Глава I

ГААГА

1

В 1670 году, уступая единодушным просьбам своих друзей, Спиноза переселяется в Гаагу.

Хотя он дал себе слово не обращать внимания ни на что и жить только ради науки, сдержать его удавалось не всегда.

Разные неприятности, бедность, переезды с одного места на другое, мелочные домашние заботы, а также беспокойство за судьбу своих творений и слабая надежда когда-нибудь увидеть их опубликованными — все это частенько отвлекало его от занятий и тормозило дальнейший ход его трудов.

Лишь теперь, благодаря содействию преданных друзей и прежде всего благодаря покровительству Яна де Витта, первое самостоятельное его произведение получило надежду увидеть свет.

2

Сначала Спиноза поселился в квартире в центре города, но она была для него слишком дорога, и вскоре ему пришлось подыскать себе более дешевое жилье.

А спустя несколько десятилетий в его первой квартире поселился человек, которому суждено было стать первым биографом Спинозы. Это был священник Ян Колер, или, как было принято тогда у образованных людей присоединять к фамилии латинское окончание, Колерус.

Интересно отметить, что первый биограф Спинозы в то же время был и противником его философских взглядов, что не помешало ему оставить ряд ценных свидетельств о жизни и быте своего предшественника, которыми пользовались и продолжают пользоваться биографы последующих времен.

Вот как описывал он это недолгое пристанище философа: «Мой рабочий кабинет — крайняя комната на заднем конце дома — та самая, где спал и работал Спиноза. Нередко, говорят, он приказывал подавать ему туда и обед и по два, три дня проводил там, не выходя и никого решительно не принимая».

«Трудно себе представить, — писал тот же Колерус, — до какой степени умеренно и скромно жил Спиноза. И не потому, что к этому вынуждала его бедность: многие известные и состоятельные люди предлагали ему и кошелек свой, и всякого рода помощь, но он приучил себя к воздержанности и потому довольствовался малым. Так, известно, что он мог в течение целого дня довольствоваться из пищи только молочным супом на масле и кружкой пива либо овсянкой с изюмом, изредка, раз-другой в месяц, он позволял себе бутылку вина.

Он аккуратно следил за своими расходами и вел счета, чтобы не допустить перерасхода предназначенных на прожитье средств. Когда его однажды спросили, отчего он живет так скромно, Спиноза заметил, что никогда не собирался делать сбережений больше, нежели нужно для приличных похорон.

3

Новую, более дешевую квартиру Спиноза снимал у живописца Гендрика ван ден Спика. Там ему было суждено и испустить последний вздох.

Этот одноэтажный дом находился в старой части Гааги. Он имел мезонин — небольшую комнатку с одним окном. Впоследствии перед этим домом был воздвигнут памятник великому мыслителю, существующий и сейчас.

О хозяине Спинозы ван ден Спике история живописи ничего не сообщает, хотя Колерус утверждает, что он был довольно искусным мастером своего дела. Он оставил портрет своего жильца, который не считается самым удачным: узкие брови неестественно тверды и густы, глаза точно насильно раскрыты, подбородок синеватый, губы крепко сжаты, выражение рта тем не менее приятное.

К слову сказать, и сам Спиноза, постоянно живя у художников, любил часы досуга посвящать рисованию. Ему удавались портреты чернилами или углем. По отзывам современников, у Спинозы был целый альбом с изображениями его друзей и лиц, посещавших его с визитами.

Между этими эскизами был один, изображавший рыбака в рубашке, с неводом на правом плече и в позе знаменитого предводителя неаполитанских мятежников Мазаньелло, точь-в-точь таким, каким его описывает история и изображают живописцы. Самое интересное в этом портрете то, что чертам бунтовщика-итальянца Спиноза придал собственные черты.

Спиноза был не прочь выкурить трубочку табаку. Иногда с этим удовольствием он соединял и другое: чтобы отдохнуть немного дольше, чем обычно, он, держа во рту трубку, ловил мух и бросал их в паутину или отыскивал пауков и наблюдал за их схватками, причем с таким вниманием и увлеченностью, что иногда выражал свое одобрение громким и звучным хохотом.

Другим его любимым занятием было наблюдение в микроскоп над устройством мелких насекомых. Эти наблюдения помогали ему в философских исследованиях.

4

Скромность достатка философа проявлялась и в костюме, который он носил. «Одежда на нем, — отмечает Колерус, — была не лучше одежды самого простого мещанина. Но он строго соблюдал чистоту и аккуратность в своем наряде. «Не беспорядок и небрежность в наряде делают нас учеными, — говорил он. — Эта небрежность, чаще притворная, есть скорее признак низкой души, в которой не обитает мудрость и в которой науки находят лишь неряшество да испорченность».

Со своим хозяином и его женой Спиноза жил в добром согласии и, несмотря на свои скромные доходы, всегда аккуратно рассчитывался за квартиру каждые три месяца. Он любил говорить, что в его бюджете приход всегда совпадает с расходом, в шутку сравнивая себя со змеей, которая образует круг, держа во рту свой хвост.

Он отлично владел собой и в минуты гнева, и тогда, когда с ним случалась какая-нибудь неприятность. На его лице никогда нельзя было прочесть волнения; его никогда не видели ни слишком печальным, ни слишком веселым. Его хорошие манеры, тихая и приятная речь, любезность в обращении и вместе с тем простота привлекали к нему всех, кто имел с ним дело. Когда кого-нибудь из домашних постигала болезнь или горе, он утешал несчастного и убеждал терпеливо переносить все страдания как нечто неизбежное и посылаемое свыше.

Детей он увещевал усердно посещать церковь и беспрекословно повиноваться родителям.

Когда домашние возвращались из церкви, он часто спрашивал, какое впечатление произвела на них проповедь и что вынесли они из нее назидательного и полезного для души.

В доме едва замечали его присутствие. Он редко выходил из дому и, как выразился его биограф Кортгольт, был как бы похоронен в своей комнате.

Случалось и так, что, сильно устав от усидчивых занятий и слишком напряженной работы мысли, он отправлялся вниз к своим домохозяевам и болтал с ними о всякой всячине. Особенно он любил отдыхать в их кругу перед сном. В таких случаях Спиноза бывал чрезвычайно общительным и разговорчивым, юмор его был весьма приятен, а остроумные шутки всегда вызывали улыбку даже у людей повышенной серьезности.

5

Уединение Спинозы не раз пытались нарушить богатства, слава, почести и внимание сильных мира сего. Но философ так был счастлив и так дорожил своей независимостью и скромным положением, что не поддавался никаким искушениям светской, так сказать, жизни и без особенных усилий мог отказаться от всех земных соблазнов.

Самые разные люди, в том числе и его друзья, не раз пытались помочь ему материально.

Однако никаких подарков он не хотел принимать ни за что. Единственная услуга, которую он соглашался принимать, — это если кто-то помогал ему сбывать отшлифованные стекла.

Если какой-нибудь состоятельный доброжелатель хотел быть ему полезным, он мог сделать это не иначе, как заказав мастеру-шлифовальщику несколько тысяч стекол, которые будто бы предназначались для продажи и которые в действительности оставались у самого доброжелателя или раздаривались им своим знакомым. Полученные таким образом денежные суммы Спиноза, оставив себе лишь на самые неотложные расходы, отчасти раздавал бедным, отчасти употреблял на то, чтобы отдавать в обучение детей неимущих родителей. Кроме того, он нередко ссужал деньгами нуждающихся приятелей и делал это с такой щедростью и беспечностью, будто у него был их целый мешок. Однажды он узнал, что один из его должников обанкротился. Ничуть не смутившись этим известием, Спиноза сказал с улыбкой:

— Придется мне ограничить свои расходы, чтобы компенсировать потерянное. Такой ценой я сохраню свое спокойствие.

Известно множество примеров высокого бескорыстия Спинозы. Однажды его друг и ученик Симон Иостен де Врис хотел подарить ему кругленькую сумму в две тысячи флоринов, чтобы дать возможность уважаемому учителю вести жизнь на более широкую ногу. Однако Спиноза вежливо отказался, заметив, что он ни в чем не терпит нужды, а лишние деньги могут привести лишь к тому, что он будет отвлекаться от своих занятий, думая о том, куда потратить эти деньги.

— Природа, — добавил философ, — довольствуется малым, почему же и мне не довольствоваться тем, что я имею?

Симон Иостен де Врис, умирая бездетным холостяком, собирался сделать Спинозу наследником всего своего состояния. Спиноза, узнав о его намерении, отказался наотрез, указав на брата Симона как на единственного его наследника. Тогда де Врис сделал завещание в пользу этого брата, но при этом назначил Спинозе ежегодную пенсию в пятьсот флоринов. Спиноза не захотел принять и этого, и тогда с большим трудом удалось уговорить его согласиться получать триста флоринов в год. Эту пенсию он уже получал до своей кончины, и она дала ему возможность полностью посвятить свое время работе над философскими трудами.

6

Почти пятнадцать лет провел Спиноза в сельском уединении, прежде чем решил окунуться в шумную жизнь большого города. В 1670 году, когда он поселился в Гааге, ему было уже около тридцати восьми лет.

Здесь у него было много влиятельных знакомых и в купеческом, и в чиновном кругу; были люди, занимавшие высокие должности в управлении государством или в армии.

В эту пору передовые голландские ученые стремятся вступить в дружеские отношения со Спинозой. Среди них и политические деятели, и естественники, и филологи.

Друзьями Спинозы были такие видные политические деятели и ученые, как бургомистр Амстердама Иоанн Гудде, известный также как физик и математик; министр финансов Голландии Конрад Бург; а главное — виднейший политический деятель Голландии Ян де Витт.

Все они дорожили обществом философа и высоко ценили его поучительные беседы.

При всем своем пристрастии к замкнутой, уединенной жизни, Спиноза был в обществе весел, разговорчив и необычайно привлекателен. Как крестьяне в деревнях, где ему приходилось жить, находили его общительным, правдивым, любезным и чрезвычайно благовоспитанным, точно так же и в городской среде он умел быть обаятельным и внушающим к себе уважение в высшем кругу, благодаря замечательному умению владеть собой, ничем не выдавать своих чувств, благодаря своей тактичности, светскости и простому, но всегда изящному и тщательному костюму.

По словам одного из его почитателей, в нем ничем не проявлялась та невольная или намеренная небрежность и неряшливость, какую часто можно встретить и извинить у отрешенных от жизни философов и вообще ученых. Спиноза был светским человеком, полным чувства собственного достоинства, но не кичащимся своим превосходством над окружающими, привлекательным и интересным для всех окружающих.

7

Однако светские успехи и общество известнейших людей страны отнюдь не вскружили голову погруженному в свои замыслы философу.

Все его действия по приезде в Гаагу сводились к одной ведущей цели, побудившей его сменить сельское уединение на шумную жизнь столичного города. Этой целью было издание того труда, которому были посвящены последние годы жизни и который вызвал одобрение великого пенсионария, — труда под названием «Богословско-политический трактат».

 

Глава II

«БОГОСЛОВСКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ

ТРАКТАТ»

Так как божественно-естественный закон может быть постигнут уже из одного созерцания человеческой природы, то несомненно, что мы одинаково можем понять этот закон как в Адаме, так и во всяком другом человеке, как в человеке, живущем среди других людей, так и в человеке, ведущем одинокую жизнь.

Бенедикт Спиноза.

1

Вся жизнь и деятельность Спинозы есть полнейшее выражение спокойного сознательного созерцания. Не тревожимый никакими слухами извне, не связанный ни общественными, ни семейными узами, вечно неизменный, вечно хладнокровный, он спокойно вдумывался в природу человеческого духа и изучал его вечные законы. Он считал и доказал это примером собственной жизни, что только мысли, обращенной внутрь, на самое себя, дано схватить во всей сущности и чистоте все общечеловеческое, вечное и бесконечное и выделить из мира случайностей неизменные и непреложные законы.

Этот чисто спекулятивный склад ума некоторые вменяют в недостаток Спинозе и видят в нем причину его стремления выводить законы путем одного только чистого отвлечения, при полном пренебрежении к опыту. При этом забывается, во-первых, что выводы Спинозы нисколько не противоречат опыту, а во-вторых, что опыт может служить верным руководителем только до известного предела, что кроме чувственных, несвязных представлений он не может дать ничего, что его царство оканчивается там, где начинается царство светлого, созерцающего разума, который один только способен возвыситься до настоящего и истинного понимания сущности вещей.

Любопытно, что в то время как материалисты упрекают Спинозу за слишком метафизическое основание его учения, идеалисты видят в этом учении скорее выражение натуралистического материализма, считая его недостаточно метафизическим. Т. е. то, в чем одни видят недостаток, другие считали бы достоинством, и наоборот. На деле же учение Спинозы пред ставляет собой гармоническое слияние противоположных начал.

Непререкаемая самостоятельность мышления — вот главный стержень, на котором держится его учение, вот в чем он видел всю привлекательность своей философской работы.

Он писал: «И если даже плод, который я уже сорвал с естественного познания, окажется когда-нибудь ложным и поддельным, я и тогда не перестану быть счастливым, потому что я испытываю наслаждение и стараюсь проводить жизнь не в сетованиях и стонах, а в спокойствии, радости и веселье, отчего и становлюсь одной степенью выше и совершеннее. Между тем я сознаю (а это доставляет мне высочайшее удовольствие и спокойствие духа), что все совершается по могуществу и неизменному определению совершеннейшего существа».

Этот человек обрел свою свободу в разумной любви к Богу, в жизни по разуму, в торжестве разума над страстями. Но важно еще раз подчеркнуть, что он сумел сам стать тем свободным человеком, которого пытался воссоздать в своих трудах. Он стряхнул с себя всякое личное, эгоистическое чувство, все индивидуальное, субъективное, и его собственное «Я» слилось с бесконечностью Вселенной. Вот почему тысячи противоречий и контрастов между явлениями, взятыми в отдельности, разрешились для него в гармоническое единство.

Однако это отступление личности на задний план, это постоянное созерцание вечного не доходит у него до аскетизма и нисколько не исключает привычных наслаждений и земных радостей, а только умеряет, просветляет и сглаживает все, что есть в них лишнего и чрезмерного.

«Только мрачное и угрюмое суеверие, — говорит философ, — запрещает радоваться. Неужели утолять голод и жажду есть более настоятельная потребность, чем разгонять скуку и печаль? Вот мой взгляд и мое мнение: никакое высшее существо и никто, кроме завистливого, не может радоваться моему бессилию или моему несчастью или вменять нам в добродетель слезы, рыдания, страх и тому подобные признаки немощного духа. Напротив, чем больше мы испытываем радости, тем к большему переходим совершенству, т. е. делаемся более причастными к божественной природе. Оттого мудрец находит удовольствие во всем и радуется всему, но наслаждается не до пресыщения, потому что пресыщение не есть уже наслаждение. Мудрец находит удовольствие в хорошей и умеренной пище, освежает себя приятными напитками, наслаждается запахом и красотою растений, изящными нарядами, музыкой, турнирами и другими подобными вещами, которые может доставлять себе каждый, не причиняя вреда никому, потому что человеческое тело состоит из различных частей различного свойства, требующих все новой и разнообразной пищи, так, чтобы все тело было способно ко всему, что только вытекает из его природы, и чтобы, следовательно, и дух сделался способным многое разом понять и многое разом обнять. Итак, жизнь, устроенная подобным образом, как нельзя лучше согласна с нашими принципами, как и с всеобщей практикой, а потому она есть самая лучшая, и если можно посоветовать какой-либо образ жизни, так уж, конечно, этот».

Это миросозерцание легло в основу единственного оригинального изданного при жизни философа произведения — «Богословско-политического трактата».

2

Полностью его заглавие звучало так: «Богословско-политический трактат, содержащий несколько рассуждений, в которых доказывается, что свобода философствования не только может быть допущена без всякого ущерба для религии и спокойствия государства, но, наоборот, нельзя посягнуть на свободу философствования, не посягнув в то же время на религию и спокойствие государства».

Местом издания был обозначен Гамбург, хотя в действительности трактат был напечатан в Амстердаме, и это обстоятельство доказывает, с какими трудностями было сопряжено издание первой книги Спинозы, даже при покровительстве, оказываемом философу великим пенсионарием.

Вместо имени автора на заглавном листке стоял эпиграф: «Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаем из того, что Он дал нам от Духа Своего» (1 Иоанн. 4,13).

В предисловии автор, стараясь дать читателю понятие о содержании книги и способе изложения, утверждает, что гражданин ответственен перед государством только за свои поступки, но не за мысли, и называет Голландию необыкновенно счастливой страной в том отношении, что в ней каждому предоставлена полная свобода судить и веровать по-своему и свободой этой дорожат, как высшим и драгоценнейшим благом.

Уже из заглавия книги видно, что Спиноза намерен исследовать три области культурной жизни в их существе и взаимных отношениях друг к другу.

Трактат делится на двадцать глав. Из них пятнадцать посвящены богословию, в трех излагается учение о государстве и его отношения с религией. В двух заключительных главах речь идет о свободе философствовать, что на языке того времени означало право свободно мыслить вообще.

3

Произведение это не было случайным явлением, плодом оторванной от жизни умственной деятельности, но было вызвано насущными потребностями века. В нем, как в фокусе, Спиноза собрал и отразил все отдельные попытки и стремления человеческой мысли к самостоятельности. В этом смысле Бенедикт Спиноза стал продолжателем дела Реформации; то, что она выразила как факт действительности, он довершил в области сознания.

В трактате Спиноза поставил перед собой задачу раз и навсегда установить отношения между религией и разумом, между государством и церковью. При этом автор не останавливался ни перед какими препятствиями, будь то общепризнанные религиозные либо философские системы.

