовались до самого финала военных событий. Дружба с американцем помогла в дальнейшем. Он, как говорится, отмазал своего товарища по несчастью. Так началась эпопея переселения славян в Венесуэлу – "хождение за три моря" нового Садко. Простые человеческие сцепки часто и определяют судьбу мира, а уж судьбу щепки, болтающейся в океане жизни, – тем более.

Сабрина вернулась в дом: тревожность не проходила, оставалось тягостное ощущение причастности к какой-то чертовщине. Разволновавшаяся женщина не могла найти себе места и, может потому, вспомнила о тетрадях и для упокоения занялась их просмотром. Незаметно, а, скорее, от дисциплины ума, она выбрала тетрадь под номером один и углубилась в чтение. Как профессионал-филолог, она быстро раскусила основное – поняла о ком пишется. Но ее интриговали детали: в них было много непрофессиональной отсебятины и слишком смелых обобщений, переключений с малого на главное и наоборот. Чувствовалось, что пишет не филолог, не литературовед, а биолог, врач, психоаналитик, настроенный весьма иронически и не желавший уважать авторитеты. В записках узнавалась рука анархиста. Но кто может судить неподсудного – поэта, свободного человека, пишущего для себя, только "в стол"?

Общение со словами и мыслями любимого человека несколько успокоили Сабрину. Здесь он представал живым и здоровым, да еще ерничающим. В сороковой раз она принялась представлять себе его возвращений из плаванья. "К тому времени, скорее всего, осуществятся роды", – думалось ей. Машинально перелистав еще раз прочитанные страницы, она наткнулась между обложковыми листами на стихотворение, озаглавленное "Сабрине":

Вот это было уже испытание не маленьким ударом тока, а потрясением по всей линии головного мозга – по позвоночному столбу до самого последнего разветвления нервных веточек. "Мистика!" – сперва решила Сабрина. Она всегда воспринимала заявления Сергеева о поэзии, как треп. Но так написать, а самое главное подать, что говорится, ко времени, чтобы потрясти душу до основания и вызвать новую волну тревоги, мог только человек, действительно подружившийся с хорошо подкованным Пегасом, которого в поводу ведет нечистая сила.

Сабрина схватила другие тетради и лихорадочно их перелистала: в них тоже были стихи, но писал их Сергеев почему-то либо на обложках, либо на обрывках листочков, часто имевших другое назначение – на бумажных салфетках, каких-то бланках, программках, рекламных листовках и тому подобном. Ясно, что приливы стихоплетства (термин Сергеева) приходили к автору в неурочный час и в неподходящем месте. Он, скорее всего, быстро их записывал, чтобы затем вопрос снять с контроля (тоже его оборот).

Сабрина не старалась глубоко вникать в смысл и оценивать художественную ценность стихов. При первом знакомстве складывалось впечатление, что это все творения любителя, не пытающегося скрывать несерьезность своих поэтических занятий. Здесь не было профессионального творчества. Он не шлифовал, не доводил написанное до совершенства формы. Пожалуй, автора больше интересовала мысль, словесные же символы подбирались походя. Сабрина невольно обратила внимание на то, что все стишата (опять его термин) заряжены определенной психотерапевтической задачей, решение которой действовало успешно, как выстрел хорошего спортсмена в нужную мишень, в нужный момент.

Сабрина наткнулась еще на одно стихотворение и притормозила, решив, что хватит испытывать судьбу и терзать себя мистикой, способной, не дай Бог, вдруг превратиться в реальность. Стихотворение то вывалилось неожиданно из третьей тетради. Оно было написано на ресторанном счете и называлось "Отпускаю":

Холодный пот прошиб Сабрину, она ясно почувствовала, что волосы на голове зашевелились, а сердце зависло в глубокой экстрасистоле, – Сабрина потеряла сознание. Обморок был коротким, но первое, о чем она подумала, придя в себя, было традиционное для таких случаев – "Скотина"! Значит он готовил отступление, побег. Где же здесь любовь, преданность?

Но она уже до того достаточно хорошо постигла Сергеева: он не мог издеваться над ней. Ясно, что его мучило какое-то предчувствие, с которым он не хотел, не решался знакомить любимую женщину. Но предчувствие несмываемой печатью легло на бумагу, потому что в том и заключается логика творчества, поступков поэта. Он обо всех своих переживаниях обязан оставлять память на Земле.

Опять – Мистика! Безусловно, Сергеев делился именно с Сабриной чем-то самым интимным, горячо переживаемым. Он, видимо, жил последние дни в поле особых, не досягаемых для простых смертных, переживаний. Вот почему он не решался сказать о своих видениях ей прямо в глаза, и его боль выливалась в стихотворные сроки.

Но он, конечно, доверял ей: только Сабрине были вручены "откровения". Это было сделано на всякий случай. А она тянула со знакомством с тетрадями… "Нет, не так! – исправилась она. "Все произошло вовремя, раньше и не надо было"! В некотором оцепенении она медленно перевернула листочек ресторанного счета, на лицевой стороне которого было написано "Отпускаю". Между титулами и рекламой ресторана ее внимательный взгляд выхватил еще несколько корявых строк, написанных синей пастой шариковой ручки.

Она ясно вспомнила последний день их встречи на заходе парохода в Мексику, куда прилетала Сабрина. Из местного ресторан они возвращались на такси, Сабрина прикорнула у Сергеева на плече, а он что-то корябал на счете (еще попросил водителя осветить кабину машины. Автомобиль потряхивало на ухабах, – вот и запись получилась нечеткая, пьяная. Сабрина уже со страхом и предчувствием недоброго стала читать еще одно послание. Ее напрягало уже само название – "Разговор со Смертью (1-е Коринфянам 15: 55-56; 51)":

Для беременной женщины такие три стиха были, безусловно, большим перебором! Вывел из состояния забытья Сабрину вежливый стук в дверь. Уже загорался день, – на часах восемь утра. Но для визитов время тоже было ранним. Опять мистика!

Кокеры не лаяли, подошли к входной двери: Граф урчал, но все же повиливал хвостом и Сабрину успокоило это собачье предупреждение. Оно свидетельствовало о благополучии, – визитеров можно было впускать в дом. Сабрина с трудом поднялась из кресла и открыла дверь: на небольшом крыльце толпились трое – одна женщина (она стояла несколько впереди) и двое мужчин (поодаль).

Сабрина определила безошибочно – "это братья славяне", хотя и с не очень "славянскими рожами". Она ловила себя на том, что научилась облекать свои мысли в форму, усвоенную от Сергеева. Первой заговорила женщина, – это была яркая (восточного типа) особа средних лет (старше Сабрины), безусловно, умная, волевая и, чего греха таить, загадочно-демоническая:

– Да, вы не ошиблись, Сабрина: мы как раз и есть те самые "братья славяне".

Сабрину не очень сильно поразила способность этой женщины читать чужие мысли. Она почему-то мгновенно прониклась к ней симпатией, большей, чем обычная общечеловеческая. Ей показалось, что та женщина излучала флюиды сергеевского типа. Ее словно бы прострелила догадка, и она, практически не сомневаясь, спросила:

– Вы – Муза? Я вас узнала сразу, правда, Сергеев говорил, что вы "огненно-рыжая бестия". – потом слезы застлали ей глаза, и она уже не помнила, что лепетала. – Извините…Не обращайте на меня внимание, .. входите,.. кофе?.. я сейчас приду в себя,.. извините…

Муза не дала ей долго говорить. Она крепко обняла Сабрину, прижала к себе, поцеловала в щеку, и они обе ударились во "вселенский плач". Картина не для слабонервных: настоящие мужчины в такой ситуации раскисают мгновенно. Чувствовалось, что повело и мужскую часть компании визитеров.

Мужики топтались на месте, не зная, что делать: подавать ли воду, сыпать никчемными словами, призывать успокоиться или молчать. Решение умные люди чаще находят верное: двое погрустневших остолопов уселись на диван и молча наблюдали результаты первой встречи. Затем, когда накал страстей пошел на спад, Магазанник и Феликс (конечно, это были они) принялись обследовать взглядом обстановку. В поле их зрения быстро попались тетради и листочки со стихами: возрастная дальнозоркость помогла прочитать как раз то последнее откровение, на котором так основательно споткнулась Сабрина. Увидела его и Муза. Но, когда листок снова попался на глаза Сабрине, та вновь зарыдала. Всем все стало ясно, – женское сердце обмануть невозможно!

Требовалось как-то начать разговор, попытаться вывести чувствительную женщину, да еще беременную – почти что на сносях – из неблагоприятного состояния, чреватого осложнениями и для ребенка. Особенно хорошо это понимают те, кто имеет хотя бы начатки медицинских знаний. Здесь же присутствовали почти "корифеи медицины" (опять сергеевский кураж). Решительные действия (скорее, потустороннего характера) выполнила Муза. Магазанник и Феликс с повышенным вниманием наблюдали за тем, как в какой-то критический момент взгляд черных глаз всевластной Музы наполнился сосредоточенной силой: Сабрина несколько обмякла, всхлипывания стали притухать; она, как бы отдыхая, переводя дух, откинулась на спинку кресла, в которое упала сразу же, как вошла вся компания "братьев славян", и затихла в летаргии, в релаксации, в неглубоком гипнозе.

Муза смотрела пристально на Сабрину еще какое-то время, затем взяла ее руку, посчитала пульс и, удовлетворившись результатами диагностики, стала медленно гасить накал волевого воздействия. Феликс наблюдал сцену лечения, как колдовство, при этом он зачем-то раскрыл рот, а кадык его обозначал постоянное сглатывание (страха, восторга или слюны – кто знает). Он и сам потом ничего не мог членораздельно пояснить. В его широко раскрытых глазах стояли одновременно внимание, любопытство, испуг и очарование действиями колдуньи. Ясно, что в душе и сознании адвоката состоялось что-то подобное "явлению волхвов"!

Легкий гипноз, которым, как оказалось, Муза владела в совершенстве, подействовал весьма благоприятно. Сабрина словно преобразилась, а точнее – просто основательно взяла себя в руки. Но она почувствовала, что тяжелый, давящий душу, груз предчувствий вроде бы отпустил, свалился. Но мозгом она понимало, что все это неспроста.

Сабрина оставалась в кресле (ее уговорили, наконец, просто приказали), а Муза и Магазанник пошли на кухню готовить кофе. Там они и обсудили последние события. Ясно было, что сейчас, в таком состоянии, Сабрина не готова к восприятию жестокой правды. Решено было подождать и под благовидным предлогом оставить Музу на некоторое время (на день – два) при Сабрине.

За кофе вели отвлекающие и ничего незначащие светские разговоры. Но Сабрина, как умный, хотя и загнанный зверек, была настороже. Она уже морально приготовилась к худшему.

Магазанник достал деньги – кругленькую сумму в долларах и, заявив, что это зарплата Сергеева, которую он поручил передать жене (так и сказал – "передать жене"). Однако и Сабрина и гости настойчиво уходили от вопроса и ответа по поводу того, когда судно с Сергеевым должно возвратиться в Венесуэлу. Обе стороны вроде бы, не договариваясь, решили намеренно обходить острые углы.

Вскорости мужчины заспешили прощаться, сославшись на неотложные дела. Сабрина повисла на Музе так прочно, словно та была ее родной матерью. Негласно, видимо, уже давно, состоялся договор между двумя женщинами о "неразлучности". Не было нужды ничего выдумывать, искать светские предлоги. Просто женщины ждали, когда мужики отвалят. Они обе хотели остаться вдвоем, наедине и без свидетелей окунуться с головой в горе, хмурое облако которого уже с утра присутствовало в этом доме. То, что именно несчастье привело всю компанию в дом, у Сабрины не вызывало никакого сомнения.

Граф никогда раньше не питал к Музе особых симпатий, но сейчас он сам, без призывов и понуканий, выбрал момент, подошел к Музе и облизал ей руки. Женщина и собака обнялись как старые добрые друзья, объединенные общим горем. Эта сцена довершила испытание нервов на прочность, и мужики рванули к дверям так быстро, что невольно столкнулись в узком проходе. На ходу были высказаны обещания встретиться завтра, здесь же. Понятно, что самую трудную работу переложили на плечи и сердце Музы. Уже в машине, отъезжая, Магазанник, тяжко вздохнув, заметил Феликсу, что его идея вызвать Музу для выполнения сложной акции была просто гениальной!

4.2

Женщины, оставшись вдвоем, долго молчали: каждая из них думала о чем-то своем и, вместе с тем, безусловно, о том общем, что повязало их теперь накрепко. Сабрина теперь уже не сомневалась в том, что произошло самое худшее – Сергеев погиб. У жен моряков ожидание подобной трагедии всегда нависает над головой. Но они от постоянной тренировки сознания постепенно научаются не замечать эту ужасную объективную реальность. Сабрина понимала, что неспроста явилась к ней в столь ранний час святая троица. Да и выражения лиц, напряженность взглядов выдавала экстраординарность произошедшего и особое качество миссии, выполнение которой взяли на себя те, кто, безусловно, имел право считать себя самыми близкими людьми, друзьями Сергеева. Муза еще как-то держалась, – скрывала, оттягивала момент нанесение рокового удара – произнесение трагического известия.

Мужики основательно трусили. Теперь, сбежав от тягостной обязанности произнести слова горькой правды, они летели "шибче трамвая" на своем форде в сторону порта. При этом, если разобраться серьезно, особых дел там у них и не было. Все решали другие: четыре мощных и решительных парня уже отслеживали пирсы, разыскивая ту шхеру, из которой можно будет выманить Корсакова для серьезного мужского разговора. Шеф (Магазанник) дал категорическую команду решать все по обстоятельствам: выбить однозначное признание о делах, планах, связях и кончать с мразью моментально, но без шума и последствий. Враг никому не нужен, а если он не сдается, то его уничтожают. Безусловно, в чужой стране нет смысла компрометировать себя черными акциями палача, – для того достаточно местных кадров. Крушение судна – это и срыв поставок очередной партии "ценного груза", а такие дела не прощаются собственной мафией. Нужно было выяснить все возможное о сети конкурентов, их стратегию и тактику ведения коммерческой борьбы. Славянские парни же должны были снять сливки информации и проконтролировать выполнение финального этапа. Всем, кому положено, уже было заплачено с лихвой, но деньги любят счет, учет и расчет.

Где-то в районе припортовой улицы, очерченной анфиладой магазинов, ресторанов и торговцев-одиночек, Феликс, видимо, быстрее погасив эмоции, притормозил Магазанника словами:

– Пожалуй, мы мчимся чтобы не помочь, а навредить течению событий. Там действуют опытные ребята. Их может смутить наше появление. Они подумают о смене задания. Во всяком случае, недоверие может их раздосадовать, если не обидеть. Да, и "корсар" встрепенется: не дай Бог, отыграет в тень. Наши приметные рожи ничего не стоит вычислить. Мы же не знаем деталей тактического расклада и то, что задумали там организаторы "ловли на живца", не правда ли, шеф?

Все сказанное Феликсом было разумным предупреждением. Спорить не было смысла. Магазанник для начала сбавил скорость, затем припарковался около небольшого ресторанчика.

– Феликс, ты, как всегда, прав! – задумчиво и с расстановкой произнес он. – Какие же мы россияне сентиментальные люди. Никак не могу отвыкнуть от дурацких замашек – проливать скупую морскую слезу. Но повод для переживаний, согласись, Феликс, у нас есть?! Сергеев был достойным парнем. Как там говорили в боевых советских фильмах – "в разведку я с ним бы пошел"! Но дело, конечно, не в разведке, а в том, что я потерял не только друга, случайно разыскав его, а замечательного человека. В некотором роде он был уникальной личностью. Если бы в России не так безобразно относились к ценным кадрам, умели беречь достояние республики – высокий интеллект, я имею ввиду, – то родина наша была бы намного богаче и благополучнее. Когда Аркадий волновался, то прибегал к помощи обыденных цитат, подбирая их из расхожих книг, кинофильмов, песен. Но такое смешение балагана с серьезным для него было средством, позволявшим опуститься на землю, успокоить нервную систему.

Подумав еще немного, Магазанник продолжил уже с большей жесткостью в голосе:

– Правы все же те, кто считает, что самое перспективное вложение капитала в человеческий фактор – в умных людей! А в истории нашей страны, по всему ее длиннику, – от первого пришествия примитивного разбойника Рюрика из Скандинавии до большевистских выродков, бездарностей, психопатов, – тянется цепочка геноцида, применяемого именно против рафинированного интеллекта, а уж потом против посредственности. В такой цепочке отношений, видимо, и уничтожается государство, ибо смертельный удар наносится по самому жизненноважному органу – мозгу нации.

– Ты приглядись, Феликс, – продолжал с тяжелой усмешкой расстроенный шеф, – по сей день среди отечественных чиновников больше всего ценятся не те, кто умеет делать дело, а те, кто эффектно и многозначительно надувает губы. Сергеев над ними всегда потешался, как мог. Эта радость тянется за ним еще со скорбных лет нашей молодости – совместного пребывания в Нахимовском училище, Военно-медицинской академии… Да, что там говорить, привыкли мы жить, как "у негра в жопе". А негр тот – как раз собственный чиновный придурок!

Вышли из машины и зашли в ресторан. Огляделись оба, Магазанник опять распушился:

– Погляди, Феликс, заштатная держава Венесуэла. Но вошли мы – посетители, способные платить, а значит умные. Хозяин уже приободрил официанта. Нет, посмотри, – решил сам к нам идти, видишь, тащит мясную вырезку, сырую, свежайшую – сейчас начнет совещаться с нами, соблазнять обжорством.

– Феликс, я помолчу, прикинусь олухом, а ты покуражься в российском стиле, разряди агрессию, но в меру, конечно. А то я уже битый час мозги тебе компостирую бездарной проповедью про все то, что ты знаешь и без меня.

Феликс утвердительно кивнул головой. Он понимал, что у шефа имеются все основания для плохого настроения, спорить с ним сейчас не стоит, но и привлекать внимание к себе ресторанными дрязгами тоже нет смысла. Он просто по деловому и без излишней предвзятости закажет плотный ланч (lunch) на две персоны с отменным чилийским вином.

Пока Феликс и Магазанник обычным российским способом разряжали маскулинность – то самое психологическое свойств, состоящее из агрессивности, решительности, конкретности мышления, физической подпитки, которое отличает нормального мужчину от нормальной женщины, – Сабрина и Муза в тиши домика-сказки тешили фемининность слезами и разговорами. Фемининность, надо сказать, – феномен более сложный, опирающийся на биологию и физиологию, то есть особую природу, совершенно иного, более высокого качества. Ведь социальное предназначение мужчины – это выполнение роли забора, защищающего главного носителя генофонда (женщину) от внешних дискомфортных, опасных воздействий (войны, заморозков, инфляции, разбойников и прочего).

Правда в нужный для женщины момент мужчине еще выделяется время для впрыскивания своих биологических уродцев, носителей основных половых признаков – недоразвитой "У" – хромосомы, похожей на инвалида с оторванной правой ногой. Специальный женский орган воспринимает эту информацию, для чего Бог представил его потребителю (мужчине) в виде мифически-восторженной конструкции, привязав туда же и разлагающую волю психологию, называемую сладострастием. Простенький по своей механике, но сдобный по ощущениям, акт общения двух разных анатомий так дурит головы сильной половине людской и звериной популяций, что ангелы, наблюдающие из-за облаков многочисленные суетливые соития, творимые на земле в разное время суток и в разных местах (в том числе, даже в самых неподходящих!), откровенно потешаются над человеками и зверушками, комарами и бабочками, змейками и ящерками.

Говорят, что там, наверху, даже организован своеобразный тотализатор. Ставки в нем больше, чем жизнь: например, заключаются пари и ставятся на кон возможности заражения СПИДом той или иной персоны, в другом случае разыгрывается награждение землян гомосексуализмом, эксбиционизмом, фроттеризмом, цисвестизмом, пикацизмом, эксаудоризмом, визионизмом и прочими забавными страстишками.

Но главная причина потехи ангелов состоит в том, что они не могут понять почему люди никак не разберутся в том, что все подстроено именно так, чтобы человек от раза к разу почерпывал побольше заразы из половых органов своей подруги (или друга). А это и есть главные ворота инфицирования человека, воспринимая через которые микробный мир, он лишает себя увеличения долголетия, не говоря уж о бессмертии. Совсем плохи перспективы у ведущих, так называемые полигамные сексуальные скачки или, того хуже, – гомосексуальные отношения. Естественно, что менее затраханными агрессивными микробами являются моногамные персоны. Но и здесь многое зависит от того, с каким иммунно-реактивным качеством выбрана та единственная и неповторимая, которая, умело имитируя восторги любви, прочно придерживает около своих соблазнов нужного мужика за яйца.

Высокая женская особь, давно взорлившая над пошлостью жизни, безусловно, не задумывается над деталями, ибо она несет свою мнимую святость, как кару и награду в одном флаконе. Роль социальных протекторов в данном случае выполняют многострадальные мужчины, истинное отношение к которым чаще бывает такое же, как к удобным прокладкам на каждый день. Но спорить с тем, пожалуй, не стоит. Таковы суровые законы природы, мирозданья, выстроенного Богом Всемогущим.

Сабрина и Муза сидели на диване обнявшись, плотно прижавшись друг к другу, словно оживляя литературную формулу Исаака Бабеля: "Налетчики, сидевшие сомкнутыми рядами, вначале смущались присутствием посторонних, но потом они разошлись". В их внешнем облике, да, пожалуй, и во внутреннем, душевном мире, было много общего. И каждая минута совместного пребывания подтверждала единение душ больше и больше. Почти одновременно на глаза обоим женщинам попался листочек со стихами-переводами из Р.М.Рильке. Их тоже в свое время выполнил Сергеев. Они подняли листочек одновременно, стукнувшись лбами, и прочитали:

В другом стихотворении муссировалась та же тема, но взгляд был направлен с иной точки. Видимо брутальные инстинкты или, если угодно, предчувствия подползающей смерти, волновали переводчика последнее время, и он явно фиксировался на опасных стихах:

Однако нельзя было не заметить, что рядом со смертью соседствовало опасение потерять любовь, любимую. Безусловно, Сергеев до конца жизни дорожил своим новым чувством настолько сильно, что угроза утратить это земное счастье постоянно его тревожила.

Обе женщины поняли это сердцем, почти одновременно, но реакция у каждой была своя, особая.

Сабрина не заметила, как глаза наполнились слезами, и вот они уже полились через край – по щекам, по подбородку… Она вспомнила теплые, ласковые губы, руки – все тело Сергеева. Мягкая, эластичная кожа, издающая тот чистый запах здоровья, неощутимый человеческим анализатором, но который быстро отгадывают комары, оводы и прочая кровососущая живность. Сабрина вспомнила забавное замечание Сергеева о том, что если в округе имеется хоть один комар, то он обязательно прилетит к нему, чтобы попить у аристократа вкусной голубой кровушки, не испорченной никотином, наркотиками, транквилизаторами и лишь слегка доведенной до нужной кондиции универсальным напитком интеллигента-ученого – алкоголем.

Сергеев все сводил к тому, что у него слишком тонкая кожа (как у ребенка), – оттого комары и слышат голос крови за версту. От воспоминаний о поверхностном память скатилась к интимному, более плотскому, – эти картинки довели ее до состояния, близкого к глубокому обмороку. Она и не могла предположить ранее, что за время общения с отличным любовником так основательно спаялась с его желаниями, техникой, с радостью подчинения ритму его сексуальной страсти.

Да, конечно, немец Рильке был прав: ошибки быть не могло – ведь он же поэт, а эти субъекты всегда подпадали под определение – "не от мира сего". Поэт не может ошибиться в грамматике чувств, в орфографии и пунктуации любви!

Сабрина ясно вспомнила свое отчаянное "Вдруг!", которое вырывалось каждый раз в разрешительный момент из глубины сердца, легких, печени… Она награждала этим стоном своего мужчину, Сергеева, когда их близость свершалась так восторженно, волшебно, неожиданно. Особо памятен был первый всплеск эмоций, возникший как бы случайно, незапланированно, но очень удачно. Потом было еще много таких восторгов, но первый, если он, конечно, достоин того, не забывается никогда.

Сергеев был большим мастером выдумывать всякие ласковые словечки и безобидные абракадабры, которые очень будоражили женскую душу в той стадии, которую он с многозначительностью в голосе нарекал "петтингом". Его он рифмовал с "утюгом", как бы разглаживающим зарубинки, оставленные суетой прошедшего рабочего дня, или с "петитом" (от французского petit – маленький), ибо все в сексе начинается с малого, но способного перерасти незаметно в большое, великое, грандиозное!, от чего потом рождаются не только незабываемые восторги, но и бодро кричащие дети.

Некоторыми многозначительными терминами он озадачивал ее, даже слегка пугая: чего стоило ей, например, расширение медицинского кругозора за счет замены понятия половой акт страшными словами "копулятивный цикл", или получение наслаждения – "гедонической функцией". Филологическое восприятие никак не хотело мириться с физиологическим наполнением таких конструкций. Он откровенно веселился, обсыпая ее, как из рога изобилия, медицинской тарабарщиной. Она же приходила в ужас и было от чего. Сергеев, как все ученые люди, долго и успешно занимающиеся педагогической практикой, был наделен актерскими данными, и потому мог обыграть и подать ужасные словечки со смаком, в нужный момент.

Сабрина вдруг ясно вспомнила их первую встречу, первый день знакомства. Точнее, это был уже вечер (до того она видела его мельком на пароходе): Сергеев в бледно-синей рубашке и практически такого же цвета джинсах сидел за столиком на открытой веранде маленького ресторанчика. Все происходило на берегу грандиозного океана, в молочно-теплый вечер, когда солнце уже окунулось по самую макушку в бескрайнюю водную гладь. Граф – пес великолепного экстерьера, окраса и характера, маститый коккер-спаниель – сидел пригорюнившись у его ног, не обращая внимания на местных венесуэльских шавок.

Сабрина обратила внимание, прежде всего, на поражающую своей определенностью интеллигентность (даже избранность) этой пары. У нее возник непреодолимый порыв найти повод для знакомства и хоть немного погреться в лучах далекой славянской ауры. Когда предлог был найден, и она по деловому решительно подошла к столику, за которым Сергеев чревоугодничал, на нее устремился удивительной голубизны и чистоты взгляд. Первый приступ истомы пришел и ушел неожиданно, как первый порыв ветра перед основательным штормом. Она фиксировала действие на себе изучающе-внимательного, проникающего вовнутрь, но, пройдя насквозь, улетающего в какую-то только ему одному ведомую даль поиска. Наверное, так обшаривает клиента деликатный вор-карманник, профессионал высокой марки: не смущаясь пустых карманов, но а полные вычищая холодно, расчетливо, несколько отстраненно от конечного результата, да и от самой личности пострадавшего.

По сравнению с местными жителями, видимый загар был сравнительно бледным и непрочным, – что-то нежно-женское виделось в таком "окрасе". Но, вместе с тем, чувствовалась явная мужская сила в спортивной фигуре, причем, не ломовая рабоче-крестьянская, а, скорее, сексуального качества. На Сабрину он смотрел, как мужчина-врач, все понимающий, способный понять, вылечить, обнять, насладить. Но не было в его манере строить отношения с представительницами противоположного пола назойливости или, того хуже, безалаберной похотливости. Сабрина поняла, что перед ней редкий экземпляр – даже более редкий, чем двоякодышащая рыба протоптер. Так может вести себя мужчина, знающий себе цену и неоднократно убедившийся в том, что многое ему подвластно. Ассоциация с протоптером пришла неожиданно, но отпечаталась прочно, как клеймо на предплечье человека-собственности. Эту собственность не хотелось выпускать из рук. Вместе с тем, было очевидно, что протоптер – редкая рыба, стремящаяся к абсолютному одиночеству, крайне неуживчивая даже в среде сотоварищей. Если человек ненароком наступает ей на хвост, то она шипит, сердится, как змея, и кусает больно, впиваясь в олуха всеми своими четырьмя острыми зубами. У протоптера вкусное мясо, и многие охотники льстят себе надеждой полакомиться этой редкой, скитающейся в районах Африканского побережья, рыбой. Но она прячется в темноте, на дне, проделывая извилистые тропинки в глубоком иле. Пожелав отоспаться (что с ней происходит весьма часто) "змейка" замуровывается в прочный кокон из ила и глины. Такой способ защиты спасает протоптера даже во время нещадной засухи. Там в этом каменном саркофаге уникум дышит уже легкими – тихо, экономно, со вкусом, погружаясь в глубокую спячку до поры до времени. Наступает тогда, по всей вероятности, стадия общения с неведомыми силами, прихода вещих мыслей – начинается сложнейшая интеллектуальная работа. В таком состоянии загадочное существо привозят в Европу, на показ и удивление цивилизованной публике. И только единицы понимают, что живет в протоптере душа человека, родившегося в прошлой жизни под знаком не столько "рыба", сколько "змея", и что трогать ее особенно опасно в Год Змеи.

Сабрина почему-то почувствовала вполне определенно, что это какой-то ее родной человек, с которым она уже была знакома, близка. Но то было давно, – скорее всего, в предыдущих жизнях: там они успели побывать в ролях брата и сестры, затем и супругов. Ей страшно захотелось повторения той откровенной близости. Сексуальный импульс был настолько сильным, что она подумала о гипнозе: "черт знает этих бескрайне-голубоглазых"! Чтобы прекратить колдовство, она попыталась вытащить из-за пазухи легкую агрессию, но тут же получила по рукам безразличным взглядом. Выволочка была настолько эффективная, что она больше не делала дурацких попыток протестовать, – все потекло, как по четко отрепетированному сценарию. Наверное, он был мастером завораживать, привораживать, уговаривать, заговаривать, обаять. Когда она очнулась от сна в постели, у себя дома, в объятиях Сергеева, то первое, чего она испугалась, было традиционное для не в меру смелых или зависимых женщин – "Что же он подумает обо мне"?! Сергеев, оказывается, думал о ней только хорошее. Он осыпал ее столь уместными и элегантными доказательствами очарования ее женскими прелестями, что она снова вернулась под лоно фантастического чувства долгой былой близости с ним. Теперь уже эту пару могла разорвать только смерть. Что, как абсолютно точно определила Сабрина заранее, как раз и случилось! Рыдания вновь стали душить ее. Никто еще не назвал вещи своими именами – ни Муза, ни ушедшие мужчины не говорили о смерти Сергеева, но верный вывод словно висел в воздухе, над самой головой. Сабрина не напрашивалась на откровения, она сознательно тянула время. Но откровения те приближались: рано или поздно, но страшная новость должна будет прогреметь в притихшей, затаившей дыхание комнате.

О чем думала Муза – напряженно, сосредоточенно, с огромной печалью? Конечно, она вспомнила страшные дни своего горя, когда ее Миша так неожиданно сошел на повороте из громыхающего на стыках рельсов трамвая, он ушел в этом неожиданном прыжке из ее жизни навсегда. Никто тогда не был способен заглушить ее горе. Во всяком случае так ей казалось. Но эти воспоминания она уже научилась гасить, отгонять категорически. Загадочным было то, что, остывая от воспоминаний, она все чаще возвращалась памятью к Сергееву. Что-то неладное творилось в мозгу (так она тогда подумала о себе): слишком много женского темперамента и банальной заинтересованности было в тех воспоминаниях. Позови он тогда ее, и она не задумываясь примчалась бы. Никакие укоры совести не помогали: на свете есть две тайны – женщина и смерть. Эти, чьи-то очень правильные слова, выплыли из застойных болот памяти. Но Сергеев не звал, очень редко писал, потом вовсе исчез надолго. Но надежда теплилась, светилась, разгоралась!

Теперь Муза вспомнила ту установку, которую ей дал Магазанник, отрядив для столь деликатной миссии, выманив ее из далекого Израиля, где она проживала. Посланцем за ней был отряжен "забавный Феликс", который показался ей тогда выходцем с того света, если под этой аллегорией принимать Россию. Он же нашел ее, практически, в психологической невесомости, в прострации. В таком состоянии она, как стало известно, находилась уже без малого три года. Как только Муза узнала о том, что речь идет о трагедии, зацепившей Сергеева, она без колебаний согласилась выполнить роль психотерапевта, а точнее, – "подсадной утки", с помощью которой собирались выманить на тихую воду и успокоить от грядущих трагических известий Сабрину. Но принимая такое решение, она отдавала себе отчет в том, что согласие ее корыстно! Ей было нужно собрать в своем сердце все отголоски жизни Сергеева, к которому она теперь начала питать какие-то странные чувства.

Летели, как на пожар, пересаживаясь с самолета на самолет. Все визитеры, даже не успев смыть с себя дорожную пыль, явились ранним утром к Сабрине. Музу отрядили на выполнение сложнейшей роли – речь ведь шла о благополучии не только Сабрины, но и ее ребенка – наследника Сергева. Магазанник так и сказал: "На святое дело ни денег, ни себя не жалеть"!

Музу не стоило подгонять. Она и сама все понимала намного лучше "тупых мужиков" (именно так она их всех, до одного, теперь характеризовала). Сергеев был, бесспорно, в большей мере Мишиным другом, но и ее тоже. Она считала себя человеком, имеющим кое-какие права и на него и на наследника (пусть – наследницу). Муза не вышла вторично замуж, а потратила время на то, чтобы закончить университет (факультет психологии), походя прихватив еще знания и диплом ветеринарного врача. Еще при мишиной жизни она втихаря училась заочно в двух вузах сразу. Ее элитный еврейский генофонд обеспечивал легкое переваривание пристебов вузовских педагогов Петербурга. В Израиле она приобщилась к древнееврейским и оккультным наукам, – правильнее сказать, Муза стала нормальной колдуньей. Среди своего нового клана популярность ее начинала утверждаться и расти.

Музе было ясно, что ощущение трагедии у Сабрины уже произошло, но она маскирует его, пытаясь потянуть время, привыкнуть к страшной мысли, закалить себя, дабы не нанести травму плоду. Никто из акушеров и гинекологов еще не разобрался досконально в силе защитных механизмов у беременной женщины. Сабрина трагедию почувствовала сердцем, мозгом, душой и темнить на этой линии нет смысла. Но она пыталась, может быть, даже не осознанно, отвести удар от "живота". Муза понимала, что нужна правильная не только стратегия, но и тактика компенсаторной психотерапии. Важнейшие ее элементы как раз и заботили современную колдунью. Необходимо было брать быка за рога. Муза нагнала в голос побольше решительности и твердости и безапелляционно заявила:

– Сабрина, девочка, ты хочешь поговорить серьезно или тебе больше нравится тихо лить слезы? Ты, прежде всего, готовишься стать матерью, а это само по себе не так просто. Тем более не просто родить, а затем вырастить здорового ребенка. Сейчас своими рыданиями ты здоровья ему не прибавляешь, а отбираешь. Представляешь, какие спазмы, эмоциональные встряски он теперь испытывает. Ты же душу из него вынимаешь, создавая кислородное голодание, гормональный стресс.

Сабрина от такого уверенно-методичного, спокойного голоса словно прозрела и замерла, соображая. Кое-что из анатомии и физиологии она помнила еще со времен первой беременности. В ее мозгу вдруг нарисовалась реальная картина: маленькое, беззащитное существо, привязанное к материнскому организму пуповиной, затихло, съежилось, не понимая, что там на верху, за пределами его укромного, теплого пузырика, творится. Даже сквозь белково-жидкостную и многослойно-тканную защиту к нему доходили совершенно иными, окольными, путями волны потрясений.

– Муза, – вымолвила Сабрина наконец-то, – прошу тебя, скажи мне всю правду, а потом я найду в себе силы заняться новыми заботами. А так эта пытка может длиться бесконечно,.. я слишком любила и продолжаю его любить!

– Сабрина, как это не тяжело, но ты и сама уже догадалась, произошло худшее, – судно, на котором плыл Сергеев, погибло в океане. – заговорила Муза. – Подробности все еще выясняют, но для тебя доставлена записка. Александр ее писал, видимо, перед смертью, чувствуя ее приближение. Он делал все возможное, чтобы не оставить тебя одну на этой земле, но все люди смертны, в том числе даже те, кто сильно любит своих близких.

– Где, где, записка? – вскричала Сабрина. – Я хочу еще раз, хоть как-то, но обязательно ощутить его. Что же ты молчала, Муза?! Хотя, что я говорю?.. Я похожа сейчас, скорее всего, на умалишенную… Спасибо, спасибо тебе, милая Музочка, прости меня,.. давай записку.

Муза не была уверенна в том, что чтение письма не приведет к обострению истерии, а то и развитию реактивного психоза. В период беременности такое – как пара пустяков! Но решила рисковать. В конце концов и аверсивная психотерапия в ряде случаев приносит успех: лишь бы не перегнуть палку, или, разгибая искривленную психику, не сломать ее в другую сторону! Муза достала из сумочки опасный клочок бумаги, цену которому в настоящий момент трудно определить.

Сабрина приняла записку, как что-то волшебное, мистическое, прилетевшее из потусторонних областей. Только старинные почтовые голуби могли приносить такие весточки, и то – избирательно, один раз за всю жизнь.

Но, это была не его рука, – письмо написано на плохом английском и другим человеком: мелькнула надежда на ошибку, но вдруг в самом конце послания в глаза ударили, как яркий слепящий свет, слова, написанные Сергеевым лично. Они были адресованы только Сабрине! Да, это была уже его рука – только не слишком твердая и слегка дрожащая (подумалось: видимо, ему было ужасно плохо!). Сабрина читала медленно и вслух: "Сабрина, милая, не плачь, на все найдутся объясненья:.. Я люблю тебя больше жизни"! Дальше была потеря сознания у обоих: тогда, в прошлом измерении, – у Сергеева; сейчас, в измерении настоящем, – у Сабрины!

Муза не стала мучить женщину резкими ударами нашатыря, а методично и энергично растерла, помяла с усилием кончики пальцев рук, там где таятся активные сердечные точки "Ши-сюань". Затем достала из сумочки акупунктурные серебряные иглы и, когда Сабрина открыла глаза, ввела несколько маленьких игл в правую и левую ушные раковины.

– Полежи, деточка, отдохни, еще начитаешься (будет это миллион раз – по себе знаю!). Все эти послания любимых мужиков почему-то выглядят так, словно они даже после смерти задаются целью нас посильнее огорошить. Поверь мне, старухе, испытавшей многое на свете, последнее письмо к любимой женщине должно быть все же более деликатным!

Отойдя немного, Сабрина вновь обратилась к письму. Оно было написано на помятом листке. Похоже, что депешу читали разные люди многократно, – то могли быть капитан судна, спасшего Сергеева, различные уровни администрации портов по пути следования, полицейские чины. Длинный путь – непростую эстафету человеческих рук – прошло это письмо. Хорошо еще, что оно не затерялось вовсе! Сабрина уже спокойнее и более осознанно углубилась в текст, стараясь не пропустить ни одного поворота мысли, ни одного слова, – она пыталась расшифровать то, что прячется за символами, что могло быть понятным только им двоим – Сергееву и Сабрине… Теперь уже сознание ее не оставляло, и, вообще, после игл и еще какого-то тайного лечебного колдовства она стала поразительно спокойной, если не сказать – собранной и прагматичной.

Она заметила перекличку последней реплики Сергеева и того стихотворения, которое ночью обнаружила в первой тетради. Из этого следовало, что ребенка, если то будет мальчик, должно назвать Владимиром. Ну, а Сабрину ждут какие-то новые испытания – "приглашение на казнь". Она обратила непонимающий взгляд на Музу, – та словно читала ее мысли на расстоянии, но старалась внести в свои ответы максимальный положительный психотерапевтический эффект – воздействие спасительное, щадящее, безусловно полезное. Муза медлила с ответами, добросовестно взвешивая каждое слово, то были непростые слова, а команды, символы волевых установок.

– Ты, милая, должна привыкнуть к способу мышления твоего "повелителя". – заявила колдунья. – В его словах всегда прячется вымысел, метафора и реальность. Ищи золотую середину. К тому же к его словам необходимо относиться еще и с юмором. Посмотри, Сабрина, что он тебе нагородил еще в одном коротеньком стишке, Назвал-то его, паршивец, издевательски – "Юродивым". Нечего сказать, элегантное посвящение!

– Видишь, куда клонит, упрощает, скорее, – продолжила Муза свою психотерапию "на понижение". Она словно задалась теперь целью сбивать с восприятия покойного налет значительности и романтизма. Но Сабрина возразила ей:

– Этот стишок шутейный он написал (я вспомнила!), когда мы с ним только начинали наши отношения. Зашла дискуссия по поводу мотивов контактов мужчины и женщины и далеко идущих планов. Он утверждал, что от нас, собственно, ничего не зависит – вершится "игра" Божьих установок, а люди – только статисты, заурядные исполнители команд. Тогда в его голове, видимо, в качестве примера, и родились несложные рифмы. Как сейчас помню: он прочел мне их, а я, дура, возмутилась. Муза ты тоже попалась на пустышку – поверила в искренность, – он же только разыгрывает нас.

Муза коварно и многозначительно хмыкнула и продолжала:

– Помнишь, он приводит в одном из стихотворений слова Святого Апостола Павла: "Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся"! Это он тебя предупреждает. Странное дело, но Сергеев, действительно, словно предчувствовал свое и твое будущее. Ну, а что касается "приглашения на казнь", то здесь все проще простого: как бы не изменилась твоя судьба, ты будешь казнить себя постоянно. Он, конечно, ранил твое сердце основательно.

– Муза, а скажите откровенно: вы долго мучались после смерти Михаила? – вежливо и осторожно начала расспрос Сабрина. – Вы его оправдываете, – он же все решил за вас и без вас.

Из Музы словно вырвалась заранее приготовленная отповедь:

– Мишке я бы набила морду, всю рожу ему, поганцу, исцарапала.

Она всхлипнула, но быстро взяла себя в руки, помолчала, затем тяжело вздохнула и произнесла задумчиво и более ласково:

– Затем я бы смыла с этого бедолаги всю грязь, завернула бы его в махровую простыню (есть у меня такая, до сих пор берегу – она большая, цветастая, с попугаями) и стала бы кормить его с ложечки, как маленького, собственного ребенка, причем стоя перед ним на коленях, благодаря только за то, что он вернулся с того света ко мне.

– Странные, все же мы существа – женщины, – продолжала Муза, словно откупорив бутылку, из которой вырвался демон тяжелых, но и приятных воспоминаний. – Там, где казалось бы надо мстить и ненавидеть, мы любим и терзаемся, – мазохизм какой-то! Вот и ты, Сабринок, будешь превращать свою жизнь в пытку. Прав Сергеев, все это лишь приглашение на казнь!

– Ты знаешь, Сабрина, я ведь пыталась вытеснить Мишу из памяти, из души: уехала в Израиль, надеясь, что земля предков излечит, придаст силы. Я даже попыталась завести роман со стопроцентным евреем, – Муза засмеялась и продолжила, – ни черта не получилась. Как только дошло дело до койки, (он еще только снял пиджак) – меня моментально стошнило, вырвало. Пришлось выкручиваться, изобретать. Я нашла лихой выход (нельзя же было оскорблять ни в чем неповинного человека): я загнула сказку о том, что недавно приехала из кошмарной России и, видимо, притащила с собой какую-то инфекцию. Видела бы ты, как этот импозантный, сытый и самодовольный еврей рванул от меня, – вот тебе пример "приглашения на казнь". Даже изменить памяти нет никакой возможности. Мне все время кажется, что Миша где-то рядом, – он наблюдает за мной и когда посмеивается, а когда и грустит, жалеет меня. Ты, кстати, учти мой опыт и лучше не пытайся "вышибать клин клином", предупреждаю, ничего не получится. Там, в одном стихе, Сергеев благородно заявляет: "Я тебя отпускаю: за границы былых ощущений"… Ты не верь, никуда он тебя не отпустит. Я, вообще, уверена, что он вселится в тебя, в твоего малыша и будет пасти тебя до конца вашего века. Сергеев – не тот человек, чтобы раздавать подарки судьбы посторонним. Он тебя очень любил, тебя нельзя не любить. Вот и я тоже с первого взгляда в тебя влюбилась и кажется мне, что мы знакомы с тобой целую вечность.

Муза слушала, продолжая перебирать листочки со стишатами, быстро просматривая их. На одном из них задержалась подольше:

– Вот, обрати внимание, – еще один поэтический перл, в котором проявляется вся суть мальчишеской натуры, хвастуна и верхогляда. Называется "Боль":

– Опять Библию цитирует, – продолжала Муза. – Подумай сама, кого он причислил к "нечестивым"? Наверняка, имел ввиду тех, кто ему лично изменяет. Подумал бы лучше о том, а каково нам, оставшимся на земле, без любимых мужиков, отправившихся отдыхать в Раю. Правда, сомневаюсь, что туда их пустят, скорее им уготовано Чистилище… А, скорее всего, указана прямая дорога в Ад!

Муза продолжала наращивать эффект психотерапии аверсивного свойства, используя для этого и свои былые наблюдения за жизнью больницы, в которой работала компания отщепенцев немного лет:

– Сабринок, ты еще плохо знаешь мужчин-мальчишек. Александр, хоть и был доктором наук, а Миша кандидатом, но они порой резвились, как дети. Вдвоем постоянно затевали розыгрыши. Любимой мишенью, безусловно, было начальство. Ирония в таких играх соседствовала с административными преступлениями. Причем, ни за какую "правду" они, собственно, и не боролись, а просто зубоскалили, потешали собственный интеллект, аристократов из себя корчили. Знаешь такую моду – а ля Федор Толстой? Жил когда-то такой разгильдяй, дуэлянт и великий барин. Больницу эти "невинные" сорванцы порой ставили на уши. Я-то наблюдала их художества из-за дверей гистологической лаборатории, но возразить не могла – они и меня взяли бы в оборот, пародировать стали бы, разыгрывать. Им поперек слова не скажи. У них ведь ничего святого за душой не было, когда дело доходило до хохм. Вот тебе характерный пример, если угодно?

Сабрина перебила Музу вопросом:

– Извини, не понимаю – кто этот Федор Толстой? Расскажи сперва поподробнее. И какое отношение к нему имели твой Миша и Сергеев?

Муза слегка поморщилась, но отвечала сдержанно и величаво с таким же пафосом, с каким, скорее всего, поучает своих сопливых учеников сельская учительница:

– Александр с Мишкой (аристократы говенные!) генеалогическими изысканиями занимались: пытались свои корни раскопать; один себя к великим татарам причислял (это Миша), другой (Александр) – к потомкам шведских бандитов времен короля Карла CII

У историка Ключевского (знаешь такого? – вопрос к Сабрине; та утвердительно мотает головой)имеется замечание: "Почти все дворянские роды, возвысившиеся при Петре и Екатерине, выродились. Из них род Толстых исключение, Этот род проявил особенную живучесть". Сергеев, кстати, уверял, что исторический ларчик открывается просто: все искусственное и надуманное человеком, а не совершаемое волей Божьей, не имеет никаких перспектив. Доказательство тому тезису – эпоха Петра и Екатерины "Великих". А особые подтверждения представили большевики – у них буквально все получилось шиворот-навыворот! Так вот, Петр Андреевич Толстой – сподвижник Петра I был сперва у него в опале (за причастность к стрелецкому бунту), затем отмылся и был приближен царем ко двору. Но сам Петр I говорил о Толстом: "Петр Андреевич очень способный человек, но, ведя с ним дело, надо из предосторожности держать за пазухой камень, чтобы выбить ему зубы, если он вздумает укусить". Шикарное замечание монарха! Характеристика уровня культуры и менеджмента российских монархов, да и его окружения тоже. Как тебе, Сабринок?

– Я, пожалуй, так хорошо не знаю историю Государства Российского, чтобы удивляться или восторгаться. – отвечала, внимательная слушательница, ты не отвлекайся, рассказывай.

Муза, насладилась эффектом рассказа (что ни говори, но, похоже, и она давно заразилась от Сергеева восторгом краснобайства; однако в своем глазу и бревно – не соринка!). Экскурсовод по памятникам старина продолжал:

– Так вот, потомок того хитрого царедворца – Федор Иванович Толстой, как пишут очевидцы, был красивым, сильным, стройным брюнетом, прославившимся попойками, карточной игрой, безобразиями и дуэлями. Кстати, Сабрина, он явился прототипом дуэлянта Долохова из "Войны и мира" Льва Толстого.

Сабрина развесила уши и с основательным вниманием и любопытством слушала повести старины.

Муза же продолжала выплескивать из себя знания тайных страниц истории России с восторгом инородца, хорошо знавшего, что это не его горе, не его боль и обида:

– Заметь, девочка, Петр Андреевич Толстой, будучи семидесятипятилетним вдовцом, содержал молодую итальянку редкой красоты, устраивал в своем доме роскошные балы, на которых частенько с удовольствием присутствовал государь. Федор Иванович Толстой женился на цыганке, и она родила ему двенадцать детей. Петр Андреевич был блестящим дипломатом, способным при необходимости "вывернуть изнанку налицо и лицо наизнанку". Это именно он, практически, выкрал царевича Алексея и привез Петру I на пытку. Федор же Иванович только прожигал жизнь.

– Грибоедов в "Горе от ума" писал о нем: "Ночной разбойник, дуэлист, в Камчатку сослан был, вернулся алеутом. И крепко на руку нечист"… Он был другом Пушкина и, вместе с тем, они одно время были на грани дуэли. Рассказывают, что один приятель (их у него было много и среди них – Пушкин, Вяземский, Жуковский, Денис Давыдов, Баратынский, да мало ли кто еще!) просил Федора Толстого стать его секундантом на дуэли, тот ответил согласием. Но, когда взволнованный дуэлянт прискакал к нему рано утром и удивился тому, что тот еще нежится в постели, Федор Толстой успокоил товарища. Оказывается ночью он отыскал виновника дуэли, придрался к нему, вызвал тоже на дуэль и благополучно угрохал. К нему прилепилась кликуха – "Американец" с периода путешествия вокруг света под началом Крузенштерна. Он задал хлопот будущему адмиралу своими выходками. Крузенштерн вынужден был высадить его на Алеутских островах, вблизи Камчатки. Толстой и там, среди снегов белых, сумел набезобразничать.

Муза немного перевела дыхания, отслеживая эффективность тонкого психотерапевтического действа, называемого психологическое отвлечение, "перенос". Затем продолжала с неменьшим энтузиазмом:

– От этого "сорви голова" пошли ветви писателей по мужской и женской линиям: Константина ("Князь Серебряный"), Льва (в рекламе не нуждается), Алексея ("Хождение по мукам" и прочая белиберда) и других, многочисленных. Сам Федор убил на дуэлях двенадцать человек. Женившись на цыганке и настряпав кучу детей, он в наказание от Бога вынужден был подсчитывать ранние смерти своих наследников. Они в раннем детстве умирали все, кроме одной, последней дочери. Толстой помечал их смерти многозначительным – "Quitte". Так он жизнью своих детей отквитывал у Дьявола смерти ранее убиенных на дуэлях. Его дочь Сарра писала стихи и прозу, но умерла в семнадцати лет. Пушкин, знавший ее, писал своей жене: "Видел я свата нашего Толстого; дочь у него почти сумасшедшая, живет в мечтательном мире, окруженная видениями, переводит с греческого Анакреона и лечится гомеопатически".

Сабрина слушала, почти что раскрыв рот, не пропуская ни одного слова. Ей все было интересно. Разговор шел о стране, из которой выплыла ее любовь и счастье (Сергеев), и куда она обязательно поедет (это было уже для нее решено!). Именно в России должен появиться на свет ребенок ее любимого мужчины! Ей хотелось, чтобы ребенок Сергеева, ее ребенок (тоже выходца из России), был петербуржцем, то есть представителем той породы россиян, которая была условно славянской. Когда-то евреи колонизовали Австралию (точнее, захватили там бразды правления, экономические рычаги) и создали великий и загадочный оазис для особой породы людей – мигрантов с густо и многообразно замешанной кровью от разных племен и народов, большую часть из которых составляли бывшие каторжники, изгой. Такими активными выбросами стала в России порода людей, собравшаяся под знамена Оракула петербургского! И вел этих авантюристов полусумасшедший царь Петр – сатрап, психопат, конквистадор даже в собственной отчизне, которого, если судить объективно, порой посещали и гениальные мысли, им принимались перспективные административные решения. Памятник Петру в Петропавловской крепости – самое правдивое психиатрическое свидетельство "полноценности" этой противоречивой личности. Сабрина надеялась, что ее сын на родном пепелище зарядится все же иными качествами. Ей очень хотелось увидеть его человеком, усвоившим все лучшее из присущего огромной, загадочной стране, называемой Европейской Россией!

Но Муза вновь привлекла ее внимание замечанием о "патологии" ее избранника – Сергеева, который, будучи коренным жителем северной столицы, находясь под постоянным протекторатом Оракула петербургского, и не мог быть иным, чем должен, обязан быть по принадлежности: змея не могла отказаться от своей змеиной сущности и превратиться, скажем, в рыбу, близнеца или крысу. Муза, как человек, отдавший достаточно лет служению патологической анатомии, хорошо помнила, что, например, в переводе с греческого простата (prostates) означает стоящий впереди. Отсюда и те простагландины, которые вырабатываются в организме петербуржца, выводят его далеко вперед по сравнению, например, с кособрюхими москвичами и прочими россиянами-азиатами. Оракул петербургский, выявленный гениальным чутьем царя Петра, и оформленный им по принадлежности в столицу Империи, имеет качество просперити (prosperity – англ.) – обеспечивает процветание постоянное и не затухающее! Муза стряхнула с себя налет исторических аналогий и социологической казуистики. Она продолжила разговор о малом, о мирском:

– Однако я отвлеклась, а ведь беседа шла не о прозе, а о стихах. Как помнится мне, Сергеев состряпал один забавный стишок, обсудил его с Мишкой. Оба придурка уговорили аспиранта, смотревшего на них, как на богов, прописать его на листе ватмана, строга ориентируясь на осевую линию. Я встретила здесь, на листочке, это стихотворение, названное "Сканер чувств". Смотри, что у них получилось!

Женщины, склонив головы, начали прилаживать листочек со стихом на журнальном столике, разглаживая его и изучая с кропотливым женским вниманием и любопытством.

Странно, но психотерапия "на понижение" действовала. Видимо, Муза успела стать большим мастером! Сабрина чувствовала, что тяжелый камень медленно, но начинает отваливаться с души и появилось желание многое обдумать, а, самое главное, утвердилась обязательность беречь ребенка, успокоившегося сейчас у нее под сердцем.

– Муза, я прочла все внимательно: конечно, ирония чувствуется, корректность выражений не везде соблюдается, но стишок можно назвать поучительным, почти что произведением эпического жанра, достойного печати в многотиражной ежедневной прессе. Не пойму, чего же ты взъелась на поэтов.

Муза загоготала, прищурилась, и подбросила очередную инвективу:

– Ты, деточка, ротозейка! Зри в корень и ищи корень: обрати внимание на графику, на контуры стиха. Что они тебе напоминают?

– Вазу, что ли? – неуверенно залепетала Сабрина.

– Вот, вот! Эти два мудозвона, оказывается изобрели психологический тест. Почти, как у Германа Роршаха. Извини за педантизм, Сабринок, но внесем ясность. Мне кажется, что здесь необходимы дополнительные пояснения: речь идет о шведском психиатре, жившем в период 1884-1984 годы, он изобрел специальный тест, широко используемый в медицинской практике для расшифровки неосознаваемой мотивации личностных реакций. В современной психодиагностике такие тесты называют проективными, то есть дающими возможность оценивать личность целостно, а не растаскивать ее по отдельным реакциям, которые потом не знаешь как свести воедино. Главное преимущества таких методов состоит в том, что опрос пациента не выглядит прямым ударом в лоб. Нет нужды требовать конкретности в формулировках, наоборот, в них всегда остается некий тайный подтекст: вроде бы говорим о пустяках, об отвлеченных материях… Ан, нет! Потихонечку, да полегонечку, как говорится, тихой сапой, но выводим мотивацию на чистую воду. В стихе заложен специальный ключ.

Муза оценила эффект пояснений: очевидно, что Сабрина слушала внимательно, все еще ни черта не понимая. Колдунья-психолог задала наводящий вопрос:

– Присмотрись, Сабринок, к внешнему контуру рисунка стиха. Ну же, повнимательнее. Здесь представлен, как теперь говорят, растр, то есть графический образ, хранящийся в диагностическом файле. Представь его себе в виде описания мысли по точкам (пикселям).

Все доходило медленно, но настойчиво с прибавлением уверенности, как до жирафа. Наконец! – лицо Сабрины залилось краской смущения. Муза радостно воскликнула:

– Чувствуется эффект. Вазомоторы действуют! Ты, милочка, реагируешь, как девушка, впервые встретившаяся с мужским половым членом, как говорится, глаза в глаза! Точно на такой эффект и рассчитывали эти два обормота, изобретатели-циники. Теперь даю квалифицированные пояснения: ты обращала внимание прежде всего на мысль, а не на форму. Между тем, форма-то как раз и является "профилем сексуальной солидарности", – так назвали этот феномен наши лоботрясы. Тебя интересовало содержание стиха потому, что ты натура глубокая, поэтическая, филологически сориентированная, не склонная к разврату. Так?!

– Скорее всего так. Правда, с Сергеевым я очень любила заниматься любовью. – отвечала Сабрина. – Но, может быть, то был не разврат?

– Да успокойся, Сабринок, какой там разврат, – просто техника высокой пробы. В разнополой любви и не может быть разврата, – это я тебе гарантирую. Ты даже профиль и фас пениса приняла за вазу. Этим ответом ты напомнила мне старый анекдот, он к месту, и я рискну его тебе рассказать: встречаются две проститутки; одна портовая, нищая; другая, обслуживающая обеспеченных интеллигентов (благополучная). В школе дамочки были подругами, затем их пути разошлись. Благополучная – вся из себя: шикарный прикид, отменный макияж, холеная. Она "играет на флейте" – ублажая пенис. Портовая (нищая) проститутка просит уточнить, что такое пенис? Подруга объясняет, используя привычный сленг: "это тот же хер, только намного мягче". "Счастливая ты! – замечает портовая проститутка – А у меня сплошная непруха. Снимет тебя пьяный докер, всю ночь елозит, как сучку, а утром вместо оплаты просит рупь на трамвай".

В глазах Сабрины застыл ряд новых вопросов, но Муза не дала ей их озвучить:

– Если ты собираешься в Россию, а я чувствую, что эта загадочная страна уже вызывает у тебя огромное любопытство. Тебе, Сабринок, нужно постигнуть некоторую специфическую лексику, но эти ответственные занятия мы перенесем на другое время.

– Теперь вернемся к нашим баранам, – продолжало Муза величаво (учитель, дремавший в ней проснулся, и основательно взялся за работу). – Я рассказала тебе анекдот лишь для того, чтобы отсветить специфику восприятия, свойственную разным людям. Теперь продолжим основную тему: аспирант приколол тот стих-тест к стене над головой секретарши главного врача больницы. Первая почему-то вошла в приемную Записухина (работала у нас такая курва заместителем главного врача по медицинской части). Она сразу вычленила корень, потому что не способна была вникать в суть, улавливать мысль, а фиксировала только контур. Она потому и отнеслась к стихам благосклонно. Главный врач – Эрбек (был у нас такой пидор!), увидев, стихи заерзал задницей и больше, чем необходимо для прочтения, задержался у стены. Секретарша – Ирочка (всегда находящаяся в поиске) тут же попросила автограф автора и попыталась завладеть ватманом единолично, порывалась откнопить его и унести домой. Аспирант сидел в кресле напротив стихотворного портрета, делал вид, что читает какие-то документы, но в действительности внимательно наблюдал за реакцией публики и фиксировал наблюдения на специальном бланке. Вечером состоялся клинический разбор данных: во-первых, оказывается, что в тот день перед ватманом побывала вся больница, даже слесаря-сантехники и вечно пьяные дворники явились, не запылились! Во-вторых, удельный вес лиц, напрочь исключающий из своего восприятия мысль, превысил 95%. Это уже была катастрофа! Где же прячется наша национальная идея?

– Понятно, – продолжало увлеченно рассказывать Муза, – что в конце концов до персонала и администрации дошли истинные причины "обследования" и началась выволочка на административном и общественно-политическом уровнях. Аспиранта чуть не отчислили из аспирантуры на третьем году обучения. Он толковал судьям, что дополнял диссертацию живым материалом. Сергеев с Мишей делали вид, что, вообще, ничего не понимают – не ведают из-за чего весь сыр-бор. Истинная наука не терпит административных и общественных мер воздействия. Сердце, мозг и душа исследователя чисты перед Истиной!

Сабрина долго смеялась, и это радовало Музу. Значит психотерапия идет по правильному пути, пациентку уже удалось оттащить подальше от реактивного психоза или заурядной истерии.

Вечер усердно клонил голову к плечу густой, липкой южной ночи. Обе подруги, – а именно сейчас они почувствовали прелесть взаимного общения, возможного только между искренними подругами, – были захвачены новым чувством. То была пронзительная грусть, свойственная уже не трагедии, а хотя бы драме. Слезы улеглись на дно сознания, но подруги еще были близки к краю переживаний. Слезы, истерика могли выплеснуться в любой момент. Но воспоминания о Сергееве постепенно выстраивались в более спокойную линию. Обе женщины, испытавшие, может быть, самые тяжелые потрясения, вдруг почти одновременно вырвали еще один стих из тайников тетради Сергеева ("Женская логика"):

Исход дня, любви, рождения и воспитания ребенка, новой любовной страницы – все это звенья одной цепи, подчиненной особой женской логике, логике чувств, построенной на мистике и особом разговоре не только с Богом, но порой и с Дьяволом! Обе подруги снова, практически одновременно, выловили в глубинах души, – как в темном, сказочном пруду, – еще один вольный перевод Сергеева, но теперь уже из Эдгара По:

Сабрина и Муза молчали, напряженно всматриваясь в надвигающуюся ночь; Булька и Граф – верные псы – сидели у ног, тоже о чем-то своем, по-собачьи важном, думали. Жаль, что здесь же не было любимых кошек (они бы зафиксировали и астральные тела убиенных, явившихся поприсутствовать на тайней вечере. Сами собой всплыли в памяти слова еще одного перевода Сергеева из Рильке:

Сабрина обратилась к своей новой подруге:

– Муза, я никак не возьму в толк, где здесь мистика, а где реальность: суди сама, это стихотворение почти полностью и абсолютно точно передает наше с тобой настроение, – как же он мог предвидеть все это. Это ли не колдовство?

Муза в свою очередь призадумалась, но начала развивать несколько иное виденье происходящего. Она тоже оставалась под влиянием ушедшего из жизни человека и вела с ним свои беседы:

– Понимаешь, Собринок, все, видимо, несколько иначе происходит в земной жизни. Сергеев исповедовал забавную теорию: он считал, что нейроны мозга человека не могут производить на свет Божий никаких мыслей, они способны лишь трансформировать их из универсального информационного поля, постоянно насыщаемого "словом" живыми существами и неживой материей. Это как бы общая копилка информации, мыслей, программного обеспечения. Нейроны – простые антенны. Наша жизнь (социализация) включает в себя постоянную работу (за счет образования, накопления жизненного опыта, особенно – занятия наукой), подвигающую интеллект человека к способности проникать в определенные локусы информационного поля. Согласно этой теории, мы с тобой являемся адептами Сергеева, хотя бы потому, что пользуемся общими информационными локусами. А в таком поле ведь нет зависимости от времени: любой, кто туда входит пользуется информацией, живущей вечно. Понятно, что существуют универсальные логические, информационные построения, которые и нет смысла менять. Такие откровения накапливались веками, их пополняют и по сей день, но откровений уже поступает мало, идет все больше словоблудие, интерпретации, с позволения сказать. Компиляции, воровство мысли из копилки корифеев прошлых веков, иных планет идут откровенные и бессовестные. Сергеев считал, вообще-то, что Бог заранее создал полный тезаурус слов и понятий, а современные люди, общаясь с ним, лишь поддерживают его рабочее состояние. Так что современные научные открытия – это всего лишь хорошо забытое старое. Они есть здание, собранное из старых кирпичиков, а, так называемое, "развернутое понятие" – это вновь оштукатуренный фасад. Поэтому, когда какой-нибудь академик Алферов гордится присуждением Нобелевской премии за открытие в области современной физики, то он должен знать, что его оценили только, как удачливого штукатура-маляра, но никак истинного созидателя, строителя нового здания. Информационный тезаурус – это, скорее всего, общегалактическая структура. Но к недосягаемым откровениям нас, землян, не допускают – кишка у нас тонка. Наши с тобой переживания не являются избирательными, строго индивидуальными, они типичны для многих. Вот Сергеев, почерпал из информационного поля универсальные логические построения несколько лет тому назад и отразил их в стихотворении, а мы их прочувствовали, увидели сегодня. Сергеев указал нам этим стихом дорогу в нужный локус (это простой путь). Мы и сами могли бы методом проб и ошибок добраться до нужного нам сервера, настроенного на поэтический лад. Но то был бы сложный путь. Сергеев проделал эту работу за нас, обеспечив нам иной уровень потребления информации. В любом случае информация существует помимо нашей воли, нашего ума, способа восприятия. Сергеев предлагал свою модель общения людей: она действует, как спутниковая связь. Я тебя увидела: определила с помощью зрительного анализатора твой образ, передала запрос спутнику (локусу информационного поля), приняла его ответ и отреагировала с помощью своих эмоциональных и, например, речевых возможностей.

– Я понятно толкую, Сабрина, ты все улавливаешь?

Сабрина молча утвердительно мотнула головой. Говорить не хотелось, что-то очень грустное и ответственное повисло в воздухе. Видимо, из своих тайных укрытий сейчас за дамами наблюдали строгие эфирные тела – посланцы более просветленных душ – Сергеева и Михаила. Женщины, словно почувствовав строгие и внимательные взгляды из зазеркалья, даже поежились.

Затянувшееся молчание прервала Муза вопросом:

– Сабринок, ты не будешь возражать, если я поселюсь у тебя в доме. За эти короткие мгновенья я, как это не звучит парадоксально, успела сильно привязаться к тебе, словно знаю тебя десятки лет, так стоит ли нам расставаться.

Взаимность такого желания была настоль очевидной, что Сабрина сперва даже не поняла смысла вопроса, просто не врубилась. Потом, вникнув в сказанное, аж заволновалась:

– Муза, но стоит ли говорить о само собой разумеющемся. Я, вообще, не понимаю, как могла, много хорошего наслышавшись о тебе от Сергеева, до сих пор не попробовать организовать нашу встречу.

Муза порозовела: видимо упоминание о внимании Сергеева в таком контексте было ей очень приятно. Но она быстро справилась с пляской вазомоторов.

Сабрина продолжала:

– Мне думается, что между нами выстраивается что-то очень похожее на лесбийскую любовь, причем с первого взгляда.

Конечно, если бы здесь присутствовал живой Сергеев, а не его эфирное или астральное тело (кто знает, какая сейчас следовала стадия загробного перевоплощения), то он обратил бы внимание на необычное волнение Музы, и все моментально бы понял. Этого как раз и боялась Муза больше всего.

Однако сказано не без участия Святого Духа: "День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание" (Псалом 18: 3).

Женщины вернулись в дом и занялись обычными делами, имеющими отношение к сугубо санитарно-гигиеническим функциям: приняли душ на ночь, постелить лежанки (какая там кровать без мужчины!), облачились в пижамы. Разошлись по разным спальням (их было в доме две), и каждая углубилась в собственные мысли о заурядном…

На следующее утро не было раннего, беспокойного стука в дверь. Сбежавшие от тягот лицезрения женских слез мужчины (Магазанник и Феликс) появятся на пороге дома только на третий день. Зато такого периода одиночества и отрешенности было вполне достаточно для некоторого (терпимого) успокоения мыслей, эмоций у Сабрины. Она потихоньку сумела взять себя в руки. Безусловно, неоспоримая заслуга в том принадлежала Музе, ее психотерапевтическим талантам. И вот, когда все же Магазанник и Феликс явились, женщины четко и определенно сформулировали им свое окончательное решение: срочно уезжаем все вместе в Россию, Сабрина с Музой поселятся в квартире Сергеева в Петербурге, в том же славном городе верная жена будет рожать ребенка, ибо дите с первого вздоха обязано насытиться аурой, созданной властвующим оракулом, тем, который питает и родителей, в данном случае питал отца – Сергеева.

Мужчинами такие решения были оценены, как "весьма разумные". Впрочем, было заметно, что в их головах произошли какие-то особые метаморфозы: Феликс явно побаивался взгляда Музы, а Магазанник исподтишка с искренним восхищением посматривал на Сабрину.

4.3

Сабрина с Музой прожили вместе немногим более двух недель. За это время они так спаялись душой и мыслями, что принялись говорить практически одними словами, переживая одни и те же эмоции. Что ни говори, но счастье и горе могут не только разъединять, но и объединять. Безусловно, в том, что трагедию последних дней Сабрина перенесла, хоть и глубоко переживая, но относительно благополучно, является неоценимой заслугой Музы, сутью ее таланта лекаря-психотерапевта. Как говорят клиницисты, случай был действительно тяжелый. Горе утраты любимого человека, потеря счастья, которое лишь пригубила, сделала первые глотки этого туманящего сознание напитка из бокала любви – трудное испытание. К тому же Сабрина была на той стадии беременности, когда любые стрессовые потрясения чреваты серьезными осложнениями для психики не только матери, но и ребенка. Правда, окончательные выводы об успехах психотерапии делать еще было рано.

Магазанник по-деловому подходил даже к оценке эмоциональных переливов. Он восхищался достоинствами Сабрины и талантами Музы, но воспринимал их, как реалист и материалист. Феликс же почему-то основательно зациклился на дарованиях Музы, воспринимая их исключительно как мистические начала. Он побаивался колдовских чар "опасной женщины", причислял ее к тем колдуньям, которые способны не только вылечивать, но и напустить порчу, сглаз. Было в том что-то особое, скорее всего, исходящее из сексуальной сферы. Очевидно, что роли здесь распределялись просто: женщина представлялась авторитаром (садисткой, вампиршей), мужчина – мазохистом (подкаблучником, эмоциональным донором). Все выражалось, безусловно, в легкой, щадящей форме, завуалированной вполне адекватным ролевым репертуаром. Но, как выразился сам Феликс, – "хрен редьки не слаще"!

Собирательные психологические свойства Магазанника и Сабрины в том же контексте (тут и гадать нечего!) выражались иной зависимостью: мужчина выполнял роль отца, а женщина – дочери. Тот и другой парный вариант психологических взаимосвязей мог развиваться на очень скользком подиуме, на котором, демонстрируя себя, можно только аккуратно ползать, дабы избежать падения, но порхать или двигаться, четко печатая шаг, с гордо и высоко поднятой головой было опасно.

Аэропланом (огромным Боингом) летели через Нью-Йорк на Лондон, затем метнулись в Хельсинки, где пересели на родной, российский, ТУ-134, на котором через каких-нибудь 40-50 минут добрались до Санкт-Петербурга. Путь протяженный по времени, но не утомительный. Муза и Сабрина, как две кумушки-подружки не расставались ни на минуту, обсудили массу тем, но из каждой они незаметно заползали в одну центральную – о Сергееве. Мужчины больше спали, читали какие-то деловые бумаги, иногда неспешно, шепотом обсуждали "секретные" темы.

Было заметно, что Сабрина расставалась с Венесуэлой легко и просто – без всяких комплексов, рефлексии и слезливых сцен не было. Видимо, в ней проснулись и зашевелились основательные корни иной культуры и биологии – славянской. А испанское присутствие в ее генетике на время задремало. Мать Сабрины была метиской: испано-французского и очень отдаленного славянского генетического замеса. Отец же – стопроцентный русак из уральских казаков, предки которого служили императорам, охраняя Зимний дворец. Ее прадед однажды, будучи в карауле во внутренних царских покоях, позволил себе погреть руки у императорского камина. Поступок был замечен дежурным офицером. На следующий день грешника отправили в Уральск (на Яик). Там он и его потомство уже охраняло внешние границы монархии, а замерзшие руки грели у караульных костров, либо у печек в деревенских избах. Теперь Сабрину тянуло в этот замечательный город – в северную столицу загадочной далекой страны, расползшейся по огромной территории противоположного Южной Америке материка.

Разговор в самолете иногда возвращался и к Венесуэле, но делалось это по инициативе Музы. Она удовлетворяла свое нестойкое женское любопытство к экономической географии. Либо Магазанник и Феликс приставали с кое-какими уточнениями. Их чаще интересовали исторические и сугубо коммерческие вопросы.

Сабрина с искренним учительским удовольствием демонстрировала широкий кругозор. Но личные впечатления и знания, почерпнутые в школе, как оказалось, были недостаточным материалом для Магазанника и Феликса. Их интересовали сведения, очень близкие к тому, что называется криминальной сферой. Сабрина же была домашней девочкой. В силу национальных особенностей родителей контакты этой семьи с аборигенами не отличались широтой размаха. Сабрину никогда особо не привлекали испано-индейские метисы, составляющие подавляющую часть населения. Со школы она помнила, что их примерно около 66%, остальные – белые, негры, чистокровные индейцы. Официальным языком был испанский, религия – католическая. После второй мировой войны образовался резкий приток иммигрантов, состоящий из весьма разношерстной публики, – это были в основном выходцы из Европы, – но все они являлись "щупальцами" США, тщательно и разумно отслеживавшими будни и праздники "буферного государства". Городское население в этой стране составляло около 74% всего населения. В сельском хозяйстве занято только 25% экономически активного населения, в промышленности – до 17%, в сфере услуг – 25%, в торговле – 17%. Все население страны составляет примерно 13,3 миллиона человек, из него 220 тысяч – безработные.

Местный климат Сабрине не нравился, но она к нему привыкла: лето было жаркое и дождливое, а зима сухая. Леса здесь занимают более 50% территории, содержат ценные породы красного, черного, кампешевого, каучуконосных деревьев. Лесозаводчики высаживают карибскую сосну и быстрорастущие лиственные породы. Имеются территории высокотравной саванны с пальмами. Но Сабрине, конечно, больше всего нравились великолепные песочные пляжные берега вокруг Венесуэльского залива с кактусовым редколесьем, мангровыми зарослями.

С животным миром страны Сабрина в основном знакомилась по лекциям биологии в школе и университете. Она знала, что он богат. В лесах резвились широконосые обезьяны, которых Бог расселил повсюду специально для того, чтобы Чарльз Дарвин с помощью Дьявола, умеющего нашептывать во сне всякие ученые глупости доверчивым гордецам, соизволил ввергнуть человечество в очередную мистификацию. Цель последней проста, как звук лопнувшего посреди ночи унитаза, – проверка людей на чистоту веры. Такую проверку человечество не выдержало. Вот теперь и получает по затылку различными малыми и большими несчастьями. Другие представители животного мира этой страны (мелкие олени, ленивцы, муравьеды, броненосцы, тапиры, пекари, опоссумы, ягуары, занятные птицы, пресмыкающиеся, земноводные и насекомые) лишь дополняли фактом своего существования финал разоблачения научных мистификаций, которые, как правило, выливаются в "стройные" теории. Именно такие интеллектуальные конструкции рано или поздно и являются теми звонкими пощечинами, которыми Господь Бог под аплодисменты Дьявола награждает недоумков, верящих в версию Фридриха Ницше (талантливого субъекта, но от рождения со слабой головой) о возможности селекции "сверхчеловека".

Сабрина помнила, что Венесуэла имеет славную историю, но только местного, садово-паркового, масштаба. В университете кругозор филологов расширяли лекциями о существовании на территории современной Свободной страны абсолютно свободных индейских племен. Она даже помнила их названия – араваки, карибы, гуахиро, тимоте, куйска и еще какие-то разновидности с очень сложными прозвищами. Все они с восторгом тянули лямку традиций первобытнообщинного строя, с упоением занимаясь охотой, рыболовством, земледелием.

Смелые испанские мореплаватели в августе 1498 года основательно встряхнули эту нищую благодать. Виноват во всем оказался проныра и непоседа Христофор Колумб, сильно смахивавший на сефарда (пучеглазого еврея с Пиренейского полуострова), представителя все того же "блуждающего суперэтноса". В последнем слове выспренного термина, конечно, проявилась чисто национальная скромность его автора – профессора Л.Н.Гумелева, колумба пассионарности). Сабрина тогда еще не слышала о гумелевских ученых откровениях, но стихи его матушки – русской поэтессы Анны Ахматовой с удовольствием читала и многие знала наизусть. Наверное, через ахматовские по-женски мягкие рифмы она и восприняла всю историю родного края. Колониальный период (конец 15 и начало 19 веков) прославился напряженными, как буря в чашке молока, войнами за независимость и свободу, эпицентр азарта которых пришелся на 1810-30 годы. Период последствий таких войн, укрепивших свободное государство, распахнул двери парламента для местных демократов-демагогов, ничего путного не давших народу. Она помнила имена первого и слишком многих последующих президентов страны – сплошь выдающихся политических деятелей эпохи: Х.А.Паэс, затем – А.Гусман Бланко. Кстати, в России ей будет предоставлена возможность узнать, что здесь тоже имеются свои Гусманы: один – почти что творец КВН – очага студенческой творческой демократии, другой заместитель председателя ИТАР-ТАСС. С.Кастро, имя которого так легко запомнилось по аналогии с Кубинским Лидером-красавцем, отпрыском крупного землевладельца, тоже увековечился на Венесуэльской земле. Перечень президентских имен был обширным, как названия блюд на разные вкусы в фешенебельном ресторане любого Южноамериканского государства, алкающего свободу. Сабрина знала их почти все на перечет и очень гордилась этим.

Теперь Сабрина окончательно (ей так казалось) попрощалась с Венесуэлой и многие кадры из кинофильма ее памяти моментально стерлись. Осталась нетронутой, почитаемой и тщательно охраняемой та серия из фильма, которая включала все то, что связано с Сергеевым. Сабрина заглянула лишь в первые кадры и тихо заплакала, уткнувшись лицом в плечо Музы. Та почему-то безошибочно определила акцент грусти и, нежно поглаживая Сабрину по волосам и шее прошептала ей на ушко:

– Сабринок, уже улетели из прошлого, готовься ко встрече с настоящим и будущим.

Она немного подождала и добавила:

– Там, в Санкт-Петербурге, тебя, как впрочем и меня, ждет встреча с тенью любимого человека! Они уже там, на месте, эти тени, они суетятся от нетерпения, ожидая встречи с нами. Однако, дорогая подруга, помни, что такие встречи не безопасны, ведь их и нас будут сопровождать потусторонние силы, способные, а, может быть, и желающие подстроить нам всякие каверзы.

Муза наклонилась к ушку Сабрины поближе и заурчала что-то самое тайное и сокровенное:

– Сабринок, не удивляйся моим откровениям, но сознаюсь перед тобой, что пришлось мне постигнуть некоторые запретные тайны, тайны оккультизма. Вот с некоторыми из них, если ты не возражаешь, я бы и хотела с тобой поделиться.

Понятно, что тот разговор был продолжением психотерапии, но теперь рациональной, индивидуальной, скорее всего, отвлекающего плана. Муза продолжала священнодействовать:

– Давай-ка вспомним маленький стишок твоего ласкового и нежного "зверя". Кажется, он назвал его "Судьба":

– Слов нет, не очень элегантно он нас окрестил мартышками, но он весь в том – такой он ироничный человек. Безусловно, сам он порядочная мартышка, коль оставил в одиночестве любимую, да еще и беременную, женщину и спокойно погрузился на дно океана.

Муза почесала переносицу, словно собираясь с вещими мыслями, затем заявила:

– Сабринок, предстоит тебе пройти тернистый путь адаптации к забавной российской действительности, которая в самое ближайшее время обязательно поддаст тебе пендаля. Но ты будь мужественной, не удивляйся, не расстраивайся, а готовься пить чашу горького вина… до дна.

Муза давно заметила, что любой вариант психотерапии с Сабриной проходит более успешно если истоки мотивации регламентирующих поступков или мыслей, установок пытаться находить в том, что связано с Сергеевым: какие-то сценки из жизни, биографические эскизы, наконец, ссылки на его научные работы или литературные поделки. Муза с лихвой отрабатывала этот способ объединения любовного прикрытия и утилитарных, сиюминутных психологических задач. Она делала это с удовольствием еще и потому, что он был более близок женскому восприятию, ибо содержал налет романтизма, свойственного вообще оккультным дисциплинам.

Еще старик Папюс в своих многочисленных книгах об оккультизме настойчиво отрабатывал программу минимум и максимум, внедряя в массовое сознание значение латинского слова occultus, переводимого на русский язык, как тайный, сокровенный. Он уверенно разводил бодягу по поводу магии и внушения: "Прежде мы говорили, что Магия объясняет все гипнотические явления через реакцию идеи на астральное тело и через действие астрального тела на тело физическое". Или иное категоричное замечание: "Внушение, по изотерическим разъяснениям, есть создание оживотворенной мысли, действующей в виде импульса на мозг. Одно лицо может влиять или на другое лицо – альтеро-внушение, или на самого себя – авто-внушение".

Муза не забиралась в своих практических представлениях в каббалу, а, подобно Сергееву, считала, что главное подвигнуть свое пациента к нахождению в одном общем локусе информационного поля с личностью, способной оказывать положительное воздействие. А тогда уже, с помощью астрального ко-терапевта, направлять его к восприятию тех ценностей, которые склонен индуцировать пациенту лекарь, дабы принести клиническую пользу.

Надо сказать, что проживая хоть и не очень долгий срок в Израиле, Муза успела основательно влезть в традиции еврейского мистицизма. Наверное, тоненький ручеек такой особой мудрости тянулся еще из Герона. На одной из темных и вонючих улиц загадочного города в восемнадцатом веке представители еврейских диаспор, состоящих из давно совершивших побег из пределов вдруг ставшей немилостивой Земли Обетованной и глубоко укоренившихся на новой родине (Германия, Франция, Испания), создали знаменитую потом еврейскую духовную академию. Там глубоко изучали не только Талмуд, но и каббалу – новую (пусть будет – передовую!) отрасль еврейского мистицизма, пришедшую из сытого Прованса.

Безусловно, Муза не забиралась в дебри "таинств" слишком уж тайных, но ознакомилась с кусочками формулировок из великого труда Кастильского раввина Моисея де Леона. "Загор" – было название этой вещей книги. Правда, в те древние и дикие времена общение с каббалой стоило дороже, чем жизнь. В Испании и по всей Европе евреев сделали виновниками страданий, принесенных черной чумой 1348 года. Особенно рьяно велись проповеди антисемитизма с 1391 года. Тогда погибли тысячи евреев. Еврейство в Испании вынудили усилить социальную мимикрию: наряду с чисто еврейскими и христианскими общинами стали создаваться общины обращенных – конверсов. В условиях адского мракобесия и чистая каббала основательно испачкалась пакостью тупых наваждений.

Муза помнила, что религиозный реформатор более позднего периода Мартин Лютер (1483-1546) сослужил двуликую службу еврейству: сперва он, рассчитывая на поддержку образованного и богатого еврейства, строил проповеди в положительном ключе; затем, почувствовав сдержанность реакции евреев, обрушил на их головы отчаянные инвективы. Специалисты даже набираются смелости заявлять, что идеологическая нетерпимость и фанатическая злоба популярного реформатора предваряют собой нацистскую пропаганду, перемешавшую мысль, слово с безвинной кровью миллионов евреев.

Муза в своих изысках тянулась, естественно, к практической – лечебной стороне еврейского мистицизма (магии). Ее колдовство, если уж употреблять такой термин, заключалось в мастерстве построений и перестроений нужной мотивационной ориентации пациента, для чего, безусловно, необходим талант раскрытия личности подопечного.

Магазанник и Феликс, наблюдая действия Музы издалека, с высоты своей мужской целеустремленности и категоричности. Слов нет, они ни черта не понимали в технологиях ее лечебных действий, но вынуждены были поражаться неоспоримому положительному эффекту. В их представлениях (особенно у Феликса, сразу же поверившего в трансцендентальное) действия Музы все больше и больше ассоциировали с эстетикой превосходного шаманства. Если угодно, современной формы научно-обоснованного колдовства. Они только причмокивали губами и покачивали наполненными восторгом тяжелыми головами.

Муза давно заметила, что эти двое не в себе, но оставила их лечение на закуску. Она великолепно понимала, что терапия может приобрести иные формы. Скорее всего те, которые дают окончательный эффект, если врач преображается в любовника (любовницу) и, лежа в постели вместе с пациентом, добивается положительного сдвига в активном поступательном движении. Она вспомнила, что Сергеев такой метод называл "психотерапией с включением". При этом он всегда прикрывал глаза от удовольствия, со смаком потягивался и многозначительно улыбался. Что уж он там подразумевал? – пусть теперь докладывает Святым Апостолам – Петру или Павлу. Сам Всевышний, конечно, на пустяковый допрос тратить время не станет.

Муза снова обратилась к Сабрине:

– Помнится, читала я у него на вечных клочках такой лихой стишок, если память не изменяет, под названием "Тайна":

– Понимаешь, Сабринок, – продолжала Муза, – в том стихе он ничего не преувеличил и не приврал – все так и есть. Ты должна готовиться ко встрече с загадочным народом, имя которому в общепринятой практике "русские" (вроде бы славяне), но ничего общего со славянами тот народ давно не имеет. Пусть же тебя не шокируют и не сражают наповал нелепости, с которыми ты будешь сталкиваться в России на каждом шагу.

Сабрина слушала грозные предупреждения внимательно, но было очевидно, что она еще не понимает в полной мере их значение. Логика поступков тех людей, среди которых она родилась и с кем соседствовала в течение всей жизни, настолько отличалась от российской поведенческой вычурности, что трудно было предположить возможные повороты даже обычных поступков. Известно, что "пока гром не грянет, мужик не перекрестится". Славянский дух дремал и грустил в Сабрине тоже! Пока она, как думающий и анализирующий человек, обратила внимание на особенности интеллектуального багажа своей новой подруги. Но та так мастерски расставляла сети психотерапевтических решений, что заподозрить ее в выполнении лечебной практики было, практически, невозможно. Создавалось впечатление, что ведется только душеспасительная беседа. Тем более, что психотерапевты вообще от природы и по обязанности исключительно искренние и заряженные эмпатией личности, то есть способные к сопереживанию. Муза же основательно привязалась и полюбила Сабрину.

Время перелета было долгим и Сабрина занялась раскопками, распаковкой, сортировкой и раскладкой интеллектуального багажа подруги. Как только Боинг набрал высоту и стюардессы покатили свои "тачанки" с прохладительными и горячительными напитками, прозвучал ее первый вопрос:

– Музочка, может быть я ошибаюсь, но сдается мне, что у тебя имеются бесспорные национальные предпочтения? Это касается выбора друзей, любимого человека, наконец, взглядов на жизнь?

Муза отхлебнула из стакана что-то прохладительное, ухмыльнулась как-то рассеянно, вяло, потом ее улыбка плавно перетекла в смешливую многозначительность. Видимо, она сперва зарылась поглубже в свои ощущения, в память и, нащупав там что-то основное, центральное, начала уже более уверенно свою нелегкую повесть о жизни:

– Понимаешь, Сабринок, если говорить просто, то и формулы разговора можно отыскать заурядные. Но не бывает так в жизни! Все живое и неживое так прочно – массой видимых и невидимых связей – переплетено друг с другом. Мало того, занятные опосредования выходят на уровень галактический. Вот и не получается обо всем том рассуждать без помощи Бога или властителей сверхразумом.

– Суди сама, – продолжала Муза, отдышавшись, – я чистокровная еврейка, как ты предполагаешь, жестко национально сориентированная, но мой первый и пока еще последний мужчина был больше татарином, чем славянином. Сергеев, в компании которого мы все крутились, имел выраженные скандинавские, да еще литовско-польские корни. Но я лично никогда не чувствовала себя неуютно на всех их ученых шабашах, да и во время застолья тоже. Полагаю, – ты уж извини меня, Христа ради, – что и в постели мне было бы с ним уютно, не попадись на моем пути первым Мишка-сорванец, татарин-удалец.

Муза еще отхлебнула прохладительного, облизнула красивые, сочные губы. Сабрина фиксировала именно это. Она ведь была мирская женщина и не стремилась проникать в философские дали. Ее вопрос был в большей мере прозаическим, чем риторическим. Совершенно по-женски она, конечно, стремилась разведать отношение подруги к Сергееву, как к мужчине, и на всякий случай попробовать разгадать: а не было ли чего-нибудь?!.. между ними в былые времена.

Но Муза была непроста, ой непроста! Она все прекрасно понимала, но последовательно вела свою линию – линию хорошо продуманной терапии. Она в нужный момент пускала вход проверенный козырь в игре с Сабриной. Таким козырем была его, еще не остывшая власть, над ней.

Муза, словно очнувшись от далеких воспоминаний, заулыбалась как-то особенно игриво и заявила:

– Пойми меня правильно, Сабринок: жизнь – это все же игра, игра очень интересная, занятная, но, слов нет, порой она и очень рискованная, трагическая. И если Бог тебе в этой игре посылает славных партнеров, то надо радоваться такому подарку и потреблять его на всю катушку. Кстати, из той теории, которой я, скорее всего, достаточно плотно компостировала твои мозги, следуют весьма практические выводы. Правда, логика в них совершенно адекватная вывертам Сергеева и Михаила. Позволь поясню тебе подробнее, что удумали эти интеллектуалы-головотяпы. Они уверяли, что с помощью некоторых диагностических подходов можно по ошибкам, опискам, оговоркам выяснять конструкцию генофонда конкретных персон. Великие умы обозвали такое направление "археологической генетикой". Здесь было что-то от метода психоанализа, но их предложения отсыпались, пожалуй, на более высоком социометрическом уровне, дающим возможность унифицировать технологии обследования и использовать персональный компьютер.

Муза удостоверилась в том, что Сабрина не отвлекается, слушает и продолжала:

– Они типировали грамматические и пунктуационные ошибки, допускаемые школьниками и взрослыми дядями и тетями, соотнося их с языковыми особенностями представителей различных национальностей. Теоретически все выглядело просто: локусы информации (языковой), которыми пользуются евреи, татары, скандинавы, славяне и т.д. отстоят друг от друга в информационном поле на некотором расстоянии. Ученик со сложным генетическим коктейлем путается при сопоставлении информации из таких локусов. Представь себе: ты пишешь книгу и вынуждена пользоваться справочниками, стоящими на разных полках, да еще и в разных шкафах, да в разных комнатах, а то и в разных квартирах, городах, странах. Катавасия! Свихнуться можно! Такой утомительный, непродуктивный поиск, как ты понимаешь, приводит к множеству определенных грамматических ошибок, которые, скорее всего, правильнее классифицировать, как ошибки поиска, организации поиска. Иными словами: специфика генетического наполнения индивидуума заставляет его создавать свою особую грамматику. Учителя такие фокусы называю орфографической неустойчивостью, безграмотностью и тому подобное. Но виноват ли в том ребенок, что его бабки, деды, отец и мать успели переспать с иноверцами, причем приняли их в своих постелях несметное количество. Скорее, претензии необходимо обратить к родителям, а не к детям. Но в реальной жизни начинается борьба с индивидуальностью примерно такая же, как недавняя борьба с "леворукостью". Тогда психику детей уродовали, заставляя переучиваться на "праворукость". Сергеев предлагал снять в школах запрет на особенности правописания. Представляешь, каков подарок министерству народного образования?! Он утверждал, что большинство неврозов, психического истощения, реактивных состояний, различного рода дезадаптаций развиваются по принципу орфографического протеста или реакции на ущемление орфографической динамики, которая подчиняется только индивидуальному грамматическому тезаурусу.

Муза опять как-то весело, почти игриво, заухмылялась. Не хватало только, чтобы она стала сладострастно потирать ручонки с длинными красивыми пальцами, увенчанными холеными пурпурными когтями, свидетельствовавшими о ее принадлежности к клану колдуний. Чувствовалось, что демонической женщине доставляет удовольствие развенчивать самостийных гениев, которые очень долго держали ее, как собачонку, на дрессировочной дистанции, на длине поводка, с меняющейся протяженностью, зависимой от настроения властного и сумасбродного хозяина. Теперь она сама заняла роль властелина-деспота и потому с удовольствием отыгрывала обиды. Она продолжила:

– Ты бы посмотрела, Сабринок, какой математический аппарат привлекли эти шизофреники для обоснования пошлых теорий. Помнишь теорему Байеса? По лицу твоему, Сабринок, видно, что шизофреническими залетами ты никогда не страдала. Я же помню теорему только потому, что она, намалеванная на ватмане, долго висела перед моим носом, да еще слайды заставили выполнять меня эти олухи. Правда, если не кривить душой, то формулу Байес вывел элегантную, приятного, вполне опрятного вида. Сейчас я изображу ее на листочке, ты сама поймешь, что ее творец обладал художественным вкусом:

P r ( i ) = p r ( i ) p A ( i ) / У p r ( i ) p A ( i ) ;

Скорее всего, не дела ради, а из-за тяготения к элегантности, выбрали формулу Байеса наши ребята для доказательства своей правоты. Здесь, Сабринок, все очень просто – только для понимания мобилизуй в себе максимум шизотимности. На тарабарском языке математиков все звучит несколько замысловато, но не так уж и страшно: вероятность гипотезы "i" после испытания, приведшего к осуществлению события "А", равна произведению вероятности этой гипотезы до испытания на вероятность события по этой гипотезе, деленному на полную вероятность события "А", то есть на сумму таких произведений для всех гипотез. Причем, Байес специальным постулатом соизволил разрешить считать все априорные вероятности одинаковыми, за что головой повернутые математики поют ему дифирамбы по сей день, причисляя старика к вымирающему племени гениальных личностей.

Муза почти с восторгом обшарила физиономию Сабрины взглядом и продолжила:

– Как тебе нравятся развлечения твоего благоверного? Ты чувствуешь, с какой порочной личностью ты связалась! Он же настоящий шизофреник, не обессудь, девочка, но это даже не требует доказательств!

Сабрина помолчала недолго и задала вопрос рассерженного палача:

– Музочка, судя по иронии, с которой ты живописуешь о научных поисках святой парочки, ты не очень веришь в правомочность их теоретических посылок? Не так ли?

Муза отвечала практически без подготовки, без размышлений, на одном дыхании:

– Понимаешь, Сабринок, выбор научных гипотез всегда предвзят и индивидуален. Надо вскрывать секреты мотивации такого выбора. Как правило, их корни прячутся в сфере личностных особенностей. Сергеев и Михаил – дети войны, а это значит, что, кроме издержек здоровья, за ними тянется хвост, состоящий из безнадзорности и дичайшей педагогической запущенности. Ты представляешь, в каком лексическом поле они вращались здесь, на земле, в послевоенном Ленинграде: двор, специфическая мальчишечья среда – вот их главный воспитатель. Отсюда могут исходить и дефекты лексического восприятия, грамматической ориентации. Ведь правильный язык закладывается в раннем детстве. Но и стрессы военного периода детства, недоедание, прочие дефекты бытового ухода могли снижать их интеллектуальную толерантность. Эти ребята сами называли себя "подранками". Безусловно, опосредованность грамматических предпочтений может иметь генетическую программу. Но кто точно знает в какой мере каждый из перечисленных факторов влияет больше? Сергеев утверждал, что смешение наций, особенно выраженное в России, приводит к выявлению, если угодно, к созданию генетических предпосылок для породы одаренных личностей. Но смешение отсталых народов приводит к большому числу "брака" при такой эволюции. Смешение элитарных генофондов дает меньше брака. Он приводил в качестве показательной модели динамику еврейской нации: здесь смешение, скажем, с немцами, приводило к мобилизации продуктивного рафинированного потенциала, но слияние, например, с эвенками было чревато почти стопроцентным оскудением еврейского генофонда. Конечно, речь идет об селекции интеллекта. Может быть совокупление еврейки с эвенком обеспечит рождение еще одного невообразимо шустрого пастуха оленей. Но, Сабринок, согласись, что еврей-пастух – это уже запредельная нелепость. Еврей скорее возьмется пасти пастухов-эвенков, причем, сидя в Париже или, на худой конец, в Вашингтоне в Белом Доме. Ну, не в желтом же доме сидеть здоровому и предприимчивому еврею. Однако, согласись, бегать с веревкой по глубокому снегу, в сорокаградусный мороз за олениной – это явный перебор. Только режиссеры-евреи из страны-сказки по имени Hollywood могут снимать фильмы, в которых роли голиардов (поющих бродяг) будут играть актеры-евреи! Нет слов: игра – игрой, но не более того!

Муза еще немного поразмышляла молча, наслаждаясь сказанным, затем продолжила воспоминания:

– Сабринок, как ни крути, но я опять вынуждена прибегать к теориям твоего благоверного – Сергеева. Одно время он основательно тешил свое сознание представлением о схемах, матрицах воздействий на землян, задуманных Богом. Здесь предлагалась простая логическая конструкция: предположим, что галактические влияния ограничиваются только заданным температурным режимом. Скажем, на планете Земля задана сверхвысокая температура (допустим, за счет приближения к Солнцу) – вот тебе матрица первого порядка. Тогда, помятуя о том, что белок (то есть носитель жизни) денатурируется (попросту говоря, теряет свойства) при температуре выше 42 градусов, можно легко определить возможна или нет жизнь на планете. Здесь могут быть уточнения: эксперимент планируется в открытом контуре или искусственной среде?

Муза взглянула на кислую мордашку пациентки, рассмеялась, и поправилась:

– Ты извини, Сабринок, меня за эту ученую тарабарщину, но лишний раз хочу продемонстрировать тебе полет мысли твоего "ласкового и нежного зверя".

Сабрина сразу посерьезнела, повысила степень внимания. Она еще не утратила импульсы обостренного почитания. Муза исподтишка проверила эффект сказанного и продолжала:

– Далее идут другие уровни, – он их рисовал моему Михаилу: их была масса, бессчетное число, я их даже не пыталась запоминать. Они вдвоем там чего-то обосновывали, проверяли, расширяли, в общем, занимались ерундой. Есть такое выражение у пролетариев – "разводить пальцем по яйцам",.. тебе понятно это выражение?

Сабрина сперва несколько округлила глаза, затем прыснула от смеха так бойко, что соседи по ряду, вторя ей, заулыбались, а пара мужиков загоготала, чтобы подлизаться к красивой женщине.

– Только не хватало еще переводить для них "богатый русский язык", – буркнула недовольно Муза. – Не отвлекайся, хохотушка, приструнила она собеседницу.

– Теперь самое главное, Сабринок, приготовься! Твой благоверный просто цепенел и надувался от восторга, когда доходил до этой части своих откровений.

Сабрина, услышав о Сергееве, вновь сделалась весьма серьезной, вместе с ней убавили прыти и собрали физиономии в желчный комок соседи. Муза поерзала, словно поудобнее устраивая опорную ногу для решительно прыжка, и молвила:

– Сергеев толковал: все основные биологические разборки на клеточном уровне в живом мире происходят за счет тех матриц, которые определяют хромосомные реакции. По мнению Сергеева, Бог для того устроил интересную ловушку: Он создал микромир, обязав различные бактерии решать определенные задачи такого обмена с клеткой вне ее оболочки, а вирусы пристроил к обмену внутри клетки. Кстати, Сергеев успешнее, чем другие его коллеги, осуществлял лечение инфекционных больных. Как он сам говорил, ему это удавалось именно потому, что все свои клинические действия он соизмерял с такими постулатами.

Муза откинулась на спинку кресла и с удовольствием наблюдала эффект, произведенный сказанным на Сабрину. Но Сабрина была напряжена и внимательна, как прилежная ученица начальной школы, однако чувствовалось, что она ни черта не поняла. Муза помотала головой. Ясно, что откровение не состоялось, инсайт не наступил. Но в глазах Сабрины все же светилась искренняя гордость за любимого человека. "Не хватало еще, – подумала Муза, – чтобы она разрыдалась от восторга, от того, что судьба уложила ее в постель с такой гениальной личностью". Но Муза произнесла, конечно, не эти, а другие слова:

– Сабринок, детка, ты кажется сильно переутомилась? Может быть, сделаем перерыв и заглянем к нашим мужчинам? Они скорее всего сейчас лакомятся в баре джином с тоником, смешивая напитки в варварских пропорциях!

Девушки отправились на променад. Изящность, стройность, особенно, когда она парная, привлекает плотоядные взгляды обязательно! Пассажиры салона, – мужчины и женщины, – основательно занялись визуальной эстетикой и сексуально-проективной гастрономией – слюнки текли у многих! Слишком похотливые видели себя в постели сразу с двумя красавицами. Причем, женщины-зрители были в визуальном кураже не менее активны, чем мужчины-гиппопотамы! Тех и других от долгого сидения и избирательного застоя в ректально-простатической или ректально-метральной областях мучили пространные видения: женская половина последовательно смещалась к Лесбийскому фактору, а "речные лошади" почти в открытую исходили спермато-слюненизмом. Свальный грех, как предупреждали еще Святые Апостолы, основательно оседлал современных землян. Каждый может смело говорить про себя и соседа: "Увы, народ грешный, народ обремененный беззакониями, племя злодеев, сыны погибельные!" (Кн. Исаии 1: 4).

В салоне бизнес-класса, удобно развалясь в огромных креслах, фильтровали через свои печени горячительные напитки многие пассажиры; безусловно, преимущество оставалось за мужской половиной путешественников. Несколько поодаль, ближе к трапу, ко входу, расположились Магазанник и Феликс. Появление двух очаровательных леди внесло заметную суету в нестройные уже мужские ряды: и было от чего! Алкоголь – к тому же замечательное средство для разогрева фантазии, надо лишь уметь правильно определять и контролировать "дозу". В этом случае все было как раз в пределах аристократической нормы.

Шеф и его верный заместитель поднялись навстречу неотразимой женской паре. Были произнесены подобающие слова – свидетельство восхищения и благодарности за то, что дамы нашли время посетить их на "боевом посту". Женщины присели рядом в свободные кресла, от алкоголя отказались, но согласились на кофе и мороженое. Муза оглядела компанию, оценила ее национальный состав и порешила без обиняков перейти к главному, взять, как говорится, быка за рога. Она обратилась к Магазаннику:

– Аркадий Натанович, рассудите наши дебаты, пожалуйста. Мы с Сабриной обсуждаем весьма сложную, да и, скорее всего, скользкую тему – "социальную генетику".

Магазанник поперхнулся. Для него, бывшего офицера ВДВ, такие интеллектуальные повороты заключали в себе огромную степень риска. Феликс заулыбался, но Муза и его тут же посадила в лужу:

– Феликс, вы ведь тоже, как интеллигентный человек, хорошо понимаете, что от особенностей генетических доминант зависит и поведение человека.

Феликс боднул головой воздух, желая подтвердить, что он интеллигентный человек и полностью согласен с выводами собеседницы. Но Муза усиливала натиск по всей линии фронта.

– Теперь попробуем все вместе осуществить несложный интеллектуальный поиск в следующем направлении: она пересказала вкратце теорию Сергеева о матричной системе, о роли микромира в биологии человеческой клетки, о генетической мотивации поступков. Магазанник и Феликс – оба, от восторга и опупения, интенсивно надувались джином с тоником, скорее всего, забывая следить за пропорцией.

Муза даже сумела ввернуть излюбленный сергеевский пример о кошке. Он-то мог рассказывать об этих веселых, полных тайны, животных часами. Однажды, наблюдая нового жильца анатомички – шестимесячного котенка, – он обратил внимание на то, что, играя с фантиком от конфеты или с другим любым предметом, котенок стремится схватить его зубами и сперва уволочь подальше, в укромный уголок. Сергеев сделал вывод, что предыдущие поколения котенка (родители, прародители) жили в доме вместе с собаками. Удалось проверить справедливость предположения. Сергеев ликовал, но следующий вывод сделал шизофренически-поразительный. Он заявил, что у собак и кошек был "выровненный микробный пейзаж", который и определял аналогию поведенческих мотиваций. Микробы – транспортеры генетической информации, адаптирующие все клетки, в том числе и коры головного мозга, к выбору определенных локусов в едином информационном поле.

Магазанник и Феликс после интеллектуальной атаки чуть-чуть не впали в прострацию. Не мысль, а судорога порывалась проложить след на лицах трудового народа. Положение, как всегда в России, спас алкоголь, транквилизатор! Муза, безусловно, понимала, что сражение выиграно полностью, но надо позволить мужчинам сохранить достойную мину, позу. Даже остальные посетители салона, относящие себя к классу мужчин, чувствовали, что здесь, сейчас, в их присутствии осуществляется акция террора против обособившихся собутыльников. Надо помнить, что весь разговор велся на непонятном для иностранцев и трудном для освоения языке, которым мало кто из жителей современного цивилизованного мира владеет. Атаку вела энергичная, неотразимая, черноглазая бестия, электризующая уже только своим появлением окружающую атмосферу. Одно слово, колдунья, словно прилетевшая на помеле! Вторая же светская дама, с более мягкими манерами, по мнению окружающих, явно попустительствовала, не одергивая свою энергичную подругу. Кто мог догадаться, что она и сама чувствовала себя немного ошалевшей от женских ученых восторгов.

И вот Муза смилостивилась и заявила:

– Аркадий Натанович, давайте говорить, как брат с сестрой, – ведь мы с вами оба чистокровных еврейских кровей. Правда, я из ашкенази, а вы, пожалуй, из сефардов.

Даже такой учености было многовато для Магазанника, но он милостиво и со значением утвердительно покачал головой – вперед-назад, вверх-вниз, как известная статуэтка – китайский болванчик. Муза же, пользуясь всеобщим замешательством, – ее словно прорвало, она давно, от души, как говорится, не общалась с русскими соплеменниками, – продолжала выдавать дефиниции:

– Сергеев, к которому и вы, кажется, относитесь с уважением, любил приводить некоторые исторические примеры, если хотите, из разряда генетической археологии. Его, в частности, сильно занимал вопрос: "Почему некоторые народы стирают напрочь свое генетическое лицо, другие – берегут его, как зеницу ока"? Любимый пример – славяне. Точное происхождение их, пожалуй, остается призрачным. Сергееву почему-то нравилось мнение Михаила Ломоносова о том, что славяне – это немцы-мигранты. Может быть, поэтому к ним так тянулись в дальнейшем немецкие переселенцы? Прилипали к ним и скандинавы – тоже по некоторым версиям отпрыски немецкого этноса. Но в том можно, при желании, конечно, увидеть тягу подобного к подобному. Внедрение же татарского генофонда – это уже явная интервенция отдаленных форм биологического родства. Но приходится признать, что на этом фоне и еврейский генофонд творил свою тихую, но заметную биологическую интервенцию. Причем, не только среди славян, а среди многих других народов.

– Попробуем теперь разобраться, – продолжала энергично Муза, – кому все это было нужно, выгодно, кто был творцом таких процессов? Для того, наверное, лучше всего обратиться к известной нам с вами, Аркадий Натанович, странице всемирной истории – к истории еврейства!.. Точно? Согласны?…

Магазанник утвердительно кивнул головой; Феликс от восторга свел глаза так, что смотрел практически в одну точку, расположенной где-то на музиной переносице, а, может быть, даже у себя на кончике носа. Прочие пассажиры-наблюдатели окончательно бросили пить и теперь уже, как глухонемые, пробовали читать мысли этой огненной женщины по губам, жестам, мимике, накалу повествования. Происходило восприятие какой-то отчаянной и увлекательной пантомимы – яркой, поучительной, эксцентричной! Большая половина салона уже была влюблена в Музу, другая – в тихую, но эффектную Сабрину.

Но Сабрине почему-то было грустно она вдруг ясно вспомнила еще один листочек из тетради Сергеева, – там грустило и сердилось немного странное стихотворение "Апокалипсис":

Сабрина задумалась, как бы выпала на мгновение из общей беседы. Ей казалось, что вся мирская суета определяется простыми правилами. Их Сергеев утверждал в этом стихе, он даже форму и ритм подобрал адекватный – грубоватый, суровый, простой, как стук колеса телеги по ухабистой дороге. Может быть и не стоит философствовать в этой части, – трудно поверить, что от длительности разговоров может что-либо зависеть в нашей жизни. Но в азартных беседах люди руководствуются иными мотивами, так и не стоит им мешать разгружать свою память и душу – все это лишь вариант самопсихотерапии.

Муза, между тем, ударилась в обобщения:

– Согласимся, что евреи – это народ, когда-то составлявший единую нацию с собственной территорией, языком и культурой. Народ боевой, умевший постоять за себя, обеспечить себе безбедное существование. Несмотря на это много тысяч лет тому назад основополагающие атрибуты нации были утеряны. Вспомним, как это случилось.

Муза придвинулась ближе к Магазаннику, чем к Феликсу, грызла его глазами, словно главного виновника происшедшего с несчастными евреями, и продолжала:

– Если хорошо перетасовать исторические данные, отжать их, то получается более-менее ясная картина: из Месопотамии (нынешний Ирак) в Землю Ханаанскую (приблизительно, территория нынешнего Израиля, Иордании, Ливана, части Сирии) двинулись переселенцы (их называли семитами или амореями, говорившими на хананейском языке). Переселенцы достигли границ Египта, перемешавшись с западносемитскими кочевниками. Из этого этнического конгломерата образовалась народность гиксосов. Они фактически захватили контроль над Египтом в 1655 году до новой эры и сохранили его до 1570 года. К этому времени очухавшиеся египтяне поперли их из страны. В Библии мы находим аналогичные указания, но, естественно, во взъерошенном виде. Авраам, например, по велению Божьему пришел в Ханаан и жил там со своими отпрысками, умудряясь не конфликтовать с местным населением. Его и подобных переселенцев аборигены называли "абиру" – "эбреу". По-русски такая языковая трансформация звучит, как "евреи". По Библии можно догадаться, что евреи бежали из Египта при фараоне Мернептаха (предположительно – 1220 год да новой эры). Выводил евреев из Египта с различными мытарствами Моисей: путь был ужасно трудным и долгим. На пороге Земли Обетованной Моисей скончался, передав Божьи Заветы еврейскому народу и вручив свой жезл Иисусу Навину. Расселение евреев происходило по семейным кланам и для сохранения некого их единения была создана надплеменная организация, привязка к единой идее, этническому стержню. Ученые называют такой род соглашений амфиктионией. Все объединялось единым ковчегом Завета.

Мужчины слушали рассказ внимательно, поражаясь тому, как много может быть запрятано в путаных серпантинах женской мысли. Ясно, что если коды женской логики потеряны для мужчин давно и окончательно, то и взаимопонимание простых мужчин и сложных женщин практически невозможно. Муза же не собиралась никого разуверять в прочности или порочности женской логики. Она просто промочила горло из стакана с прохладительным напитком и продолжала:

– Пропустим долгие страницы жизни образовавшегося нового государства Израиля (это было Северное еврейское царство), заметим только, что основательного расцвета оно достигло, пожалуй, в период царствования Ахавы. Тогда Израиль доминировал в жизни народов довольно обширного региона. В Южном царстве – Иудее к этому периоду возникли основательные трудности, виной которых была, как это не странно, женщина – Гофолия, дочь Ахавы и Иезавели, жены царя Иорама. Свирепая Гофолия сумела с помощью мастерских интриг извести всю царскую семью и захватить власть. Но, пытаясь утвердить порядки, традиционные для Северного царства, она вызвала бурю возмущения и открытый протест, за что и поплатилась головой. Конец Израиля наступил в тот исторический период под натиском ассирийцев (722 год до новой эры). Тогда свершилось "изгнание десяти северных колен"… Иудея, как известно, в тот период устояла, пожалуй, только потому, что полностью подчинилась Ассирии. Затем, набравшись сил, сумев восстановить национальный и религиозный дух, царь Изекия потеснил влияние ассирийцев. Поразительно, но между делом был проведен знаменитый Силоамский тоннель, действующий поныне.

Магазанник неуверенно вклинился в рассказ, воспользовавшись паузой (Муза периодически отхлебывала из стакана жидкость со льдом):

– Из вашей повести, учительница, следует, что женщины в жизни евреев были хороши только тогда, когда не переступали рамки ограничения их самостоятельности, – пример Гофолии просто вопиет об этом!

Муза только многозначительно хмыкнула, но не стала развивать запретную тему, а продолжила исторический экскурс:

– Не будем дотошными, как буквоеды-талмудисты, обратимся лишь к историческим эскизам, но отражающим суть нашего исследования, – обратилась Муза к мужчинам.

Она видела, что Сабрина давно нырнула в мир собственных переживаний и еврейские страсти-мордасти ее интересуют лишь весьма относительно, а потому Муза, как говорится, работала за двоих.

– Волею Господа Бога, Иудея оказалась между двух огней – Вавилоном и Египтом, – заключила Муза, немного подумав. – Стоит ли толковать о том, что необходимо было крепко подумать прежде, чем определять политику государства. Но новый царь Иудеи Иоаким затеял разборку с Фараоном Навуходоносором. Тот, не мешкая, осадил Иерусалим, взял его штурмом, в ходе которого от горя скончался Иоаким. Египтяне вполне миролюбиво обошлись с его сыном Иехонией и всем двором. Плененных окружили почестями, достойными их сана, но дорога домой отступникам была заказана. Навуходоносор возвел на царство в Иудее сына Иосии – Седекию, который тут же отплатил ему черной неблагодарностью – поднял восстание. Жестокая кара не заставила себя долго ждать: Иерусалим был разрушен, Храм сожжен дотла, Седекия ослеплен, дети его убиты, большая часть населения изгнана с благодатных земель, которые тут же интернировали заждавшиеся ослабления Иудеи мелкие, но сильно голодные народы-хищники из приграничного окружения. В растерзанной душе еврейства осталась святая память о периоде правления царя Давида, появилась мифически-ностальгическая идея его возвращения. Так родилась идея прихода Мессии!

Муза, как староста в синагоге, подняла правую руку, словно призывая собеседников к вниманию, и заключила:

– Из сказанного следует сакраментальный вывод: евреи не всегда и не во всем умеют соблюдать чувство меры. Мудрость довольно часто поворачивается спиной к Богом избранному народу. Им свойственны общечеловеческие ошибки, если не говорить о явной тенденции зарываться, терять голову от самомнения. Но очень часто их почему-то спасает Всевышний, как бы проявляя терпение и давая еще одну возможность перевоспитаться, изжить недостатки. К стыду разумного народа, в нем находятся грешные головы, которые опять и опять ведут всю стаю к пропасти.

Муза направила взгляд в глаза Магазаннику, словно, именно ему адресуя простой вопрос: "А все ли верно в твоем поведении"? И Магазанник углубился в собственную память, видимо, выволок оттуда ряд разоблачений и скромно потупил взор. Муза же развивала эффект положительной психотерапии:

– На этом историческом повороте, приходившимся на период с 538 года до новой эры, положение спас Кир II. Великий воин сумел к тому времени объединить персов и стал властелином народов, заселяющих огромное пространство. Кир, видимо, по велению Бога, изменил кардинально отношение к евреям: разрешил вернуться на Землю Обетованную, установил приличную пенсию Иоакиму, принялся восстанавливать Храм. Но созданная Киром империя просуществовала только до 330 года. Иудеи тем временем пришли к здоровой мысли о частичной, избирательной, ассимиляции с политикой и экономикой достойных народов: самая большая еврейская диаспора, просуществовавшая до 1951 года была создана в Египте, Вавилоне. Ритуальным, объединяющим фактором в таких диаспорах стали чтения Священной Торы. Такой ритуал, пожалуй, стал прообразом принятия присяги на верность, используемый в любой современной Армии.

Магазанник, старый воин, несколько приосанился, как только была упомянута Армия, похмыкал и задал вопрос:

– А какова была политика Александра Македонского по отношению к иудеям?

Муза отвечал сходу, без паузы, не задумываясь:

– Видимо, и в суровые годы до новой эры жили гениальные мыслители. Но, скорее всего, Божье провидение помогало евреям. Александр Македонский сам не успел посетить Иерусалим, но, скорее всего, встречался лично с первосвященником и подтвердил права иудеев, дарованные персами. В этом нет чудес: Александр Великий идентифицировал себя с посланником Бога, исполнителем его воли. Он, по существу, был продолжателем политики Кира, открывшего эру интернационального воинства. Божий промысел здесь универсальный: активная ассимиляция малых народов для создания единого прогрессивного этноса. Какая-то особая роль в таком процессе была отведена евреям.

Магазанник надул щеки, ему явно льстили большие задачи, решаемые Армиями, хоть и состоящими из хищников, но ведомые Божьим промыслом. Муза продолжала лить словесный бальзам на его сердце:

– К сожалению, Александр рано умер, заразившись в последнем походе в Индию какой-то коварной инфекцией. Его Великую Империю моментально растащили по мелким кусочкам заурядные политики. Былые сподвижники, постарались искоренить саму память о Великом полководце, гениальной личности.

Магазанник снова загрустил; словно, поняв каверзу, показавшую фигу на повороте событий. Наблюдатели ученых бесед – другие пассажиры – тоже загрустили и опустили носы в свои стаканы, наполненные алкоголем. Общий эмоциональный фон беседы был понятен всем и особенно тем, кто изрядно выпил. Известна старая мудрость: "Пьяный проспится, а дурак никогда". На борту быстроходного авиалайнера не было дураков.

Муза продолжала словами вершить судьбы народов:

– Тут евреи продемонстрировали еще несколько патологических черт своего национального характера: затеялся нескончаемый спор о догмах веры и социальной политике. Под прессингом военных потрясений еврейство начало расползаться по свету. Многие ассимилировались в дряхлеющем теле эллинизма, чему способствовали походы Александра Великого. С наибольшим успехом евреи проникали в Турцию и в Западную Европу, в частности, в Испанию. Все это происходило на фоне окончательного надругательства над Святым центром еврейской культуры – Иерусалимом. Причем, повинны в том были сами высокопоставленные еврейские религиозные деятели. Иасон, подкупив Антиоха IU, добился смещения первосвященника, и будучи назначенным на его место, принялся нещадно губить еврейские традиции. Он обещал своему покровителю превратить Иерусалим в греческий город: создал в нем гимназию, где, по греческим традициям, молодые евреи голыми занимались гимнастикой! Его последователи и восприемники на этом посту докатились до того, что передали Антиоху сокровища Храма! Были отменены Священные Субботы, евреев заставляли есть свинину и творить прочие безобразия. Очевидно, что Бог жестоко карает отступников! Началась эра еврейского мученичества.

Муза дала возможность слушателям перевести дыхание, попросив Феликса заказать себе и Сабрине (вконец загрустившей) кофе. Исторический семинар, по всей вероятности, проходил успешно, к нему по-прежнему подключались на эмоциональном уровне и остальные посетители салона. Аэробус мерно урчал (наверное, тоже прислушивался к капанью еврейских слез), бармены и юркие стюардессы разливали и подтаскивали напитки, в воздухе нагревалась идиллия взаимопонимания и откровения, вершилось особое таинство учебного процесса!

Муза потешилась кофе с крекером и возобновила разговор:

– Иудеи испробовали все возможные методы: была и партизанская война, которую возглавило семейство священника Маттафия. В ходе решительного сражения один из сыновей священника – Иуда Маккавей в 164 году до новой эры освободил Иерусалим. В память о той славной дате учрежден праздник Ханукка. Наконец в 142 году до новой эры сирияне вынуждены были признать независимость иудеев. Во главе еврейского народа тогда стоял Симеоном – последним из славных братьев Маккавеев. Он стал новым царем и одновременно первосвященником. Пользуясь ослаблением окружающих государств, последующие правители расширяли границы Иудеи, но даже первосвященники все более и более эллинизировались. Может быть, в том и было спасение для евреев. В 37 году до новой эры римляне окончательно разрушили самостоятельность Иудеи: царем Иудеи был назначен бывший губернатор Галилеи Ирод I, впоследствии заслуживший титул Ирода Великого.

Муза только сейчас заметила, что чужаки едят ее глазами. Она удивилась и было от чего: женщине, вошедшей, как говорится, в раж, трудно понять причину пристального внимания посторонних, особенно, если среди них не только мужчины, но и женщины. Секрет эффекта очарования был прост: всех поражало и озадачивало, почему так долго, так внимательно, затаив дыхание, эти два респектабельных и уже немолодых, деловых мужа слушают, пусть эффектную, красивую, но женщину. Напрашивается вывод: значит в ее словах таится что-то особенное, или она просто колдунья, гипнотизер!

Муза на всякий случай поправила прическу, заглянула в зеркало и, не найдя ничего компрометирующего, продолжала более сдержанно:

– Ирод был от природы правителем-космополитом, терпимо относившийся к культуре и религиозному культу евреев, но, не будучи их единоверцем, пытался сдерживать проявления религиозного фанатизма. Он больше напирал на строительство и накопительство ценностей. При нем был кардинально перестроен Храм, появилась масса величественных зданий в Иерусалиме, укреплена Кесарийская гавань, оживились обширные коммуникации со знаменитыми и просто нужными в деловом отношении иностранцами. Ирода сменило несколько поколений ставленников Римской Империи. Наиболее заметной фигурой среди них был Понтий Пилат, который уже являлся только губернатором края, наместником Рима в Иудее. Этот человек принял участие в судьбе Иисуса Христа, значение его роли в казни Святого, скорее, спорное, чем категорически положительное или отрицательное.

Муза, видимо боролась с искусом развернуть долгую беседу по поводу отношения евреев к символу православной веры – Иисусу Христу, но сдержала себя. Тема разговора требовала только исторических мазков и штрихов, а не подробного анализа сути ортодоксальной и новой веры. Она продолжала писать только исторический конспект, но не историческую повесть:

– Наибольшие потрясения в Иудее произошли во времена правления Римом Нейроном: возобновилась война, закончившаяся исчезновением последних остатков второго Иудейского государства. Третье, волею Господа Бога и усилиями просвещенных людей, смогло появиться только в наше время. 29 ноября 1947 года Генеральная Ассамблея ООН проголосовала за раздел Палестины на два государства. Но прежде было необходимо выстоять в период страшнейшего геноцида, творимого фашистской Германией, возродить национальный еврейский язык – Иврит, организовать интенсивные потоки миграции евреев со всего мира на Землю Обетованную. В этот период всплыли на поверхности политической жизни такие интересные личности, как Теодор Герцль (1860-1904), Наум Соколов (1859-1936), Хаим Вкейцмвн (1874-1952) и другие лидеры международного сионистского движения, много сделавшие для возрождения еврейского государства. Элиезер Бен Иегуда (1858-1922), возродил иврит как разговорный язык. Неоценимую финансовую помощь этому процессу оказали Эдмонд де Ротшильд и другие банкиры еврейской национальности.

Имена общественных деятелей, инициаторов возрождения Израиля, пожалуй, деловые мужи не знали, но когда речь зашла о Ротшильде, то на их лицах засияли улыбки. Всегда приятно осознавать соучастие в больших финансовых авантюрах, особенно, если впереди маячат такие серьезные фигуры, как еврейские воротилы, управляющие финансовыми потоками всего мира.

Муза солидаризировалась с мужскими восторгами, поэтому постаралась припомнить и произнести имена других знаменитых евреев. Среди выходцев из Эрец Ашкеназ (Земля Ашкеназская) она вывела на свет Божий физика Г. Герца (1857-1894), экономиста-бунтаря К.Маркса (1818-1883), одного из основателей авиации О.Лилиенталя (1848-1896), первого чемпиона по шахматам В.Стейница и сменившего его Э.Ласкера, которому удалось удерживать шахматную корону более 27 лет. Охая и ахая, стали все скопом, напрягая память, восхищаться музыкальными шедеврами композиторов Ф.Мендельсона-Бартольди (1809-1847), Ж.Бизе (1838-1875), Г.Малера (1860-1911), М.Равеля (1875-1937), поэта Г.Гейне (1797-1856). А на такие личности, скажем, как Альберт Энштейн, просто не оставалось времени. У сефардов пришлось откопать Б.Спинозу (1632-1677) – великого философа, Д.Рикардо (1772-1823) – одного из основателей политической экономии, Б.Дизраэля (1804-1881) – премьер-министра консервативной, переполненной национализмом, Великобритании. В ту же компанию включили Ч.Ломброзо (1835-1909) – знаменитого юриста.

Список российских евреев был более скромным, – помянули: А.Рубинштейна, Г.Венявского, Л.Ауэра, обогативших музыкальную культуру, скульптора М.Антокольского, изумительного художника И.Левитана, художника-старателя И.Репина, коротавшего остаток жизни среди чухонцев в дачном поселке Пинаты.

Большевистскую кодлу, по немому соглашению, решили не вспоминать, чтобы не гневить Бога! Общими усилиями собеседники могли бы продолжать почетный список, однако Феликс наконец-то набрался смелости притормозить исторический галоп Музы вопросом:

– Бросается в глаза некоторый перекос авторитетов: в России, кажется, весьма негусто с "евреями-героями"?

Муза оценила подкол Феликса по своему. Она пристально, с прищуром, взглянула на него, словно, внимательно вчитываясь в его генетическую тайнопись, и заявила:

– По правде сказать, Феликс, вашу генетическую карту стоило бы основательно "установить". Вы уж извините меня за такой КГБ-ешный сленг…Сдается мне, что на каком-то уровне былых поколений в вашу "живительную нить" вплелись сефарды. Тешу себя надеждой, что это были элитные особи, но ?.., кто знает, кто знает, – от чего-то ведь вас тянет к каверзным вопросам?

Феликс заметно поник головой, закручинился, от чего его правая рука невольно потянулась к стакану с джином. Он-то пытался добиться иного эффекта, хотелось привлечь внимание элегантной женщины к своей скромной персоне. Муза же продолжала священнодействовать:

– В России, как правильно заметил мой коллега, (многозначительный взгляд в сторону Феликса) к евреям относились долгое время просто ужасно. Достаточно сказать, что еще в 1505 году в Москве жгли представителей ереси – "жидовомудрствующих", по терминологии тех времен. Пожалуй, только к 1772 году немногочисленные еврейские семьи рискнули осесть в России. Сравним эти феномены с простыми данными: в 1244 году австрийский эрцгерцог Фридрих выдал евреям Грамоту, согласно которой христианин, убивший еврея, наказывался смертью, ранивший еврея в ссоре обязан откупиться крупным денежным штрафом. Аналогичные Грамоты выдавались евреям в Венгрии, Польше, Саксонии и в других государствах. В Германии евреи во времена Бисмарка (1862-1898) были полностью уравнены в правах с остальными немецкими гражданами, в России же только в эпоху "великих реформ", проводимых Александром II, отношение к евреям относительно нормализовалось. Тогда и начали появляться евреи-миллионеры (Варшавский, Гинцбург, Поляков и др). Но уже по восшествии на престол Александра III обстановка резко ухудшилась. Обер-прокурор Синода К.Победоносцев инициировал по существу общенациональную травлю евреев: расширялась армия маргинальных ненавистников, вспыхивали погромы. Еврейская молодежь отвечала властям походом в революцию. Чем все закончилось, хорошо известно даже школьникам.

Феликс, скорее всего, несколько перебрал джина, а не тоника, – в нем проснулись качества задиры, приближающие даже очень взвешенного в реакциях человека к состоянию, когда море кажется по коленам. Муза расценила эти выходки, как скрытую сексуальную фантазию, что, естественно, можно считать прекрасной характеристикой для мужчины! Конечно, если она уместна. Опять, отыгрывая некую игривость, Феликс выкатил, как тяжелую артиллерию, новый вопрос к докладчице:

– Скажите, Муза, славяне что же являются скрытыми антисемитами?

Муза взглянула на Феликса примерно так, как глядела вошь на буржуазию в семнадцатом году, но не стала долго и медленно пить из него кровь, а выдвинула встречный вопрос-нокаут:

– Феликс, дорогой, где вы встречали в России истинных славян, уточните, пожалуйста?

Феликс, да и Магазанник заодно, потеряли на время дар речи. И было отчего: жить столько лет среди русских и только сейчас узнать, что они вовсе не русские!.. Потребовали пояснений, и Муза не отказала слушателям в любезности. Из нее речи лились, как вино из рога изобилия, – хмельное, терпкое, бурно ударяющее в голову.

– Во-первых, русских славян почти два столетия основательно топтали татаро-монголы. Только в 1480 году, как вы помните со школы, в период великого стояния на реке Угре мертвая хватка татаро-монгольского генетического узурпатора несколько разжалась, но продолжалась тихая, тайная, ползучая ассимиляция. А надо помнить, что племен иноверцев была тьма и отмыться от такого перекрестного опыления было славянам уже практически невозможно! Здесь уж старались все, кому не лень: хазары, поляки, литовцы, шведы, немцы, да мало ли их было насильников и ласковых соблазнителей. Во-вторых, монархи российские, словно по заказу, смещали генетическую карту славянского народонаселения в сторону иностранных стандартов. На севере доминировали скандинавы, германцы и прочие, на юге – литовцы и поляки.

Мужчины начали поддакивать, – против очевидного не попрешь. Муза наращивала обороты:

– Пролистнем исторические сведения о ведущих семейных кланах, так называемой, русской аристократии: Рюриковичи – Иван Грозный, например, – скандинавский отпрыск; Романовы на Петровском уровне сильно подпорчены татарским генофондом (по линии Нарышкиной). В последующих поколениях монархов германские печати были расставлены, как не смываемые генетические доминанты. Идея "природного" царя, которая бродила в головах бояр, решивших в 1613 году выбирать Романовых на царствование, была растворена окончательно.

– Но приготовьтесь к худшему, – продолжала Муза печальную повесть прошлых лет. – Звучная фамилия князей Васильчиковых берет начало от некого Индриса, прибывшего на Русь с дружиной в середине четырнадцатого века. Воронцовы-Вельяминовы – один из самых древних родов в России берет начало от выходца из Скандинавии Шимона Африкановича, переселившегося в Киев в середине одиннадцатого века. От имени Шимон тянет немного еврейским душком, но мне не удалось раскопать этот феномен окончательно. Князья Гагарины являются прямыми потомками легендарного князя Рюрика – истинного скандинава. Род князя Голенищего-Кутузова тянется от "мужа честна" Гатуша, выехавшего в 1263 году "из Прус". Коковницыны выехали из литовской Пруссии в тринадцатом веке. Лобановы-Ростовские – в девятнадцатом колене потомки Рюрика (опять скандинавские корни). Из той же компании князья Оболенские. Родословную Толстых ведут некоторые исследователи от графа Анри де Монс. Другие исследователи утверждают, что Толстые являются отпрысками Гедимина. Хрен редьки не слаще! Упоминания о прародителях графов Шереметьевых замелькали впервые в четырнадцатом веке: говорят были у них богатые поместья на южном побережье Балтийского моря, где-то на территории нынешней Польши.

Муза снова прогладила взглядом физиономии слушателей и шлепнула на стол, как четкую печать главпочтамта, заявление, с которым спорить было невозможно:

– Надо ли сомневаться в иностранных, западных генетических корнях таких крутых фамилий, как графы и дворяне Адлерберги, Витте, Данзасы, Старки, Фальц-Фейны и прочие. Будем помнить, что во всех тех ветвях велось настойчивое утверждение именитых фамилий, приближающихся к значительным именам – немецким, скандинавским, французским, английским, литовским, польским.

– Безусловно, были здесь экстравагантные помеси, – продолжала Муза с энтузиазмом, близким к оскорбленному еврейскому самолюбию, – например, начало служение Юсуповых короне России приходится на 1563 год, когда два сына мурзы, владетельного князя Ногайской орды (Иль-мурза и Ибрагим-мурза) появились в Москве и были приняты на службу к Ивану IU. Монарх наградил своих новых верных сатрапов обширными поместьями "по степени рода". Были в чести Юсуповы и при Петре I и при последующих монархах, стали они одними из самых богатых в России, а Феликс Феликсович Юсупов даже удостоился чести стать мужем Ирины Александровны – дочери великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны. Род Юсуповых в свои биологические копилки внес частицы генофонда графов Сумароковых-Эльстонов, венгерской графини Форгач, прусского принца Вильгельма, ставшего первым германским императором. Он, кстати, являлся родным братом жены Николая I императрицы Александры Федоровны.

Муза не переставала прихлебывать маленькими глоточками кофе и может потому распаляла свой национальный темперамент стройными (почти обличительными) речами:

– Татарским родословием могут похвастаться Набоковы, Нарышкины, Кочубеи и многие другие. Надо ли говорить, что владельцы тех славных имен оставили неизгладимый след в жизни своей новой родины, теперь уже далекой от чисто славянских, кондовых традиций, которые, честно говоря, и вспоминать добрым словом не хочется. Были славянские поселения – глухими деревнями, жители которых трусливо прятались в глухих лесах от первых завоевателей, явившихся из Нормандии. Оттуда их, скорее всего, поперли за ненадобностью более сильные конкуренты. Явились неполноценные изгои на Русь с небольшими шайками головорезов и стали прибирать к рукам все, что плохо лежит. Славяне побоялись встретить в штыки, в рогатины покорителей. Почти без писка отдали им власть, а от татаро-монгольской дикости бежали без оглядки еще дальше на север, в глухие леса и там, трясясь от животного страха, ели и пили, размножались, как дикие скунсы, не знающие ни чувства гордости, ни жесткости настоящего хозяина и воина, стремящегося защищать и обустраивать свою отчизну.

– Вот и выходит, господа, что истинных славян в России нет, а живут здесь одни помеси Нормандского носорога с беззубой змеей, несколько веков трусливо прятавшейся под корнями таежных сосен!

Сакраментальное заключение почему-то не вызвало на лицах слушателей следов мук печали и неизгладимой, страшной грусти. Лица были сытые, праздные и достаточно пьяные, поэтому их смело можно было переименовать в "рожи" или "морды". Однако Феликс нащупал у себя – нет, нет не в голове, а в паховой области! – страстное желание возразить:

– Муза, вы часом, пока жили в Израиле, не прошли переподготовку в Массаде, в разведке? Вы демонстрируете не простое знание истории, а, с позволения сказать, военно-политическое!

Муза смерила своего оппонента жестким взглядом и почти раздельно, по слогам ответила:

– Феликс, вы, по моему первому взгляду, неплохой парень, но подкаты свои делаете явно не с того боку. Вам необходимо для начала сменить стойку, а потом уже размахивать определенными частями тела. Что же касается до ваших обид за славян, то скажу коротко: я только недавно услышала от Президента России, хотя очень долго этого ждала, многообещающую реплику – "бандитов будем мочить даже в сортире"! Так вот Израиль придерживается такого правила очень давно, потому и народ тот – единая нация, а не болтливый сброд, куча говна! Простите меня за вокзальный сленг. Вы лучше спросите у Магазанника, у боевого офицера о том какая существует самая эффективная тактика ведения контрпартизанской войны. Он вам ответит, что метод только один: перемешать со щебенкой все живое на определенной территории массированными ракетно-бомбовыми ударами И незачем длить агонию, рисковать жизнями бойцов своей армии, нести невосполнимые санитарные потери! А всех этих убогих лордов с двумя извилинами (не в голове, а только в жопе и простате) необходимо гнать к чертовой матери!

Феликс почему-то не обиделся, а наоборот приободрился, его мышление явно прогрессировало, он обратился к Музе почти нежно и ласково:

– Муза, скажите откровенно, чего больше вы видите в политике русских – милитаризма или национализма?

Женщина отвечала без подготовке:

– Ни то, ни другое здесь не при чем. Главную роль играет уровень цивилизованности. Ущербность такого плана заставляла русских нести огромные потери в войнах, трусливо забираться в леса, переходить к партизанской войне. Посмотрите, нигде в мире такого масштаба партизанские войны не носили. Только в России. Здесь видится и очевидная глупость, и трусость. К войне необходимо готовиться превентивно – четко, рационально, расчетливо и последовательно. Также расчетливо и жестоко необходимо поступать с агрессором, особенно, когда он оказывается в подбрюшье.

Муза внимательно вгляделась в "образы" собеседников и задала сама себе вопрос: "Для кого же я старалась, плела сеть из фактов, выстраивала линии взаимосвязей, определяла логических формулы". Единственная, кто внушал доверие, любовь и расположение была Сабрина. Муза встала и, не прощаясь, без всяких объяснений, удалилась под ручку с подругой к своим местам – на другую палубу аэробуса.

Как только плюхнулись в ожидавшие возвращения хозяев кресла, Сабрина уточнила:

– Я не совсем поняла тезис о цивилизованности применительно к войне. Уточни, если есть желание?

– Сабринок, здесь все проще пареной репы. Предположим, к тебе приехали гости от малых народов, но в твоей квартире они решили жить по своим правилам: жечь костер в гостиной, валяться на твоей кровати, лазать по шкафам, пристраиваться с пошлостями к твоей дочери. Какая будет твоя реакция? Ты, скорее всего, прогонишь их, предложив набраться ума прежде, чем навещать тебя. Если не согласятся убраться по добру, по здорову, ты обратишься за помощью в милицию, не так ли? Вот тебе простенький пример столкновения разных уровней цивилизованности. Глупый и менее развитый просто обязан руководствоваться требованиями более умного. Таков закон жизни.

Сабрина согласилась во всем с подругой и продолжала независимое расследование дальше:

– Музочка, тебя расстроили наши "мужуки"? – она еще только привыкала к сленгу, а потому речь ее иногда звучала забавно.

Муза рассмеялась и в ответе была искренна:

– Сабринок, нет у нас с тобой оснований сердиться на мужчин, вообще, потому что мы с тобой существа иного ранга – более высокого, стоящего ближе к Богу. А, в частности, наши местные страдальцы – всего лишь тени своих пролетарских предков, как говорится, продукт времени, эпохи. Магазанник, по-моему, так и не выключался из своих финансовых прожектов и авантюр. А Феликс-дурашка никак не мог справиться с мелкими пузырями сексуальности, которые пытались пробулькивать через еще не утраченную похоть, свойственную мужчине средних лет, в меру развращенного. Нам ли обижаться на инвалидов ума от самого рождения. Ты знаешь, Сабринок, я полагаю, что сам Бог, сотворив мужчину, а потом из его ребра женщину, скоро понял: последовательность была не той, не правильной. Потому Бог стал прикипать сердцем к женщине, особенно это касается многострадальной России. Суди сама, мог ли Бог без слез воспринимать такой тезис: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет.."?! Да, вообще-то, и Иисуса Христа Бог подарил Марии без участия мужа. Это же о многом говорит – такой откровенный подарок!

Сабрина еще не совсем окончательно привыкла к бесцеремонности ума подруги, а потому округлила глаза. Но Муза не дала ей долго думать, а авторитетно и с нажимом заявила:

– Мой опыт подсказывает, Сабринок, что на тебя глаз положил Магазанник, а на меня Феликс. Магазаник, видимо, будет пытаться продвигаться к победе осмотрительно и основательно выстраивая схему ухаживания. Феликсу же предстоит долго бороться со страхом, который я вселила в его душу с самой первой встречи. Еще в Израиле, куда он прилетал уговаривать меня принять участие в твоем вызволении из плена переживаний – так он выразился тогда. Тогда я почувствовала, что с ним все будет не просто. Невроз на этом фланге обеспечен точно, – к бабкам-гадалка ходить не надо!

Пришла пора Сабрине снова удивляться:

– Музочка, разве он не понимают, что я слишком покорена Сергеевым, памятью о нем? Какие могут быть ухаживания, практически, у гроба друга? Магазанник же не отпетый осел, надеюсь?

– Никто не говорит, что ухаживания начнутся моментально, – поправилась Муза. – Я умею видеть довольно далеко вперед. Просто ты имей ввиду такую перспективу и держи этого лоха в запасных. Не смущайся, помни – я всегда рядом, если что, то мы выцарапаем им глаза без зазрения совести – молниеносно, в четыре руки. Me comprenez-vous? (Понятно?), подружка!

Сабрина покачала головой, продолжая удивляться и нарисованным перспективам, и сленгу, употребляемому Музой. У Сабрины с непривычки от некоторых словесных эскапад подружки создавалось такое впечатление, что та давно успела пройти "огонь, воду и медные трубы". Они при знакомстве договорились, не стесняясь, задавать любые вопросы друг другу, и уточнение родилось тут же:

– Музочка, ты так легко оперируешь некоторыми понятиями, что я, говоря твоим языком, стопорюсь мгновенно. Откуда такой богатый жизненный опыт?

Муза весело хмыкнула и выстрелила:

– Сабринок, у нас говорят: "походишь с мое в детсад – не тому научишься"!

Потом уже серьезнее пояснила:

– Сабринок, ты изучала русский язык в университете, да еще за границей. А я постигала родной язык в условиях социалистической действительности. У нас на родине в 17 году такого натворили, что теперь десятки будущих поколений будут разгребать помойку и основательные завалы не только в экономике, демографии, но и в элементарной психологии, в языкознании.

Муза проверила по взгляду качество вхождения Сабрины в обсуждаемую проблему, затем, не без издевки, продолжила:

– Представь себе, в нашей стране восемьдесят лет быдло проживало не в заводских бараках за Нарвской или Выборгской заставами, а в центре столицы, в домах, где должны жить по меркам любого цивилизованного государства только избранные, люди освоившие не только элементарную, но и высокую культуру. Отсюда: заплеванные и засранные парадные и лестницы, разграбленные лифты и выкрученные лампочки, расписанные матершиной стены (даже святые памятники). Добавь сюда совместное обучение в школе, в институте мальчиков и девочек совершенно разных пород. Вынужденные мезальянсы и неравные брачные пары – ведь большевистское быдло после революции принялось улучшать свою породу, да расстреливать слишком умных – "бывших".

Муза немного передохнула, упокоила возмущение и продолжала ровнее:

– Сабринок, я тебе уже говорила, – тебя ждут глубокое разочарование и занятное удивление. Где-то ты будешь весело смеяться, а где-то и горько плакать. Самое страшное, что уже очень скоро ты столкнешься с прелестями отечественной медицины. Дай Бог, чтоб не угробили тебя или ребенка отечественные эскулапы, резво переходящие на рельсы страховой медицины.

Безусловно, было от чего испугаться и Муза таки добилась своего – глаза Сабрины зажглись беспокойством. Но, видимо, она была фаталисткой и потому решила: "Чему быть – того не миновать"! Ее поддержала в таком решении и Муза.

Душевное равновесие быстро возвращается к беременной женщине, конечно, если она здорова и не окончательно раздавлена жизнью. Сабрина, надо думать, была из положительных персон. Она быстро стряхнула с себя оцепенение и, скорее всего, снова нырнула в приятные воспоминания. Они, естественно, были связаны с Сергеевым.

– Музочка, понимаешь какая незадача, – обратилась она к подруге, – ты интересно рассказывала об истории еврейства и прочих социологических феноменах. Я тебя слушала внимательно, но ловила себя на мысли, что память сверлят другие слова. Меня не отпускает маленькое стихотворение Сергеева – "Слова":

Сабрина прочла вслух стихотворение, но потом еще долго молчала, как бы прислушиваясь к хрустальному звуку отзвеневших слов. Затем она обратилась к Музе, которая, как ей показалось, тоже вслушивалась, собирая в копилку памяти еще звучавшее эхо:

– Музочка, я не всегда правильно понимаю Сергеева, как человека, как личность, наконец. А после того, как я начала раскопки его архива, он вообще стал представляться мне другим человеком. Правильнее сказать, конечно, тем же – любимым, единственным, незаменимым, – но приоткрылась еще одна тайная ниша его души. А я ведь прочитала только три его тетради. Представляю, с чем я встречусь в его квартире. Муза, я хочу попробовать написать о нем книгу. Скорее не столько о нем, сколько о людях его склада.

Муза почему-то отреагировала быстро:

– Сабринок, ты отгадала мои мысли. О, если бы я умела писать! То обязательно обобщила биографии таких людей. Это же осколки уже далеко ушедшего генофонда, растраченного попусту. Ты почему думаешь, что он многоликий и ты открываешь в нем новые ниши души? Да потому, что тот класс, который уничтожен за годы советской власти был квинтэссенцией российской популяции. Если угодно, это и есть, так называемое, национальное достояние. То, из чего, как из яйца, будет проклевываться будущее России.

Муза явно входила в раж, еврейский темперамент в ней вершил бурю эмоций, мыслей и прагматических проектов. Она продолжала разговор, словно на подъеме:

– Сабринок, понимаешь, я ведь там, с нашими мужиками, не свои мысли вываливала на стол, а повторяла лишь то, что было неоднократно говорено и переговорено Сергеевым, с моим Мишей. Они страсть как любили эту запретную тему, – видимо, выговориться им было не с кем! А я подслушивала, да наматывала на ус. Все эти страсти-мордасти про быдло не я открыла, а они подсказали. Сергеев говорил, что неопрятность, тяга к грязи и разрушительству – это визитная карточка людей с низкой культурой, проще говоря, быдло. Он, кстати, для иллюстрации порочной логики, рассказывал такой анекдот: в коммунальной квартире на кухне идет разборка – кто пачкает дерьмом стену в туалете? Слесарь Семенов заявляет, что это делает недобитый жидяра – профессор-искусствовед Соломон Моисеевич Шмуклер. Коллектив предлагает обосновать показания. Слесарь отвечает, что Шмуклер, выйдя из туалета, всегда моет руки! Феноменально?! Прими во внимание, Сабринок, что Шмуклер наверняка сын мелкого портного или аптекаря, парикмахера, – иначе его давно бы расстреляли. А, представляешь, какую ценность заключали в себе истинные профессора с голубой, аристократической кровью!

Сабрина сморщила лоб от напряжения и чувства ответственности, затем почему-то приблизилась к уху подруги и спросила почти шепотом:

– Музочка, честно говоря, я никак не возьму в толк, какой смысл ты вкладываешь в понятие "быдло"? Это, во-первых. А во-вторых, если не очень сложно, то доскажи мне, пожалуйста, ту концепцию, которую развивала недавно перед "мужуками". В чем там соль, все-таки?

Муза немного задумалась и заявила категорично:

– "Быдло" диагностируется практически с первого взгляда, с первого слова, если оно, вообще-то, в состоянии его произнести. Вспомни в Евангелии от Иоанна в 19 главе (стих 5) сказано: "Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се Человек!" Это тебе один образ – святой, чистый! Твой благоверный для убедительного показа антипода нормальному человеку. То есть тому, который с Богом в сердце, приводил сцену из Евангелия от Луки (23: 35): "И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники". Вот тебе образчик поведения быдло. Таких в нашей стране семнадцатый год расплодил несметное число. Причем, не обязательно определяется такая категория дубиноголовых лишь образованием и положением в обществе. Среди равных из равных как раз и находятся Святые и дьяволы. Сергеев очень уважал простых, но истинно петербургских рабочих. От них веяло интеллигентностью и порядочностью. А среди "калифов на час" как раз и вылезали быдловские хари. Вспомни опять-таки Евангелие от Луки (23: 39-40): "Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если ты Христос, спаси себя и нас. Другой же напротив унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же"?