Непосредственно его критика была направлена против книг Ветхого завета. Исторически это было вполне оправданно; давно пора было произвести основательную чистку Ветхого завета, который, естественно, утратил всякую силу с введением Нового.

А между тем именно Ветхий завет в руках кальвинистского духовенства являлся опасным оружием, которым оно пользовалось для своих иерархических вторжений в государственную жизнь.

Эту-то неуместную эксплуатацию Священного Писания и хотел прекратить Спиноза в интересах свободной общественности, которой должна руководить сильная и надежная рука, заботящаяся исключительно о благоденствии нации.

В Ветхом завете Спиноза видит не более чем исторический памятник, канонические книги которого, в том числе и Тора (пятикнижие Моисеево), написаны в разные времена и разными авторами. На основе самой Библии он доказал, что норму для ее понимания нужно искать в самом тексте, что между нею и сознанием нет ничего общего.

Сущность религии, в понимании Спинозы, заключается не в следовании догматическим доктринам, не в строгом соблюдении церковных обрядов, но в любви к Богу. Лучшее выражение этой любви — благочестие и послушание, ведущие к добродетельной жизни.

Спиноза утверждал в трактате строгую необходимость разграничения, с одной стороны, между сферою разума и сферою религии, а с другой — между государством и церковью. Более того, Спиноза требовал подчинения церкви государству, неограниченной государственной власти не только в делах гражданских, но и в делах веры.

Когда господствовал самодержавный католицизм, т. е. существовала единая католическая церковь, о единстве государства не могло быть и речи. Но Реформация разрушила единство церкви и вместе с тем внесла в государственную жизнь факт возможности существования гражданского союза между людьми даже различных вероисповеданий. Впрочем, неограниченную власть государства по отношению к церкви Спиноза признавал по отношению лишь к внешним формам богослужения, внутренние же отношения каждого верующего с Богом не могут подлежать никакой регламентации и всецело принадлежат самому верующему.

4

Необходимым условием единого государства, управляемого законами разума, как считал Спиноза, должна стать свобода совести, свобода слова и печати, потому что конечной целью государства является разумная свобода и при образовании государства каждый может только отказаться от права действовать по собственной воле, но не может отказаться от своего природного права как угодно мыслить и высказывать свои мысли. Таким образом, раздельность разума и религии, государства и церкви не требуют, чтобы они были враждебны между собой и взаимно исключали друг друга.

Познание сути вещей нисколько не мешает благочестивым убеждениям: напротив, чем жизнь разумнее, тем благочестивее становится душа. Равным образом невозможно, чтобы государство, которое судит человека за его дела, а не за его помыслы, насильно вмешивалось в духовную жизнь человека и ограничивало его внутреннюю свободу; напротив, чем меньше подвержена опасности внутренняя свобода отдельного человека, тем прочнее и безопаснее целое.

По своим политическим убеждениям, как уже указывалось, Спиноза был республиканцем. Из всех форм правления наиболее подходящей для себя он считал демократическую республику, которую называл наилучшим образом приспособленной к человеческой природе правительственной формой, потому что она, по его словам, предоставляет больше всего гарантий прочности и незыблемости государства. При этом он убедительно доказывал всю пагубность абсолютистской системы Людовика XTV, с легкой руки которого все более и более стали распространяться вербуемые и наемные войска, служащие орудием для порабощения народов.

Правителя Англии Кромвеля он также считает монархом, «только под другим именем».

Зато Амстердаму он отдает предпочтение, именуя его цветущим городом, где люди всех наций и сект живут в добром согласии и при вверении кому-нибудь своих капиталов спрашивают только, богат ли он или беден, честен или бесчестен в своих поступках, нимало не заботясь о религии или секте, к которой он принадлежит, потому что перед судом все равны и нет такой ненавистной секты, приверженцы которой не пользовались бы защитой и покровительством со стороны верховной власти.

Особое место в трактате занимают строки, посвященные евреям. Уже в первой главе Спиноза с особой горечью говорит о непризнании разума и подчеркивает, что это имело место особенно у евреев, «ставивших себя выше всех и привыкших презирать всех, а следовательно, и общую всем науку».

5

«Богословско-политический трактат» был переведен на голландский язык вскоре после своего появления, но Спиноза воспрепятствовал его публикации.

Узнав о подготовке перевода к изданию, Спиноза писал 17 февраля 1671 года своему другу Ярригу Иеллесу:

«Прошу вас узнать об этом подробно и, если возможно, помешать переводчику исполнить свое намерение. Это не только мое желание, но и желание всех моих друзей и знакомых, которым было бы больно видеть мою книгу запрещенною, что неизбежно, если голландский перевод увидит свет».

Однако трактат все-таки был издан на голландском языке, и то, чего так опасались друзья Спинозы и он сам, сбылось довольно скоро: книга была конфискована и запрещена в том же 1671 году.

Но желание распространить это произведение было так сильно среди просвещенных ценителей творчества великого мыслителя, что они пускались на различные уловки, чтобы добиться этой цели.

Так, в 1673 году вышло три новых издания под вымышленными заглавиями: «Первое собрание исторических сочинений Даниеля Гейнсия, издание второе, исправленное и дополненное», «Полное собрание хирургических произведений доктора медицины Генриха де Вилла-корты, лейб-медика Филиппа IV и потом придворного врача Карла II», «Новый взгляд на все медицинские науки — Франциска де ла Боэ-Сильвия». Кроме того, впоследствии, также под ложными заглавиями, появилось несколько изданий трактата на французском языке.

6

Сочинение Спинозы вызвало большой шум в Европе. На голову автора посыпались проклятия и обвинения в атеизме, Прежде всех возмущены были сторонники Декарта, последователем которого многие считали Спинозу.

Учение Декарта, при всей своей прогрессивности для того времени, по существу делало уступки средневековому догматизму, благодаря чему имело множество приверженцев, в том числе и в Голландии. Здесь оно настолько вошло в моду, что расположило в свою пользу даже высшие власти и сделалось предметом открытого преподавания в школах. Поэтому картезианцы (так называли последователей Декарта) стремились отмежеваться от связей со Спинозой, чтобы снять с себя всякую ответственность за те выводы, которые он делал в своем сочинении. Большей частью такое отношение было вызвано инстинктом самосохранения, но в своем рвении они дошли до того, что стали посылать доносы властям.

Что касается богословов, то их ярости не было границ. Они вели войну против Спинозы со свойственными им пылом и нетерпимостью. Не было грубого слова, бранного эпитета, которым бы они не наградили Спинозу, чтобы очернить его в общественном мнении.

Церковники пользовались книгой Спинозы как оружием в борьбе с приверженцами философии Декарта, утверждая, что в ней заключается истинное и правильное изложение Декартова учения. Против этого, как уже говорилось, в свою очередь, возмутились последователи Декарта, и представители противоположных лагерей наперебой друг перед другом клеветали на книгу Спинозы и всячески поносили ее.

Особенно выделялся среди представителей этого реакционного движения Гисберт Боэций. Тридцать лет тому назад он свирепо выступал против самого Декарта, а теперь воевал с его последователями, которым, нападая на Спинозу, приходилось в то же время спасать самих себя.

Это было в какой-то степени выгодным для Спинозы, и он, со своей стороны, весьма благоразумно воздерживался от участия в споре.

Среди множества противников Спинозы были и такие, которые, втайне относясь к нему с симпатией и высоко оценивая его труды, в целях личной безопасности публично присоединялись к всеобщему поношению. Этот маскировочный прием служил для них прикрытием, позволяющим заниматься распространением запрещенной книги. Т. е. были враги, которые по сути являлись тайными доброжелателями опального философа.

Но большинство составляла другая категория — непримиримых противников. Они были искренне уверены, что «Богословско-политический трактат» создан выходцем из ада и проповедует атеизм. В различных странах Европы противники Спинозы выбивались из сил, чтобы втоптать в грязь автора трактата.

Вильгельм ван Блейенберг, который одно время состоял со Спинозой в переписке, в 1674 году в своей книге «Истинность христианской религии» отзывался о «Богословско-политическом трактате» так:

«Эта книга полна любопытных, поистине ужасных откровений, которые могли быть почерпнуты лишь в аду. Всякий христианин и даже всякий здравомыслящий человек должен ощущать неподдельный ужас при чтении этой книги, ибо автор ее направляет все усилия к тому, чтобы разрушить христианскую религию и все надежды наши, на ней основанные, взамен чего он вводит атеизм».

Продолжает такого рода оценку труда Спинозы Мансфельд в книге, озаглавленной «Против анонимного «Богословско-политического трактата»:

«Автор построил здание своего атеизма с искусством сатаны. Он устанавливает единство между Богом и природой, между духом и материей. Его содержание не поддерживает мира в республике, но только мешает ему, и потому книга должна быть предана вечной тьме».

Как полагает Мансфельд, главный долг гражданина — это не содействие общественному благу, что утверждает Спиноза, но уважение к основам христианства. Особый гнев Мансфельда вызывает требование Спинозой свободомыслия: «Мир и спокойствие в государстве будут нарушены, — сокрушается он, — если будет позволено каждому распространять такие ложные идеи, как содержащиеся в трактате».

В конце книги автор обращается с молитвой к Богу, чтобы Он помог открыть глаза руководителям государства «и дал бы им силу и желание покорить всех заблуждающихся и вводящих других в заблуждение».

Именно эту книгу имел в виду Спиноза, когда говорил, что немногое, прочитанное им в одной из книг, выставленных в витрине, убедило его в том, что она не заслуживает чтения, и поэтому он решил оставить в покое и книгу и автора.

В 1674 году в Германии выходит книга профессора теологии Иоганна Музеуса под названием «Богословско-политический трактат» на весах истины». Автор отзывается о труде Спинозы в таких выражениях:

«Дьявол совратил великое множество людей, находящихся на службе у него и направляющих свои старания к тому, чтобы ниспровергнуть все, что есть в мире святого, Но можно, право, сомневаться, чтобы кто-либо между ними работал над разрушением всякого человеческого и божественного права с такой силой, как этот лжеучитель, рожденный на погибель религий и государства».

Спиноза молча, со спокойным, уверенным в своей правоте достоинством выслушивал все эти крики мрачного суеверия, бессильной злобы и жалкой посредственности, потому что в глубине души сознавал, что им сделан новый шаг на пути освобождения человеческой мысли от слепых авторитетов.

7

Как определили позднейшие исследователи, в эпоху Спинозы, при всем расцвете наук и просвещения, не было ученых со столь энциклопедическими познаниями, способных создать труд, который, подобно труду Спинозы, был бы настолько насыщен познаниями в самых разных сферах: в области библейской и талмудистской литературы, филологии, систематизированных политических воззрений, а также обладал математической ясностью изложения.

В списке литературы, использованной ученым при работе над «Богословско-политическим трактатом», значатся книги на еврейском, латинском, греческом, сирийском, испанском, итальянском, французском и голландском языках, А круг знаний, содержащихся в этих книгах, включает философию, математику, физику, механику, астрономию, медицину, историю, право, богословие и даже мистику.

Хотя буря, поднятая в Европе «Богословско-политическим трактатом», не лишила Спинозу душевного спокойствия и желания продолжать свое дело, все-таки она отбила у него охоту публиковать другие свои произведения, и они были изданы его друзьями уже посмертно.

Теперь он пишет, не беспокоясь о том, какую реакцию вызовут его сочинения, и в полной мере проявляет свои способности мыслителя, не скованного никакими авторитетами.

 

Глава III

ВРЕМЯ ГОНЕНИЙ И УТРАТ

1

Первый год, проведенный Бенедиктом Спинозой в Гааге, сделал сельского отшельника звездой первой величины в политических, культурных и светских кругах голландской столицы.

Казалось бы, в жизни великого философа наступил новый этап — этап исполнения задуманных творческих планов и признания заслуг мыслителя европейской научной общественностью.

В самом деле, «Богословско-политический трактат» издан, и хотя имя автора не указано на титульном листе книги, оно ни для кого не является секретом. Сам Бенедикт Спиноза принят в высшем обществе; он — желанный гость на светских приемах, его скромное жилище философа охотно посещают видные деятели республиканской партии, знатные дамы, жаждущие прослыть просвещенными, многочисленные друзья и просто почитатели его философских и литературных дарований. Сам великий пенсионарий Ян де Витт дарит его своей дружбой.

Такал насыщенная светская жизнь, столь непривычная для всегдашнего анахорета, отчасти даже тяготит Спинозу, но он понимает: новый его статус, во-первых, способствует широкой пропаганде его идей, а во-вторых — дает ему расположение и покровительство сильных мира сего, что увеличивает вероятность издания не завершенных пока трудов, и в первую очередь главного — близящейся к окончанию «Этики».

Однако сам мудрец далек от надежд, что такое положение вещей надолго останется неизменным: ведь внутреннее состояние Голландии, осложненное неудачами во внешней политике, является очень и очень неустойчивым. А у самого Спинозы, наряду с влиятельными друзьями, великое множество могущественных противников, которые пристально следят за каждым его шагом и поступком и ждут подходящего момента, чтобы обрушить на него шквал своей ненависти.

И действительно, в скором времени светлая полоса в жизни философа сменяется мрачной и зловещей.

2

Издавая свой трактат, Спиноза рассчитывал на свободный образ мысли правительства, и прежде всего на своего друга Яна де Витта. Однако пошатнувшееся политическое положение республики привело к тому, что его расчеты не оправдались.

Французским дипломатам удалось расторгнуть тройственный союз между Голландией, Англией и Швецией, заключенный благодаря усилиям Яна де Витта.

Король Англии за приличное вознаграждение вступил в новый союз — со своим родственником Людовиком XIV. Аристократическая партия, стоявшая у власти в Швеции, поддалась тем же доводам и признала зависимость от Людовика XIV более почетной, чем союз с Голландией.

В итоге Голландская республика оказалась совершенно одинокой перед лицом опасности, грозившей ей со стороны Франции, которая приняла на вооружение католическую политику пришедшей в упадок Испании и, пользуясь численным превосходством своих военных сил, стремилась к достижению того, что не удалось испанским Габсбургам, т. е. к покорению независимой Голландии.

Ввиду такой опасности население страны находилось в состоянии крайнего возбуждения, и правительство не решилось допустить распространения «Богословско-политического трактата». Возможно, что этой уступкой оно рассчитывало умиротворить разгневанное духовенство и склонить его на свою сторону, так как положение правительства было весьма сложным.

Запрет на распространение «Богословско-политического трактата» был по сути дела вынужденной мерой правительства в ответ на ряд требований церковных кругов, выдвинутых вскоре после его публикации.

Так, еще в июле 1670 года синод Южной Голландии утвердил протокол, в котором говорилось:

«В отношении статьи 13, свидетельствующей о безудержном печатании и продаже всевозможных дурных, кощунственных писаний, кои издаются время от времени в очень большом количестве и в различных видах, как снова сообщает достопочтенному синоду господин депутат Гольбек о книге, называющейся «Богословско-политический трактат», столь дурной и богохульной, какой, по нашим сведениям, свет не видал, — достопочтенный синод признал за благо принять против этого самые серьезные меры, и в этом отношении достопочтенный синод признал весьма необходимым и целесообразным, чтобы братья-проповедники, каждый в своем городе, обратились к своим магистратам и настаивали на том, чтобы такие книги, особенно зловредная и богохульная книга «Богословско-политический трактат», были изъяты и запрещены, и чтобы братья в сельских местностях сделали, если понадобится, представление Государственному совету, и чтобы депутаты Государственного совета также приняли меры против этого».

Поначалу этот призыв не возымел действия. Тогда в апреле 1671 года последовало обращение церковных властей непосредственно к членам Государственного совета:

«Мы придерживаемся того мнения, чтобы вы, благородные и высокомогущественные господа, дабы отвести от себя упреки в печатании, распространении и продаже здесь таких книг, запретили специальным указом печатание, ввоз, распространение и продажу указанных душегубительных книг (помимо «Богословско-политического трактата» Спинозы также имеется в виду «Левиафан» Гоббса. — А. Ф.), установив при этом большую кару, и чтобы власти соответствующих городов издали приказы о розыске авторов и лиц, печатающих, ввозящих и распространяющих эти книги, и, обнаружив их, обошлись с ними без всякого снисхождения, как того будет требовать содержание названного указа и как будет признано подобающим».

После таких зловещих призывов Ян де Витт вынужден был смириться с запретом «Богословско-политического трактата», но это, увы, не помогло ему сохранить власть, и последовали трагические события, до конца жизни лишившие Бенедикта Спинозу надежды увидеть напечатанными другие свои произведения.

3

Французский король Людовик XIV, которого льстивые современники прозвали Король-Солнце, чье правление положило начало крайнему абсолютизму, приведшему столетие спустя к Великой французской революции, любил эксцентричные выходки. По его мнению, они должны были заставить весь мир говорить о нем и восхищаться его гениальными замыслами. Одной из таких выходок, не имевших реальных причин во взаимоотношениях двух государств, стала его война с Голландией.

В момент заключения тройственного союза Фландрия была уже занята французскими войсками. После расторжения союза главное препятствие было устранено, и враг мог свободно проникнуть в глубь страны.

Республиканская администрация намеренно основала оборону страны на развитии и использовании флота и пренебрегла развитием сухопутных войск, боясь, что с их усилением усилится и могущество оранской партии, так как должность главнокомандующего переходила по наследству от одного принца к другому.

В начале 1672 года враг двинул свои войска внутрь страны; сопротивление было недолгим и безуспешным. К середине лета треть республики перешла в руки французов.

Главная квартира их находилась в Утрехте. Оттуда готовился заключительный поход на столицу.

Растерявшийся Ян де Витт готов уже был подписать унизительный мирный договор, но возникшим положением воспользовалась оранская партия и заставила великого пенсионария сложить с себя свои полномочия.

При всенародном ликовании наместником и главнокомандующим стал поддержанный всеми войсками молодой принц Оранский, которому в то время не было еще и двадцати двух лет. Этот юноша, проявивший как государь редкий ум и неутомимую работоспособность, сделался не только спасителем отечества, но и защитником протестантизма, а также оплотом свободного развития Европы против властолюбивых замыслов Франции.

Пока юный принц прилагал все усилия, чтобы поднять военные силы страны, вражда между оранской и республиканской партиями разгоралась все больше. Приверженцы принца Оранского, не довольствуясь удалением от должности лидеров республиканцев, прибегли к подстрекательству и клевете.

Корнелий де Витт был ложно обвинен в покушении на жизнь молодого наместника, а его брат Ян де Витт — в тайных сношениях с французами.

Оранжисты, пользуясь тяжелым положением, в которое попала страна в результате французской оккупации, стали распускать слухи, что Ян де Витт и его сторонники готовы предать национальные интересы и полностью отдать Голландию во власть французов, лишь бы не допустить к власти принца Вильгельма.

Следствие тянулось долго, но никаких доказательств обвинение не обнаружило. В итоге Корнелий был оправдан и вместе с братом собирался отправиться в изгнание, но вдруг вспыхнул народный бунт, и оба брата были растерзаны обезумевшей чернью.

Партийная ненависть в это время была столь сильна, что когда генеральные штаты (так назывался голландский парламент) потребовали суда над убийцами и их наказания, представители оранской партии добились того, что дело было закрыто.

Это трагическое событие произошло 29 июня 1672 года в Гааге, чуть ли не на глазах Спинозы.

4

Спиноза, для которого несчастный республиканский вождь был другом и единомышленником, тяжело воспринял весть о его трагической гибели. Рассказывают, что философ плакал, как ребенок. Однако это скорбное настроение было непродолжительным. Он скоро взял себя в руки, и, когда один из его друзей поделился с философом тем ужасом, который вызвало у него свершившееся злодеяние, Спиноза сказал:

— Что за польза от нашей мудрости, если мы будем, подобно толпе, склонять голову перед ударами судьбы, поддаваться душевным потрясениям и не сумеем вовремя опомниться и пересилить себя.

5

Когда трагически оборвалась жизнь Яна де Витта, Спинозе не было еще и сорока лет; сам он прожил после этого меньше пяти лет. Все эти годы, за вычетом кратковременных поездок в Амстердам, он провел в Гааге. Чистый уютный город пришелся ему по душе, здесь он чувствовал себя вполне комфортно, тем более что его понятия о комфорте были весьма скромными.

Известно, что великий пенсионарий незадолго до своей гибели назначил Спинозе пожизненную пенсию в двести флоринов ежегодно. Однако, когда он погиб, наследники покойного отказались исполнить эту его волю.

Спиноза выслушал их отказ с таким равнодушным спокойствием, что тем стало стыдно от своего поступка, и они сами стали просить философа, чтобы он все-таки согласился получать те деньги, которые они несправедливо решили у него отобрать. С трудом удалось его уговорить выполнить волю покойного.

6

После смерти Яна де Витта все его друзья и приверженцы стали жертвами всевозможных преследований со стороны победившей партии. То же угрожало и Спинозе.

Вильгельм III, спустя два года после гибели великого пенсионария, издал указ следующего содержания:

«Так как до нашего сведения дошло, что с некоторого времени появились в печати вредные сочинения, что они ежедневно распространяются и продаются, каковые книги суть «Левиафан», «Богословско-политический трактат», и так как мы по рассмотрении содержания их находим, что они не только ниспровергают учение истинной христианской реформированной религии, но и изобилуют всяческими хулами против Бога, его свойств и его достойного поклонения триединства, против божественности Иисуса Христа, что они стремятся умалить авторитет Священного Писания и ввергнуть в сомнение слабые, недостаточно устойчивые умы, чтобы пресечь вредный яд и по возможности помешать тому, чтобы кто-либо мог быть таким образом введен в соблазн, признали своим долгом осудить указанные книги, объявить их богохульными и душегубительными книгами, полными опасных безосновательных взглядов и ужасов и вредными для религии и веры. Сообразно с этим мы сим запрещаем всем и каждому печатать их и им подобные, распространять или продавать на аукционах и в других местах под угрозой наказания... Вместе с тем приказываем, чтобы всякий, кого это касается, сообразовался с нашим указом, а указ чтобы был обнародован и распубликован всюду, где это полагается в подобных случаях. Дано за приложением печати юстиции 19 июля 1674 года».

Этот указ полностью лишал Спинозу надежды увидеть при жизни еще хотя бы строчку своих произведений.

Но ничей указ в мире не мог запретить ему написать их.

7

В том же 1674 году Спинозу постигла еще одна тяжелая утрата — смерть бывшего учителя Франциска ван ден Эндена, уже несколько лет проживавшего во Франции и занимавшегося там медицинской практикой.

За три года до своей трагической гибели этот замечательный во всех отношениях человек вынужден был покинуть Голландию из-за усилившихся преследований со стороны клерикалов.

Тогда же он выдал замуж свою дочь Клару Марию, которую Спиноза знал еще подростком и которая приняла такое живое участие в его судьбе после того, как молодой человек был отлучен от церкви.

Тогда он сказал ей на прощание, что предстоящий ему жизненный путь он должен проделать один. Жалел ли он об этом? Ведь когда-то приходили ему в голову сладкие мечты со временем связать свою судьбу с этой девушкой. Наверное, она была бы ему неплохой женой. Но как он мог совместить обязанности семейной жизни и то дело, к которому он имел призвание и которому должен был служить?.. Нет, он рад за подругу юношеских лет, с которой они вместе овладевали секретами латыни. Пусть она будет счастлива со своим мужем в земной жизни. Муж ее — человек достойный, он также был учеником Франциска ван ден Эндена. Да и по своему происхождению Теодор Керкеринг — так звали мужа Клары Марии — не чета отверженному иудею Спинозе. Он принадлежал к одной из самых знатных семей Амстердама...

Бракосочетание Теодора Керкеринга и Клары Марии ван ден Энден состоялось 5 февраля 1671 года, когда невесте было двадцать семь лет, а жениху тридцать два года.

...Впоследствии Керкеринг стал известен в истории медицины своими анатомическими и физиологическими исследованиями. Он был членом Лондонского Королевского общества, путешествовал по Франции, а затем поселился в Гамбурге, чтобы заняться медицинской практикой. Но, не имея на это формального права, так как он не исполнил всех установленных для получения ученой степени формальностей, занял должность представителя великого герцога Тосканского, в которой и оставался в Гамбурге до самой кончины...

И все же, получив известие о замужестве Клары Марии, Спиноза добавил два абзаца к лежащей на письменном столе рукописи «Этики»:

«Люди, встретившие от своих возлюбленных холодный прием, думают только о непостоянстве чувств, склонности к обману и других знаменитых недостатках женщин; но лишь только их опять начнут принимать благосклонно, они тотчас же забывают все.

Кто же, напротив, старается умерить свои страсти и душевные движения из одной любви к свободе, тот всячески будет стремиться к познанию добродетелей и их причин и в истинном их понимании найдет для себя неиссякаемый источник радости. Но он не станет порицать людей и отыскивать в них недостатки, потому что тогда он будет наслаждаться только призраком свободы, а не истинной свободой».

8

Вскоре после замужества дочери Франциск ван ден Энден переехал в Париж, где пользовался покровительством со стороны короля Франции Людовика XIV. Однако не таков был характер этого неугомонного человека, чтобы в спокойствии провести остаток своей жизни при дворе чужеземного монарха.

Будучи по своим убеждениям космополитом, он тем не менее горячо любил свою родину — Голландию. Оккупация ее французами, тяжкий чужеземный гнет, опустошение цветущих провинций, разоренных дотла французским оружием, вызвали у него непреодолимое желание освободить отчество из-под ига французов.

Находясь в Нормандии, он стал одним из организаторов заговора, в котором, как предполагали заговорщики, примет участие все население этой провинции с тем, чтобы возвратить отобранные у них испокон веков принадлежащие права и привилегии.

Целью заговора, которую ставил перед собой ван ден Энден, было отвлечь внимание короля Людовика от Голландии и заставить его сосредоточиться на внутренних делах Франции.

Как кровным образом заинтересованная сторона, в заговоре принимала участие и Голландия, которая снарядила уже несколько кораблей для борьбы против французов. Но когда голландские корабли показались у берегов Нормандии, было уже поздно: заговор был раскрыт, а ван ден Энден как один из главных организаторов его был повешен в Париже 24 ноября 1674 года.

Чтобы заглушить боль утраты и торопясь опередить все прогрессирующую болезнь, Спиноза прилагает все усилия к тому, чтобы издать главный труд своей жизни. Именно ради него он отказался от двух возможностей изменить свою жизнь, которые совсем недавно предоставила ему судьба. Но он не поддался ее соблазнам и сейчас испытывал от этого удовлетворение и полное внутреннее спокойствие, так необходимые для завершения многолетнего труда.

 

Глава IV

ИСКУШЕНИЯ СУДЬБЫ

1

Думая о неиспользованных возможностях, которые предоставила ему судьба, Спиноза вспоминал происшедшие незадолго до этого два события, сделавшие его предметом внимания сразу двух монархов Европы, заинтересованных в том, чтобы взять опального философа под свое покровительство. Особого удивления заслуживало то обстоятельство, что одним из них был столь нелюбимый Спинозой Людовик XIV.

В то время в Утрехте стоял отряд служивших у французского короля швейцарцев. Их начальник, бывший одновременно комендантом города, вступил в переписку со Спинозой и в одном из писем передал философу приглашение от принца Конде — главнокомандующего французскими оккупационными войсками — посетить его в главной квартире, в Утрехте.

Знаменитый полководец желал лично познакомиться с философом, о котором он слышал так много.

После долгих колебаний Спиноза, наконец, решился пуститься в путь, для чего принц прислал ему особый пропуск.

Обстоятельством, побудившим его принять приглашение принца, было внимание, которое проявили к этому приглашению французского военачальника соратники Яна де Витта по республиканской партии. Утратив власть, они искали пути для того, чтобы заключить благоприятный для Голландии мирный договор с французами, и поручили Спинозе при встрече с принцем попытаться обсудить условия такого договора, которые устраивали бы обе стороны.

Спиноза отправился в Утрехт.

2

Однако, когда он прибыл туда, принца уже не было в городе: тот сопровождал в поездке короля, посетившего этот город и покинувшего его 18 июля 1672 года. Комендант любезно принял Спинозу и передал ему просьбу принца Конде дождаться его возвращения.

Спинозу поставили в известность, что принц весьма расположен к философу и даже обещал выхлопотать для него у короля Людовика пожизненную пенсию — при условии, что тот посвятит французскому монарху какое-нибудь свое сочинение.

На это Спиноза с вежливой улыбкой ответил:

— Свои сочинения я посвящаю только истине.

После этого, не видя возможности выполнить возложенное на него поручение, он уехал обратно в Гаагу.

Каково же было его удивление, когда после его возвращения в Гаагу среди городского населения стали распространяться о нем странные и непонятные слухи. Оказалось, что Спинозу считали французским шпионом. У городских властей сформировалось мнение, что надо поскорее избавиться от этого опасного человека, который, находясь в столь явных отношениях с врагом, несомненно, готовил измену Голландской республике.

Художник ван ден Спик, в доме которого квартировал Спиноза, очень был напуган и в страхе спросил у философа, как им теперь следует поступить. Спиноза успокаивал и утешал его как только мог.

— За меня не опасайтесь, — сказал он. — Мне легко будет оправдаться. Многие, в том числе и достаточно знатные соотечественники, знают очень хорошо, зачем я ездил в Утрехт. Но что бы ни случилось, будьте уверены: при малейшем шуме, который произведет народ у ваших дверей, я тотчас же выйду сам к толпе, хотя бы меня ожидала участь несчастного де Витта. Я добрый республиканец и всегда помышлял только о славе и благоденствии нашего государства.

К счастью, народ, убедившись в неосновательности своих подозрений, образумился и успокоился.

Полгода спустя после вышеописанной истории еще одно событие едва не нарушило мирного течения жизни Спинозы и не произвело совершенного переворота в его судьбе.

Курфюрст Пфальцский Карл Людовик предложил Спинозе заведовать кафедрой философии в Гейдельбергском университете — в том самом университете, где столетие спустя идеи Спинозы оживут в трудах новых мыслителей.

Предшествовало этому неожиданному приглашению следующее.

В ту пору при пфальцском дворе жил англичанин Шевро — ученый-эстетик и поэт, много путешествовавший на своем веку и побывавший при разных королевских дворах Европы.

В разговоре с курфюрстом Карлом Людовиком англичанин завел речь о Спинозе и отозвался о нем с большим уважением, прочитав спинозовский труд «Основы философии Декарта».

Курфюрст отыскал эту книгу в своей библиотеке. Прочитав лишь несколько глав, он загорелся мыслью вызвать автора в Гейдельберг для занятия профессорской должности.

Закончив чтение «Основ» и ознакомившись также с «Богословско-политическим трактатом», он еще больше укрепился в своем намерении, и по его поручению профессор богословия Фабрициус 16 февраля 1673 года написал Спинозе письмо:

«Милостивый государь!

Пишу к вам по поручению его высочества курфюрста Пфальцского. Признаюсь, я до сих пор не знал о вас, но его высочество к вам очень благосклонен. Он поручает мне спросить вас, не пожелаете ли вы принять место ординарного профессора философии в его университете. Жалованье выдается ежегодно, как и другим ординарным профессорам. Вы нигде не найдете государя, который бы лучше умел ценить гениальных людей, к числу которых он относит и вас. Вы будете пользоваться совершенной свободой философствования; он только надеется, что вы не злоупотребите этой свободой для подрыва и нанесения вреда господствующей религии».

Спиноза все-таки не принял этого действительно лестного предложения. В 1673 году 30 марта он ответил Фабрициусу:

«Так как я никогда не думал сделаться публичным преподавателем, то не мог решиться воспользоваться настоящим случаем, хотя довольно долго обдумывал это предложение.

Во-первых, я не могу посвятить себя обучению юношества, не причинив в то же время вреда делу философии; во-вторых, я не знаю, в каких пределах должна заключаться эта свобода преподавания, чтобы я не мог быть обвинен в подрыве господствующей религии. Ведь расколы происходят не от истинного, неподдельного религиозного рвения, но от различия в характерах людей и от их страсти во всем противоречить друг другу — страсти, приучившей их осуждать и извращать все, что говорит другой, хотя бы этот другой говорил чистую правду. Если я испытал все это в моей частной, одинокой жизни, то что же было бы со мною, если б я принял предложенную должность? Итак, вы видите, мне требуется не улучшение моего положения, но спокойствие; оно для меня дороже всего, а чтение университетских лекций, конечно, не даст мне его».

Итак, Спинозу не прельстило даже почетное звание профессора, и жизнь его по-прежнему текла обычным чередом.

Помимо веских соображений, на которых основывался этот отказ, он спас философа от больших неприятностей. Еще раз он мог убедиться, что родился под счастливой звездой. Дело в том, что год спустя Пфальцское княжество было страшно опустошено французами, университет был закрыт, преподаватели изгнаны, в том числе и Фабрициус, который после того более двадцати лет вел тяжелую жизнь беглеца.

Что Спиноза со своей стороны отнесся подозрительно к свободе философствования, ограниченной обязанности считаться с господствующими религиозными взглядами, — это понятно само собой: до подозрительности он дошел горьким опытом; мы помним, что его «Богословско-политический трактат» доставил ему много неприятностей.

Но никакие неприятности, преследования и угрозы не могли отвратить его от завершения любимого своего детища — капитального труда, над которым философ работал с перерывами около двенадцати лет, получившего название «Этика».

 

Глава V

ВЕРШИНА МУДРОСТИ

1

Спиноза назвал свою работу «Этикой». Таким названием ясно намечена его задача: она состояла в том, чтобы указать людям образ жизни, ведущий к добродетели как к высшему и единственному прочному благу.

Как следует понимать добродетель и в чем она состоит — вот что должна была разъяснить книга Спинозы.

Он сознавал, что сам получил свою долю этого высшего блага, нашел в нем свое счастье и насладился им. Сделать это высшее благо доступным другим и было целью его сочинения, которое он с такой любовью обдумывал и перерабатывал в течение всей своей творческой жизни.

2

Необычность формы этого сочинения заключалась в том, что при изложении своей этической программы Спиноза применил геометрический метод. Точно так же, как в геометрии Евклида, основные положения учения формулируются в кратких предложениях, которые подкрепляются доказательствами, опирающимися на предшествовавшие определения и аксиомы и на другие ранее доказанные положения.

Все сочинение представляет собой непрерывную цепь выводов, идущих друг за другом в строгой логической последовательности. Лишь изредка аргументация дополняется разъяснениями и примечаниями.

Такой способ изложения был не только данью исключительному уважению, которым пользовалась математика, находившаяся в периоде полного расцвета и разрабатывавшаяся успешно и вполне свободно наряду с основанными на ней физикой и астрономией.

Помимо этого было еще одно обстоятельство, весьма существенное для философии Спинозы. Провозглашенной им истине требовалось придать такую же объективность и неуязвимую достоверность, какой обладали математические истины.

Как в математике все сводится к безусловно достоверным, существующим лишь в силу внутренней необходимости, вполне не зависимых от человеческого произвола отношениям, так и в учении Спинозы выведенные им истины должны были усваиваться с достаточной определенностью, так как лишь такое вполне ясное понимание гарантировало от обмана и заблуждения.