Муза помолчала немного, сосредотачиваясь на втором вопросе, чувствовалось, что она хотела быть краткой, но понятной. Здесь же речь должна была идти о слишком серьезных понятиях:

– Сергеевская теория максимально проста, как все гениальное. Понятийную эту модель он, наверное, лучше всего отразил в маленьком стихотворении – "Формула жизни". Попробую привести его наизусть:

Муза уверенно заявила:

– Сергеев верил, что высший разум – Бог! проводит над землянами эксперимент – выводится особая порода мыслящих существ. Они будут адаптивные, пластичные, способные приспосабливаться к меняющимся условиям. Их будет украшать высокая культура мысли, чувств, стремлений, поступков. А все это возможно только в сочетании с интеллектуальным развитием. Посему народы разные, проведя через некоторые специфические испытания, скрещивают, добиваясь искомого результата. Наверное, такой процесс и называется "оцивилизовывание". Порой трудно определить, что в том процессе первично, а что вторично. Вот, например, известный еврейский тезис: "Где мне хорошо, там моя родина". Посмотрим цифры: в 1939 году в Австрии и Германии проживало всего 691 тысяча 163 еврея.; за годы войны их численность сократилась более, чем в десять раз; к восьмидесятым – девяностым годам отрицательное миграционное сальдо продолжало нарастать. В Советском Союзе проживало в 1939 году 4 миллиона 706 тысяч 557 евреев; к 1949 и 59 годам их численность уменьшилась и зависла в относительной стабильности – 2 миллиона человек. К девяностым годам на тех же территориях проживало только 817 тысяч евреев. По странам мира за период с 1939 до девяностых годов положительный миграционный приток евреев отмечался лишь в Австралии, Канаде, Мексике, США, Уругвае, Франции, Южной Африке. Естественно, что в Израиле приток Богом избранного народа возрос более, чем в 10 раз. Вроде бы выполняется "еврейский тезис". Но так ли хорошо всем стало? Израиль и Палестина в состоянии не утихающей войны; многие евреи, уехавшие сюда из России, мечтают возвратиться обратно. Не с таким уж бурным восторгом принимают евреев в США, Франции, Канаде. А про арабские, мусульманские страны и говорить нечего. Невольно напрашивается вывод о том, что миграции, совершаемые только по собственному желанию, по компасу – где лучше, в противовес воле Божьей, оказываются не всегда благоприятными.

– Такова была точка зрения Сергеева, – заключила Муза. – Он видел в этих процессах погрешности, свойственные любому биолого-социологическому эксперименту.

Сабрина сделала большие глаза, в которых застыл вопрос: "А правильно ли все это"? Муза легко его прочитала и отвечала раздумчиво, неспешно:

– Понимаешь, Сабринок, он ведь был профессиональным ученым, а значит имел право на особые откровения, позволенные Богом. Но, а то, что и ему была уготовано приглашение на казнь – за смелость, за излишнюю открытость, от которой удержаться не может ни один исследователь, – это абсолютно точно! Помнишь, в Евангелии от Матфея в главе 27, в стихе 46 сказано: "А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! Лама савахфани? То есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил"? А народ любопытствовал, тешился и ничего вроде бы не боялся. Только через некоторое время вопль повторился: "Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух" (27: 50). Только тогда народ испугался и грянул гром!

Муза настороженно взглянула на Сабрину, у той в глазах стояли слезы. Но отступать было уже некуда, и Муза ударила словом наотмашь:

– Так, скорее всего, и умирал твой Сергеев, мучаясь среди незнакомых людей, любопытствующих лишь по поводу срока кончины, да подачки за мнимое спасение потерпевшего кораблекрушение. Сергеев же терзался от осознания того, что не высказал всего того, что хотел сказать. Он был абсолютно уверен, что кара приходит только по заслугам, а будущая жизнь назначается по достоинству. Но все вместе – это только отдельная функция в космогоническом эксперименте, проводимым высшим разумом – Богом! Потому он, наверняка, просил Господа вселить его душу в твоего с ним ребенка. Он хотел передать свое совершенство потомству, оставить жить свою генетическую линию, объединив в ней вашу совместную плоть и его многоопытную душу. Вот и пойди, разберись: что здесь мистика, а что реальность!

Дамы сильно увлеклись беседой, их возвратило к мирской жизни долгожданное объявление: "Наш самолет приземлился в Аэропорту Санкт-Петербурга"…

Здравствуй, Родина-мать!.. или мачеха?!..

 

Тетрадь вторая:

Защита

Во второй тетради шло продолжение литературно-критического эссе о будущем великом писателе (БВП), имя которого решено не называть. Но мишенью критических нападок стал роман, началом заголовка которого является многообещающее, но и одновременно опасное слово "Защита…". Известно, что художественное произведение остается живым, привлекающим внимание, интригующим, не столько благодаря генеральной идее, сколько из-за деталей. Художественное мастерство автора как раз и обеспечивается умением правильно подать такие детали. Фабулу же возможно украсть, подарить, увидеть во сне, заполучить случайно. Чехов с Буниным, например, готовы были на спор писать рассказ о чернильнице, стоящей на столе. Идея была бы общей, но разновидность деталей делало бы два рассказа, написанных великими мастерами уникальными каждый по своему. Метры художественной прозы обязательно спасали бы задачу деталями, а не самой чернильной сутью рассказа. Толстой говорил, что художественность произведения определяется понятием "чуть-чуть", Пушкин считал, что в поэзии главное уметь совершать тщательный отбор нужных слов, максимально адаптивных, подходящих случаю. И то и другое, по существу, – разговор о святых деталях художественного процесса.

БВП, с которым связалось проводимое исследование уже к 1929 году (а родился он в 1899) стал восприниматься, как вполне сложившийся литератор, мастерски владеющий писательской техникой, остро чувствующий нерв художественного слова. Душу его давно терзали шахматные страсти, воспринимаемые им, по всей вероятности, как увлекательный вариант творчества. Психолог, психиатр, психотерапевт, скорее всего, отнес бы такое творческое вхождение доказательством природной шизотимности. Наиболее изощренный психопатолог (как говорится, без царя в голове) заподозрил бы намек на шизофрению. Наверное, вяло текущую, ларвированную, щадящую. Творчество – это ведь своеобразная игра, требующая определенной предрасположенности, а потом уже знаний.

БВП к тому времени сумел сразиться с такими шахматными авторитетами, как Нимцович и Алехин. Безусловно, он проиграл им, но не так разгромно, как все остальные участники сеанса одновременной игры со знаменитыми гроссмейстерами. Ему удалось отхлебнуть глоток терпкого вина из кубка шахматных гениев. Сделано это было тайком, когда те по рассеянности, свойственной большинству заумных людей, отвернулись на мгновение, то есть потеряли бдительность. Русский ведь не заставит себя долго ждать, когда появляется возможность выпить. Легкое опьянение, видимо, перешло в идею-фикс, суть которой – использование интересной модели для разговора о законах творчества. Тут еще припоминается избирательность путей-дорог, по которым не гурьбой, а в одиночку, бредут Божьи избранники, взбивая пыль всемирной литературы.

БВП был уже подготовлен самой природой, сформировавшей особую личность, для воплощения загадочного героя в жизнь, состоящую из вымысла. Он и сам был довольно нелюдимым, сторонящимся азартных политических толковищ. Правда, когда основательно подпирало безденежье острыми рогами в грудь и брюхо, ему удавалось перевоплощаться в индивидуума энергичного, удачливого, обаятельного, дружелюбного. Тогда заветным ключиком от всех дверей и запоров становился его личный интерес.

Он сам писал о своей позиции очень откровенно: "Я никогда не ощущал необходимости помогать другим. Но с 1922 по 1939 я помогал матери, когда только мог. Ее собственная жизнь в Праге, сперва с тремя детьми, потом с одним младшим, потом с внуком – и с милой, преданной, но смехотворно беспомощной Евгенией Гофельд – отличалась совершенно трагической бесхозяйственностью".

Надо помнить, что в Кембридже до произнесения этих крамольных фраз он учился только благодаря продаже жемчужного ожерелья матери, вывезенного из большевистской России. Короче: эгоизм творческой личности был присущ ему в полной мере, но определять мотивы его однозначно никто не имеет право! Во всяком случае, сам писатель так считал и убеждал в том читателей своих романов.

К тому времени БВП пережил трагедию смерти отца от руки убийцы-фанатика. Перед его глазами протекало нищенское существование матери и других близких ему людей, а оказать серьезную помощь им он не имел никакой возможности. Рядом с ним была верная женщина – жена. Она волокла по бездорожью творческих мифов роль модели для изучения, художественного перевоплощения, копилки деталей непростой психологии отношений мужчины и женщины.

Его отец в свое время очень уж старался расшатывать ладью политической плавучести. Тогда общими усилиями еще было можно удержать Россию на плаву, а значит оставаться в своих владениях, в пределах своего класса сытыми и хорошо упакованными. Может быть потому в романе БВП превращает отца в некую карикатуру – в творца сусальных книжечек для юношества. Мораль отца оказалась фикцией, а поступки – бессильной попыткой самоутверждения за счет краха всей, пусть хромой, вялой, нелепой в частностях, но все же системы устройства России.

Любимую матушку благодарный отрок в некоторых произведениях превращает в малокультурную прачку. Посыл на отвержение и смещение с пьедестала авторитетов приводит к тому, что недруги или, если угодно, сотоварищи по писательскому ремеслу ухватились за заманчивую версию и скоренько превратили его самого в кухаркиного сына. Оглобля оскорблений, конечно, двинула по голове, прежде всего, родителей, а уж потом плод любви.

Было еще много штрихов и штришочков, деталей и деталичек, которые БВП мастерски выделил, размотал из своей жизни, особенно из детства, а затем, разложив на кучки, отправил на поденщину в разные произведения. Но, наверное, самой ценной при этом остается формула, которая была найдена в памятном детстве, – изящная и лаконичная, очень русская, – словно "быстрое дачное лето, состоящее из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья". Эта формула давила на перетруженный мозг, видимо, всегда. Отголоски ее резонировали практически во всех его произведениях. Но обращение к ней приносило ощущение отдыха и возвращения в благодатную стихию, зовущуюся Родиной. Разные ракурсы той детали столь органично переплетались с природой и сущностью переживаний нарождающегося литератора, что помогали рождению незабываемых ассоциаций. Все вместе выводило автора на уровень высоких литературных откровений, приближало к особым личностным свойствам, называемым скромно – гениальность! Недаром соотечественники, метры искусства отмечали, что в романе, о котором идет речь, "видна львиная лапа гения".

При всем при том, "гений" – еще и азартный homo ludens (игрун, игрок, любитель игр), что помогало ему так основательно запутывать повествование, что создавалось впечатление оригинальных открытий. Он, например, вначале (в детстве) заставляет главного героя влезть в спасительное "окно", а в зрелые годы – вылезти через него и отправиться в свободный полет с высоты восьмого этажа. Маститый Бунин так расчувствовался от восторга общения с эффектными творческими приемами, что заявил: "Этот мальчишка выхватил пистолет и всех нас перестрелял".

Но рассматривая даже психологические катаклизмы зрелого мужа – главного героя романа, – автор все же основательно и часто ныряет в память собственного детства. Да он просто оставляет его гуляющим по детству, большим ребенком. Нет в том ничего удивительного. Он сам вынес приговор думающему и чуткому человеку. Правда, разговор в том случае велся о женщине. Видимо, такой адрес выбран из-за явного преклонения перед еще более тонкой натурой, чем мужчина. БВП убежденно заявил, что ей свойственна "таинственная способность души воспринимать в жизни только то, что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору, когда нюх души безошибочен"…

Можно судить о творчестве БВП по разному – обывательски или профессионально, – одно ясно: имеешь дело с мастером. Пусть говорят критики, что образ отца показан через "снижение качества личности", или что детство главного героя – это "перевернутое детство" автора. Пусть так, неважно. Главное то, что человек здесь показан, как единое целое на протяжении всех интервалов жизни. А именно так и происходит в реальной жизни, так рождается мотивация поведения, подчиняющаяся какому-то генеральному программному постулату. Ему следует человек на всех этапах пребывания на земле. Из всего этого выкарабкивается и главная идея произведения, очень близко подползающая к реальным будням автора: женитьба на милой "спасительной" женщине, хоть и является вариантом "семейной защиты" от жизненных невзгод, но она не универсальна, не прочна, – все обязательно заканчивается страшной трагедией – смертью! БВП и здесь привлекает изящный ход повествования, бодро заявляет в критический момент: "Дверь выбили. "Александр Иванович, Александр Иванович!" заревело несколько голосов. Но Никакого Александра Ивановича не было". Наверное, такое сценическое решение – всего лишь дань изощренному таланту и точному вкусу, попыткой избежать жалкой пошлости. Несомненно, только это и является показателем истинного таланта. Можно добавить к тому, что БВП был помешан на мистификациях, посеве загадок относительно своей личной жизни. Видимо, для того были основания. Но они родились не в сложностях истинных биографических перипетий, а были, скорее всего, реакцией на обиды (порой, оскорбления), порождали недоумение. Наносились они не правильными (а, может быть, как раз слишком правильными) толкованиями его собственных откровений или очевидностью человеческого бытия, вообще.

Однако пора отступить от жизни самого автора, а, точнее, переставить ее с первого места на второе. Ибо отсечь от художественного произведения его корни – жизненный опыт автора – также губительно для всего творческого организма, как лечить раннее облысение пациента подведением его шеи под острый нож гильотины. Но приблизимся все же плотнее к самой "Защите…": рискнем начать раскопки общефилософских и житейско-бытовых установок и понятий, исповедуемых, или рекомендуемых к руководству автором.

Перво-наперво отнесемся с уважением к женщинам, которые пусть в помятом и скошенном виде, но всегда являются на свет Божий из под пера творца-художника, гениального мастера слова. Относительно матери главного героя выдерживается вполне стройная, но жестокая, обличительная линия: "А мать уплывала куда-то вглубь дома оставляя все двери открытыми, забывая длинный, неряшливый букет колокольчиков на крышке рояля". Ясно, что раскопки начаты из-под могильных холмов детских впечатлений. Что-то убеждает, что место действия – шикарный особняк под Санкт-Петербургом, в районе реки Выра. Там имелась абсолютно полная возможность наблюдать универсальные качества семейных отношений аристократической публики. Правда, собственно аристократизм выхолощен смешением великого с простым, исключительного с заурядным. Душа носителей таких генетических комбинаций напичкана осколками разночинства, набивающегося в биологические копилки, словно цепкая дорожная пыль, в процессе длительной езды поколений по российскому социально-демографическому бездорожью.

Вот потому папа практически не по доброй воле нес свою миссию прелюбодея – ходока по родственным женским телам (имеется ввиду роман с сестрой законной супружницы). Отсюда, скорее всего, пришла гениальная фантазия, отложившаяся в памяти повзрослевшего главного героя, как сеанс учебного тренинга, выполняемого отцом: "Это ложь, что в театре нет лож, – мерно диктовал он, гуляя взад и вперед по классной".

Мама же, насытившись подозрениями просто впадала в истерику. Ее визгливый голосок нес обличение: "Он обманывает, – повторяла она, – как и ты обманываешь, Я окружена обманом". Отсюда идет переселение душевных волнений или иначе – глухоты сострадания, отсутствия сопереживания (эмпатии) у ребенка: "Бедный, бедный Дантес не возбуждал в нем участия, и, наблюдая ее воспитательный вздох, он только щурился и терзал резиной ватманскую бумагу, стараясь поужаснее нарисовать выпуклость ее бюста". К счастью, речь идет не о материнском бюсте, а о телесах француженки-гувернантки, читающей молодому повесе французский роман, над которым она лично готова была рыдать многократно.

Собственные ощущения маленькой "фальшивки" БВП позже поручит озвучить героине произведения: "И Лужина в первый раз заметила, как грустно и пусто в этих звонких комнатах, и заметила, что веселость отца такая же притворная, как улыбка матери, и что оба они уже старые и очень одинокие, и бедного Лужина не любят, и стараются не упоминать о предстоящем отъезде".

Трансформации из радостного и безоблачного детства, где мать и отец выступали в роли справедливых и всемогущих жрецов, походя балующих любимое дитя, найдет свое отражение в словесных формулах: "Он давал себя укачивать, баловать, щекотать, принимал с зажмуренной душой ласковую жизнь, обволакивающую его со всех сторон. Будущее смутно представлялось ему, как молчаливое объятие, длящееся без конца, в счастливой полутемноте, где проходят, попадают в луч и скрываются опять, смеясь и покачиваясь, разнообразные игрушки мира сего".

Но де-факто и де-юре будущее приобретет форму страшной, весьма опасной ведьмы, которая понятие "счастье" умеет воспринимать только, как сытный обед еще одним изжаренным грешником! Даже в финале пребывания на земле, когда БВП добьется (исключительно благодаря таланту и колоссальному трудолюбию) материального благополучия, счастье, и в большом, и в мелочах, чаще будет демонстрировать ему лишь свои прыщавые ягодицы. Только под таким впечатлением, пожалуй, может вырваться примечательное поэтическое откровение: "О, нет, то не ребра – эта боль, этот ад – это русские струны в старой лире болят". Или еще "радостное" восклицание: "Прощай же, книга! Для видений отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, но удаляется поэт". Туда же, до кучи, втиснем почти выплаканное или вырвавшееся, как конвульсия рыдания: "Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих, в буераки, к чужим атаманам"! Ну, а более эпохального откровения и стона, чем этот, придумать трудно: "Благодарю тебя, отчизна, за злую даль благодарю"!

Стоит ли удивляться, что в конце концов и главный герой ударится в отчаянье, как каторжник ударяется в бега: "И вдруг радость пропала, и нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь задачная комбинация, теоретически известная, – так намечалось в его теперешней жизни последовательное повторение известной ему схемы". Но это произойдет потом, позже, в зрелом возрасте. Однако едкий, максимально вирулентный вирус уже начинал терзать душу и разлагать характер дитяти.

В такой пустоте "больших" переживаний зачинается и разрастается до размеров огромной жабы эгоизм и замкнутость, перемещаются центры ответственного восприятия. "Хорошо, подробно знает десятилетний мальчик свои коленки, – расчесанный до крови волдырь, белые следы ногтей на загорелой коже, и все царапины, которыми расписываются песчинки, камушки, острые прутики". Затверждается далеко идущий аутизм у главного героя и стереотипными функциями: "Ежедневная утренняя прогулка с француженкой, – всегда по одним и тем же улицам, по Невскому и кругом, через Набережную, домой".

Что остается ребенку с основательно изуродованной (точнее – неразвитой) душой. Логический вывод прост: от мира реального необходим уход в мир виртуальный, где легко приживаются абстракции, вообще, и игровые, в частности. Богу было угодно подарить некие способности такому ребенку, на которых он и поскользнулся, как это происходит на темной лестнице, где разбросаны апельсиновые корки. Но растянулся отрок не в грязной луже, а в элитарной ложе, называемой божественной шахматной игрой: "Он не просто забавляется шахматами, он священнодействует". Первым эту формулу придумает для своего сына отец, которого отрок вздует не единожды отменными шахматными пощечинами – матом! Папа, оправившись от первого потрясения, заявит почти, как провидец: "Да, он умрет молодым, его смерть будет неизбежна и очень трогательна. Умрет, играя в постели последнюю свою партию".

Мальчик вырастит в феноменальный человека-автомат, терзающий не только своих игровых противников, но и самого себя. Этот процесс будет нескончаемым, многолетним: "Так он играл против пятнадцати, двадцати, тридцати противников и, конечно, его утомляло количество досок, оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая усталость была ничто перед усталостью мысли, – возмездием за напряжение и блаженство, связанные с самой игрой, которую он вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами".

Где-то рядом с делами, творимыми Божьей волей, всегда вертится дьявол, выскакивающий из-под Божественной руки вовремя или совершенно не вовремя. И у главного героя произойдет встреча с маленьким дьяволенком в облике человека: "Анемичное слово "дезертир" как-то не подходило к этому веселому, крепкому, ловкому человеку, – другого слова, однако, не подберешь". Он всеми зубами, руками и ногами (когтями на них, имеется ввиду) вцепится в горемычного и долго не отцепляться от него: "Лужиным он занимался только поскольку это был феномен, – явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы".

Главный герой, уже превратившийся в зрелого по форме, по анатомии, сорокалетнего мужчину, будет окончательно подавлен своей творческой страстью. Его психика кардинально изменится под ее прессом. "То, что он вспоминал, невозможно было выразить в словах, – просто не было взрослых слов для его детских впечатлений, – а если он и рассказывал что-нибудь, то отрывисто и неохотно, – бегло намечая очертания, буквой и цифрой обозначая сложный, богатый возможностями ход".

Даже встретившись с красивой молодой соотечественницей, главный герой будет с трудом освобождаться от шахматного доминирующего гипноза. Изредка, особенно в критические моменты, он будет с ней откровенен: "В хорошем сне мы живем, – сказал он ей тихо. – Я ведь все понял". И то людское окруженье, которое она будет пытаться создавать для его же спасения (может быть, это ее мнение было ошибочным), превратится в действительности в плотный туман, добавивший слепому человеку еще больше слепоты: "Оказывалось, что были тончайшие оттенки мнений и ехиднейшая вражда, – если все это слишком сложно для ума, то душа одно начинала постигать совершенно отчетливо: и тут, и там мучат или хотят мучить, но там муки и хотение причинить муку в сто крат больше, чем тут, и потому тут лучше".

Главный герой пытался защищаться от своей миссии на земле, как мог, как умел. Но умения его было явно недостаточно. Потому, видимо, он так быстро "созрел" для женитьбы: "мой дом – моя крепость"! А мой дом – это прежде всего семья. И рассеянный человек настаивал, просто напирал на свою возлюбленную, демонстрируя все тот же сермяжный инстинкт разночинца. Неумело, но настойчиво таща ее себе на колени, Александр Иванович бормотал: "Садитесь, садитесь не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра. В самый законный брак".

Навыки ухаживания жениха были настолько прямолинейны, что новоявленная матушка, будущая теща (тоже не весть какая баронесса!), приходила в ужас и просыпалась от страшных снов в холодном поту. Ее мучило одно и то же видение: "Лужин в дезабилье, пышущий макаковой страстью, и ее из упрямства покорная, холодная, холодная дочь". Увядающая женственность и уплывающее материнство подливали, как говорится, масла в огонь. Но на костре пылала чистота ее дочери, а кочергой, хоть и неумело, но настойчиво и с азартом тормошил огонь девичьей плоти шахматист-девственник. В испорченном воображении тещи весь процесс почему-то приобретал очевидный союз с зоопарком, с его обезьянником – с "макаковой страстью". Опытный психоаналитик обязательно откопает из тещиного детства какую-то обезьяноподобную закавыку.

К сожалению, соревнование Игры и Жизни закончилось не в пользу игрока. Писк и скрежет наката трагедии уже донимал слух шахматиста, и он мямлил хренотень, опасливо озираясь. "Затишье, – думал Лужин в этот день. – Затишье, но скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Внимание, внимание. Концентрироваться и наблюдать". Но как можно бороться с непобедимой страстью, – вздор! наив! ребячество!. Он же был во власти своего таланта, своей миссии с раннего детства. "Были комбинации чистые и стройные, где мысль всходила к победе по мраморным ступеням; были нежные содрогания в уголке доски, и страстный взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель… Все было прекрасно, все переливы любви, все излучены и таинственные тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна".

Все сокрушала и судьбой руководила неведомая, непреодолимая сила. Она диктовала свой главный тезис: "Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие".

Развязка была близка ее цепкие клешни приближались к рукам, горлу, сознанию, к душе. И он, все уже решив для себя однозначно, таил свой план от любимой женщины, на всякий случай прощаясь вяло, с намеком на изысканность, как это водится у интровертов и аутистов: "Было хорошо", – сказал Лужин и поцеловал ей одну руку, потом другую, как она его учила".

Оставалось найти почти что шахматный выход из совсем нешахматных лабиринтов жизни. Ему и здесь помогло восприятие профессионала, разлиновавшее пропасть и кромешную тьму по короткому шахматному пути (по квадратам) в Тартарары. Он уже висел с уличной стороны оконной рамы, болтая ногами на высоте восьмого этажа, оставалось только разжать руки: "Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним".

Хочет того или не хочет, но пытливый читатель вынужден зарыться в поэзию БВП, чтобы раскопать шахматный феномен, вколоченный максимально крупными гвоздями в образ главного героя романа. Для розыска не придется ходить далеко: достаточно познакомиться с тремя шахматными сонетами. БВП берет с места в карьер: "В ходах ладьи – ямбический размер, в ходах слона – анапест. Полутанец, полурасчет – вот шахматы". И тут же врывается уже из жизни ее наивная проза: "От пьяниц в кофейне шум, от дыма воздух сер". Это замечание, бесспорно, сакраментальное: где-то под спудом обыденных таинств и скучной суеты семейной жизни, социальных ролевых репертуаров (надуем ученые щеки!) у БВП, конечно, пульсировала мечта любого поэта – вести жизнь свободную от условностей, обязательств, традиций, принимая только логику творчества, ритм стиха, законы чистой рифмы. Отсюда, из этой вечной мечты выпрыгивает строка, несколько отстраняющая шахматную древесину: Но фея рифм – на шахматной доске является, отблескивая в лаке, и – легкая – взлетает на носке". Текущее откровение догоняет последующее, не менее примечательное: " Увидят все, – что льется лунный свет, что я люблю восторженно и ясно, что на доске составил я сонет".

Тем и заканчивается поэтический экскурс в шахматы, ибо они, скорее всего, не самое главное для БВП. Они только повод для литературного эксперимента, для мастерского и тонкого кокетства владением писательской техникой. Разработана серьезная тема, удовлетворена собственная страсть шахматиста-третьеразрядника. Дело вовсе не в игровых затеях и уж, конечно, не дань фанатизму игрока.

Так что же спрятано в том произведении? Что вело писателя по трудным горным тропам к заснеженным вершинам эпистолярного мастерства? Приходится вновь раскапывать тайное, снимать пласты наносного, идущего от авторской замкнутости или от субъективизма критиков. Да, в жизни БВП была не только супружеская любовь, таится там и супружеская неверность. Иначе откуда было взяться блестящему рассказу-откровению "Весна в Фиальте". Разве только украсть у гениального Бунина из его "Темных аллей", но он напишет их намного позже (вот и решай: кто и что, у кого украл!). Кстати, и Бунин взлетал с низкого старта бытовой измены к великим поэтическим восторгам.

Но это любовное потрясение наступит позже, чем состоялся разбираемый роман как художественное произведение. О той своей любви БВП напишет (изменив имя, приличия ради): "И с каждой новой встречей мне делалось тревожнее; при этом подчеркиваю, что никакого внутреннего разрыва чувств я не испытывал, ни тени трагедии нам не сопутствовало, моя супружеская жизнь оставалась неприкосновенной… Неужели была какая-либо возможность жизни моей с Ниной, жизни едва вообразимой, напоенной наперед страстной, нестерпимой печалью, жизни, каждое мгновение которой прислушивалось бы, дрожа, к тишине прошлого? Глупости, глупости!.. Глупости. Так что же мне было делать, Нина, с тобой…"

Скорее всего, по воле автора, главный герой искал защиты от жизни в любви к женщине, оперируя достаточным опытом. То могла быть первая любовь автора или наблюдения за жизнью близкого окружения – матери, отца, многочисленных родственников. Последнее оставляет, как правило, блеклый след: именно в полутонах и описано супружество главного героя. Скорее, и воспоминания о первой любви БВП приберег для другого случая. Хотя, быть может, они трансформировались в иное чувство. Тогда обесцененный капитал и здесь мог быть применен: "И все давным-давно просрочено, и я молюсь, и ты молись, чтоб на утоптанной обочине мы в тусклый вечер не сошлись". Это стихотворение было написано в 1930 году (через год после выхода в свет романа); через пару лет вышел роман-покаяние "Подвиг" с припиской – "Посвящаю моей жене". Согласимся с простым выводом: было за что каяться, из-за чего лепить посвящение.

Раскопки более ранних (или поздних – как считать!) пластов дают определенную наводку-наколку: "Не надо слез! Ах, кто так мучит нас? Не надо помнить, ничего не надо… Вон там – звезда над чернотою сада… Скажи: а вдруг проснемся мы сейчас"? Этот стих относится к 1923 году! В том же году оставлены еще почти что прямые улики: "Сонник мой не знает сна такого, промолчал, притих перед бедой сонник мой с закладкой васильковой на странице, читанной с тобой…"

Скорее всего, у поэта было Божественное восприятие любви, – оно всеобъемлюще, космогонично. Но для его накопления, преобразования в качество трансцендентального уровня требуется время, идущее нога в ногу с исчерпанием времени жизни! Только тогда рождаются обобщения: "Когда захочешь, я уйду, утрату сладостно прославлю, – но в зацветающем саду, во мгле пруда тебе оставлю одну бесцветную звезду… Над влагой душу наклоня, так незаметно ты привыкнешь к кольцу тончайшего огня; и вдруг поймешь, и тихо вскрикнешь, и тихо позовешь меня…"

Насытившись любовью к женщине, вернее, переведя ее в ранг познанной реальности, но неразгаданной души, поэт способен заговорить уже совершенно иначе. Возьмем, к примеру: "Есть в одиночестве свобода, и сладость – в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меда я заключаю в стих".

А дальше – больше: "Касаясь до всего душою голой, на бесконечно милых мне гляжу со стоном умиленья и, тяжелый, по тонкому льду счастия хожу". Бесспорно, талант к высокому полету даже в такой неспокойной и сложной стратосфере, какой является любовь, БВП имел от рождения. Небольшие эксперименты помогли уточнить кое-что, разобрался не умом, а сердцем в гениальных схемах, начертанных Богом. А они, как все гениальное, просты. Просты настолько, что и не верилось: отсюда продолжение маленьких ошибок и шалостей. Однако это не искажало общего восприятия: "Что нужно сердцу моему, чтоб быть счастливым? Так немного… Люблю зверей, деревья, Бога, и в полдень луч, и в полночь тьму".

Странным, но, вместе с тем, и вполне земным веет от личности главного героя романа. Разговор о Защите здесь абсолютно уместен: да, наша вполне земная жизнь не столь комфортна во всех отношениях, и людям, проживающим в различных ее уголках, необходима усиленная протекция – от Бога, от Природы, от Социума. Защита необходима, как это не звучит странно, нужна, прежде всего, от самоих себя, а потом уже от окружающего людского зверья, от коварного социума. Будем помнить, что люди транспортировались из одного зачатка. Бог сотворил исток популяции – Адама, Еву. Далее серьезной постельной работой занялась уже эта первая пара людей. Но там, где в роли творца выступает человек, дьявол легко подбрасывает скользкие арбузные корки, называемые святотатством, греховностью: появился Авель и Каин. Первый был чистым, второй нечистым, и Каин убивает Авеля. Так и пошло-без остановок и пересадок. В каждом человеке сидит зачаток авелевских (то есть добрых) или каиновских (то есть злых) поступков. Этими свойствами, их соотношением и формируется лицо популяции и отдельной личности. Здесь, на этом психолого-демографическом перекрестке и рождается потребность в Защите. Сдается нам, что в генофонде главного героя, как и самого автора романа, было больше вкраплений от Авеля, чем от Каина. Хвала им за это! Есть у них право на последнее слово, а оно было примечательным: "… И умру я не в летней беседке от обжорства и от жары, а с небесной бабочкой в сетке на вершине дикой горы" (1972 год).

Можно было бы и закончить литературоведческие откровения этой строчкой из замечательного стиха БВП, но вонзился вдруг в рациональный мозг вопль: "Не судите, да не судимы будите; ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?.. Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть из глаза брата твоего" (От Матфея 7: 1-3, 5). Взалкало окороченное самолюбие: больно и жалко отвращаться от только что написанного, ибо вынуто оно из самого сердца, выволочено из глубин его с помощью клещей сопереживания. Тогда вспомнилось из той же книги Святого Евангелия: "Не давай святыни псам и не бросай жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас" (7: 6).

Как не верти, но придется все же вменить в вину главному герою романа (а точнее его родителю – автору) грех забывчивости. Написано же в Священном Писании четко и ясно: "Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете, стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят" (От Матфея 7: 7-8). Однако выполнять сей постулат необходимо с Богом в сердце. Но с этим, как сдается нам, плоховато было у главного героя романа. Да и в биографии автора романа на сей счет, кажется, имеются большие пропуски!

5.1

Вторую тетрадь с записью размышлений Сергеева Сабрина читала уже в его квартире, на Гороховой, в Санкт-Петербурге: квартира была без особых претензий – две больших смежных комнаты, кухня, ванная, небольшая прихожая. Чувствовалось, что прежний хозяин не обращал внимание на уют, дизайн, интерьер и прочее, что составляет понятие "красиво и комфортно". Все подтверждало и то, что бывший хозяин не был подвержен болезни, называемой вещизмом. Мебель была скромная, да и довольно старая, изношенная: двери у шкафов скрипели, поверхность тахты украшали бугры специфически просевших или выпирающих пружин. Сабрина, проведя на ней первую ночь, на утро подумала: "видимо, здесь шла настойчивая и интенсивная работа". Но почему-то у нее не родилось чувство ревности или осуждения, наоборот, она пожалела, что своевременно не включилась в такую работу. Ей казалось, что она потеряла и растратила зря очень дорогие годы возможной совместной жизни с любимым мужчиной, так рано ушедшим, уплывшим далеко, далеко…

Все, что было в квартире, дышало присутствием Сергеева, манило к себе, настраивало на добрый, интимный лад. Сабрина обнимала подушку, плотней прижималась к поверхности тахты или удобно вдавливалась в кресла и ощущала проникновение тепла, ей мерещились объятия рук, прикосновение всего тела Сергеева, словно сейчас он сам или его эфирное тело, душа присутствовали, говорили с ней, ласкали.

Впадая в такие реминисценции, утопая в воспоминаниях, Сабрина словно околдовывалась, улетала куда-то очень далеко, в запретную зону. Она поняла, что если не научиться останавливать себя, то можно однажды не вернуться оттуда. Наступит что-то подобное перемещению души в зазеркалье, а значит для тела это будет равноценно смерти. Может быть потому Сабрина занялась интенсивной уборкой, да рассмотрением рукописей Сергеева, которых было много. Все в беспорядке было свалено в книжные шкафы, в ящики письменного стола, на жесткий диск и дискеты персонального компьютера: научные работы, проза, стихи, какие-то пометки и записки на отдельных листочках, обрывках бумаги.

Сабрина не стала пока разбирать вещи Сергеева: она уже получила первый удар по нервам и теперь опасалась повторений. В платяном шкафу она наткнулась на его дубленку, висевшую прямо перед глазами, как распахиваешь дверцы: Сабрина как-то автоматически влезла в ее рукава, и чтобы почувствовать тепло сергеевского тела, плотно закуталась в мягкий приятный мех. Очнулась она, видимо, минут через десять, лежа на полу. Видимо, не заметила, как мгновенно осела и потеряла сознание. Она выпутывалась из дубленки, вспомнив, как бывало шутейно, играя с Сергеевым, освобождалась из его объятий. Да он часто неожиданно "нападал" – доставал ее бесчисленными любовными играми. Ей померещилось, что эти игры возникли и сейчас, и сознание плавно ушло, уплыл и пол из-под ног.

Синяков не было только потому, что упала она на мягкие меховые полы, – прямо скажем, удачно упала, не разбив голову, не сломав руку. Да, вещи содержат энергетику своего хозяина, а наблюдающая душа трансформирует сильные желания через поведение таких вещей, превращающихся в управляемые фантомы. Хорошо, что еще не появились "голоса", – для беременной женщины это был бы большой подарок. Когда она позже рассказывала о случившемся Музе, та строго-настрого запретила Сабрине пока прикасаться к сергеевским вещам. В них, сказала она, "теплятся сергеевские страсти, а любил он тебя, бесспорно, очень сильно, как никогда в жизни никого другого не любил". Муза сделала страшные глаза и без всяких шуток поведала Сабрине о том, что Сергеев состоял в лиге колдунов высокого класса. А такой человек способен насытить (даже не желая того) все свои вещи особой памятью, – на уровне кристаллических решеток, свойственных материалам, из которых состояли вещи. Муза обещала в ближайшее время снять, отменить чары, но для этого ей самой необходимо собраться, подкопить силы.

Таким строгим указанием Муза пыталась еще и профилактировать возможное столкновение Сабрины с чем-либо из обширной сферой интимных отношений Сергеева, следы которой, надо думать, все же остались в квартире. Муза понимала, что, как не берегись, но рано или поздно Сабрине придется узнать о том, что за фрукт был Сергеев в этом плане. Однако всегда разумнее отдалять встречу с неприятностями, особенно, от женщины, носящей дитя под сердцем. Но Муза опасалась зря: Сабрина не была ханжой, а сердце ее было переполнено таким доверием и любовью к своему избраннику, что никакие острые углы не могли ушибить ее душу.

Несколько первых дней, по приезде в Петербург, Муза была занята какими-то неотложными делами, а потому часто и надолго оставляла Сабрину без присмотра. Но скоро неотложные дела должны были закончиться и подруги намеревались проживать вместе в квартире Сергеева. Надо было, по словам Музы, держать течение беременности под профессиональным контролем. Но еще сложнее помочь мягко, без потрясений войти новоиспеченной россиянке в обыденную суету неизвестной ей страны. Магазанник и Феликс быстро провернув все формальности с оформлением вхождения во владение имуществом, оставив подругам достаточную для безбедного существования сумму в долларах, отбыли в Москву. Они обещали регулярно наведываться и, вообще, держать ситуацию в поле зрения. Женщинам были оставлены телефоны местного "экстренного потрошения" на случай непредвиденных обстоятельств. У Магазанника везде были свои люди, глаза и уши, а, если понадобится, то и жесткая, карающая рука.

Феликс, видимо, прочно сел на крючок обаяния Музы: он, несколько смущаясь, оставил ей тайные прямые телефоны, по которым его можно было найти в Москве в любое время, просил не забывать и звонить при малейших неурядицах, а лучше просто так, на ночь. Как он выразился, по велению доброго женского сердца. Между делом Феликс успел поведать Музе, что он не женат, а квартира у него небольшая, холостятская, скромная – двести сорок квадратных метров на одного.

Женщины зажили тихой добропорядочной жизнью: посещали театры, музеи, капеллу. Сабрина, естественно, попыталась удовлетворить женское любопытство, и, не вняв предостережениям Музы, круг за кругом принялась обследовать ближайшие достопримечательности. Возмездие за излишнее любопытство не заставило себя долго ждать. Откровения ожидали Сабрину на каждом шагу. Порой ей не хватило фантазии – явные глупости сограждан не могло и присниться.

На Садовой она забрела в книжный магазин по громким названием "Планета". Охранник – молодой парень с бычьей шеей, но с совершенно оловянным, тупым взглядом, – тормознул Сабрину на входе. Он попросил ее снова выйти из магазина, а затем войти. Сабрина опешила: она пыталась объяснить парню, что пришла в магазин посмотреть и, возможно, купить книги, а не для странных прогулок – заходов и выходов. Но славянская спесь перла из мордоворота, как член у массивного кобеля, почувствовавшего запах течки. Он заявил с апломбом, что магнитное устройство на входе подало звуковой сигнал и он обязан "все перепроверить".

Именно последняя реплика очень насторожила Сабрину. Что означает это всемогущее – "все перепроверить". Может этот олух собирался ее обыскивать, дотрагиваться до нее своими клешнями? Сабрина попросила вызвать администратора. Явилась бледная, рыжая злая сучка. Сабрина попыталась ей объяснить всю нелепость подозрений, скажем, на наличие у нее злого умысла. Но рыжая, почувствовав некоторый акцент и слишком вежливые, округлые фразы Сабрины (кстати, особый диалект свойственен тем, кто знает язык, но не имеет обширной практики его применять в конкретной стране), заранее обозлилась. Она заявила, что такие в магазине правила. Сабрина продолжала доброжелательно, но настойчиво объяснить администраторше, что во всех странах мира в таких случаях просто неназойливо сопровождают покупателя, но не создают ему дополнительных хлопоты и трудности с выбором товара. Если уж технические эффекты вызывают у охраны сомнения по поводу наличия или отсутствия, скажем, оружия или взрывчатого вещества, то это становится проблемой охраны, а не посетителя: с какой стати покупатель должен скакать у входа туда-сюда. Так можно резко сократить спрос на товары этого магазина и нанести экономический вред торгующей фирме.

Вежливыее замечания и особенно слова "во всем мире" просто взбесили бледнолицую дуру: она принялась "качать права". Главным аргументом явилось то, что Сабрина мешает работе продавцов. Сабрина опешила, но все же нашла в себе мужество уточнить для кого, собственно, магазин и все эти книги – для покупателей или для продавцов? Этого было уже более, чем достаточно для неукротимой гордыни российских торговцев книгами. Культура бушевала, она выходила из берегов, как бурная Нева глубокой, дождливой осенью. Дичь и туман отчаянного мракобесия активно хлестал из администраторши. Охранник же твердил тупо: "Надо с ней разобраться"! Сабрина в своей жизни нечасто слышала хлесткие славянские выражения, не все она поняла с лету, одно было ясно: "ноги надо брать в руки" и срочно, без малейшего промедления, "давать тягу" пока здесь и сейчас ей не переломали ребра.

Отдышавшись на воле, на улице, Сабрина задумала продолжить свои опасные социологические исследования. В этот день зверь задумал бежать прямо на ловца. Но Сабрина не была ни ловцом, ни охотником, ей не было дано так быстро понять душу россиян. Национальная идея тоже уплыла от нее куда-то в сторону.

Сабрина сделала то, что даже Муза не могла предположить и поэтому не предостерегла вовремя подругу. Она, заметив столпотворение у ворот Апрашки, влилась в общий народный поток. Ведомая женским любопытством, элегантная женщина позволила потоку внести себя почти что на руках в чрево Петербургской толкучки. Даже страсть юного натуралиста не вознаграждается так коварно, как награждается она для неопытного посетителя вертепа. Картина, которая представилась Сабрине, была живописной. Такое Сабрина не встречала даже в глубинке Венесуэлы. Но, вместе с тем, многое вызывало не только недоумение, но и прилив чувства юмора. Ее очень позабавили лица кавказской национальности: все сплошь в кожаных куртках на три размера больше положенного по конституции. Мрачные и загадочные физиономии деланным свистящим шепотом цедили сквозь щербатые оскалы: "Спирт! Спирт! Спирт"… Сабрина не могла понять: толи у нее просят выпить, толи ей собираются налить чистого спирта? У нее хватило сообразительности не вступать с темными личностями в сделку ни при каких обстоятельствах.

Сабрина не спеша гуляла между рядами карикатурно маленьких палаток, рассматривая товары. Все здесь выглядело залежалым, обветшалым и, словно, уже несколько поношенным. Такие базарчики Сабрина видела в небогатых Южноамериканских странах о там она их редко посещала. Естественно, ей нравились супермаркеты, особенно штатовских фирм.

Сабрина вспомнила, что ей нужны моющие средства и остановилась у одного из нужных лотков. Рядом суетились какой-то мужчина. Сабрину успокоило то, что он был сравнительно прилично одет. Тут же квохтали две потасканные особы женского пола: эти две проявляли почти что истерическую активность, ненароком подталкивали Сабрину, хватая товар с прилавка, переспрашивая у продавщицы цены. Сабрина заметила, что в какой-то момент у продавщицы – молодой и миловидной женщины – как-то по особому, тревожно, даже с испугом, расширились глаза, но она их тут же отвела в сторону.

Когда суета вокруг прилавка прекратилась, Сабрина собралась выбирать товар. Но женщина-продавщица извиняющимся тоном попросила ее проверить сумочку. Сабрина сперва не поняла, о чем идет речь. Женщина пояснила, что она видела, как Сабрине резали сумку, висевшей на плече и несколько откинутой назад. Она извинилась, что не смогла обезопасить покупателя, – за предупреждение здесь режут бритвой лицо, глазам, губят товар.

Только сейчас Сабрина обнаружила, что сумочка разрезана по задней кромке, но ключи были в левом кармане, а кошелек Сабрина несла в руке еще от книжного магазина, когда почему-то предварительно вытащила его, надеясь, что какую-либо книгу обязательно купит. Ей помешал это сделать магазинный атлет и его малокровная начальница. Теперь магазинная разборка помогла спасению капитала. Вот уж воистину: "Все, что не делается, – все к лучшему"!

Сабрина-таки приобрела моющие средства, но так и не выпуская кошелек из рук, ушла из "Апрашки". На выходе она поймала недовольный взгляд того самого мужика, который отирался около нее давеча. Мужик даже не пытался отводить глаза, наоборот, в них отразилась наглая решимость и издевка, дескать – "знай, курва, наших"! Да и его потертые помощницы зыркнули по Сабрине алчными брызгами, словно говоря: "Ну подожди, сука заграничная, мы еще тебя пощипаем"! Одна из этих лярв тут же демонстративно развернула украденную косметику и принялась малевать себе рожу. Сабрина вспомнила из Евангелия от Иоанна: "Но этот народ невежда в законе, проклят он" (7: 49). И еще вдогонку зашептала святая мудрость, успокаивающая негодование по поводу того, что творится в России сейчас: "Когда разрушены основания, что сделает праведник"? (Псалом 10: 3).

Вежливыми оказались только работники обменного пункта валюты: там с удовольствием пересчитали доллары на деревянные рубли, рассыпавшись при этом в благодарностях. Сабрина, наученная горьким опытом, не поверила в откровенность такой любезности и внимательно пересчитала размалеванные бумажки. Обмана не было! Видимо, в этой стране культ доллара настолько высок, что его интересам умные и рачительные люди готовы служить откровенно и честно. И это было началом прогресса. Пустячок, но приятный!

Вечером явилась Муза: выслушала от Сабрины поучительные истории. Узнав, что в процессе накопления жизненного опыта и знакомства с Родиной-мачехой, ничего ценного не пропало, даже документы целы, Муза успокоилась. Напряжение сменилось долгим злорадным смехом. А потом, сделав строгое лицо, Муза категорически потребовала: "Впредь без меня ни шагу назад, ни вперед"! И Сабрина дала страшную клятву, почти что на крови, слушаться свою опекуншу. Ну, а проще говоря, выпили по чуточку кагора: Муза – половину бокала, а Сабрина – глоток..

Муза, много наслышавшаяся криминальных откровений, поведала подруге местные "парижские тайны": Апрашка, как и большинство рынков в Петербурге, – вотчина бывших (скорее, и действующих) работников КГБ. В переходном периоде никто и не ждет честного рыночного бизнеса, потому там жируют воры всех мастей, объединенные в целые сообщества, корпорации. Менты из 27 отделения, опекающие Апрашку, откровенно кормятся ом мафиозных кланов. Им нет никакого резона помогать КГБ, тем более, терять дополнительный заработок. Потому они щипят апрашников по мелкому? Рядовые заворачивают с прилавка десяток пар носков, пяток трусиков для супружницы, походя вымогая подобную мелочь; старшие званием требуют регулярную мзду от держателей узды правления всей этой галдящей, нищей толпе продавцов и покупателей. Что-то путное в этом секторе бизнеса произойдет только тогда, когда появится один богатый хозяин, а не стая бессовестных акул. Хозяин быстро наведет порядок: для начала отловив всех ворюг, потому что они портят имидж рынка, отжимают достойных покупателей, да и, вообще, засоряют нормальное общество. Но для такого прогресса еще необходим и рост общей культуры бизнеса, всех его составляющих – руководителей, продавцов, покупателей. А такие преобразования не совершаются в одночасье.

История с книжным магазином вызвала у Музы лишь кривую улыбку она заявила, что, может быть, и удивлялась бы поведению быдло, если бы так долго не жила в России. От дураков только одно спасение – не встречаться с ними, не иметь никаких дел – ни малых, ни больших. Она напомнила Сабрине, что Сергеев когда-то изобрел социометрический тест на базе семантического дифференциала (тут пришлось давать любопытной Сабрине пояснения). Тот тест помогал определять и моделировать математически степень делинквентности (от латинского – delinquens – правонарушитель, преступник) отдельных персон и групп людей, всего общества в целом. При разборке архива можно попробовать поискать концы этой научной работы. Но внедрить в практику торгового бизнеса тест практически невозможно, ибо порочность будет выявляться на каждом шагу, на всех уровнях деятельности торговых акул.

Все, что касалось деятельности Сергеева все еще вызывало у Сабрины трепет. Она тут же попыталась отрыть это творение из груды бумаг в письменном столе и книжных шкафах. Тяга к такого рода раскопкам, скоре всего, была не только следствием эмоций, но и прагматизма литературоведа: она все больше склонялась к решению обобщить данные о Сергееве в виде монографии о научном и литературном творчестве.

Муза вытащила ее из потока активности вопросом:

– Сабринок, если уж ты начнешь заняться такого рода исследованиями, то обязательно столкнешься с необходимостью поиска параллелей науки и поэзии, не так ли?

– Именно так! – отвечала Сабрина.

– Тогда, радость моя, – продолжала наводку Муза, – дарь тебе еще один ориентир: помнится, он читал нам на посиделках (в качестве хохмы, конечно) стишок о ментах и их падших клиентах. Помнится, название было претенциозно-смехотворное,.. по моему, "Война миров". Давай-ка, я тебе помогу, покопаемся вместе, может быть и найдем его,.. если память мне не изменяет, то надо искать в папках, датированных пятью годами тому назад.

Женщины принялись в четыре руки шерстить папки и стих скоро нашелся, его тут же со смаком озвучили:

– Сабринок, видишь сама: поэзии не ахти много, но философия коррупции передана верно. Возьми на заметку стишок, а заодно запомни: к ментам лучше не обращаться, если не хочешь нарваться на еще большие неприятности. Защита у нас одна: профилактика правонарушений. А это означает: не создавай опасных ситуаций по собственному почину! Заранее необходимо думать о перспективах. Чувствуешь, что можешь вляпаться в историю, вызывай подкрепление. Ведь оставили наши покровители нам телефоны "скорой помощи". Так будем пользоваться им, не стесняясь!

Сабрина попробовала лепетать о том, что хотелось бы самой поближе познакомиться с жизнью страны… и прочую ерунду, но Муза осекла ее категорически:

– Хочешь остаться живой, Сабрина, умей защищать себя разумом, предусмотрительностью, хитростью, наконец. Помни, что ты попала в загадочную страну – в Россию. Она, не известно как все еще существует, хотя по нормальной логике давно должна была погибнуть! А вместе с горами, лесами и несметными полезными ископаемыми давно должны были отойти в мир иной придурки, населяющие ее обширную территорию. Но этого не случилось почему-то. Вот в чем вопрос?!

Сабрина тихо, без стона впала в грусть и отвлеченные переживания. Восток, только что было загоревшийся для Сабрины ярким пламенем, стал медленно притухать. Явно надвигался мрак и вихрь! Чтобы как-то разрядить обстановку, впустить озона в атмосферу переживаний, Муза, продолжавшая рыться в папках, решила зачитать еще один поэтический перл – "Универсальное, российское":

Муза, не напрягаясь, уяснила по реакции Сабрины, что эффект от прикосновения к образу был очень своеобразным, а потому в слух отметила:

– Опять-таки,.. не будем строго судить поэтические достоинства произведения, даже закроим глаза на откровенное хамство и площадной сленг, на явную развращенность ума поэта (все они, видимо, такие), но придется отметить, что выводы бьют – "не в бровь, а в глаз"! Так ты, Сабринок, и должна воспринимать желчную российскую действительность, народ, населяющий эту косолапую и сиволапую страну. А заодно, подумай, дорогуша, и о формах защиты от контактов со звероподобными соотечественниками.

Сабрина еще не отошла от впечатления, размышляла с задержкой, но, наконец, сформулировала вопрос:

– Музочка, скажи откровенно: что… Сергеев был отпетый бабник? Уж слишком много весьма прямолинейных пассажей в его творческой копилке. Или я что-нибудь недопонимаю?

– Сабринок, я уже тебе неоднократно повторяла: беспокоиться не о чем. Он был обычным потаскуном в той мере, в какой это свойственно здоровому мужчине. Но он умел быть чистоплотным в таких отношениях. Бесспорно, часть его стихов имеет побудительные акценты – назревающую влюбленность, скажем… Ни одна из его пассий никогда не устраивала ему скандалов. Боже упаси! Он умел расставаться с ними весьма элегантно, если здесь, вообще, применимо такое изящное понятие. Они, естественно, сокрушались, но тянуть руки к его горлу не решались, причем, прежде всего, по сексуально-этическим соображениям. Каждая оставляла маленькую надежду на возвращение под сень его алькова. Пусть простит мне Господь кощунство, смелые обобщения и излишнюю выспренность, но это действительно так и было.

– Тогда, Музочка, как понимать его литературные пассажи… всю эту, как принято говорить, ненормативную лексику: согласись, что некоторые бытовые выражения, свойственные славянскому языку, плохо уживаются с полетом чувств?

Музу от смеха даже передернула, но она быстро взяла себя в руки и повела величавую беседу:

– Сабринок, прежде всего, кончай ударяться в наукообразный тон. Конечно, если ты не вкладываешь в него изощренное чувство юмора, которое я пока еще не научилась понимать и воспринимать? Это качество, кстати, – я имею ввиду способность подсмеиваться над яйцеголовыми, – идеально реализовывал Сергеев. Тут у него конкурентов не было. Он не вступал в спор, видимо, потому, что считал: "религия и наука не терпит споров"! Высказывайся свободно по любому поводу, если есть охотники тебя слушать, но не спорь, уважай чужое мнение. Все равно от абсолютной истины человеки так далеки, что искорки от этого слепящего огня до земли не долетают. Он считал, что мы допущены лишь в прихожую хранилища великих знаний, из которой даже через замочную скважину не заглянешь в тайные кладовые. Мы даже дверей, ведущих в те комнаты, не можем найти: какие уж там замочные скважины…

Муза, видимо, опять улетела в воспоминания, – в глазах ее забегали бесенята, она ухмыльнулась и продолжала:

– Я припоминаю, как однажды Сергеев вел дискуссию с очень аппетитной дамочкой (сексопатолог из Москвы, кажется) по каким-то сугубо научным проблемам сексологии. Он, вообще-то, посмеиваясь, всегда заявлял, что в этой науке теории нет и быть не должно. В ней может иметь место только практика! Дамочка приставала к нему с вопросами, касающимися полигамного влечения (видимо, только одного супруга ей явно не хватало!). Сергеев слушал ее с умным видом, с серьезнейшей мордой. Ты, Сабринок, представь себе этого лысого змея: спортивная выправка, наводящая женщину на бурные фантазии; узкое, приятное лицо, умные глаза пройдохи высокого ранга; тонкие черты лица, присущие породистой мужской особи, голубые брызги небесного цвета, как небо над Скандинавскими морями и т.д. и т.п. Баба, естественно, раскатала губу! Он же настойчиво разбирал с ней всю эту мутотень: "возрастные особенности сексуальности", – вспомнили эксперимент со студентами в США (я имею ввиду добровольную роль "in loco parentis"; да ты сама все это помнишь!), – добрались до каких-то "кросскультурных перспектив".

– Вообщем, – продолжала Муза с тем же аппетитом сатирика уровня Михаила Задорного, – он так укатал эту знойную дамочку, что когда разговор "незаметно" (он же опытный психотерапевт, владеющий суггестией! – ты должна понимать, что значит "незаметно" в его исполнении!) дошел до самого щекотливого, то стали твориться чудеса… Дамочка на его словах о роли пятна Грефенберга, желез Скена, клиторного, да маточный оргазма поплыла, причем, так основательно, что поперла на лектора своим шикарным бюстом просто в открытую, не стесняясь друзей и близких!

– Ты знаешь, – у каждого мужчины свой локус-минорис (слабое место). У Сергеева – это была женская грудь!. Мы с Мишей видим, что и он тает, теряет контроль, но все же сумел осилить соблазн. Сергеев понял, что пора давать задний ход, стал цитировать, как сейчас помню (потому что с увлечением наблюдала "смертельный раунд"), Шарлотту Уильямс: "Не существует женского ума. Мозг – это не половой орган. С тем же успехом можно говорить о женской печени". Ты представляешь, Сабринок, хохму?!.. Гостью из столицы парализовало,.. еле-еле откачали общими усилиями…

Муза только сейчас заметила, что Сабрина опустила глаза к долу и порозовела от стыдливых воспоминаний. Видимо, откровения подруги всколыхнули воспоминания о медовом месяце, проведенным еще совсем недавно с Сергеевым. "Вот так! – подумалось Музе. – Так невзначай вызывают инфаркт миокарда у любящих женщин! Нет все же у филологов нашей медицинской закалки! Надо срочно выбираться из темы". Муза приостановилась прямо на фазе галопа и мягко перешла на шаг:

– Сабринок, я уж не буду пересказывать, как он выводил дамочку из пикового положения разговорами о гендерных ролях. Поверь мне, все было сделано блестяще и изящно, – носом не подкопаешь! Однако во всем том была масса юмора, и мы, слушатели, оценили это по заслугам.

– Однако, подружка, давай-ка вернемся к нашим баранам. Разберемся, не спеша: разве Сергеев виноват, что на него глаз положила дама-сексопатолог? Что ему было делать в таких клещах? Не мог же он своими действиями доказывать, что, являясь холостым мужиком, потерял свою самость и кобелиную прыть? Разве такой позор перед столицей нашей родины – Москвой был бы достоин традиций Санкт-Петербурга. Вот тебе характерный пример. Вполне вероятно, что именно по этому поводу и был написан стишок.

Муза потянулась к папкам с эпистолярным прошлым Сергеева. Подруги, по совместной договоренности, шерстили их в четыре руки.

– Давай, Сабринок, на злобу дня отыщем документальное подтверждение сказанному.

Подруги, словно на перегонки, ворвались в разборку архива. Сабрина, чувствовалось, спешила больше: ей почему-то казалось, что сейчас откроется что-то интимное, не очень удобное для посторонних глаз. Она, безусловно, доверяла Музе, может быть, даже больше, чем себе самой, но все же здесь хотелось быть первой. Это был ее любимый человек, и ей думалось уберечь его от возможного позора. Муза чувствовала причину суеты, а потому старалась разбирать записочки медленно и осторожно. Однако: "Бог шельму метит"! Именно Муза первой обнаружила компромат. Она ленивым и вялым тоном, как бы нехотя, объявила:

– На ловца и зверь бежит! Читаю, не торопясь… Вникай! Обрати внимание: наш богоносец склонен был осознавать свои грехи и даже пытался их замаливать. Незря же он сочинил собственную молитву, попробовал к тому же увязать ее с болезнью. Название стиха – "Болезнь (молитва мытаря)":

Женщины перевели дыхание, и в это время Сабрина обнаружила другое стихотворение, вселявшее все же, по ее разумению, добрые надежды на истоки творчества Сергеева. Название грозовое – "Финал", но содержание, вроде бы, милостивое:

Настала очередь Музы внести свою посильную лепту в разоблачение искусителя. У нее все как-то по особому складывалось: они с Сабриной, как два классических следователя – добрый и злой. Сабрина искала оправдания трудной жизни любимого, но Муза каждый раз выворачивала очередную кучу дерьма на святую голову поэта. Вот и теперь она выволокла на свет Божий очередной самокритичный пасквиль под названием – "Назидание любимым":

Муза хохотала, как гиена, ей усердно и со вкусом вторила Сабрина. Смех мог перейти в истерический статус, и Муза предвосхитила нежеланные события резким замечанием:

– Подруга, ты сейчас вытряхнешь живот. Ну-ка, останови переживания. Наматывай-ка лучше на ус! Помни какого великого поэта потеряла страна-отчизна, ее народ и мы с тобой – две хохочущие дуры.

Далее Муза перешла на серьезный тон:

– Не будем забывать, что главная наша задача и истинная женская доля – рожать полноценное потомство. В твоем животе млеет отпрыск любимого человека, неважно кто это – мальчик или девочка. Ты головой отвечаешь перед Сергеевым и будущими поколениями Сергеевых за здоровье продолжателя вашего с ним общего рода, так будь же сдержаннее и осмотрительнее.

Вечер и ночь пришли незаметно, надвинулись тихо, но уверенно, как грозная бронетанковая техника перед великим наступлением. Именно такое наступление ожидало подруг на следующий день. Сейчас же требовалось крепить силы, ложиться спать.

5.2

Утро заставило открыть глаза довольно рано: вроде бы и свет был неярким, и шторы плотно задернуты, а вот, поди ж ты, проснулись обе подруги практически в одно время и очень рано. Сабрина с вечера копалась в папке со стихами и, поднимаясь с постели, наткнулась на выпавший листочек, – подняла его, прочитала – "Откровение":

Сабрина все еще не привыкла к резким оттискам следов мышления Сергеева, с переходом от заурядной буффонады, проще говоря, стеба, к серьезному, почти философскому проникновению или важному интимному откровению. Вот опять загадка. Как воспринимать это стихотворение, вывалившееся из папки и попавшее на глаза именно утром, перед, может быть, самым насыщенным делами днем. Она обратилась к Музе с вопросом:

– Музочка, может быть, нам вовсе не выходить из дома пока мы не разберемся с его папками окончательно? Хотелось бы уже успокоить сердце, отойти от неожиданностей, заставляющих все время заглядывать в глубины души.

Муза чистила зубы в ванной, а Сабрина стояла на пороге. Муза прополоскала рот и, безнадежно хмыкнув, заявила категорически:

– Сабринок, привыкни к тяжелой доле: весь остаток твоей жизни этот бес будет напоминать тебе о своей персоне: не в снах, так наяву, не в прозе, так в стихах. Такая уж у него психологическая конституция. В том и состоит его мистика и реальность. Плюнь ты, детка, на это. Живи проще, не переживай. Давай-ка лучше быстрее завтракать, да побежим в жилконтору: нам необходимо выправить твою прописку или, как там у них теперь называется, регистрацию что ли. Мы с тобой еще намаемся среди горе-чиновников. Я-то этих жлобов знаю! На всякий случай кой-какая предварительная работа мною уже проведена. Будем надеяться, что это нам поможет.

После легкого завтрака подруги вышли на улицу и двинули по Каналу Грибоедова, затем по Невскому проспекту к зданию старой Городской думы, порядком обветшалому с башенными часами, зараженными какими-то истерическими пароксизмами: то они шли правильно, то начинали отставать или убегать вперед. С боем же творились отчаянные производственные катаклизмы. Недавно историческое здание постигло стихийное бедствие – пожар, слизнувший былые красоты фасадной лепки и внутреннего убранства. Рядом с этим страдальцем, по адресу Невский – 31, и помещался жилищный трест. Когда вошли в парадную, то в нос ударило зловоние, словно именно на этой лестнице все бомжи города избавлялись от экскрементов. Сабрину помутило основательно. Она еле-еле успокоила позывы на рвоту. Муза разглядывала надвигающуюся мелодраму исподтишка, повторяя ласковым голосом:

– Привыкай, Сабринок, привыкай… Родина не всегда мать, она может быть и мачехой, а, иногда, и грязной потаскухой.

На втором этаже дорогу преградила собака (здоровущий боксер) без намордника, слегка привязанная (женским узлом) к перилам. Посетители жались к стене, движение приостановилось, нарастал ропот. Собака волновалась, нервничала, не понимая для чего ее здесь привязали: для охраны лестничного марша? – тогда необходимо без промедления начинать кусать всех подряд; но если весь этот кошмар имеет иную ценность? – скажем, развлечение, аттракцион. Собака, как это часто водится в России, оказалась умнее своих хозяев: она никого не кусала, а, наоборот, сопереживала страдальцам. Наконец, на площадку выскочила типичная российская бабища-балда: в вызывающей одежде, крепко накрашенная под блондинку, с бездарным макияжем. Баба принялась уверять всех, что собака от рождения никогда никого не кусала, и ее не надо бояться. Барбос смотрел на хозяйку откровенно-любопытным взглядом, словно комментируя по ходу спектакля действие выдающейся актрисы: "Ври, ври, откровенней и естественней, а я-то свое дело знаю и в нужный момент вырву кусок мяса из ляжки зазевавшегося посетителя, особенно, если от него будет исходить неприятный для меня запах".

Объяснять что-либо бабе-дуре было бесполезно, таким рациональнее бить наотмашь прямо по правой и левой щеке. Желательно одновременно по обеим! Может быть, в таком разе в пустых головах поселятся элементарные соображения о правах и обязанностях! Муза с огромной долей рационального ехидства наблюдала сцену очеловечивания собаки и озверения толпы. Сабрина открыла рот от удивления так широко, что прекрасный подбородочек расположился в яремной ямке, практически на груди. Такого не происходит даже в Венесуэле: там для того, чтобы завести собаку, необходимо прежде воздвигнуть вокруг частного особняка ограду, способную защитить прохожих от зубов зверя. Если же собака перескочит через ограду и, не дай Бог, кого-либо укусит,.. – штраф с хозяина взимается баснословной величины. Пострадавший может остаток жизни провести, не работая, а получая постоянную компенсацию за нанесение телесных повреждений, подрыв здоровья.

Но проблемы людей и зверей, а точнее людей-зверей, оказывается, нарастали по мере приближение к дверям нужного кабинета. Вот он долгожданный кабинет № 6, за ним притаилась чиновная персона с официальными позывными – Скуратова Зоя Леонидовна (так следовало из таблички на двери). Муза вошла первая, за ней Сабрина, уже порядком напуганная встречей с первой собакой. За столом сидела миловидная женщина средних лет и усиленно делала вид, что сильно увлечена ответственным разговором по телефону. Но то был обычный бытовой треп: в большей мери личный, чем деловой. Все, скорее, сводилось к тому, чтобы договориться с "ами" о том, как прокобелировать во время, а не после работы.

Кто не знает этих ЖЭКовских административных кабинетов: обстановка в них убогая, стены обклеены дешевыми обоями, рисунок которых содержит примерно столько же эстетического вкуса и разумности, сколько сами головы владельцев покосившихся канцелярских столов. В ЖЭКах трудятся, в основном, приезжий люд, из российской глубинки. Их установка – покорение большого города. Соглашаясь с маленькой зарплатой, они надеются для начала выбить более-менее сносное служебное жилье. После закрепления комнатухи, можно подумать уже и о материальном росте: некоторые решают такие вопросы с помощью тайного бизнеса, называемого в Уголовном Кодексе отвратительным словом "взяточничество".

О такой айсберг, точнее, об его подводную часть, разбиваются те небольшие, чисто формальные решения, за которыми являются в скучные учреждения толпы просителей. Традиция готовилась хлестануть по щекам и нашу парочку. Для начала, Скуратова уточнила какой статус имеет Муза при Сабрине (чиновник, безусловно, предпочитает беседу с глазу на глаз!). Муза тут же определила статус-кво: она юрист и переводчица при личности, плохо владеющей русским языком. Скуратова молча взвешивала все обстоятельства: ясно, что должна быть задействована особая тактика. Ситуация интересная и весьма перспективная. Понятно, что бывшие иностранные граждане ни черта не смыслят в отечественных традициях.

Но Муза тоже изучала противника. У Музы в последние годы выработался какой-то особый мужской подход, взгляд на людей и обстоятельства. Сейчас она сверлила чиновное тело победитовым наконечником своего жизненного опыта. Ясно, что начальница не имела обыкновение грубить народу. Она сама была плоть от плоти тот самый народ. Скорее всего, Скуратова не состояла в родственниках того Малюты, который оставил неизгладимый след в истории Государства Российского времен Ивана Грозного. Давно ушли в прошлое страшные опричники и верные псы-палачи бесноватых царей-садистов. Но порой из-под спуда поздних поправочных генетических наслоений вдруг зыркал на современного просителя взгляд ласкового кровопийцы. Вот и теперь, рассмотрев посетителей, Зоя Леонидовна не смогла унять мелкой дрожи рук. Ручонки, словно, тянулись к топору. Как матерый, увлеченный ремеслом свежевальщик, Зоя боролась с собой: так трудно сдерживать на людях игривый профессиональный порыв, созерцая блеск стали удобной секиры или обоняя кружащие голову ароматы долгожданной, готовой к разрубанию животной туши. Муза фиксировала переливы патологических страстей, бушевавших в миловидной начальнице. "Странное сочетание качеств"! – подумалось опытному психологу.

Но, к слову сказать, телесную стать чиновная женщина имела приемлемую для мужицкого потребления, а лицо выглаженного татаро-славянского типа. Убрать бы перегруз оловянности из прямого взгляда тусклых серых глаз, поправить бы легкой пластикой впалость седловины носа (свидетельство персистенции врожденного сифилиса в дальних поколениях распутных деревенских предков), то можно было бы выводить девицу в свадебный круг, не ожидая большого конфуза. Она, как все простецкие натуры (те, что от сохи!) несколько переоценивала свои природные качества. Но такая простительная для женщины слабость не мешала ей умело использовать женскую анатомию по назначению – в карьере, в частной жизни. Правда, круг потребителей был невысокого ранга. В голосе ее звучали колокольчики, почти что тонко-мелодичные, такие же, как звучали в старину на Изюмском шляхе, оседланном татарами. Позже ямщики подвесили те же музыкальные инструменты на дуги своих кибиток. Колокольчикам было дано задушевное имя – "Дар Валдая". Много позже, несколько под другой, но тоже ритмичный, четкий звон, вели по Соловецким дорогам несметные толпы заключенных ГУЛАГа.

Скуратова встала и прошлась к шкафу с документами. Пока это было еще только преддверье театра: знакомство с труппой по фотографиям, вывешенным в фойе. Сама атмосфера кабинета была наполнена томительным ожиданием главного священнодействия. Здесь изучались пока лишь возможности участников торжества. Тело начальственной дамы поддерживали на весу две очень приличные по виду стройные ноги, обутые в модельные туфли с порядком сношенными каблуками. Но, пожалуй, мужчина (например, такой циник, как Сергеев) сказал бы, что тело начальницы скорее располагало к застолью, чем к постели. Какой-то сексуальной детали, шарма, легкости, искры соблазна не хватало для выхода с такой дамой на околоземную орбиту, которую Господь Бог специально отвел для простеньких любовных игр.

С Зоей Леонидовной можно было выпить, закусить и, окосев немного, попеть дуэтом русско-народные песни. Но не более того! Телесные конструкции Зои Леонидовны вызывали в памяти наблюдателя школьные годы, уроки геометрии: грезилось что-то близкое к параллелепипеду – непростому сооружению, несколько скошенному в противоположную от мужских желаний сторону. Параллелепипед – очень красивое слово! Однако плохо и пошло, если красота, как и простота, становятся хуже воровства. "Жаль, черт возьми"! – мог подумать мужчина-натуралист, юный следопыт, только вступающий на тропу зажигательных откровений. Опытный же боец, ощупывая взглядом острые углы параллелепипеда, скорее, будет опасаться ушибов ответственной атрибутики, выдвижной символики.

Досужий врач-мужчина, способный не срываться сразу с места в карьер, уже при первом, даже бесполом, контакте почувствует повышение тревожности, словно он соприкоснулся с генетически обусловленным гирсутизмом и вирилизацией. Чаще всего в таких случаях возникает эффект неожиданного высыпания мурашек по всему телу или резкой встряски тонико-клонической судорогой. Однако нужно быть внимательным и не путать психогенные мурашки с вульгарными Phthirus pubis, иначе хлопот не оберешься. Тем более, что пароксизмы, как правило, – только транзиторные, незатяжные, нероковые.

В зависимости от фантазии и специализации, эскулапа, ищущего на жопу приключения, может обжечь предположение о приобщении к генетическому гемохроматозу, описанному еще фон Реклинхаузеном (чтоб ему мягко спалось в железном гробу). Еще коварнее – вялые подозрения о макроглобулинемии Вальденстрема, то есть о состоянии, когда помешавшиеся от антибиологических восторгов лимфоплазмоцитоидные клетки начинают порочно секретировать IgM.

Нельзя считать подарком и состояния, вызванные антитканевыми антителами, не относящимися к клубочковой базальной мембране. Не стоит стремиться заполучить, пусть и детально исследованную на крысиных моделях, патологию – злосчастный нефрит Хеймана. Интеллектуально развитый эскулап потеряет аппетит уже только от теоретических представлений по этой части. Не каждый способен выдержать описание в красках процесса пассивного введения геторологичных антител к избранному антигену стенки капилляров клубочков. Еще фантастичнее выглядит картина активной иммунизации этим антигеном с помощью адьюванта Фрейнда. Оба варианта биологической агрессии будут крушить устои всей мочевыделительной системы у отчаянных партнеров, которые, снизу и сверху, в избранном щадящем сердечно-сосудистую систему ритме цитируют друг другу сквозь зубы главный завет Библии: "Плодитесь, размножайтесь"!

Особого слова, бесспорно, заслуживает напоминание об опасных микробных наслоениях у той дамы, общение с которой происходит, словно, в ужасно пыльной комнате, на давно немытом полу.

Скорее всего, самое первое "покрытие" Зои Леонидовны было выполнено нештатным производителем. Так происходит, когда растение опыляется чужеродной пыльцой, а животное обсеменяется недоброкачественной спермой. Последующие семена и плоды всегда несут в себе зачаток брака, испорченности, исправить такие дефекты первопроходства, практически, невозможно. Неудачный разворот ксенийности (гр. xenos – чужой) у Зои Леонидовны чем-то напоминал о себе. Если угодно, то возникали определенные видения: чудилось, что присутствуют в этом женском организме лишние группы микробов, успевшие внедриться на клеточный уровень: скажем, хламидии или вирусы папилломатоза человека, полового герпеса. В таких случаях и вся биология организма претерпевает необратимые изменения, с которыми не в состоянии бороться самая элитная мужская сперма, пусть даже при полной поддержке всей системы отечественного здравоохранения. Особенно, когда система поставлена на колени, оскорблена бездарными реорганизациями. Прискорбная ситуация! И хочется и колется! Может быть, – поза неважная, финансирование недостаточное? Одним словом, мистика и реальность – загадочная история!