Когда дело касалось этики, определения условий, делающих возможным достижение высшего блага, подобная ясность мысли, устраняющая всякие предвзятые мнения, представляла чрезвычайную важность. Оттого-то Спиноза и считал вполне правильным рассматривать все относящиеся к этике вопросы так, будто речь шла о линиях, поверхностях и телах.

3

Кроме математического метода для этики Спинозы характерна еще терминология, заимствованная из предшествовавшей ей философии Декарта, которая в свою очередь многим была обязана схоластике.

Как ни умеренно пользовался Спиноза этой терминологией, все же она, в связи с соответствующим ей складом мышления, производит на нынешнего читателя не менее озадачивающее впечатление, чем применение геометрического метода к проблемам чисто умозрительным, при обсуждении которых совершенно недостижима наглядность, всегда предполагаемая при геометрических доказательствах.

Ведь Спиноза первым делом имел в виду исправление метафизики Декарта и в связи с этим построение в основных чертах космологии и теории познания. Эти науки должны были, по мнению Спинозы, служить фундаментом этики. И эти вспомогательные средства, равно как и выведенная из них философия Спинозы, точно так же производят на современного читателя непривычное впечатление, так как они уже не соответствуют современному состоянию науки.

Сверх того, геометрический метод доказательства обладал еще и тем недостатком, что при всей своей строгости допускал известный произвол в выборе материала для изложения.

Нередко, например, для того чтобы обеспечить предпосылки для позднейших положений, Спиноза привлекает к делу вещи, принадлежащие к совсем другому ряду мыслей, и тогда многое такое, что требовало более подробного обсуждения, используется как уже доказанная и твердо установленная истина.

Таким образом, возникают противоречия и пробелы в самом учении, и многое нуждающееся в подробном дедуктивном обосновании остается голословным утверждением, скрывая даже от взора самого автора разные непоследовательности и неясности.

Но главным в учении Спинозы, конечно, являются не эти недостатки, вызванные приверженностью к геометрическому методу, а то, что определило его непреходящее значение, — долгий путь, пройденный к познанию истины.

4

Еще работая над «Трактатом об усовершенствовании разума», Спиноза сделал заключение, что метод будет тем совершеннее, чем больше ум знает внешнюю природу, а самым совершенным методом будет тот, который направляет ум к познанию совершенного существа и учит владеть умом по норме идеи этого существа.

Развитие этих идей доведено до логического завершения в «Этике».

«Этика» состоит из пяти частей.

1. Учение о субстанции, или Боге (метафизика).

2. О природе и происхождении ума (физика).

3. О происхождении и природе страстей (психология).

4. О рабстве человека, или о могуществе страстей.

5. О силе разума, или человеческой свободе.

В этом всеобъемлющем труде Спиноза, отталкиваясь от философии Декарта, создает собственную, принципиально отличающуюся от своего первоисточника.

5

Декарт представлял себе мир явлений и мир идей — материю и дух — как протяжение и мышление; то и другое, по его мнению, две различные субстанции, которые получают единство и прочность только через посредство и постоянное содействие третьего — Бога.

Спиноза в «Этике» доказал, что эти две субстанции только ошибочно называются так, потому что каждая из них для своего существования нуждается во внешнем постороннем содействии, между тем субстанция, как признавал сам Декарт, есть только то, что может существовать само собой и не требует для этого ничьего содействия.

Таким образом, по мнению Спинозы, существует только одна субстанция. Эта единая субстанция бесконечна, абсолютна, нераздельна. Она есть вечная причина и вечное следствие самой себя.

Как причина самой себя, она свободна, потому что не подвержена никаким внешним влияниям и действует только по законам своей собственной природы.

Как следствие самой себя, она необходима, потому что ее действия все-таки устанавливаются для нее собственной ее природой и она не может действовать иначе как по необходимым законам этой своей природы.

Но поскольку субстанция есть в одно и то же время и своя собственная причина, и свое собственное следствие, то ее свобода и ее необходимость также ничем не различаются между собой и только нам они представляются отличными одна от другой.

Как следствие самой себя, субстанция необходима, но эта необходимость есть вместе с тем и свобода, потому что она вытекает только из ее природы. Т. е. в субстанции необходимость свободна, а свобода необходима.

Бесконечная субстанция неопределенна в том смысле, что всякое определение есть граница, а всякая граница — отрицание; но она в высшей степени определенна в том смысле, что она реальна и совершенна и обладает атрибутами, слившимися с ней до такой степени, что они не могут быть отделены от нее и в действительности даже ничем от нее не отличаются, ибо если будут уничтожены атрибуты, то тем самым будет уничтожена и сама субстанция.

6

Атрибутом Спиноза называет все, что составляет сущность субстанции.

Атрибуты—это силы, управляющие всеми явлениями и от века действующие везде и повсюду. Явления проходят, но силы, действующие в них, вечны и неизменны. Эти вечные первобытные силы, или бесконечные атрибуты, ничуть не противоречат понятию субстанции, а, напротив, объясняют бесконечную полноту ее деятельности, из которой вечно и неустанно вытекают бесчисленные явления. Без атрибутов она была бы чем-то вроде tabula rasa, каким-то немощным, косным существом, мифом, лишенным всякого внутреннего содержания; только они дают ей жизнь и содержание, только они, так сказать, приводят ее в действие.

Субстанция проявляет себя как в виде бесконечного мышления, так и в виде бесконечного протяжения.

Стало быть, мышление и протяжение не две субстанции, как уверяет Декарт, а бесконечные атрибуты бесконечной субстанции.

Спиноза, по сравнению с Декартом, делает важный шаг вперед. Он уже шире понимает и шире старается разрешить дуализм протяжения и мышления; это уже не два антагониста, а постоянно сопровождающие одна другую и совокупно действующие силы одной и той же субстанции: мышление никогда не действует без протяжения, протяжение никогда не действует без мышления; где протяжение, там и мышление, где материя, там и дух, и, соответственно, наоборот. Мы знаем лишь эти два атрибута бесконечной субстанции, но она имеет еще и бесчисленное множество других атрибутов, которые недоступны человеческому разуму, потому что два атрибута, хотя и бесконечные, одни не могут исчерпать все содержание субстанции.

«Я не утверждал, — подчеркивает Спиноза, — что я совершенно познаю Бога, мне понятны только некоторые из его атрибутов, но не все и даже не большая часть из них; тем не менее незнание многих атрибутов ничуть не мешает познавать некоторые из них. Изучая элементы Евклида, я узнал, что три угла в треугольнике равняются двум прямым, это свойство я сознавал вполне ясно, хотя не понимал многих других».

Таким образом, Бог Спинозы есть абсолютная субстанция, состоящая из бесчисленного множества бесконечных атрибутов, каждый из которых выражает по-своему вечное и бесконечное бытие.

Что касается конечных предметов, то они суть только определенные образы, только видоизменения, модусы бесконечных атрибутов, лишь на время всплывающие на поверхность жизни, имеющие только лишь случайное, преходящее, относительное существование и в то же время лишенные всякого произвола и всякого самоопределения. Не от них зависит, быть им или не быть, а если они уже существуют, то не в их власти действовать так или иначе, ибо они могут действовать только так, как им указывают внешние условия.

Следовательно, все конечные предметы не имеют самостоятельного бытия, но они проистекают из вечной абсолютной субстанции, существуют не иначе как посредством ее и в ней; без нее ничто не может существовать, ничто немыслимо. Она есть причина самой себя и всех отдельных предметов, но она есть не внешняя, а внутренняя, имманентная причина всего сущего.

Из того, что субстанция есть вечная причина не только самой себя, но и всех отдельных предметов, следует вечность и необходимость общей связи всех явлений, т. е. вселенная.

Только отдельные явления случайны и преходящи — связь же всех явлений вечна и необходима, потому что она определяется внутренней необходимостью, вытекающей из природы вечной субстанции, которая в бытии своем следует той же необходимости и свободна лишь в том отношении, что действия ее предписываются ничем иным, как ее собственной природой.

Таким образом, в понимании Спинозы мир не создан, а создается постоянно и это акт не произвольный, а необходимый, не разом и не вдруг совершившийся, а совершающийся постоянно, не сотворение, а вечное бытие.

Спиноза делает следующий вывод: «Я, кажется, достаточно доказал, что из абсолютной силы Божества, или бесконечной природы, все проистекло или, лучше, постоянно проистекает с такою же необходимостью, как из природы треугольника из века в век будет следовать, что его углы равны двум прямым».

7

Как же определяет Спиноза место человека в мире и природу человеческого духа?

Он полагает, что мышление как атрибут бесконечной субстанции проявляется в бесконечном ряде образов мышления, или идей.

Этот бесконечный ряд идей, вечно проистекающих из бесконечного мышления, выражает сущность Божества.

Точно так же бесконечное протяжение проявляется в бесконечном ряде тел, или образов протяжения, которые также выражают сущность Божества, только, разумеется, совершенно иным способом, нежели образы мышления.

Порядок и связь между идеями вполне соответствует порядку и связи между телами. Но так как идея и тело суть оба выражения одной и той же субстанции, то из этого следует, что каждому телу, или образу бесконечного протяжения, необходимо должна соответствовать особенная идея, или образ бесконечного мышления, и подобно тому, как протяжение и мышление не суть две субстанции, а бесконечные атрибуты, составляющие одну и ту же субстанцию, точно так же известный образ протяжения и идея этого образа протяжения в сущности составляют один и тот же предмет, только выраженный двумя разными способами.

Человек же — это существо, состоящее из известных модусов Божественных атрибутов и отражающее в определенной степени Божественную природу.

Человеческий дух есть образ бесконечного мышления, человеческое тело есть образ бесконечного протяжения; первый есть идея, второе — предмет этой идеи. Т. е. человеческий дух есть идея человеческого тела, а человек есть не что иное, как тождество души и тела.

Эти образы проявления Божественной субстанции различаются друг от друга только потому, что они выражают Божественную сущность различными способами: один — в сфере мышления, другой — в сфере протяжения. Вместе с тем они тождественны, потому что представляют один и тот же момент бесконечной деятельности.

Что в вечной субстанции воплощается в тело, то она мыслит как душа, и все это вместе взятое составляет человека.

Человеческая душа есть невидимое тело; человеческое тело есть видимая душа.

Душа и тело составляют один и тот же луч Божественного света, который, проходя сквозь призму человеческого сознания, преломляется и делится на два.

Следствие такого учения очевидно. Это — одушевленность всей природы, потому что не только человек, но и все тела природы суть модусы, или определенные образы бытия, представляющие отдельные формы протяжения в сочетании с соответствующими образами мышления, или оживляющими их идеями.

8

Тут виден еще один момент расхождения взглядов Спинозы с теорией Декарта.

Декарт признавал жизнь и мысль только в человеке, все остальное в его глазах — безжизненная инертная материя; даже животные с высшей организацией суть для него лишь автоматы, которые действуют по законам механики. Эта теория животных-машин ставит человека неизмеримо выше всех других существ, но, не говоря уж о том, что она противоречит опыту и здравому смыслу, она еще и разрывает несомненную связь, соединяющую всех представителей животного мира, и отрицает всякое развитие в природе.

Спиноза уничтожает пропасть, которой Декарт отделил человека от других живых существ, но это отнюдь не унижает человека, поскольку, по мысли Спинозы, совершенство идеи измеряется совершенством тела, и наоборот.

Человеческое тело сложно, так как оно составлено из множества простейших тел; потому и идея этого тела, т. е. душа, должна быть сложной, составленной из множества идей.

Чем тело сложнее, тем оно способнее разом понять и обнять многое.

Чем тело независимее в своих действиях и чем оно способнее заставлять другие тела испытывать эти действия на себе, тем душа способнее к полному и ясному пониманию вещей.

В этом и заключается превосходство человеческой души — в способности многое понять и обнять одновременно, так как и тело человеческое более, чем всякое другое, способно многое сделать одновременно и сильно воздействовать на другие тела.

Всем же простейшим телам и менее совершенным организациям соответствуют и души, или идеи, менее совершенные; наконец, само смутное сознание существует в области инерции и совершенной пассивности, которая составляет самую низшую грань в царстве бытия, подобно тому, как абсолютная деятельность субстанции есть наивысший предел его.

В душе нет абсолютной или свободной воли, но она побуждается к тому или иному хотению известной причиной, которая, в свою очередь, определяется другой причиной, а эта последняя — опять другой, и так далее до бесконечности.

Душа есть известный образ бытия, известный модус, в котором проявило себя мышление; но так как только одна субстанция действует по законам своей собственной природы, никем не стесняемая в своих действиях, и, следовательно, только она одна есть свободная причина своих действий, то упомянутый образ мышления не может быть свободной причиной своих действий или не может обладать абсолютной способностью хотеть или не хотеть; для того чтобы захотеть то или другое, она должна быть побуждаема известной причиной, которая, в свою очередь, определяется другой, причиной, а та еще другой, и так далее.

Точно так же можно доказать, что в душе нет абсолютной способности понимания, а существуют только отдельные понятия. Отсюда следует, что подобные способности либо вымысел, либо метафизические отвлечения и что ум и воля относятся к той или иной идее, к тому или иному хотению, как белизна к тому или иному белому предмету, как каменность — к тому или другому камню, как человечество — к Петру или Павлу.

Причина же, почему люди считают себя свободными, заключается в том, что они рождаются с совершенным незнанием причин, обусловливающих то или иное явление. Им известен только факт хотения, они знают только одно — что они хотят, стремятся к чему-либо, но они не задумываются о причинах, движущих ими при том или ином хотении, так как не знают их, и тогда сознание этого факта заставляет их полагать, что воля их свободна.

Для Спинозы ум и воля — одно и то же.

Воля, по его мнению, есть не желание, не склонность, с которыми душа стремится приобрести что-либо или отказаться от чего-либо, а способность, посредством которой она утверждает или отрицает все истинное или ложное. Но, как уже говорилось, свободной воли, т. е. абсолютной способности хотеть или не хотеть, нет в душе, а есть только отдельные хотения, ибо как ум, так и воля суть только общие представления, которые в сущности ничем не отличаются от отдельных представлений, из которых они составлены.

Следовательно, когда мы говорим: душа хочет, то это значит, что в данный момент в ней есть то или иное положение или то или другое отрицание, потому что каждое хотение есть известное состояние мысли, особый процесс духовной деятельности, при котором душа утверждает или отрицает истинное или ложное.

Отсюда следует, что воля есть, собственно, тот же ум, только уже не просто сознающий, а утверждающий либо отрицающий. Воля и ум представляют различные стороны, различные состояния одного и того же духовного бытия. В процессе духовной деятельности они отождествляются, так как воля не может ни утверждать, ни отрицать того, что ум сознает как истину или ложь, иначе говоря, воля не может не признавать того, что ум сознает.

9

Говоря о непосредственно этической стороне учения Спинозы, следует учитывать, что у него нет собственно нравоучений и практических правил для человеческой жизни. В этом отношении у него совершенно особая точка зрения.

Многие, полагал Спиноза, писавшие об образе жизни людей и свойствах их душевных движений, кажется, имели в виду не естественные явления, следующие одному общему закону природы, а явления, совершающиеся где-то вне ее пределов; по их понятиям, человек среди окружающей его природы есть какое-то государство в государстве; они думают, что человек скорее нарушает собой закон природы, чем подчиняется ему, что он вполне властен над своими поступками и действует так или иначе только по собственной воле. Поэтому причины человеческого бессилия и человеческого непостоянства приписывали каким-то недостаткам человеческой природы, которую по этой причине осмеивали, оплакивали, поносили или презирали.

Но в природе, подчеркивает Спиноза, не происходит ничего такого, что можно было бы считать ее недостатком; природа всегда и всюду одинакова: ее силы, ее деятельность, т. е. законы, по которым все в ней совершается и переходит из одного состояния в другое, вечны и неизменны, а потому свойства всех без исключения предметов должны быть объясняемы только общими законами природы.

Из этого следует, что человек, как полагал Спиноза, не выделен из общих законов природы, он поневоле оказывается предметом в ряду других предметов, из среды которых никакая сила не в состоянии его исторгнуть. Он есть явление, тесно связанное с другими естественными явлениями, и потому в нем не следует искать никаких нравственных качеств, как не следует их искать в остальной природе.

Понятия о добре и зле, совершенстве и несовершенстве неприменимы поэтому к человеку.

Смешно было бы, например, называть теплоту добром, а холод злом, как будто теплота и холод не суть естественные свойства воздуха, как будто можно какой бы то ни было вещи вменять в заслугу ее качества или ее природу.

10

В «Этике» главной проблемой для Спинозы становится человеческая свобода. В чем же она заключается, если, как было показано выше, все действия человека предопределены?

Понятие о человеческой свободе проистекает непосредственно из понятия о человеческой природе вообще.

Человек есть предмет, находящийся в тесной связи с другими предметами. Из его собственной природы следует то, что следует вообще из природы каждого предмета и что Спиноза считает положительным существом каждого предмета, а именно — стремление пребывать в своем бытии, сохранять и расширять свое бытие, соблюдать свое благо.

Это естественное стремление к самосохранению, к расширению своего бытия, т. е. врожденное стремление заботиться о собственном благе, и есть собственно воля человеческая, потому что она желает и утверждает только.то, что полезно для человека, и отрицает все, что вредно для него.

Из связи человека с прочими предметами следует, что он определяется и возбуждается извне самыми различными способами и что он постоянно подвержен внешним влияниям, которые он ощущает как впечатления.

Эти впечатления человек воспринимает и претерпевает, т. е. страдает.

Люди страдают, когда в них или вне их происходит нечто такое, чему они являются причиной лишь отчасти.

Люди действуют, когда в них или вне их происходит нечто такое, чему они составляют полную причину, т. е. когда из их существа следует с необходимостью что-нибудь такое, что вполне может быть объяснено только их существом.

Следовательно, все, что вытекает из одной только природы человека, есть его действие; все, что вытекает одновременно и из природы человека, и из окружающих его предметов, есть его страдание. Поэтому стремление человека к сохранению и расширению его бытия есть его действие, а возбуждения или ощущения, получаемые им извне, составляют его страдание, отчего и получили название страстей (аффектов).

Не будь мира явлений, постоянно оказывающего на нас воздействие извне, мы бы только действовали; не испытывай мы влечения к сохранению своего бытия, мы бы только страдали, потому что находились бы исключительно под гнетом внешнего мира, под необузданным владычеством страстей.

Но так как и то и другое имеет место в одно и то же время, то человек не есть только действующее или только страдающее существо, но он попеременно то действует, то страдает, испытывает то радостные, то болезненные ощущения.

Страдать — значит быть подверженным могуществу природы; это могущество ставит перед человеком препятствия на каждом шагу, постоянно напоминает ему о его бессилии, о его ограниченности. Уничтожить окружающие предметы он не властен, он вынужден смиряться с их существованием.

Но есть одно средство, с помощью которого он может отнять у них их непосредственное могущество и влияние на него. Это средство — превратить их в свой предмет, т. е. созерцать их.

Такое созерцание природы вытекает исключительно из существа человека, потому что он есть мыслящее существо.

Итак, человек может освободиться от напора внешнего мира с помощью своей способности мыслить. Но ум может иметь о предметах как смутные, так и ясные понятия.

Смутные понятия он имеет тогда, когда они суть представления ощущений, потому что ощущения не суть сами предметы, а только их отражения или оттиски. Представления зависят от ума — ощущения зависят от предметов, а так как без ощущений не было бы и самих представлений, то ум есть только отчасти причина представлений.

Ясные понятия ум имеет тогда, когда он является единственной причиной этих понятий или представлений, т. е. когда эти представления проистекают из чисто духовной мыслительной способности без всякого участия материальных ощущений.

В первом случае ум страдает, во втором он действует.

Следовательно, деятельность ума заключается только в ясных и различных понятиях. При этом всякая деятельность предполагает силу; страдание или бездеятельность — бессилие.

Для Спинозы сила совпадает с добродетелью. Добродетель, в его трактовке, есть естественная сила каждой вещи, т. е. способность ее проявить то, что необходимо заложено в ее природе.

Противоположностью добродетели, по этому определению, будет не порок, а бессилие. Так, добродетелью солнца является свет, так как в нем заключена его сила; добродетелью всякого существа являются его же действия, ибо в них выражается сила.

В чем же состоит добродетель человека?

Очевидно, что в его силе или деятельности, т. е. способности действовать по законам собственной природы.

Такая способность свойственна исключительно его умственной природе, притом не в ее смутных, бессвязных представлениях, а в ее ясных и раздельных понятиях. Поэтому человеческая добродетель состоит в мышлении, в ясном понимании вещей, в чем и заключается его сила и могущество.

Но, с другой стороны, нужно помнить, что действительная сила человека, как и всякого другого предмета, есть его природное стремление к самосохранению, к расширению своего бытия, к самостоятельной деятельности, другими словами, его стремление к превращению пассивного состояния страсти в активное состояние мысли.

Для Спинозы стремиться к расширению своего бытия, действовать добродетельно и руководствоваться в своих действиях разумом — это равнозначные выражения. Поэтому понятно, почему в добродетельной жизни, в жизни по разуму, в торжестве разума над страстями он видит истинную свободу человеческого духа, ибо только при такой жизни человек действует по законам своей природы и побуждается к действию причинами, которые могут быть поняты только из его собственного существа.

11

Пассивное состояние страсти требует некоторого уточнения. При более глубоком рассмотрении страсть оказывается не чисто пассивным состоянием.

Страсти возбуждаются в человеке внешними представлениями. Одни из этих впечатлений напоминают ему более его силу, другие — его слабость; одни увеличивают его бытие, другие уменьшают его. Потому-то и страсти, волнующие человеческую душу, могут быть либо расширяющими, либо умаляющими его бытие.

Когда способность деятельности увеличивается, бытие человека расширяется, и он достигает высшей степени совершенства.

Когда его деятельность стеснена, то бытие его уменьшается, и он нисходит на низшую ступень совершенства.

Переход от меньшего совершенства к большему есть радость, переход от большего совершенства к меньшему — печаль.

Радость и печаль и являются основными страстями человеческой природы, все прочие страсти — это лишь их видоизменения.

Поскольку человек от природы стремится к приращению и обогащению своего бытия, то чувство приращенного бытия гораздо приятнее для человека, чем чувство удрученного и стесненного бытия: радость всегда милее, чем печаль, которая причиняет человеку лишь муки и терзания.

Пока человек находится под непосредственным воздействием внешнего мира, он поневоле подвержен страстям и попеременно испытывает то радость, то печаль, то любовь, то ненависть.

Любовь — это радость, сопровождаемая представлением внешней причины, от которой она происходит; ненависть есть печаль, сопровождаемая представлением ее внешней причины.

Человек по природе своей неизбежно испытывает радость в действии, печаль в страдании, любовь в радости, ненависть в печали. В нем постоянно борются между собой радостные и печальные ощущения, страсти постоянно сменяются одна другой и поддерживают душу в вечной тревоге.

В этой борьбе страстей человеческая воля, будучи врожденным, естественным стремлением к расширенному бытию в деятельности, необходимо должна принимать сторону радостных ощущений и энергично противодействовать печальным, должна чувствовать неудержимое влечение к первым и неприятие последних.

Однако человек стремится не только расширить свое бытие, но и пребывать в нем. Поэтому человеческая воля не только должна стремиться к расширенному и радостно ощущаемому бытию, но и стараться поддерживать £то состояние радостно ощущаемого бытия, должна стараться пребывать в радости, увековечить ее и освободиться от всякой печали, потому что та только радость вечна и постоянна, к которой не примешивается никакое чувство печали.

В чем же суть вечной радости?

Если я привязываюсь к какому-нибудь отдельному предмету, протягиваю руку за отдельным благом, восхищаюсь отдельным явлением, то радость моя иссякнет, как только исчезнет предмет, к которому я привязывался, благо, к которому стремился, явление, которым восхищался.

Напротив, радость моя вечна, когда она проистекает из неизменной связи всех предметов или вселенной, а так как во вселенной я усматриваю ее вечную причину, или Бога, то Бог есть самый вечный, самый неиссякаемый источник радости.

Преходящая радость есть только одна счастливо прожитая минута. Вечная же радость не знает времени, для нее нет ни прошедшего, ни будущего, а есть только вечное настоящее.

Это состояние вечной радости Спиноза называет блаженством.

Обычная радость есть только стремление. Блаженство — это удовлетворенное стремление.

Одним из непреложных законов человеческой природы является тот, что мы тогда только вполне радуемся, когда можем разделить нашу радость с другими людьми. Следовательно, радость есть согласие нашего существа с другим, ибо подобное согласие представляет собой переход от меньшего совершенства к большему.

Соответственно этому вечная радость есть согласие нашего существа с вечным существом, а так как подобное согласие достигается только посредством познания или разумного созерцания вечного существа, то высочайшая радость заключается в познании Бога.

Если высочайшая радость заключается в познании Бога, то с ней непременно сочетается представление внешней причины, из которой она проистекает. Как уже отмечено, радость, сопровождаемая представлением внешней причины, от которой она происходит, — это любовь. Поэтому наивысшей, самой вечной радостью будет разумная любовь к Богу.

В любви к Богу человек достигает наивысшей свободы, потому что он сознательно и добровольно подчиняется общему порядку природы и вступает в согласное единение с остальным миром. Все страсти, все желания, силящиеся приковывать его к отдельным и преходящим предметам, умолкают, смутные, бессвязные представления проясняются в одно разумное понимание вечного порядка вселенной, в одно светлое созерцание бесконечной Божественной природы.

«Из всего, что я сказал, — заключает Спиноза свою «Этику», — ясно, насколько мудрец могущественнее необразованного человека, подверженного треволнениям страстей. Ибо необразованный человек, не говоря уже о его постоянной тревоге вследствие внешних причин и о решительной неспособности его достигнуть когда-либо истинного душевного спокойствия, живет, не сознавая ни себя, ни Бога, ни окружающих его предметов, и перестает жить, лишь только перестает страдать.

Другое дело — мудрец: его душу вряд ли что-нибудь в состоянии встревожить. Напротив, сознавая себя, Бога и некоторую вечную необходимость окружающих его предметов, он никогда не перестает жить и постоянно наслаждается истинным, ничем невозмутимым душевным спокойствием».

Итак, конечным результатом «Этики» явилась свобода человеческой природы. Суть свободы — это жизнь под руководством разума в состоянии разумной любви к Богу. Назвать такой взгляд атеистическим было бы большим преувеличением.

Однако такое понимание свободы и следование ему в жизни есть идеал мудреца. Не все люди способны достичь ее, не все руководствуются в жизни одним разумом, напротив — гораздо чаще люди следуют внушениям своих страстей. Это и неудивительно: природу нельзя заключить в тесные рамки нашего разума, она действует не по законам человеческого разума, ставящим выше всего пользу и сохранение человека, а по бесчисленному множеству других законов, обусловливающих вечный порядок всей природы.

Поэтому когда что-либо в природе нам кажется смешным, нелепым или дурным, это происходит оттого, что мы знаем вещи только отчасти, не имея иногда понятия о порядке и связи целой природы, и желаем, чтобы все совершалось по предписаниям нашего разума. Тогда большей частью то, что разум признает злом, есть только зло по отношению к человеческой природе, но не есть зло по отношению к порядку и законам всей природы.

Итак, если единственными двигателями человеческих действий чаще всего бывают страсти, то спрашивается: чем обеспечивается вышеупомянутая свобода?

Очевидно, она никогда не будет существовать в действительности, пока самой жизни человека постоянно будет угрожать опасность, пока он не будет защищен от внешнего напора враждебных сил, беспрестанно и своекорыстно стремящихся расширить себя за счет других сил.

Единственное средство против таких насильственных эгоистических стремлений — это общество.

Человек необходимо живет в обществе, и Спиноза, имевший в виду всю человеческую природу, оставил бы значительный пробел в своей философии, если бы не рассмотрел человека с точки зрения его общественной жизни.

Эту задачу он выполнил в своем «Политическом трактате».

 

Глава VI

«ПОЛИТИЧЕСКИЙ ТРАКТАТ»

1

Хотя этот трактат и остался незаконченным, он все-таки представляет достаточно данных для того, чтобы судить о политических воззрениях Спинозы. «Политический трактат» стал последним произведением философа и был написан незадолго до его смерти.

«Политический трактат» послужил одновременно дополнением и к «Этике», и к «Богословско-политическому трактату».

«Этику» он дополняет потому, что политическая и гражданская жизнь есть хотя отрицательное, но необходимое условие для свободного развития человеческой природы. А «Богословско-политический трактат» он дополняет потому, что в нем Спиноза склоняется в пользу демократического устройства общества и только такое устройство считает наиболее соответствующим естественной свободе человека. А уже в «Политическом трактате» философ занят подыскиванием рациональных оснований для всех без исключения государственных форм и теперь уже отдает преимущество не демократической, а аристократической республике.

В этих своих взглядах он близок к своему другу и во многом единомышленнику Яну де Витту.

Идеалом государственного устройства для последнего была золотая середина между демократической вседозволенностью, близко граничащей с анархией, и централизацией, которая чревата деспотизмом.

2

Так как все общественные отношения определяются правами, дающими отдельным людям возможность жить в обществе, и так как человек не составляет исключения из всей природы и в правах своих ничем не отличается от всякой другой естественной вещи, то прежде всего Спиноза в «Политическом трактате» пытается определить, что такое естественное право.

«Под именем естественного права, — говорит он, — я подразумеваю не что иное, как собственные законы и собственное могущество природы. Поэтому во всей природе, а следовательно, и во всех отдельных существах, естественное право простирается настолько, насколько простирается ее могущество, поэтому все, что человек совершает в силу своих естественных законов, он совершает с величайшим природным правом и его право на природу измеряется его силой».

По мысли Спинозы, не подлежит сомнению, что природа имеет верховное право вообще на все, что находится в ее власти. Но так как всеобъемлющее могущество природы есть не что иное, как силы всех отдельных предметов, взятых вместе, то выходит, что всякий человек имеет право верховной власти над всем, чем только он в состоянии завладеть.

Таким образом, до учреждения государства не может быть и речи о справедливости или несправедливости, о добре или зле.

Можно ли, например, назвать несправедливостью болезненное состояние, глупость и тому подобное? То и другое есть только бессилие, немощь, или, точнее, в высшей степени ограниченная сила. Поэтому дурак имеет такое же право на глупость, как умный человек на ум. Тупоумный столь же мало обязан жить под руководством разума, сколько больной — иметь здоровое тело. От природы каждому должно быть позволено обнаруживать свои свойства, и если эти свойства кажутся нам недостатками, то не следует забывать, что это природные недостатки.

Этим, однако же, отнюдь не открывается свободное поле для человеческой злобы, как могут подумать некоторые. Все, что недостаточно и ограниченно, уже тем самым доказывает свою несостоятельность, и вооружаться против того, что само по себе жалко и ничтожно, значило бы сражаться с призраками.

Если право человека тождественно с его силой, то, будучи от природы эгоистом, он должен стремиться к увеличению своего права и своей силы за счет чужого права и чужой силы. Отсюда следует, что все люди от природы являются врагами и естественное право состоит в борьбе всех против всех.

Рыбы от природы созданы так, чтобы плавать в воде, а большие из них — для того, чтобы пожирать меньших. Такова картина естественного состояния.

Ясно, что такое состояние не может продолжаться долго, потому что никто не захотел бы жить в постоянном страхе, окруженный ненавистью, обманом и неистовством различных страстей, а это неизбежно, когда каждый человек будет делать то, что ему заблагорассудится, и не предоставит своему разуму более власти, чем своим страстям. Поэтому каждый человек прилагает все свои усилия, чтобы избегнуть такого состояния.

Итак, если люди, лишенные взаимных услуг и взаимной помощи, не управляемые разумом, по необходимости ведут жалкую и несчастную жизнь, то ясно, что, для того чтобы вести счастливую и безопасную жизнь, они должны будут согласиться между собой жить так, чтобы всем вместе обладать тем примитивным правом на вещи, которым был наделен от природы каждый из них, отдельно взятый.

3

Отказаться от своего собственного могущества и внушений, оказываемых на них их собственными, индивидуальными инстинктами, люди не могут, потому что это противоречило бы их собственной природе. Поэтому для них остался только один выход — соединить свои частные, отдельные права и силы в одно общее могущество, которое, разумеется, гораздо сильнее каждого отдельного могущества порознь, благодаря чему имеет над ним право верховной власти, право сдерживать его эгоистические стремления.

Эта верховная власть общего над частным, целого над единицей называется государством.

Следовательно, государство в глазах Спинозы — это результат взаимного соглашения, сделки. Значение же любой сделки измеряется пользой, которая из нее проистекает. Как только какой-нибудь договор перестает приносить пользу, он тем самым уничтожается и теряет свою силу. Было бы поэтому нелепым связать кого-либо словом на вечные времена, если одновременно не позаботиться о том, чтобы нарушение договора приносило нарушителю гораздо более вреда, нежели пользы. Особенно существенным является этот момент при образовании государства.

Средством к соблюдению каждым общественного договора служит, по мнению Спинозы, неограниченная власть государства, которая может быть сосредоточена в руках одного, нескольких или многих.

Но, какова бы ни была форма государственного устройства, в его основе всегда лежит одна и та же идея — власть законов и повиновение им со стороны граждан. При несоблюдении этого условия никакое государство существовать не может.

Когда-существует государство, получают свое значение и понятия о справедливости и несправедливости. Все, что согласно с интересами государства, т. е. с общественной безопасностью, является справедливым. Все противоречащее этим интересам является несправедливым.

Таким образом, заслуги и преступления, по Спинозе, — это не моральные, а чисто социальные понятия, тесно связанные с понятием об интересах государства.

При этом государство Спинозы отнюдь не исключает естественного права личности: первичным элементом его является не кто иной, как именно отдельная личность, естественное существо, часть природы. Т. е. в государстве естественное право не уничтожается, а осуществляется: уничтожается только опасная, неправомерная сторона первобытного состояния, борьба всех против всех, но не права личностей.

Единственной и коренной особенностью гражданского общества в сравнении с естественным состоянием человека является обеспечение мира и безопасности для всех граждан.

Но и в такой трактовке Спиноза остается верен сути своих взглядов: поскольку стремление к безопасности есть единственная причина, из которой необходимо вытекает возникновение государства, то и оно представляет собой необходимое естественное явление.

Ничто не отделимо от общих законов природы. Государство также есть следствие этих законов. Как и всякое другое явление, оно есть сделка, но сделка необходимая — необходимая как естественный союз людей, возникший вследствие их общих потребностей и общих опасностей и имеющий от природы такое же естественное право, как и всякая другая вещь.

«Право государства, — говорит Спиноза, — есть, собственно, право природы, которое определяется не могуществом одного лица, а массою, управляемою как бы одним духом».

Тело и дух целого государства, подобно каждому отдельному человеку в естественном состоянии, имеют столько же права, сколько они имеют силы; поэтому право каждого гражданина будет тем меньше, чем больше могущество государства, и каждый делает и имеет по праву только то, что допускается общественной волей государства.