Но Муза была настроена, хоть и по врачебному цинично, но пока еще доброжелательно. Ей почему-то вспомнилось вполне миролюбивое стихотворение Сергеева – "Жизни глас":

Исторический генезис таких особ довольно прост: папа с мамой в советские времена были функционерами поселкового масштаба, затем рабфак, дальше заочный техникум и вот вам, пожалуйста, – дипломированный специалист коммунального хозяйства, да еще называющий себя "академиком коммунальных наук"! Знает страна своих героев! Сейчас они выдвинулись даже на довольно высокие административные посты. До большевистского переворота таких приблудников называли "сукины дети", теперь это весьма уважаемые люди. Вот потому-то наша страна и шляется в хвосте цивилизованного мира. Умные, и только они, должны управлять глупыми, но никак не наоборот! Муза снова обратилась к творчеству незабвенного поэта Александра Георгиевича Сергеева, но вытянула из памяти, словно обезьянка у старого шарманщика, билетик с траги-комическим текстом под названием "О палачах":

Подтверждение правильности общего прогноза не заставили себя долго ждать. Уяснив окончательно, что имеет дело с иностранкой, с которой можно содрать крупный куш, Зоя Леонидовна выпустила жало: "Ко всем бумагам, даже при очевидности прав на прописку по адресу теперешнего владельца квартиры, требуется письменное согласие Сергеева Александра Георгиевича"! Вот оно веское резюме чиновника. Ничто не могло поколебать решение Зои Леонидовны, в том числе и то, что Сергеев, к сожалению, погиб, умер. Он никак не может из загробного царства прислать письменное разрешение на прописку своей законной жены, унаследовавшей давно приватизированную квартиру в полную собственность.

Муза весь чиновный расклад поняла моментально, и план действий быстро созрел в ее голове. Сабрина рефлексировала, как человек, еще не закаленный в боях с бюрократией. Ей вдруг совершенно ясно вспомнились фотографии Владимира и Веры Набоковых на суперобложке недавно прочитанной книги "Мир и Дар Набокова": у Владимира большие, умные, полные грусти глаза, у Веры – холодные, решительные, наполненные еврейским фанатизмом, закаленным в вековой борьбе на грани выживаемости. Там же рядом, на другой фотографии, застыли члены всей семьи: во взгляде юного Владимира та же тоска, что и у его матери, да у черно-подпалой таксы – кривоного кобеля, четко уставившегося в объектив фотоаппарата. Похожий взгляд у отца, зафиксированный фотографом за месяц до его роковой гибели. Сабрина вспомнила и другую фотографию. Ту, на которой Владимир Набоков в палате клиники, может быть, за несколько дней до ухода из жизни: опять глаза переполнены грустью (и это понятно!), у сына же Дмитрия – чарующая фотографа улыбка (это не понятно!). "Что это? – подумала Сабрина. – Неужели имеются предвестники или врожденные роковые печати несчастий, возведенных в ранг семейных, родовых традиций"?

Из воспоминаний о близком родственнике Набокова – президенте медико-хирургической академии, патолога Николая Козлова – известно, что его дочь, увлекавшаяся биологическими науками, на смертном одре, перед самой агонией воскликнула: "Теперь понимаю: все вода". Сакраментальная фраза, даже для перенесения ее на социологические модели. Сабрина подумала о том, что весь разговор в этом жалком чиновничьем кабинете – всего лишь "вода", по сравнению с гибелью Сергеева и перспективами жизни даже такой "пушинки" (в космическом измерении), как самой Сабрины. Суета важной начальницы, да и всего поколения людей, проживающих на земле в настоящее время, – это тоже "вода", космический мелкий, моросящий дождичек: быстро пройдет и следа не останется. Так стоит ли волноваться и переживать: ясно, что Защита будет найдена!

Муза хлопнула себя по бедрам, как бы фиксируя подведение итогов. Выяснение определенностей, внесение полной ясности было совершенно лишним занятием. В таких ситуациях необходимо вытаскивать кастет и бить наотмашь в висок. Пока решимость Музы показывала начальнице, что ей предстоит суровая выволочка. Бюрократия победителем в данном случае не будет, ибо есть еще правда на земле. Муза и Сабрина поднялись, кивнули молча начальнице и удалились из неприветливого кабинета. Муза быстро направилась в приемную к самому главному в конторе руководителю, но не стала рваться к нему на прием, а попросила у секретаря разрешение воспользоваться ее телефоном. Та нехотя разрешила.

Разговор был очень коротким: Муза, даже не называя имени своего защитника, ограничилась репликой – "Ваши предположения оправдались, фамилия клерка Скуратова". Трубка была опущена на рычаги, женщины вышли в коридор и остановились у стенда с приколотыми разъяснениями прав и обязанностями владельцев или съемщиков жилого фонда Центрального района Санкт-Петербурга. Слова "центральный" и особенно название славного города – "Санкт-Петербург" совершенно не гармонировали с тем учреждением, где сейчас находились наши страдалицы. Люди, решавшие судьбы сограждан, были явно не на высоте. Они – чужаки в северной столице, способные только компрометировать ее!

Примерно через десять минут в коридоре возникло бурное движение: сперва секретарша – шустрая девица лет двадцати с небольшим, – быстрым шагом проследовала в кабинет к Скуратовой, затем они обе с документами в руках скоренько двинули к начальнику. Через пять минут, выйдя от главы учреждения, Зоя Леонидовна имела совершенно иной облик. Потухшие глаза с очевидными слезами – вот он слабый намек на осознание порочности своей деятельности.

Муза наблюдала перевоплощение пострадавшей не только глазами психолога, но и патолога. В ее уме почему-то, как фонетическая гармония, почти что вокальный восторг, зазвучало чисто медицинское понятие – "юкстомедуллярный круг кровообращения". В нем собрались звуки почти всех нот, – отсюда и лилась бальзамоподобная музыка! Вспомнились отдельные куски поразительных текстов из учебников патологической анатомии: "Юкстомедуллярный круг кровообращения почки составляют проксимальные отрезки интрлобулярных артерий, приносящие артериолы юкстомедуллярных клубочков, артериальные и венозные компоненты сосудов пирамид, а также проксимальные отрезки интрлобулярных вен".

Всплыло еще кое-что загадочное, музыкальное, волшебное и трудно воспринимаемое неподготовленным умом нормального человека: "юкстамедуллярные клубочки, составляющие одну десятую или пятнадцатую от общего числа гломерул, в отличие от кортикальных имеют выносящие сосуды гораздо большего диаметра , чем приносящие". Сколько специальной тарабарщины приходится хранить эскулапу в своей голове, чтобы мастерски лечить своих пациентов. Но на всю эту гармонию музыки и мысли, сердца и боли за исход лечения своего пациента какая-нибудь Скуратиха может наложить растоптанную пролетарскую лапу и, изощряясь словно отпетый палач, лишать вершителя жизни и смерти удовлетворения его наивных коммунальных прав. Блеснули слова "славного" Иосифа: "Поставить всех к стенке! Расстрелять"! Но Муза решительно себя одернула заявлением Иисуса Христа: "Я пришел не судить мир, но спасти мир" (От Иоанна 12: 47).

Приметив Сабрину и Музу, Зоя Леонидовна извиняющимся, крайне вежливым и предупредительным тоном пригласила их к себе. Разговор начальница начала с раболепских извинений и объяснений по поводу собственных заблуждений: ей дескать только сейчас "руководство строго-настрого объяснило несправедливость предъявленных к Сабрине требований".

Был повод ликовать, но Сабрина и Муза почти одновременно ушли памятью в мир своего кумира – Сергеева. А, ворвавшись в тот мир, вдруг ясно себе представили то, как стал бы рассуждать покойный философ. Он, наверняка, вспомнил бы, что Зоя в переводе с греческого означает жизнь. Имя это имела бывшая распутная женщина, которая решила своей красотой ослепить и склонить к пороку Преподобного Мартиниана – известного пустынника. Все события происходили еще в пятом веке. Зоя явилась к святому в пустыню в роскошном убранстве. Но, быстро поняв ее намерения, отшельник разложил горящие угли и принялся ступать по ним босыми ногами, повторяя молитву. Бог помог ему, а Зоя прониклась благолепием: по рекомендации Мартиниана, она прожила в монастыре в Вифлееме 12 лет, соблюдая строжайший пост, где и почила совершенно иным человеком. Зоя Леонидовна с трудом дотягивала до образа святой Зои. Но некоторые подвижки начались! Ей, скорее всего, мешал Леонид (льву подобный). Однако в святой российской жизни Леонид отправился в глухое лесистое место, близ города Пошехонья Ярославской губернии, где и скончался в честном служении Богу в 1549 году. Кто знает, может быть, и Скуратова – выходец из тех же мест.

Муза восприняла унижение власти не как победу, а с горечью: "Неужели российскому дельцу необходим кнут, чтобы стать честным и порядочным"? Она пропустила мимо ушей извинения и объяснения, но взгляд ее ясно говорил: "Не надо делать из нас дур, если сама больна этой болезнью"! Муза понимала, что имеет дело со своеобразным "блуждающим быдло-этносом", которого, как и горбатого, может исправить только могила. Уж слишком высока у его представителей была ставка жизни. Такие люди мыслят, как и отщепенцы любой национальности, утилитарно: "Ubi bene ibi patria" (Где хорошо, там и отечество). Сабрине было обещано выправить документы в кратчайший срок.

5.3

Улица встретила наших женщин слабенькими солнечными лучиками, легким ветерком и мелким дождиком, – погода бодрила, но не мучила. Раскрыли зонтики, взялись под руку, прижались плотнее плечиками. Все было так, как в одном из сергеевских стихотворений. Сабрина и Муза ощутили это практически одновременно. Не договариваясь, они, руководствуясь общим велением сердец, повернули в сторону Николаевского моста, следуя сперва по Невскому, затем по Адмиралтейскому – Конногвардейскому – к площади Труда. У обоих в головах чеканились в ритме шагов рифмы "Осени":

Женщины шли на поклонение своей прежней любви: там, с Николаевского моста, когда-то, почти в такую же осеннюю пору, Муза ночью, обливаясь слезами, высыпала пепел – остатки от кремации своего возлюбленного – Михаила Романовича Чистякова. Воды темной, набухшей от накопившихся за многие годы людских несчастий, Невы принимали это свидетельство еще одной трагедии. Муза шла поклоняться памяти любимого человека. Возможно, прах его испепеленный еще задержался в складках илистого невского дна.

Сабрину вела та же мука памяти, но по человеку, который упокоился далеко отсюда. Никто толком и не знает места истинного погребенья его тела, – но весь Мир един! Обе души, сейчас витающие где-то в небесах или выполняющие новую миссию, в прошлом принадлежали большим друзьям, ушедшим из жизни по собственной воле. Забудем на время верховенства Воли Всевышнего! Они растворились во вселенной, отдав ей сухой остаток, свою биологическую сущность. Но их души уже принадлежали Богу, и земная природа не была властна над ними. Этот мир был далек для них, но скоро, очень скоро, вещий крик какого-либо новорожденного должен был известить избранную женщину о новом витке перевоплощений – о повторении незабвенного Божественного дара.

Самое время было вспомнить и другое – "Назидание". Его Сергеев оставил своей возлюбленной и своему возможному потомку. Муза помнила, что стихотворение то родилось у Сергеева неожиданно, спонтанно. До тридцати лет, в силу партийных обычаев того времени, Священное Писание ему было недоступно. Но он тянулся к нему, искал возможность приобрести в личное пользование, словно чувствовал, что может найти в нем незаменимые откровения. Представился случай: санитарка больницы, где он тогда работал, – искренне верующий человек, – помогла. И Сергеев наконец-то приобрел Евангелие, да еще дореволюционного издания, да еще освященное. Он прочитал его запоем за одну ночь. Наутро явился к Михаилу с воспаленными, но сияющими радостью глазами, и заявил, что от него скрывали великую мудрость в течение целых тридцати лет "ослиной жизни". Вот тогда, в скорости, и родилось это стихотворение-причастие. Он читал его всей честной компании на очередных посиделках. Муза всегда была участницей тайных вечерей. Сравнительно тяжелые переходы были очевидны – их сжимали рамки метафор. Они, скорее, – предмет для размышления интеллектуалов, чем широкой публики. Музу стихотворение впечатлило. Она помнила его все долгие годы, могла воспроизводить наизусть в любое время суток. Муза несколько умерила шаг, подстроила его под ритм стиха и тихо, почти на ушко Сабрине, ласково, но четко, заговорила-запричетала.

Сабрина внимательно слушала, стараясь вникнуть в суть аллегорий. В душе она уже окончательно решила, что остаток жизни посвятит изучению творчества Сергеева: это могло быть и данью женской любви, и удовлетворением профессионального интереса, и серьезным занятием, наполняющим жизнь смыслом. Она поделилась своими планами с Музой. Но та, почему-то, не сразу подхватила идею, не одобрила ее с восторгом. Задумавшись, Муза еще сравнительно долго шла молча, а затем заговорила:

– Сабринок, пойми меня правильно, а, самое главное, не воспринимай мои слова, как попытку тебя отговорить от такого решения. Просто хочу предостеречь тебя от неожиданностей. Сергеев был не простой личностью. Да в нашей стране, вообще, простым людям и делать нечего – погибнешь на первых же шагах, в два счета, если, конечно, задумаешь прожить более-менее путную жизнью. Здесь нужно быть либо простецкой амебой, либо незаурядной личностью. Сергеев, безусловно, относился к породистым особям. Но это как раз и создаст для тебя массу хлопот. Жизнь он вел интеллектуально насыщенную, но подчиненную сугубо эгоистической общей установке, сводящейся к удовлетворению собственного любопытства.

Муза глубоко задумалась, как бы проверяя то, какую степень откровения она может позволить себе, обсуждая с Сабриной личность Сергеева. Разрешив себе что-то, она продолжала более уверенно:

– Ему было безразлично, за чей счет удовлетворять любопытство. Он по мере сил доил государство, не возвращая ему краткосрочные долги, потому что государство каждому своему гражданину должно долгосрочно (из поколения в поколение) невероятные суммы. При этом государство не терзалось угрызениями совести. Он мало уделял времени жене, детям, друзьям, потому что они стремились быть пиявками на его теле. Разговоры о каких-то коллективных обязанностях вызывали у него гомерический хохот, потому что находясь по шею в говне, надо ли беспокоиться о его цвете и запахе. Женщинами он увлекался (точнее развлекался) только, как занятными игрушками, приятными до поры до времени, потому что они относились к нему точно так же. Проходило любопытство – потухало и увлечение к науке, близким, любимым, коллективу, работе, стихам, книгам… Честно говоря, я не знаю, от чего он на тебе так основательно застрял. Скорее всего, к тому причастна мистика. А еще вернее – он почувствовал веленье Господа. Он ведь всегда верил, что браки совершаются на небесах. Вот такую небесную любовь он, наверняка, искал всю жизнь (может быть, любопытства ради!). В любви к тебе он почувствовал ее проблески.

Муза перевела дыхание, еще немного помолчала и продолжала:

– Сабринок, скорее всего, я сообщаю тебе неприятное, терзаю душу, но я хочу подготовить тебя к некоторым разочарованиям, которые обязательно возникнут, как только ты копнешь этот пласт. Таким же страшным эгоистом был и мой Михаил. Оба они странные люди: даже жизнь свою они согласились бы прервать только для того, чтобы быстрее заглянуть в зазеркалье, проверить свои "гениальные" гипотезы. Нам же с тобой они объявили бы об этом в самую последнюю очередь. Даже не спросив серьезно, а выдержат ли наши сердца такой поворот, не разорвутся ли они от горя. Это страшные для супружества субъекты – отстраненные, неблагодарные, способные смотреть на союз с женщиной, как на еще один эксперимент в своей жизни. Короче говоря, сволочи они и мерзавцы! И не стоят они наших слез!

Муза от таких речей начала всхлипывать, полезла в сумочку за платком. Сабрина опешила, не понимая, что происходит с подругой. Наконец она въехала в тему. Муза вступила на мост Лейтенанта Шмидта (в прошлой редакции – Николаевский мост, а еще раньше – Благовещенский). Музу явно схватили за горло воспоминания о молодости, о всепоглощающей, беззаветной любви к Михаилу, о том, как он обошелся с ее преданностью. "Так, так, – подумала Сабрина, – наш важный психотерапевт соткан из плоти, а не выкован из стали"! Она не решилась лезть к подруге с успокоительными речами, просто задумалась о своем – о Сергееве. Что-то не совсем то, не по теме, не в цвет, несла здесь и сейчас расстроенная подруга. Но многое, по всей вероятности, было правдой. Как бы там ни было, в Сабрине еще прочно сидело светлое чувство к Сергееву, и выковырять его с помощью простецких отмычек не так-то просто. Первый воровской заход у Музы явно сорвался. Сабрина убедилась в том, что для вступления в компанию сестер по несчастной любви она еще не готова.

Прошли большую часть моста и над последним, береговым, пролетом, ближе к Васильевскому острову, остановились: Муза заглянула в темную воду, несколько перегнувшись через перила, и с моста полетели в пасть черному водному безмолвию красные гвоздики. Туда же и Сабрина бросила свой пучок цветов. Постояли не очень долго. Не привлекая внимания прохожих отчаянной грустью, двинулись по набережной направо, к Сфинксам. Как гласила надпись на постаментах, загадочные изваяния привезенны из Фивы, что в Египте, в 1832 году.

Сабрина впервые посетила эту часть города, и Муза, уже основательно отогнав переживания, принялась давать пояснения. Подруги спустились к самой воде, к скамеечкам, красиво обрамленным медными фигурками грифонов: закинув потускневшие от времени и сырости крылья за спину, они встречали желающих присесть на гранит предупреждением об опасности простуды. Хотелось покормить уток, плавающих в студеной воде. Муза предусмотрела и такое желание – видимо, это был и ее ритуал. Из сумки извлекли свежий батон и раскрошили его Божьим тварям.

Сабрина повнимательнее рассмотрела сфинксов, обратила внимание на то, что на попах у задумчивых символов были отбиты значительные куски гранита. Но никого это не беспокоило, городские власти, скорее всего, не спешили лечить крупы загадочным существам: такие дефекты – дань страданиям блокадного Ленинграда и, вообще, жития в очумелой России.

Сфинксы устремили холодный, задумчивый взгляд в неведомое пространство далеко перед собой, ни один мускул не дернулся на приятных женских, но все же каменных, лицах. Их словно бы и не волновал весь этот суетящийся мир, а тем более какие-то куски гранита, отколотые по чьему-то злому умыслу у них из зада. Все это форма, а содержание заключается в ином. В жизни все бывает наоборот: какая женщина согласится даже с намного меньшими потерями красоты, чисто женских достоинств. Пустяковый дефект макияжа привел бы красавицу в бешенство и заставил бы срочно восполнять утрату. А отними у красавицы musculus glutaeus maximus, а заодно – medius, minimus.

Хвосты сфинксов, элегантно перекинутые через правый окорок, покоились на крестцах, лапы лежали спокойно, без какого-либо напряжения мышц, никто не скреб когтями гранит. Наверное и здесь был спрятан некий символ – возможно, то был символ покоя, безразличия, погруженности в трансцендентальное. Сфинксы как бы жили в обстановке сегодняшнего северного города, но, вместе с тем, они уже умерли для него душой, откатили от него мысленно, духовно. Здесь, на постаментах, оставались лишь телесные оболочки, скорее, их кристаллические решетки. Им, бесспорно, был противен весь этот бездарный кавардак: и прежних дворцовых интриг, и революции, и бестолковые преобразования власти, да суета простых смертных. Их манил загадочный Египет, но тоже, видимо, не сегодняшний, а былой, ушедший в века!

Напротив Румянцевского садика по покатому спуску приблизились к обрезу воды, последили за двумя стройными и величественными чайками, отпрянули от музыкального грохота плавучего ресторана, поражавшего очевидной неряшливостью и отсутствием уюта. Балаган и неопрятность были заметны даже издалека. Двинулись дальше мимо Меньшиковского дворца, скорее похожего на помпезный сарай для лошадей, коров и овец, чем на людское жилище. Поражаясь бесхозяйственности, доводившей старинные строения до состояния медленного, но верного разрушения, двинули мимо Университета имени М.В.Ломоносова. Здесь внимание приковала группа ряженных: толпились люди – пожилые и молодые – в цивильных костюмах, при галстуках, но сидевших на их владельцах почему-то, как на коровах седло. Сабрине подумалось: "Украли они одежду, что ли?.. или спешно пошили, взяли на прокат, прямо так, без всякой портновской подгонки"?

Среди ряженых больше всех суетилась женщина, почти пенсионного возраста, но активно бодрящаяся. Она была энергична не по годам, некрасива – по возрасту и породе, в одежде – безвкусна. Женщина что-то быстро говорила сразу нескольким участникам балагана, и от того Сабрина успела разглядеть щербатость ее зубов, не правильный прикус и большой красный язык, плохо умещавшийся во рту. Она напомнила Сабрине поведение марионеток, но деловых, энергичных, плохо управляемых. Эту куклу основательно трепал нервный тик, заставляя часто поправлять очки. Прыгающий взгляд было трудно уловить – он был слишком суетлив, точнее, прыгающе-внимательный. Очевидным оставалось одно: узкий прищур глаз сильно подводил даму под образ заезжего татарина, а может быть, чем-то напоминал ленинскую породу, манеры вождя.

Сабрина хотела уточнить кое-что у Музы, но та уже сама наклонялась к уху подруги и шептала заговорщицки:

– Та особа с невротическими реакциями – ректор Университета, большой мастер интриг, проводимых всегда по женскому типу, а потому с заметной толикой бестолковости. Она, Сабринок, твой коллега – доктор филологических наук, профессор кислых щей!

Сабрина изумилась:

– Зачем же доктору филологических наук нужен административный пост? Ведь так много интересного в самой науке.

Муза уточнила диспозицию:

– Сабринок, интерес к науке возникает только у тех, у кого имеется талант к этому роду деятельности. Когда же запас способностей истрачен на выполнение только кандидатской или докторской диссертации, тогда испаряется и научной азарт. Вступает в силу банальная поведенческая порочность, называемая приспособленчеством. Необходимо правильно выбирать профессию: я еврейка и если бы меня угораздило увлечься филологией, как наукой, то я принялась бы изучать еврейские языки и диалекты, но не арабский и даже не русский. Необходимо, на мой взгляд, трезво оценивать свои биологические и психологические предпосылки к определенной профессиональной деятельности.

Муза обратилась к изведанному приему, безотказно действующему на Сабрину:

– Сергеев говорил, что для ученого главное уже априори, до сбора материала, уметь рождать (если хочешь, отгадывать) гипотезу – в том и заключается дар Божий. А если ты, подробно старой кособокой телеге, вслушиваешься в стук собственных колес, дабы определить качество дорожного покрытия – грунт, булыжник, асфальт, – то ты не ученый, не провидец, способный к восприятию Божьего откровения. Ты и есть колымага, которую тащит чужая твоей природе лошадь, думающая, естественно, только по лошадиному. Дорожные ухабы – твой научный материал, его ты анализируешь, как жалкий кустарь, а не как адепт Бога. Ты тянешься за подсказкой не от Всевышнего, а от дорожной грязи. Исходя только из материала эксперимента, ты забываешь, что при его сборе можно и ошибиться. Так рождаются не правильные выводы – выводы не ученого от Бога, а кустаря, ремесленника, не способного пойти далеко. Твои открытия ждет быстрое забвение. Подсказанное же Богом будет жить века.

Муза еще раз притормозила разбег мысли, пошустрила в кладовых памяти и сказала:

– Плохо, даже бессовестно, браться за дело, которое не умеешь и никогда не научишься делать. Ученый, как и талантливый менеджер, наделен даром Божьим, не стоит здесь никого шельмовать. Видишь, из этой дамы ученый не получился, так она морочит себе и другим голову административными играми. Да и то сказать, Сабринок, при таком основательном наборе татарских генов может ли оказаться талант к славянскому и русскому языкам? Ей надо было изучать языки других народностей – татар, бурят, монголов, ханты, манси – да не хватило, видимо, усидчивости. Всегда легче проникать в глубины того языка, на котором вынужден говорить каждый день.

Мысли рванулись в прошлое:

– Сабринок, помнится и в нашей больнице замечалось подобное: начмед Записухина свой слабый, провинциальный интеллект могла раскрутить только на интрижку – этим и жила. Никакой продуктивной деятельности от нее никогда и не исходило. Была только поза, надутые щеки, демагогия. При бездарном главном враче ее интрижка дотягивалась до горла главного администратора, с которым она внутренне всегда находилась в конфликте из-за зависти. Сильный администратор вовремя давал ей по рукам, и тогда Записухина интриговала с заведующими отделениями, врачами, гардеробщиками. По большому счету, она была не на своем месте, ее амплуа – кулинарный техникум..

Муза еще поиграла в какую-то особую затею со своей памятью, поморщила брови, брезгливо передернула плечами и заявила категорично:

– Однако меня мучает – сострадание к ректору. Но не по поводу ученых откровений, а потому что она потеряла себя, как женщина. Не поймешь теперь, кто перед тобой – ни девушка, ни баба, ни мужик. Какой-то недоделанный гермафродит. Ужас, да и только! Ты можешь, Сабринок, себе представить княгиню Дашкову Екатерину Романовну – директора Петербургской академии наук и президента Российской Академии, – в таком непотребном виде и качестве. Дочь знаменитого царедворца Р.И Воронцова тоже имела некоторое количество татарских генов, но, тем не менее, она не опускалась до очевидности заштатного татарчонка. Это была и привлекательная женщина, и администратор, и литератор, и политический деятель. Кстати, Сабринок, поправь меня, если ошибусь, но помнится именно Академии, возглавляемой Дашковой, было поручено "определить правила орфографии, грамматики и просодии русского языка". Так что нынешняя директриса Университета в некотором роде коллега княгини Дашковой. Но как далека она от княжеских высот! Напяливать, как маскхалаты, академические тоги на политиков ради жалких превенций и субвенций – это ли достойное занятие для глашатая истинной науки.

Сабрина вздернула озорную бровь и елейно-ласковым тоном уточнила:

– Музочка, пиная филологов, ты и меня имеешь ввиду? Вот почему ты отговаривала меня заниматься исследованием литературных деяний Сергеева.

Муза стала выкарабкиваться из неловкой ситуации. Чувствуется, что Сабрина солидаризировалась с коллегой по профессии. И Муза заговорила с жаром:

– Во-первых, Сабринок, я тебя и не думаю ни от чего отговаривать, но советую принять мои слова к сведенью, ибо я желаю тебе только добра. Во-вторых, в моих давешних высказываниях было слишком много перебора, экспрессии, за что прошу извинения. А, вообще, пошла ты к черту со своим Сергеевым и филологией! заключила Муза свою речь со смехом.

Подруги плотнее подхватили друг друга под ручку и ускорили шаг, направляясь к Дворцовому мосту. Муза принялась на ходу, по памяти, несколько ошибаясь, в такт шагам читать еще одно стихотворение Сергеева – "Круговорот жизни":

Муза покончила со стихом и, проглотив комок в горле, вызвавший некоторое замешательство в построении строгих, логически выдержанных сентенций, подвела некоторый итог:

– Сабринок, хочу исповедаться тебе… Позволишь?

Но и без ответа было понятно, что подруги находятся на одной волне – на волне предельных откровений.

– Когда мы рассматривали сфинксов, – продолжала Муза, – я вдруг поймала себя на мысли, что наши с тобой мужики были тоже сфинксы: ты посмотри какой отстраненный, ничего не видящий взгляд, устремленный куда-то вдаль, только на избранную ими цель. Наше присутствие они могли бы не замечать веками. Мне кажется, что и смерть мой Михаил принял только для того, чтобы поскорее получить ответы на свои "философские вопросы". Уверена, что и Сергеев толком никому и ничего не объяснял, да и пальцем особо не пошевелил, чтобы предотвратить гибель. Плохо они думали оба о нас. А мы-то готовы были отдать им жизнь, как говорится, идти за ними на эшафот.

– Музочка, – пыталась возражать Сабрина, – мне кажется ты опять впадаешь в крайность. Полагаю, они думали о нас и не пожалели бы жизни своей ради нашего спасения, случись что опасное. Только делают они это без лишних слов, без истерики и рекламы. Ты, скорее всего, права в том, что они слишком погружены были в свои интеллектуальные игры, но не настолько, чтобы забыть о любимых женщинах. Посмотри, практически все стихи Сергеева пронизаны любовью, а твой Михаил ведь разделял его представления о жизни.

Муза как-то вяло хмыкнула и как тот сфинкс устремила взгляд вдаль. Сабрина следила за ней исподтишка. Молча шли довольно долго, потом Музу прорвало:

– Понимаешь, Сабринок, на что я злюсь,.. больше всего злюсь,.. как не странно, – злюсь на себя. Не нужно было слушать Мишку, надо было рожать ребенка. Что я сейчас такое?.. – какая-то вещь, неопределенность, а не женщина. Наша женская защита – в нашей бабьей доле: любить и рожать детей! Потеряла любовь мужчины – но осталась любовь к ребенку. Женщина всегда должна оставаться женщиной. А это значит – любить и быть любимой!

Муза еще о чем-то подумала, что-то взвесила – перевесила и продолжила:

– Почему мы набросились, яко коршуны, на дамочку-ректора? Да потому, что она хочет казаться умной, а на самом деле – площадная дура Для нее жизнь, как тусовка или митинг – при флагах, транспарантах, аплодисментах и прочей мишуре… У нее ни черта не получилось с серьезной наукой, потому что не за свое дело взялась, так она пытается защитить свою самость административной суетой. А это откровенная глупость – угрызения совести на старости лет загрызут! Недавно видела по телевизору выступление женщины-депутата Государственной Думы. Извини, но я эти рожи (женщин-функционеров) не различаю – одно общее пятно или еще проще – жопа! Эта дура просила равенства с мужчинами в политике. Причем, просила-то у тех же мужиков. Идиотизм!.. Видимо плохо с гормонами и психикой у этой депутатки. Радоваться надо тому, что мы, женщины, еще не влезли в политическое говно по уши! Детей надо рожать, а не языком чесать – в этом состоит наше предназначение, наша защита от одиночества, людской злобы, глупости политиков и тупости народных масс – быдло.

Сабрина воспользовалась кратким перерывом в речах и втиснула свой вопрос. Похоже, что он ее уже давно мучил.

– Музочка, – обратилась она к подруге деловым тоном, – скажи, что собственно ты понимаешь под словом "быдло"? Уж слишком часто ты его употребляешь. Послушать тебя, так и Сергеев с Мишей часто им оперировали. Может быть это просто оскорбление тех, кого не понимаешь или не желаешь принимать, как личности?

Муза выстрелила ответом моментально:

– Прежде всего, Сабринок, обратимся к классикам: что пишет старик С.И.Ожегов? "Быдло – это люди, которые бессловесно выполняют тяжелую работу на кого-либо". Вот тебе и ответ! Работа должна быть удовольствием, а не рабской функцией. Если человек не понимает этого и не умеет претворить такую установку в жизнь, значит у него умственная отсталость – дебильность той или иной степени выраженности. Стоит ли уважать такого? У всех при социализме были равные возможности, но не все состоялись. Помнишь из Евангелия от Луки: "Ибо много званных, но мало избранных" (14: 24). Большинство современных проституток, наркоманов, бомжей, преступников – осколки этого несостоявшегося племени. Это дети и внуки тех функционеров, которых вытащила "система" на поверхность без учета их биологических заслуг перед природой, оценивая исключительно их идеологическое лизоблюдство. Беда в том, что власть была сориентирована на помощь "неспособным" и отвращение "способных" То есть даже с точки зрения выгоды для общества, государства, все делалось шиворот-навыворот! Тепличные условия, как проявления классовой солидарности быдло, породили в конце концов гибель ее защитников и потребителей. Сюда добавь еще одно откровение – злобу тупого скота.

Муза не долго думала, видимо, подходящих примеров у нее в запасе была масса, она, виновато-печально ухмыльнувшись, продолжила рассказ:

– Вот тебе примечательная история: ты слышишь, как довольно часто рано утром скулит и воет собака в нашем дворе? Слышишь! – вот и чудесно. Это тебе и всем остальным благополучным жильцам мстит наш дворник – законченный алкоголик. Он приходит сюда рано утром с парой шавок, кормит их из помойного бака, немного подергает метелкой по асфальту – большого толку от его уборки нет. Уходя, одну из собачек – небольшую сучку – он запирает во дворе, захлопывая на кодовый замок калитку железных ворот. Собака, намаявшаяся в этом страшном, голодном мире, потерявшая единственного защитника – пошлого человека и друга – другого кобеля, воет от животного страха в чужом дворе. Вот она классовая солидарность, вот она месть быдло тем, кто, по его мнению, сумел лучше устроиться. Куда полезнее для всех и для него лично, была бы другая акция: этот мудак мог вымыть лишний раз лестницу в нашей парадной и тогда по заслугам получил бы "на карман". Но такое простое решение ему и в голову не приходит. Ему важнее излить злобу, пусть даже за счет предательства верного, одинокого друга – жалобной собачонки. А мне не лень вставать, одеваться и идти выручать собачонку – выпускать ее на волю. Она же, глупышка, бежит догонять своего деспота, виновато виляя хвостом. Меня-то благодарить ей уже и некогда. В Евангелие от Матфея очень хорошо об этом сказано: "Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое" (12: 34-35).

Муза обратила пристальный взгляд на Сабрину, словно проверяя качество усвоения очень важных понятий:

– Сабринок, согласись, что даже проститутка может оторваться от своих быдловких корней очень простым способом – попытаться родить ребенка от мужчины-носителя элитарного генофонда. В том, кстати, будет состоять эффект женской защиты. Однако именно здесь высовывает свою глупую голову очередной парадокс: быдло, как правило, тянется к быдло, и это качество при деторождении закрепляется прочно. Короче: женщина обязана уметь правильно выбирать мужика, отца своих будущих детей! Терпеть не люблю баб, вступающих в материнство в каком-то забытьи. Это же очень ответственная миссия – защита не только личная, но и всего общества.

Сабрина ответила не сразу. Чувствуется, что она пыталась разобраться в чем-то, имеющем для нее большое значение. Она вспоминала другие слова из Евангелия, пытаясь их выстроить в канонический ряд, подчиненный особой логике: "И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли, – в учении"…

Дальше нужно было снова напрячь память, взвесить разные варианты, чтобы точно определить категоричные формулы. Наконец память выхватила из под спуда сомнений и закрепила на переднем плане продолжение вещей фразы: " Увещатель ли, – увещавай; раздаватель ли, раздавай в простоте; начальник ли, начальствуй с усердием; благотворитель ли, благотвори с радушием"…

Снова разрыв в памяти… Следовало напряжение мысли, перебор нескольких вариантов. Затем отстоялось праведное: "Любовь да будет непритворна; отвращайтесь от зла, прилепляйтесь к добру; будьте братолюбивы друг ко другу с нежностью; в почтительности друг друга предупреждайте"…

Трудно даются построения вещих формул даже с Божьего голоса, а попробуй сам, да еще впервой, изобрести что-либо путное. Сложная задача! Но Сабрина снова поймала Божественную идею. За самый кончик предыдущих слов она потянула ниточку, клубочек стал распутываться: "В усердии не ослабевайте; духом пламенейте; Господу служите; утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны"…

Сабрина остановилась, как вкопанная, – вот он ответ на ее внутренний запрос, выход из ее состояния. Теперь она стала мало-помалу понимать, от чего многие именитые женщины, теряя мужа, уходили в монастырь – далеко, далеко от мирской жизни. Они были настоящими женщинами, а не пошлыми бабами и, тем более, не мужиками в юбках!

Муза следила за отблесками этой внутренней работы, не мешая подруге переживать. Она только слегка контролировала маршрут следования – дорожное движение, переходы под светофор.

Сабрина опять ухватилась за чуть было не оборвавшуюся нить Святых откровений: "В нуждах святых принимайте участие; ревнуйте о странноприимстве; благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте". Да, да, Сабрина четко вспомнила, – все это было из Послания Святого Апостола Павла к Римлянам, глава двенадцатая, пункты – с шестого по четырнадцатый.

Теперь Сабрина как бы очнулась и задала вопрос опекавшей ее подруге:

– Музочка, скажи пожалуйста (ты, кажется, уже толковала как-то об этом, но я невнимательно слушала): Сергеев черпал из Священного Писания моральную поддержку только для своих научных и литературных занятий, или для него в нем заключался еще какой-то смысл?

Муза словно бы давно ждала такого вопроса и отвечала практически не задумываясь:

– Голова ученых так устроена, что они умудряются находить материал для своих изысканий в любых источниках. А моральная поддержка и прагматический интерес для них неразделимы. Они же живут, как помешанные, в своем замкнутом и, может быть, волшебном мире! Сергеев часто говорил, что редкий человек умеет расшифровывать универсальность логики Писания. Многие из читателей застревают на частностях, принижая Святые тексты. Он же даже для чисто лечебных подходов, а тем более для теоретических построений, разыскивал намеки на универсальные формулы в Библии. Но у него была забавная привходящая концепция: он считал, что имеет право на жизнь простая версия, смысл которой состоит в том, что сотворение мира на земле есть эксперимент, проводимый высшим разумом. Отсюда известное в Евангелии от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" … и так далее. Видишь – прямое указание на планирование эксперимента. Но у другого представителя вселенского разума (которого принято называть Дьяволом) могли быть иные представления об организации эксперимента и его ходе. Тогда естественно предположить, что он вмешивался в чистый опыт, привнося всякие бяки. Но в борьбе противоположностей открывается путь к истине!

Сабрина попыталась кое-что уточнить:

– Музочка, а какова же цель эксперимента, что проверял Высший разум, соорудив его на Земле.

– Вот здесь как раз огромное, просто необозримое, число вариант задач, целей. Но самую верную отгадать нам не дано, иначе сам человек будет способен вмешаться в эксперимент. И, как водится, подгадит в чем-либо. – отвечала Муза. – Из возможных вариантов Сергеев склонялся к попытке вывести особую породу людей, скажем, толерантных к каким-то биологическим или поведенческим вирусам. Однако все могло быть и весьма прозаично: например, иные миры избавляются от генетического брака, накопившегося в популяциях своих соплеменников. Так что, Сабринок, дерзай: предлагай свои варианты.

Подруги вышли на Дворцовую площадь, и Сабрина околдовалась величием развернувшейся перед глазами панорамы. Она вертела головой, медленно вращалась на месте, пытаясь ощутить и сохранить размах впечатлений. Так, медленно продвигаясь домой, спотыкаясь вниманием на архитектурных шедеврах, переживая эстетическое просветление, подруги добрались до своего дома на Гороховой улице, что идет параллельно Невскому проспекту. Словно сговорившись заранее, обе одновременно вспомнили сергеевкий стишок на злобу дня ("Малярия"):

С тем и вошли в квартиру: их встретили три кошечки (Маша, Муза, Серафима), супружеская пара спаниелей – Граф и Буля. Взаимопонимание было редчайшее: животные смотрели на хозяек одинаково внимательными глазами, выражавшими одно общее желание – поесть поскорее! Хозяйки, усовестившись, принялись срочно готовить обед для своих питомцев, да и о своих желудках необходимо было позаботиться. А над головой, словно Дамоклов меч, нависало вещее замечание – концовка Псалма 77: "И он пас их в чистоте сердца своего, и руками мудрыми водил их".

5.4

День за днем медленно и без всяких потрясений текла жизнь подруг. Ничто не предвещало грозы – грома и молний. Хватало времени готовить, стирать, убирать квартиру, не забывать о несложных нарядах, раскапывать и систематизировать архив Сергеева. Но самым главным, естественно, была забота о течении беременности и подготовке к неотвратимо приближающимся родам. Сабрина должна была стать повторнородящей, а потому обладала уже достаточным опытом подготовки к материнству, да и организм ее уже испытал известные муки, а значит в нем давно настроились системы защиты жизни матери и ребенка. Беременность протекала без осложнений, Муза исподволь наблюдала медицинским оком за перестройкой, не надоедала советами, но умело, профессионально подходила к организации быта Сабрины. Она взяла на себя заботу о подготовке приданого и организации защиты от всего того, что однажды обязательно должно будет рухнуть на Сабрину, как снег на голову.

Пришлось задуматься о некоторых нововведениях в отечественной медицине – о всеобщем медицинском страховании и его горестных последствиях для населения огромной, развращенной государственной заботой о здоровье своих рабов, страны. Сабрина со своим будущим ребенком представлялась жалкой песчинкой в этом пыльном и бестолковом царстве.

Больше всех волновалась Муза. Она-то знала прелести отечественного здравоохранения. В ней все больше и больше просыпалось какое-то особое, законсервированное материнство. Доходило до маразма (так она сама называла это состояние): в сердце зрела и шевелилась некая зараза – ревностью к Сабрине, к ребенку. Был дурной сон – привиделось, что беременна именно она, но у нее каким-то детективным образом похитили эту беременность: плод внедрили в чужой организм. Муза в ту ночь проснулась в холодном поту, долго не могла прийти в себя. Разобравшись в том, где реальность, а где фантазия, двинулась в другую комнату, к Сабрине. Нежно, осторожно, чтобы – не дай Бог! – не разбудить спокойно сопевшую подругу, стала ощупывать ее живот. Все было на месте! Все было в порядке! Муза представила себе возможный поворот мыслей любого наблюдателя, ненароком заставшего ее за этими акушерскими манипуляциями. Самой Сабрине все можно было объяснить. Она, безусловно, поверит в добрые намерения подруги. Но чужой глаз – всегда злой глас! Он может стать не только "гласом вопиющего в пустыне", но и обвиняющим в пороке. Одни заподозрят в лесбийских наклонностях, другие – в фетишизме.

Эти мысли вдруг неожиданно вывели Музу на интимные откровения самой с собой: она задала себе опасный вопрос, на котором некоторые женщины, особенно ее возраста, ломаются окончательно и бесповоротно. Муза спросила себя: кого сейчас люблю больше – мифического мужчину-принца или земную подругу-женщину? Ответ повис в воздухе и никак не хотел приземляться в сознании только потому, что Муза боялась произносить в слух правдивый ответ. Для полного откровения требовалось мужество! Откровенный ответ был смертельно простым: "Я люблю тебя, Сабрина, твоего ребенка и никого больше"! Муза была профессиональным психологом и хорошо понимала куда ведут такие откровения.

Настало утро: Сабрина, как ни в чем не бывало, умывалась, готовила завтрак. Муза, словно нашпаренная, глотнула толику кофейку и, не отведав скромный бутерброд, рванула в поход по официальным медицинским учреждениям.

Пока Сабрина со все возрастающим любопытством и энтузиазмом исследовала литературный архив, Муза усердно оценивала систему организации здравоохранения и, в частности, службы родовспоможения и педиатрической помощи. Покончив с анализом безобразий, творимых в этой области в России, Муза переключила внимание на то, что делается за рубежом. Она связалась с Магазанником и получила подтверждение того, что у фирмы имеется возможность организовать специальную поездку во Францию, Германию, если Сабрина пожелает рожать в зарубежной клинике. Но здесь, совершенно неожиданно для себя, Муза столкнулась с резкой и категоричной отповедью, исходящей от самой Сабрины. Она, переполненная левацким патриотизмом (термин ввела Муза), отринула все попытки оторвать ее от новой родины. Она страстно желала разделить "участь своего народа". Услышав филологический перл, Муза фыркнула так, что встряхнулись стены квартиры. Затем, отдышавшись, подавив негодование, спросила:

– Ты, милочка, случаем, не царских кровей. Это он, наш батюшка царь, вместо того, чтобы передушить большевистскую нечисть, отправить в сумасшедший дом всех этих психопатов и шизофреников, решил делить участь с народом, за что и был варварски уничтожен. Потом Россия восемьдесят лет хлебала собственную кровушку, да не стаканами, а ведрами!

Сабрина ничего не ответила, понимая, что подруга лишь печется о ней и ребенке. Она прижалась к Музе щекой, чмокнула подругу прямо в сочные губы и снова занялась архивом. Муза внутренне поплыла от восторга и нежности, но заявила деланно грубовато:

– Вижу, девонька, сестричка, солнышко, что ты зачиталась крамольными мыслями своего благоверного. Они иссушили тебе мозг, вконец испортили твою бедную головушку. Кстати, во французском и испанском Сабрина означает сестра, племянница. Думаю, что Сергеев видел в тебе не только женщину, вызывающую у него понятное головокружение, но и сестру, дочь, с которыми он встречался в прошлых жизнях. Боюсь, что и мы с тобой были сестрами когда-то, если не подозревать большее.

Сабрина словно ждала такого замечания. Она придвинула к Музе бумажку со стихом "Сабрина" и стала читать его вслух.

Муза, дослушав до конца отповедь греху, потрепала подругу по загривку, прижалась к ней щекой и сказала:

– Все же ты влюбленная дурочка, Сабринок, продолжает вешать тебе лапшу на уши твой Сергеев даже после смерти. А ты внимаешь его виршам, как неоспоримым приказам, и живешь в сказке, которую он для тебя выдумал. Да, наверное, обе мы дуры: я ведь тоже из-под влияния Мишки так и не могу выйти по сей день. Жаль, что он стихов, паршивец, не писал, а то бы и я потешала душу стройностью рифм и сказкой сладких слов.

Муза внимательно заглянула в глаза Сабрине, погладила ее по животу и спросила:

– Чего ты опять-то выдумала? Ты понимаешь, что главная твоя задача сейчас ребенка родить полноценного? А ты все кувыркаешься в воспоминаниях. По-моему, ты во сне и наяву все еще чувствуешь себя в объятиях Сергеева. Спустись на землю: ты находишься в стране, которая еще только сто с небольшим лет тому назад официально освободилась от рабства (в 1861 году подписал Александр II свой манифест о ликвидации крепостного права), но в действительности его никто толком и не выполнял еще многие годы. В пору большевизма народ превратили в быдло, которое проживало в худших условиях, даже по сравнению с крепостным правом. Ты понимаешь, что тебе придется столкнуться со здравоохранением, выдуманным новыми дураками – наследниками прежних болванов? Эти кретины могут погубить и тебя, и ребенка? А ты все бродишь со свирелью, как Дидель. Помнишь из Багрицкого: "Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле и смеется невзначай". Сабринок, плакать может быть и не надо, но думать мы с тобой должны обязательно и предусмотреть все до мелочей.

Муза прошерстила бумажки из архива и выбрала одну из многих:

– Ты посмотри, Сабринок, что твой немой повелитель тебе пишет оттуда, из зазеркалья, словно предупреждая, что жизнь может сложится в этой стране отвратительно до безобразия. Стих называется выспренно – "Поклонение Господу".

Муза опять порылась в архивной папке и извлекла на свет Божий новое откровение, которое, как ей показалось, очень подходило к текущему моменту. Она сперва не спеша сама вчитывалась в строки стихотворения, покачивая головой, разгадывала и домысливала что-то. Созревший поворот ее определений был, как всегда, несколько неожиданным:

– Похоже, что как бы иронически Сергеев не относился к женщине, он все же отдавал должное ее роли в жизни нашего общества. На поприще медицинских услуг, особенно в существующем ныне варианте, тебе, Сабринок, придется столкнуться с каверзными неожиданностями. Самое потешное заключается в том, что наводить тень на плетень в твоей родильной доле будут как раз те, кто по идее способен проникаться тонким пониманием твоих трудностей. Такая медицинская помощь может выйти тебе не тем боком! Ожидать ничего другого не приходится: у россиянок так же, как у мужиков, нет Бога в душе (еще совсем недавно цари боролись с язычеством, а потом большевики его насаждали, называя скромно атеизмом!).

Муза дополнила предупреждение спокойным выводом:

– Сергеев, похоже, в качестве максимально лирического предупреждения подарил тебе стих "Женщина":

– Разговор наш не праздный, Сабринок, в службе родовспоможения девяносто пять процентов составляют женщины. Бездарные мужики-организаторы здравоохранения сейчас подкинули дамочкам в белых халатах опаснейшую игрушку, называемую обязательным медицинским страхованием. Среди революционных преобразователей, кстати, набралось достаточно большое число администраторш с такими неопрятными фамилиями, словно их выскребли из прямой кишки во время разбора каловых завалов. Суди сама, что творится по женской линии: Конюховы-Рыловы, Окаяны-Записухины, Гномо-Сратовы, Куцыны-Глуповы, Минаки-Пустовы и еще черт знает какие сочетания звуков, понятий и специализаций. А посмотри, к какой помойке тянется мужская линия: Раскорякины-Нехристеновы, Шумяки-Кошкомучины, Кагаловы-Каловы, а то и просто неприличные, совершенно алкогольные фамилии – например, Алконовы-Литрухины, и другие. Но фамилии – это пустяк, не в благозвучие дело. За ужасным слогом прячутся соответствующие племена, роды, семейства, являющиеся носителями образования, эрудиции, культуры, традиций. А уже из таких свойств выплывают некие качества, одобряемые людьми, обществом – ум, честь, порядочность, принципиальность, правдивость и так далее. К огорчению, вместо полезных культур, в российский и без того неряшливый огород внесен без меры явный чертополох, сорная трава. Надо же наконец научиться доверять власть достойным – по роду и племени, по стойким генетическим качествам. Достаточно было экскрементов с выдвижением всяких выблядков – Ягода, Агранов, Урицкий, Берия и прочие, прятавшие, кстати, свои истинные фамилии за партийными кликухами. Такие ироды быстро превращались в маленьких или больших палачей, откровенных дураков и ворюг, умеющих активно пилить сук на котором сидят они и все государство. Вся подобная нечисть – мутные пятна на стеклах очков генеральных отечественных вивисекторов. У них, как намалеванная черной краской, выступает на лбу одна надпись – "Осторожно – быдло!".

Муза развивала социологические откровения, уже основательно переступая границу приличия. И то сказать, трудно себя сдерживать, если тебя несколько десятков лет настойчиво травмируют ударами об острые углы, локти, шишастые, скособоченные черепа, подобные паровому молоту. К тому же, мусор имеет то свойство, что постоянно лезет в глаза, как бы напрашиваясь на то, чтобы его обязательно заметили, подчеркнули существование, выявили и зафиксировали его особое качество, равное стихийному бедствию! Оказывается, даже дерьму необходима популярность, а не скромность! Музу нельзя было остановить:

– Сабринок, учти, что многие из убогих, но нахальных выбрались из глухой провинции и ринулись завоевывать столичные города. Они ничему толком не учились, мало знают, но много болтают, брызжа слюной от восторга. Но речи их – все чушь несусветная. Помню, Сергеев заливался гомерическим хохотом над одним из таких ученых-организаторов (Акулов или Ахуев, кажется?!): тот все пытался всучить общественности "Программу" перестройки здравоохранения. Детали не зафиксировала (слишком много чести!), но смысл, кажется, состоял в том, чтобы участковых врачей всех поголовно перевести в, так называемые, семейные врачи. Надо тебе сказать, что для этого необходимо в одной голове сочетать знания терапевта, педиатра, акушера-гинеколога и еще всего понемногу из разных медицинских дисциплин. Ну, прежде, чем молоть чушь, вспомнили бы с каким трудом нашим врачам – выходцам из народа – далась одна специальность, а тут совмести их сразу несколько. Сергеев говорил, что если провести нормальное лицензирование только по одной специальности (например, терапии), то тестирование выдержат не более 30% функционирующих сейчас эскулапов. Вот тебе и цена таких бездумных программ: их творцы готовы посадить здравоохранение целого города, страны в лужу только для того, чтобы прослыть "преобразователями". А они на самом деле заурядные могильщики, гробокопатели! "Смеялся бы над дураком, но дурак свой"! Так, кажется, говорит народная мудрость. Беда в том, что и некоторые государственные мужи – надеюсь, не корысти ради, а по пролетарской наивности – ловятся на такие дешевки.

Муза продолжала заводиться все больше и круче. Разумеется, общение с Землей Обетованной сильно исказило восприятие родины-мачехи, ожесточило что-то в душе, сделало умную женщину ретроградной. Она, даже не передохнув, продолжала отповедь со все возрастающей экспрессией:

– Но косоглазые курвы не видят или просто не умеют читать простые слова, написанные судьбой и историей родного края. Их участь, по большому счету, – быть экспонатами в краеведческих музеях. Скорее теми, которыми пугают малолетних детей: "Вот бука придет – в лес уволочет"! Их взгляд, вообще, приспособлен только к чтению кратких надписей на заборах, да на кумачовых транспарантах! Весь этот курвятник квохчет, суетится, демонстрируя наигранную прыть, не зная ни времен, ни народов, ни востока, ни запада, ни солнца, ни луны! Но, честно-то говоря, у нормального человека все эти экспонаты вызывают грусть и жалость, потому что они в этой жизни являют собой феномен "подкидышей" – кособоких и хвостатых, не нужных ни себе, ни окружающим, не пригодных ни для какого путного потребления – ни спереди, ни сзади!

Муза опять притормозила, видимо, в поисках подходящих метафор, затем выплеснула еще один ушат ледяной воды:

– В русской женщине имеется одна отвратительная черта – способность терять лицо. Обрати внимание, Сабринок, если русская баба выходит замуж, скажем, за еврея, то через пару лет она становится еще большей еврейкой, чем даже ее благоверный. И в Израиле такие эмигрантки самые "израильские". Жена алкоголика моментально становится алкоголичкой (это даже самой природой предусмотрено!), наркомана – наркоманкой, преступника – преступницей, причем, активно борющейся за него и на его стороне. Ужас! Разве может восточная женщина настолько потерять лицо, – да никогда!.. хоть убей! Куда проще было бы развиваться нашей стране, сохрани она прежние фамилии, являвшиеся красой и гордостью отечественной генетической кунсткамеры. Возьми для примера: Воронцовых, Дашковых, Трубецких, Голицыных, Потемкиных, Витте, Столыпиных, Верещагиных, Федоровых, Ивановых, Сергеевых… Да мало ли еще добротных родов и фамилий!

Муза сбавила обороты, потерла переносицу, видимо, для того, чтобы успокоить нервный тик, всегда возникавший у нее при разговорах о гибели отечественного здравоохранения и, вообще, – в беседах "за родину". Она никак не могла простить нынешним упырям (так она их всех называла) сильнейших разрушительных акций, сгубивших все то, что годами создавалось, оформляясь во вполне доступную и безотказно действующую систему оказания медицинской помощи малокультурной нации, никогда не умевшей заботиться о собственном здоровье. Она часто приводила в пример Чехию, где сумели сохранить государственную систему здравоохранения и те привычные, для народа завоевания, которые идут на пользу любому человеку.

Сабрина обычно в минуты накала страстей не возражала подруге, зная ее неукротимый темперамент. Она давала ей выговориться полностью, хотя многого до конца не понимала и не принимала. Сабрине, прежде всего, была чужда такая бурная манера обсуждения заурядных явлений, но у Музы-то душа давно наболела! Так много огня и пламени в разговорах об обыденном, давно отрегулированном на Западе, – это следовая реакция от предыдущих страданий, тянувшихся через многие поколения жителей России, которая никогда не была им заботливой матерью.

Сабрина знала, что сейчас Муза в своей критике общественных пороков обязательно переведет стрелки на парламент. А там она, в первую голову, достанет какого-то абсолютно лысого балбеса с выражением глаз, близким к бегемотскому, и отвратительным трубным голосом. У него и фамилия была созвучная, если верить словарю Владимира Даля, татарскому "шандан" (подсвечник!) и российскому – "дыба" (сложный пыточный инструмент!). Все сходилось, как один к одному: нужно искать предков по роду занятий – палачи! Подсвечником можно огреть узника по голове, закрепить свечу (в пыточном каземате всегда темно), той же зажженной свечой пройтись легонько по кожным покровам человека, растянутого на дыбе. Все это плохо ассоциировало с парламентом и законотворчеством. Вот почему носителя такой фамилией все время подмывало на кулачные бои, скандалы, дебоши, кровопийство!

Фамилию этого трубадура, ни Муза, ни Сабрина не хотели запоминать, скорее, из-за внутренних противоречий. Хотя тот мужик как-то, видимо, по пьянке, хвастался на всю страну своими гигантскими половыми возможностями и тем задел за живое пухленькую барышню с ласковой, скользящей фамилией. Муза и Сабрина, безусловно, были солидарны с дамой. Она в тон лысому бойко отвечала о чем-то низком и непотребном в парламенте.

Там было еще несколько давно отпетых петухов, у которых Музе почему-то мерещились раскаленные серпы и молоты, вместо смешных мужских причиндалов. Все сходилось к тому, что именно серпом они проводили обрезание былым партийным лозунгам, а за одно и бойким оппонентам, не желавшим сдаваться, уступать власть. Молотом они ковали во фракциях "глас народа", единственно верный и справедливый. Они просто слюной и мочой исходили на вещий партийный клич!

Один из них был сильно курносым (почти, как Павел I), с нездоровым цветом лица, бородавками – свидетельством давнего поражения папилломавирусом. Его бы убрать из депутатской среды по санитарным показаниям! Адскую картину завершала безобразная конструкция черепа. Ее бы использовать по назначению – забивать сваи или в качестве наковальни для производства подков. Правда, у Сократа тоже был безобразный череп, но зато какие светлые мысли роились в нем! Сократа, к сожалению, казнили. Но этот, современный гигант склоки, сам кого хочешь казнит! Адамова голова говорила всегда с апломбом, – кстати, не по чину – все время задирала старика президента. Такие акции были, скорее всего, безуспешными – выпускаемые стрелы пролетали мимо, либо вовсе не долетали до главы государства. Сабрина тоже проверила фамилию незнакомца по словарю Даля (и тут же ее забыла навсегда!). Даль утверждал, что "зюкать" значит болтать, говорить, сюда же подходило – напиваться и драться, а ласкательное "Зюзька" – у народа любимая клички для свиней! Чувствовалось, что председатель красной фракции был отпетый лжец и проходимец – так или иначе, но личность нестандартная. У такой человеческой породы, как правило, отсутствует совесть, а потому они спят спокойно, особенно в гробу или в урне, замурованной в Кремлевской стене.

Вообще, вся парламентская гвардия производила впечатление резвящихся овечек с неопрятно вздыбленной шерстью, почему-то возомнивших себя мамонтами. Было много азарта и скрытой ласки к своему важному положению в обществе. Но совершенно отсутствовала забота об избирателях, словно никто из присутствующих не собирался оставаться в теплом помещении на второй срок. Финал надвигался сам собой, неотвратимо: он представлялся простой формулой – "выбраковка и приготовление шашлыка из баранины"!

Среди многих Муза и Сабрина особо выделяли только одну персону, к которой относились с симпатией, скорее, с потаенной грустью: аккуратный старичок с респектабельной сединой и тройным подбородком. Он был душка, просто "Прима" – хоть и старикан, но зато "каков"! Говорили, что родился он в Грузии (Муза несколько путала ГРУ с Грузией). Когда человек возникает от слияния сперматозоида или яйцеклетки еврейского качества с пусть даже сильно подпорченным аналогичным материалом из другого этноса, то довольно часто наступают парадоксальные явления. На стадиях работы разведчиком-резидентом, главным шпионом страны, министром всех отечественных дипломатов, председателем всех министров он последовательно боролся с абсолютными носителями еврейского генофонда, принадлежавшего ему только частично. Видимо, он не мог простить им то, что они остались на "той стороне" и успешно там развивались. Дело доходило до неприличного возбуждения отпетых врагов многострадального Израиля, которых хоть пруд пруди в Арабском мире. Но Сабрина и Муза все же прощали старикану его неприличные шалости. Все окупали внешние данные, острый язык и то, что в пору уже не полета, а только сидения на нашесте, он женился на женщине-враче очень приличного вида. Логика двух сердобольных женщин двигалась просто: если бы старикана выбрали президентом всей страны, то, как пить дать, медицина возродилась бы в нашем отечестве!

Муза и Сабрина на выборах голосовали именно за него, но победил более молодой и шустрый (тоже, кстати, разведчик), к тому же вредивший иному врагу – расположившемуся ближе к центру, здесь в Европе. Молодой, нет спора, – тоже достойный человек. Но прогрессу часто мешают женщины (в США это особенно заметно). Молодой президент, видимо, памятуя о том, что его жена была когда-то стюардессой, споткнулся на Аэрофлот, предлагая искать там коррупцию. Нельзя отказаться от версии, что задурил ему голову респектабельный старикан! Но ведь давно известно, что для пассажиров, летящих в самолет, главный смысл полета заключается в том, чтобы аэроплан удачно взлетел и мягко приземлился. Как делятся уплаченные за билет деньги, его не интересует. О страховых сборах вспоминают только родственники, когда самолет разбился и надо опознавать и хоронить останки пассажиров.

Однако то были второстепенные (сопутствующие) переживания. Музу до нервного срыва бесили разглагольствования о "бевериджской" или "бисмаркской" моделях здравоохранения. У нее был только один подход-оценка: приносит пользу или не приносит человеку определенная организационная акция. Богатые государства, с цивилизованным и культурным населением, могли позволить себе игрушки выбора. Но страна, в которой еще действуют старухи-шептуньи, заговаривающие онкологические опухоли, или шаманы-плясуны, проводящие роды у ритуальных костров, должна опекаться разумными руководителями, способными отличать черное от белого, адаптивное от совершенно неподходящего в данный момент и в конкретном месте. Если народ приучили к интеллектуальному и поведенческому иждивенчеству, то и система здравоохранения должна действовать в автоматическом режиме. Иначе говоря, дурака необходимо брать за шиворот и лечить в приказном порядке, особенно, когда он может стать источником страшных бед для окружающих.

Какой же смысл сравнивать поведенческие реальности наших кретинов с жителями Германии, Голландии, Франции, Англии и прочих цивилизованных государств. Там действуют иные дистанции и уровни цивилизованности: они ушли минимум на пятьсот лет вперед. Попробуй наверстай, догони буржуев! Непонимание этого – явление, подобное совещанию с народом о государственной символике и гимне. Совещаться-то надо с авторитетными профессионалами, а не с пропившим мозги сбродом. Музыку должны обсуждать композиторы, слова – поэты, морды орлов – специалисты в геральдике и художники-эстеты. Во главе такого вече разумно поставить ответственного историка, а не заурядного функционера, прославившегося разрушением коммунального хозяйства в огромном городе. Другое дело, что обсуждение даже в таких компаниях может перейти в обычный российский базар. Вот и приходится самому главному администратору страны топать ногой и стучать кулаком по столу: хорошо, если делает он это элегантно и с положительным результатом.

Муза опять порылась в архиве и с радостной ухмылкой выволокла из его недр очередную бумажку, позволившую ей провозгласить еще один продукт свободного творчества Сергеева. Трудно сказать, какие события подвигнули стихоплета к аллегориям мирового и, вместе с тем, сугубо бытового, масштабов. Однако слово из песни, как говорится, не выбросишь. Сейчас это был стих под названием "Удача":

Муза продолжала давать пояснения, но они все тяготели к мрачным тонам. Выходило так, что опасно сегодня отдавать свое здоровье в руки отечественной медицины. Но не потому, что у нее не было достойных традиций. Здесь как раз все было в порядке: вспомнили крупнейших российских акушеров, да педиатров – Нестора .Максимовича, Антона Красовского, Кронида Славянского, Алексея Лебедева, Дмитрия Оскаровича Отта, Викторина Груздева, Владимира Снегирева, Ивана Лазаревича, Николая Феноменова, Василия Строганова, Александра Рахманова и таких, более современных эскулапов, как Гентер, Окинчиц, Скробанский, Лурье, Жорданиа, Бутома. Да, всех достойных и не перечислишь, не упомнишь. Главная беда, тем не менее, состояла в том, что дерьма плавало на поверхности отечественной медицины все равно больше!

Муза вновь принялась склонять Сабрину к поездке за границу. Напомнила, что первые акушерские клиники возникли в Париже еще в семнадцатом веке. Здесь же создавалась выдающаяся школа акушеров. Ф.Морисо написал капитальный труд – руководство по акушерству. Не отставала от успехов Франции и наука Германии. В акушерской практике она, наверное, лидировала. В затылок им дышала Англия, Голландия. Транспортировали в Россию передовые знания зарубежные ученые благодаря личной заинтересованности монархов, знати. Сиволапый же народ оставался на попечении "народной мудрости" – в лучшем случае, повивальных бабок, да знахарок. Из кладовых бесплатного опыта выволокли некоторые универсальные приемы, способствующие ведению родов: беременную на сносях тащили в баню, обеспечивая тем самым и относительную асептику, и релаксацию, и охранительный режим. Роженицу заставляли много ходить: излюбленный прием – хождение вокруг стола с глубокими поклонами у каждого угла. Бабки-повитухи использовали поглаживания живота, поясницы и боков роженицы, сочетая простую технику массажа с заговорами (суггестия). В доме отпирались все запоры – дверей, шкафов, сундуков; развязывали все узлы. Отхождение последа ускоряли простыми приемами: роженица дула в бутылку или вызывала у себя рвоту, для чего пила теплое масло, мыльную воду, вкладывала в рот собственные косы.

Светская медицина в России развивалась в основном стараниями иностранных лекарей, но самым ранним Руководством по медицине считают эпистолярное творение царицы Зои – внучки Владимира Мономаха, в жилах которой текла, безусловно, не абсолютно чистая славянская кровь. Все властители Киевской Руси тогда были носителями доминирующих генов Рюриковичей, скандинавов.

Муза, сообщая эти сведения, прямо за шиворот тащила Сабрину за кордон, в зарубежную акушерскую клинику. Но новоявленная россиянка совершенно неожиданно оказалась "упертой" больше, чем стопроцентная хохлуха.

Музе пришлось на ходу перестраиваться: решили срочно вставать на учет в женской консультации по месту жительства. Оказалось, что таковым медицинским пристанищем является женская консультация Снегиревского родильного дома, что на улице Маяковского. Ох, уж эти российские логические абракадабры: Музе страшно не нравилось сочетание имени пролетарского поэта-бунтаря, "горлана, главаря" с клиникой родовспоможения. Несколько успокоило то, что в соседнем доме, оказывается до 1927 года проживал известный юрист А.Ф.Кони. Всплывала надежда на то, что бунтарские астральные матрицы, снующие вихрем туда-сюда по улице Маяковского, обуздает законопослушание известного юриста. Хотя, если правду сказать, Муза не доверяла полностью юристу-новатору, защищавшему революционеров экстремистского толка.

В консультацию двинулись не спеша. На подходе к приемному покою с любопытством разглядывая классическое медицинское строение, обликом напоминающие снаружи детскую больницу имени Раухфуса. Видимо, в архитектуре дореволюционных больниц доминировала немецкая эстетика и здравый организационный план. Мерещились иные времена Санкт-Петербурга: казалось, что сейчас подкатит к главному крыльцу снегиревки экипаж на дутых шинах, из которого постанывая выберется известная куртизанка с огромным животом, страшно перепуганная предстоящими муками – расплатой за неаккуратный грешок с именитым, богатым петербуржцем. Но ничего такого не случилось, а в помещении женской консультации женщин ожидала встреча с бедностью, безалаберностью и отсутствием вкуса тех, кто оформлял интерьеры учреждения, когда-то славившегося высокой культурой.

На обветшалых стульях приткнулись, топорща свои округлые животы, страдалицы – единичные, как лейкоциты в поле зрения у здоровой женщины, только что сдавшей мочу на анализ. В период социальных катаклизмов народ безмолвствует и не выражает особого желания размножаться. Голодные люди изредка ограничиваются безопасным сексом. На фоне вторичного иммунодефицита, приходится больше заниматься лечением банальных вульгарных инфекций. Половая сфера, из-за неразборчивости в выборе партнера, отсутствии коммунальных удобств, превращается в микробную помойку, где долго тлеет, теплится неприятная зараза.

Зрелище, представившееся Музе и Сабрине, было жалкое, от чего тошнота подкатила к горлу подруг. Намокли глаза от слез – это свидетельство осознания скорбной женской доли в огромной, бестолковой стране, правительство которой усердно издевалось над своим народом. Заунывные традиции длятся уже многие десятилетия, оставляя простую женщину беззащитной от болезней и недоедания.

Настала очередь и для Сабрины войти в чистилище – в кабинет врача-гинеколога. Как заботливая мать, за Сабриной следовала Муза, сверля взглядом эскулапа и помощницу – участковую акушерку. Муза искала точный ответ на вопрос: "можно ли доверить подругу этим живодерам"? Встретила немой вопрос несколько притушенным взглядом женщина средних лет. Ясно, что была она врачом с достаточно большим стажем работы и, вестимо, с клиническим опытом.

Виргилия Александровна Вайцеховская – звали врача. По внешнему виду – что-то среднее между еврейкой и татаркой, ну, может быть, с некоторым намеком на слабые польские корни. Муза оценила все правильно – поляком, скорее всего, был муж Виргилии. Он и подретушировал образ супруги. Муза тут же придумала ему имя – Петр (Кифа, камень). Поляки просто балдеют от собственного величия, бурно распирающего их изнутри. Сила внутреннего давления – самолюбования и величия – равняется энергии взрыва водородной бомбы, которой у них нет и никогда не будут (кишка тонка!). Потому и льнут гордые "лыцари" к атомному заду НАТО, шипя из под лавки на безалаберную Россию. А шустрые янки подзуживают гордецов, грея руки над чужими угольками.

Врач-гинеколог выглядела весьма симпатичной женщиной – среднего роста, стройная, с приятным интеллигентным лицом, точеным носиком и ртом. Большие карие глаза, каштановые волосы приятно гармонировали с белым медицинским халатом. Как оказалось потом, она всегда носила изящные бусы, серьги, колечки – видимо, бижутерно-ювелирная эстетика сохранилась в семье обрусевшего поляка. Но странное имя напомнило Музе известный термин – "вирго!" (девственница). На девственниц ни врач, ни акушерка, находившаяся здесь же (Наташа – ее имя), не были похожи. Увидев специфически округлый живот Сабрины, Виргилия и Наташа сразу потеплели взглядом, а может быть, и сердцем, переполненным до краев милосердием.

Куда приятнее врачевать добропорядочную будущую мать, чем очередную потаскушку со страшным гонором и злющими гонококками, да дюжиной переплетенных, как тела ядовитых змей в вонючем террариуме, венерических заболеваний. Злые подарки порой приходят от собственных матерей-алкоголичек еще до незапланированного рождения "цветка любви". Но, вестимо, чаще случаются такие несчастья при плохом выборе кобелей-однодневок с бычьими шеями и глупыми рожами. Они, как сорный дуролом, плодятся теперь по сомнительным фирмам с мыльно-пузырными функциями. Сюда же подтягиваются торговцы алкоголем из аляповатых киосков, мнящие себя крутыми дельцами. Попадаются и мильтоны, не гнушающиеся "живым товаром" и во всю мочь уклоняющиеся от обязательных медицинских осмотров. Да мало ли еще кого заводит в тайные дебри похотливая глупость.

Врач и акушерка отнеслись с вниманием и участием к Сабрине, по достоинству оценив настороженность ко всему российскому, просто выпирающую из Музы. Были проведены все измерения, уточнен срок беременности, собран полный акушерский анамнез, выписаны направления на анализы, заведена Обменная карта. Муза, которой не посчастливилось рожать, с интересом наблюдала почему-то именно за измерениями. Она – бывший анатом – саркастически оценивала суету вокруг сабрининого живота, понимая, что главное все же то, что расположено внутри. Но она тщательно фиксировала результаты измерений: стояние дна матки оказалось под самым пупком, distantia spinarum достигала 26 сантиметров, distantia cristarum – 28, distantia trochanterica – 32. Общими усилиями спроецировали conjgata externa (около 21 сантиметра), тогда conjgata vera должна быть равна 11 сантиметрам. Ничем не отличались от нормы и размеры conjgata diagonalis (12,5 см.). Индекс Соловьева показал, что Сабрина слишком изящная, тонкокостная особа. Она не достигла еще стандартов "русской бабищи", отечественной красавицы.

Начались приятные хлопоты для Сабрины, которые она благосклонно делила с Музой: медицинский контроль, психологическая подготовка к родам, диета и гигиена беременной, закупка "приданого" для ребенка и многое другое. Жизнь для обеих подруг приобрела особый смысл. С каждым днем благополучно протекавшей беременности походка Сабрины приобретала все более горделивую стать, свойственную женщине, меняющей центр тяжести из-за растущего живота. Муза с любопытством наблюдала, как Сабрина, того не замечая, вынужденно несколько откидывала корпус, голову назад, прогибаясь в позвоночнике. Но менялась не только анатомия, но и характер подруги: Сабрина становилась спокойнее и покладистее, осторожнее в движениях, в выборе положения на кресле, стуле, тахте. Муза заочно все больше и категоричнее влюблялась в преображающуюся мать и будущего ребенка, с нетерпением ожидая заключительного аккорда священнодействия, таинства появления нового человека на Свет Божий.

Весь Мир изменил психологическую окраску. Разговоры о поезде за границу для родов прекратились, и об этом окончательно и однозначно было заявлено Магазаннику, когда он в очередной раз попытался "наехать" на "легкомысленных девушек". Досталось и Феликсу. Тот, не уловив "момента истины", обратился к Музе, "разбившей его сердце окончательно". Феликс преобразился и стал в последнее время выражаться высокопарным слогом. При очередной встрече в Петербурге со своей "повелительницей" Феликс просил ее "подарить ему руку и сердце навсегда и переехать в Москву". Муза, не дрогнув ни одним мускулом, спокойным и почти ледяным тоном заявила Феликсу о том, что если он еще раз заведет с ней неуместные разговоры, то она "разобьет ему теперь уже не сердце, а яйца".

Сабрина давно подозревала, что между этой парочкой теплятся известные шашни, но не ожидала такой решительной отповеди "верному оруженосцу". Потом, оставшись наедине, подруги долго и злорадно хохотали по поводу случившейся разборки. И поделом: умный мужчина до смерти должен помнить, что разнополые влюбленные, даже супруги, всегда остаются "иностранными государствами" по отношению друг к другу! Ева скорее согласиться погибнуть лютой смертью, чем простить Адаму то, что Бог сотворил его первым, а ей выделил в качестве биологического ростка, только адамово ребро. Она и в "тяжкие" ударилась – сплелась со змеем-искусителем – не ради наживы или откровения оргазмом, а исключительно мести ради!

Феликс долго и тяжело переживал воспитательную встряску, даже пробовал обсуждать с Магазанником скорбно-пошлую идею о том, что Муза и Сабрина – лесбиянки. Но Аркадий Натанович поднял его на смех. Феликс утопал в своем горе примерно неделю – не звонил Музе, не слал телеграммы, – но затем, как побитая жопа, "приполз" на самолете в Санкт-Петербург с извинениями за бестактность и дорогим золотым колье для Музы. Он апеллировал к обычным доводам – дескать "Бес попутал! Прости бесценная"!

Феликс не подозревал, что напросился еще на одну выволочку. Муза воспитывала Феликса теми же методами, которые применяются при дрессировке цирковых тигров. Она не приняла колье, заявив, что не в ее правилах за драгоценности предавать "драгоценный дуэт" истинных подруг. Феликс получил даже не намек, а прямое указание впредь делать подарки только в двойном комплекте – ей и Сабрине. Если уж у него возникает фантазия дарить ей что-либо. Но, вообще-то, они с Сабриной женщины обеспеченные и без дорогих побрякушек спокойно обойдутся. Когда он понял значение слова "принимать" ему стало понятно, что и "давать" она ему ничего не собирается! Если бы Феликс был моложе, то, конечно, стал бы кусать локти и катался по полу. Но житейская мудрость сделала правильный выбор. Помогло и краткое наставление Магазанника: "Всему свое время"! Истинное наслаждение испытывает мужчина (конечно, если он не садист отпетый!), когда женщина ему отдается по велению сердца, а не когда обстоятельства вынуждают ее к этому.

Последние месяцы беременности пролетели, как один день – уж слишком много хлопот у созревающей матери. И вот настал тот знаменательный день, когда, как вечевой колокол в ночи, вдруг рванули свою предупредительную мелодию предвестники родов – пока еще жалобные, отдаленные схватки. Большее всего волновалась не Сабрина, а Муза, – на ней лица не было! Решили добираться до Снегиревки пешим ходом: медленно, обстоятельно, с остановками, ведя душеспасительные беседы. Надо следовать советам старых акушеров! – был вынесен вердикт обоими. Добирались без приключений. Вот и двери приемного покоя. Его уже успели перенести в другое крыло, и роженицы, прежде, чем взойти на эшафот, должны были тыркаться не в те двери, отыскивая вход в пыточную комнату. Но такие задачки – в российском стиле!

Первый осмотр, несложные манипуляции на кушетке, в гинекологическом кресле выявили раскрытие шейки матки в четыре пальца. Сабрину поволокли в "кричалку", на второй этаж. Там было примерно 10-12 почти солдатских коек с голыми матрасами, обтянутыми клеенками. Словно обширный сегмент древнегреческого цирка, на сцене которого дерутся насмерть взбешенные гладиаторы, "кричалка" кипела страстями и муками, разрывалась криками и восторгами дикого варварства. Ее широкие окна полукругом распахивали всю панораму боя во двор родильного дома. Нужно предлагать мужикам, состряпавшим очередное потомство, большую плату в придачу к билету, дабы выявить желающих понаблюдать, а самое главное, послушать рев несчастных, обманутых прежними постельными ласками, женщин.

Самое большое варварство и скотство всегда присутствует при родах в России! Это ее особая, незабываемая стать. Еще при старике-немце Отто, в институте, называемым в народе его именем, все было устроено так, чтобы максимально снять напряжение, страх и боль с души и тела женщины. Ей помогали конструировать готовность выполнить ответственную функции, отчет за качество которой будет отдаваться напрямую Богу. Тогда, при грозном царском режиме, в широких коридорах института перед родильным залом разливались успокаивающие звуки органа, курились благовония из специальных лечебных трав. Женщины, заложив руки за спину и гордо запрокинув головы, вышагивали по кругу, элегантно выпячивая огромные животы. Эти склады, туго набитые генетическими откровениями, цитоплазматической мутотенью, природа собрала в дорогу нарождающимся поколениям. Ожидая своего часа – момента акушерской истины – женщины отрешались от мирской суеты, чему-то тайному улыбались, – видимо, пытались ублажать своего и ребячьего ангелов-хранителей. Это было не только грандиозное шоу, но и акт медицинского милосердия, использование приятных и полезных медицинских технологий, приводивший к практически полному обезболиванию и физиологическому течению родов.

Однако на сей раз Сабрина встретилась с тем, что предоставили ей организаторы городского здравоохранения: в "кричалке" творился кошмар, ад, несчастье, трагедия души и плоти… Сабрина видела такое впервые! И это зрелище впечатляло так же эффектно, как показ пыточных камер или крематория Освенцима. В ее голове возникал только один вопрос: "А для чего весь этот садизм, откровенное скотство на рубеже двадцатого и двадцать первого веков"! Она никогда не поверила бы заверениям мужей города о том, что все это в целях экономии народных средств и исключительно для рационального ведения родов. Здесь "бюджетные деньги" (как любили говорить мужи города), отпускаемые на службу родовспоможения тратились с эффектом, близким к патологическому буйству!

Момент был примечательным: оказывается, были закрыты несколько родильных домов на "проветривание", косметический ремонт, и всех рожениц свозили скопом в Снегиревку. Вообще, за такие дела администраторам-мужчинам надо отрывать не головы, а мошонки, ну а женщин-администраторш – стерилизовать, причем, без наркоза – под "крикаином"!

Для того, чтобы выдержать пытку родами в условиях общедоступного отечественного здравоохранения, необходимо иметь очень крепкое здоровье и благоприятно протекающую беременность. У Сабрины все это было: роды вторые, срочные, предлежание плода затылочное, биомеханизмы родовой деятельности не собирались давать сбои, общая конституция была стандартная – благоприятная для этого вида женских истязаний. Сабрина недолго слушала вопли соседок. Она только успела зафиксировать одну роженицу, которую ввели в акушерский сон (видимо, та уже многие часы истязалась "помощниками смерти"). Эта женщина была доброго среднего возраста, несколько толстоватая.

У Сабрины не возникало поводов для крика, а это, как известно, в России главное основание для того, чтобы тебе либо поддать жару, либо отнестись небрежно. Ни дежурная акушерка, ни пожилая врач-гинеколог, клевавшая носом (время было позднее), ни пара практикантов-юнцов, с важным видом расхаживавших между солдатских коек и приободрявших рожениц фамильярным – "ну, потерпи, милая!", не обращали на Сабрину внимания. Она сама почувствовала начало потуг и подозвала юнца. Тот снизошел до беглого осмотра. С видом императора Калигулы, возомнившим себя почему-то Александром Освободителем, он приподнял рубашку на ногах у Сабрины. Мальчик-студент был глупым, но подавал надежды на исправление: его ударило словно током – из расширившейся до предела, с напряженными краями половой щели появлялась головка ребенка. На отчаянный крик молодого эскулапа сбежались все "ответственные лица". Было от чего перепугаться: Сабрину в охапку, придерживая краем рубахи прущую на выход головку ребенка, за ноги и руки поволокли в стерильный родильный зал. Там было и свежо, и тихо, а ящеричный цвет нарядов медицинского персонала, да матовый блеск софитов успокаивал, при всем при том, активизируя родовую деятельность.

Роды прошли излишне быстро, что вызвало и приличную кефалогематому у новорожденного и разрывы у роженицы. Недотеп в белых халатах (или с каким другим окрасом), в приличном обществе штрафуют, если не хлещут по щекам. Но Сабрина не была мстительной. Однако, кроме Сабрины, на этой земле еще была Муза. И она по моновению ока могла превратиться в тигрицу. Муза скажет еще свое веское слово: Феклы и Кондраты от медицины, проглотившие клятву старика Гиппократа, как несложную закусь во время очередной пьянки, будут отвечать по всей строгости закона. Слишком дорого далось Музе это приближение к материнству, к святому делу – к рождению потомка незабываемого друга и любимого человека – Сергеева!

Из "родилки", после отхождения последа, теперь уже счастливую родильницу, увидевшую своего новорожденного мальчика Володю, отправили в маленький закуток. Там на жестком матрасе, трясясь от холода, Сабрина дожидалась остановки кровотечения и последнего аккорда пыток – штопки разрывов тоже под "крикаином"!

Палату новоиспеченных матерей заполняли разом, то есть всеми теми, кто примерно в одно время родил. Таких отмучившихся счастливец оказалось восемь. Привезли сюда и толстушку, успевшую оклематься от акушерского сна и с некоторыми приключениями наконец-то родить мальчика. Это была женщина с довольно приятной наружностью, а излишние жировые наслоения делали ее волнительно-пикантной, особенно для мужчин среднего возраста. Сабрина обратила внимание еще на одну страдалицу – сравнительно молодую женщину с приятными чертами лица (как потом оказалось, большого знатока макияжной техники), но с кровавыми трещинами стоп. Можно было подумать, что перед родами она прошла пешком, босиком, по бездорожью многие версты.

Двух этих особ Сабрина выделила потому, что они были молчаливее всех остальных женщин, как будто несли в душе тайну, возможно, общую и для Сабрины. Та тайна витала в воздухе, определяя особую ауру и незримое родство душ. Маленькая "честная компания" была скована габаритами палаты: толстушка оказалась соседкой справа, а молодая женщина-пешеход с шикарными каштановыми волосами, заплетенными в тугую косу, лежала рядом, на койке слева.

Присмотревшись внимательно, Сабрина отметила, что у товарищей по несчастью есть нечто общее: во внешних данных, в характере, в манере говорить и вести себя. Выплывала иллюзия: встретились жены общего "повелителя", содержавшиеся до сего момента в одном гареме. Они как бы узнавали друг друга, но по понятным причинам стеснялись и обменивались только малыми особыми знаками солидарности. Их общий пароль – некое биологическое клеймо, которое ставится природой незаметно, непонятно, малоощутимо, – скорее всего, действовал на гормональном и клеточном уровнях. Сабрина остановила эти размышления простым выводом: "А не психоз ли родильницы постучался в дверь палаты"? Но тут же упокоила себя: "Нет!.. Это, верно, фантазия, следствие радости по поводу того, что все муки позади"!

Детей для первого кормления принесли через три часа: начинался первый раунд священнодействия, преображающий обычную женщину в мать, в Святую Марию, окончательно. То превращение в заботливое существо начинается с понимания, что имеешь дело с полной своей биологической собственностью – с комочком единой плоти.

Дети были туго запеленованы. Очень хотелось рассмотреть все членики – ручки, ножки, пальчики, поцеловать ягодички такой смешной попки. У мальчика, слов нет, необходимо внимательно рассмотреть пиписю и мошонку. В последнем акте – не простое любопытство, а женский искус, конечно, не животного, а проективного плана. Но даже по мимике, по игре вазомоторов на личике, по манере сосать, по скорости засыпания у груди уже можно определить наметки характера своего ребенка. Но и отношение матери к кормлению ребенка говорило о многом.

Сабрина ощутила в своем Владимире потенцию элегантной, но прочной силы: грудь взял активно, словно понимая, что женщина желает этого, сосал мощными рывками, насыщая свою кишечную прорву с удовольствием и со знанием дела, четко выполняя долг, повышая безопасность матери от застойного мастита или вялого сокращения матки. Было приятно общаться с этим родным существом, умело передающим памяти знаки внимания, явно идущие от души его отца – Сергеева. Умиление расползалось по лицу Сабрины, разглаживая следы усталости от родовых мук, обид за то скотство, которое заставили претерпеть нерадивые медики, да государственные мужи, подарившие больничное нищенство своему народу.

Толстушка при кормлении была несколько отстраненной от своего ребенка, что-то формальное чувствовалось в ее материнских функциях. Она явно не заражалась восторгом, а выполняла только знакомые для повторнородящей действия. Грусть стояла в глазах Татьяны Леонидовны – именно так ее звали, как потом выяснилось.

Молодая мать – Катя, Екатерина Александровна! Первородящая – измотанная авитаминозом, нехваткой микроэлементов в период беременности, была куда более чувствительной – так показалось Сабрине. Молодая мать неуклюже агукала и угукала своему ребенку, улыбалась и все пыталась заглянуть под краешек пеленки, распутать ее ненароком. Насосавшись, дети опрокинулись в спячку и их быстро унесли в детскую палату. Женщинам же предстояло занимать очередь в туалет и комнату гигиены, которых, как водится в российских бестолковых родильных домах вечно не хватает. Отныне вся жизнь матерей будет состоять из утомительного прерывистого сна, ощущения боли, связанного с процессами инволюции до физиологической и анатомической нормы родовых путей, кормления новорожденных и личной гигиены. А в таких огромных коммунальных квартирах, как современные российские родильные дома, эти задачи не такие простые, как кажется с первого взгляда, особенно мужчинам.

Ближе к одиннадцати часам в палату пришла заведующая отделением – Ковалева Светлана Николаевна, стройная, высокая, крашенная блондинка с сочными губами – почти секс-бомба! В ней было много порочного и прочного, притягательного. Она была хорошим примером секрета притягательной силы, идущей от женщины в белом халате – здоровой, безупречно чистой, опрятной, сексуальной, все умеющей и знающей, способной прочитать мужчину наперед. Возраст ее, видимо, уже ограничивал былые возможности, но впечатление о бурной молодости все же оставалось. Сабрина, изучив ее пристальным взглядом, почему-то почувствовала в сердце что-то, подобное ревности, даже стиснула зубы под действием какой-то магнетизма.

Заведующая начала осмотр с середины палаты – с Кати, и по нескольким, брошенным друг другу, фразам стало понятно, что беседуют мать и дочь. Так была приоткрыта первая тайна. Закончив осмотр и потрепав дочь по щеке, Светлана Николаевна обойдя постель Сабрины. Присела около Татьяны Леонидовны. Разговор велся довольно тихо, но когда нечего делать, а ты прикован к больничной постели, то органы слуха и зрения, вкупе с пролетарской смекалкой, начинают действовать в особом режиме. Было ясно, что доктора волновал, прежде всего, психологический настрой пациентки. В разговоре доктора с пациенткой даже промелькнул такой термин, как "отказной ребенок". Стало ясно, что и режим беременности, родов был не очень благоприятным. Татьяна Леонидовна, оказывается, рожала здесь год тому назад: тогда на свет появился желанный, здоровый мальчик, отношение к которому было совершенно иное, чем теперь. Ковалева посетовала на "скорость" материнства: надо же давать себе отдохнуть, а не бросаться во вторую беременность, практически без перерыва. Пациентка отвечала на вопросы доктора довольно вяло, видимо, не считая нужным откровенничать.

Только по окончании этой беседы Светлана Николаевна подсела к Сабрине. Она долго и пристально изучала ее лицо, даже не пытаясь маскировать любопытство, освободила живот пациентке от белья, профессионально помяла его и вдруг неожиданно задала подряд несколько вопросов, мало связанных друг с другом:

– Ваше фамилия Сергеева, не так ли? Вы недавно в России? У вас есть претензии к медицинскому персоналу, проводившему роды?

Сабрина не собиралась ни на кого жаловаться, но постаралась уйти от ответов на сугубо личные вопросы, хотя и их при желании можно было воспринимать, как формальные.

Врач заметила это и попыталась довольно нелепо исправить положение, она заявила Сабрине:

– Не обижайтесь. Просто я была когда-то очень давно знакома с врачом Сергеевым Александром Георгиевичем – вместе работали – вдруг, думаю, от вас к нему тянется ниточка.

Сабрина и на сей раз не стала отвечать и уточнять родственные связи. Но ее что-то больно полоснуло по сердцу.

Светлана Николаевна переместилась к другой пациентке и скоро закончила осмотр всей палаты. Прощаясь, она махнула рукой дочери и ненадолго задержала взгляд на Сабрине.

День снова втянул женщин в обычный круговорот: кормление детей, гигиена, завтрак, обед, ужин, сон при каждой малейшей возможности.

Ночью Сабрину словно что-то отсветило: она проснулась резко, как бы всплыла с большой глубины на поверхность океана. Лихорадочно глотнув воздуха и пробудив сознание полностью, она вытащила маленький ридикюль из тумбочки, в котором, кроме маленького несессера и несложного женского тайного скарба (например, прокладок Шмуклера-Бромменталя), находились листочки со стихами из архива Сергеева. Сабрина вышла в коридор, присела к лампочке ночного освещения и стала перебирать листочки. Она быстро наткнулась на нужные тексты. Первым было стихотворение "Татьяна":

Сабрина задала себе вопрос: "Кто эта Татьяна"? Вместо ответа родилось подозрение, медленно, но настойчивое растущее, начинающее, как коварная ришта, проникать под кожу, точить и терзать тело и душу. Рядом появилась еще одна истязательница – кикимора под весьма распространенным названием "обида"! Та была еще активнее и злее, изощреннее и коварнее. Сабрина порылась в листочках: почти плача, она вынуждена была оценивать еще одно опасное творение Сергеева, стихотворение называлось ласково – "Робкая":

Было от чего оцепенеть – хороши подарочки! А самое главное – все они явились в нужный момент и в подходящем месте! Сабрина не знала что делать – реветь или замкнуться в горестном молчании – дуться, как мышь на крупу. К счастью, пришла простая, освежающая мысль: для литературоведа-исследователя все это отменные находки. Чего же беситься? С моралью разберемся потом, в начале с Музой посоветуемся, а теперь есть еще несколько дней, чтобы максимально раскрутить информацию, расшифровать эти странные вопросы заведующей отделением, основательно прощупать Татьяну Леонидовну, Катю. А дальше – будь, что будет!

Ну мужики, сволочи же они все отменные, как тут можно доверять им, – даже в родильном доме крушат своим прошлым все лирические иллюзии! Но тут вдруг, как светлое утреннее солнце врывается в окно, ворвалось в сознание ясное пророчество: "Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай" (Книга Иова 5: 17). Прояснение нарастало. Оно прочно сопрягалось со словами Священного Писания, прибавлявшими силы и разум, утверждавшими душевную прочность и житейскую мудрость: "Правды, правды ищи, дабы ты был жив и овладел землею, которую Господь, Бог твой, дает тебе" (5 книга Моисеева 16: 20).

5.5

Когда целый день крутишься, как белка в колесе, но выполняешь при этом простую и ритмичную работу, то возникает желание освободиться от рутины путем общения с соплеменниками. На светлом и благородном поле "добра и совета" рождается доверие, часто переходящее в некое подобие дружбы. Ближе познакомились и соседки по палате: Сабрина, Татьяна, Катя. Сабрина была предельно осторожна и предупредительна: она ни полунамеком не давала соседкам основание для каких-либо подозрений в неискренности. Татьяна постепенно как бы отмякала душой, но оставалась заметной некоторая холодность в ее отношении к ребенку: все же что-то загадочное таилось в этой особенности, мало присущей настоящему материнству. Катя была еще глупышкой и только осваивала сложную науку выхаживания ребенка, но она старалась вовсю. Ей помогала советами и частыми консультациями мать – заведующая отделением Светлана Николаевна. Теперь она ласковее относилась и к Сабрине, но предупредительность ее не могла скрыть некоторой натянутости, возникающей, как правило, из-за недоговоренности о чем-то важном, личном.

Приносили детей на кормление семь раз в сутки, и каждый раз Сабрина фиксировала главную особенность своего малыша: Володя не плакал, как большинство остальных малышей, он скорее покрякивал – довольно, либо недовольно, но всегда в том чувствовалась не слабость, не жалостливость, не плаксивость, а нарастающая сила духа, будущей физической мощи. Личики малышей выглаживались и наполнялись здоровьем, естественными физиономическими свойствами. Сабрина начинала улавливать некоторое сходство черт лиц своего и Катиного малышей. Мало того, она видела, что и Катя похожа на Володю. Татьянин же ребенок отличался заметно: нос и постановка глаз были явно еврейского типа.

Однажды свершилось, то, чего с нетерпением и боязнью ожидала Сабрина: Катя в каком-то разговоре, в порядке демонстрации мужских лирических откровений показала небольшой листочек линованной бумаги: и в глаза Сабрине ударил яркий свет прожектора. Она узнала еще одно творение Сергеева, стиль которого нельзя было спутать ни с чем. Стихотворение называлось "Терзания":

Катя под большим секретом сообщила, что это стихотворение ее отца, написанное матери в годы уже теперь далекой молодости. Мать рассталась с отцом вскоре после рождения дочери – Катерины. Кто был инициатором разрыва оставалось тайной, но судя по болезненности реакции матери на дочерины расспросы, можно догадаться, что именно Светлана Николаевна была виновницей разрыва. Она чего-то там не доглядела, не проявила женскую гибкость, мало внимание уделяла дому, быту, кормлению и тому подобное. Катя регулярно встречалась с отцом – он был заботливым родителем, но и человеком, сильно увлеченным своими научными делами. Вот уже три года она ничего о нем не знает.

Татьяна Леонидовна, выслушав исповедь молодой подруги, загрустила. Примерно час с лишком она лежала, отвернувшись к окну, словно дремала. Потом что-то решив для себя, попросила Катю дать еще раз прочитать стихотворение, подержала листочек в руки, всплакнула. Никто не мешал ей оставаться наедине со своими мыслями. Было видно, что она перечитывала стишок несколько раз, словно пытаясь запомнить, выучить наизусть. Потом погрузилась в далекие размышления, видимо, в приятные воспоминания. Словно, что-то решив для себя очень важное, она вытащила из тумбочки записную книжку и прочитала новое "тайное послание", тоже доставшееся ей в наследство от любимого человека. Название и некоторые обороты, метафоры были настолько типичными, что Сабрина – профессиональный филолог – даже не сомневалась в авторстве. В ее собственной копилке уже было одно такое признание, под названием "Слова":

Это уже было явление, называемое в науке – "закон парных случаев", а в мирской жизни носящее простенькое, но со вкусом подобранное имя – "мужское свинство"! Сабрине так хотелось выразить силу и направление своих переживаний заурядной бранью. Она сказала сама себе, безмолвно шевеля губами: "Сволочь, козел рогатый"! Кто станет отрицать, что пребывание в "кричалке" и "родилке" резко обостряет агрессивность и снижает умственные способности даже самой добропорядочной женщины. Хорошо, что новые подруги не услышали скабрезных буйных откровений. Однако на лицах подруг по несчастью уже и так было достаточно четко выписано, так называемое, общее недоумение.

Сперва Сабрина сглотнула слезы, но умело подавила всхлип. Удачно маскируясь ритуальным уходом за кожей лица, она битый час переваривала случившееся. Только после настойчивых размышлений пришло незаурядное решение, способное, как казалось Сабрине, расставить все точки над "i". Она выволокла на Свет Божий свою папку и заявила:

– А сейчас, девочки, я прочитаю вам небольшой стишок одного моего знакомого поэта. Название многообещающее – "Прозаическое":

Повисло гробовое молчание, затем, словно по команде, все трое отжались на локтях и вытянув шеи, как рассерженные гусыни, впечатляюще взглянули друг на друга. Снова плюхнулись на спину. Сидеть правильно они после родовых мук еще долго не смогут! Минимум месяц, а то и два! Гробовое молчание, обида и мстительность жили не долго. Девочки, словно по команде, сорвались в коллективный хохот: теперь уже они походили на благодушных гиен (если такие живут на свете?!). Смеялись до слез, вызывая недоумение остальных соседей по палате. Прибежала дежурная медицинская сестра со шприцом, но уколы делать не пришлось, и сестра от заразительного хохота ударилась в короткую истерику. У кого в наши времена не шалят нервы?! Конвульсивный смех сопровождался пощелкиванием зубов. Кое у кого все еще сводило челюсти, да отечный, прокусанный во многих местах во время родов язык полностью не умещался во рту. Глаза израненных "красавиц" были коричнево-красными от множественных кровоизлияний. Роды, хоть и подарок судьбы, но все же самое злейшее испытание для сердечно-сосудистой системы. Родильница – это, по правде говоря, еще не женщина, а что-то близкое к свиному окороку, только что освежеванному. Она подобна реактивно-трусливой гиене, сильно ушибленной и до конца не выпеченной. Надо учитывать состояние психики, да еще внутренние ощущения, лицезрение своего личика в зеркальце, отражающем почти рачий облик. Картина была достойная художника-авангардиста Михаила Шемякина, наградившего Санкт-Петербург своим незабываемым откровением – памятником Петра Великого, застигнутого в финале жизни, когда он был на полшага до отчаянной агонии. Памятник, безусловно, откровенный, но в нем сосредоточено так много правды и только правды, что для эстетики места не осталось! Примерно, тоже творилось сегодня и с дамами-хохотушками.

Был день, а потому никто не подумал о начале Вальпургиевой ночи, хотя что-то похожее на "великий шабаш" веселых ведьм происходил, только не на туманящейся в ночи горе Броккен, что в Германии, а в седьмой палате Снегиревского родильного дома Санкт-Петербурга. Соседи из дальних палат, заведующая отделением и врачи-ординаторы недоумевали: может быть у троих начался послеродовая горячка, психоз. Наиболее добропорядочные особы готовы были прийти на помощь, а заодно и удовлетворить собственное любопытство. Но смех резко оборвался и дамы, только что хохотавшие, замерли. Первой очнулась Татьяна. Она сделала четкое заявление, почти как для широкой прессы, для неподкупных журналистов:

– Похоже, подружки, что мы здесь собрались, как "молочные жены", на задушевные посиделки, для выяснения отношений!

– Нет, нет, – пробовала протестовать Катя, – я же ведь дочь Сергееву, а не жена, не любовница, как некоторые.

Но ее оборвали решительно – было ясно, что пошлости неуместны! Полнейшая солидарность! И никакого вероотступничества! Вот оно вещее слово – "Сергеев", которое, наконец, прозвучало, с него все и необходимо начать. Все формулы, десятичные и простые дроби сложных отношений между мужчиной и женщиной именно сейчас, именно здесь должны быть приведены к единому знаменателю!

"Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать?" – эта цитата из бессмертного Пушкина свербила мозг всем троим, стучала, звенела, как точный, но противный зуммер, вляпавшийся в резонанс. Оставалось только уточнить некоторые детали у Ковалевой Светланы – и компания окажется вся в сборе, можно заочно честить Сергеева почем зря! Однако есть Бог на земле, и он вмешался, и остановил распалившихся подруг по несчастью своим Святым увещеванием: "Гневаясь не согрешайте; размыслите в сердцах ваших, на ложах ваших, и утишитесь. Приносите жертвы правды и уповайте на Господа" (Псалом 4: 5-6).

Скорее всего, кроме Сабрины, никто в палате толком и не знал Священное Писание. Не было здесь тех, кто впитывал его силу – для правильной мысли, доброго поступка, бескорыстной помощи ближнему. "Святая" женская троица, насытившись недоумением, качнулась в сторону обличения: в роли сильно виноватого надлежало выступить опять же Сергееву. Но его уже не было на свете. Об этом знала, видимо, только Сабрина. Она первая и пришла в чувство, уравновесила отсчет меры зла и добра. Вспомнилось Первое Послание Святого Апостола Павла к Тимофею, то место из второй главы, где делается женам предупредительная выволочка.

Но сейчас, пожалуй, Сабрину больше интересовала проза жизни, более доступная упрощенному восприятию заурядных особ. Она напрягла память и, наконец, выволокла из ее кладовых еще одно стихотворение Сергеева, которое поначалу было воспринято ею, как гимн мракобесию и домострою. Теперь маленькое стихотворение "Женам" приобрело новый смысл и приходилось как нельзя кстати:

Эксперимент вроде бы состоялся – эффект был поразительным: большие женские рты с сочными, воспаленными, еще не зажившими от трещин, оставленных надсадным родовым криком, губами замкнулись, как клюзы вакуумных клозетов на боевых подводных лодках. Да и сами обвинительницы поджались и как-то незаметно сползли под бело-серую рябь больничных простыней – "подводные лодки легли на грунт и затихли в безмолвии, в раздумье, хищно зыркая перископами в ожидании появления жертвы, достойной их акульих зубов"! Сергеева, видимо, не стоит считать легкоперевариваемой жертвой: во всем он упаковался, отгородился от критики снизу, из-под живота, спрятавшись за сакраментальное, неотразимое, непробиваемое, крепко стоящее, боевое – за Святую поруку! Ясно, к нему не должно быть никаких "женских вопросов".

Отлежавшись и отведя душу в бурной разрядке, женщины успокоились и продолжили заниматься санитарно-гигиенической рутиной: кормление, подмывание, осмотры, смазывание ран, сцеживание молока и разработка грудных желез.

Катя между делом, как-то незаметно, слетала в кабинет к заведующей отделением, к матери, о чем-то там потолковала. К вечеру Светлана Николаевна, оставшаяся на суточное дежурство, пригласила троицу к себе в кабинет, усаживать на стулья не стала – был собственный опыт общения с послеродовым периодом, когда матка изнутри представляет собой сплошную раневую поверхность, а ее мышечное тело еще не сократилось окончательно, – сидеть практически невозможно, можно только лежать или стоять. Но и при ходьбе, и в покое, в лежачем положении, страшно болят бедра, в основном за счет огромного перетруженного массива – musculus quadriceps femoris. Приглашение "присесть" звучало бы в такой компании кощунством, прямым издевательством над тяжелой женской долей.

Прошли те мрачные времена, когда врачи вдруг выступили в роли главных преступников, ибо они первыми узнавали о свойствах ядов и пытались их применять в лечебной практике. Да, эпоха средневековья – открытий основных ядов – сильно подпортила реноме медиков. Некоторые умудрялись забывать клятву Гиппократа, другие, корысти ради, либо из-за чрезмерного честолюбия, социального азарта, способного завести отрешенного эскулапа в стан вульгарных политиков, принялись давать роковые советы. Беда в том, что этот процесс продолжается по сей день: теперь он приобрел планетарный характер, ибо скопище отравителей, под патронажем правительств, в тиши лабораторий изобретают новые способы умерщвления людей и животных.

Ковалева смотрела на несчастных дам, а в голову почему-то лезла всякая опасная чушь. Она вспоминала выдержку (не дословно, конечно, а только близко к тексту!) из одного капитального труда по токсикологии: список "ядовитых открытий" большой, но можно его сократить до приличного минимума. Открыть конвейер ядопроизводства можно успехами Сертюнера, пришедшимися на 1803 год, когда ему удалось выделить из опия морфин, подарив тем самым запретные и самые порочные наслаждения человечеству. Затем в отвратительную гонку вмешался Ковант и Пелетье: в 1818 году эти два молодца обнаружили в рвотном орехе стрихнин, чем позабавили отпетых преступников-садистов, расширив их возможностей сводить счеты с неугодными. Подоспела очередь Десоссе и Рунге: в 1820 году они выделили хинин и кофеин, чем заметно помогли лечебному процессу, но и их открытия стали в скором времени выходить боком некоторым пациентам. Гизекке в 1826 откопал яд конин в малоприметном растении Болиголов (Conium maculatum), чем тут же огорошил отравителей занятными перспективами, подхлестнул поток изощренных смертоубийств. Поссель в 1828 году уточнил качество развлечений заядлых курильщиков, выделив из табака никотин, чем тоже добавил мук и терзаний медицинским работникам, способным идти слишком далеко в экспериментах на людях. Майн в 1831 году, получив из красавки атропин, продвинул еще дальше науку о медицинской и кладбищенской помощи доверчивому населению Земли.

Список возможностей "помощников смерти" можно было продолжить, но не для черных акций пригласила Ковалева в кабинет трех страстотерпиц. Не собиралась Светлана Николаевна губить безвинные, хоть и заблудшие души, просто она хотела прилепить к ним и свои былые переживания, свербившие, угнетавшие ее мозг даже по сей день. Пора было во всем разобраться с Божьей помощью и с помощью своих неожиданных пациенток. Если и были у нее клинические ошибки, заканчивавшиеся человеческой трагедией, то только по недомыслию, а не по злой воле. Да и, вообще, не стоит все валить на медиков, чаще искус смертоубийства исходит из рук и голов политиков: так был отравлен мышьяком на острове Святой Елены отставной император Наполеон; Карл II – английский монарх, с большим увлечением занимавшийся алхимией, был отравлен ртутью своими политическими оппонентами. Да мало ли еще примеров злоупотребления властью над медицинскими открытиями. Правда, сейчас, с появлением методик эмиссионного спектрального анализа, атомной абсорбционной спектроскопии, полярографии, хроматографии, активационного анализа, убийцы приблизились к скамье подсудимого и эшафоту правосудия достаточно близко. Это и отбило желание прибегать к ядам у современных киллеров. Теперь они предпочитают огнестрельное оружие или взрывчатое вещество.

Но, когда вынужден договариваться со смертью, невольно приобретаешь навык "черных размышлений". Видимо, что-то подобное происходило в голове Ковалевой. Именно в кабинете заведующей отделением должна была осуществиться "пытка" правдой, одной только правдой! Женщины притупили взгляды, направив их в пол и развернув в себя – глубоко в душу. Светлана Николаевна оказалась неплохим психотерапевтом-новатором: она, не мусоля задницу ответственной проблеме, призвала собравшихся к единомыслию и женской солидарности.

– Выхода у нас нет, дорогие женщины, – сказала она, – как только признать и уточнить степень участия каждой из присутствующих в интимной жизни одного известного персонажа – мужчины хорошего, но постоянно совершавшего ошибки в матримониальных делах, от чего запутавшегося окончательно. Давайте повинимся и расскажем друг другу о своем горестном сосуществовании с этим человеком, а заодно подытожим сведения о его нынешнем существовании.

Все присутствующие выразили молчаливое согласие разобраться с Сергеевым по полной программе. Дело не дошло до ворошения "нижнего белья", но кое-какие тайны пришлось приоткрыть каждой участнице "круглого стола". Оказалось, что Светлана Николаевна была гражданской женой Сергеева в далекие молодые годы. От той пламенной страсти появилась на свет дочь – Екатерина Александровна Ковалева. Она теперь в свою очередь родила внука Сергеева, которого назвали в честь деда Александром. Претензий к этой связке у "пострадавших дам" не было. Где-то далеко под подолом юбки у Ковалевой все же оставалось угнетенное самолюбие, как, впрочем, и у любой женщины, не сумевшей удержать около себя достойного мужика. Однако ворошить прошлое не стали. Можно было бы и посильнее ругать себя "внутренним голосом": на тот счет вспомнилась поговорка последних лет: "Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать колючий кактус"!

Последовательно стали исповедоваться и все остальные участницы большого совета. Татьяна Леонидовна – по профессии адвокат – попала в сергеевский альков, как кура во щи, родила год назад от скоротечного сексуального раунда Сергееву сына. Ни о чем не жалеет, только недоумевает, куда же пропал "отец родной". Сейчас рожала дите от своего законного мужа, которого не любит (даже ненавидит и презирает!), но продолжает тянуть лямку супружества: "за неимением гербовой, пишем на меловой".

Сабрина была сдержаннее всех, потому что имела возможность упиваться своим величием. Она единственная – законная супруга Сергеева, родившая ему законного наследника. Однако в честной компании высокомерие не одобрялось и зарубежную героиню быстро поставили на место!

Когда Сабрина сообщила печальную новость о трагической гибели Сергеева, то наступило гробовое молчание. Такого поворота никто не ожидал! Чувствовалось, что переживания по поводу потери "кормильца" были искренними! К текущему моменту очень подходили слова Юлия Цезаря: "Человек должен знать об окончании дела до того, как оно закончится". Сабрина воспроизвела по памяти предсмертную записку Сергеева и обещала желающих ознакомить с подлинником после выписки из роддома. "Да и, вообще, нам стоит дружить домами" – было ее заключение.

Поворковав еще немного, женщины, придавленные бременем откровений и трагическим известием, разошлись по "рабочим местам". Каждой было о чем подумать!.. Почему-то вспомнилась сентенция, выраженная одним местным олигархом, не надолго запрыгнувшим на арену официальной политики. Он не успел сплясать до конца даже вступление к своей депутатской чечетке. "Англичанин уходит, не попрощавшись, еврей прощается, но не уходит"! Вообще, что-то мистическое чудилось во всей этой истории, но и реальность основательно ударяла локтем в поддых.

Женщины явно грустили, было замечено на вечернем обходе, что и у строгой к себе и окружающим Ковалевой глаза на мокром месте. Да,.. какая женщина оставит неиспользованной возможность тихо поплакать – сама с собой, находясь в тепле, лежа в постели, ощущая тягостное, но, чего греха таить, приятное чувство сопричастности к медицине!

Сабрина, перебирая кусочек архива, напоролась на сергеевский "шедевр", адресованный любимому писателю, которому и раньше посвящал некоторые литературоведческие мысли и выводы. Назывался опус – "Пародии на грустные рапсодии". Только сейчас, пожалуй, Сабрина прониклась истинным пониманием мотивов сопереживаний будущему великому писателю, которые, безусловно, имели место в душе Сергеева. Она перечитала стихотворение несколько раз: в нем под явным внешним ерничеством пряталось уважение и признание талантов. Заметны были и понятийные, философские параллели. Сабрина, насладившись ощущением сопричастности к литературным откровениям, передала "Рапсодии" своим новым подружкам:

Прошло последнее кормление, новоиспеченные матери, посвященные в сабринины откровения, теперь смотрели на чмокающих малышей грустными глазами, словно прогнозируя дальнейшие повороты их судьбы. Подружки искали в обликах своих новорожденных сходные с Сергеевым черты. Затем последовало утомительное выстаивание в очереди для гигиенических процедур: необходимо отмыться от лохий, поменять подкладную пеленку, обустроить свою зудящую, болящую промежность до утренней побудки. Как там поется: "Но жизнь продолжается вновь"! Каждая из подружек что-то шептала себе, уже на ходу – в процессе подмывания и переодевания,. забываясь в дреме, в полусне. Сабрина диктовала себе ритм сновидений Псалом (77: 36-37): "И льстили Ему устами своими, и языком своим лгали пред Ним; Сердце же их было не право перед Ним, и они не были верны зову Его". Безусловно, у любой женщины на планете Земля, а особенно в той ее части, которая зовется Россией, были основания искать защиту от невзгод. Многие находили ее в крепком и верном муже, но еще большему числу женщин приходилось искать ее за широкими спинами сыновей.

По такому же подобию искал защиты будущий великий писатель, разбору творчества которого посвятил многие годы Сергеев, оставив в наследство Сабрине свои краткие записи. Искал подобной защиты в семейных узах и сам Сергеев потому, что память о материнском тепле, ласке, заботе, податливости и упругости, питательности груди этой самой близкой женщины врезается глубоко в сознание любого ребенка и проносится им, как клише самых ценных поведенческих мотиваций, через всю жизнь. Сыновья, мальчишки вставали на защиту Родины во время многочисленных воин. Тем самым они окружали заботой старость своих прародителей. Повзрослевшие дочери, если, конечно, они нормальные существа, тоже обеспечивали заботу и защиту своим матерям-старушкам, отцам-старичкам.

Но, наверное, самое главное достоинство такой защиты состояло в том, что стареющий человек ощущал себя нужным на этой земле и это поддерживало его на последней жизненной дистанции, когда здоровье уже основательно пошатнулось, а тяга к борьбе за жизнь, за место под солнцем уплывает все дальше и дальше – в небытие! Но был еще и Наивысший Защитник всех сирых, к которому нормальные люди обращаются с почтением постоянно: Боже! Будь милостив к нам и благослови нас; освети нас лицем Твоим, дабы познали на земле путь Твой, во всех народах спасение Твое. Да восхвалят Тебя народы, Боже, да восхвалят Тебя народы все!" (Псалом 66: 2-4).

 

Тетрадь третья:

Отчаяние

Теперь уже наш добрый знакомец – БВП продолжал бурную писательскую деятельность. Практически без передышки после написаний "Защита Лужина" он создает новый шедевр – "Отчаяние". То ли защита, выдуманная автором, не помогла, то ли по другим мотивам, но накатилось на писательскую голову отчаяние. И то сказать, такое название нового романа наводит на мысль, что в Датском Королевстве – гниль! Однако не будем спешить колотить новые горшки, да еще в чужой посудной лавке, а постараемся пересчитать черепки от старых сосудов. Можно ли считать благополучной жизнь человека, родители которого, не успев собрать мало-мальски годные и достаточные для большой семьи материальные ресурсы, как от гиены огненной (т.е. от пролетарской революции) бежал на чужбину? Следует помнить, что и сам побег изобиловал различными сопутствующими пертурбациями. Разумный человек, особенно много путешествующий, ответит однозначно – нет, нельзя!

События и настроения, женитьба и увлечения, тотальное безденежье терзали душу и трясли, как грушу, эмигранта первой волны, то есть БВП. Тот, кто способен к аналитическому мышлению и не склонен душиться спазмами от прилива эмоций по поводу удачных, оригинальных словесных экзерсисов, заявит с апломбом: "Романы пишутся кровью"! Все происходит через разрывы эпикарда, миокарда и перикарда, не говоря уже о тонкой, нежной интиме малых и крупных кровеносных сосудов отяжеленного литературной задачей сердца.

БВП был истощен, загнан в угол, он запутался в потребностях доказывать самому себе, жене, близким, читающей и пишущей публике, что он, однако, не верблюд. Человек – это звучит гордо: и если уж БВП не Бог в литературе, то хотя бы его помощник, ловкий стряпчий!

Трудно встретить иного писателя, у которого практически все произведения были бы так переполнены неудачей, суетностью, бесперспективностью. Отсюда формировались и изливались, словно гной из вялого нарыва, болезненный сарказм, черный юмор, животная грусть, истерические бури литературных героев. Вполне закономерно, что все шло к тому, чтобы из-за острова Буяна выплывало, как мрачное, пугающее близкой грозой, облако – гнетущее отчаяние.

Врач склонен предположить, что собака зарыта именно на том кладбище. Любые, в том числе и собачьи, болезни имеют первопричину – они известны психиатрам. Недуг сей имеет звучную, почти как у породистой таксы, кличку – "Генетика". Осколки различных людских пород были так перемешаны в БВП известными стараниями предыдущих поколений, что нет оснований сомневаться в возможности попадания биологического порока на базальный уровень. Стигматы его очевидны: два дяди (по материнской и отцовской линиям) – гомосексуалисты; да и один из собственных, родных братьев рано стал на тот же скользкий путь. Нет, нет, здесь не приткнулось в уголке глаза исследователя ханжество. Все как раз наоборот: вполне можно разделить мнение мудрых индусов о том, что гомосексуалисты имеют особый (третий) пол, что и выводит их в разряд приближенных к Богу. Однако же – к Богу, а не к людям, не к простым смертным, среди которых приходится жить, писать для них книги хотя бы для того, чтобы прокормиться.

Разорванный генетический континуум, как позвоночный столб, из которого вылущили несколько сегментов, превращает субъекта уже в объект – вдребезги разбитый, функционирующий по остаточному принципу – это своеобразная социальная инвалидность. Можно спорить о степени и стадии ее выраженности, но нельзя исключить ее присутствие в судьбе конкретного человека. Многое к тому же зависит от того, на каком уровне повреждение. Травматологи знают: перелом первого шейного позвонка приводит, как правило, к смерти в первые сутки, второго – на вторые… Почти то же и с генетическими связями: хороши будут потомки от тех первопроходцев, которые испортили свою генетику на уровне Каина и Авеля: доминирование каиновой биологической связи заметно исказит всю последующую родословную. Наверное, у БВП были более поздние (по генетической линии) повреждения того континуума, идущие не от времен сотворения жизни на земле. Посмотрим, как он сам оценивает диалектику даже собственной, весьма короткой жизни: "Мы с тобою так верили в связь бытия, но теперь оглянулся я, и удивительно, до чего ты мне кажешься, юность моя, по цветам не моей, по чертам недействительной". Естественно, человеку дано видеть не дальше собственного носа – потому у БВП обзор близорукий, сугубо личный, интимно-центрический. Что означает сие откровение очевидно: обстоятельства жизни разорвали связь времен даже в течение одного явления метущегося человека на Земле. Так надо ли сомневаться в существовании разрывов генетического позвоночного столба.

Сдается, что какие-то въедливые червячки шевелились в душе БВП от рождения: отсюда грусть, раздвоенность, потеря пульса жизни, то есть счастья. Такие метаморфозы проглядывают, практически, в каждом произведении, у каждого героя. Перешагнув через семьдесят пять лет жизни, уточним финал, уготованный Богом для БВП – он был безрадостным. Смерть от тяжелого онкологического заболевания настигла его, прервав переплавку литературного мастерства в мудрейшую профессиональную идеологию. Идеология та крушила заурядные жизненные догмы, свободу творчества ставила на колени, требовала сознательного ухода от наслаждения мирскими радостями здесь, сейчас, на Земле. Грустные глаза поэта, обращенные вовнутрь – это, скажем откровенно и может быть цинично, как это водится у медиков, стигматы онкологической смуты, внесенной путем неудачных генетических комбинаций. Позволим себе такое, может быть очень уж медицинское, объяснение. Именно так ведет руку препаровочный нож, обозначая самый точный диагноз – диагноз патологоанатома. Никаких вторых мнений быть не может. Приговор вынесен окончательно – обжалованию не подлежит!

Ко всему сказанному прочно лепится и учет особенностей писательского творчества, главная задача которого отражать эмоциональную динамику жизни твоего поколения. Историки перепасуют в будущее формальные данные: где, сколько, когда жило тех или иных людей и сколько они провели воин друг с другом и прочее? Но какие эмоции, понятия, душевные переживания испытывали при этом те люди остается за кадром истории. Восполняют тот пробел художники слова, способные более-менее правдиво писать о близком – о своих соотечественниках. Именно такой материал ценен, если он вовремя фиксируется и переносится в своих книгах писателями.

Когда Мережковский, Алексей Толстой, Даниил Гранин пишут исторические романы о Великом Петре, то заранее можно сказать – будет написано вранье! Совершится лишь описание очередной "версии" – не более того! "Познай себя!" – призыв древних обозначал главное свойство человека, его неспособность даже к самоанализу. Где уж тут познать такую глыбу, как Петр I, окруженную мало понятными современным поколениям людьми – единомышленниками великого человека, тайными и скрытыми врагами и прочим людом. Вот и получалось: Мережковский косил в свой угол, в котором в эпатажной позе корчила из себя сверхчеловека Зинуля Гиппиус (жена писателя-историка); обжора и лизоблюд Толстой со своей колоколенки, низко приклонив голову перед Великим Учителем, обозревал деяния Петра Великого; Гранин предлагал иной взгляд, – как сам он заверял, взгляд инженера, строителя. Но никто из перечисленных писателей не мог знать, понимать и правдиво отразить истинные эмоции, переживаемые далекими поколениями, великой личностью, принадлежавшей другой эпохе. Все эти писатели предложили современникам для потребления свои откровенные заблуждения. Получилась кособокая историческая не правда!

Судьба уберегла БВП от подобных творческих заблуждений. Он решительно избегал проникновения в ему не подвластное. Но переживая жизнь своих героев – современников, аналогов по душевной динамике, органично спаянных с самим автором, – БВП обрекал себя на злейшее самоистязание! Когда приходилось хоронить главного героя, то следовало умозрительное прохождение через все "программы", установленные велением Господа Бога на сей случай. Это тоже самое, что умирать самому, да не единожды! Познать "отчаяние" можно только попав в полосу аналогичного тумана, либо индуцировав близкое состояние в писательской отзывчивой душе.

Извечный философский, да и медицинский тоже, спор: что первично, а что вторично? Этот спор заедает и нашу гипотезу. Но, смеем надеяться, только покусывает ее, не круша полностью. И подтверждение тому находим в стихах БВП, рассматривая их с непривычной позиции: "Каким бы полотном батальным ни являлась советская сусальнейшая Русь, какой бы жалостью душа ни наполнялась, не поклонюсь, не примерюсь со всею мерзостью, жестокостью и скукой немого рабства – нет, о нет, еще я духом жив, еще не сыт разлукой, увольте, я еще поэт". Смелость и твердость – это ответственные и достойные качества. Они, бесспорно, тоже генетически закреплены, но выбраны были из другого набора. Эти сильные заряды отлеживаются до поры до времени в другом патронташе. Ясно, что фигура БВП неоднозначна, что в душе его таилось и добро и зло, – следствие бурления прогрессивной и регрессивной генетики.

Вина БВП очевидна, он сам разоблачает себя в романе "Отчаяние": "Зеркала, слава Богу, в комнате нет, как нет и Бога, которого славлю. Все темно, все страшно, и нет особых причин медлить мне в этом темном, зря выдуманном мире". Вера в бога – это зеркало души, это яркий факел, разгоняющий любую тьму. Но, если нет Бога в душе, то нет и зеркала перед глазами, отражающего все негативные стороны твоего характера, поведения, мыслей, нет и освещения. Сказано в Писании: "Начало мудрости – страх Господень; разум верный у всех, исполняющих заповеди Его. Хвала Ему пребудет вовек" (Псалом 110: 10).

Можно ли идти на суд Божий, ожидая благополучного для себя решения, с таким запасом святотатства: "Но беспокоиться не о чем. Бога нет, как нет и бессмертия, – это второе чудище можно так же легко уничтожить, как и первое".

Из первой порочной посылки рождается уже целая теория, система взглядов, за которую ребенку просто шлепают по губам, ну а взрослого наказывают по-взрослому – болезнью, горем близких, смертью. Никак иначе нельзя расшифровать коварные сомнения, переложенные БВП из своей головы в уста главного героя: "Вот в чем затор, вот в чем ужас, и ведь игра-то будет долгая, бесконечная, никогда, никогда душа на том свете не будет уверена, что ласковые, родные души, окружившие ее, не ряженые демоны, – и вечно, вечно, вечно душа будет пребывать в сомнении, ждать страшной, издевательской перемены в любимом лице, наклонившемся к ней".

Искажение образа бытия, как следствие плохой мыслительной оптики, развивается и дальше. Споткнувшийся на софизме и истерическом атеизме, автор продолжает калечить и своих литературных героев, вбивая, как гвозди в живое тело, а затем распиная на позорном кресте идеологическую галиматью: "Если я не хозяин своей жизни, не деспот своего бытия, то никакая логика и ничьи экстазы не разубедят меня в невозможной глупости моего положения, – положения раба божьего, даже не раба, а какой-то спички, которую зря зажигает и потом гасит любознательный ребенок – гроза своих игрушек". Ну, а если простой человек не может подскочить на собственных ногах, взмахнуть руками и полететь, как птица, то разве это трагедия. В том заключается всего лишь одно из простых доказательств относительности человеческих возможностей, явно и заранее ограниченных Творцом. Для чего же из-за очевидного впадать в невероятное и поднимать голос, срывающийся до жалкого ребячьего писка, на Бога?!

В головах современников, к сожалению, так много понятийного мусора, что добавлять к нему еще и осколки своих ошибочных представлений будет уже явным перебором, кощунством, если угодно, над истиной, правдой, справедливостью. Иначе получится так, как предрекал БВП в одном из своих стихотворений с претенциозным заголовком "Поэты": "А мы ведь, поди, вдохновение знали, нам жить бы, казалось, и книгам расти, но музы безродные нас доконали, и ныне пора нам из мира уйти". В этом заверении кроется феномен сопереживания автора с теми, кто попал в мясорубку страшных социальных потрясений, – это все живые и обобщенные эмоции, имеющие, по отношению к правде жизни, большую цену!

Вместо масштабных полотен БВП часто создавал лишь оригинальные поделки, в которых, слов нет, демонстрировалась филигранная писательская техника, но жизневеденья, философии заключалось всего лишь на ломаный грошик. Беды в том нет. В конце концов у каждого писателя свой масштаб, своя тема. Да и материальное состояние могло заставлять суетиться, искать способа создания окупаемых романов. Но зачем же подправлять великолепный пирог обильным количеством яда: цианистого калия, например, для умерщвления человека достаточно и минимума. Поэтому, видимо, тема родины, эмиграции звучит в романах БВП, как писк комара, уже пришлепнутого ладошкой Вождя всех народов.

Однако душевной энергии, поэтической чувствительности у него, как у поэта, было достаточно для того, чтобы создавать по величине маленькие, но по духовному заряду сильнейшие шедевры, – как взрыв атомной бомбы, подложенной под большевизм и тотальную дебильность, воспитанную всеми этими авантюристами – соратниками по партии. Например: "Кто меня повезет по ухабам домой, мимо сизых болот и струящихся нив? Кто укажет кнутом, обернувшись ко мне, меж берез и рябин зеленеющий дом?", вот еще другое: "Людям скажешь: настало. Завтра я в путь соберусь. (Голуби. Двор постоялый. Ржавая вывеска: Русь.)", или такая ностальгическая печать: Однажды мы под вечер оба стояли на старом мосту. Скажи мне, спросил я, до гроба запомнишь вон ласточку ту? И ты отвечала: еще бы! И как мы заплакали оба, как вскрикнула жизнь на лету… До завтра, навеки, до гроба – однажды, на старом мосту…"

На фоне творческих парадоксов, наивных заблуждений трудно удержаться от констатации того, что душа БВП была изломана основательно: толи он платил по счетам предков-греховодников, толи набирал актив собственной греховности? Но хрен редьки не слаще! За то и другое приходится платить великой ценой – мучением! Но все были уже давно предупреждены: "Безрассудные страдали за беззаконные пути свои и за не правды свои; от всякой пищи отвращалась душа их, и они приближались ко вратам смерти" (Псалом 106: 17-18).

БВП предложил поучительную формулу: "Смешон пожилой человек, который бегом, с прыгающими щеками, с решительным топотом, догнал последний автобус, но боится вскочить на ходу, и виновато улыбаясь, еще труся по инерции, отстает". Всматриваясь, конечно, только под очень определенным углом зрения, в литературные мытарства, удачи и неудачи БВП, ловишь себя на мысли, что эту формулу он припас для себя, на всякий пожарный случай. К счастью, в его доме пожара не случилось, может быть потому, что и дома собственного не было. Но не был он бодрячком, ловкачом и удачливым, каким всегда стремился казаться, – грусть и печаль были его верными спутниками! Теми же болезнями страдали герои его романов.

Любые поиски мотивации сюжетных и характерологических феноменов "Отчаяния" натыкаются еще на один секрет: дуэт близнецов, чем-то похожих, но, вместе с тем, очень разных, должен иметь авторское опосредование. БВП, безусловно, мог и не осознавать до конца мотивацию именно таких параллелей. Но они подпирали его острыми шипами из неспокойной памяти, переполненной трагическими или жалкими картинами побега из России.

Иначе откуда появилась такая примечательная сентенция: "У всякой мыши – свой дом, но не всякая мышь выходит оттуда" В хвост этой покалеченной мыши пристраивается другое живописное заключение: "Воробей среди птиц нищий, – самый что ни на есть нищий. Нищий". В ту же копилку умещается и дань воровскому пафосу: "Кража – лучший комплимент, который можно сделать вещи".

Разве можно сомневаться в адресе ходкого замечания по поводу облика двойников, которое БВП украсил великолепной сценической оправой, привлекающей внимание и, вместе с тем, отвлекающей от самого "бриллианта": "Кажется у Паскаля встречается где-то умная фраза о том, что двое похожих друг на друга людей особого интереса в отдельности не представляют, но коль скоро появляются вместе – сенсация". Здесь проглядывается самоуничижение и органическая связь каких-то тайных пружин и мостиков. Попробуем разобраться в том!

Фабула романа проста: главный герой – осколок российского быта вынужден жить в Германии; ему порядком надоел его деловой, социальный статус, и он задумывает детективную операцию – пристрелить случайно встреченного двойника (как бы себя) и наслаждаться новым своим образом. Герой давно неудовлетворен жизнью и потому в сердцах замечает: "Никак не удается мне вернуться в свою оболочку и по-старому расположиться в самом себе, – такой там беспорядок: мебель переставлена, лампочка перегорела, прошлое мое разорвано на клочки".

Тем не менее, он себя самого оценивает относительно высоко: "По утрам я читаю и пишу, – кое-что может быть скоро издам под новым своим именем; русский литератор, живущий поблизости, очень хвалит мой слог, яркость воображения". Здесь, видимо, автор заодно, мимоходом "легонечко медведя толк ногой". Баран лягает копытом, скорее всего, Ивана Бунина (хотя это только версия). Это добавляет поэзии и самомнения, корректируемого иронией: "Я ощущал в себе поэтический, писательский дар, а сверх того – крупные деловые способности, – даром что мои дела шли неважно".

С высоты такого удобного холма главный герой награждает бойкими характеристиками героев второй линии. К своему двойнику он относится крайне пренебрежительно, а заодно и ко всему людскому племени. И вот доказательства: "Людская глупость, ненаблюдательность, небрежность – все это выражалось в том, между прочим, что даже определения в кратком перечне его черт не совсем соответствовали эпитетам в собственном моем паспорте, оставленном дома".

Далее следуют конкретные пощечины: "Его имя было Феликс, что значит "счастливый". Фамилию, читатель, тебе знать незачем. Почерк неуклюжий, скрипящий на поворотах. Писал он левой рукой". Все у этого несчастного плохо, – даже пишет левой рукой. Все плохое говорится как бы в оправдание приговора: да он годен лишь для того, чтобы его пристрелить в лесной глуши. Потому и письма его подвергаются беспощадной критике: "Как часто случается с полуграмотными, тон его письма совершенно не соответствовал тону его обычного разговора: в письме это был дрожащий фальцет с провалами витиеватой хрипоты, а в жизни – самодовольный басок с дидактическими низами".

Отсюда и веское заключение: "Да, страшная встреча. Вместо нежного, маленького увальня, я нашел говорливого безумца с резкими телодвижениями…"

Главный герой – раскованный поэт, потому, нисколечко не смущаясь, он бросает в атмосферу несколько правдивых слов о своей матери, нежно лаская при этом себя: "Я мог бы, конечно, похерить выдуманную историю с веером, но я нарочно оставляю ее, как образец одной из главных моих черт: легкой, вдохновенной лживости". Маму из томной, с веером в руках особы он низводит до простой, грубой женщины "в грязной кацавейке". Где здесь фантазерство поэтическое, а где лживость эстетическая: кто родитель скабрезной истории о матери – герой или автор? "Какой ужас… хорошенькое освещение под монпансье. Да и вообще – зачем говорить о таланте, вы же не понимаете в искусстве ни кия".

Однако, есть ли смысл удивляться эстетической трепке, заданной Феликсу, если он уже давно приговорен на закланье, или матери, которая почивает в тиши, на кладбище. Рядом проживает нежное, наивное существо, как все жены (особенно, в воображении мужей-рогоносцев!). Может ей отдается дань растоптанного восторга? Читаем и призадумываемся: "Она малообразованна и малонаблюдательна. Мы выяснили как-то, что слово "мистик" она принимала всегда за уменьшительное, допуская таким образом существование каких-то настоящих больших "мистов", в черных тогах, что ли, со звездными лицами. Единственное дерево, которое она отличает, это береза: наша, мол, русская". Характеристика достоинств подруги продолжается в том же духе: "Нет тайны гармонии ей были совершенно недоступны, и с этим связывалась необычайная ее безалаберность, неряшливость". Итог подобных рассуждений должен быть истинно русским. Так и получилось: "Я иногда спрашиваю себя, за что, собственно, ее люблю, – может быть, за теплый карий раек пушистых глаз, за естественную боковую волну в кое-как причесанных каштановых волосах, за круглые, подвижные плечи, а всего вернее – за ее любовь ко мне".

Литературоведу, возможно, было бы интересно разобраться в том, кто были те модели (а их, конечно, было несколько), с которых автор списывал примечательные портреты. Может быть, сестра Ольга, встретившая в штыки женитьбу БВП на еврейке и никогда не отступившая со своей позиции? Может быть, та прекрасная русская женщина, зашифрованная БВП под именем Нина? Или он нырнул в глубину – к первой любви, к Валентине, шифруемой именем Татьяна? Таких "или" можно насчитать множество, но не в том вопрос. Примечательно замечание героя, вообще, о женщинах: "Женщины… – Но что говорить об этих изменчивых, развратных существах…"

Приближение к кульминации ознаменовалось откровением БВП с женой по поводу замысла всей операции, рискованной авантюры. Обозначим психологические переливы лишь некоторыми штрихами, принадлежащими, естественно, герою романа, то бишь автору: "Я глотал слезы, я всхлипывал. Метались малиновые тени мелодрам". Жена, конечно, вела себя глупее некуда: "Лида обхватила мою ногу и уставилась на меня своими шоколадными глазами". Нужно помнить, что для писателя самая ласковая возможность отмстить обидчикам заключается в творчестве: всех врагов можно вывести на чистую воду, публично или заочно осудить, казнить изощренно или помиловать. Плацдарм для самоутверждения не ограничен, и БВП, естественно, не пропускает такие подарки судьбы.

Легко отыскать и выделить две забавные параллели, которые прекрасно работают "на понижение" трагизма, на юмор, как средство психотерапии (точнее, эстетикотерапии). Первое бьет в детство: "Поговорим о преступлениях, об искусстве преступления, о карточных фокусах, я очень сейчас возбужден". Затем легким движением руки мастера затвор автомата передергивается назад, экстрактируется использованная гильза, и новый убийственный заряд досылается в патронник. Затем пуля летит в неведомое, тайное, сексуальное: "Мы никогда не целовались, – я не терплю слякоти лобзаний. Говорят, японцы тоже – даже в минуты страсти – никогда не целуют своих женщин, – просто им чуждо и непонятно, и может быть даже немного противно это прикосновение голыми губами к эпителию ближнего".

Безусловно, все эти вирши в большей мере поэтические игрушки, пристебы, ибо трудно поверить в то, что столь эмоциональный субъект, как БВП, способен так основательно застревать на "поцелуе". Откуда же тогда выплывает базис-пароход для последующего "скабрезного" романа про очаровательную нимфетку, покорившую весь мир?! .Детали же берутся из личной жизни и никак не иначе! К тому же этот писатель способен так однозначно, категорично выносить суждения о вопросах более сложных, чем слюнявый поцелуй. Правда такие рассуждения уже, как говорится, из другой оперы: "Самоубийство есть самодурство. Все, что можно сделать, это исполнить каприз мученика, облегчить его участь сознанием, что, умирая, он творит доброе дело, приносит пользу, – грубую, материальную пользу, – но все же пользу". Но то, что он поднял эту тему, свидетельство смелости, способности поднимать брошенную перчатку для ответа на вызов смертельной дуэлью.

О смелости (возможно, о некой отрешенности человека, загнанного в угол) говорят финальные реплики главного героя, подтянутого к ним за уши самим автором. И здесь важны опять-таки детали. Вот как выглядит природа, отзвуки которой гудят в душе: "Был продувной день, голубой, в яблоках: ветер, дальний родственник здешнего, летал по узким улицам; облака то и дело сметали солнце, и оно показывалось опять как монета фокусника". Приятное обрамление событий – нечего сказать!

Далее на сцену выходит представитель власти, почти что шутовского качества: "Это довольно пухлый розовый мужчина, ноги хером, фатоватые черные усики". Но тем не менее герой романа сразу догадался, что гром скоро грянет и включать рубильник для полного освещения преступника будет как раз опереточный герой, полицейский с "ногами хером". Употребленный сленг – отличное доказательство сексуальной развитости автора романа, а не его главного и второстепенного героев.

Следует многообещающее заявление, которое неоднократно звучало в стихах БВП: "Я хочу смерть мою кому-нибудь подарить, – внезапно сказал он, и глаза его налились бриллиантовым светом безумия". Но несколько отдышавшись, охолонув, даже самый заядлый преступник возвращается к спасительной, пусть призрачной, надежде: "Может быть, все это – лжебытие, дурной сон, и я сейчас проснусь где-нибудь – на травке под Прагой. Хорошо по крайней мере, что затравили так скоро".

Все наши исследовательские розыски велись лишь с одной целью – раскрыть главный секрет, составляющий сущность глубинных мотиваций. Гениальный ученый, успешно практиковавший психотерапевт, интереснейшая личность Карл Густав Юнг, живший, кстати, примерно в одно и тоже время с БВП, заметил: "Человек способен преодолеть совершенно невозможные трудности, если убежден, что это имеет смысл. И терпит крах, если сверх прочих несчастий вынужден признавать, что играет роль в "сказке, рассказанной идиотом".

Похоже, что под спудом бытовой психологии автор романа хотел, но не сумел, скрыть не столько очевидность различий двух персонажей, сколько образы вздыбленной большевизмом и природной глупостью ее подавляющего большинства населения России, которая вышвырнула за свои пределы (к несчастью!) все же лучшую часть общества, превратив ее в метущуюся без руля и ветрил эмиграцию. Такому утверждению созвучны многие нотки переживаний героев романа, многочисленных блестящих стихами БВП, составляющих национальное достояние, богатство государства российского. Они и написаны были примерно в одно время и соответствовали большому и личному, и общему горю: "Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих".

Или еще совершенно потрясающее по поэтической экспрессии: "Небритый, смеющийся, бледный, в чистом еще пиджаке, без галстука, с маленькой медной запонкой на кадыке, он ждет, и все зримое в мире – только высокий забор, жестянка в траве и четыре дула, смотрящих в упор… Все. Молния боли железной. Неумолимая тьма. И воя, кружится над бездной ангел, сошедший с ума". В другом варианте стихотворения "Расстрел" звучат не менее точные слова: "Но сердце, как бы ты хотело, чтоб это вправду было так: Россия, звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг".

Вот и получается, как ни верти, сакраментальное: "Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на человека" (Псалом 117: 8). Не будем же строги к заблуждениям БВП и пакостям его героев, ибо мастерство и писательский профессионализм здесь задействован головокружительной высоты. Однако напомним святые слова: "Говорю безумствующим: "не безумствуйте", и нечестивым: "не поднимайте рога, не поднимайте высоко рога вашего, не говорите жестоковыйно" (Псалом 74: 5-6).

6.1

Было раннее утро, Сабрина лежала на спине. Рассвет пришел неожиданно, ибо она встретила его за чтением новой тетради Сергеева. Свет нового дня врезался в глаза, стал осознаваем, только по прочтении заключительной фразы. Сабрина молчала и думала о только что прочитанном, задевшем ее глубоко за живое. В Университете она неоднократно обращалась к творчеству этого писателя, но никогда раньше ей не удавалось приблизиться к пониманию его характера, мотивов поступков героев многочисленных произведений так близко. Сергеев взял ее за руку и подвел к нужному микроскопу, а от него – к подзорной трубе и опять – к микроскопу!

Пришел день выписки из родильного дома, – выдворяли всю палату оптом. На крыльце "выписной" толпились встречающие: уже по их лицам, по величине сепарированных толпочек можно было судить о качестве жизни, ожидающей новорожденного ребенка и его мать-страдалицу. Сабрину встречала небольшая, но солидная группа: Муза и три респектабельных мужчины – Магазанник, Феликс, Верещагин, да еще двое "одинаково одетых" парней стояли у двух лимузинов, внимательно отслеживая весь бомонд, да с недоверием зыркая на окружающие постройки. Приметная группа была первой из принимающих счастливых матерей и малюсеньких человечков, тщательно запеленованных.

Медсестра и санитарка, вынесшие изящные "сверточки", были одарены по-царски – платили только "зелеными" в количестве, достаточном на приобретение новых шикарных дубленок. Изголодавшиеся от хронического безденежья медработники захлебнулись восторгом и, почувствовав сильное головокружение, оперлись на железные руки встречающих венценосцев. Так под руку их и отвели обратно на крыльцо роддома. Главный врач клиники раздосадовался, что не вынес ребенка сам: новую дубленку давно просили его плечи, да и правое крыло родильного корпуса требовало скорейшего ремонта.

Уже сев в машину, Сабрина проследила выход своих новых подруг: Татьяну встречал рослый, но основательно зачуханный мужчина (тот самый законный, но нелюбимый супруг! – догадалась Сабрина); Катя с ребенком оказалась в объятиях мамы, даже не успевшей снять халат и быстро умотавшей снова на работу в клинику. Молодая мать была передана с рук на руки мужу-благодетелю, распахнувшему с несколько неуклюжей провинциальной решительностью свои объятия. Лобызания ограничились этим молодым человеком, да пожилой парой, видимо, не очень дальними родственниками.

Сабрина почувствовала себя неловко из-за демонстрации барства, которым просто полыхала ее группа поддержки, а потому попросила быстрее сматываться. Приятно было то, что в руках всех встречавших мелькали букеты цветов, а это всегда гипнотизирует женщин, особенно в тот сложный момент, когда их выпускают из пыточной камеры. Говорят, что даже в средние века, в период суровой инквизиции, сжигаемую колдунью украшали букетами свежеумерших цветов, да разукрашенным колпаком. Так расплачивались звероподобные судьи и зрители трагического представления с главной героиней – женщиной-страдалицей.

Приехали в скромную квартиру, к Сабрине: там Музой уже было организовано скоротечное застолье. Между делом – между кухней и прихожей – сразу после снятия пальто Сабрине более основательно был представлен Олег Верещагин. Вспомнили, что он был один из самых давнишних, закадычных друзей в Бозе почившего Сергеева. Их многое связывало, и не было никакого резона отвращать старую и верную дружбу от продолжателей его заветов – сына Владимира, Сабрины.

Застолье начали с поздравлений и заверений в искренней верности сложившемуся по роковому стечению обстоятельств "семейному братству" и готовности прийти на помощь в любой момент. Мужчины, гордо и многозначительно запрокидывая головы, как красавцы олени-рогоносцы, роя копытами землю, обутыми в модные ботинки, просили разрешения навещать дам и по мере сил участвовать в воспитании наследника их незабвенного друга. Сабрина ловилась на яркие заверения, но Муза воспринимала весь этот "кобелиный базар" (ее собственное выражение), как пускаемую в глаза пыль. Муза одним только взглядом, брошенным как бы случайно на раскудахтавшегося Феликса, быстро подавила его персональную активность. Затем она, решительно перехватив жезл власти, заявила, что от помощи достойные и воспитанные женщины никогда не отказываются, но всю основную работу постараются выполнять они – верные подруги – самостоятельно. Затем она вежливо напомнила о существовании санэпидрежима в доме, где поселился новорожденный, четкости графика его кормлении, мытья, пеленания, об отдыхе утомленной матери и тому подобное.

Сабрина как раз была склонна побалагурить с мужчинами, оказывавшими такие активные знаки внимания ее персоне. Опрятное выражение – "будем дружить домами" приятно щекотало ухо, тешило душу намеком на уверенность, что недавно состоявшаяся мать не останется одинокой. Но Муза действовала в лучших традициях старших сестер немецких частных клиник: мужики быстро почувствовали себя сиволапыми питекантропами, им стало абсолютно ясно, что "граница на крепком замке", а "пьянство – вредный порок", если не говорить больше. Да и, вообще, в цивилизованном обществе самцы потребляются только в умеренных дозах и, в лучшем случае, в виде конвертированной валюты. Все элегантно раскланялись и помещение скромной квартирки, всосав через форточки свежий воздух, выдавило из себя никому не нужную патогенную микрофлору.

Выйдя на лестничную площадку, первым очнулся Магазанник, он освятил свою позицию немногословным заявлением:

– Круто, однако, с нами обошлись, но по справедливости; полагаю, что нам необходимо радоваться тому, что Муза с Сабриной – такой крепко спаянный "коллектив"!

Феликс промычал что-то похожее на перебор междометий:

– Да, да! Ничего себе! В самом деле, быть может, приятно.

Верещагин, обладая отменными внешними данными, как ему казалось, был удивлен, что его чары не поразили объект пристального внимания – Сабрину. А то, что Муза его отошьет самым решительным образом, не вызывало сомнения. Ее-то он знал давно и очень хорошо. Сабрина почему-то была одинаково вежлива со всеми мужчинами, даже, пожалуй, как показалось Верещагину, с наибольшим вниманием она выслушивала Магазанника. Во всяком случае, к Аркадию Натановичу она обращалась более доверительно, видимо, как к старому знакомому, уже успевшему сыграть не последнюю роль в ее судьбе. Феликс, словно по негласной договоренности, успел надеть "кандалы" зависимости от Музы. Он по собственной воле, без принуждения настойчиво шел к тому, чтобы вручить себя, вместе со всеми потрохами, строгой повелительнице – Музе. Не понятно было только – а каково, собственно, ее желание?

Верещагина явно обошли вниманием. Он это чувствовал всеми фибрами горячей души, распахнутой, как и у многих заурядных кобелей, навстречу светлому чувству. А был он крайне самолюбивым в отношениях с женщинами. Он верил в свою неотразимость, но как-то странно подбирал себе партнерш. Он женился уже четырежды и каждый раз в супружество вляпывался, как воробей в лепеху коровьего дерьма. Как-то Сергеев, по поводу его очередного развода и желания вступить в новый "счастливый брак", рассказал Олегу старую байку про того самого воробушка, который, изголодавшись и истосковавшись по теплому гнезду, замерз налету в зимнюю стужу и упал с небольшой высоты в свежую, теплую коровью лепеху. Казалось бы, надо радоваться удаче, но воробей отогревшись, зачирикал. Мимо пробегала лиса: естественно, она моментально отреагировала на бодрое пение птахи – вытащила из тепла и сожрала. Мораль проста: "если уж попал в говно, то не чирикай"!