Если государство дает одному гражданину право и, следовательно, власть жить по своей воле, то тем самым оно отказывается от своего права в пользу того, кому оно предоставило такую власть.

Если оно дает такую власть двум и более гражданам, то тем самым оно разделило с ними власть.

Если, наконец, оно предоставляет такую власть каждому отдельному гражданину, то тем самым оно разрушает само себя, перестает быть государством, и тогда все возвращается опять к первобытному естественному состоянию природы.

Отсюда следует, что по установлению государства гражданину никак не может быть позволено жить по своей воле и быть своим собственным судьей. Но при всем при том гражданская жизнь нисколько не исключает естественного права каждой отдельной личности.

Как в естественном, так и в гражданском быту человек действует только по законам своей природы и заботится только о своей выгоде. Человек и в том и в другом состоянии движется надеждой и страхом делать одно и не делать другого; главная же разница между природой и государством состоит в том, что в государстве все боятся одного и того же и безопасность есть единственный интерес и жизненный принцип всех и каждого.

4

Это не уничтожает, однако, свободы суждения индивидуума, потому что кто повинуется законам государства (из страха ли перед его могуществом или из любви к спокойствию — все равно), тот, в сущности, заботится о своей выгоде по своему собственному благоусмотрению.

Итак, все индивидуумы, находясь лицом к лицу с государством, являются его подданными, равно обязанными повиноваться его постановлениям и тем самым получающими характер политически равных граждан. Но несмотря на такое подчиненное отношение индивидуумов к государству, оно все-таки не может уничтожить их естественных прав, а может только ограничить их, поскольку этого требует общественная безопасность.

Политическое равенство граждан и рядом с ним естественная свобода личности; спокойствие и безопасность общества и рядом с ними независимость внутреннего человека — вот идеал государства для Спинозы.

Как практическое учреждение, имеющее целью общественное благо, государство может требовать от каждого индивидуума лишь столько, сколько нужно для сохранения целого. Все же внутренние проявления человеческой природы, не имеющие прямого отношения к государству и не приносящие ему существенной пользы, должны жить своей отдельной жизнью.

«Безопасность, — говорит Спиноза, — есть добродетель государства, свобода духа есть частная добродетель».

В этом смысле он указывает на несостоятельность и несообразность академий, устраиваемых государством. Эти академии, по его мнению, способствуют не усовершенствованию, а, скорее, стеснению умственной деятельности. Как считает Спиноза, философия, искусство, религия должны вести в государстве безмятежную и одинокую частную жизнь. Любые теории и доктрины в сущности безвредны для государства и становятся для него опасными только тогда, когда их подавляют.

Это стремление Спинозы изолировать область мысли от государства, отдалить ее от внешних влияний сближает Спинозу с мыслителями и художниками эпохи Просвещения, например с Гете: обладая склонностью к созерцанию и уединению, они желают, чтобы вообще все внутренние проявления протекали и развивались в созерцательном уединении, вдали от сферы внешней, государственной жизни.

5

«Я старался приучить себя смотреть на человеческие страсти — такие, как любовь, ненависть, гнев, зависть, честолюбие, сострадание и все другие душевные движения, не как на пороки, но как на свойства человеческой природы, необходимо присущие ей и составляющие ее неотъемлемую принадлежность, подобно тому, как к природе воздуха необходимо принадлежат теплота, холод, ветер, гром и другие тому подобные явления, которые, конечно, неудобны, но все-таки неизбежны и зависят от известных причин».

По мысли Спинозы, нельзя назвать любовь и страдание добром, а ненависть и зависть злом. Это не более как естественные побуждения, постоянно господствующие над человеческой душой и постоянно движущие ею. Таким образом, человек не обязан действовать по каким бы то ни было сверхъестественным законам, а потому возлагать на него ответственность за его поступки имеет не больше смысла, чем подвергать ответственности облака за то, что они накопляют в себе слишком много электричества и своими разрушительными молниями поджигают дома и убивают людей. В каждом конкретном случае человек поступает именно так, как он может поступить, и никак иначе, потому что он живет не особняком, а в связи с окружающими его явлениями, с которыми он находится в постоянном взаимодействии. Другими словами, человек никогда не может действовать по своему произволу.

 

Глава VII

БЫЛ ЛИ СПИНОЗА АТЕИСТОМ?

1

На вопрос, вынесенный в название этой главы, в различные эпохи давались разные ответы.

Сам Спиноза категорически отрицал свою принадлежность к атеистическому направлению в философии. Но делал ли он это искренне?

Столетие спустя Вольтер, например, относился к отрицанию Спинозой собственного атеизма весьма скептически. Хитроумный француз полагал, что его предшественник просто-напросто скрывал этот факт из соображений собственной безопасности, а в душе считал, равно как и в своих произведениях показал, что Бога, по крайней мере в общепринятом понимании, не существует.

Вряд ли этот скептик XVIII столетия был прав, наделяя Спинозу теми чертами натуры, которыми в избытке обладал сам, приученный лицемерить в своем постоянном общении с коронованными особами Европы. У Спинозы, всегда предпочитавшего светскому кругу общения пребывание наедине с истиной, негоже выискивать признаки неискренности и лицемерия. Он относился к числу тех, кто привык «истину царям с улыбкой говорить». Поэтому, коли уж он сам не признавал себя безбожником, подтверждая это и каждой строчкой своих сочинений, и всем своим образом жизни, то незачем насильно втискивать его в прокрустово ложе атеизма.

Впрочем, тот факт, что Спиноза был в большом фаворе у российских философов советского периода, лишний раз доказывает, что как в Священном Писании и трудах основоположников марксизма-ленинизма, так и у любого мыслителя, напряженно размышлявшего над проблемами бытия, можно найти аргументы и доводы в пользу любой теории.

Для советских ученых Спиноза был несомненным атеистом, и именно благодаря этому в советскую эпоху издавались его труды, многочисленные монографии и исследования о нем.

Философов-марксистов в этом смысле вполне можно сравнить с предшественником Спинозы Декартом, который, чтобы сохранить основное содержание своих произведений, делал в них уступки господствующим суевериям своего времени. Точно так же поступали и советские исследователи, изображая Спинозу атеистом и революционером. И не будем их за это упрекать — так было принято в то время. Но не будем и верить им на слово, а обратимся к самому философу.

2

Спиноза вполне прав, отвергая возводимые на него обвинения в атеизме: Бог был основной мыслью его учения, и представители церкви не хотели видеть этого лишь в силу своей предубежденности и догматизма.

Разумное рассмотрение причинных связей, существующих в природе, в конце концов ведет с совершенной ясностью и неотвратимостью к признанию существования абсолютной первопричины, которая одна существует в себе, а не в чем-либо другом и сущность которой мы не можем мыслить иначе, как абсолютно и вечно существующей.

В качестве движущей причины всех вещей она необходима и вечна, ничем не ограничена и ничем не стеснена в своем действии, а так как все вещи зависят от нее и она является тем именно, что есть общего во всех вещах, то признание такой вечной и бесконечной сущности должно само возникать в сознании людей.

Это и выражается в общераспространенной идее Бога. Но, как ни привычна эта идея для людей, она обыкновенно связана у них с самыми рискованными и путаными представлениями.

Всем людям ясно, что Бог есть единственная причина как сущности, так и существования всех вещей. Но обычно они представляют себе его могущество и деятельность приблизительно такими же, как могущество и деятельность царей, т. е. приписывают им чисто человеческий характер, или же понимают могущество Бога таким фантастически нелепым образом, будто Он может действовать с безграничным произволом, имеет право на все и может по желанию все разрушить и обратить в ничто, точно так же, как Он все создал из ничего.

Невозможно мыслить о Боге более недостойным и неразумным образом, полагал Спиноза, как отрешаясь от признания необходимости, безусловной последовательности и отсутствия противоречий во всем сущем и происходящем.

Единственное верное представление о Боге таково: он является абсолютно бесконечной сущностью, могущество и деятельность которой настолько выше всяких человеческих деяний и стремлений, что, свободная от всякого противоречия и произвола, она мыслит вещи и поддерживает их существование с определенностью и достоверностью, не допускающими никаких сомнений и колебаний. Именно такая определенность является самым существенным признаком необходимости и вечности.

3

Обыденный взгляд на всемогущество Бога сводится к тому, что вещи могли бы быть такими или иными, смотря по Его желанию.

С такой точки зрения то, что сумма углов треугольника равна двум прямым, а не какой-либо другой величине или что все радиусы круга безусловно равны друг другу, — зависит исключительно от желания Бога.

Наоборот, согласно единственному правильному и достойному могущества Бога взгляду, все вещи, завися по всеобщему признанию от Его решения, могли быть созданы лишь так и в том именно порядке, как они существуют. В вечности нет ни «когда», ни «прежде», ни «после». И в том-то именно и состоит совершенство Бога, что он никогда не может и не мог принять никакого другого решения, кроме того, которое обнаруживается в Его вечной деятельности.

Могущество Бога есть сама Его сущность, и все то, что мы мыслим как находящееся во власти Бога, необходимо. Но вместе с тем мы должны исключить отсюда все то, что несовместимо с Его могуществом и сущностью, понимаемыми в их истинном значении.

Если, таким образом, всякое представление о Боге, уподобляющее Его человеку, противоречит истинной природе Бога, то Ему нельзя приписывать и того, что в человеке называется разумом и волей.

Конечно, многие думают, что к природе Бога принадлежит высший разум и безусловно свободная, ничем не ограниченная воля, так как им кажется, что они не могут приписать Богу ничего более совершенного, чем то, что в нас самих является высшим совершенством. Но даже согласившись с такой точкой зрения, пришлось бы признать, что Божественные разум и воля должны отличаться от воли и разума человека, как небо от земли, и не могут иметь с ними ничего общего, кроме названия.

Нашему разуму и воле противостоят внешние вещи, под влиянием которых им и приходится развиваться, причем неизбежны бесчисленные ошибки и промахи.

Всего этого не существует для Бога, который сам — причина всех вещей, их сущности и их существования. От Него мы получили наши разум и волю, а так как между созданным и создателем, несомненно, есть существенная разница, то и разум и воля Божественные должны быть совершенно отличны от наших разума и воли.

Наш разум стремится к знанию и приобретает его, а воля наша проявляется в принимаемых нами решениях.

Для Бога не существует никаких решений, так как могущество Его действовало от века и вечно будет действовать.

В понимании Он также не нуждается, так как Он сам есть истинный разум, и мышление Его является непосредственным, всеобъемлющим знанием.

4

Развивая свое понятие о Боге, Спиноза строго придерживается представления, унаследованного им от религии его предков, которая повелевает «не сотворить себе кумира, ни всякого подобия».

Он берет затем дальнейшее развитие этого положения, слово в слово как оно излагается в христианском богословии, и с безупречной последовательностью доводит до логического конца богословское учение о всемогуществе, вечности и всеведении Бога.

Если Бог есть нечто гораздо большее и совершенно иное, чем человек, то немыслимо никакое другое представление о Нем кроме того, которое высказывал Спиноза.

Если понимать Бога как всесоздающую причину бытия и сущности всех вещей и в то же время как абсолютное и бесконечное бытие, то все существующее должно пребывать в Боге и ничто не может существовать или быть понятым без Бога. Таким образом, Его безусловно следует считать внутренней причиной всего сущего и происходящего, а не причиной, действующей на них извне.

Совокупность открывающихся нашему уму вещей, бытие и сущность которых произведены Богом, называется природой. Если следует признать, что она и есть произведение вечной деятельности Бога и что Бог есть предшествующая ей, но в то же время не отделимая от нее причина, то оказывается, что бытие Божие совпадает с Его деятельностью.

Согласно чистой идее о Боге, из которой устранено все человеческое как ограничивающее ее и которую тем не менее надо мыслить в существенной связи с вселенной, Бога следует пониматъ как неистощимую, везде и всегда действующую первоначальную силу, от которой зависит все живущее и существующее. Т. е., другими словами Бог — это природа.

5

Идея Бога, столь же ясная в своей необходимости и истинности, как какая-нибудь математическая истина, не может, однако, быть сделана такой же наглядной, как, например, отношение между углами треугольника или отношение треугольников друг к другу. Тем не менее разуму доступно познание некоторых существенных свойств Божества, которому присуще, помимо этого, множество других свойств, остающихся недоступными нашему пониманию.

Есть два свойства Божества, доступные нашему пониманию: одно духовное — мышление, и одно телесное — протяжение.

Под первым следует понимать не постепенное образование и сопоставление понятий и отношений между понятиями, представляющие для людей тот путь, которым мы идем к истине, а всю совокупность истины — сознаваемой непосредственно, с полной ясностью, в том виде, как она раскрывается перед нами после трудной работы мысли, становясь нашим неотъемлемым достоянием, имеющим вечное, неизменное значение.

В протяжении существенным и всеобщим являются покой и движение, и на протяженность следует смотреть как на бесконечное условие всего пространственного и телесного, а не как на определенную и ограниченную форму существования их, так что к протяжению как основному свойству абсолютного бесконечного бытия совершенно неприложимы понятия ограниченности и делимости.

Протяжение, как непосредственное проявление деятельности Божества, являясь необходимым предположением существования телесных вещей, безусловно, следует отличать от самих вещей. Правда, все существует лишь в Боге и все совершается лишь в силу законов его бесконечной природы, с необходимостью вытекая из его сущности, но каждое отдельное событие с его возникновением, с его течением и прекращением, не касается Божества как такового.

В пояснение этому Спиноза приводит следующий пример: вода как элемент, существующий на нашей планете, безусловно, создается и разрушается, делима до бесконечности и разложима на свои составные части, но, рассматриваемая во обще, как форма или способ проявления природы и ее вечной, необходимой законосообразности, вода не создана и не может быть разрушена.

Законосообразные порядок и единство во всем протяженном вполне соответствуют вечным истинам в мышлении. Мы имеем здесь дело с одним, вечным, целостным единством наподобие того, как это бывает с некоторыми математическими уравнениями, которые, в зависимости от желания, можно решить геометрическим, арифметическим и алгебраическим путем, причем в результате получается все же не более одной истины.

Понятная нам деятельность Божества, которую мы представляем себе как бесконечное протяжение и бесконечное мышление, может быть названа действующей, или созидающей, природой. Все происходящее мыслится и определяется Божеством, но не все осуществляется им непосредственно.

Кроме бесконечного, пребывающего в неизменной необходимости и от века до века проявляющегося в своей Божественной законосообразности, есть также и конечное, изменчивое, преходящее, находящееся лишь в опосредованной связи с вечным и бесконечным, хотя бы по своей сущности оно и было вечным и как таковое во всяком случае имело непосредственную причину в Божестве. Ибо все отдельное или всякая вещь, конечная и имеющая определенное существование, не может существовать или определяться в деятельности иначе, как если она определяется к этому другой причиной, также конечной и имеющей определенное существование. В свою очередь и эта причина определяется к существованию и деятельности другой причиной, также конечной и имеющей определенное существование, и так далее до бесконечности.

6

Эту цепь отдельных причин и действий, постоянно сменяющих друг друга, как это на тысячу ладов раскрывается перед нами в явлениях жизни — в смене следующих друг за другом поколений — и во взаимодействиях, совершающихся при превращении одних физических явлений в другие — воды в пар, туман, облака, дождь, снег, лед и так далее — эту цепь причин и действий следует отличать, как созданную или произведенную природу, от природы действующей и созидающей.

Созданная природа с ее пестрым разнообразием возникновения и исчезновения вечного бытия и вечных изменений конечных вещей, которые в бесконечном сплетении взаимодействий, то вызывая друг друга к существованию, то мешая друг другу, не могут вполне обнаружить своей сущности, — эта созданная природа является ареной страстей и в то же время миром воображения, обусловленным ограниченностью во времени и случайным недостаточным пониманием.

От получающейся при таких условиях спутанности мышления мы можем возвыситься до истинного познания благодаря присущей нашему духу способности рассматривать вещи в их необходимости и законосообразности и таким образом сосредоточивать свои стремления на вечном, не подвергающемся никаким изменениям и не могущем привести к разочарованию, словом, достигая до некоторой степени того, что осуществляется с вечным совершенством в Божественном мышлении.

Это становится возможным благодаря тому, что человек, и как тело, и как дух, является частью природы и, таким образом, соучастником в той бесконечной силе мышления, которая обнимает всю природу в ее сущности и законосообразности.

Поскольку наше мышление истинно и соответствует вечной сущности вещей, оно совпадает с мышлением этого бесконечного разума, то он не может постигнуть мир в его целокупности, а так как наша телесная природа приковывает нас к сцеплению внешних и случайных вещей и явлений, то мы подвержены заблуждениям и спутанности познания.

Однако поскольку мы можем постигать и познавать течение и связь вещей в их вечной и законосообразной сущности, содержащейся в Божественном мышлении, постольку мы достигаем полного и неограниченного удовлетворения нашего «Я» и, отворачиваясь от мимолетной суеты всего конечного и всех связанных с ним заблуждений и предрассудков, обретаем истинное душевное спокойствие.

В таком стремлении к слиянию с бесконечным Божественным мышлением и в достижении его состоит единственное доступное нам блаженство, которое может быть названо также интеллектуальной, или умственной, любовью к Богу, так как оно состоит в преданности вечно созидающему Божественному началу.

Так как сущность нашего ума заключается в познании, первоначалом и основой которого является Бог, то сохранение нашей духовной индивидуальности, или свободы нашего духа, получает истинное удовлетворение, когда все стремления его обращаются к Богу, или духовному началу.

7

Такая любовь, направленная на вечное, не может встретить взаимности, но зато она не допускает ни зависти, ни ревности, так как она тем более укрепляется, чем большее число людей мы представляем себе соединенными одними и теми же узами любви к Богу.