Психоаналитики из морга подвергали искус и несчастье Олега всестороннему анализу. Был выявлен слабый пунктик, камень преткновения, с позволения сказать, locus minoris resistentiae. Верещагин, в действительности, был обделен женским вниманием в силу организационных ошибок – он сам себя подписал на персистентный "вязкий брак", напрочь обрубавший реальные возможности к свободному полету. Можно было удивляться тому, как очередная жена-психопатка не обрубила ему, наконец, самый дорогой "конец"! Порой на Олега было больно смотреть: маска печали не сходила с лица, он выглядел хуже, чем молодой красивый олень, у которого есть все – ветвистые рога, бойкие копыта, другое оружие. Но именно двуногая, противоположнополая судьба никак не давала ему, сперва, словно по команде "шпаги наголо!", решительно оголить, а затем вложить в подходящие ножны "верный клинок". Когда долго ждешь такой команды, все время держа руку на эфесе шпаги, конечно, возникают нервные сшибки. Хуже, если команда подана, но нет достойного фантома для нанесения удара – тогда руку сводит судорога. Так рождается невроз!

Некоторая неприятная симптоматика, связанная со сложностями реализации природной специфической потенции, уже начинала скрестись в паховой области. Психоаналитикам из морга приходилось изощряться – настойчиво искать средства медицинского характера. Нервная система Олега имела такую конструкцию, что ему был необходим некий психологический допинг. Таким допингом и, вместе с тем, явным крючком, на который насаживают мужскую особь (тестис, простату, печень и так далее), было видимое очарование его персоной. Такими демонстрациями мастерски владеют развитые женщины, мечтающие выйти замуж. Хитрые сучки, быстро раскусив Олежека, не тратя сил, просто открывали пошире рот, изображая почти дебильный восторг, очарование, полнейшую податливость и покорность – и он был готов! Казалось, очумевшие от любви дамы предлагают себя в качестве пеньки для витья веревок. Но это была только премедикация. Затем,.. именно Олега вводили в полный наркоз и в таком состоянии начинали вить из него самого веревки – крепкие, основательные, шикарные, разноцветные.

Финал был обычен и прост, как ум сварливой женщины: когда основательная пребенда (доход, имущество), как в католической церкви, были достаточными, пропадало женское обаяние и таяло очарование. Наружу вылезал примитивный персистор, то есть криогенный элемент с двумя устойчивыми состояниями, применяемый в вычислительной технике в качестве памяти. Команды были сугубо двоичными – неси, давай! Ему, уже, в общем-то, зрелому мужику, никак не удавалось понять простую истину: браки совершаются на небесах, то есть на искреннюю любовь необходимо благословение Бога. Ясно, что только подделка дается бесплатно (как сыр в мышеловке) и без благословения – просто подойди к любой помойке и выбирай среди огрызков и отходов себе пару.

Сабрина не очаровалась Олежеком, и он завял, притух, как говорится. Однако здравый смысл и дружеская солидарность проснулись в нем на лестничной клетке, и Зевс молвил:

– Да, очень интеллигентно и со вкусом нас отшили! Но только таких женщин и стоит уважать.

Верещагин еще по наущению Сергеева прочно спаялся с новыми работодателями, между ними установились доверительные отношения: Олег обладал бесспорно позитивными качествами – честностью, порядочностью, умением трудиться самозабвенно до полного изнеможения. Он был предприимчив и неутомим в поисках совершенства на любом поприще – будь то спорт, наука или предпринимательство. Но в женском вопросе, как не крути, он был, безусловно, отпетым мудозвоном. Как-то наглядевшись на Танталовы муки своего друга, Сергеев изобрел для него маленький стишок, произнесенный по случаю его очередной женитьбы с искренним соболезнованием:

Почему-то его новая избранница – очередная толстозадая тюха (это был еще один объект преткновения!), решила воспринять этот стих, как свидетельство ее особой положительной роли в жизни Верещагина. Она решила, что здесь таится намек на ее мессианскую задачу, которую она вместе с Олежеком будет решать, лежа на диване. Сергеев, поняв, что камень, запущенный из поэтической пращи, попал не в голову новой подруги Олега, а в зад какому-то горемычно тупому существу, преподнес по случаю новое творение, надеясь на просветление означенной особы (Очарование):

Нет слов, метафора здесь заложена была сложная, да и понять было трудно с лета: где зеркало, кто прорицатель, где фантом, что, собственно, есть текст, а что подтекст? Но суженая-ряженая решила, что стихотворение – акт превентивно-воспитательный, а посему аплодировала ему, радуясь как дошкольник, впервые попавший на новогоднюю елку.

Слава Богу, что все спорные мысли и святые мужские терзания остались за железными дверями квартиры Сабрины. Внутри же помещения, у женщин, кипела бурная деятельность – подмывание, кормление, гуление, пеленание. Муза вела себя довольно странно: сперва она, доходя до дрожи, пугалась притрагиваться к ребенку, словно опасаясь невзначай ему повредить неловкими движениями, затем, быстро поднаторев, напрочь отстранила Сабрину от забот санитарки и медсестры одновременно.

Когда все материнские функции были выполнены сполна, женщины прилегли на диваны отдохнуть, причем, Муза расположилась ближе к ребенку, давая Сабрине отдохнуть после серьезных испытаний в роддоме. И здесь начались исповеди. Застрельщицей, конечно, выступала Сабрина. Действовали подруги, как истинные гурманы, умеющие тешить себя неспешными рассказами и взаимными расспросами. Ни один писатель не сможет передать колорит таких разговоров, если даже запишет все слово в слово.

– Музочка, ты не поверишь, – сказала Сабрина взволнованно, – но меня, скорее всего, преследует какая-то мистика. – Я попадаю в поле непростых совпадений. Мне необходимо с тобой посоветоваться, ибо я теряюсь в догадках.

Муза насторожилась и было от чего, – заявление-то делалось категоричное:

– О чем ты, Сабринок, может быть конфликты с медициной, с ее носителями?

– Нет, нет…Здесь как раз все отлично, если Ад можно назвать "отличным", – продолжала Сабрина, – но я не могу разобраться с Сергеевым. Мне в роддоме наложили столько дерьма на загривок, что я теряюсь в догадках.

Муза словно встрепенулась, как курица-невротик на новом нашесте, и вперила внимательный взгляд в подругу:

– Ты расскажи подробнее, не спеши, – приободрила она Сабрину, – разберемся, помолясь. – Что же все-таки случилось в роддоме. На мой взгляд, это не то учреждение, где могут вершиться крутые дела.

– Мистика заключается в том, – продолжала взволнованно Сабрина, – что если верить рассказам (а не верить им у меня нет никаких оснований), то я рожала сына вместе с еще одной подругой Сергеева и его дочерью. Все мы родили по мальчику. Но у одной из женщин, которую звали Татьяной, уже был первенец, рожденный от Сергеева. А дочь Катя, естественно, родила Сергееву внука. Таким образом, мой муж на сегодняшний день является трижды отцом (два сына и одна дочь) и одновременно дедом. Как не крути, но в моих глазах его лик приобрел очевидность многоженца и отчаянного "ходока".

У Музы глаза полезли на лоб. "Да, весело живем"! Такие крутые повороты трудно было ожидать от добропорядочного Сергеева, особенно после того, как он уже давно скончался. Муза вынуждена была затеять допрос с пристрастием, вытягивая, словно клещами, все бытовые подробности. Картина рисовалась забавная и поучительная, особенно, если учесть, что самый первый брак у Сергеева случился совсем в молодые годы (на четвертом курсе института) и от этого брака у него были дочь и сын. Сабрина, скорее всего не знала об этом. Муза решила темнить. Она не стала добавлять ей переживаний уточнениями. К счастью, по сведеньям Музы сейчас дети от самого первого брака проживают за границей, и встреча с ними Сабрины – дело маловероятное. Переваривали информацию подруги довольно долго, каждая теснила ее в собственном уголке мозга – хорошо, что возможность подглядывать в такие потаенные уголки была полностью исключена. В квартире нависло почти что трагическое молчание.

Когда первые последствия шока у Музы прошли, она стала решать, теперь уже как психотерапевт, какую позицию стоит занять: клеймить позором старого развратника, или катить бочку в другую сторону – не с холма, а в гору! В гору катить, безусловно, всегда труднее, но реноме Сергеева того стоило. Муза решила начать издалека, чтобы релаксировать Сабрину, можно сказать, выпустить из нее агрессию, как горячий подъемный воздух из летающего шара. У психотерапевтов имеются в запасе разные забавные штучки для этих целей. Но самое главное – это умелая импровизация и вроде бы логические, долгие рассуждения на утомление мозга пациента, а затем и перестройки мотивационных конструкций. Муза весело рассмеялась, приглашая своей открытостью и Сабрину сделать тоже самое, затем доверительно заявила:

– Сабринок, я неоднократно тебе уже говорила, что все мужики – сволочи и кобели. Это справедливо и однозначно! С того же поля дуриманов и твой Сергеев, нечего его идеализировать. Кстати, если верить одной из его теорий, которые он рожал быстрее, чем ты своих детей, то все исходит от генофонда. Отвлечемся немного. Я вдруг вспомнила одну смешную историю, свидетелем которой была. Сергеев читал лекцию аспирантам об использовании историко-генетического метода анализа в клинической практике. Это он такую новую игрушку себе выдумал, заключил ее в золоченую раму из научной древесины! Чего греха таить, перед этим они с Мишкой основательно поддали. Сергеев хорошо держал дозу, поэтому, прикрыв бесстыжие глаза дымчатыми стеклами очков (он их всегда держал при себе для такого случая), отодвинувшись подальше от слушателей, он завел свои "балясины" на тарабарском научном языке.

– Не буду тебе пересказывать, Сабринок, – продолжала с азартом Муза, – всей лекции подробно, но скажу о смысле ее в двух словах. Сергеев считал, что многое в клинической практике зависит от правильного анализа генетических подпорок тех процессов, которые фиксирует лечащий врач. Он, кстати, привел забавную схему и социального отбора: в Армию идут чаще лица с выраженным татарским генофондом (это героический стимул) и хохлы (это приспособленческий стимул). Но важно, что те и другие имеют упрощенное мышление. Отсюда трогаются в путь некоторые поведенческие особенности. Тебе, как филологу, будет понятнее, чем мне, его литературоведческая позиция: писатель Александр Покровский, которого очень ценил Сергеев, умело отразил языковые пристрастия этого смешанного татаро-хохлацкого этноса. Сергеев просто задыхался от смеха, читая его маленькие рассказы о Военно-морском флоте, сплошь обсыпанные матершиной. Тяга к упрощенной культуре, имеющей филологические и генетические корни, растет у воинов прямо из задницы (так он и сказал на лекции!) – от древних лихих степных конников и лучников, которых сама жизнь обязывала заниматься охотой, скачками, грабежом. Хохлы же к настоящему воинству присоединились позже: первой была образована, как ты помнишь, не Московская, а Киевская Русь, причем, заметными стараниями "Рюриковичей". Вот, когда слились на генетическом уровне скандинавский бандитизм и польская спесь, получились настоящие хохлы. А раньше это были вполне добропорядочные люди.

Муза несколько передохнула, но не для того, чтобы собраться с мыслями (разговор, вообще-то, был больше эмоциональным, чем интеллектуальным). Требовалась подзарядка энергией для скрытой суггестии, да для подбора весомых словесные штампы. Она продолжала:

– Известно, что мат – это подарок татаро-монгольского ига, "обогатившего" сочными вариациями славянские языки. Прижился он и широко распространился по миру именно потому, что содержит богатую экспрессию, соответствующую, как ты понимаешь, воинской доблести! Воин ловчее выполняет команду, поданную ясно и четко, примерно так: "Огонь! Мать вашу так"! Формула действует безотказно. Командир вынужден постоянно поддерживать форму, тренироваться и тренировать воинов. Приходится, волей-неволей, расширять сферу применения специальных выражений – в быту, в семье и так далее. Представители рафинированного морского офицерства царского периода являлись носителями более изощренной культуры. И это понятно: среди морского офицерство было больше немцев, западных иностранцев, а не татар и хохлов. Когда нынешние деревенские парни хлынули в военные училища большевистской России, свершился перекос в сторону татарского и хохлацкого генофондов. Если дореволюционное офицерство шалило иными выражениями (чаще на французском), то послереволюционное – обратилось к мату. Одно ясно: те и другие в большинстве своем были беспробудными пьяницами, потому что и пьянство, как нельзя лучше, соответствует воинскому буйству. Те, кто попроще, легко скатывались к краснобайству заурядного качества. Такие шли в замполиты.

Муза приостановилась, выжидая эффекта, контролируя все стадии созревания Сабрины, и продолжала балагурить, отвлекая подругу от переживаний. Муза не фальшивила, вела разговор со знанием дела, словно, она тоже из Военно-морской стихии.

– Сабринок, – добавила она со смехом, – Сергеев под парами алкоголя на той лекции доболтался до того, что заявил: "генетический след и сильное родство с матом имеют все фамилии, отражающие татарскую или хохляцкую стихию". Для лабораторного испытания Сергеев предложил аспирантам, слушавшим лекцию, предлагать ударные фамилии такого типа, а он (Сергеев) будет рифмовать их со скабрезностями, имеющими национальный оттенок.

Муза соскочила со своего дивана и подсела ближе к Сабрине. Давясь от смеха она продолжала повесть о поучительных временах:

– Пойми, Сабринок, существует особый психологический феномен: такого рода экспромт цепляется за знаковую фигуру. Потому аспиранты бросились озвучивать фамилии, сильно насоливших им особ. Здесь были названы многие "товарищи", в то время весьма известные в петербургском здравоохранении. Сергеев не растерялся, хоть и был пьян: он предложил смягчить возможный политический резонанс, для чего требовалось нанести незатейливую филологическую ретушь. Желающие могли быстро восстановить именную первозданность, подправив орфографию. Известные личности не потеряли своего лица, а скабрезные вирши лихо вписались в тему:

– Это было еще не самое смачное произведение. Азарт стихосложения разгорался у всех слушателей, и кое-кто довершал рифмовку на свой лад, предлагались множественные варианты, лучшие отбирались тщательно – началось коллективное творчество! Фамилию "пострадавшего от критики" восстанавливали по заглавной букве. Началось филологическое клонирование примечательных типажей. Вторым в шеренге пострадавших оказался тоже известный мужчина с волосами рыжего цвета и с представительной внешностью. Но то был такой же приволжский немец-колбасник, да еще из группы "Близнецов". Его сильно не били, видимо сказывалась нежная мужская солидарность, быстро родившаяся в среде сильной половины аудитории:

– Общими усилиями (а они всегда более могучие!) откопали еще одного грешника-лиходея, погрязшего в организационно-здравоохраненческих фантазиях: ухватили его за ушко – да на солнышко!

– Туда же, в общую кучу, свалили далекоидущие обобщения, покушающиеся на общегосударственные устои, но приближающие народ к Конституции – очередной российский парадокс:

– Дошла очередь и до известных женщин. Тут аудитория потешалась, как могла. Все происходило, естественно, под мудрым руководством старшего товарища – Сергеева. Обрати внимание, Сабринок, в этом активном стихосложении опять-таки видится проявление атавистических вкраплений в генофонд нации. Желание оскорбить женщину – это ведь признак дурного тона, который так основательно липнет к современному мужчине, застрявшему на стадии – повелитель, демон, насильник, конник, захватчик, пастух! Иными словами, Сергеев подводил аудиторию к мысли о том, что уже несколько столетий тому назад состоялось полное искоренение чистой (славянской) национальной сущности у подавляющей части населения многострадальной отчизны: опять явственно выступало преобладание татаро-монгольского генофонда. Сохранялась под протекторатом иного Оракула только небольшая территория Западного региона страны, тяготеющего к Санкт-Петербургу. Отсюда и приземленность культуры, и рождение стихов скабрезного качества. Но Сергеев все же кое-что смягчил. Он постарался придать составляемым коллективно виршам качество еще и "восточной сладости":

– Были найдены варианты, – продолжала Муза с издевкой, – все, конечно, не помню, но откопала в памяти еще один:

– Затем встала задача отрепетовать стихосложение путем общения с длинными фамилиями, имеющими тяготение к двойным (а то и более!) корням – это уже ближе к украинскому фольклору.

– Кстати, Сабринок, твой поэт-повеса утверждал, что двойная фамилия – это маркер скрытой или явно реализуемой сексуальной полигамности: кто-то из предков засорил этим половым качеством всю последующую родословную.

Муза посмаковала новый тезис, – теперь уже было трудно определить, что было из интеллектуального наследства Сергеева, а что Муза выдумывала по ходу повествования. Но ни это было важно. Стоило обратить внимание, как Муза вела психотерапевтическую атаку на невротические реакции своей подруги. Врачевательница продолжала:

– Здесь, Сабринок, как ты догадываешься, выбор достойной фамилии сделал сам поэт, отбросив неуместную скромность и воспользовавшись авторским правом. Стих родился обобщающий целый пласт советской культуры:

– Для тебя, Сабринок, маленькая справка: Мухина Вера Игнатьевна (1889-1953) – советский скульптор, народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР. Ее лепка "проникнута героическим пафосом обобщенно-символических произведений" – "Пламя революции", "Рабочий и колхозница", "Хлеб" и др. И здесь во всем скрытая эротика, только пролетарская, столбовая, кондовая.

Муза поискала глазами на книжных полках фолиант под названием "Третьяковская галерея" (в издании 1950 года "галлерея" была прописана с двумя "лл") и, найдя его, предложила Сабрине взглянуть на творения великого скульптора.

"Пламя революции" Муза даже не стала комментировать. Здесь был явный символ взметнувшегося экстаза и его материального воплощения, характерного для анатомии практически любого животного. Аналогия, как монументальное подтверждение бодрящего влияния на древних хазар вздыбленного конского члена, стоит по сей день на площади перед Московским вокзалом Санкт-Петербурга. Его малорослые творцы – крупные политические деятели ушедшей эпохи – еще живы, их предпочтения выдают морды – с раскосо-татарским прищуром. Они тайно наслаждаются лицезрением замершей силы! Другой такой символ вырос из под земли на въезде в легендарный город. Да, язычество степных народов еще не искоренено полностью. Оно обостряется с ростом импотенции за счет беспробудного пьянства в народных массах, сочетаемой с низкой общей культурой и пустяшным образованием.

Другое произведение Мухиной тоже впечатляло и тоже по особому: лица раскоряченных рабочего и колхозницы светились откровенным сексуальным восторгом, их вздыбленные руки символизировали взметнувшийся фаллос с каким-то сложным анатомическим окончанием – серп и молот вместо привычного Glans penis. Какое здесь "приятное щекотание" может быть на завершающей стадии слияния мужской и женской плоти?! Доведись отведать – мало не покажется! "Ручной способ", видимо, – неотъемлемая техника получения удовольствия, особенно, при утрате становой силы, скажем, на почве хронического алкоголизма. Вообще, честно-то говоря, такая расстановка ног, рук, корпуса – свидетельство того, что персонажи не вышли из состояния "перепоя". Пролетарий и колхозница вынуждены таким образом поддерживать друг друга. Странным казалось то, что скульптор, уже умудренная жизненным опытом женщина, развернула даму и кавалера друг к другу больше спинами, с позволения сказать, жопами, чем грудью и прочим. Что-то, видимо, уже начинало остывать в отношениях между мужчиной-рабочим и женщиной-колхозницей. Такой же процесс мог перекинуться и на остальные социальные группы и классы создаваемого нового общества.

Скульптурную группу "Хлеб" можно было воспринимать, как апофеоз лесбийской страсти. Левая партнерша с наглым, чисто мужским, блядским выражением глаз. А правая паскудница скромно прятала очи, как бы демонстрируя готовность выполнять роль сексуальной послушницы. Хлеб же обе проказницы взметнули себе на плечи, готовя его в качестве постилки под голову. Но, говоря по чести, хлеб здесь вообще не при чем, мясо в таких делах намного полезнее. По ходу комментария, Муза рассказала подруге старый медицинский анекдотец – надо же было расширять фольклорный ареал Сабрины. К врачу Щеглову явилась пациентка с жалобой на мужа – увядает дескать мужчина не по дням, а по часам! Скучно жить с ним стало. Врач уточняет: чем кормите страдальца? Жена отвечает: "Утром – картофельный кисель, в обед – картошка в мундирах, на ужин – картофельные аладушки". "Ну!.. – скорбно потянул Щегол. – От крахмала только воротнички стоят, но не пенис"! Приговор был простым, но категоричным: "Мужика необходимо кормить мясом"!

Муза листала иллюстрации скульптурного творчества корифеев советских изящных искусств и все больше и больше убеждалась в справедливости другой сергеевской гипотезы: на чистые русские фамилии плохо наслаивается татарская лексика, проще говоря, – матершина не рифмуется с такими фамилиями, как Федоров, Иванов, Сергеев, Петров и так далее. А вот с фамилиями и именами иноверцев рифма уживается охотнее. К примеру: "Шуняк – мудак, Калабутин – жопутин" и так далее. Бывают и другие параллели: "Атаян – интриган, Какан – хулиган" и так далее.

– Сабринок, ты же понимаешь, – продолжала Муза, отчаянно жестикулируя и сверкая своими глазастыми агатами, – что Сергеев не был бы Сергеевым, если бы на последок не подарил аспирантам, народу свой какой-нибудь легендарный стих, выходящий, безусловно, за рамки приличия. И вот аудитория затаила дыхание в ожидании восторга пошлости. В аудитории вершилась комедия на типичный, пьяный, российский манер: вещал профессор, воспринимали аспиранты – будущие столпы отечественной науки. Аудитория была полностью медицинская, а значит искушенная и развращенная. Занятия же в аспирантуре при клинических кафедрах, вообще, расковывают медика до бесконечности, границы которой не определяются даже математически. Я попробую привести тебе по памяти, так называемый, Сонет вульгарно-эпический.

– Сабринок, твой благоверный был, безусловно, артистом – ему, почти как воздух, требовались аплодисменты, особенно тогда, когда он пребывал в нетрезвом состоянии. Он их и получил с перебором на той лекции. Подозреваю, что и от раскованных поклонниц, "не знающих ни страха, ни упрека", у него не было отбоя: "Ничто жизненное нам не чуждо"! Но затем Сергеев был вызван в ректорат института, где его и ознакомили с творчеством администраторов-моралистов. Как не хлопай глазами, не мычи междометия, но пришлось "растлителю молодых душ" расписаться в приказе о вынесении строгого выговора за нарушение педагогической этики.

– Вот, так-то, Сабринок, – продолжала зловредная Муза, – бичевали твоего анархиста, актера-неудачника. Так стоит ли, милая, удивляться каким-то там подтвержденным или неподтвержденным половым связям великого комика-трагика. Любой театр мира с радостью распахнул бы перед ним двери своих грим-уборных!, но вот решились бы они выпустить его на сцену – вопрос сложный.

На этой пафосной ноте Муза остановилась, – пора было контролировать результаты отвлекающей и рациональной психотерапии. Требовалось включение маленьких тестов. Муза улавливала положительные изменения у подруги: не было слез на кончике носа, исчезли нотки дребезжащего негодования в голосе, взгляд помягчел и погрустнел, выдавил из себя категоричность. Но еще рано было праздновать полную победу. Это подтвердил следующий вопрос Сабрины:

– Музочка, в унисон тебе подам голос: роясь в архиве Сергеева все время натыкаюсь на свидетельства блудливости. Вот, хотя бы следующий стишок:

– Музочка, пойми меня правильно – он не должен был, не имел никакого права писать такие стихи другой женщине. Эти стихи только для меня, если он, конечно, не врал, говоря мне о своей любви!

Муза задумалась: необходимо было выкручиваться. Этот поэт-повеса наследил словом предостаточно и ушел с миром не весть куда, но спасать-то придется мать его наследника. Муза поняла, что без обходных и отвлекающих маневров не обойтись:

– Ты знаешь, Сабринок, как-то Сергеев говорил, что даже грамотность россиянина есть свидетельство чистоты генофонда. Но если у него весомым является иная языковая загрузка, подкрепленная, естественно, генетически, то такой человек хуже воспринимает и усваивает грамматику русского языка. Язык, говорил он, – это тоже тест. Русский язык особый, его можно использовать, как диагностикум на специфический вариант умственной отсталости или педагогической запущенности. Ты не спеши воспринимать стихи Сергеева душой эмоциональной женщины, ты попробуй вникнуть в них, как филолог и генетик одновременно.

Расчухивая Сабрину, Муза обратила к ней свой лечебный вопрос:

– Ты, полагаю, лучше меня можешь уловить фальшь или справедливость литературных предпочтений?

Муза не дождалась от подруги членораздельного ответа – уж слишком нова для пострадавшей была тема. Но не было раздражения в реакции Сабрины, а было здоровое любопытство – это безусловный клинический прогресс, радовавший Музу. Одно было ясно, что Сабрина все же желает пока вести разговор ближе к теме, то есть к Раисе, промелькнувшей в одном из стихотворений Сергеева. Муза на ходу перестроилась, продолжив спасительный диалог несколько в другом ракурсе:

– Сабринок, согласись, что всегда возникают большие хлопоты у женщин с мужиками и стихами, потому что то и другое просто плавит отзывчивую женскую душу. Когда же эти явления объединяются, то пиши – пропал! История жизни Пушкина – лихой пример. Но тот закончил только лицей – среднее учебное заведение. Сергеев-то был доктором медицинских наук, а это означает – циник, развратник и человек, слишком много знающий о строение и функциях всех интересных женских органов. Я вспоминаю, как утомительно и тщательно он классифицировал женскую грудь. Он же закончил Педиатрический медицинский институт и всегда с гордостью заявлял, что это единственный в мире вуз сугубо специального профиля. Выхаживание, вскармливание новорожденных у педиатров – это камень преткновения, песнь песней! Их тогда муштровал академик Александр Федорович Тур – авторитетнейший специалист в этой области. Кстати, Тур числился чуть ли не девственником, старым холостяком. Но были особы (к примеру, одна директриса образцово-показательного комбината ясли-сад – чего уж такое "образцовое" она демонстрировала академику?), которые входили к нему в кабинет, открывая дверь ногой. Причем, могли ворваться во время кафедрального заседания, клинического разбора. И "девственник", как послушный муж, прерывал совещание и оставался наедине с гневливой Валькирией. Так что, Сабринок, мужики все одним миром мазаны. А в Педиатрическом таких уникумов, на которых пробы негде ставить, было предостаточно! Врачи, вообще, – главная ударная сила в решение демографических проблем. А если бы им приплачивать за "подвиги", – мы бы быстро Китай догнали по росту населения. И о чем только правительство страны думает? – совершенно не умеют правильно распоряжаться капиталами нации!

– Однако мы отвлеклись! – продолжала Муза, несколько остыв. – Так, еще будучи студиозусом, Сергеев холил в себе некий сексуально-профессиональный пунктик – обожествление женской груди. Я никогда не предполагала, что сиськи можно классифицировать столь подробно: высокая, средняя, низкая грудь и так далее, всего не упомню. Больше всего у них, у педиатров, ценилась цилиндрическая женская грудь, якобы, как утверждал А.Ф.Тур, имеющая максимальную производительность молока. Они там, в институте, все это научно проверяли и обосновывали – представляешь, чем развлекались ученые со студентками! Одно удовольствие учиться в таком вузе, даже без стипендии – в долг! Кстати, ты посмотри, Сабрина, у меня только сейчас глаза открылись: повышенную стипендию, видимо, девочкам за "цилиндричность" и назначали? И решал все, конечно, декан. Тогда деканом института был Сергей Сергеевич Быстров с кафедры судебной медицины – ему, бесстыднику, и карты в руки!

– Помнится, – продолжала Муза, словно бы с легонькой издевкой, – Сергеев как-то рассказывал, то ли анекдот, то ли быль, про пожар, случившийся в студенческом общежитии. Дежурил от преподавателей там в тот вечер доцент с кафедры оперативной хирургии Ольхирович. По описанию, польский еврей, конечно, – стройный, поджарый, удивительно работоспособный (по отзывам сердобольных студенток). Во время пожара Ольхирович оказался в эпицентре событий и с ним случилось потрясение, шок с амнезией защитного свойства, даже с транзиторной деменцией средней степени выраженности. На совещании у ректора ему пришлось докладывать о событиях, но он еще не отошел от потрясения полностью. Рассказ был примерно следующим: "Практически все время я находился в палате номер восемь, у старосты общежития – Валечки Новобоковой. Там ночевали еще восемь студенток. Выпили по чашечке кофе, кто-то выключил свет, и я трахнул (тогда этот термин только входил в моду и даже ученые к нему относились уважительно) первую подвернувшуюся"! У ректора (а тогда властвовала строгая и неподкупная Кайтарьянц Галя Абгаровна – второй профессор с той же кафедры) отомкнулся рот, но сказать она ничего не успела – ее перебил Ольхирович продолжением воспоминаний: "Потом выпили еще по чашечке кофе, потушили свет, и я трахнул следующую… – сам за очередью я не следил, все у нас было на полном доверии"! Кайтарьянц перебила – "Ближе к делу, Ольхирович"!.. "Так я стараюсь подробнее,.. Вы же просили о пожаре, тщательно, точно". Остановить его, естественно, уже было невозможно – он вошел в боевое пике. "Помнится, опять выпили по чашечке кофе, потушили свет…. И вдруг – крики в коридоре, кругом – Горим!.. Пожар!.. Пожар!.. И вот тут, честно говоря, я уже не помню – трахнул я еще кого-нибудь или все обошлось как-то само собой"?! Все участники совещания каталось со смеху по столу и по полу! Кайтарьянц потупила взор – за ней тоже числился знойный роман с новым деканом Комардулиным, которого она притащила за собой с Алтая, где раньше работала проректором местного института. Разбор событий пришлось проводить с помощью других свидетелей – более сохранных, как говорят психиатры.

Муза насладилась эффектом повествования – Сабрина опупевала все более и более. А Муза, почмокав сочными губами, продолжала:

– Я сейчас не касаюсь эстетической стороны дела. Но весь разговор к тому, что Сергеев очень просто мог ринуться в стихосложение по поводу "волшебницы Раи" только из-за ее груди, приковавшей своими достоинствами внимание эскулапа. Естественно, что для полного (анатомического) ознакомления с объектом внимания, было необходимо и раздевание. Сергеев же не мальчик – понимал корректирующие возможности заграничного бюстгальтера – надо было обязательно его снять для обеспечения чистоты эксперимента. Ты, Сабринок, вникни в пассажи – "одежду снимала, себя оголяла"! Чувствуешь пафос исследователя? А дальше идут поэтические фантазии. Вопрос: где он столкнулся с такой грудью?

Муза задумчиво нараспев потянула:

– Против "цилиндрической" он, конечно, не устоял бы! Он и на мою-то "вызывающе-еврейскую" (его термин!) постоянно косился. Меня от таких взглядов даже клонило в забытье, в дурман какой-то – временами прилечь хотелось! Он же, как ты понимаешь, владел гипнозом. Но это так, разговор между делом, к главной теме отношение не имеет.

Между тем, у Сабрины глаза продолжали расширяться: еще капелька откровений – и окажется, что они с Музой "молочные сестры"! Муза же, скромно потупившись, продолжала:

– В близком окружении помню только одну Раису – у нас в больничной бухгалтерии. Да, пожалуй, ее грудь могла впечатлить ищущего откровений мужчину. Был какой-то шорох вокруг той финансистки и нашего поднадзорного. Что-то часто она ему не доплачивала, то переплачивала, вызывала к себе для уточнения и тому подобные брызги шампанского!

Муза тщательно следила за динамикой внимания Сабрины – было ясно, что значение Раи в жизни Сергеева удалось несколько снизить, но надо бы стереть этот штамп полностью. Муза продолжала ковать железо, пока оно горячо:

– Сабринок, ты вспомни, может быть я ошибаюсь, но мне кажется, что Раиса переводится с древнегреческого, как "легкая", "готовая". Святая мученица с таким именем погибла в далекие времена – "усечена мечем" дикими властителями-язычниками. Отмечается это скорбное событие по церковному календарю пятого сентября. Очень может быть, что Сергеев, как человек глубоко религиозный, православный, не мог пройти мимо легкой и готовой к "мученичеству", особенно, если все пришлось на пятое сентября. Особая дата, нет сомнений, влечет "поэтическую морду" к сосцам цилиндрических сисек.

Муза, естественно, из альтруистических соображений, воспитывала сейчас в Сабрине легкость и свободу в психологических оценках мужской греховности – того требовали законы психотерапии реактивных состояний. Она предлагала множественные подходы:

– Сабринок, возможны и другие варианты: имя на букву "Р" в послужном списки кобеля было еще не отработана с запасом прочности. Я как-то подслушала беседы Сергеева с Михаилом: оказывается и такой светлый список ведется каждым мужчиной. Правда, с развитием атеросклероза сосудов головного мозга, память подводит, и мужики начинают повторяться – застревают на втором, третьем… кругах. Бог им судья!

– Сабринок, ты не волнуйся, – разгадала она смысл смятения подруги, – список тот не обязательно должен состоять из всех букв алфавита, видимо, просто подошла избирательная очередь для "манящей буквы". Чего же нам с тобою беситься.

Муза перехватила момент, когда у Сабрины глаза от последних заявлений полезли на лоб. Ясно: работу "на понижение" нужно заканчивать, иначе добьешься парадоксального эффекта терапии. Но трудно было увлеченному эскулапу отказаться от еще одного боевого разворота над целью:

– Смутно, но припоминаю, – продолжала Муза с подковыркой, – Сергеев как-то называл Михаилу объект нового почитания – "Рая-альпинистка". Может быть, именно той Рае посвящено стихотворение. Вспомни: "тащило от края", "у кромки постели", "у края… – для Рая". Символика, пожалуй, альпинистская – чудятся горы, пропасти,.. их края!

– Самое поразительное, Сабринок, что Сергеев мог городить научный либо поэтический огород часами, а заканчивал все очень простым и универсальным тезисом. Он утверждал, что в каждом из нас сидит Авель и Каин – добрый или злой, добродетель или убийца. Именно к таким свойствам привязана логика Божеского наказания, называемого в просторечие судьбой. В зависимости от степени присутствия того, или иного компонента и реализуется программа жизни каждого человека. В масштабах целого этноса все преобразуется в исторические катаклизмы – в столкновение народов, в результате которых очередной раз перекраивается карта мира.

Муза вперила почти гипнотизирующий взгляд в глаза Сабрины и повлекла к завершению свой трудный сеанс психотерапии: требовался точный, но мягкий, изящный маневр, способный удержать, закрепить эффект релаксации, то есть расслабления, отдыха, возрождения положительных эмоций. Такое состояние, по мнению Музы, уже наступало. Психотерапевт двинулась вперед на мягких лапах!

– Сабринок, честно говоря, все эти научные гипотезы и утопические построения на меня нагоняют скуку. Я больше ценила в твоем благоверном лирическую струнку. Он все же умел нагнать истому чистых переживаний. Вот тебе пример, красивая моя, дорогая моя подруга, утомленная материнством, родами, пустяшными, ненужными переживаниями. Не стоит застревать на неожиданно свалившихся на тебя откровениях недавних "сокамерниц". Их наветы – заказные, субъективные, идущие от самолюбивого отчаянья. Давай-ка вспомним нежное стихотворение, словно написанное для сегодняшнего дня, для нас с тобой (Осенний город):

Сабрина не помнила как закрыла глаза и тихо заснула. Все матери поют своим детям колыбельные песни. Теперь Муза стала для Сабрины дорогой, заботливой матерью-наставницей. Не новым был и прием суггестии, примененный Музой. Она посмотрела на подругу и почему-то вспомнила из классики: "Вотще, нет ни пищи ему, ни отрады – теснят его грозно немые громады". Может быть, то были ассоциации, применимые к сегодняшней жизни большинства граждан большой и бестолковой страны, где правители не умеют выполнять свою главную миссию – заботиться о своем народе! Сколько же еще "громад" выставит на пути Сабрины ее новая Родина.

6.2

Муза делала все для того, чтобы Сабрина могла больше отдыхать, спать, хорошо питаться. Она подавляла любые попытки подруги потрудиться на хозяйственной ниве: решительно выгоняла ее из кухни во время приготовления пищи, полностью отстранила от стирки белья, запретила шляться по рынку и продуктовым магазинам. Сабрина, по мнению строгого надзирателя, должна была сосредоточиться на личной гигиене, сцеживании молока, массаже грудных желез, кормлении ребенка грудью и разговора с ним на испанском языке. Последнее было наиболее жестким требованием. Муза считала, что именно с молоком матери должна входить в малыша "языковая подготовка". По ее представлениям, из Володи необходимо воспитать цивилизованного мужчину, а для этого, кроме всего, чем с ним займутся в соответствующем возрасте умные мужчины-педагоги, он должен овладеть иностранными языками – испанским, английским, французским, немецким. А русский язык в него втиснет сама жизнь!

Музе только не всегда удавалось сопровождать Сабрину на прогулках с ребенком, хотя она просто балдела от возможности покатать Володю в колясочке на глазах у всего человечества. Тогда Муза преображалась: она вышагивала по "парадному плацу" также гордо, как красные курсанты перед мавзолеем дедушки Ленина на Красной площади. Тогда ее грация был данью материнству, счастливому детству, чисто женской природе эмоций, переплетенных с особым чувством долга.

Однажды, Сабрина вырулила с колясочкой в любимое место прогулок – сад с озерцом, что на Садовой улице. На втором развороте вокруг озерца она прозрела: так это же был тот сад, парк, сквер, как хотите, о котором писал Сергеев (стихотворение "Осенний город"). Здесь, именно в этих аллеях, он, родимый, выгуливал какую-то свою очередную телку. Словно, не в бровь, а прямо в глаз, навстречу двигалась еще одна дива с колясочкой – это была Татьяна. Та самая, с которой отлежали шесть долгих дней в Снегиревском родильном доме. Узнали друг друга, приветливо поздоровались и пошли рядом, отмеряя бессчетные круги по аллеям. Татьяна, оказывается, жила у Демидова мостика и часто приходила сюда в сквер погулять с ребенком. Сабрина не напирала с вопросами, но у Татьяны, видимо, был час откровений, и она кололась даже без подначки, даже не спотыкаясь на камушках.

Сабрина узнала, что этот садик ей памятен по многим причинам, замешан в том был правым боком и Сергеев. Но эту тему Татьяна тактично не стала развивать. Однако какая женщина откажется пройти спокойно мимо возможности слегка уколоть соперницу в больное место – и Сабрина свое получила. Татьяна размягчилась настолько, что поведала свои сокровенные тайны: ее муж был инженером, заурядной личностью, рано скатившейся в алкоголизм, отсюда многие ее несчастья. По этой причине она уже трижды разводилась с ним, но не было иного выбора, потому снова сходилась. Женщина, как известно, легко переходит только "из постели в постель", а одной ей жить на свете очень трудно. Ее тайна от мужа – сергеевский ребенок. Она всеми силами старается сберечь малыша от дурного влияния мужа-алкоголика, который, вообще-то, к детям довольно равнодушен, а потому не мешает матери единовластно заниматься их воспитанием. Сабрина попросила в следующее гуляние привести старшего малыша – звали его Димой.

– Интересно, какое будущее ждет наших детей? – вымолвила задумчиво Сабрина.

Татьяна подхватила непростые рассуждения:

– Необходимо сделать все, чтобы они жили лучше нас, интереснее нас, были счастливее!

Разворачивая колясочки у ворот сквера, что обозначают выход на Садовую, вдалеке, с противоположной стороны сквера, от Фонтанки, заметили еще одну мать, катящую колясочку. Пошли навстречу и скоро узнали Катю – другую бывшую соседку по палате. Радость была искренней: видимо, существует материнская солидарность – особое братство, точнее, сестренство. Теперь уже тройка экипажей медленно и величаво двигалась по широким аллеям. Была заметна похожесть личиков детей –Сабрины и Кати – и отличие мордашки ребенка Татьяны. Но Татьяна перемалывала в душе свою уверенность и гордость, крепила ее и окрыляла: "да, и у нее есть свидетельство близости с любимым человеком; просто малыш прихворнул и она не взяла его сегодня на прогулку". Все доказательства будут обязательно представлены своим конкуренткам.

Какой все же сложный душевный расклад у женщин-матерей! И питается он от сосцов нескольких коров-кормилиц. Сабрина уяснила для себя это быстро. Она вдруг со всей отчетливостью поняла, что нет у нее преимуществ перед этими женщинами. Все они равны перед Богом! Равны по званию – самому высокому и почетному на свете. Зовется оно – Женщина-Мать!

Но вдруг, словно, предупреждение о великой тайне плотского в одухотворенном материнстве, всплыло в памяти Сабрины стихотворное посвящение Сергеева. В нем патетика женских фантазий приземлялась мгновенно на иную, видимую ясными глазами и мужским умом, высоту. Сабрина рискнула прочитать своим новым подругам "Сомнения и откровения". Хотелось проверить женскую реакцию, будет ли она солидарна чувствам Сабрины, сидят ли в каждой былые ощущения достаточно глубоко!

Выслушав стих, девочки задумались, инстинктивно поеживаясь от легкой сексуальной щекотки. Каждая думала про себя: "да, тема была поднята запретная". Во всяком случае, с нею не выставишься на всеобщее обозрение, скажем, в какой-нибудь дурацкой телевизионной передаче, проходящей под предводительством заурядного болтуна – например, Комиссарова. Он и ведет ее, как истинный комиссар, то есть "уполномоченный", только не по сбору и воспитанию сексуальных масс, а по перекачке фекальных масс. Лучше бы такие болваны писали лирические стишата!

Вдруг попросила слова Катя. Несколько смущаясь посвященных, сильно задетых особой круговой порукой, она попросила разрешения прочитать еще один стих ее отца – Сергеева. Стишок был найден у матери в личных бумагах сравнительно давно. Оба родителя тогда еще были довольно молодыми: Сергеев лихо водил собственные "Жигули", основательно используя их для "порабощения" женского пола. Тогда Светлана Николаевна – преуспевающий врач-гинеколог – и попала в умело расставленные Сергеевым сети. Видимо, безобидный стишок можно считать свидетельством бурления страстей. Легкий пасквильчик назывался "Сакраментально-ироническое".

Безусловно, Сергеев выступал в этом опусе ни как тот итальянский башмачник по имени Пасквино, который еще в пятнадцатом веке умело гадил своим грубым сочинительством высокопоставленным лицам. Сергеев смеялся, прежде всего, над самим собой. Просто это был стиль его молодой жизни, особенность восприятия тухлой действительности, в том числе, и в плотском ее преломлении. Однако доверчивым девицам было о чем подумать! Надо уметь разгадывать мужские любовные козни, если, конечно, не ищешь сама веселой и безобидной встречи. Да и прежде, чем решиться рожать ребеночка, тоже не мешает хорошо оценить брачные перспективы. Женский триумвират вынес единое решение: Сергеев был прав, а его стихи имеют правильное воспитательное значение, их необходимо зачитывать в школе старшекласницам.

Гуляли долго, переговорили о многом. Откровений было столько, что, спусти их все в озерцо, и вода моментально вышла бы из берегов.

Пора было возвращаться домой: дети уже покрякивали, требуя сиськи и чистых пеленок. Дамы договорились о встрече на завтра и каждая быстро покатила колясочку по направлению к родному дому.

6.3

Как-то так и повелось: встречались сперва у озерца (зимой, весной, летом, осенью), затем навещали друг друга дома. Шли годы и подрастала молодая гвардия мужичков сразу двух поколений. Продолжали тянуть лямку биологических традиций, унаследованных от Сергеева, два его сына (от Сабрины и Татьяны), дочь и внук (эта веточка приняла в себя и хромосомное нутро Ковалевой). Татьянин сын был на год старше сына Сабрины и внука Ковалевой. Последние двое были погодки, родившиеся с интервалом в несколько минут. Самой старшей в той компании была дочь Сергеева Катя – на двадцать с небольшим года. Но только Муза могла добавить к "святому семейству" еще парочку отпрысков – это дочь Ольгу и сына Егора, рожденных от самого первого брака Сергеева. Но эта тайна пока оставалась тайной для Сабрины, Татьяны, Кати. Но и сабринена дочь от первого брака спокойно проживала в США, не особенно досаждая своей матери.

Но разными были у наследников блудливого Сергеева матери – почти целомудренные женщины. Разными были и школьные наставники, да святые Защитники-покровители, зорко следившие из-за облаков за развитием младых душ, их борьбой с искушениями, большими и малыми бедами. Так дотянули детишки до своего пятнадцати-шестнадцатилетия. А их матери постарели за это время ровно на пятнадцать лет, получили сполна от своей судьбы ударов, назиданий. Но отпускались им в этой жизни иногда и скромные радости. С годами таяло целомудрие, но приходила к женщинам мудрость и понимание: они и их дети лишь "ведомые" – слабые существа, жизненный путь которых уже давно определен иной волею. Скорее, Всевышние силы руководили поступки, вплетая их в какую-то неведомую землянам общую поведенческую ткань, угодную Богу. Становилось очевидным, что все в этой жизни, впрочем, как и сама жизнь, лишь цепочка событий, раскручивающихся по установленным Богом алгоритмам: все, что происходит с каждым поколением людей – это лишь "Загадочное Повторение":

Эти стихи писал теперь уже внук Сергеева – тоже Александр. Шустрый мальчишка был, как две капли воды, похож на своего деда – внешне, да и, скорее всего, внутренне они были близки, ибо в их плоти была поселена сила и мудрость жизни, которую называют досужие умы ужасно противным, напыщенным словом генетика. Эта похожесть была странной, поскольку разбавление биологических составляющих во внуке происходит почти четырехкратное. Все доминантные признаки, вроде бы, должны измельчать, рассеяться, в лучшем случае переползти на рецессивный уровень наследования. Но вот, надо же, не состоялась версия яйцеголовых ученых: в отроке отпечаталась иная воля. Поселились не штампы научных представлений, а Глас Божий, который резонирует порой в головах землян только, "как глас вопиющего в пустыне"!

Владимир ударился в спорт и столь основательно, что под руководством Олега Верещагина освоил технику восточных единоборств и побивал своих противников на татами легко и эффективно. И то сказать, Олег вкладывал в мальчика душу, потому что ощущал в таком общении с наследником своего друга возможность соприкасаться с его отцом. Перед памятью рано и трагически погибших все нормальные люди снимают шапку, как бы отдавая дань должного особой загадке судьбы. Ясно, что там на небесах они выполняют в настоящее время особую миссию. Кто знает, может быть с высоты величия Мирозданья они отслеживают поступки оставшихся жить на земле. От них могут зависеть успехи и проигрыши землян. Они могут отвешивать награды и наказания за убогое "геройство" или мелкие "пакости", которые творят людишки, загнанные, как безобидные белки, в крутящееся со страшной скорость колесо жизни.

Еще Владимир увлекался футболом и хоккеем – играл в детской спортивной школе родного "Зенита". К пятнадцати годам он вытянулся до ста восьмидесяти сантиметров, но был пропорционально сложен, с хорошей мышечной массой, которая нарастала на его крепком скелете без особых усилий – просто так было необходимо его природе. Высокий, крепкий парень казался старше своих лет. Он не знал усталости в спортивных игрищах, но успевал и основательно развивать науками голову.

Стараниями Сабрины и Музы, Володя освоил несколько иностранных языков, но любимым был испанский, на котором он говорил так же свободно, как на родном русском (заслуга Сабрины). Относительно легко он мог общаться еще и на немецком, английском, кое-что знал из еврейского – все это была заслуга Музы. К великолепному испанскому Сабрине удалось присовокупить сносный французский. Все сходилось к тому, что Владимир превращался в начинающего полиглота, и дальнейший путь его вроде бы определялся – Санкт-Петербургский Университет, факультет иностранных языков.

Бог подарил мальчику еще и замечательный голос, раскинув тем перед ним сети нескольких соблазнов. Надо было выбирать путь, который мог пролегать, видимо, либо среди троп Орфея или широких площадей известного болтуна-философа Цицерона. Путь последнего был предпочтительнее: куда приятнее, словно, для оправдания генезиса своего имени, сыпать без устали словами, как "горохом". Все близкие ждали у Владимира окончательной "ломки" голоса, ибо только после нее можно основательно взвесить вокальный талант не дитя, а мужа. Ему повезло с учителем пения – был то известный баритон Вадим Кочкин – в прошлом ученик не менее известного вокалиста Печковского Николая Константиновича. У Печковского был замечательный голос и великолепные сценические данные, ему покровительствовал Станиславский, а уроки мастерства молодой певец брал у знаменитого Л.Д.Донского. Николай Константинович родился в Москве в 1896 году, там и начал карьеру певца, но расцвет вокального мастерства приходился на период работы в Ленинградском театре оперы и балета (1924 –41 годы). Народным артистом РСФСР он стал в 1939 году. С 1941 года являлся художественным руководителем филиала знаменитого театра, но именно тогда начался трагический поворот в его до толе благополучной судьбе. В Ленинград Печковский смог вернуться только далеко после войны, где с 1958 года оставался всего лишь художественным руководителем оперного коллектива Дома культуры имени Цурюпы. Умер великий певец 24 ноября 1966 года. В этот маленький промежуток возобновления творческой жизни Печковского Вадим Кочкин и успел набраться истинного мастерства от опытного вокалиста. Теперь он передавал традиции талантливому новичку – Владимиру Сергееву.

Дмитрий – первенец в данной мужской компании – тянулся к серьезному чтению, был он отличником в школе, домоседом, красивым, задумчивым парнем, вечно рыщущим в минуты свободного времени по букинистам в поисках какого-то очередного фолианта, дабы потом с головой уйти в его прочтение. Он как-то по особому переваривал литературу – наверное, слишком критически и дотошно ее осмысливая, иногда надолго задерживаясь на "раскопках" в увлекшей его теме. В нем с малых лет чувствовалась научная хватка, а значит должен быть здесь, где-то глубоко в душе, еще один обязательный спутник научного творчества – ничего и никого не щадящий эгоизм. Видимо, это качество пока еще пряталось под покрывалом ребячьей скромности, стеснительности: однако дитя обязательно переступит в пору юношества, а затем превратится в матерого мужчину, скажем, в профессионального ученого. Вот тогда эгоцентризм и клацнет основательно и грозно своими хищными зубами.

Сабрина превратилась в спокойную, элегантную даму. Наверное, ее несколько портил педантизм исследователя-филолога (она не вынимала носа из архива Сергеева): во всем она старалась создать систему, близкую к алфавиту или набору грамматических правил. Она так и проживала рядом, под одной крышей, с Музой. Две одинокие женщины оставались абсолютно верными подругами все годы. Муза была яркой (еврейского колера), стройной дамой, до самоотвержения влюбленной в своего названного сына Владимира – только так она воспринимала сложившиеся в этом маленьком прайде отношения.

Жизнь брала свое, и женщины не были обойдены мужским вниманием: у Магазанника умерла жена и Сабрина не заметила толком, как стала его гражданской женой. Муза иногда баловала женскими ласками Феликса. Но все эти утехи творились на нейтральной территории – чаще в Москве, дома у избранных мужчин. Владимир свои каникулы проводил на даче Магазанника, под Москвой, в Переделкине. Тогда по воле рока сложившаяся семья объединялась полностью. Муза в то же время приезжала к Феликсу, в его загородный дом, тогда "объединение" удваивалось. Она даже не мыслила себе возможность длительной разлуки с названным сыном. Пожалуй, и Володя не выдержал бы длительной разлуки.

На просьбы Магазанника и Феликса оформить брак и переехать на постоянное жительство в столицу подруги отвечали отказом. Разгневанные "соломенные мужья" в сердцах, в глаза и за глаза, называли подруг лесбиянками. Дамы на "дурацкие выпады" реагировали вяло, многозначительно посмеивались – "чего толковать с вахлаками, – был их обычный, усмиряющий ответ. Больше всех переживал и даже "ныл" Феликс. Муза в часы их относительно редких встреч дарила ему такой темпераментный секс, что от "волшебства впечатлений" Феликс надолго впадал в мечтательный ступор и тогда из него можно было вить веревки. Он на полном серьезе считал Музу колдуньей, а себя жертвой ее колдовских чар. Муза же считала, что любит Феликса, но в большей степени, как женщина-мать. Феликс нуждался в ней, превращался под действием колдовских чар в мужчину-сына. Жесткий и целеустремленный в профессиональных делах Феликс превращался в "пластилин" под действием спокойного, в меру властного, голоса Музы. Он не отдавал себе отчета в полной мере, что то было воздействие удачно подобранного партнерства в сеансе скрытой суггестии, индивидуальный эффект которой быстро почувствовала Муза – опытный психотерапевт и немножечко демоническая личность.

Сабрина быстро перестала рефлексировать по поводу новых отношений. Она доверяла Магазаннику и не без оснований уважала его, но память о Сергееве была все еще слишком сильна, чтобы дать согласие на официальное оформление супружества. Венчание в церкви – это же разговор с Богом, а как Он посмотрит на нарушение заповеди – не известно?! Безусловно, новые отношения с Магазанником помогали воспитанию Владимира. Мальчику был необходим наставник – сильный, волевой мужчина, способный научить бороться за место под солнцем в этой непростой жизни.

Однако каждому свое, причем, в нужное время: мальчику пока требовался женский уход, забота, внимание, ласка. Кто не знает, что понимание законов женской любви рождается через общения с первыми взрослыми и наиболее близкими женщинами – прежде всего, с матерью (мачехой), другими родственниками, тесным окружением. Муза профессионально подходила к оценкам своего "замыкания" на Владимире. Ее знания и опыт заставляли ковыряться в мотивах непреодолимого "влечения". Это было особое чувство, тесно спаянное не только с материнством, но и с чем-то большим, что было заложено в свойствах ее темперамента, особой генетике, наконец, – это была ее непростая судьба. Владимир к тому же был страшно отзывчив на ее внимание, ласку. Бесспорно, что он любил ее то же любовью, отличной от сыновних чувств к Сабрине. Муза держала свои размышления и находки в тайне от посторонних ушей и глаз – о них не ведала даже Сабрина. Муза понимала, что здесь прячется явный порок – может быть, следствие собственной неудачно завершенной беременности и нереализованного из-за этого инстинкта материнства. Однако было в том и еще что-то особенное, с более глубокими и непонятными корнями. Скорее всего, требовалось заглянуть в прошлые жизни, в далекие века, когда евреи, повторяли раз за разом удачные или трагические "исходы" из пределов Земли обетованной, подвергаясь насильническому, вынужденному смешению генофондов. Но в той генетической каше могла быть и искренняя любовь, накрывавшая темным плащом своих тайн молодых красивых евреек и некоторых милосердных и влюбчивых завоевателей-нормандцев.

Муза догадывалась об истинных причинах, но боялась признаться себе в этом. И только изредка, чаще в бессонные ночи, она была откровенна сама с собой. Женское сердце не обмануть, оно понимало, что когда-то в нем поселился не только Михаил, но и Сергеев. То свершилось, скорее всего, в прошлой жизни, а затем уже трансформировалось в жизнь реальную, настоящую, сегодняшнюю. Она была почти уверена на сто процентов, что на одном из прошлых космических витков они с Сергеевым были супругами, отчаянными любовниками; а еще на одном – братом и сестрой. Только так могла объяснить себе Муза эту, не всегда спокойную, но неотступную тягу к Сергееву, которая пожирала ее в теперешней реальной жизни. То, что Сергеев уже ушел из земных пределов, только усиливало раскованность мысли, ибо нельзя было Музу обвинить сейчас в отступничестве от памяти о Михаиле. Мысленное возвращение к "братскому" сосуществованию рождало очевидное понимание и приятие, как чего-то близкого и родного (биологического), всех недостатков Сергеева. Утверждалось ощущение того, что только так и должно быть и никакой серьезной критики его поступков не должно быть. На худой конец, возможен лишь ласковый или острый юмор – запоздалый шлепок по ягодицам сорванца. Память "любовников" диктовала особую сексуальную реакцию на него, продуцирующую лишь формальный эффект "отвержения", некого виртуального конфликта, резонанс которого нет-нет да и прорывался в Музе, например, в рассказах о Сергееве, отпускаемых в качестве психотерапевтического "гороха" для Сабрины. Здесь действовал известный принцип: "Милые бранятся, только тешатся". Самое главное, что Муза чувствовала своей тонкой душой и натренированным мозгом специалиста-терапевта, что у Сабрины рождается маленький соблазн ревности к памяти Сергеева даже тогда, когда Муза активно его авторитет "понижает". "Горох" таким образом ударялся о "стену", отскакивая прямо в голову терапевта. Общаясь с Володей, Муза испытывала влечение к душе Сергеева – совершалась "проекция" переживаний. Как психолог, владеющий научным подходом, она выстраивала объяснительные конструкции, которые отличались зыбкостью фундамента, но соответствовали общепринятым представлениям. Как мистик, колдунья, Муза совершенно отчетливо чувствовала присутствие души Сергеева и не собиралась никому (даже себе) что-либо доказывать или опровергать.

Конечно, отношения с Михаилом тоже, как и все полигамные сексуальные влечения, были резонансом встреч в прошлой жизни с разными персонами, потерянными и снова встреченными в текущей реальности. Но даже прошлые привязанности могут быть менее или более сильными, удачными или неудачными. Это означало для Музы, что не стоит столь настойчиво и категорично терзать землян за множественные увлечения, многократные браки и разводы теперь, в течение одной жизни. Может быть, в какой-то период своих отношений с Михаилом она, увидев Сергеева, медленно просыпалась, словно последовательно проявляя на фотопленке его образ из прошлой жизни. Затем пришло прозрение – память открылась, и заблудшая женщина всего лишь почувствовала сперва отдаленное влечение к Сергееву, вытащившее прямо за хвост виртуального блуда из глубокой норы запредельной памяти (генетической) настоящую, сильную, тайную любовь. Но время и обстоятельства работали против любовного треугольника. И, скорее всего, такой поворот событий был к лучшему!

Чувства младых лет были подавлены ею самой, скорее всего, не без помощи и Михаила, да и самого Сергеева, которому тоже приходилось выбирать между святой мужской дружбой и коварным притяжением женской плоти. Теперь, на спокойную голову, Музе казалось, что отношение к Михаилу были во второй сигнальной системе, а к Сергееву – в первой, иначе говоря, здесь спорило "сознательное" с "бессознательным". А второе качество, если верить Зигмунду Фрейду, как правило, оказывается сильнее первого.

"Атавизм какой-то"! – жестко тормозила себя Муза. Но, как не верти, от правды не уйдешь: да Муза любила Владимира, как сына, не меньше, чем Сабрина, но в том был и известный психологический "перенос" – следствие скрытой, долго тормозимой, и не побежденной окончательно реальности – любви к Сергееву. Это была месть психики за неразрешенные своевременно чувства женщины к мужчине. Муза полагала, да она просто видела это в те молодые годы, что Сергеева тоже влекло к ней сильное чувство, которое он давил в себе ради Михаила. Понятно, что Муза шлепала босыми ногами по тонкому люду глубокого омута, называемого неврозом!

Но в настоящее время Музу беспокоило другое, терзали прогнозы не только последствий, но и запоздалые сигналы из прошлого. Если приведенный расклад верный, то всю эту сложную схему должен был чувствовать и Михаил, – он же, безусловно, не был наивным болваном. Тогда его трагедия приобретает новую логику, которая никогда раньше не приходила в голову Музе. Для таких откровений были необходимы годы постижения профессии психолога и освоения жизненной мудрости.

Теперь Муза могла объяснить себе происшедший поворот в отношении Михаила к ней, ясными становились и мотивы его "впадения в грех", очевидны и причины самоубийства. Полностью объяснялась та холодность, с которой он прощался с жизнью, с Музой, с Сергеевым. Да,.. вот она та самая – "мистика и реальность"! Реальностью был вездесущий мужской эгоизм, возведенный в квадрат творческой увлеченностью ученого, а мистикой – все остальное, случившееся с любовниками и друзьями.

Муза почему-то вспомнила кусочек из романа одного известного американского писателя, который прочла еще в юности. Тогда она не поверила предостережениям мудрого писателя и делала как раз все наоборот. Там описывалась сцена откровений матери и дочери: дочь спрашивала совета по поводу выбора претендента на руку и сердце. Мать заявила в сильным волнении: "Только, доченька, не выходи замуж за врача – он будет смотреть на брак, как на еще один простенький эксперимент в своей жизни"! Скорее всего, та американская мать была права: нет ничего опаснее брака с врачом, да еще с патологоанатомом, да еще с головой ушедшим в науку.

В ночи странных откровений Муза была близка к отчаянию, ей требовалась защита. Она хватала Евангелие и читала внимательно Святые слова, стараясь проникнуть в суть Божьей мудрости. Обращалась к Господу со слезами раскаянья на глазах, ей становилось легче: "Зародыш мой видели очи Твои; в твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было" (Псалом 137: 16).

Муза лихорадочно листала Священное Писание, ища в нем новые спасительные откровения, и они находились, словно по заказу, по велению свыше. Муза обращала их лицом к земной жизни, к той ее сути, которой она подчиняла свое сегодняшнее пребывание в этой стране, в этом городе, в этом доме: "Это покой Мой на веки, здесь вселюсь; ибо Я возжелал его" (Псалом 131: 14). Конечно, те слова очерчивали иные границы, касались Всевышнего Существа, а не маленькой мошки, какой ощущала себя Муза, но логика таких слов была универсальна, ее мог брать на вооружение и любой простой человек, дабы воспитать в себе смирение и принятие воли Божьей.

В такие минуты просветления Муза говорила себе и Богу: "Я стала разумнее всех учителей моих; ибо размышляю об откровениях Твоих. Я сведущ более старцев; ибо повеления Твои храню" (Псалом 118: 99-100).

Муза закрывала глаза, обозревала всю свою жизнь поэтапно, находила предметы, достойные обличения, и определяла дальнейшую логику своей жизни: "Глас радости и спасения в жилищах праведников: десница Господня творит силу!" (Псалом 117: 15).

6.4

День был обычный: заканчивался май месяц, рассвет наступал рано и наращивал свое пробуждающее влияние в решительном и довольно быстром темпе. В окно комнаты проникал лучик солнца – старый приятель Володи. Сперва волшебное сияние немного хитрило – словно прощупывая плотную ткань – то появляясь, то прячась. Затем, обнаружив щели между половинками оконных штор, луч света расширял их, распахивал "окно в мир", вселяя в хозяина апартаментов бодрость и готовность к новым подвигам: "Вставайте, граф, вас ждут великие дела"! Этой мобилизующей формуле, похищенной у известного философа-утописта, научила Володю крестная мать, наставница Муза – самая любимая после матери женщина на земле. Во всяком случае, так и только так мыслил себе отношения с "родительницами" их преданный сын.

Безусловно, приятно ощущать себя здоровым сильным, отменно выспавшимся человеком, которому не страшны никакие невзгоды, потому что тебя оградили от них стены доброго дома, родительская забота. Ты молод, любопытен, восприимчив к хорошему, умеешь сопротивляться плохому. Тебе предстоят встречи с незатейливыми школьными занятиями. Когда уж в России научатся делать учебный процесс эффективным – то плодят "второгодников", "вечных студентов", впадающих в конце концов в революционную истерию, то создают невыносимые условия для утверждения незаурядных личностей. Но кроме школы, которую Володя воспринимал, как объективную реальность и считался с ее требованиями. Необходимо же выполнять, так называемые, социальные функции, хотя бы для того, чтобы, не краснея, потреблять пищу. Но в школьной тягомотине нет-нет да и произойдут неожиданности – приятные и долгожданные встречи – с интересным преподавателем, другом, событием. Мать предупредила, что сегодня должен приехать Аркадий Натанович – друг семьи – и дома должен состояться какой-то важный разговор с Владимиром.

Конечно, Володя пока еще воспринимал жизнь, как увлекательную игру, приносящую много радостей, а трудности возникали в ней только для того, чтобы закалять волю, тренировать разум, силу, выносливость, испытывать здоровье. Вот, хотя бы встречи с сэнсеем – непререкаемым авторитетом – Верещагиным. Под его руководством так интересно постигать технику захватывающей борьбы – карате, айкидо, дзюдо. Но не менее интересны беседы с Олегом Германовичем на отвлеченные темы, закрепляющие парадигмы таинственной восточной философии, позволяющие проникать в тонкости необычного мироощущения. Володе нравилось, что Верещагина не гипнотизируют спортивные победы ученика, добываемые исключительно на соревнованиях. Честно говоря, они оба не любили тратить время на соревновательное шоу. Им нравилась методичная, скрупулезная отработка различных приемов в тиши закрытого спортивного зала, подальше от посторонних глаз. Ведь Олег Германович передавал Володе самые сокровенные тайны – плоды своих долгих размышлений, апробаций на множественных спортивных состязаниях, стоивших ему и тяжелых травм, огромного риска, отданного с лихвой времени жизни. Нельзя тайное делать достоянием лихих людей, подсматривающих через объективы кинокамер за опытом мастера. Такое можно передавать только единственному, самому верному ученику.

Верещагин отдавал себе отчет в том, что он имеет дело с очень талантливым учеником, из которого обязательно вырастет большой мастер, поэтому он, как тренер, работал с полной отдачей. Олегу в его спортивной жизни было намного труднее: тогда, когда он начинал, не было достойных мастеров, способных передать свой опыт даже самым самоотверженным ученикам. Приходилось продвигаться методом проб и ошибок, за которые платил он в прямом смысле слова собственной кровью, здоровьем. Иногда Олегу для совершенства мастерства приходилось "влипать" в рискованные истории – искать столкновения даже с криминалом, дабы попробовать себя в экстремальных ситуациях. У диверсантов это называется – работать с "куклой", то есть с противником, настроенным на то, чтобы убить соперника. Таких бандюг приходилось отыскивать, конструировать опасные ситуации.

Однажды, заметив группу "темных личностей", выводивших из вестибюля небольшого кафе вяло сопротивляющуюся, подавленную испугом "жертву", он проследовал за ними. Бой состоялся в темной подворотне, где и развернуться толком было крайне сложно. В тесноте можно было легко получить удар ножом в четвертое межреберье слева, в самое сердце. Противников было четверо, действенного участия в драке от "жертвы" ожидать не было смысла. Свою серию ударов руками, ногами, корпусом Олег запомнил на всю оставшуюся жизнь, – она была самой правильной, родившейся молниеносно по велению гениального спортивного мастерства. Именно из таких серий в дальнейшем и состояли наиболее продуктивные технические связки, умением создания которых Олег отличался и как действующий спортсмен, и как тренер. Но кроме техники мастеру необходима воля, характер, умение мыслить быстро и эффективно. Необходимо быть добрым в разумных пределах и максимально жестким, когда этого требует боевая ситуация.

Как-то в поединке с крутым американским чемпионом на его родине, в США, сложилась парадоксальная ситуация: Олег был явно технически сильнее, уверенно вел бой, но судьи-американцы никак не могли избавиться от гипноза спортивного патриотизма. Олегу пришлось хлесткими, сокрушительными ударами ног (маваси справа и слева), так обрабатывать область почек противника, что тот рухнул на татами в состоянии болевого шока. Так неуместный патриотизм и нечестность недорослей послужили поводом для серьезного наказания, может быть, и вовсе неплохого парня. Подобных поучительных примеров Володе было рассказано предостаточно: они закаляли его психику, формировали трезвый боевой подход.

Время шесть часов утра – быстрый подъем, умывание, спортивный костюм и бег по набережной канала Грибоедова, затем упражнения на растяжку и некоторые боевые комплексы, не слишком поражающие любопытство случайных прохожих. Снова гигиена и дань здоровью, разуму: контрастный душ, легкий завтрак и бегом в школу, точнее во вторую Санкт-Петербургскую гимназию, что на углу улицы Плеханова и переулка Гривцова. Занятия – это обычная, заурядная тягомотина. Форсу в гимназии много, но толку мало: там собрались в основном дети обеспеченных родителей, и как всегда в России – все покупается и продается, в том числе и "средний балл". У Володи здесь нет друзей ни среди мальчиков, ни среди девочек, хотя многие пытались перейти с ним на короткую ногу. Володя вежливо дистанцировался от таких любезностей. На занятиях он не напрягался: не рвался в круглые отличники, выдерживал все предметы на твердое "хорошо". Только иностранным языкам он уделял максимальное внимание. В каждой школе имеется пара преподавателей, как говорится, от Бога. В этом отношении Володе повезло: нашлись по его душу отменные преподаватели английского, немецкого и французского языков – им-то Володя и отдавал свое сердце. Болтал он на всех трех языках споро и весьма квалифицированно, учителям приходилось не без радости загружать его дополнительной программой. Но как только дело доходило до участия в каких-то образцово-показательных уроках, олимпиадах, то прилежный обычно ученик смывался с площадки решительно, но незаметно, словно таял во мгле. На укоры педагогов, директрисы отвечал скромным молчанием и потупленным взором, да ссылками на страшную загруженность спортом. Пробовали жаловаться маме, но Сабрина мягко уходила от "олимпиадских" задач – она решительно отказывалась неволить сына.

Сегодня Володя особенно спешил домой, ожидая с нетерпением встречи со своим покровителем – Магазанником Аркадием Натановичем. Он уважал и любил этого человека, прислушивался к его советам. "Нат" – так звали Магазанника в семейном кругу. Он уже изнывал от нетерпения, ожидая своего приверженца. Привязанность была взаимная, искренняя у этих двух разных по возрасту и степени развития личностей. Володя получил несколько презентов – новое фирменное кимоно и чудесные кроссовки. К тому времени жилье семейства расширилось за счет объединения с прикупленной смежной квартирой. Магазанник был очень торжественен: он собрал в одной большой комнате всю честную компанию – Володю, Сабрину, Музу и начал по-солдатски просто:

– На ваш суд, господа, выносится следующее предложение – ужесточить воспитание Володи определением его в Санкт-Петербургское Нахимовское военно-морское училище. Его отец прошел эту школу, и она не повредила ему – надо поддерживать хорошие традиции. Да и "гусарское" образование Володе в этом возрасте пойдет только на пользу. Прошу высказывать свое мнение! Не будем нарушать добрые старые армейские традиции. Как на совете в Филях перед Бородинским сражением, первое слово предоставляется младшему по званию – тебе Володя.

Высказывания были, пожалуй, были лишними – все мгновенно отпечаталось на лицах участников: Володя ликовал, Сабрина погрустнела, Муза выплеснула в лицо Магазанника лаву негодования. Она уже собиралась разразиться бурной отповедью, но Аркадий Натанович живо и решительно тормознул ее категорической установкой:

– На военных советах, Муза, женщины вообще лишние, только в виде исключения дамы приглашены. Мы еще не слышали мнение Владимира

Муза вовсе не собиралась останавливать извержение лавы, тем более, что не было здесь никакого военного совета, а делалась попытка безответственными людьми оторвать от нее любимого отрока! Однако Володя слишком быстро отреагировал и начал речь. Муза не хотела перебивать мальчика.

– Я могу сказать лишь одно, – начал Володя, смущаясь, – что мне очень жаль было бы расставаться с мамой и дорогой тетей (так он называл Музу, когда хотел подлизаться), но поступление в Нахимовское училище – моя давняя мечта. Мне хочется пройти, хотя бы частично, дорогой отца, узнать военную жизнь. Правда, я не уверен, что в дальнейшем обязательно буду военным.

Сабрина, словно ничего и не собиралась говорить – Муза почувствовала, что это заговор. Конечно, Магазанник уже подготовил Сабрину к согласию, уговорил: она женщина слабая, нерешительная, подпадающая под влияние сильной личности. Муза собиралась высыпать на головы этим "бестолочам" ведро с раскаленными углями и помоями. Ей казалось, что необходимо обязательно отстоять Володю. Ноздри у нее раздувались, она испепеляла Сабрину и Магазанника. Но зловредный мужчина тоже не дремал:

– "Буря! Пусть сильнее грянет буря"! – процитировал Магазанник классика, улыбаясь на встречу молниям "любимой тетушки".

Ясно, что здесь, сейчас, должно было произойти несчастья с кем-нибудь из присутствующих. Но Володя был слишком хорошим учеником своего домашнего психолога: он быстро пересел к Музе на диван, обнял ее за плечи и шею, прижался губами к ее щеке, и любящая женщина спеклась моментально! Не было даже рыданий, но тихо текли слезы по щекам этой грозной колдуньи – ясно, что вопрос был уже решен, главное слово в нем принадлежит именно Володе. Ничем материнскому горю уже не поможешь. Но кто знает, может и справедливы добрые слова: "Межи мои прошли по прекрасным местам, и наследие мое приятно для меня" (Псалом 15: 6).

Свершилось то, что, скорее всего, и должно было рано или поздно свершиться: мужчина потянулся к мужским делам – к ратному труду, к военной службе! Схема поступления в училище была простой: летом Володя прошел медицинскую комиссию, сдал экзамены и был зачислен в девятый класс, то есть в третью роту воспитанников Военно-морского флота России. Так легко и просто открылась новая страница пока еще тоненькой книги его жизни.

Первое утро в лагере на берегу озера Нахимовское. Когда тебя всю ночь поедом сжирают тучи комаров, а ты беззащитен перед ними, то рассвета ждешь с нетерпением, дабы прекратить мучительную пытку. Палатки – слабая защита от нападения кровососущих, с ними борьба только одна – непрестанное движение. С радостью встречаешь звук горна, команду "Подъем"! За ней следует быстрое построение повзводно, бег, физ-зарядка, умывание холодной озерной водой, уборка в палатках, заправка коек, подготовка к утренней проверке.

И вот уже определились в строю места новых воспитанников – повзводно, по отделениям, по ранжиру. Идет перекличка – сколько здесь разных фамилий, несколько раз выкликаются и Сергеевы – их трое в роте, в разных взводах, так что не перепутаешь. Строевым шагом, ведомая дежурным офицером, вышагивает колонна по периметру стадиона, расположенного в центре лагеря, совмещенного с линейкой для построения. Нахимовцы идут к деревянным корпусам, где размещается столовая, учебные классы, казарма взвода хозяйственного и охранного обеспечения, состоящего из матросов срочной службы, общежитие обслуживающего персонала, медсанчасть. Дежурный офицер использует любую подходящую минуту для освоения воспитанниками воинского регламента, а потому подается команда: "Рота, равнение напра – во"! Там, на краю линейки, уже дожидается командир роты – капитан второго ранга Бориченко. Он тоже заинтересован в укреплении дисциплины, привитии необходимых строевых навыков своим подопечным. Теперь они отданы, практически, в полное его распоряжение на три года. Воспитанники по команде прижимают руки к бедрам, усиленно и немного косолапо печатают шаг и совершают четкий поворот головы направо. Командир роты здоровается: "Здравствуйте товарищи нахимовцы"! И ему в ритме строевого шага в ответ сто двадцать молодецких глоток выкрикивают, словно лая или отругиваются: "Здравия желаем, товарищ капитан второго ранга"! Теперь необходимо потренировать исполнение традиционного морского, раскатистого "Ур р – р – а"!

Для того, чтобы вызвать энтузиазм голосовых связок, необходимо с чем-нибудь поздравить воспитанников. Командир роты находит предлог: "Поздравляю вас с началом строевой практики"! Особым шиком считается, когда ответное "Ура" последовательно перекатывается от начала до окончания колонны – подхватываемое повзводно. И нахимовцы стараются, как могут. Не все еще получается – тренировались мало, – но появляется повод для дополнительных строевых занятий в вечернее время. В армии желательно, чтобы решения командира были объяснены, оправданы, понятны подчиненному. Поэтому звучит слабый упрек командира: "Вяло отвечаем, будем тренироваться дополнительно"! Но никто и не возражает: нахимовцы еще в состоянии рауш-наркоза от переживаний счастья в связи с зачислением в строй!. Они готовы к любым мытарствам.

Но вот и столовая: воспитанники входят в нее по команде "Справа по одному, повзводно!", остальные маршируют на месте, дожидаясь своей очереди. Вошли все и вытянулись вдоль длинных столов по обе стороны. Но пока поглощают пищу только глазами. Звучит команда: "Сесть! К приему пищи приступить". На еду, какая бы она соблазнительная не была, нельзя набрасываться, как голодный пес, иначе получишь замечание, но и затягивать трапезу тоже никто не позволит: не успел съесть – оставляй на столе, ибо обязательно прозвучит команда: "Встать! Выходи стройся".

Так утро за утром, день за днем потянулись часы, сутки, недели: менялось расписание занятий, но без больших отступлений от привычной череды – строевые, изучение устава, шлюпочная подготовка, общая физ-подготовка – кросс, плавание, спортивные игры, гимнастика. Свободного времени практически не оставалось – отцы-командиры умело изымали его и заполняли дежурствами, уборками, придирками. Но это и к лучшему – быстрее пробегают дни лагерного сбора, приближается водворение на зимние квартиры. Маленькие промежутки между обязательными занятиями съедали несложные хозяйственные заботы – постирушка, сушка, глаженье гюйса, носового платка, чистка обуви и прочие мелочи.

Ребята быстро перезнакомились и начали формироваться маленькие стайки сотоварищей. Володя почему-то ближе сошелся еще с одним Сергеевым (Николаем) из второго взвода. Сам же он, видимо, из-за высокого роста был определен в первый взвод. В своем же взводе он сдружился с Александром Куприяновым и Борисом Мартыновым. Вот так, вчетвером, в короткие минуты свободного времени они и объединялись для обсуждения новых впечатлений, да приятных воспоминаний. Ребята эти были серьезными юношами, отменными спортсменами, каждый из которых имел свои пристрастия, но все вместе они составляли неплохой тандем в любом игровом противодействии – в футболе, баскетболе, водном поло. Преподаватель физической подготовки быстро отметил их явные таланты. Володя пока держал в тайне навыки восточных единоборств – это была установка Олега Верещагина: "не раскрывать себя до самого последнего (критического) момента противоборства". Легче побеждать противника, когда ему не известны твои сильные качества.

За нудными, а иногда и веселыми занятиями промелькнули полтора месяца лагерного сбора, лето осталось позади, и настала пора возвращения в Санкт-Петербург. Туда, где уже на всю оставшуюся жизнь распахнет свои и двери и сердце дорогая, незабываемая кормилица – Alma mater.

Первое торжественное построение состоялось на легендарном крейсере "Аврора". Там были вручены воспитанникам погоны, шевроны, ленточки на бескозырки. Так началась уже серьезная служба. Тогда же после обеда состоялось первое "увольнение на берег". Володя попрощался с друзьями и быстрым шагом двинул через Троицкий мост к Марсову полю, а там вдоль Екатерининского канала, мимо Казанского собора, до Каменного мостика – места пересечения с улицей Гороховой. Здесь делался поворот налево, а далее – молниеносный бросок к родному дому.

Дома Владимира ждали: здесь были не только Сабрина и Муза, изнывающие от материнских чувств, от длительной разлуки с "дорогим мальчиком", но встречали Володю еще и Магазанник, да Верещагин. Компания, томилась от нетерпения, но Магазанник настоял на том, чтобы "не пасти моряка, не нестись на всех парусах" в училище, на торжественное построение. Зачем смущать мальчика, ему необходимо набираться мужества, умения сдерживать эмоции, копить выдержку. Да и женщины могли удариться в "слезную драму".

Володя предстал перед глазами "пораженной публики" стройным, загорелым парнем. Он, видимо, еще вытянулся на несколько сантиметров вверх. Морская форма ему очень шла: мужчины от удовольствия крякнули, а дамы расцвели особо: какая женщина способна удержать в колыхающейся груди решительное "Ах!" при виде ладного моряка с голубыми глазами и голубым гюйсом на плечах. Были объятия, поцелуи, капнула невзначай не только добрая женская, но и скупая мужская слеза. Постаревшие воины вспомнили былое и незаметно утерли мокрые глаза. Володя же был весел и жизнерадостен – ему все нравилось в этой замечательной жизни. А бодрость духа, как известно, – это показатель отменного здоровья!

Закончилось первое увольнение, с легкой грустью возвращался юный моряк в училище, но была и радость, исходившая от ощущения сопричастности с делами огромного и сильного организма, называемого Армией, Флотом. Будоражили сознание и романтические переживания. Казалось, что ты уже на палубе корабля, а позади – удаляющийся пирс – то было уплывающее в прошлое детство, мелкие глупости, нестоящие напряжения памяти, глубоких переживаний. Просто в театре шла смена декораций. Впереди твой боевой корабль-судьбу ожидают загадочные страны, интересные события, манящие неожиданностью, новизной, непредсказуемостью.

На военной службе время летит быстро, если распорядок дня уплотнен до разумных пределов: утром в семь часов подъем, пробежка строем по пояс голыми или только в тельняшках (если на улице мороз), естественно, гигиенические процедуры, завтрак. А дальше, с девяти часов, занятия; в двенадцать сорок пять обед и продолжение занятий до пятнадцати ноль-ноль. Затем следует свободное время до ужина, после чего самоподготовка. Завершается рабочий день вечерним чаем, строевой прогулкой, гигиеническими процедурами и отбоем. Ты привыкаешь к четкому регламенту жизни, к тому, что кто-то уже взял заботу о твоем быте, твоя же задача – выполнять команду, решать поставленную (пусть боевую!) задачу. Ты перестаешь думать о том, что твое существование может протекать как-то иначе. Зачем же иначе, для чего? Только так тебе легко учиться, думать, развлекаться, заниматься спортом или просто филонить.

В этой стихии размеренной жизни важен главный ориентир – то, на что действует вся эта четко работающая машина, – какие цели здесь преследуются, действует ли она во благо или во вред остальным людям?

Володя выдерживал уже выработанные в школе мотивационные ориентиры: он учился хорошо по всем предметам, выделяя только иностранные языки, физическую подготовку, да литературу. Ему повезло с преподавателями по этим предметам. Оказывается в училище были созданы возможности и для занятий иностранными языками по расширенной программе: с Володей, кроме обязательного английского языка в уменьшенной группе, почти индивидуально занимались и французским, немецким, испанским. Действовал лингофонный кабинет, где можно было крутить фильмы, видеозаписи на иностранном языке, прослушивать фонограммы по интересующим тебя темам. Замечательный педагог – подполковник Пасечник, делал все возможное и даже, казалось бы, невозможное, когда встречал искренний интерес и стремление к знаниям у своих учеников. Пасечник закончил Институт военных переводчиков, работал за границей по ведомству ГРУ, а теперь уже много лет "отлеживался на грунте". Нечего и спорить, что Нахимовское училище – самое подходящее место для этого. Здесь, даже очень наследившего за рубежом шпиона, ни один "ликвидатор" не найдет и не достанет! Видимо, слишком смелой была его деятельность за рубежом. С таким человеком было, о чем поговорить и кроме иностранных языков. Володя пользовался любыми возможностями для расширения "профессионального" кругозора, незаметно заряжаясь при этом тактичным воспитательным влиянием определенного направления. Разве может не тронуть сердце юноши возможность войти в круг интереснейших и самых потаенных дел разведки. Причем, такой, как отечественная, которая и до революции и после всегда была одним из развитых звеньев Вооруженных сил страны, одной из первых в мире – на нее никогда не жалели денег, а порой и жизней самих исполнителей директив Центра. Но это особая жизнь, необычная стихия, понять законы существования которой не дано простому смертному!

Преподаватель литературы и русского языка – Наталья Владимировна Дубровина – тоже когда-то учила Сергеева, а потому, прочитав первое же сочинение Владимира на свободную тему, узнала "руку отца", его стиль. Она в перерыве между уроками отозвала Владимира в сторонку и выспросила обо всем, что ее волновало в судьбе своего прежнего ученика. Володе же она рекомендовала продолжать оттачивать стиль письма, полнее осваивать журналистскую технику, ибо по теперешним временам именно такие навыки могут оказаться перспективными при любом раскладе профессиональной, военной карьеры. Володя больше молчал и наматывал на ус – он был удивлен замечанию о "руке отца". Он-то даже не имел возможности прочувствовать отцовскую руку, никогда не читал отцовские тексты, а сам писал исключительно по наитию, как говорится, по зову и велению сердца. Но за совет освоить журналистские навыки поблагодарил. Вскоре Наталья Владимировна устроила ему встречу с некоторыми журналистами, преподававшими в Университете на журфаке – началась новая, интересная дружба.

Занятия по физической подготовке вели молодые преподаватели, тренеры – все мастера спорта, выпускники Высшего военно-физкультурного училища. Володя, кроме спортивных игр, приналег на акробатику и гимнастику, стрельбу и плавание. Он часами не сходил с сетки батута, отрабатывая "сальто" вперед и назад. Такую задачу поставил Олег Верещагин. Необходимо было научиться выпрыгивать как можно выше, на уровень головы взрослого человека. У Владимира застряла в голове очень практическая идея: он пытался воплотить в реальную жизнь кинотрюк, выполняемый Брус Ли, – "удар оленя". Этот прием был зрелищным, но самое главное, как казалось Верещагину и его молодому ученику, такая техника позволяла очень эффективно, обрушиваясь сверху всей массой, "вколотить ногами голову в туловище" первому же нападающему. При групповом нападении, остальных злоумышленников поражает психологический шок. Меткая стрельба основное оружие любого военного, плавание, особенно с аквалангом – замечательное подспорье для моряка.

Преподаватели по остальным предметам как-то быстро поняли цели и задачи юноши и не обижались, не задирались, не мешали ему реализовывать свои увлечения. Они ставили ему крепкие четверки и лишь сетовали на то, что он не уделяет их предметам должного внимания. "А мог бы быть медалистом" – обычно заявляли они на педсоветах. Но Володя полностью разделял мнение Магазанника, говорившего: "Нам нужны медали за отвагу, а не школьные награды. Действуй, сынок, в прежнем режиме"!

Быстро пролетел учебный год, подошло время первой практики на боевых кораблях, и воспитанников, теперь почти семнадцатилетних юношей, распределили по кораблям. Володе выпала участь послужить полтора месяца на сторожевике, на Балтике в компании со своими друзьями – Куприяновым, вторым Сергеевым, Мартыновым. Но, прибыв на место, ребята узнали, что их корабль стоит на ремонте, для чего его вытащили на слип в ремонтной зоне недалеко от основной базы.

СКР проекта 1135 имел красивое имя – "Жаркий". Хорошо, если то не было вещим признаком: совсем не к чему боевому кораблю вспыхивать ярким факелом и гореть жарким пламенем. У парохода – так несколько фамильярно, но любовно, называли моряки свои грозные корабли – был маленький конструктивный изъян: лопасти винтов несколько выступали за нижнюю линию днища, отсюда исходила угроза повреждения лопастей при маневрах на мелководье. В данном случае имел место тот самый неприятный случай. Теперь на слипе – устройстве, позволяющем на специальных катках вытягивать корабль на сушу, – проводился небольшой ремонт.

"Нет худа без добра": нахимовцы могли обозреть своего "боевого коня" в полном виде: айсберг не прятал ни надводную, ни подводную часть. Говорили, что именно этот экземпляр был в 1983-84 годах модернизирован по проекту 11353 на заводе имени А.А.Жданова с размещением нового гидроакустический комплекс – ГАК "Звезда-М1". Стандартное водоизмещение увеличилось более, чем на 350 тонн. Родной СКР имел полубачную архитектуру, что приятно щекотало контурную память – вспоминалась матушка "Аврора" со своей старинной линией палубного среза – высоким выступом палубы носовой части. Правда переход с полубака на шкафут у СКР был здорово смещен к корме. Но это мелочи: кто из "питонов" не любит старинный "утюг" – Аврору. Именно она, скорее всего, с пьяну, с пылу и жару, грохнула по Зимнему в 1917 году. Даже запах корабля – запах свежевымытого деревянного настила палубы, дух металла в трюмах, теперь уже музейного варианта кубриков, – незабываем для молодого моряка. Как не крути, но Аврора оставила зудящую рану в сердце каждого выпускника, сперва Ленинградского, теперь Санкт-Петербургского Нахимовского военно-морского училища.

Специалисты говорят ("да пусть говорят!"), что главный конструктор корабля Н.П.Соболев и главный наблюдающий от ВМФ капитан второго ранга И.М.Стецюра (видимо, вредный поляк или, того хуже, львовский хохол) неудачно расположили оружие и вооружение на СКР проекта 1135. Но вот сравнительно высокий надводный борт обеспечивает возможность стойко держаться в море при развитом волнении. Моряки любили на учениях играться со своими скорострельными пукалками: в носовой части – наводящаяся 1х4 ПУ ПЛУР "Метель" (пусковая установка противолодочной управляемой ракеты), а в кормовой – две артиллерийские установки. ЗРК (зенитный ракетный комплекс) размещены по одному комплексу в носу и корме. Пусть попробует "непрошеный гость" сунуться к нам на дистанцию выстрела.

Корабль имел гидроакустическое вооружение ГАС "Титан-2". В качестве РЛС общего обнаружения на корабле использовали радиолокационную станцию "Ангара". На корабле было много еще всякой "бяки", но не это главное. "Гора с горою не сходится", а питон с питоном обязательно сойдется. Сергеев-младший неожиданно узнал, причем, от командира корабля – капитана третьего ранга Кузина Александра Владимировича, что его отец примерно в одно и тоже время учился с Сергеевым-старшим в Нахимовском училище. Значит они вместе маршировали на парадах по Красной площади и болтались на практике в водах неожиданно неспокойной Маркизовой лужи. Здесь, на боевых кораблях Балтийского флота они постигали азы флотской службы. Даже вспомнились общие боевые единицы – канонерская лодка "Красное знамя", лидер "Ленинград", выполнявший тогда функции корабля цели практически на всех учениях, крейсер "Серго Орджоникидзе" и другие.

Командир как-то сразу проникся доверием к молодому морячку ("питон питона, как орла, видит издалека"). Его отец Кузин Владимир Петрович был капитаном первого ранга, кандидатом военных наук, специалистом по системному анализу и прогнозированию развития сложных систем. Он трудился в должности старшего научного сотрудника I ЦНИИ МО и считался авторитетным специалистом на флоте. Однако, как это бывает в реальной российской жизни, интеллект и знания не всегда ценятся по заслугам. Много умных голов, ценных для флота, довольно часто запускаются в мельницу карьерных, конъюнктурных интересов.

Кузин поведал Сергееву в доверительной беседе, что красавец СКР не имеет ударного ракетного оружия и может поражать надводные цели только артиллерией весьма слабой по калибру, да торпедами. К тому же дальность обнаружения ПЛ гидроакустикой была много меньше дальности стрельбы ПЛУР. Тогдашние теоретики ВМФ, накрытые "горшком". Видимо, с подачи Кузина-старшего, сынок недолюбливал Адмирала Флота СССР С.Г.Горшкова, сам же с ним лично никогда не встречался и не имел честь лицезреть даже издалека. Теперь на адмирала сыпали все грешки. Скорее, не сам главком, а окружающие лизоблюды высосали из пальца оторванную от жизни предпосылку: корабли такого класса должны действовать парами (почти, как на параде!). Мыслилось, что функции будут поделены между "поисковым" "ударным" кораблем.

Даже молодому "питону" была понятна каверза: что же будет с кораблем, если он в силу случайных обстоятельств окажется в одиночном плавании? Очевидно, что такая ситуация просматривалась и таким опытным моряком, как Главкомом Горшковым. Потому он предложил новый тактический перл: кораблю должно действовать совместно с противолодочной авиацией и в частности с вертолетами ПЛО берегового базирования. Никто на флоте против такого варианта не возражал, но опыт Великой Отечественной Войны показал, что судьба корабля часто зависит от случайностей, от быстро меняющейся боевой обстановки, от судьбы, от Бога!

Нет нужды сомневаться в том, что общение со старшим, умным собратом по оружию играет неоценимую пользу в интеллектуальном развитии младшего сотоварища. Боевая морская практика в этом смысле – спасение для нахимовца. Его ждут большие и малые разочарования и откровения. А что важнее – не дано отгадать никому. Все по своим местам расставляет только жизнь. Продвинутый каптри поведал молодым морякам многое из опыта Великой Отечественной войны (ВОВ) и Второй Мировой (ВМВ). Володе он дал прочитать книгу своего отца "Военно-морской флот СССР 1941-1991 годы", открывшую ему глаза на многие факты. В ней делались любопытные выводы: 1) основной ударной и оборонительной силой на море стала авиация – "господство в воздухе обеспечивает господство в море"; 2) надводные корабли сохранили за собой приоритет ударной силы, особенно с приходом авианосцев; 3) подводные лодки в борьбе за коммуникации обладают, главным образом, эффектом потенциальной сковывающей силой; 4) в мелководных и закрытых акваториях наиболее эффективны боевые катера всех мастей; 5) исключительно возросла роль морской пехоты, ее диверсионно-разведывательных подразделений, амфибийных боевых единиц, сил и средств береговой обороны, особенно, подвижных береговых батарей.

Опыт ВМВ показал, что одному подводнику для успешной нейтрализации боевых действий должны противостоять минимум 20 человек противолодочников. А против одного члена экипажа бомбардировщика немцы были вынуждены противопоставлять до 130 человек из войск ПВО. На один потопленный корабль или транспорт авиация ВМФ затрачивала до 100 самолетовылетов и теряла при этом 2,1 самолета. Авиация (главным образом авианосная) американского ВМФ совершала до 338 самолетовылетов, но теряла менее одного самолета. Ясно, что решающую роль играл уровень подготовки летного состава, качество техники, оружия, используемого на авианосцах. В этой части отечественный ВМФ значительно отставал. Особенно повышалась эффективность авиации при использовании массовых налетов – армадами, заход за заходом, когда бомбы обрушивались стеной, потоком, водопадом. К 1944 году значительно возросла эффективность действий и противолодочной авиации, она научилась действовать с подводными лодками под "шнорхелем".

Никто не может избежать субъективности: Кузин слишком ретиво прославлял первого наркома ВМФ адмирала Н.Г.Кузнецова. Почти со слезами на глазах напоминал, что тот чуть "не погиб в дворцовых интригах", от которых его спасало покровительство В.М.Молотого. Не стоит переоценивать силу такого покровительства: Молотов даже собственную жену не смог уберечь от сталинской кары. И если в стране действуют силы покровительства при решении вопросов обороны, то грош цена такой стране и ее правительству. Только Сталин, оказывается знал все секреты строительства обороны, он поучал и наркома Кузнецова. Что же это за такая стран – остров сплошных идиотов?! Пусть остается спорным вопрос о вкладе каждого правителя в дела вооруженных сил. Тоже касается и роли Кузнецова, да и любого другого представителя "большевистской мысли. Все одно, в один ряд с Ф.Ф.Ушаковым, П.С.Нахимовым, С.О.Макаровым, Н.О.Эссеным, А.В.Колчаком их не поставишь. Слишком ощутима будет разница. Те были люди иной породы, а потому имели право действовать по принципу: "Я – от высших, вы – от низших"! И не может быть здесь никаких сравнений. Нет гениев, а есть профессионалы, строящих свое поведение по светлым или черным принципам. Бог, именно Он, не допустил, чтобы кучка параноиков встряхнула весь мир ядерной войной или Всемирной революцией. Бог просто вышибал в нужный момент табурет из под седалища очередных авантюристов. "Уповай на Господа, и делай добро; живи на земле, и храни истину" (Псалом 36: 3).

Ремонт должны были закончить на днях и корабль, после недолгих испытаний, окончательно встанет в строй. Конечно, хорошо, что коллеги по "питонии" оказались вместе, но была легкая грусть и нетерпеж по поводу задержки выхода в море. Однако: "Нет худа без добра"!

В их районе дислокации СКР в это время проходило учение: тренировались силы морской пехоты, точнее – ее спецназ. Всем объявили повышенную боевую готовность, ибо эти "морские разбойники" – крутые ребята. Ради выполнения боевого задания они могут пойти на все, включая учебное минирование всего, что плавает и отлеживается на берегу. Они способны под покровов ночи и даже днем спокойно, лихости ради, выкрасть парочку "языков" с высокими командными званиями, похитить секретную документацию вместе с сейфами. То и другое – прямой путь к позорному столбу. Володю и его товарищей, естественно, заинтересовали "лихие ребята" – молодость падка на романтику, на приключения. Появилось желание посмотреть на их работу, поучаствовать в контрмероприятиях.

Однажды утром, Володя в рядах боцманской команды прибирал верхнюю палубу своего корабля: "Палубу скатить и пролопатить"! – так обозначил дежурный по кораблю эту процедуру. Когда Володя трудился в районе вахтенного матроса у трапа, из рубки вышел дежурный офицер и, увидев здорового парня, приказал:

– Боевой номер!… Бегом! Быстро доставьте этот пакет в штаб. – дежурный указал рукой на одноэтажное строение невдалеке за пирсом. – Видите? Вон в то здание. Получите расписку и бегом обратно!

– Есть! – был ответ нахимовца. – Разрешите выполнять?

Куда приятнее прогуляться по земле, чем лопатить палубу. Володя рванул с места в карьер. Оставшиеся на палубе с завистью наблюдали за ним. Проходя ту часть пирса, где начиналась с боку кромка берега и воды, Володя боковым зрением увидел, что из-под настила пирса выскакивают два вооруженных существа в гидрокостюмах и масках. В момент он понял, что его встречают и готовятся к силовому задержанию боевые пловцы ( "рыбы" или "лягушки"). Ясно, что это был спецназ, диверсанты из морской пехоты, которые, бесспорно, уже давно наблюдают за одиноким корабликом, дремавшем на слипе. Сам вид этого "осушенного" судна создавал впечатление беззащитности морской боевой единицы, а значит и всей его команды. Лягушки решили позавтракать бедолагой матросиком и депешей, которую он волок в штаб – "Умеют же, сволочи, выбирать места для засад. Мастера своего дела! Надо отдать им должное"!. Такая мысль пришла одновременно в голову не только Владимира, но и того дежурного офицера, который наблюдал издалека за течением событий. Схема действий диверсантов была ясна: "Сейчас грохнут по башке матросика, подхватят его, как пушинку, уволокут под пирс, где, наверняка, дожидается скоростная надувная лодка – "Стриж", которую никто не догонит, прежде всего потому, что она начнет скакать по мелководью, протокам, шхерам, проливчикам, – и был таков! Маршруты отхода, да и огневого прикрытия у них отработаны четко – на тех, впереди на выходе из гавани, маленьких островках уже нацелили свое оружия несколько групп таких же головорезов – в том сомневаться не приходится! Но останется несмываемый позор на корабле на дежурном офицере, на всем дивизионе. От накатывающегося ужаса дежурный даже зажмурил глаза, но в тоже время крикнул:

– Боевая тревога! Вахтенный врубить сирену! Караулу с оружием к трапу! Команду незамедлительно отрепетовал вахтенный матрос. И призывный, мобилизующий вой сирены загремел на всю акваторию. По громкоговорящей связи по всему кораблю повторялись команды. Но это была лишь слабая попытка отвести от себя лично удар: ясно, что все равно никто не простит дежурному офицеру то, что он послал одинокого матросика с пакетом (а в армии все пакеты секретные!) без сопровождения, без охраны в то время, когда головорезы из морской пехоты "играют со смертью".

Раздалась дробь тяжелой обуви ("гадов") бегущих морячков по трапам, по палубе. Ловкие ящерицы в синей робе уже взвивались по скоб-трапам надстроек, начинали раскручиваться стволы крупнокалиберных пулеметов, дабы попытаться отсечь возможный бросок "Стрижа" из под пирса в открытое пространство морской стихии. Дежурный офицер разжал веки и вперил взгляд в кусочек суши около дальней кромки пирса, превратившийся в несколько секунд в "Ахиллесову пяту" для карьеры взволнованного офицера, командиров его корабля, дивизиона.

Любопытство даже при приближении собственной смерти не пропадает, оно алкает впечатлений, как хищный лев крови очередной беззащитной жертвы. Но что-то уж очень непонятное творилось там, вдалеке. Когда эти варвары, бесы в гидрокостюмах, с перекошенными лицами, "бряцая оружием", приблизились к молодому "соколу" (так его будет отныне называть командир корабля, да и вся команда!), он вдруг взвился в небо и, выполняя сальто вперед, сокрушительным "ударом оленя" – двумя тяжелыми копытами попеременно по башке и левому плечу, – обрушил на землю первого, самого высокого и здоровенного нападающего. Второй варвар остолбенел на долю секунды и тут же получил хлесткий удар левой нагой в паховую область. Боец инстинктивно, корчась от боли в разбитых яйцах, застонал и пригнулся – и на его беззащитную голову обрушился разящий удар – "когето", только теперь правым копытом. Каблук правого "гада" из сыромятной свиной кожи с металлической подковкой мог проломить ему кости крыши черепа, или, в лучшем случае, снять скальп с лицевой части. Но Володя, видимо, пожалел воина и пришлепнул его голову лишь пальцевой поверхностью подошвы. Страдалец ткнулся мордой в настил пирса и благоразумно затих.

Никто из нападавших не издал ни одного звука. Володя правильно оценил обстановку: он ящерицей нырнул под пирс и через несколько секунд выволок оттуда с закрученной за спину рукой еще одну недоумевающую лягушку. Этот боец был ростом и мышечной массой значительно меньше первых двух и, видимо, не такой активный – может быть тянул лямку срочной службы по первому году – его и взяли-то с собой два асса, скорее всего, только для исполнения роли "водилы" моторной лодки. Лягушка на белом свету не казалась такой уж грозной, а, увидев бездыханные тела диверсантов-сотоварищей, явно замандражировала. Получив резкий и неожиданный удар ребром ладони в область сонной артерии, диверсант, обмяк и улегся рядом с остальными бармалеями. К месту скоротечного боя во всю прыть неслись матросики с автоматами наперевес, возглавляемые лихим, разгоряченным до крайности прапорщиком из БЧ-5 СКРа.

Военные трофеи были впечатляющими: три диверсанта в полной боевой экипировке, скоростная надувная лодка с мощным подвесным мотором, три акваланга, рация, непонятные взрывные устройства и еще что-то весьма грозное. Ко всему тому был еще небольшой довесок: бедолага судовой врач, которого, оказывается, похитили ночью морские пехотинцы. Он связанный, обоссавшийся от напряжения, полузадохнувшийся, с заклеенным ртом был обнаружен под брезентом в резиновой лодке.

Лягушат (а вовсе не грозный боевых пловцов) пришлось нести на руках. Все двинули на корабль, где кавалькаду ожидал старпом, вышагивающий в быстром нетерпеливом ритме вдоль бортовых лееров и яростно потиравший руки. Он даже не пытаясь скрывать садистического удовольствия, настроения мести. Вообще, если верить литературным откровениям Александра Покровского (современного Новикова-Прибоя), книги которого, безусловно, читал всякий уважающий себя моряк, то старпом, прежде всего, обязан ценить "великую оздоровительную силу русского мата", которую нельзя разменивать по мелочам. Но поимка трех диверсантов – это вам не мелочи. И старпом такую практику понимал очень хорошо, он просто был обязан высказать все, что думает о собратьях по оружию, именно сейчас и прямо в лицо. Но когда он увидел три обвисших, почти безжизненно, тела, то у него хватило ума приостановить словесную экзекуцию.

Старпом, как утверждал тот же Шура Покровский, "слышал мат еще через мамину плаценту", а потому во взрослой жизни ему неимоверно трудно сдержать поток выражений, так рано застрявших в памяти, а может быть перешедших уже на подсознательный, генетический уровни. Ударную арию пришлось скомкать, и это отразилось на настроении старпома: ему пришлось прибегнуть к психологическому "замещению", сорвав кипящую энергию на мичмане из БЧ-5, который из-за любопытства, оторвался от своих механизмов и, наблюдая движение кавалькады вооруженных людей, просто перевесился через леера. То был не самопроизвольный выговор, а экспрессивная цитата из Покровского ("покро-висто", иными словами):

– Прособаченный карась! Ты куда, шелупь паскудная, выполз?! Ты, кака голубая, неужели, у меня на глазах, хочешь нырнуть за борт и ляпнуться башкой о бетон слипа. А я потом должен буду сгребать твои мозги в кучу, перекладывать их в полихлорвиниловый пакет и отвозить в морг к судебным медикам на идентификацию!? Ты, верно, думаешь, что у старпома нет иных задач, как только заниматься воспитательной работой с трупами?! А ну, быстро в трюм, да пулей на свой боевой пост!

Распеленованный и отдышавшийся доктор с подводной лодки мучился от превходящего с вечера истекших суток перепоя. Ко всему тому доктору добавили частичную асфиксию, чуть-чуть не закончившуюся летальным исходом. Он явно нуждался хотя бы в половине стакана "шила", которое старпомом СКР тут же и было отпущено. "Медицину необходимо холить и приободрять всесторонне"! – было резюме справедливого отца-командира. После всех переживаний и лечебного приободрения, доктор впал в другую крайность, свидетельствующую о том, что он принадлежит к славному клану военных, а не гражданских, мирных, медиков. Он, словно оживший лев, все рыкал и скрипел зубами, пытаясь, видимо, от стыда и возмущения по поводу пережитого, да и мокрых штанов, посильнее пнуть диверсантов. Его пришлось успокаивать, охолонуть напоминанием о клятве Гиппократа.

Вместо жестокого нагоняя, дежурному офицеру теперь грезилась благодарность, а то и награда – медаль на грудь. Он уже, порасспросив Володю кое о чем, выдвигал однозначную гипотезу – воспитанник был послан им сознательно, после изучения его боевых способностей. То была своего рода приманка, ловля на живца. Ну, а караульная группа была наготове – страховала курьера. Так точно и было доложено высокому начальству в штаб.

В корабельном лазарете не без труда врач привел в чувство троих пострадавших диверсантов. Несложными манипуляциями он определил, что травмы, несовместимые с жизнью, отсутствуют, но все же лучше сбыть пострадавших в морской госпиталь. Как выразился корабельный эскулап, "они слишком слабы". Как бы подыгрывая заботливому лекарю, диверсанты – три огромных мужика – слегка постанывали, однако делали вид, что крепятся, стараются не замечать боль. Когда их навестил старпом, старший диверсант (командир группы, прапорщик) задал первый вопрос, который, очевидно, его волновал, даже при нахождении в полной отключке:

– Товарищ капитан-лейтенант, кто тот зубр, который нас так лихо скрутил, по какому году он у вас служит и что за странный вензель у него на погоне – буква "Н", что ли?

Старпом даже не пытался скрыть злорадство. Он заявил по-барски – легко и просто, а по-русски – цинично и откровенно:

– Вас, мудаков, куриц мокрых, дохлых рыб, стреножил всего лишь воспитанник Нахимовского военно-морского училища, проще говоря, "питон" – шестнадцатилетний парень. Ясно, гвардейцы?! Вы по уши в говне, в жопе!

Услышав такую новость прапорщик застонал так, словно получил пулю прямо в мошонку, и на глазах у него появились слезы; остальные головорезы раскрыли рты и надолго забыли их захлопнуть. Это была уже катастрофа для профи, как говорится, полный абзац! Старпом был все же слегка воспитанный человек, а потому офицерская его честь требовала дать возможность трем горлохватам в уединении оплакать свое горе, свалившееся через откровенное унижение.

Старпом тихо вышел из лазарета, зажал железную дверь всеми четырьмя кремальерами и выставил четырех часовых с автоматами. Он и сам спешил взглянуть внимательнее на юного волкодава, сумевшего на глазах у всего честного народа потушить трех мордоворотов из спецназа, на счету у которых, наверняка, сотни всяких смертоубийственных пакостей. Старпом поднялся на верхнюю палубу, где морячки продолжали приборку, подозвал к себе Сергеева: тот четко и по уставу подбежал, доложился и вытянулся в струнку, ожидая приказаний от старшего по званию. Старпом пристально всматривался в лицо этого уникального по меркам военного человека парня, крепко пожал ему руку и с чувством вымолвил:

– Ты сокол, парень! Где бы я не служил – приходи запросто, всегда рад буду совместной службе. Дай Бог тебе удачной карьеры.

– Служу России! – был ответ нахимовца, смущенного трогательной искренностью зрелого моряка.

Понятно, что "долг платежом красен": ночью диверсанты, прикидывавшиеся до того весьма умело "угробленной телятиной" (термин старпома) раскрутили болты на широких квадратных иллюминаторах лазарета и дали тягу. Трудно было представить, как им удалось это. На прощанье "больные", нуждающиеся в срочной отправке в госпиталь, вывели из строя ряд приборов на артиллерийских и ракетных установках, расположенных на верхней палубе, приготовили "вонючую подлянку" (термин старпома) из подручных средств, связали и отобрали оружие у часовых, охранявших лазарет снаружи, отыскали свою собственную амуницию и растворились во мраке ночи, как люди-призраки – японские ниньзи! Напомнил об их посещении корабля громкий хлопок эмитационного взрыва, напустившего массу дыма, вони и копоти на корабле, взбудоражившего весь экипаж. Но к тому времени от лазутчиков уже и след простыл!

Через несколько дней Сергеева вызвали в штаб: в отдельном кабинете с Володей беседовал представитель морской пехоты в звании подполковника. Он долго расспрашивал о том, где Володя проходил подготовку по рукопашному бою, что за эффективные приемы были применены им в той стычке. В заключение подполковник предложил Володе проходить дальнейшую практику у них в морской пехоте, во взводе разведки. Оказывается вопрос уже предварительно был согласован с начальником Нахимовского училища. Как выразился подполковник: "Чует мое сердце, что именно это твоя боевая стезя, а не белые перчатки и стойка гуся с вытянутой к начальству шеей"! Володя дал согласие, и не откладывая ничего в долгий ящик, подполковник, дав предварительно десять минут на сборы, прямо от трапа увез Сергеева на газике в расположение новой части. Вот уж воистину: "Пути Господни неисповедимы"! Однако верно сказано вдогонку: "Да будут волы наши тучны; да не будет ни расхищения, ни пропажи, ни воплей на улицах наших" (Псалом 143: 14).

6.5

У спецназа есть свои явные и тайные базы, где готовят заурядных и отборных "атлетов" – мастеров своего дела. На одну из таких тайных баз привезли Сергеева: здесь многое было необычным для него. Его представили сперва некоторой, видимо, какой-то особой части бойцов. Затем на общем построении подразделения, перед строем, объявили о прикомандировании к взводу разведки "в связи с прохождением боевой практики". Никто здесь не выражал удивление по поводу молодости Владимира. Да, честно говоря, и выглядел он к тому времени старше своего возраста, был ладно скроен и крепко сбит – 192 сантиметра ростом, с широкими плечами, развитой мускулатурой. А самое главное – за ним уже по пятам шла молва о том коротком, но эффективном поединке, который он провел с ассами этого подразделения. Среди тех диверсантов бытовало мнение и главная установка, выраженная простой репликой – "иди и бери"! Брать было необходимо "языка", сложный рубеж, укрепленную зону и так далее. Слова же, внешний геройский вид, возраст, звание здесь никого не интересовало – надо было сперва показать, на что ты способен. А Володя уже продемонстрировал, причем, весьма убедительно, свои способности.

Никто, в том числе и сам Владимир, никаких иллюзий относительно полного профессионального набора качеств воина-спецназовца не питали. Было ясно, что в том скоротечном бою решающим фактором оказалась неожиданность – никто из нападавших и невольных зрителей не ожидал встретить в мальчишке такое спортивное мастерство. Но для того, чтобы быть диверсантом-профи, необходимо иметь множество знаний, навыков, бойцовских качеств, которые усваиваются и закрепляются намертво только годами, длительными, беспрерывными тренировками. Видимо, у разведчиков были умные командиры и они сделали правильные выводы. Конечно, никто не ожидал от обычного "салаги" такой неописуемой прыти – применения не принятых у диверсантов приемов. Те бойцы явно недооценили противника, иначе они применили бы тот вид нападения, который был бы адекватен его способности сопротивляться – скажем, нож, пистолет, автомат или более активное силовое задержание. Они были, по существу, наказаны за халатность, за неосмотрительность, потерю бдительности. Но эта тройка спецназа затем выполнила все, что делают в таких случаях отменные профессионалы: взорвала корабль (в учебном варианте, естественно), могла бы и уничтожить весь экипаж, но ограничилась выведением из строя часовых и вахтенной службы, добыла секретные документы, оружие, вернула свое боевое снаряжение. Слов нет, ассы жаждали освоить приемы, обрушенные тогда на них, и хотели они получить их, что называется, из первых рук – для того и привезли Владимира на базу. Но больше всего от такой командировки, безусловно, должен был получить нахимовец. То, что такое прикомандирование к элитной части произошло – было исключительным событием. Видимо, этот вопрос согласовывали с соответствующими инстанциями, да и те, кому положено, основательно знакомились с досье молодого бойца. Володя подозревал, что его судьба решалась не без "подключения" Магазанника.

Прежде всего Сергеев усвоил некоторую историческую справку. Оказывается спецназ (специальное назначение) имеет глубокие корни: принято считать, что уже Александр Македонский создавал и широко пользовался подобными элитными подразделениями. Это были авангардные силы, комплектовавшиеся из наиболее подготовленных, сильных и выносливых, опытных воинов. Их бросали в бой в критические моменты. Они сравнительно небольшой группой могли сдержать противника до тех пор, пока расстроенные ряды собственного войска командиры приведут в порядок, приободрят, уничтожат ростки паники, перегруппируют, позволят передохнуть и снова бросят в бой на измотанного противника. Специальные отряды скрытно совершали рейды в глубокий тыл противника, проводя разведку, устраивая диверсии, засады на высшее военное руководство: они добывали оружие, продукты питания уничтожали живую силу противника, сеяли панику, вербовали осведомителей, формировали "пятую колонну".

На современном этапе практически ничего в задачах не изменилось – спецназ организует и проводит активную разведку и контрразведку, проводит диверсионные и террористические операции в тылу противника, ведет контрборьбу с его аналогичными службами, стимулирует партизанские (повстанческие) или контрпартизанские действия. Такие операции проводятся прежде всего в интересах действующей армии, для сохранения и охраны ее сил, средств и органов. Еще одна важная задача – это охрана высших должностных лиц, государственных деятелей, военного командования.

Спецназ – собирательный термин, обозначающий силы, средства и органы специальной разведки Главного Разведывательного Управления Генерального Штаба Вооруженных Сил – Армии и Военно-морского флота, спецслужб и оперативных формирований Федеральной Службы Безопасности. В масштабах СССР такие задачи решали подразделения, имевшие кодовые названия: "Гром", "Зенит", "Альфа", "Омега", "Каскад", "Вымпел" и другие. В Министерстве Внутренних Дел и его войсках действовали подразделения "Беркут", "Алмаз". В настоящее время добавились аналогичные элитные подразделения в Службе безопасности Президента и пограничной службе – кодовое название "Осам". Спецназ применяется как в военное, так и в мирное время, внутри страны и за рубежом. Наиболее ответственным средством обеспечения военных действий вооруженных сил, максимально активной частью военной разведки является специальная разведка, исполнители функций которой формируются по составу из офицеров, прапорщиков, сержантов и рядовых срочной службы, обязательно имеющих высокие спортивные звания и, как минимум, среднее образование. От таких воинов требуется и высокий интеллектуальный потенциал.

Эффективность диверсионно-разведывательных операций наиболее зримо проявилась в годы Второй мировой войны. Так, например, в ночь с 31 августа 1939 года с получением по радио пароля "ЭХО" на территории Польши начали действовать диверсионные отряды фашистской Германии: в городах приграничной зоны захватывались узлы связи, военные заводы, электростанции, мосты, центральные учреждения. Повсеместно сеялась паника и нагнеталась дезорганизация всей жизни страны. Явные успехи таких мероприятий аргументировали организацию специальных диверсионных формирований: 15 октября 1939 года под руководством адмирала Канариса, шефа немецкой разведки "Абвер" была создана "Учебно-строительная рота № 800 для особых поручений", которая быстро переросла в батальон, а затем и в полк. В 1942 году на базе такого полка была сформирована специальная разведывательно-диверсионная дивизия "Бранденбург" из лиц, владеющих русским языком и языками других народов СССР. К концу 1942 года был создан батальон "Бергман" (Горец) из эмигрантов, владеющих языками народов Кавказа. Против войск Сталинградского фронта действовали аналогичные подразделения: Абвергруппа – 204 и 206.

В советских войсках были созданы не менее эффективные специальные подразделения, на опыте боевых действий которых ведется подготовка и сегодняшнего спецназа России. 5 ноября 1950 года под патронажем Маршала СССР Н.В Огаркова были созданы первые штатные диверсионно-разведывательные подразделения в составе армий и округов на наиболее важных оперативных направлениях. С 1957 года созданы отдельные батальоны спецназа (ОБСН), а с 1962 года – в составе войск округов начато формирование бригад спецназа (БРСН).

Известно, что офицерский состав армейского спецназа комплектуется главным образом из выпускников факультета разведки и факультета иностранных языков Рязанского училища воздушно-десантных войск. В 1974 году с "легкой руки" Юрия Андропова в системе КГБ СССР была создана антитеррористическая группа "Альфа" (40 человек отобраны в ее состав по жесточайшему конкурсу). В августе 1981 года при управлении "С" (нелегальная разведка ПГУ КГБ СССР) создана мобильная группа "Вымпел" на базе существовавших ранее спецгрупп "Гром", "Зенит", "Каскад". С осени 1994 года грянул новый этап реорганизации – при УСО ФСБ создано новое элитное подразделение – "Вега".

Все эти "приятные новости" Сергеев узнал от начальника центра подготовки спецназа морской пехоты Балтийского флота. При разговоре "по душам" Володя узнал, что его новый командир учился вместе с Магазанником в Рязанском высшем воздушно-десантном училище, хорошо его помнит. В курсантские годы они были закадычными друзьями, но потом судьба раскидала их в разные стороны. Командир – довольно пожилой человек – сообщил Сергееву, что если он отзанимается в центре в течение двух летних практик по стандартной программе, то после окончания Нахимовского училища и сдачи экзаменов здесь в центре (справиться с которыми сложности не составит – "это и ежу понятно"!) ему может быть присвоено воинское звание прапорщика, а там и рукой подать до первого офицерского звания – младшего лейтенанта. Имей он такие физические данные, набор спортивных разрядов, да знание иностранных языков, как у Сергеева, он обязательно бы рвался в группу боевых пловцов.

Сергеева ввели в состав группы, командиром которой был старший прапорщик Петров, тот самый здоровяк, схватка с которым на пирсе закончилась победой Владимира. Прапорщик нисколечко не смущался и не рефлексировал по поводу тесного служебного общения со своим бывшем противником – он знал себе цену и давно сделал правильные выводы из случившегося. Ему интересно было заниматься с новичком, общие преимущества над которым, были, безусловно, очевидны и Сергееву и самому командиру.

В спецназе все начинается и заканчивается физической и огневой подготовкой, остальное только прилагается к этим дисциплинам. Для Сергеева было важным всей душой и телом понять, что, если минер ошибается один раз и гибнет только сам, то ошибка диверсанта, действующего в составе группы, как единого боевого организма, может стоить жизни всему личному составу, не говоря уже о срыве боевой операции в целом. Спасает положение чаще всего именно физическая подготовка, навыки рукопашного боя, выносливость, меткая стрельба, сильные волевые качества, психологическая устойчивость. Спецназовец не должен сдаваться в плен, лучше уничтожить себя и побольше противников, чем отдавать себя в руки противника. Но бывают и исключительные ситуации, например, как та на пирсе. Но победителей, как говорится, не судят: задачу подразделение диверсантов выполнило с огромным запасом прочности, а как они внедрялись – это их дело. Они могли и сами выбрать вариант мнимой "сдачи в плен", если были уверены в том, что вырвутся, уничтожив противника. Однако необходимо помнить, что существует некий моральный кодекс, обязывающий "вытягивать своих" из плена любой ценой. А из этого уже следует повышение риска, способного вызвать дополнительные потери в подразделении.

Сергеев быстро сообразил, что основные задачи уникальных комплексов физической подготовки сводились к двум решениям: 1) общее укрепление здоровья и разностороннее физическое развитие; 2) совершенствование морально-волевых и психофизических качеств. Здесь решающими являются: сила, скорость и ловкость, быстрота и точность зрительного, слухового и осязательно-двигательного восприятия, терпение, выдержка и выносливость, смелость, решительность, разумная инициативность и самостоятельность и, вместе с тем, исполнительность и обязательность. Дополнялось все это, если угодно, хитростью, чувством взаимной выручки и готовности прийти на помощь товарищу.

Мастерство обеспечивается доведением необходимых навыков до автоматизма: бесшумное движение, маскировка ночью и днем, преодоление различных препятствий, владение любыми видами оружия, подручными средствами, соскакивание и вскакивание на ходу при пользовании различными видами транспорта. Отрабатывались даже такие уникальные свойства, как "осторожный" сон, неприхотливость в пище, выживаемость в любых метеорологических условиях и так далее. При отработке программы физической подготовки широко использовался метод "растяжение предела", способствующий созданию запаса прочности навыка. Формировалась надежная выносливость, так необходимая особенно в экстремальных условиях, в затяжном бою. Универсальным методом здесь считался длительный, но не изнуряющий, бег на супер-длинные дистанции, амреслинг. На тренировках достигалась легкость и естественность выполнения различных приемов. В том не должно быть ощущения "подвига", исключалась логика партийного гимна со словами "это есть наш последний и решительный бой". Все сводилось к трудной, ответственной, но естественной работе – к воинскому профессионализму. Старший прапорщик – наставник Владимира говорил: "Разведка – это не искусство, а ремесло"!

Все, что было связано с гимнастикой, легкой атлетикой, плаванием, не составляла особого труда для Сергеева – это радовало его командиров. Никому не хотелось получить обвинение в том, что они, дескать, "загнали молодую лошадку". Володя с удовольствием занимался и атлетическими упражнениями – на развитие силы различных групп мышц. Постепенно занятия с "железом" были доведены до четырехкратного режима. Сергеев с удовольствием занимался и акробатикой, упражнениями на батуте, на "колесе", "вертушке", на вертикальных качелях и уж, конечно, на всех обычных гимнастических снарядах, Новыми для него были способы преодоления препятствий: перелезание "зацепом" или "силой", приемы посадки на автомобиль и десантирования с него в движении, соскакивание с препятствий из положения "виса". Непросто было осваивать бесшумную ходьбу, перемещение переползанием и отползанием на животе и спине, лазание по деревьям, скалам, преодоление заборов "сплошного типа" и колючих заграждений – "колючек". Да, мало ли еще различных фокусов было в запасе у преподавателей тяжелого ратного труда, осваиваемого диверсантами. Одна наука маскировки чего стоит, а добавим сюда еще и ориентирование в условиях местности, изменения погоды, владение приборами ночного виденья, "выживаемость" и другое.

Все нагрузки сочетались с выполнением тестов: на зрительную или оперативную память. Преподавались диверсантам и специальные предметы, от специфического "душка" которых у неподготовленного человека начинают бегать мурашки по спине. Для примера, такой занимательный предмет, как способы снятия часового. Оказывается их можно насчитать неимоверное количество. И чем изобретательнее исполнение, тем эффективнее может быть исход акции. Хотя у каждого бойца, естественно, имеются свои излюбленные вариации. В порядке тренировки, здесь разыгрывались постоянные "прихватки".

Больше всего поразили Сергеева методики проведения допросов и рекомендации для тех ситуаций, когда тебя допрашивают самого. В инструкции ясно сказано: "Процесс допроса может проводиться двумя способами: путем психологического давления и применения физического воздействия – пыток". Само по себе слово "пытка" будоражило фантазию и отправляло в историю средних веков – к Инквизиции или родному отечеству времен Ивана Грозного. Однако Сергееву объяснили, что "выбивание" информации снижает ее ценность и достоверность почти на 60%., то для себя он решил никогда не применять такое варварство. Далекими от гуманных показались ему стандартные рекомендации по применению пыток при дефиците у боевой группы времени на "мягкий допрос". Тогда в ход шло избиение руками или ногами. Подчеркивалось, что фантазия человека-палача безгранична, но наиболее эффективным считалось применение простого полиэтиленового пакета, надеваемого на голову: ограничивался доступ воздуха в легкие допрашиваемого и он, немного побрыкавшись, все равно "кололся". Уточнялось, что отключение сознание происходит уже через 20-40 секунд после ограничения доступа воздуха. Для сокращения и этого малого лимита, предлагалось предварительно нанести удар в солнечное сплетение, тогда создается эффект "рыбы, выброшенной на берег".

В методике преодоления пытки рекомендовалось сосредоточение на максимально ярком ощущении боли, тогда реальная боль кажется не столь сильной; помогает и возбуждение сильной эмоции – например, ярости, ненависти по отношению к "пыточнику". Но Сергеев выбрал для себя иной способ: ему показалось, что блокирование импульса боли путем психологической трансформации в неодушевленный предмет – наиболее эффективно.

Собратья по оружию и заботливые наставники-преподаватели тут же предложили ему попробовать себя в роли "куклы", дабы сравнить, проверить ощущения. Хорошо, что у Сергеева хватило ума отказаться от опасного эксперимента – от "острого опыта", хотя ребята усиленно его подначивали. Не менее четкими были рекомендации по поведению диверсантов, если пленный выказывает элементы неповиновения. В инструкции четко определялась линия поведения захватчика: "применить оружие на поражение без предупреждения". Деловой тон установок продолжался еще одной душещипательной рекомендацией: "В тех случаях, когда пленные становятся обузой для выполнения операции, их сосредотачивают под охраной в безопасном месте, либо бесшумно уничтожают". И никакой лирики и альтруизма! На войне, как на войне, господа диверсанты. Родина берет все грехи на себя, а вас, своих соколов, она не забудет!

Безусловно, наибольший восторг у Володи вызывали занятия по рукопашному бою: из него были максимально отжаты спортивные лакомства, не оставлено место для сценической яркости впечатлений. Стойка бойца была максимально экономной, страхующей от неожиданностей. В ход шли рука, нога, голова, саперная лопатка, штык, приклад автомата, рукоятка пистолета. Но все удары были короткими, резкими, действенными без повторения. Заключала боевое варварство, конечно, стрельба и взрывное дело, но основательно проштудировали и применение ядов. Сергеев не мог себе даже предположить, что существует такое обилие способов применения различного оружия. Причем, каждый диверсант, обладая универсальными навыками, все же оставлял место и для "любимой мокрухи" – с помощью наиболее удобного для себя оружия. Вообще, только теперь Володя понял, каким слабым становится обычный человек, если на него вдруг накатывается хорошо организованная профессиональная бойня. Существует, оказывается огромное количество способов умерщвления человека, многими из которых должен владеть диверсант. В таких ситуациях, скорее всего, у спецназовца включались и начинали работать животные, а может быть, и какие-то первозданные инстинкты, идущие от органической и неорганической жизни – такие же поганые, как, например, животные или растительные яды. Пользоваться любыми "подручными средствами" умеет пользоваться разведчик-профессионал.

Пройдет еще один год и Сергеев, теперь уже по собственной воле, на основании собственной рукой написанного рапорта, приедет на летнюю военно-морскую практику в этот же центр для завершения своей подготовки по разделу занятий боевых пловцов и парашютной практики. И в скором будущем он станет мощным, натренированным атлетом – ростом два метра и два сантиметра, за что получит кличку "агент 202". Пока же он числился лишь подающим большие надежды бойцом. Но та метаморфоза случится со скромным парнем через год, а пока завершалась учебная практика, были сданы все зачеты, брезжил рассвет и маячил летний отпуск. Сергеев верил, что все он делает – правильно и справедливо, что он на верном пути, ведущим прямиком к нужной и интересной жизни. И нет в том решении никакого греха, а существует лишь стремление найти смысл жизни. "Ибо, если мы, получивши познание истины, произвольно грешим, то не остается более жертвы за грехи, но некое страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников" (К Евреям 10: 26-27).

6.6

В Санкт-Петербург возвращались на небольшом вспомогательном судне Балтийского флота: нахимовцы, кто где мог, вповалку сгрудились, дремали, прислушиваясь к тихому и ритмичному звуку дизелей. За время практики все так привыкли к корабельным шумам и вибрации, к особому запаху "железа", что для сна это уже не было помехой. Ребята интересно провели время летней военно-морской стажировки: все они прибавили в росте, возмужали, накачали "мышцу", некоторые втихаря потягивали сигареты, сквернословили с шиком (набрались нечисти от флотских дураков) – в общем, к флотской закалке приобрели еще кое-что.

Сергеев с закадычными друзьями устроился на шкафуте, между двумя небольшими надстройками, загораживающими от ветра. Ребята обменивались впечатлениями: Куприянову понравилось общение с вертолетной техникой, которой оснащены большие противолодочные корабли, и он задумывался над тем, а не рвануть ли ему после окончания питонии в училище морской авиации. Мартынов тянулся к штурманской профессии еще и потому, что из нее легче шагнуть в старпомы, а затем и в командиры корабля. Второй Сергеев застрял на ракетной техники – уж больно впечатляюще действовало это грозное оружие. Владимир тоже кое-что рассказал товарищам, но был он сдержан и информацией не разбрасывался – чувствовалось воспитание спецназовца: "Ешь пирог с грибами – держи язык за зубами"!

Судно подошло прямо к борту Авроры и по спущенному бортовому трапу рота поднялась на палубу, потеснив экскурсантов, вылизывавших, как языком, любопытными взглядами древний боевой экспонат. Короткое построение во дворе училища, ритуальное приветствие и поздравление от начальника с благополучным завершением практики, да надвигающимся отпуском. Затем спешная сдача ненужной "хурды", баня, переодевание в новое обмундирование, праздничный обед, получение отпускных, проездных до "родного пепелища". Цепочка событий пролетела в считанные минуты, часы, и все морячки быстро распределились по намеченным маршрутам и влились в сутолоку родного, долгожданного Санкт-Петербурга.

Сергеев со спортивной сумкой бодро зашагал вместе со своими товарищами домой. Выбрали такой маршрут, чтобы по дольше двигаться вместе: пришлось сперва заглянуть на Васильевский остров, затем, перейдя, Николаевский мост (мост Лейтенанта Шмидта), передать в объятия родителей еще одного питона, затем завернули на Почтамтскую – там компания сократилась еще на двух человек. И скоро в бодром одиночестве через Казанскую улицу – по Столярному переулку (почти маршрутами Достоевского) – Володя вырулил к проходному двору, что сокращал переход на уголок к Сенной площади, к мостику через Екатерининский канал.

Было почему-то мало народу. Сергеев вспомнил, что сегодня воскресение и большинство горожан, наверное, на дачах. Подходя к проходному двору, Володя взял левее (судьба вела!) – пошел не к той подворотне, через которую двигался обычно поток спешащих прохожих, а сместился левее, к той подворотне, которая была ближе к повороту набережной канала (там обычно громоздились баки с мусором). Уже на подходе он услышал резкие голоса, шум возни, вскрики, стоны – видимо, кого-то основательно дубасили. "Спецназовец не должен избегать любой возможности потренироваться"! – вспомнил он наставление недавнего командира.

Володя переложил спортивную сумку в левую руку и резко влетел в подворотню. Натренированный за практику взор выхватил суть ситуации: четверо молодых взлохмаченных балбеса месили одного тощего подростка. Это уже было явно не по правилам – избиение необходимо было прекратить моментально, причем основательно наказать неблагородное быдло! Серия ударов и бросков выполнялась автоматически, – все мерзавцы разлетелись в стороны. Володя наклонился, чтобы помочь встать пострадавшему тощему парню, но боковым зрением контролировал позы атакованных им злоумышленников. Он заметил, что один из них (все они для него были на одно лицо, правильнее, – на одну рожу!) зашевелил правой рукой, – видимо, вытаскивал нож. Это уже было интересным! Когда еще появится возможность в реальных условиях отбивать атаку противника, вооруженного ножом (лучше бы пистолетом – возникла хвастливая мысль). Когда придурок с ножом, пригнувшись, стал медленно подбираться к Володе сзади, новоиспеченный спецназовец, даже не поднимаясь, не разгибаясь, прямо из приседа ударил нападавшего левой ногой (острием заднего среза каблука) в солнечное сплетение. Все получилось, как учили – "удар лошади" был четким, прицельным, акцентированным. Эффект поразительный: бедолага отлетел на три метра и вписался затылком в металлический мусорный бак. Он затих и, видимо, надолго. Володя помог встать бойцу-одиночке, основательно помятому злоумышленниками, и в это время в просвете подворотни возник новый силуэт человека. Володя решил атаковать первым, но прежде требовалось разобраться, кто явился? – святой или посланник дьявола? Вошедший в подворотню подал голос:

– Я, кажется, опоздал? Явился к шапочному разбору? С улицы были слышны вскрики. – задавал он вопросы довольно спокойным и как бы безучастным голосом. – Я тут ищу одного проходимца, приходящегося, к сожалению, мне родственником. Нет ли его среди поверженных?

Парень был немного старше Володи и остальных участников потасовки, его отличала худоба, длинные, но аккуратно собранные в маленькую косичку на затылке, волосы и умные глаза, слишком внимательно, пристально и с интересом смотрящие на собеседника. Володя поддерживал пострадавшего правой рукой, в левой он держал сумку, которую, оказывается даже не выпустил из рук во время поединка. "Надо будет проанализировать серию ударов и бросков" – подумалось заинтересованно. Володя обвел взглядом картину боя и выдавил:

– Выбирайте любого, пока они еще в забытьи. Жалкая публика. По-моему, это наркоманы: злости много, а силы и толку мало. Слюнтяи!

Парень направился к тому, кто пытался напасть с ножом на Сергеева:

– Вот этот щенок мне и нужен. – вымолвил он с брезгливостью и отвращением. –Насчет наркомании вы совершенно правы. Этот фрукт – мой брат. Он измотал всю душу матери, но остановить его никак не удается – просто трагедия какая-то!

Молодой человек похлопываниями по щекам привел в чувство своего родственничка. Тот открыл глаза и, увидев Сергеева, промычал сквозь зубы:

– Ну, сука, я тебя еще встречу,.. прирежу!..

За эту трудную речь он получил короткую затрещину от старшего брата, но не разозлился (злость как рукой сняло), а вдруг захныкал, запричитал, заскулил, прося пощады. Старший брат обратился к Сергееву:

– Видите?.. Обычная реакция наркоманов, уже основательно разложившихся: резкий переход эмоций, злость и плаксивость, неустойчивость реакций, мотивов, целей. Может быть на сей раз обойдемся без милиции, вы не возражаете?

Сергеев пожал плечами. Ему-то какое дело было до правил гражданской жизни: он в них не разбирался, да и изучать не хотел. Он спешил домой, но теперь придется возиться с пострадавшим. Володя обратил пристальное внимание на парня, который обмяк и почти полностью повис у него на руке. Видимо, юнец получил основательно по голове. "Сотрясение головного мозга – сейчас будет рвота" – успел подумать Сергеев. И рвота у парня действительно началась, глаза страдальца "плавали". Минут пять пришлось подождать восстановления сознания у подростка. Затем оба "спасателя" с тяжелой ношей вышли из подворотни. Обмякшие тела придется волочить по домам, на остальных пострадавших не было возможности и желания тратить время.

Наконец, Володин подопечный оклемался немного, и ему был задан первый вопрос:

– Ты кто, что делал здесь и куда тебя тащить?

Парень назвал Фамилию и имя – Сергеев Саша. Володя встрепенулся, он помнил рассказ матери о том, что во время родов она неожиданно повстречалась с компанией "родственников". Тогда Володя и узнал, что у него есть брат, сестра и племянник. Мистика и реальность – выстрелило в мозгу. Парень продолжал исповедь:

– Он шел через проходной двор, и эта четверка "придурков" пристала к нему, требуя отдать деньги и часы. Затащили в подворотню, колотили, он, естественно, сопротивлялся, отбивался, как мог, но силы были слишком не равные.

Вслушиваясь в ответы пострадавшего, второй "спасатель" менялся в лице, дождавшись окончания рассказа он задал только один вопрос:

– А ты, парень, случайно, не у Демидова моста живешь?

Получив утвердительный ответ, он продолжил допрос:

– Твою маму зовут Катя? Фамилия – Сергеева? А бабушка твоя врач акушер-гинеколог,.. в Снегиревке работает, так?

Снова получив утвердительный ответ, парень растерянно ухмыльнулся и остановился, как вкопанный:

– Знаете, ребята, это больше, чем мистика – это Божье предначертание! – воскликнул он даже с каким-то злорадством. – Ты знаешь, малыш, что ты, оказывается, мой племянник? Но только по отцу… А вот этот балбес, которого я сейчас волоку, – мой брат по материнской линии! Понимаешь, как все просто и сложно одновременно? Меня зовут Дмитрий, рад представиться и, наконец-то, познакомиться поближе.

Вся компания стояла, глядя друг на друга вытаращенными глазами. Затем, словно очнувшись, Дмитрий дал мощного леща своему неблагополучному братану и заявил:

– Ты хоть понимаешь, подонок, что полчаса назад чуть не лишил жизни своего сводного брата. Или как там еще называется такая степень родства? – он помедлил и продолжил, несколько ерничая. – Да, пора начинать нам дружить домами!

В голове Володи уже давно все встало на свои места, но "агент секретной службы" не должен себя разоблачать. Разумнее маскироваться до конца, а, самое главное, разумнее "вовремя смыться"! Уже более менее очухавшегося Александра вдруг заспешивший Володя со словами "разбирайтесь братаны" перепоручил Диме, а сам слинял, пожав обоим руки.

Домой он явился несколько взъерошенным, со следами недоумения на лице. Это не прошло мимо цепкого взгляда Музы. Сабрина же так была рада встрече с сыном, что ничего не заметила. Вообще, Сабрина с возрастом все больше и больше превращалась в удивительно домашнюю женщину – мало приспособленную к "боевой жизни" в России. Она словно бы не замечала "острых углов", даже если больно ударялась о них. Таких женщин очень любят сильные мужчины, ибо они дают им возможность опекать себя, ограждать от прозы жизни, а значит у мужчины появляется возможность чувствовать свою незаменимость, если угодно, исключительность. Во Владимире, своем сыне, Сабрина тоже ощущала "щит и меч" одновременно: щит оберегал ее, а острие меча было направлено в сердце или глаз любого злоумышленника.

Муза была полной противоположностью своей подруги: она всегда держала события "на контроле", пыталась управлять ими и превентивно быстро, с напором разрушать нежелательные факторы окружающей действительности. Отсюда исходила ее постоянная забота о Сабрине, не довольство ее жизненной позицией, ее отношением к собственному сыну. Но Сабрина обычно мало реагировала на остракизм, выпирающий из психологии, поступков подруги. Она гладила ее по плечику, надевала очки от начинающейся возрастной дальнозоркости (уже накапало две диоптрии) и зарывалась в свои "листочки". Сабрина уже издала две книги литературоведческого толка, в которых педантично разбирала особенности творческой лаборатории Сергеева. Муза, надо сказать, с уважением относилась к "ученым проискам" (так она называла эту деятельность) подруги, но с ехидством указывала ей на "легкую фальшь", просматривающуюся в некоторых выводах.

Муза была убеждена в том, что лучше знала Сергеева и потому точнее понимает специфику его творчества, исходящую, безусловно, от особенностей его личности, круга интересов, особенностей событий, в которые он был вынужден окунаться с головой. Она, пожалуй, лучше, чем кто-либо из знавших Сергеева при жизни, отдавала отчет в том, что, например, большинство его стихов писались, как откровенный стеб, ерничество, пародии. Именно для такого потребления создавались стихи-пятиминутки, как он сам их называл. Они писались на злобу дня, для мимолетного куража в тесной компании, собиравшейся в морге по вечерам. То были каламбуры разума, а не откровения сердца. Лишь немногие стихи приближались к истинному и искреннему отражению поэтического настроения Сергеева, были плодом его глубоких переживаний. Сабрина же, по мнению Музы, была склонна принимать самодельный рубль за чистую монету, а бенгальские огни за свет солнца.

По ответственным вопросам Володя шел за советом к Магазаннику или к Музе, но только не к матери. Маму он предпочитал успокаивать, гладить, обсуждать с ней бытовые частности, но не решительные действия, которые требовала от него жизнь. Он как бы тренировал на ней свою мужественность, точнее маскулинность, и учился таинству мягкости и ласковости, которые так необходимы при общении со слабой половиной живущих на земле людей. Сейчас Володя уединился в комнате Музы, где собирался обсудить с ней только что произошедшие события. Вопрос был задан откровенный и категоричный:

– Тетя Музочка, совершенно случайно узнаю из второстепенных источников, что у меня имеются брат, сестра и даже племянник, так ли это?

Муза, словно давно ожидала этого вопроса, а потому без всякого тайм-аута принялась обстоятельно отвечать:

– Володя, ты уже большой, почти взрослый мужчина, и тебе нелишне знать, что жизнь порой готовит нам подарки в виде приятных или неприятных неожиданностей. Одна из таких неожиданностей тебя поджидала все семнадцать лет: тебе решать приятная она или неприятная. Твой, бесспорно, уважаемый папа шел по жизни непростым путем. Не дай Бог тебе испытать все то, что ему пришлось испытать (тут Муза явно сгущала краски). У него было несколько брачных союзов, большинство из которых закончились неудачей – расставанием. Кроме того некоторые женщины просто хотели иметь от него детей. Это же так просто: цветок тянется к солнцу, а умная женщина – к достойному мужчине. Твой же папа был достойным мужчиной во всех отношениях. Это говорю тебе я – женщина, испытавшая на себе воздействие его обаяния. К несчастью, у меня ничего не получилось с детьми на этом фронте.

Володя основательно смутился от таких откровений тетушки, его глаза попытались полезть на лоб. Интересно, что с ним стало бы при получении еще одного подарка – сообщения о том, что у него есть еще белее старшие брат и сестра. Такая мысль, словно метеор, пронеслась в голове Музы, но тут же сгорела в твердых слоях интеллекта: побережем душу мальчика – слишком много впечатлений могут повредить Муза решила решительно приостановить дальнейший процесс критиканства:

– Не надо, Владимир, строить из себя академическую невинность, – сказала она, как отрезала, – пора привыкать к тяготам и соблазнам жизни! Они существуют, они соседствуют со счастьем или горем, и проходить мимо них никому не дано.

Муза проследила выпрямление мимики Владимира и продолжила:

– В результате не всегда радостного для твоего папочки стечения обстоятельств на свет появилось несколько карапузиков. От самого первого его брака у тебя есть сестра Катя – она старше тебя, теперь у нее родился собственный сын, который тебе приходится племянником и зовут его Александр. Твой брат старше тебя на год, полтора: его зовут Дима – его мать не была женой Сергеева, но относилась, видимо, к кругу весьма близких людей. Знаю, что у твоего отца были еще некоторые "житейские опыты", но пока они тебя не коснулись, то не стоит и нам пытаться их лапать руками. В свое время мы сможем уточнить все подобные события, собрать сведения о возрастных данных, половой принадлежности, цвете волос, профессии твоих родственничков.

Муза поразмышляла немного над тем, как бы половчее ввести Володю в курс "кобелиного рыска" его отца, не задев самолюбия наследника и не испоганив ему душу плохими примерами. Становилось очевидным, что без потерь выйти из такого боя не удастся, но надо же было продолжать разговор, ибо глаза, уши, мозг Владимира ждали завершения исповеди, четкого подведения итогов, хотя бы мало-мальски верных количественных определений.

– Однако мы отвлеклись от близкого, – продолжила Муза, – и рискуем застрять на дальних подступах. Брак с коллегой врачом, Ковалевой Светланой Николаевной, был скоротечным – но это, безусловно, не основание для того, чтобы осуждать кого-либо. Для тебя теперь открылась старшая сестра – Екатерина Александровна, С нею твоя маман, день в день, родили мальчиков – тебя и отрока по имени Александр. Что же в том плохого? Чувства твоего папан к некой Татьяне был какие-то искрометные, наверняка, они еще не успели оформиться в то, что называется полноценная любовь. Тем не менее, эта женщина пожелала закрепить свое чувство рождением от Сергеева твоего брата Диму – дело, как видишь, вполне заурядное для горячей женской натуры, и в праве на подобные решения никому не откажешь. Вся эта орда твоих родственников живет где-то поблизости от нашего дома. Ты можешь случайно с ними встретиться, но я лично собираюсь как-нибудь собрать их всех вместе и наладить обстоятельные отношения. С какой стати нам дичиться людей, не правда ли, Володя? Вопросы еще есть? Тогда хватит на сегодня откровений – ступай перевари хотя бы эту информаци., только не зацикливайся на ней чрезмерно. Тебе-то надо учиться за свои грехи отвечать, а не копаться в чужих.

Муза осознавала то, что разговор получился несколько сумбурным, а потому, скорее всего, неокончательным. Но на сегодня достаточно и такой беседы. Володя был несколько ошарашен новостями и еще не пришел в себя, он промычал что-то похожее:

– Да,.. уж,.. да, уж… Это, что все племя, или еще кто-то прячется под лавкой.

Муза оборвала отрока решительно:

– Мне решительно не нравится твое настроение и ход мыслей! Для того, чтобы судить других, надо получить сперва право на это! Помнишь, в Библии сказано, что дети, злословящие родителей своих смерти достойны. Не бери грех на душу!

Володя принялся исправлять положение:

– Что ты, Музочка, я ведь не о том. Просто интересно, сколько у тебя родни, какая она. Это же пласт, это целое поколение, которое может либо помогать друг другу, либо невзначай навредить своей родне. Вот я о чем! Смешно сказать, но буквально полчаса тому назад я при весьма странных обстоятельствах столкнулся как раз со своим старшим братом Дмитрием и племянником Александром.

Муза насторожилась:

– Что это за "странные обстоятельства"?

Володя, не подумав хорошо, быстро отвечал:

– Кучка наркоманов пыталась отнять у Александра деньги и часы, пришлось заступиться.

Муза похолодела:

– Это же опасно, они могли тебя убить!

Володя даже не посчитал нужным комментировать реплику испуганной тетушки. Он только поморщился и отмахнулся от этой версии, как от осенней, полудохлой мухи.

Вошла Сабрина. Разговор пришлось скомкать. У Сабрины были свои проблемы, и ей хотелось получить ответ от Володи и Музы.

– Вы уж извините меня, шептуны, но Аркадий Натанович опять, в который раз, настаивает на оформлении нашего с ним брака. Вы-то, как на это смотрите? Ну, отношения наши с ним очевидные, чего ж таиться, нагонять тень на плетень. Но он просит переехать в Москву, а это уже касается и тебя, Музочка, и Володи.

Володя быстро и решительно ответил утвердительно – в пользу оформления брака. Справедливость логики такого решения подсказывалась и теми откровениями, с которыми только что познакомила его Муза. Да он, собственно, и не знал своего отца, никогда в глаза его не видел, а вот Магазанник всегда был ему, как родной отец-наставник.

Затихла и напыжилась только Муза: у нее были свои представления, которые она хотела обсудить с Сабриной один на один. Она слишком хорошо знала Сергееваа старшего, была привязана крепко-накрепко даже к теперь уже постаревшей памяти о нем. Ей казалось, что окончательное, официальное оформление брака будет предательством Сергеева, а значит грехом. А за грехом всегда следует наказания. Все происходит по формуле: интрига – безумие – смерть. Брачная интрига была не по вкусу Музе: выходить замуж можно только один раз – так казалось ей самой. Браки обязательно заключаются, санкционируются на Небесах. Муза знала, что как раз Сергеев никогда не придерживался такой точки зрения – но это его проблемы. А у женщины должны быть свои особые принципы. Муза лукавила, боялась говорить себе и Сабрине всю правду: конечно, она боялась больше всего за Сабрину. Муза с возрастом все больше и больше погружалась в веру и воспринимала принципы православия совершенно ортодоксально – нельзя и все! Она просто физически ощущала дискомфорт, когда, по ее разумению, совершалось отступление от Библейских заповедей. Глубоко задумавшись, словно проверяя своей кожей, сердцем, мозгом возможную ситуацию, реакцию на нее Высших сил, она поморщилась и заявила категорично:

– Сабринок, этого не надо делать! Живи так, хочешь поезжай в Москву. А мы с Володей останемся здесь, на пепелище, в стенах, где проходила жизнь его отца. Точка! К этому вопросу я лично больше не возвращаюсь!