Это блаженство, доставляемое нам ничем не стесняемым и не смущаемым развитием нашего «Я», есть сама добродетель, а не награда за нее, так как, обеспечивая нам истинное познание, оно дает нам вместе с тем силу, необходимую для преодоления страстей.

Не потому, что мы можем побороть свои страсти, мы наслаждаемся блаженством, а напротив — потому что мы наслаждаемся им, мы можем противостоять соблазнам страстей.

С этим, конечно, находится в полном противоречии обыденное мнение, считающее необузданное господство похотей и страстей свободой, а нравственное поведение — ограничением такой свободы, непременно требующим награды.

Надеждой на то, что награда непременно будет получена после смерти, и страхом перед наказанием, ожидающим на том свете отклоняющихся от добродетели, многие побуждаются жить сообразно предписаниям Божественного разума, насколько это позволяют их ограниченность и незрелость их ума. Ценя этот страх и эту надежду очень высоко, многие думают, что люди следовали бы слепо своим похотям, если бы они были уверены, что со смертью для них все кончается. Это кажется мне столь же нелепым, прямо говорит Спиноза, как если бы кто-нибудь, зная, что, несмотря на хорошую жизнь, он не может сохранить свое тело вечно, предпочел бы питаться смертоносными ядами, или, видя, что душа невечна и небессмертна, пожелал бы стать безумным и жить без разума.

Свободный человек, руководимый истинным познанием и потому видящий, что лучший путь к самосохранению — в жизни, вполне согласной с указаниями разума, такой человек не знает страха смерти, и его мудрость является не созерцанием смерти, а созерцанием жизни, ценность которой заключается для него в добродетели, во власти над своими страстями. Он далек от того, чтобы ожидать за это какой-нибудь награды, так как все его счастье — в добродетели, которая тождественна с мудростью.

Тогда как невежда является игралищем внешних причин и никогда не имеет истинного душевного спокойствия, мудрый, наоборот, почти не знает душевных волнений.

Сознавая себя самого, Бога и вещи в их вечной необходимости, мудрец всегда обладает истинной душевной удовлетворенностью. Путь, ведущий к этому, безусловно, труден, но при всем том он может быть найден.

Разумеется, и должно достигаться трудно то, что так редко удается найти. Действительно, если бы спасение было так доступно и если бы его можно было достигнуть без особого труда, то каким образом могло бы произойти, что большинство людей к нему равнодушны? Но все превосходное столь же трудно, сколь и редко.

Этим рассуждением об обретении мудрости и душевного спокойствия в разумной любви к Богу Спиноза завершает свой главный труд — «Этику».

8

Образ мыслей, нашедший выражение в «Этике», был той путеводной звездой, которой руководствовался в своей жизни Спиноза, и он с полной прямотой высказывал те же взгляды во всех своих сочинениях. С каким предубеждением надо было к ним отнестись, чтобы ославить автора атеистом и разрушителем всякой религии и нравственности!

На эти упреки в безбожии и безнравственности Спиноза сам ответил еще при жизни.

В письме, написанном им в 1671 году по поводу критики изданного незадолго перед тем «Богословско-политического трактата», он ставил вопросы: отвергает ли всякую религию тот, кто выставляет как основное положение, что Бог должен быть признан высшим благом, что поэтому его должно любить свободной душой и что в этом одном заключается наше высшее блаженство и наша истинная свобода; кто, далее, говорит, что наградой за добродетель является сама добродетель, а наказанием за глупость и бессилие является сама же глупость; кто утверждает, наконец, что всякий должен любить своего ближнего, и, для того чтобы совместная жизнь с ближними была мирной, повиноваться необходимому для этого порядку? Или же истинно религиозным является тот, кто делает добро из боязни перед наказанием, не по собственному почину, а против воли и требует себе за это щедрой награды?

Что же касается обвинения в атеизме, то, конечно, очень далек от безбожия тот, кто, подобно Спинозе, объявляет, что все сущее — в Боге и ничто не может существовать без Бога. Именно это положение с неуклонной последовательностью проводится в его учении. Поэтому оно и получило название пантеизма, т. е. философии, утверждающей, что всё есть Бог и Бог есть всё.

9

Всякому непредубежденному исследователю учения Спинозы, утверждал уже в XIX столетии Людвиг Фейербах, сразу становится ясным, что никто не признавал за Богом больше существования, реальности и могущества, чем Спиноза, и никто не мыслил Бога таким свободным и не имел о нем представления столь возвышенного, объективного, чистого от всего конечного, относительного и человеческого, как он.

Но именно это и дало основание упрекать Спинозу в том, что его понятие о Боге не согласуется с общепринятым понятием.

Задачей Спинозы было не отрицание, а очищение идеи Бога, и когда он, делая акцент на безусловное признание вечной и неизменной закономерности в природе, в то же время называет последнюю Божеством, то это не является у него одной лишь фразой, «хитростью разума», пущенной в ход лишь для того, чтобы успокоить слишком боязливых современников. То, что, по его мнению, всеми людьми выражается невольно в понятии о Боге как о чем-то высшем, без чего было бы немыслимо существование прочих вещей, то, с его точки зрения, можно разумно мыслить или понимать лишь как ненарушимые порядок и единство, от которых зависит всё и каждое, которые существуют в силу внутренней необходимости и стоят выше всякого произвола и всяких страстей.

Он имел полное право назвать эти порядок и единство Богом, и выражение «Бог, или природа» вовсе не является у него лишь эвфемизмом, вводящим в обман читателя, а вполне обдуманно употребляется им как верно передающее его убеждения, так как на природу он смотрел двояко: то с точки зрения множественного, изменчивого и преходящего, то с точки зрения единого, неизменного и вечного. Именно ввиду такого различения, особенно характерного для учения Спинозы, сохранение идеи Бога имеет у него большой смысл.

Бог Спинозы, конечно, не то же, что Бог теологов. У тех Бог резко противопоставляется природе как чему-то испорченному, заслуживающему лишь уничтожения, причем все совершенное переносится в какое-то стоящее над миром бытие.

Спиноза, наоборот, видит совершенное в природе, в единстве ее с Божеством — единстве, в котором именно и состоит совершенство.

Разъединение между Богом и природой представляется Спинозе таким же суеверием, как Божество, каким его изображает догматика, и как соответствующее представление о природе, с которым можно согласиться лишь при полном невежестве.

Он не может представить себе Бога отдельно от природы, но точно так же не представляет себе и природу без Бога, совмещающего в себе все, что есть совершенного в природе, но именно в силу этого представляющего некоторую противоположность, или, вернее, высшую степень совершенства по сравнению с мимолетным разнообразием преходящих вещей.

Подчеркивая безусловное господство закона причинности в природе, он все же смотрит на мир причинных взаимодействий в их чувственно непосредственной действительности лишь как на спутанную, недостаточную, несовершенную форму представления природы, самой по себе вечно совершенной.

Природа обладает для него истинностью лишь постольку, поскольку она является объектом мышления; рассматриваемая же как нечто желаемое и полезное, она лишена этого свойства.

Особенно поучителен в этом смысле приводимый Спинозой пример «воды вообще» и воды как обыкновенного, всюду встречающегося элемента.

10

Как ни решительно борется Спиноза против теологических представлений о Боге как о каком-то враждебном природе существе, он все же сам не может избавиться от связанного с этим понятием пренебрежения к непосредственной действительности. Он, правда, устраняет догматическое разъединение Бога и природы, но оно возвращается у него в виде двойственного понимания природы как вечно действующего Единого и как произведенного, обусловленного Множественного. Таким образом, Спиноза должен был в силу логической необходимости сохранить понятие Бога.

Несомненно, что при этом у него дело не сводится к компромиссу с богословием, к уступке церкви, как у Декарта и Лейбница; взгляды его были просто неизбежной данью общему состоянию современного ему просвещения, носившего преимущественно теологический характер.

Борясь против богословов, Спиноза сам еще стоял на одной почве с ними. Понятие Бога, без которого он не может обойтись и которое занимает центральное место в его учении, является, так сказать, пуповиной, связывающей его с господствовавшими в его веке воззрениями.

Как очень метко выразился Людвиг Фейербах, спинозизм есть преодоление теологии на почве самой же теологии. Правильно понятое, это замечание означает, что Спиноза хотя и преодолел теологические предрассудки против природы, но еще не научился смотреть на нее без всякого предубеждения. Кроме человеческого мышления, познающего природу путем научной деятельности, ему непременно нужна была еще другая, всеобщая, бесконечная мыслительная способность, которой он приписывал полное обладание законченным познанием. В этом именно и сказывается теологический характер спинозизма, являющегося, таким образом, переходной стадией к пониманию действительности, свободному от всяких предрассудков и вполне примиренному с чувственным познанием.

Тем не менее система Спинозы является блестящей победой над теологическими предрассудками его века. Целью его жизни была истина как таковая, и, согласно его взгляду, от нее заимствовало свою святость и Божество; совершенство его обусловливается его тождественностью с истиной; такова была точка зрения Спинозы, противоположная точке зрения богословия, считавшего подобное подчинение Божества истине оскорбительным для него.

 

Глава VIII

ВСТРЕЧА С ЛЕЙБНИЦЕМ

1

В 1674 году к кружку близких друзей Спинозы присоединился даровитый молодой человек, только что приехавший из Лейдена, где он изучал математику и естественные науки, а также философию Декарта. Это был барон Эренфрид Вальтер фон Чирнгаузен, родом немец, впоследствии добившийся больших успехов в деле развития стекольной промышленности.

Он сблизился с друзьями Спинозы еще в Амстердаме и так сильно заинтересовался его учением, что ему разрешили снять для себя копию с рукописей Спинозы, доступных только посвященным. Однако Чирнгаузен не мог перейти за пределы кругозора, очерченного Декартом, хотя и не мог не соглашаться с некоторыми важными выводами его учения, сделанными Спинозой.

Между бароном и философом возникла переписка. Спиноза в своих письмах не скупился на поучения. Чирнгаузен попытался согласовать в своей книге учения Декарта и Спинозы, вышедшей спустя десятилетие после смерти последнего.

Сам Чирнгаузен всегда питал глубочайшее уважение к Спинозе и пользовался его доверием и симпатией. Когда барон отправился путешествовать, Спиноза снабдил его рекомендательными письмами к Ольденбургу в Лондон и к Гюйгенсу в Париж, благодаря которым оба с полной готовностью оказали молодому человеку помощь и содействие.

При отъезде Чирнгаузена из Лондона в Париж Ольденбург, в свою очередь, дал ему рекомендательное письмо к Лейбницу, жившему там с 1672 года.

2

Новые знакомые скоро подружились, чему немало способствовала их обоюдная симпатия к Спинозе. Лейбниц не только высоко ценил книгу Спинозы о Декарте, но и читал «Богословско-политический трактат» сразу после его выхода, а узнав имя автора, пожелал вступить с ним в переписку.

Лейбниц обратился к Спинозе с некоторыми вопросами, касающимися оптики, и получил вежливый и обстоятельный ответ.

Но когда в следующем письме Лейбниц завел речь о вызвавшем столько толков «Богословско-политическом трактате», ответа не последовало: вероятно, Спиноза не захотел признавать перед малознакомым корреспондентом авторство этого изданного анонимно произведения.

Вопросы, поставленные в трактате Спинозы, неоднократно обсуждались в беседах Лейбница с Чирнгаузеном и Гюйгенсом, лично знавшими одинокого мыслителя. Это усиливало заочную симпатию к нему со стороны будущего знаменитого философа и вызывало желание познакомиться с гаагским отшельником.

Чирнгаузен усердно способствовал этому через своих амстердамских друзей.

3

В ноябре 1675 года Спинозе сообщили из Амстердама, что минувшим летом Чирнгаузен близко познакомился в Париже с Лейбницем и нашел в нем не только симпатичного, но и многосторонне образованного человека, вполне свободного от обычных богословских предрассудков и именно поэтому жаждущего поближе ознакомиться с философией Спинозы.

К этому сообщению присоединялась просьба — разрешить любознательному и хорошо подготовленному молодому ученому ознакомиться с рукописями, которые читал лишь тесный дружеский круг Спинозы.

Чирнгаузен до сих пор не указывал Лейбницу этого способа ознакомиться с интересующим его учением и будет молчать о нем и впредь, если учитель не найдет возможным удовлетворить просьбу Лейбница, хотя сам он, Чирнгаузен, зная благородство и великодушие своего учителя, не сомневается в его согласии.

Следующей же почтой Спиноза отвечал на это письмо:

«Лейбница, о котором вы пишете, я, как мне кажется, знаю по его письмам, но почему он, прежде занимавший место советника во Франкфурте, переселился во Францию, этого я не знаю. Насколько можно было судить по его письмам, он показался мне человеком свободного ума и весьма разносторонних знаний. Но разрешить ему доступ к моим неизданным сочинениям я считаю пока преждевременным. Сначала я желал бы узнать, что он делает во Франции, и услыхать мнение о нем Чирнгаузена, после того как наш друг при более частых свиданиях с ним ближе изучит его характер».

Лейбниц еще около года провел в Париже, занимаясь различными исследованиями в области физики и математики, а затем отправился в Лондон, где провел всего лишь месяц. Оттуда он отправился на два месяца в Голландию.

Прибыв в Голландию, он поспешил сблизиться с друзьями Спинозы, которым порекомендовали его Чирнгаузен и Ольденбург. Вероятно, они надеялись, что таким путем Лейбницу будет проще познакомиться с недоверчивым и недоступным Спинозой.

В Амстердаме, чтобы помочь Лейбницу ориентироваться в учении Спинозы, ему дали прочитать некоторые письма Спинозы к Ольденбургу. После смерти Лейбница они были найдены в его бумагах, собственноручно переписанные и с разными заметками на полях.

Затем его ознакомили с кратким изложением «Этики», так как Спиноза, очевидно, продолжал еще упорствовать в своем недоверии; этот конспект также был найден в бумагах, оставшихся после Лейбница, с заметками, сделанными его рукой.

Пока Лейбниц знакомился таким образом с философией Спинозы, амстердамские друзья гаагского философа прилагали все старания, чтобы рассеять его предубеждение против ученого гостя, назначенного теперь библиотекарем и советником герцога Ганноверского. Им удалось, наконец, убедить Спинозу согласиться на личное свидание, и в середине ноября 1676 года Лейбниц приехал в Гаагу.

Здесь состоялась наконец так долго подготавливаемая встреча.

4

На улицах и площадях утонувшего в садах города ветер играл поблекшими листьями. В тихом мезонине одного их бюргерских домов на улице Павильонсграхте двое мужчин углубились в серьезную беседу.

Их окружала убогая, бедная обстановка.

Лейбниц был одет в модный дорожный костюм: как отмечал его друг Гюйгенс, он чрезвычайно любил «блистать». Изнуренное болезнью тело Спинозы было прикрыто простым бедным платьем. Над ним уже нависла тень смерти — ему оставалось жить на земле всего четыре коротких месяца. Но, как бы не придавая значения состоянию бренного тела, ясные и кроткие глаза Спинозы из-под густых бровей смотрели на гостя весело и дружелюбно.

Гостю всего тридцать лет — столько же, сколько было Спинозе, когда первая изданная им книга принесла ему известность. Лейбниц -мужчина в полном расцвете сил и мужественной красоты, хотя и с редеющими уже волосами. Его не обошел стороной успех: он уже успел приобрести дружбу Ньютона и Бойля; недавно Королевское общество в Лондоне чествовало его как усовершенствователя счетной машины Паскаля, а французская академия — как создателя дифференциального исчисления. Он был принят при дворе Людовика XIV, глубоко изучил общественную и политическую жизнь разных народов; в голове его роится множество проектов и планов политического, литературного, научного характера... Но в настоящую минуту этот изящный придворный, светский человек и мыслитель является только мыслителем; у него сейчас одна надежда, которая светится в его глазах, одна забота — показать старшему товарищу вескость и убедительность своих доводов.

Взволнованный, бледный, он хватает перо и чернильницу, присаживается к письменному столу Спинозы — тому самому столу, за которым писалась «Этика», — быстро набрасывает на бумаге ряд доказательств, из которых он выводит бытие высшего и совершенного существа, и подносит исписанный листок к самым глазам своим, проницательным, но близоруким, чтобы с торжествующим видом прочесть написанное больному мудрецу, который стоит с ним рядом и ласково смотрит на гостя.

Впоследствии Лейбниц уверял, что во время этого свидания со Спинозой они не затрагивали серьезных вопросов и коснулись только общих тем (и это свидание было единственным). Не говоря уже об оставшихся после Лейбница заметках, относящихся к таким важным проблемам, как свойства движения и необходимость бытия верховного, совершенного существа, которые, как полагают, были сделаны во время его пребывания в Гааге, о характере и содержании его беседы со Спинозой достаточно ясно свидетельствует интимная переписка Лейбница.

С «Этикой» Лейбниц ознакомился уже позже, после смерти Спинозы. И в своей философии, которая окончательно сформировалась уже после появления «Этики», он, как известно, в противоположность строгому разграничению, установленному Спинозой, усиленно старался с помощью своих метафизических теорем по возможности согласовать философию с богословием. Уже одно нередко проглядывающее, прямо или косвенно, полемическое отношение Лейбница к учению Спинозы напоминает о живом интересе, с каким он некогда стремился в Гаагу, к одинокому мыслителю.

Что касается Спинозы, то весьма сомнительно, чтобы беседа с Лейбницем могла подействовать на него благоприятно и расположить его к большой откровенности. При его склонности к строго последовательному мышлению можно предположить, что он очень скоро подметил характерную черту мировоззрения Лейбница — его стремление ужиться с богословами, и потому непреклонный философ не изменил своей обычной сдержанности и ни на шаг в этом направлении не приблизился к ищущему его одобрения гостю.