Муза решительно закрутила головой, как бы прося оставить ее в покое и не приставать к ней с подобными разговорами. Затем она поостыла и обратилась к Сабрине:

– Давай лучше, подруга, подумаем, как получше организовать отпуск моряка молодого. Не кажется ли тебе, что ему лучше смотаться на Черное море, скажем а Сочи. Там ведь проживает давний и закадычный друг Сергеева – Толя Гончаров. Наверное, он устроит Володю в свой пансионат и поможет ему окунуться с головой в "светскую жизнь" – в ее блудливые тайны, развлечения. Мальчику пора становиться мужчиной, иначе он начинает рефлексировать по пустякам, волнуется при встречах с дальними и близкими родственниками. – завершила разговор Муза, многозначительно взглянув на Сабрину.

На том и порешили, отвергнув все другие притязания на совместный отдых Володи – в компании с Магазанником или Феликсом.

Володю такое решение очень устраивало. Муза великолепно угадала тот момент, когда юноша уже переходит в пору мужского повзросления, и ему так необходимо "отвязаться" от маминой юбки, почувствовать свободный полет, постараться постигнуть то, что всю оставшуюся жизнь будет кружить лихую мужскую голову, приятно щекоча и маленькую, красненькую, блудливую головку того органа, который собственно и определяет многие беспокойства, возникающие на земле. Но те беспокойства – не есть плод только мужских переживаний. Чаще виновниками разрушительных катаклизмов являются скромные, робкие, податливые особы, загадку и тайну которых необходимо научиться обнажать. И такую сложную науку – постижение женского ума, сердца и того органа, который рождает сладострастие, – настоящий мужчина обязан попробовать открыть для себя самостоятельно – не по рассказам какого-нибудь нудного доктора Щеглова, не из учебников, а на практике – в боевом строю! Уроки наставничества здесь не помогут – прорываться необходимо в одиночку. Как правило, совершить такой подвиг не удается никому!

6.7

Толя Гончаров был другом Сергеева еще с послеинститутских времен. Они вместе работали в районной больничке, коротали время на охоте, рыбалке. Только Толя был откровенным охотником-профессионалом, а Сергеев "гастролером". Гончаров в молодости был высоким красивым парнем. Страстный охотник на разное зверье, он больше всего почему-то любил охотиться на медведей. В такой установке было что-то от опасной спортивной соревновательности, от установки на рисковый максимализм: "Любить, так королеву, падать, так с белого коня". Он был охотник-индивидуалист и не получал удовольствие от стояния "на номерах" и стрельбе по обреченному зверю, загнанному в систему выверенных засад восторженной полупьяной толпы охотников.

Толя, обычно, получив лицензию на отстрел хищника, самостоятельно, в одиночку выслеживал его, а затем одним очень точным выстрелом превращал тушу . Зверь и человек в таком состязании выступали, как равноправные партнеры по азартной игре. Кто-то должен был лечь к ногам Бога, как справедливое жертвоприношение. В трудные времена безденежья охота была некоторым, а иногда и основательным, подспорьем – способом борьбы за выживание, за сытую жизнь.

Этому ассу охотничьего труда, ныне директору огромного санатория в славном городе-курорте Сочи и позвонила Муза. Она, через память о Сергееве и реальном знакомстве с Толей самого Магазанника, была введена в круг закадычных друзей семьи Гончаровых. Немного потрепавшись о семейных новостях и былых временах, она быстро договорилась о поездке Владимира. Все будет в лучшем виде – "встретим, обогреем, подберем"! – заверил Анатолий. Кого подберем для молодого отрока было всем ясно без лишних слов. Сергеева в этой семье все еще помнили. Весьма доброжелательно, но с некоторым курортным юмором к нему относилась в былые времена и жена Гончарова – Люба – в прошлом классная гимнастка, красавица, а ныне нагруженная заботами о двух своих взрослых дочерях прекрасная женщина. Она с любопытством и радостью ожидала встречи с наследником "беспутного" Сергеева. Видимо, кое-какие тайны Сергеева ей были известны, и женское любопытство жаждало убедиться в том, насколько точно генетикой определяются некоторые мужские черты характера.

Володя прилетел на самолете в Адлер рано утром, но его уже ждал Гончаров: узнали друг друга быстро – оба были под два метра ростом. Здоровенные мужики заметно выделялись в толпе встречающих и провожающих. Когда Гончаров в качестве приветствия взялся тискать Володю в своих медвежьих объятиях, мимо промелькнула стройная женская фигурка. Та особа как бы намеренно задержалась рядом именно для того, чтобы ее могли узреть и оценить по достоинству. Володя, естественно, узнал преподавательницу английского языка из Нахимовского училища. Было ей очевидно не более двадцати шести-семи лет.

Появилась в "питонии" она недавно. Говорили, что по отцу у нее был крутой блат, а блат – это великое дело! Отцом ее был известный подводник. Преподавала она английский в параллельной группе, в другом взводе, но той же второй роты. Видимо, она выделяла Володю среди остальных воспитанников. Явно он был симпатичен молодой преподавательнице. Но Сергеев на службе был строг к себе и, тем более, к слишком контактным "чаровницам". Он делал исключение лишь для некоторых, как ему казалось, проверенных представительниц, естественно, женской частью персонала училища.

Все началось как-то неожиданно с симпатичной, пухленькой девочки – Танечки из библиотеки, которая всегда придерживала для Володи редкие книжки, не обращая внимание на огромную очередь воспитанников и офицеров. В той же компании числилась молодая врач из училищной медсанчасти, к которой волей-неволей приходилось обращаться Сергееву для лечения многочисленных спортивных ран и ушибов. Но можно было обратиться за такой помощью к другому дежурному врачу, в ближайший день. Однако Сергеев иногда на несколько дней откладывал визит в медсанчасть лишь бы попасть на прием именно к Надежде Николаевне. Она, безусловно, это чувствовала и старалась каким-нибудь незначительным для постороннего наблюдателя образом подтвердить свою симпатию к пострадавшему спортсмену. Она выдавала этому молодому битюгу освобождение от работ и дежурств на более длительное время, чем, наверное, требовали только интересы лечения.

К работникам интеллектуального фронта вскоре присоединилась и смазливая официантка: так хорошо было получать пищу из ответственных рук. Сергеев тогда, конечно, не знал достоверно, но догадывался, что нахимовцев тактично, но все же пристально "пасут". Кто-то выявлял склонности будущих офицеров флота, в том числе, и к амурным делам. Ну, а почему бы и нет? Надо же как-то бороться за "чистоту рядов". Воспитанник сам не должен быть лапотевым – не распускать слюни до колен, контролировать ситуацию, уметь корректно наводить мосты, в том числе, и с противоположным полом. Все это относится к разряду показателей общей культуры, к коммуникабельности.

Но в данном случае "англичанка" Инна Марковна появилась в поле зрения Сергеева уж слишком намеренно и подготовленно-неожиданно. Скорее всего она наблюдала за ним, а потом показательно "отсветилась". Если бы она летела вместе с ним в самолете, то он бы обязательно ее зафиксировал. Что-то здесь нечисто? Может быть его общение со спецназом начинает проявляться? Может быть на него сделали ставку и теперь на время сажают под колпак? Ну, если специальные службы Пентагона берут на учет всех курсантов военных училищ нашей потрепанной родины уже с первого курса (а про элитные училища, военные академии и разговора нет!), то почему бы отдельному серьезному ведомству не поинтересоваться поподробнее склонностями интересующей их личностями: сколько пьет и как при этом держится, не употребляет ли наркотики, "не состоит ли в связях, порочащих его". Ведь Сергеев сейчас переживает тот возраст, в котором все недостатки и достоинства высвечиваются, как под яркими солнечными лучами. Они – ростки чертополоха или полезного растения – расцветают быстро под лучами яркого солнца.

Володю многому научило общение со спецназом и он определил для себя с полной категоричностью, что необходимо быть осмотрительным – надо разумно "провериться".

Повторно Володя встретился с Инной Марковной уже на пляже санатория, в который его устроил Гончаров. Все было великолепно: номер у Володи был люксовый (на одного), столовая близко и кормили отменно, пляж под боком, море теплое и ласковое.

С раннего утра Володя совершал длительную пробежку по гористой местности, выполнял с усердием упражнения на растяжку, а после завтрака совершал длительные заплывы вдоль берега (заплывать за буи не разрешали, да и не стоило это делать!). Володя от Сочи уплывал в Адлер и обратно – путь не ближний, но тут он точно выпадал из поля зрения Инны Марковны. Он обходил ее стороной, стараясь даже не иметь повода для обычного вежливого приветствия. Она тоже изображала из себя инкогнито. Так была затеяна увлекательная игра – про скрытных, осмотрительных, слепых и глухих – началась условно-откровенная нелегальная жизнь. После ужина Володя сматывался к Гончаровым и с удовольствием отдавал себя для куража, "растерзания" двум его дочерям, прибывшим в отпуск к родителям. Веселые девочки притаскивали массу знакомых, подружек. Вот в такой заводной компании Володя и отмякал душой и сердцем, не совершая, конечно, больших глупостей.

Трудно четко определить мотивы сексуального выбора – уж слишком он индивидуален и непредсказуем. Инна Марковна, если Володя не ошибался в своих догадках, явно не справлялась с заданием – "объект" никак не шел на "контакт", выгодный заинтересованной стороне. "Объект" не проявлял той наивной активности, которая ожидалась от него. Но это была формальная, внешняя сторона дела. Внутренние же переживания у Володи, безусловно, существовали – он исподтишка наблюдал за своей "няней". Приходилось переживать и фантазировать – от этого никуда не денешься. Как можно в семнадцать лет не замечать отменные внешние данные, женское обаяние, загадочные повороты именно тех линий тела, которые возбуждают здоровый мужской восторг, если не применять иных терминов.

Солнце и воздух, здоровая пища, безделье проводили свою разрушительную работу в волевых центрах. Володя пытался себя отвлекать, – например, общением с "заводными девчонками" из гончаровского стаи. Но это была лишь поверхностная психологическая рационализации, которой можно забивать себе голову в дневное время. Но что делать с собой, с отдельными частями тела, когда наступает ночь?! И мальчик налегал на кроссы по горам, сверхдлительные заплывы. На него даже пограничники начинали коситься, видимо, решая, кто он – сумасшедший или хитрый враг, готовящий "рвать нитку". Греясь на солнышке, либо совершая заплывы, Володя думал на однгим вопросом – что привлекает его внимание к Инне Марковне?. Путем "кропотливого" анализа Володя все же дошел до прозрения – до инсайта. Ответ был прост, как все гениальное: Инна Марковна была чем-то очень похожа на Музу. Именно такой он представлял себе любимую тетушку в молодости. Но такое откровение, что же греха таить, было подобно удару обухом топора по макушке. Ясно, что так совершается переход границы – разумного и неразумного, взвешенного сознания и сумасшествия. Когда лежишь спокойно, греясь в лучах ласкового, нежного солнышка, то неожиданные загадки Зигмунда Фрейда становятся самыми неподходящими интеллектуальными находками. Можно кусать локти, биться головой о пляжную гальку, но от правды никуда не деться: да, конечно, он тайно очень любил свою тетю – любовью мужской, а не сыновней. До чего же все-таки затейливую игру с осознанным и неосознанным придумал этот проказник Фрейд, а затем развивала вся его "темная компания"! Особенно потрудились последователи великого ученого: они натворили массу безобразий – превратили святое в какую-то бульварную лакомку, "клубничку", изговняли песнь песней восторженного идеалиста. Володе в голову неожиданно пришла освежающая мысль: может правда то, что "яблоко от яблони недалеко катится"!

С такими суровыми мыслями и начинающимся приободрением плоти, которое, как правило, и наступает в финальной фазе мыслительного процесса у здорового человека, Володя резко вскочил с пляжного лежака и снова лег, но уже рядом, на песок. Экономные физические упражнения очень полезны в критические периоды: они позволяют создавать иллюзии силы и бодрости. Маскируют от окружающих некоторые абсолютно мужские реакции. Володе ничего не оставалось, как быстро перевернуться на живот. И тут перед глазами, справа, застыли две стройные женские ножки. Вот она кульминация, резко сокращающая у мужчины дистанцию до эрекции. Кто не знает этих здоровых проявлений "клича природы", особенно в молодости! Володя уже догадался кому принадлежат ножки, догадалось об этом и то, что в общественном месте, на людях, должно дремать. Но клич природы не хотел подчиняться человеческой воле! Володя, словно, рыба, выброшенная из воды на берег, на мгновение приутих, подавил дыхание, законсервировался, затем, не удержавшись, взбрыкнул, как бы шлепая хвостом, успокаивая "жажду жизни". Было ясно, что приближается активная фаза кары за долготерпение: "И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия" (Откровение 14: 19).

Да, уж… Нужные мысли всегда приходят вовремя в голову грешника! В сознание юноши успела мелькнуть только одна мысль: "Хорошо, что серп срезал только виноград, а не пришелся по корню, скажем, "Тунгусского метеорита"! Володя на радостях начал отжиматься на руках, прогибаясь только в пояснице и не отрывая тазовой области от пляжной гальки, которая, уже деликатно посунувшись, приготовила удобную ямку для активных впечатлений, передаваемых, безусловно, не по воздуху, а по специальной антенне, а точнее – с помощью цельно-налитой столбо-башенной конструкции.

Конечно, скрыть свою "впечатлительность" от опытного, ищущегося женского взгляда не удалось. Да и стоит ли тратить время на вялую маскировку. Инна Марковна решила вопрос просто, она, ни мало не смущаясь, спросила Володю:

– Может быть хватит играть в жмурки и подкидного дурачка? Где, Володя, твой номер, пошли – надо поговорить и насладиться жизнью в спокойной обстановке.

У Владимира на мгновенье перехватило горло, и он с мужественной хрипотцой, словно, эстрадный певец современенного приблатненного пошиба, ответил:

– Я рад вас видеть на таком близком расстоянии, Инна Марковна. Вы как птица Феникс, восстаете из пепла, пены, пляжной гальки, песка и священной музыки матери-природы!

Инна Марковна отдала должное комплиментарному витийству юноши и, улыбнувшись, заключила:

– Спасибо, Володя, – "доброе слово и кошке приятно" – я передам твоему преподавателю русской литературы то, что она воспитала отчаянного говоруна. Однако не будем терять времени и пройдем в твой номер, зачем нам привлекать внимание пляжной братии. Интересно, мальчик, как ты сейчас справишься с трудной задачей маскировки своих тайных ожиданий, вдруг превратившихся в очевидную явь?

Володя не был бы сыном Сергеева, если бы не сумел найти выхода из столь щекотливого положения. Прежде всего необходимо мобилизовать внутренний голос, способствующий созданию психологического равновесия. И тот голос зазвучал: "И то сказать, что в том трагического, если идешь словно по меридиану, нахально выпирающему из плавок, – а рядом молодая, очаровательная, отливающая шоколадным загаром, женщина, дарящая своему избраннику ободряющую, все понимающую улыбку. Это вовсе и не бестактность, и не преступление против морали, и не кощунство – это предвестник возможной большой любви.

На пляже валяется, практически вперемешку, такое количество мужских и женских тел, напряженных и готовых к самому необыкновенному, что найти путь к массовой солидарности не составляет труда. То откровение, которое вынуждены были демонстрировать Володя с Инной, совершенно не воспринималось, как вызов, эпатаж палача, испытывающего свои многочисленные жертвы нетерпимым голодом и жаждой. Сложность еще "нетекущего момента" состояла лишь в том, чтобы не вызвать резонансные явления среди общественности – прямо на пляже, под солнцем, среди детей могли начаться ответные, адекватные маневры. Тогда название всему тому будет одно – вертеп под открытым небом!

Опять из недосягаемой высоты раздался голос из Откровения, голос не суда, а сострадания: "И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий" (14: 20). Но пляж все равно оставался на общей волне, что-то знаменательное витало в воздухе, торжествовало, приободряло, сопереживало, желало всем без исключения успехов и отменной потенции. Володя ловко задрапировал нижнюю часть тела в обширное махровое полотенце, превратившее его в стройного Тарзана. Взяв за руку свою Джейн, он двинул в сторону санаторного корпуса. Величавая юбочка добавляла паре шарма: можно было фантазировать и тогда видеть молодого шотландского стражника, выгуливающего свою патронессу перед дневным, дообеденным раутом.

Что же греха таить: все было, как и должно было быть. Изголодавшаяся и перегретая взаимными ожиданиями плоть бурным вихрем вырвалась на свободу, как только вошли в номер. Любовники просто потеряли голову – молодость перемешалась с юностью, глупость с наивностью, опытность с откровением. Счастье властной силой закружило обоих. Из номера не выходили трое суток: пили только чай, кипяченый прямо здесь же, не отходя от постели; да хрустели печеньем, ломали завалявшуюся плитку шоколада с орехами, нашлась и бутылка сухого вина. Силы не иссякали, а только крепли, страсть переходила в восторг, а дальше уже появлялась опытность; разгорался костер большой любви! Дай-то Бог устойчивости и лежкости этой новой святой паре!

И ежику понятно, что потерявших голову любовников опекал Гончаров, ибо ни разу никто не постучал назойливо в дверь, никакая развинченная горничная не пыталась с решительностью остолопа обязательно произвести уборку в номере, не являлась и дежурная по этажу с напоминанием о "контрольном часе – 23. 00". В какой-то момент Володя даже подумал, что их постельные игры пишут, снимают скрытой камерой – уж слишком комфортной была обстановка, вальяжнее, пожалуй, чем в фешенебельном парижском публичном доме. Последнее сравнение, конечно, явилось от многоопытной души Сергеева-старшего, которая, кстати, и подсказала отроку не бояться "колпака", ибо в таком невинном возрасте, как у Володи, прощаются все грехи. А потом: отменная работа – она и есть отменная, она поощряется, ею восхищаются даже незапланированные зрители.

Как много все же значит молодость: для проявления сексуальной бодрости Володе было достаточно ополоснуть холодной водой лицо и подтянуться пару десятков раз, зацепившись руками за верхнюю перекладину косяка двери, и все специальные механизмы снова начинали действовать безотказно. Но надо отдать должное и "прикладному" мастерству Инны Марковны. Можно похвалить организаторов учебного процесса в Санкт-Петербургском Университете, на факультете иностранных языков, свято поддерживающих традиции одной из лучших "кузниц кадров". Всестороннее образование (кстати, многообещающий термин для любых вариаций!) "профессионалок" всегда было заботой не только ректората и деканата, но и иных служб, участвующих в защите государственных интересов. Пусть остается университетской тайной сложившаяся педагогическая система.

Все эти мысли между основными делами витали в голове Володи, ибо его давно тянуло к скромному приземистому корпусу с ажурными оконцами по фасаду с изящной лепниной. Это строение, словно слепленное из белой глины, но не обожженной в закрепляющей созидательный процесс печи, как бы дышало на ладан. Воздушность его, вероятнее всего, была сопровождением отмирания, тленья строительных конструкций, но не системы обучения специалистов. Володя в тайне от родственников давно решил получать параллельное образование в стенах этого разрушающегося дома. Но он пока не выбрал профильный язык (скорее всего, это будет испанский… или английский?). Потому ему было так уютна в горячих объятиях выпускницы факультета иностранных языков Санкт-Петербургского Университета: ясно, что углубленное, к тому же сугубо индивидуальное, обучение юноши уже началось.

Корпус стоит на набережной, на виду у всего города. Ему машет правой рукой присевший неподалеку Михаил Васильевич Ломоносов. При таком оформлении отношений древности и современности никто не посмеет заявить, что "рыба тухнет с головы". Понятно, почему именно в несколько трясущейся от нетерпения и скрытого темперамента головке ректора появилась мысль отобрать у соседа – Военной академии тыла и транспорта – соседнее скромное зданьице – бывшую конюшню. За счет военного ведомства, в котором вполне достаточно жеребцов, можно значительно расширить функциональные возможности факультета иностранных языков Университета. В отремонтированных по европейскому стандарту стойлах можно будет выпестовать прекрасных с "тыла и транспорта" кобылиц и жеребцов, на которых давно возрос спрос во всем мире.

Не стоит уточнять, как там с женскими элементами у ректора Университета, но у Инны Марковны была такая влекущая грудь (тот случай, когда имеет место некоторое превышение стандарта, подпадающее под качества "золотого сечения"), что Володя балдел и только открывал и снова закрывал рот, как рыба, выброшенная на рабочую поверхность. Такие женские формы природа дарит лишь избранным, словно специально для оценок внимательных экспертов заинтересованных структур. Стоит ли винить их за настороженность, усердие и внимательность. Конечно, в свои молодые годы Володя плохо разбирался в психоанализе, но в нем возлежала душа Сергеева-старшего, а она-то быстро разобралась в истоках темперамента. Сексуально-эстетическое воспитание новорожденного мальчика начинается сразу же с момента первого прикладывания к груди. Сабрина в этом смысле так основательно приучила своего сына к эталонам отменного спроса, что в дальнейшем ошибаться в выборе экспоненты было практически невозможно. Тем более, что еще из алгебры Володя помнил простенькую формулу экспоненциальной (показательной) функции: y = ax , где x – независимое переменное.

Эта "независимость" и переменность сильно будоражили воображение молодого повесы. Он, безусловно, давно (еще в младенчестве), но тайно, присматривался к атрибутике женского тела. Глаза привыкали к избранному, отменному – Сабрина, Муза. Когда он осознал греховность некоторых фантазий, то, естественно, оставил в покое образ матери и сместился в сторону тетушки. Муза – любимая тетушка – была его Ахиллесовой пятой. Она впечатляла подрастающий организм все больше и больше. Какой все же мудрый рецепт лечения юношеских неврозов открыла решительная Муза – взяв за шиворот и отшвырнув далеко к Черному морю все эти танталовы муки, поселившиеся в "подрастающей среде". Теперь самовосполняющееся "достояние республики" само шло ему в руки! И судя по пляжной толчее, имя тому "достоянию" – легион!

Когда на четвертые сутки Инна запросила "пардону" (терминология моряка-писателя Новикова-Прибоя), было ясно, что спецназ умыл инъяз, а заодно и его воспитателей из КГБ. А, если уж на чистоту, то не стоит дерзить КГБ – в его структурах много славных подразделений. Не стоит думать, что там трудятся только жандармы, вяло отслеживающие кухонную пьяную болтовню кучки диссидентов-импотентов. Но в данном случае, безусловно, каждая спецслужба занималась своим делом: КГБ "фильтровал" объект и обеспечивал прикрытие своей сотруднице, военная разведка между делом поинтересовалась возможностями потенциального коллеги.

Мог ли тогда Володя знать, что его отец уже давно подтвердил на крысах, морских свинках, лабораторных кроликах, собственном опыте и опыте наблюдаемых пациентов простую истину, которая, если бы ее помнили миряне, ударила любого, как серпом по яйцам. Первая женщина и первый мужчина в сексуальном рауте – это приговор, биологический крест практически на всю оставшуюся жизнь. Важно, чей иммунитет окажется сильнее, более подготовленным. Соитие открывает ворота первому инфицированию, причем, не только усилиями армад разнообразных микробов (известных медицине и неизвестных), но и биологическому внедрению определенных матриц будущего поведения клеток, затем тканей, а вместе – всего организма. Здесь, на этом хирургическом ложе, состоится последовательная ампутация заметных частей перспектив жизни сексуальных партнеров – вот оно первое серьезное "приглашение на казнь"! К этому року добавится и последующая медленная биологическая пытка и смертный приговор.

Нет необходимости иметь полное высшее биологическое или медицинское образование, чтобы понять: если в сопрягающихся в постели разнополых телах замешаны достаточно неординарные, даже запутанные, генетические программы, то биологическое потрясение будет более выраженным. Сергеев-старший, конечно, был способен приоткрыть тайну таких зависимостей юному покорителю дамских сердец. Он сходу расшифровывал запутанные коды, но это никогда не ослабляло его собственного темперамента лишь потому, что он был экспериментатором по "главной сути", то есть до мозга костей.

Сергеева-старшего даже бодрила перспектива наткнуться на генетическую казуистику, лишь бы она не была сродни "влагалищу с зубами". Он бы, наверняка, отметил, что в Инне Марковне таятся гены сефардов, именно тех, которые хорошо перемешали еврейскую "бурю" с испанским "штормом". Последний компонент роднил ее с Сабриной. А эта колдунья, безусловно, на понятийном уровне давно передала частицу своей биологической предвзятости неродному, но единственному и невероятно близкому сыну.

Тем не менее, в Володе отмечался явный перекос в сторону скандинавской ветви человечества. Однако Сергеев-старший уже ушел из жизни. А труды его в этой сложной области этологии и генетики, находящейся ближе не к науке, а к искусству, были погребены вместе с мозгом в безразмерном Тихом океане. Теперь страстным любовникам приходилось самостоятельно решать вопрос: "кто больше навредит своему визави"? А это был гамлетовский вопрос, до ответа на который любовники, упивающиеся беспощадными ласками, еще не доросли. Пожалуй, ответ на него можно будет получить только в Эдеме. Но, слава Богу, что простые смертные, как глупые мартышки, резвятся, не ведая о приближающейся каре за грех! "Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены, и, как зеленеющий злак, увянут" (Псалом 36: 1-2). К кому сегодня обращены эти слова – "Вот в чем вопрос"!

Спустились в столовую (как раз во время обеда): у всех жующих моментально, как по команде, свело челюсти. Простые люди (но в душе романтики) положив ложки, впились глазами в любовников: женщины проглаживали откровенной завистью удачливую одалиску, мужчины были более солидарны с волевой стороной любовного дуэта. Легкая, интригующая худоба и счастливая взвинченность любовников свидетельствовали не о страданиях, а о безграничном восторге. Чтобы не вызывать копростаз (у иных – диарею) или, того хуже, язвенные прободения у обедающих, Инна и Володя решили спуститься этажом ниже – в ресторан. Но и там было слишком много доброжелательных взглядов. Гостиничный бизнес – это профессия, а профессионалы все понимали без слов и исповедей. Купили куру-гриль, с невинной улыбкой, застрявшей в клюве несуществующей головы, другие мясные продукты, пополнили запасы вина, фруктов и сладостей. Снова скрылись в номере. Тишина восторга объединяла действующих лиц и сильно переживающих зрителей – но тех и других разделяли стены.

Забавно, но факт: к возвращению любовников в номер, была произведена уборка и смена постельных принадлежностей (видимо, перезарядили и видеокассеты): Россия, если захочет, может покорять любые вершины, в том числе и гостиничного сервиса. Куру рвали на части руками и зубами, с азартом и вдохновением: женщина по агрессивности и традициям хищных животных явно обгоняла мужчину. Кто говорит, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок?! Это ошибка. Тот путь обозначен прежде всего для любящей, ненасытной в страсти женщины. Инна Марковна доказала это на все сто процентов. Даже не соблаговолив умыть рожи после почти звериной трапезы, бросились в объятия друг к другу – и опять началась животная страсть! И так еще три счастливейших дня и ночи.

За окном шлепало невысокими волнами море. Пляж раскалял почти до бела свои необозримо ленивые бока под присмотром добрейшего солнца. Легкий бриз слегка ласкал многочисленные жопы, выменя и вымечки, темечки, мошонки, припуциумы, сытые животы и гладкие спины. Кругом ползла и плавилась беспросветная курортная глупость, словно окончательно растленная, слившаяся в единый общий организм, гусеница. Весь этот необозримый порок можно было встряхнуть только взрывом атомной бомбы. Не помогли бы даже усердные, массированные бомбардировки американскими снарядами, начиненными ослабленным ураном, ибо на этом пляже закалялся истинный, кондовый, многонациональный "русский характер".

Володя, по вполне понятным причинам, вспомнил давние стихи своего отца, вычитанные из листочков семейного архива. Сабрина никогда не возбраняла сыну знакомиться с тайными мыслями отца, но, видимо, несколько "фильтровала" пламенный эпос. Где гарантия, что из-под очередного листочка не выскочат на свет Божий и вздорные откровения. Пришел на ум, видимо, маленький экспромт, еще не остывшего сознания не унывающего родителя (Порок):

И здесь, после этих строф, молодой Сергеев словно прозрел: в его мозгу, как ласковый, но настойчивый солнечный лучик-будильник, ворвавшийся рано утром в окно через плохо сведенные шторы, взыграла простая аналогия. Володя вспомнил простенькую греческую легенду, рассказанную миру уже порядком спившимся Александром Куприным. Большой мастер к тому времени, основательно сдал: он в основном перебивался мелкими поделками. Но, если речь заходила о святой любви, то даже решительно прогрессирующий алкоголик был способен поднять из могилы в Бозе почивший талант, отряхнуть с него на время тлетворный дурман, взбодрить свой татарский темперамент. Ему еще удастся порадовать читателей романами "Жанета", "Юнкера" и некоторыми мелочами, которые тоже засядут в голове Сергеева-младшего, помогут ему сносно ориентироваться в некоторых жизненных лабиринтах, где ведущим является хищное любопытство, а ведомым – осторожность, разум и добропорядочность.

В опубликованной в 1929 году маленькой легенде Куприн завел речь об очаровательной девушке Геро и молодом атлете Леандре, встретившимися случайно и полюбившими друг друга с первого взгляда. Но их чувство ломали печальные обстоятельства, и тогда на сцене замелькал старый пастух, насквозь пропахший козлом. Он миролюбиво и откровенно предупредил Геро, что "ничего не делает насильно, а только заманивает". И потом он "зелени" не терпел, а оставлял ее своим козлам. Младшая жрица из храма Артемиды, по его разумению, была именно такой "зеленью". Но, тем не менее, он взялся помогать ей поддерживать в ночи костер – сигнальный маяк для Леандра. Словно между делом пастух мастерски играл на свирели сладкие песни, да рассказывал такие сказки, что "Геро во тьме краснела не только лицом, но даже грудью, спиной и животом". Куприн не стал спускаться ниже – он, скорее всего, плохо знал анатомию, акушерство и гинекологию. Кончилось все так, как и должны кончаться любовные истории, если их творцами и участниками становятся стареющие сатиры: Геро покинула тот край вместе с пастухом, навсегда забыв о былом возлюбленном.

Володе показалось, что Сергеев-старший бродил по свету именно таким козлоногим сатиром, удачно рассказывающим ласковым женщинам волшебные сказки. Теперь он силою душевного огня передавал сыну свое ремесло. Сергеев-младший вдруг почувствовал прелесть амплуа, так точно отраженного в песне словами: "бродяга и задира, я обошел полмира". Да, не было сомнений: отец завещал сыну свой крест! А Сергеев-младший начинал входить во вкус и прикипать к новой миссии. С позволения сказать, шикарная грудь Инны Марковны была тому основательной порукой. Но возникал вопрос: "Порукой чего, каких страстей, каких мытарств"? То ли утомление начинало сказываться, то ли, наконец-то, слегка потянулось и принялось просыпаться благоразумие. Но, скорее всего, начали позванивать колокольчиками печали отдаленной, но настойчиво приближающаяся, тревожности!

"Но нет в мире такой радости, на дне которой не таилась бы капля печали". На шестой день сексуального пиршества отвратительно резкий междугородный звонок потряс спальню рано утром. Прыжки и гримасы вялых мыслей и активных оргий оборвались моментально: голос Музы, перемешанный с рыданиями и неподдельным горем, ударил:

– Володя, срочно вылетай ближайшим рейсом в Сухуми, билет заказан, обратиться в кабинет № 3, в сухумском аэропорту тебя будут встречать. Подробности при встрече!

Было от чего призадуматься, но команда получена, времени на раздумье и прощание не отпущено. Володя быстро собрал вещи, предупредил администрацию, обнял и поцеловал Инну. "И снова бой! Покой нам только снится"!

6.8

В Сухуми в аэропорту Володю встретил Феликс, чувствовалось, что он был переполнен горем настолько основательно, что на нем не было лица: почернел, осунулся, глаза наполнены слезами. Он молча пожал Володе руку, вышли из здания аэропорта, сели в машину с тонированными стеклами: Феликс без всяких обиняков, словно был уверен в том, что настоящий мужчина должен все выдержать, огорошил:

– Володя, случилась трагедия: самолет, на котором находились Сабрина и Магазанник, при заходе на посадку под Сухуми врезался в гору, все погибли.

Володя никогда раньше не видел, как плачут мужчины: Феликса словно вдавило в сидение, он сгорбился, его сотрясали конвульсии беззвучного рыдания, говорить он больше не мог. У Володи от неожиданности закружилась голова и стало поташнивать. Он вышел из машины и, подойдя к охраннику, попросил закурить – это была его первая в жизни сигарета. Он даже не замечал вкуса вдыхаемого дыма, остановился, когда пламя, слизав весь табак, подобралось к самым кончикам пальцев, к губам. Он обратился к охраннику:

– Не знаете подробности?

Охранники, безусловно, все знают – это же их работа отслеживать всю информации, способную так или иначе воздействовать на шефа. Парень ответил:

– Летели на военно-транспортном самолете. Диспетчер, видимо, отвлекся, или не очень активно реагировал на проблемы российского самолета (здесь же Грузия), а пилоту неизвестны точные детали маневра, как они накладывались на типовую параболу, отсвечивающуюся на диспетчерском экране. Результат – столкновение с горой. Все вдребезги, сейчас там работает комиссия, район оцеплен, собирают остатки тел пассажиров и экипажа, ищут "черный ящик". Муза Ароновна уехала на опознание останков, держится мужественно, но за двое суток не произнесла ни одного слова, ничего не ест, только запивает водой какие-то таблетки.

– А ведь нам надо знать, что это за таблетки, мы же и ее охраняем. – добавил сострадательным, но все же недовольным тоном охранник.

Из машины вышел Феликс, он продолжал разговор по мобильнику. Договорив, обратился к Володе:

– Сейчас заедем за Музой: может быть, что-либо прояснится. Затем отправимся в гостиницу, где и будем решать, что делать дальше. Не возражаешь?

Какие могли быть возражения.

Муза ждала машину на улице, перед воротами городской больницы. Она, видимо, не хотела, чтобы Володя даже издалека увидел это скорбное место – самый дальний угол больничного двора, где помещалось патологоанатомическое отделение вместе с судмедэкспертизой. Туда уже начали свозить останки погибших в авиакатастрофе.

У Музы было каменное лицо, она попыталась изобразить подобие улыбки только, когда увидела Володю. Удержав его жестом в салоне автомобиля, она присела к нему поближе на заднее кресло, прижала голову сына к плечу и замолчала, силясь подавить подкатывающиеся к горлу рыдания. Затем она, справившись с конвульсиями, несколько отстранилась от Володи, впилась в его лицо полными слез глазами и ломающимся голосом произнесла:

– Я предупреждала их обоих: не оформляйте брак – это для вас грех, слушайтесь Бога! Вот теперь наступило возмездие.

Феликс попытался что-то высказать, как-то защитить погибших, но Муза решительно его прервала:

– Кстати, это и тебе, Феликс, суровое предупреждение. Не тяни ты меня в эти "райские кущи". Мне еще необходимо окончательно поставить на ноги Владимира.

Новую слабую попытку Феликса высказать свое мнение Муза прервала решительным жестом. И не нужны были слова, все стало понятным без них – разумнее прекратить никчемные разговоры. Муза помолчала несколько минут, видимо, успокаивая бурю, все время пытавшуюся вырваться наружу. Ей это тяжело давалось, но она оказалась мужественной и волевой женщиной. Словно вспомнив что-то, она стала разыскивать свою сумочку, которая от резких движений свалилась с сиденья на пол автомобиля. Нашла ее, раскрыла и, доставая небольшую записку, пояснила:

– Володя, перед случившимся, примерно за неделю, приходил твой племянник – Саша. Он хотел поблагодарить тебя за помощь – оказывается из-за него ты ввязался в драку с наркоманами, будь осторожен, прошу тебя. Посмотри, он ведь совсем мальчишка, а уже провидец. Мне разрешено было прочитать записку: из нее понятно, что Саша унаследовал поэтический дар твоего отца, его деда. Но посмотри, какое предчувствие событий, словно предупреждает о надвигающейся трагедии и пытается приободрить, поддержать тебя. Мистика! Вот уж воистину: "Устами ребенка глаголет истина"!

Володя развернул записку, в глаза прежде всего бросился короткий стих ("Знамение").

Перед стихами было написано несколько строк текста: Саша благодарил за помощь, оставлял телефон, адрес, предлагал встретиться по приезде в Санкт-Петербург. Действительно во всем этом была не только реальность, но и мистика.

Но сейчас Володю волновала не депеша, не появление нового родственника. Боль неожиданной утраты сразу двух самых близких людей почти парализовала сознание. Он думал, говорил и действовал словно на автомате: спрятал записку, помолчал подбирая слова и обратился к Музе почти с примитивным штампом:

– Когда будут похороны? Где все это будет происходить?

Музу как бы ударило разрядом тока, она снова замолчала, давя в себе рыдания. Справившись, вымолвила:

– Володя давай, во-первых, договоримся, что ты будешь теперь называть меня мамой. Если, конечно, тебе это не сложно. Но для меня в том содержится многое – потом, как-нибудь объясню мотивы. Во-вторых, ты обязан знать правду, а правда эта очень горькая. Понимаешь, они оба, словно по злому року, по чьему-то предвиденью, сидели в таком месте салона самолета, что после столкновения, взрыва и пожара от обоих не осталось следа. Не только их души, но и тела растворились в воздухе. Нам осталась только память о них. Помнишь в стихотворении: "Чернота подавляет: повсюду мерещится пыль, песок и зола"… Не собрать даже пепла для захоронения… Даже часы, некоторые украшения сгорели дотла.

Володя после длительного молчания способен был произнести лишь немногое:

– Музочка,.. тетушка,.. мамочка, ты моя дорогая! Я никогда не делил вас, а любил обоих… У меня всегда было две мамы!.. Сабрина, Муза. Я это постоянно чувствовал.

Володя задумался, уйдя, видимо, с головой в захламленные уголки памяти. Аналитические размышлизмы путались под ногами у разума сердца. Он задал тяжелый, глупый вопрос:

– А зачем, собственно, они полетели? Как оказались в этом самолете, на этом рейсе?

Ответ был убийственным, говорила опять Муза:

– Сабрина и Аркадий летели к тебе, хотели первыми сообщить тебе о изменениях в их жизни, как-то объясниться, что ли… Ты же понимаешь, их волновала твоя реакция. У Аркадия были дела в Сухуми, вот они и сделали маленький крюк, закончившийся, к сожалению, такой нелепой трагедией…

Муза на мгновение, словно, ослепла от слез. Она мотала головой и только причитала, слов нельзя было разобрать (горе всегда необходимо прежде выплакать). Затем она заговорила более внятно:

– Я многократно говорила Сабрине, просила ее быть осторожней… Неужели не понятно: Сергеев ведь из компании посвященных… Точнее – "меченных" и Богом и Дьяволом… Все с ним непросто. Нельзя было так бесцеремонно обращаться с его памятью – это же вызов, а значит приговор себе… Я предупреждала ее многократно!… Неужели так трудно поверить: здесь нет никакой мистики, а только реальность!.. Это же так просто, так понятно, так логично!..

Сейчас Муза уже не говорила, а только мотала головой. Сил не было сдержать слезы: они потекли ручьями. Она уткнулась головой в плечо Володи и дала себе волю: плакала долго. Видимо, за эти дни накопилось много невыплаканных слез. Потом Муза как бы приутихла – ничего не говорила, не причитала, а только периодически подносила платок к глазам и промокала слезы на щеках.

Феликс тоже низко наклонил голову. Володя держался, но нос щекотала тяжелая влага. Ему, конечно, было легче, чем остальным: он был молод, а потому эгоистичен, как всякий мало переживший и абсолютно здоровый человек. У него не было отца, а были только мужчины-наставники, и он уже привык к такого рода ущербности. Влияние наставника всегда несколько формально, оно влияет на душу ребенка огнем или холодом, но не тем приятным, ласковым, нежным теплом, которое согревает постоянно, к которому привыкаешь, как к теплому летнему воздуху. Ассоциируется это ощущение с мужчиной-отцом, не требующим оплаты долгов за отеческое внимание, заботу, вселение уверенности в благополучную жизнь – сегодня, завтра, всегда.

Но у Володи оставалась любимая Муза (названная мать), которая всегда готова заменить ему мать по крови – Сабрину. Безусловно, он любил Сабрину, но он был избалован наличием двух матерей. Нужно помнить, что биологически Володя был сыном своего отца, унаследовавшим его качества, его психологию, которая с каждым годом будет утверждаться в нем все более и более. С генетикой старшего Сергеева Володе передался опыт переживаний утрат, основательно утрамбовавших характер отца (их было слишком много у него!), сделавших из него махрового эгоиста и циника, способного холодно и расчетливо (почти, как робот) наблюдать и исследовать жизнь. И не стоит полагать, что Сергеев старший, а вероятно, и его наследник, являли собой существа, к которым подходило определение – "святее Папы Римского".

Почва у сына для оказания сопротивления испытаниям на прочность была хорошо подготовлена. Еще не известно, какой "фрукт" из Володи вырастит: яблоко от яблони недалеко катится! Всем понятно, что если металл раскалять, а потом опускать в холодную воду – и так многократно, – то хорошее железо преобразуется в сверхпрочную сталь. А человеческий характер имеет свойства преобразовываться по технологиям, подобным производству либо прочных, дорогих, драгоценных, либо бросовых металлов. Именно в такие минуты серьезных испытаний было положено начало жизненной интриги и приглашению юного отрока на казнь. К чему это приведет, как Володя научится "держать удар", пока было не ясно, но догадки на сей счет уже могли появляться.

Муза уже тогда, когда отговаривала Сабрину оформлять брак с Магазанником, понимала, что подруга идет на страшный риск: на земле остаются матрицы личностей, ушедших в иной мир. Можно назвать их по разному – эфирные тела, генетическое эхо, одушевление неодушевленных предметов,.. – как угодно назови, но смысл от этого не меняется. Такие "наместники" будут "пасти" и назидать, отслеживать поступки своих адептов на земле, на которых тоже распространилась "пометка" Божьей милости и рока Дьявола (иначе говоря, образа Авеля и Каина одновременно). Как только проявится отступничество от памяти "посвященного", то тотчас ударит гром и обрушится молния на голову отступника. Все это произойдет в автоматическом режиме, как явление заранее запрограммированное, поэтому-то Священное Писание и предупреждает сомневающихся об опасности. Но люди вообще плохо читают Мудрые Книги, не вдумываются в тайный смысл вещих слов.

Муза не применила "последний довод" (теперь она ругала себя за это): она-то, соприкоснувшись с медициной и насладившись знаниями психологии, догадывалась, что в настоящие врачи Бог посвящает только избранных. Причем, при таком посвящении у них отбираются многие преимущества простых людей. Сергеев, даже если бы захотел, не смог бы совместить в себе особые качества врача и заурядного человека. Такие позиции не совмещаются: если тебе дается право останавливать сердце, отключать мозг, вводить яды, иначе говоря, распоряжаться жизнью и смертью, то ты не можешь быть заурядностью. Иначе ты такого натворишь, что даже сам Господь Бог ужаснется.

Классный врач вынужден смотреть на мир иными глазами, профессиональным взглядом биолога, разоблачающего жизнь, сдирающего с нее лирическое одеяние, уничижающего ее прелести. Невозможно служить двум господам: либо ты профессионал, сознательно обделяющий свою душу, либо ты плохой врач, но лирик и удачливый комедиант. Даже уголовник очень хорошо подумает прежде, чем поднимет руку на врача тюремной больницы: он-то знает о возможных последствиях.

Муза пыталась объяснить Сабрине, что, изменяя Сергееву уже теперь категорически, она тем самым подписывает себе приговор: хорошо, если только себе, а если еще и наследнику?! От таких предположений Музе становилось плохо, она почти теряла сознание: Володя был слишком дорогим существом для нее. Теперь она готова была идти босая, пешком к Стене Плача, только для того, чтобы замолить Большой грех! Несколько успокаивало Музу только одно (но это было еще только "вилами по воде писано"): Володя избрал профессию воина – а это тоже атрибут Божьего посвящения. Воин распоряжается не только своей, но и чужой жизнью, а при теперешнем развитии оружия, еще и возможностью существования планеты! Может быть, одна избранность профессии пересилит избирательность греха, кто знает?! Музе казалось, что не может Бог отпустить в "свободное плаванье", в самостийность, в анархизм, в неуправляемость человека, несущего в своих руках страшный огонь, всеподжигающий факел.

 

Новое приглашение на казнь: защита, отчаяние

От тяжелых мыслей голова кружилась, как при страшной буре в бескрайнем океане: Муза не заметила как уплыло сознание куда-то в сторону (в какую? – непонятно!), и ее тело безжизненно повисло на руках Владимира и Феликса. Несчастная женщина, раздавленная страшным горем и еще более страшным ожиданием будущих потрясений, полетела в Тартарары! Ощущение было такое, что она оступилась на краю бездонной пропасти и теперь летит вниз со страшной скоростью, не останавливаясь. Муза вполне реально почувствовала свистящий, охлаждающий пылающие щеки ветер, мрак и сырость подземелья, приближающегося днища пропасти, заваленного разлагающимися трупами неосторожных людей и животных. На нее дохнули единым леденящим вихрем мириады особых микроорганизмов, с аппетитом поедающих разлагающуюся придонную падаль.

На разных этажах падения мелькали знакомые лица: одни подбадривали ее, словно предлагая не бояться и быстрее присоединяться к компании избранных, другие предостерегали взглядом, полным искреннего опасения, третьи были бесчувственны. Как неприятный предвестник рвоты, просыпалась тошнота, идущая от все возрастающей тревожности, от ощущения приближающейся жути, наконец, от сильнейших спазмов сосудов сердца и мозга. Той жутью было ожидание реального финала падения – отчаянного и мерзкого шлепка разбиваемого всмятку, вдребезги тела об острые "зубатые" камни этой "бездонной" пропасти. Ясно, что все имеет предел и понятие "бездонность" тоже ограничено и во времени, и в пространстве.

Падение вдруг резко, но относительно мягко затормозилось и в мистическом сиянии воздушной подушки, принявшей на себя беззащитное тело, стали проступать очертания знакомых человеческих лиц – сперва в поле зрения влезло лицо не Сабрины, а Сергеева. А так все же хотелось увидеть первой милую Сабрину! Однако на безрыбье и рак – рыба! Ужас!.. Сергеевские глаза смотрели на Музу спокойно и даже с намеком на некоторое участие, но губы не разжимались. Он, словно глубоко задумавшись, вспоминал земную жизнь, пытаясь из ее глубин выцарапать сведения о новой пришелице – о Музе. Бывает так: на ходу, задумавшись, узреешь вроде бы знакомое лицо, но, еще не освободившись от прежней погруженности, не можешь понять: кто перед тобой? зачем идет навстречу и ест тебя глазами, пытается растянуть рот в улыбке?

Муза хотела решительно напомнить о себе, для того было необходимо помочь Сергееву очнуться от прежних дум, выйти из ступора земной памяти. Вот она реальная возможность шепнуть ему, этому бесчувственному остолопу, о своей скрытой любви – о той тайне, которую прежде отгоняла от себя, как взбесившегося овода. Нечего пугаться шизофренического раздвоения: да она любила Сергеева, но одновременно любила и блудила с Михаилом – не Архангелом, вестимо… Боже упаси! – а с паршивцем, предателем анатомом Михаилом Чистяковым, которого ненавидела, но и жалела, привечала, обнимала и целовала когда-то. Ему отдала свою молодость, словно выплеснула на алтарь Божественного чувства застоявшуюся, бурлящую девичью кровь. Потом она презирала первого своего избранника за отступничество, за измену, но и берегла, готова была пойти с ним до конца. Однако тогда он не позвал ее с собой в неведомое и страшное путешествие. Возможно, он оказался умнее ее и все расшифровал заранее, чтобы потом у нее уже не было повода жалеть. Мелькнуло в голубом сиянии, правее и несколько ниже, лицо Чистякова. Но как-то странно представлялись те лица (Сергеева и Чистякова) – это были скорее не лица, а только одни глаза, передающие мысль настолько четко, что открывалось и полное восприятие тела, образа, лика, действия . Должно быть, это не души умерших, а лишь осколки их эфирных тел?..

Чертовщина! Мистика! Но и намек на реальность. Такая же реальность открывалась в ней и теперь,.. сейчас,.. опять.. Она трансформировала любовь от старшего Сергеева на младшего – Владимира. Кто-то говорит, что материнская любовь – это нечто иное, особое. Чушь собачья! Любовь бывает у женщины только одна – животная, а потому универсальная! И вот прямое доказательство, если угодно: еще Муза любила и жила с Феликсом, от которого, естественно, прятала свое любовное раздвоение. Одна половина сумасшедшей страсти, видимо, жила в подсознании, а другая – в сознании. Или всю эту шизофрению можно сформулировать по другому: одна любовь – в сердце, а другая в душе. Но забавно было то, что они все (эти ненормальности, свихнувшиеся любови) могли реализовываться только через плоть, через вульгарную похоть! О Бог, Всемогущий! Как все же слаб человек!

Муза вдруг ясно вспомнила, что Сергеев (еще до неожиданной командировки в зазеркалье) вывел какую-то "гениальную закономерность". Они с Мишкой носились с той идеей, как курицы (скорее, петухи) с единственным яйцом, которое почему-то только им кажется золотым. Пожалуй, придурки всегда называют свои деяния гениальными! В патологической последовательности им не откажешь. Выведенную закономерность Сергеев моделировал математически. Помнится тогда он вытащил из-под мошонки (откуда еще можно выволочь такую дурь!) квадратурную формулу Томаса Симпсона:

Речь шла о том английском математике, который жил и творил в период с 1710 по 1761 год. Вполне вероятно, что он и прожил не так много только потому, что слишком переусердствовал в математическом анализе, а не в выборе правил и радостей жизни. Но тогда Сергеева больше интересовала не биография математика, а простенькая для больного головой ассоциация: оказывается в далекой Австралии (где-то в центре материка) имеется песчано-галечная пустыня (Simpson) с жалкими остатками акации, эвкалипта, спинифекса. Сергеев подозревал, что на таких площадках и происходят шабаши отвергнутых душ, которые подвергаются здесь тщательному ранжированию и отбору для посылки в далекое некуда. С помощью формулы Симпсона Сергеев моделировал квоты живущих и умерших, рассчитывая число необходимых "посадочных мест" методом интегрального исчисления. То было местом "приглашения на казнь". Именно здесь души терзались, заламывали руки, искали "защиты", но получали лишь жалкое "отчаяние".

Муза даже сейчас, по прошествии многих лет, вспомнив всю эту ученую галиматью, воскликнула с откровенным азартом: "Господи! не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои, и я не входила в великое и для меня недосягаемое" (Псалом 130: 1). Дальше Муза даже не стала вспоминать и так понятно, что и выпирающие из мглы глазищи и математические эквиваленты простой жизненной атрибутики и вялый, но напыщенный, слог рассуждений – все это симптомы явной шизофрении… Ясно, что Сергеева с Мишей защищал их природный оракул – петербургский. Он уберегал головы от умопомрачения, особенно если исследователи вовремя предпринимали алкогольную релаксацию, до поры – до времени, но не бесконечно же, в самом деле, раздавать дорогие авансы!. А за ними по этой части никогда не было замешательства и остановки в виде серьезных угрызений совести. Муза вдруг отчетливо почувствовала предостережение:

 

– О ужас!… Неужели же я скатилась до вполне определенной ненормальности?!

И грубый голос издалека тут же быстро и ясно ответил:

– А что ж ты думала, страдалица, все твои вольности будут сходить тебе с рук… Не надейся!… Отыщем, отловим и накажем!.. Моментально!

Трудно было разобрать, кому принадлежит голос – говнюкам Сергееву и Михаилу, или же он принадлежал Высоким силам.

Муза бросилась причитать, хныкать, но затем взяла себя в руки. Ясно, что это не ее шизофрения, а то, что осталось от нее витать в воздухе и было связано с другими именами. Муза, как строгий, исполнительный солдат, дала себе команду мобилизоваться и рухнула в четкую, спасительную молитву: "Господи, не лиши мене Небесных Твоих благ. Господи, избави мя вечных мук. Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости мя. Господи, избави мя всякого неведения, и забвения, и малодушия, и окамененного нечувствия. Господи, избави мя от всякого искушения. Господи, просвети мое сердце, еже помрачи лукавое похотение. Господи, аз яко человек согреших, Ты же, яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея. Господи, посли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твое святое. Господи Иисусе Христе, напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий. Господи Боже мой, аще и ничтоже благо сотворих пред Тобою, но даждь ми по благодати Твоей положити начало благое. Господи, окропи в сердце моем росу благодати Твоея. Господи небесе и земли, помяни мя грешного раба Твоего, студнаго и нечистаго, во Царствии Твоем. Аминь.

Муза глотнула побольше воздуха, закрыла глаза, углубилась в память, заглянула в сердце, выжав предварительно оттуда любые порочные помыслы, и затвердила более уверенно продолжение седьмой молитвы Святого Иоанна Златоуста: "Господи, в покоянии прими мя. Господи, не остави мене. Господи, не введи мене в напасть. Господи, даждь ми мысль благу. Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление"…

При слове "умиление" Муза вдруг ясно почувствовала, что грех разжал свою холодную руку и отпустил горло: по телу разлилась приятная истома, тепло. То, что образованные миряне называют релаксацией, наступило, и грешница поняла, что Бог или его посланник – Вещий защитник, небесный опекун – услышал слова покаяния и помог. Сознание просветлела, потекли благие слезы – слезы очищения! Муза с еще большим восторгом продолжила молитву, она чувствовала, что в ее душе, в сознании очень четко резонирует именно старославянское слово, а не еврейские: …"Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих. Господи, даждь ми смирение, целомудрие и послушание. Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость. Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое. Господи, сподоби мя любити Тя от всей души моея и промышления и творити во всем волю Твою. Господи, покрый мя от человек некоторых, и бесов и страстей, и от всякия иныя неподобныя вещи. Господи, веси, яко твориши, якоже Ты волиши, да будет воля Твоя и во мне грешнем, яко благословен еси во веки. Аминь".

После всесильного "Аминь" с Музой произошло тоже, что наступило, когда она первый раз приехала на первозданную родину – в Израиль. Ей вдруг припомнилось (до боли во сем теле) то состояние "изломанности", "растоптанности", которое она приволокла с собой на родину предков. Тогда она была основательно спившейся натурой, с душой, изгаженной чуждым оракулом. Но уже после первого купания в Мертвом море произошло приобщение к своему Родному Чуду, защищающему избранный Богом народ. Все, как рукой сняло. Муза превратилась в иного человека – сильного, знающего себе цену, способного сопротивляться любой каббалистике. Оракул Земли Обетованной оказался сильнее всех других оракулов, потому что он был плотью ее народа. Вот и сейчас произошло победное просветление.

Надо ли сомневаться, что, как тяжелый груз с плеч, с Музы свалились муки недавних переживаний. Уплыли лица холодных эгоистов и неотступных исследователей человеческих несчастий. Бог дал просветление, развернул время жизни вспять – позволил увидеть картину гибели дорогой подруги! Перед глазами появилсь очертания последнего мгновения пребывания Сабрины на земле: первым почувствовал неладное, конечно, опытный военный, он уловил эффект приближения горы; Аркадий тренированным инстинктом десантника-парашутиста мгновенно прокрутил логику надвигающейся со страшной скоростью трагедии; он крепко обнял Сабрину, закрывая корпусом врывающуюся в иллюминатор панораму горных хребтов.

От сильного объятия у Сабрины остановилось дыхание – гипоксия ослабила восприятие кошмара нейронами мозга, клетками всего тела, зажало всплеск тревоги и страха. Собственно момента удара, скрежета корежащегося металла, вопли остальных пассажиров она не слышала – все устранила приятная дурнота "отключки". И здесь помог верный и мудрый Магазанник! Когда удар совершился, то биологическая каша, называемая телом человека, разлетелась на мелкие кусочки и вмазалась в окружающие предметы. Но это был уже только клеточно-тканный субстрат, годный лишь к посеву в чашках Петри. Моментально возникший бурный пожар в секунды слизал остатки размазанной плоти. Души, словно из сильнейшей катапульты были выброшены на волю, из очага пожара и, не задерживаясь ни на секунду, рванули вверх, к спасительным небесам.

Ошметки астральных тел, обрывки клеточных матриц, пляшущие в языках пламени перемешивались с подобными остатками экипажа, пассажиров, металлических конструкций. Но все это было только болью природы и технической мысли, но не людей, в мгновение потерявших связь с земной жизнью и ничегошеньки не чувствовавших. Все это телесное месиво вмиг через свои души приобрело контакт с Богом и его Святыми адептами.

По законам Каббалы, творящееся на мести катастрофы способны видеть только откровенные сенситивы, среди которых, безусловно, была и Муза. Она регистрировала динамику интересующих ее гиперфизических сил, ибо посвященным, конечно, была подвластна Магия, главное свойство которой – это "воздействие и восприятие воли на жизненную силу". Муза, как сфинкс, в критических ситуациях превращалась в полный пантакль, подчиняющийся формуле: "знать, сметь, хотеть, молчать". В такие минуты ей даже самой казалось, что она меняла не только содержание, но и форму: голова оставалась человеческой, но появлялись львиные когти, тело быка и орлиные крылья.

Музе, как бы во сне, явилась Сабрина – печальная и удивительно беззащитная. Она была настолько печальная, что Муза не смогла (скорее, не захотела) удержать рыдания. Сабринок каким-то отсутствующим голосом – голосом из далека – поведала подруге, что она всегда хранит память и душевную верность Сергееву, Музе, Володе.

Ощущение возникшей скорби нельзя было забыть, потому что именно оно единственное приобщило новомученицу к особому таинству любви. И новое ощущение сливалось именно с образом Сергеева.

Любая женщин в глубине души романтик – ей страшно хочется быть похищенной, украденной, но только желанным мужчиной. Таким желанным волшебником был все же Сергеев, потому что он умел создать особую тайну даже из, казалось бы простых, любовных оргий: это было некое преступление, приятно щекотавшее нервы, прежде всего, причастностью к порочности, к загадке, к особому таинству, может быть, даже запрещаемому Богом! С Сабриной тогда творилось неведомое ранее, подобное тому, что, видимо, происходило с Евой в Раю, когда она решилась поверить Змею-искусителю. Такое бывает только один раз в жизни, и устоять против подобного соблазна никакая женщина не может. Наоборот, чем святее женщина, тем томительнее всю жизнь она ищет встречи с грехом, с дьяволом-искусителем.

Отношения с Магазанником были совершенно из другой сферы: из того, что называется "прочным тылом", надежностью, прогнозируемой загодя. О таком семейном счастье любая женщина тоже мечтает и никогда от него не отказывается, особенно будучи в зрелом возрасте и здравом уме.

Судорога рванула тело Музы, и она открыла глаза, в которых стояли слезы. Володя, и Феликс увидели в них языки пламенеющей муки. Без слов все поняли, что Муза только сейчас побывала в "неведомом". Ясно: она никогда не расскажет о том, что успела там увидеть! Но сознание еще непрочно держалось в женщине, путалось и спотыкалось о недавнее отрешение.

Почему-то очень четко и ясно в памяти шевельнулось маленькое стихотворение, написанное Александром, но только Муза не могла, как не силилась, вспомнить каким Александром – тем старшим, который Георгиевич, или молодым (даже совсем юным, внуком) – Александром Александровичем. Но это неважно, когда есть стих, и он громким колоколом звенит в твоей больной голове (Обличение):

– Ох, труден, тяжел стих! – прошептала Муза, не понимая в забытьи или наяву она шепчет: мозг еще плохо работал, но губы шевелились. Это точно. Их мягкий шелест видели и даже слышали окружающие.

– Но иного выбора нет: "за неимением гербовой, пишем на меловой". Будем впитывать хотя бы музыку Псалма тридцать седьмого, его первой строфы, так прочно вбитой в концовку заклинания. – подумала и произнесла Муза. Опять шелест губ фиксировали Володя и Феликс, – эти скромные признаки жизни хоть как-то их воодушевляли. Муза, видимо, уже выбиралась с уровня общения с эфирными телами, разбросанными скелетами памяти и кристаллическими решетками. Но она оставалась еще довольно далеко от того, что принято на земле называть нормальностью.

На последнем стихотворном аккорде Муза, медленно освобождаясь от дурноты, наблюдая виноватые взгляды Феликса и Володи, еще больше продвинулась к просветлению. Она поняла, что вся эта чертовщина и чушь привиделась ей в забытьи. Подумалось: "Не хватает, чтобы явились картины из жизни средневековых алхимиков, например, полулегендарного монаха Шварца, или самого Папы Римского Иоанна XXII, издавшего буллу о запрете химических таинств только для того, чтобы устранить собственных конкурентов, ибо сам папа был заядлым алхимиком. Хорошо, если никто из присутствующих ничего не уловил, не понял, не услышал обрывки фраз". Но все молчали, словно известные рыбы (pisces) химеры из отряда морских цельноголовых существ, резвящихся в водах начиная от шельфа и до больших глубин мирового океана. Вязкость рассудка никак не позволяла Музе оторваться от этих треклятых рыб. Она все уточняла и уточняла информацию о них, затерявшуюся среди прочего хлама перегруженной памяти. Рыба химера живет в морях и проливах, окружающих побережье Европы. У нее страшная рожа и уродливое тело, слепленное из не съедобного мяса. Уродина и размножается не как все – она откладывает яйца, которые люди-чревоугодники считают дорогим деликатесом. Среди норвежцев встречается много любителей блюд, приготовленных из печени химеры.

Опять Муза поймала себя на опасениях за собственное психическое здоровье: "Откуда все эти вздорные, вычурные ассоциации?.. Ох, не спроста все это! Точно, не с проста"! Как не крутись, себя обмануть не удастся: придется отправляться в НИИП им В.М Бехтерева, как минимум, в отделение неврозов, к достопочтенному профессору Борису Дмитриевичу Карвасарскому. Пусть лечит, обманывает, уговаривает, пугает. Согласна, чтобы вся его вышколенная свора эскулапов – психотерапевтов, самых безумных на белом свете, – терзала душу, экспериментировала и изощрялась до тех пор, пока самой не надоест разлагаться, прятаться в болезни. Муза сама себе обещала быть послушной пациенткой, с удовольствием подыгрывать этим гештальт-львицам с искусственными мыслями и остуженными яичниками, да угрюмым петухам в белых халатах, по врожденной наивности верящим в то, что они своими "лечебными словесами" и горькими таблетками, большая часть из которых плацебо, могут заменить общение с Богом, принесение покаяния Всевышнему.

Тут, очень кстати, сунул в полумрак болезненных видений свою умную, черноволосо-кудрявую (пожалуй, как у Немцова Бориса Ефимовича), слишком узковатую для славянина голову Саша Эткинд. Истинно современного его контр-агента, кондового представителя, если угодно, определяет иное понятие – "рожа кирпича просит", или еще того хлеще, кратко и ортодоксально – харя. Такие хари в изобилии сейчас присосались к каким-то питательным клапанам и обескровливают экономику страны. Но это не имеет отношение к Александру Эткинду.

У Алксандра тоже был интерес к больным неврозами. Он выставлял их напоказ, на всеобщее обозрение, в своем замечательном учебнике об эросе невозможного. С ним за компанию впорхнула супруга – очаровательная, изящная балерина, с настолько развинченными суставами ног, что казалось будто тело ее идет лицом вперед, а нижние конечности – наоборот. Супруга спешила, словно, только для того, чтобы успеть убедить ученую публику: "нет в эросе ничего невозможного". Бодрый пудель коричневатого цвета увязался за своими человеческими родителями. Он тоже с особой миссией, которую тут же и разрешил: поднял ножку и обмочил больничную койку, демонстрируя свое понимание "эроса возможного".

Саша когда-то учился с Музой на факультете психологии Санкт-Петербургского университета: уже тогда он увлекался пакетами диагностических методик, подаренных миру зарубежными специалистами. Именно за эрудицию и всезнайство его и подвергали маститые коллеги ученому остракизму, ели поедом, превращая жизнь в отменную тягомотину.

Сотрясая планету давящей поступью, явился "каменный гость" – профессор Ташлыков в окружении посредственных и непосредственных учеников: его планида – гипноз, гипноз и еще раз гипноз! Но Муза сразу решила не отдаваться в его надежные руки. Потом в помещение вкатился Сашка Захаров – важный, надутый – и мыслями, и телом – приземистый и страшно гордый. Гордыня из него выпирала, словно огромное пузо у беременной женщины в момент опускания головки плода поближе к выходу из утробы. Тут же, затягиваясь на ходу окурком сигареты, медленно въехал в панораму еще один профессор – Витя Каган: на носу тяжелые роговые очки, под глазами увесистые мешки от чрезмерной борьбы с алкоголем, в глазах любопытство к рисункам детей (особенно девочек). Правда, быстро оценив возраст Музы, Витя притушил любопытство.

Консилиум медленно собирался, образовывался и надувался, как мыльный пузырь. А вот приковыляла из потусторонности и сама Блаватская на коротких, кривоватых ножках (видимо позаимствованных по случаю и на время у кого-то из сакральных адептов): она щурила подслеповатые глаза на яркий свет земного дня и все время чертыхалась – к месту и не к месту. Ясно: здесь, безусловно, готовилось колдовство!

Муза животным нутром почувствовала, что необходимо самым решительным образом вырываться из объятий медицинского шабаша. Не было у нее никакого невроза, тем более стойкого психоза, а было всего лишь транзиторное реактивное состояние, которое обязательно должно пройти самостоятельно. Просто необходимо самой, без постороннего влияния, поставить мозги на место! И слезы в таких случаях – лучшее лекарство. Следует подключить самозащиту, тогда удастся избежать и отчаяния.

Муза окончательно стряхнула с себя наваждение, оглядела своих спутников: присутствовали только двое, самых любимых и доверенных – Володя и Феликс. Чувствуется, что они страшно переживают за свою единственную и неповторимую, только что вернувшуюся из каких-то неведомых краев. Врачи – ученые и неучи к тому времени пропали, растаяли, как кошмар в лунную ночь, ближе к рассвету. Всем было, о чем подумать, о чем поплакать! Остающимся на земле было завещано оставаться жить, добывая хлеб в поте лица. И прекрасная планета к тому времени все еще продолжала кружиться и кружиться по привычной орбите вокруг могучего светила – Солнца. Вещее посылается многим – особое завещание адресуется во время очередной смены поколений представителей конкретных генетических линий. Так было всегда и так будет продолжаться еще (хотелось бы надеяться!) очень долго. "Ибо, где завещание, там необходимо, чтобы последовала смерть завещателя, потому что завещание действительно после умерших; оно не имеет силы, когда завещатель жив" (К Евреям 9: 16-17).

Post scriptum: Кто знает, как распорядился Господь Бог душами новопреставленных рабов Божьих Сабрины и Аркадия?! В какие новые народившиеся тела он их вселит: будут то люди, или звери, или растительные организмы, а может быть направят их вовсе в неживую природу – горы, одинокие скалы, холмы, озера, мосты или здания. Возможно Бог отдаст распоряжение покрутиться этим душам в галактическом Чистилище или Раю – недолгое или очень долгое время, дабы отдохнуть от земной жизни, стряхнуть с ног пыль путешественников. Ясно, что у Бога ничего не пропадет даром! И эти души пойдут по следующему кругу подъема еще на одну стадию, прибавляющую совершенство. В чем-то ведь они согрешили, отклонились от Божьих заповедей, которые простым языком, без всяких излишеств и накруток были переданы людям через Святых Апостолов, через Евангелистов, через Старый и Новый Заветы.

Да, безусловно, желательно чтобы вселились родные души в своих новорожденных родственников, продолжающих накопление и совершенствование генетического материала, трансформированного в представителей новых поколений. Но у Бога свой суд и свое разумение, не понятное уму человеческому. Землянам в этом сложном процессе преобразований необходимо довольствоваться малым, но праведным. Сказано же в Псалме (36: 16-18): "Малое у праведника лучше богатства многих нечестивых, ибо мышцы нечестивых сокрушатся, а праведников подкрепляет Господь. Господь знает дни непорочных, и достояние их пребудет вовек". И ничего нет страшного, если судить по меркам Божьим, а не по разумению землян, в том, что рано были призваны на Небеса Сабрина и Аркадий: "Бог дал – Бог и взял"! Куда хуже, если кара будет перенесена и на потомков, вплоть до восьмого поколения. А здесь, в историях прожитых жизней, каждый заплатил самостоятельно лишь за свой грех.

Когда умирал Сергеев, то он обратился к Богу с мольбой о вселении его души в сына: может быть его обращение и было услышано. Однако уже в том был грех маленького человека, проявляющего недоверие к справедливости решений Всевышнего! Подобные просьбы – лишняя мирская суета, действия, выходящие за рамки разрешаемого для простых, грешных людей. Бог и без той мольбы все уже решил сам: может быть, и направил Он душу Сергеева в сына Владимира, но, возможно, приберег ее для сына Дмитрия или внука Александра. Кто способен ответить точно: почему вдруг юный Саша воспылал страстью стихосложения, подобно Сергееву? К бабкам-гадалкам не надо ходить, чтобы почувствовать почти полное сходство манеры стихосложения, направление душевных откровений у деда и внука.

Надо помнить, что от самого первого брака (тогда первую жену Сергеева Бог рано забрал на Небеса!) тоже оставалось на земле потомство: самый старший сын Сергеева, по некоторым данным, уже давно эмигрировал в Канаду и преподавал там какие-то универсальные, нудные знания, а дочь волею Божьей оказалась в Австралии, где зажила припеваючи и, скорее всего, не столь часто вспоминала своего бродягу-отца. У этой ветви Сергеевых тоже появилось потомство, потребляющее чей-то душевный материал.

Кто и за кого будет просить Бога о снисхождении, о переселении души по "заявкам трудящихся"? Если уж пролетарскому правительству было недосуг прислушиваться к отчаянным воплям народа, то у Бога разве есть на то время и потребность. Сам Всевышний, а не мы, планирует эксперимент и определяет его условия. Вот и получается, как не вертись, что простому смертному должно принимать от Бога решения, как само собой разумеющееся, – не спорить, не суетиться, а только благодарить Всевышнего.

Именно об этом размышляла сейчас Муза, и она не ошибалась в своих выводах, ибо была она представительницей Богом избранного народа. Муза была уверена, что и здесь, среди оставшихся жить, все будет происходить не по земным, а Божеским правилам. Она еще раз четко и ясно осознала, что для землян определена (неизвестно злым или добрым роком) простая технология поступков: всему головой была интрига, но это уже само по себе приглашение на казнь; затем подкатывалось безумие от слишком большого увлечения интригой (большое или маленькое – неважно!). От катастрофы могла спасти защита. Так искал ее Лужин в ослепляющей и уводящей от жизни игре в шахматы или в погружении в брак, любовь (вспомним роман БВП). Брак – это своеобразный способ отстранения от жизни, иначе наступит отчаяние. Примерно те же перипетии творились с Сергеевым, только у него были многочисленные браки, встречи. Финал его жизни – последний спасительный рывок в любовь к Сабрине. Далее следовал единственный исход – смерть. Муза многократно анализировала дела Михаила, Сергеева – все опять сводилось к маршрутам по этапам подобной схемы. Значит вывод прост: во-первых, уходить от интриги! Во-вторых, искать прочной защиты, но верной, надежной, без очередного греха! В-третьих, не впадать в отчаяние, ибо это само по себе грех, ведущий все равно к смерти!

Ошибок у Сергеева и Михаила было много: они постоянно вертелись в роковом поле интриг, выстроенных, безусловно, не по их собственной воле. Но эти два относительно умных человека позволяли втянуть себя в эпицентр таких событий, а надо было всеми способами избегать их. Срабатывал какой-то коварный самосадизм – они, словно, напрашивались, конечно, любопытства ради, приглашения на казнь! Защита их была суетна, непродуктивна (а у Михаила и вовсе ошибочна). Все это – всплески вещего заблуждения, безумия, за которым обязательно следует смерть!

Муза просила Бога избавить от подобной заданности оставшихся на земле близких ей людей. Бог, по видимому, не отвернулся от ее просьб. А, скорее всего, Всевышний давно предписал особый исход событиям и без просьб отчакявшейся женщины: Феликс возглавил и продолжил дело своего друга Магазанника, и никто этому не смог помешать; Владимир закончил летний отпуск в печали, но оставался живым и здоровым. Он с радостью приступил к учебе военному делу. Володя уже понял какое направление в ратном труде ему предопределено Богом. А самое главное, что у него в сознании и сердце, наконец-то, родилось откровение, если угодно, святое правило – завет слушаться только Бога!

Определилась и житейская стезя новых родственников Володи. Стало понятным, что им необходимо быть всем вместе, поддерживать друг друга. Но, безусловно, и молодежь, и стариков ждали новые испытания, открывались новые страницы повести жизни. Скорее всего, новые события будут составлять целый том повествования: сложится целая отдельная книга, в которой, не спеша, обстоятельно, с досужим размышлением, стоит описать все от начало до конца – абсолютно достоверно! Именно тогда и возымело действие Откровение Святого Иоанна Богослова (14: 13) в виде гласа свыше, который способен услышать лишь посвященный, получающий покровительство от Оракула Петербургского: "И услышал я голос с неба, говорящий мне: напиши: отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними".

Так будем же достойно выполнять каждый свою миссию – писатель и читатель, друг или враг!

Антракт, посвященные!

Санкт-Петербург

2001 г