Как метко заметил по поводу встречи Спинозы с Лейбницем историк философии Гомперц, это была встреча двух эпох в истории человеческой мысли, «причем в лице старшего из собеседников воплотилась более молодая эпоха, в лице младшего — старая...»

 

Глава IX

КОНЕЦ ЗЕМНОГО ПУТИ

1

В 1675 году «Этика» была уже готова к печати, и Спиноза предпринимает шаги по ее изданию.

Летом 1675 года он пишет своему другу Ольденбургу:

«Я был в Амстердаме с целью издать книгу, о которой я вам писал. Но между теж как я хлопотал по этому делу, повсюду разнесся слух, что я печатаю книгу о Боге, в которой будто бы стараюсь опровергнуть его существование. Слух этот был принят всеми почти единодушно за несомненную истину. Некоторые богословы воспользовались этим случаем, чтобы донести на женя штатгальтеру и властям. Кроме того, эти недалекие картезианцы, подозреваемые в приверженности к моим воззрениям, не переставали и теперь еще не перестают осыпать проклятиями мои воззрения и сочинения, дабы таким образом отстранить от себя всякие подозрения. Все это я узнал от людей, заслуживающих доверия. Они рассказывают также, что упомянутые богословы стараются вредить мне при всяком удобном случае. Вот почему я решился отложить приготовленное мною издание до более благоприятного времени».

В заключение письма Спиноза просил Ольденбурга указать те места в «Богословско-политическом трактате», которые более других нуждаются в примечаниях. Он намеревался издать его во второй раз с соответствующими пояснениями, имевшими целью рассеять все предрассудки и предубеждения, образовавшиеся у публики на его счет. Но и это издание, как и издание «Этики», не состоялось при его жизни.

2

Все последние годы жизни ум Спинозы постоянно работал над высшими задачами человеческого мышления.

В письме одному из друзей от 15 июля 1676 года он обещает, «если только останется в живых», представить новые доказательства, что одного понятия о протяжении недостаточно для объяснения разнообразия вещей. В том же письме он спрашивал, вышел ли в свет трактат одного из его противников, направленный против «Богословско-политического трактата». «Если да, — добавлял он,—то не можете ли прислать мне один экземпляр? Напишите также, что нового открыто недавно в области преломления лучей».

Пытливый ум философа до последних дней жизни был занят самыми разнообразными вопросами и сохранил всю свою живость и энергию.

3

А в это время продолжала подтачивать силы неизлечимая болезнь, травля со стороны фанатиков всех мастей не только не прекращалась, до даже усиливалась. Друзья, оставшиеся к тому времени в живых, старались поменьше общаться с опальным философом, так как это было для них небезопасно.

Главный труд жизни — «Этика» — не имел шансов на опубликование, «Богословско-политический трактат» был признан «полной греха и безбожия книгой», а ее автор — «опаснейшим и презреннейшим атеистом».

Даже бывшие единомышленники Спинозы стали менять свое отношение к нему. Так, верный Ольденбург, который прежде ободрял Спинозу: «Встань, дорогой друг, отряхни с себя боязнь восстановить против себя ничтожных людишек нашего века. Слишком долго мы воскуряли фимиам их глупостям. Поднимем высоко знамя истинной науки и будем стараться проникнуть в глубь храма природы, что до сих пор не делалось... Никогда я не смогу согласиться, чтобы твои столь важные размышления остались похороненными в вечном молчании», — даже он теперь предостерегал: «Пиши так, чтобы понравиться ученым христианам, чтобы твоя жизнь текла спокойно».

4

В 1675 году Спинозе довелось испытать еще одну крупную неприятность, тоже благодаря проискам богословов.

В начале этого года Альберт Бург, бывший ученик Спинозы, предпринял продолжительное путешествие, которое завершилось долгим пребыванием на юге и присоединением его к католической церкви.

Переход протестантов в католичество во второй половине XVII столетия не был редкостью. Это вошло в моду и считалось признаком утонченного воспитания и высокой образованности.

Таким-то новообращенным был и бывший ученик Спинозы.

В письме к учителю, уведомляя его о своем переходе в католичество, совершившемся во Флоренции, юноша убеждал его вспомнить о распятом Спасителе, отречься от своей безбожной ереси и снова присоединиться к церкви. Он ополчался против книги с нечестивым заглавием, где перетасованы философия с теологией, и противопоставлял «мнимому» праву свободного толкования Священного Писания, «которое присваивают себе все без различия еретики, потому именно и пребывающие в юдоли скорби и сени смертной», необходимость подчиниться живому завету Христову, врученному Им самим и Его апостолами исключительно римской церкви, — истине непреложной и всепроникающей, о которой свидетельствовали неисчислимое множество пророков, апостолов, святых отцов церкви, мучеников, учителей церкви и убежденных последователей ее всех сословий, полов и возрастов. Все эти люди без колебаний верили в чудеса и откровения так же, как они верили в Бога и единородного сына Его, сошедшего на землю во плоти, — верили и не сомневались, ибо и теперь есть чудеса для имеющих очи, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать.

И на эти-то тысячекратно доказанные истины осмелился посягнуть он, «жалкий человечишко, презренный червь земляной, прах и пища червей», осмелился исследовать их при свете своей мнимой мудрости и усомниться в них!

Как смеет он, «этот жалкий, ничтожный человек, надутый дьявольской гордостью, дерзновенно судить о страшных тайнах жизни и страданий Христовых?»

Пусть он припомнит, какая ужасная и несказанно тяжкая кара постигла евреев, распявших Иисуса, как они были ввергнуты в пучину бедствий и несчастий и как в то же время божественное Провидение на протяжении веков охраняло и поддерживало истинную веру, выходившую победительницей из всяких испытаний.

Доказательства тому: древность этой церкви, насчитывающей уже шестнадцать с половиной веков существования при непрерывной смене верховных пастырей, которые неусыпно блюли чистоту апостольского учения; ее неизменность, пережившая все суетные и преходящие несогласия во мнениях; ее непогрешимость, соответствующая дарованной ей Спасителем власти; ее единство, позволяющее ей одновременно и повсеместно простирать свою благословляющую десницу на всех своих последователей и приобщать их к благодати своей, ее необычайное распространение по всему миру, в чем не может сравниться с ней ни одно из христианских вероисповеданий; наконец, то, что она пребудет до конца дней, до дня судного, когда страшный жребий постигнет тех, кто не искал спасения, или в непомерной заносчивости отрекся от него, или вообще почему бы то ни было не приобщился к спасению.

«Углубитесь в себя, о философ, — так заканчивалось это пространное послание, — повинитесь в своем мудром безумии и глупой мудрости, из гордеца превратитесь в смиренника — и вы будете спасены! Молитесь Христу и Святой Троице, молитесь, чтобы Господь умилосердился над вами, — и Он услышит вашу молитву. Обратитесь к сочинениям святых отцов и учителей церкви и научитесь из них, как достигнуть вечной жизни, посоветуйтесь с добрыми католиками, твердыми в вере и честными в своих поступках, и многое откроется вам, чего вы раньше не знали и чему вы будете дивиться.

Истинно христианские побуждения заставили меня обратиться к вам: пишу потому, что люблю вас, хотя вы и язычник, и чтобы просить вас не сбивать более других с прямого пути.

Отрекитесь от вашей кичливой, ослепленной философии! Бог вырвет душу вашу из бездны вечного осуждения, стоит вам только захотеть этого; не уклоняйтесь от повиновения Господу. Он уже много раз призывал вас через других людей и ныне, может быть, в последний раз, призывает вас через меня, грешного, которого Он удостоил такой милости по неизреченному Своему милосердию и который от всей души желает вам того же. Не упорствуйте, внемлите гласу Господа, дабы Он не распалился против вас гневом и вы не содеялись жертвою Его Божественного правосудия».

5

Вначале Спиноза решил не отвечать на это письмо, но затем, уступая просьбам друзей, которые, подобно ему, возлагали на молодого человека большие надежды, и из уважения к его семейству, которое было глубоко огорчено этим необдуманным шагом со стороны юноши, изменил свое решение.

В ответном письме Спиноза напоминает юноше, что никакое вероисповедание не обладает исключительным преимуществом иметь своими последователями только честных людей и таких, которые готовы пострадать за свои убеждения, как пострадали предки Альберта Бурга, которые во времена герцога Альбы с непоколебимой стойкостью и мужеством сносили всевозможные муки за веру.

Истинная вера заключается в правде и любви; где правда и любовь, там и Христос; где нет их, нет и Его: вот истинный смысл учения Христова; все же, что вне этого, — простое суеверие.

Лучшее доказательство тому — собственное его, Альберта Бурга, письмо.

С ожесточением, отличающим избранную им церковь, он неистовствует и проклинает всех думающих иначе. Все преимущества вышеназванной церкви, которые он, Альберт Бург, так восхваляет — ее древность, неизменность, непогрешимость и широкое распространение, — могла бы с большим правом приписать себе церковь иудейская, ведущая начало от начала мира и, несмотря на ненависть и бесчисленные преследования, пребывшая неизменной.

Что же до восхищающей его незыблемости строя римской церкви, которая, впрочем, получила окончательное устройство лишь шесть веков спустя после смерти Спасителя, — в этом отношении ислам пошел еще дальше, и устойчивости его могут позавидовать многие христианские вероисповедания.

Невозможно и недоступно правильно судить в делах веры и убеждения тому, кто, подобно Альберту Бургу, вступил в лоно римской церкви не из любви к Богу, но из страха перед адом, как то ясно видно из его письма. Жалок обращенный, который доказывает свое смирение лишь тем, что, отрекаясь от собственного суждения, верит со слов других тому, что не выдерживает ни малейшей разумной критики, и винит в надменности и гордыне всякого, кто пользуется услугами разума, опираясь на истинное слово Божие, которое есть Дух и не может ни прейти, ни измениться, — вместо того, чтобы жертвовать им противным здравому смыслу учениям, притом почитая их тем более спасительными и достойными веры, чем более они противоречат здравому смыслу.

В этом юноше Спиноза потерял лишь бывшего ученика, но не приверженца, так как юноши и не коснулась та философия, которую он так бесцеремонно позволил себе осуждать.

6

В это же время за действиями великого философа — в той стране, которая еще недавно считалась оплотом европейского свободомыслия! — устанавливается настоящая слежка на самом высоком уровне.

Так, в протоколе церковного совета Гааги от 21 июня 1675 года говорится: «Так как совет узнал, что преступнейшие идеи Спинозы продолжают распространяться изо дня в день у нас, как и в других местах, мы просим самым настоятельным образом ставить нас в известность, находятся ли в печати еще какие-нибудь книги этого автора, чтобы наше собрание знало, как ему вести себя в этих условиях».

Теодор Рикиус, профессор истории и риторики Лейденского университета, с целью воспрепятствовать изданию «Этики» писал своим влиятельным дортрехтским единомышленникам: «Распространились слухи, что автор «Богословско-политического трактата» готовит к печати новую книгу о Боге и человеческой душе, которая будет еще опаснее первой. И потому лежит обязанность на тебе и на всех твоих товарищах, в руки которых передано правление в новой республике, стараться, чтобы книга не увидела света».

Священники Дортрехта откликнулись на этот призыв и также выступили против Спинозы.

Над головой опального философа сгущались все более мрачные тучи...

7

В такой обстановке подорванные болезнью силы Спинозы стали заметно угасать, он все чаще чувствовал слабость и утомление.

Все страдания он переносил с такой стоической твердостью и таким спокойствием духа, что находил в себе довольно силы, чтобы поддерживать других, когда они жаловались на свои недуги и выказывали при этом раздражительность и малодушие.

Никто и не предполагал, что смерть его уже так близка.

8

20 февраля 1677 года, в субботу, художник ван ден Спик, у которого жил Спиноза, отправился вместе с женой в церковь. Когда они возвратились около четырех часов дня, Спиноза спустился к ним на первый этаж и завел разговор, который продолжался довольно долго, а предметом его была проповедь, произнесенная в церкви пастором.

После этого, выкурив по своему обыкновению трубку, Спиноза отправился наверх, в свою комнату, и лег спать раньше обычного.

На другой день рано поутру он опять спустился к хозяевам и разговаривал с ними до их ухода в церковь.

Тем временем Спинозу навестил старый друг Людвиг Мейер, которому Спиноза написал о своей болезни, не подозревая, что уже стоит на пороге смерти.

Мейер послал слугу купить петуха и велел сразу же сварить его. К полудню был готов суп для больного, и Спиноза с аппетитом съел его.

Вернувшиеся домой ван ден Спик с женой очень обрадовались, решив, что болезнь отступила, и поздравили его с этим.

После обеда супруги опять отправились в церковь, поручив больного попечению Людвига Мейера. Они вернулись не позже чем через час и не поверили своим глазам, увидев неподвижный бездыханный труп. Спиноза умер.

Как подсчитал дотошный биограф Спинозы Колерус, ему было тогда отроду только 44 года, 2 месяца и 27 дней. Дата его смерти — 21 февраля 1677 года. Дальше он отмечал: «Людвиг Мейер уехал вечером того же дня. Ему некогда было дожидаться похорон, которые были назначены на 25 февраля. Покойника провожали многие знатные особы, по возвращении с похорон самые близкие друзья и некоторые соседи были угощены вином, по обычаю страны».

Наследниками Спинозы явились его сестра Ревекка и Даниил Карцероис, сын второй его сестры — Мириам. Но они не захотели взять на себя похоронные издержки. К тому же они решили, что при разделе имущества на долю каждого достанется немного, и потому отказались от своего права.

Брат Симона Иостена де Вриса, получивший, как говорилось раньше, благодаря Спинозе наследство своего старшего брата, поручил другу философа Яну Риувертсу, издателю его сочинений, заплатить мелкие долги, оставшиеся после покойника, но это оказалось излишним: из денег, вырученных за вещи Спинозы, с учетом всех издержек, осталась еще довольно значительная сумма...

9

Биограф Спинозы Лукас, заканчивая жизнеописание своего знаменитого и опального друга, писал:

«Смерть философа должна почитаться им немалым счастьем, так как благодаря ей он спасся от бури, которую готовили против него его враги. Они подняли против Спинозы толпу потому, что он указал средство для различения между лицемерием и истинной справедливостью и для опровержения, всяких глупых верований. Счастлив наш философ не только благодаря славе, которую он приобрел при жизни, но и образам своей смерти. Он встретил ее с открыты-ми глазами, которые не выражали страха... Как будто он был рад пожертвовать собой для своих врагов, которые обрекли бы себя на вечное проклятие, если бы его убили».

Судьба его друга де Витта наглядно показала, что такая развязка судьбы философа, проживи он еще несколько лет, была вполне реальной.

 

Глава X

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

1

Спиноза своевременно распорядился, чтобы в случае его смерти оставшиеся после него рукописи и письма были доставлены в Амстердам, к Яну Риувертсу, с которым он был дружен.

Это распоряжение было добросовестно выполнено домохозяином усопшего философа ван ден Спиком, и уже 25 марта 1677 года он получил известие от Риувертса, что все бумаги им получены.

Ян Риувертс был владельцем типографии. Вместе с другими близкими друзьями Спинозы он в течение года, прошедшего после смерти философа, издал оставшиеся после него сочинения.

Напечатанный ими том содержал «Этику», а также незаконченные «Трактат об усовершенствовании разума», «Политический трактат», «Письма некоторых ученых мужей к Б. д. С. и его ответы, проливающие немало света на другие его сочинения» и «Грамматику древнееврейского языка».

Текстам Спинозы предшествовало довольно длинное предисловие, представляющее, вероятнее всего, коллективный труд нескольких друзей Спинозы. Согласно категорически выраженному им желанию, фамилия автора на титульном листе не значилась, но друзья позволили себе поставить на нем его инициалы: Б. д. С. Место издания и имя издателя указаны не были.

Друзья Спинозы, с благоговением относившиеся к его памяти, не ограничились изданием только этой книги. По почину Ярриха Иеллеса появилось посмертное издание сочинений Спинозы в переводе на голландский язык. Это свидетельствовало о той широкой известности, которую к этому времени приобрело имя Спинозы среди его соотечественников, хотя и этот перевод появился без указания имени автора, а лишь с его инициалами на титульном листе (как и оригинал, с которым он был издан почти одновременно).

2

Сразу же за изданием посмертных сочинений Спинозы разразилась буря негодования среди богословов и философов. Такое отношение к миросозерцанию Спинозы находилось в полном соответствии с господствовавшими тогда понятиями. Для него же самого и для небольшой группы его ближайших последователей учение, представленное в «Этике», было полным выражением истины.

В 1694 году в Амстердаме вышел голландский перевод посмертных сочинений Спинозы, сделанный Генрихом Глаземакером, с обозначением времени и места издания. Однако и тогда сочинения Спинозы были еще в такой опале, что владелец типографии Ард Водегик за их публикацию был осужден на многолетнее заключение в исправительном доме.

3

Вся жизнь Спинозы — это высокий подвиг бескорыстия и самозабвения. Яркий пример того, как жизнь философа может находиться в гармоническом соответствии с его учением.

«Все предрассудки, — утверждал он, — возникают оттого, что люди воображают себя центром всего мира, думают, что все создано для них, и судят обо всем только со своей колокольни».

Спинозе удалось вырваться из узких рамок мелочного и эгоистического миросозерцания, так как в нем рано пробудилось сознание того, что истина становится доступной лишь при бесстрастном отношении к вещам; что страх и надежда — главные элементы теологического образа мыслей — устраняют возможность непредубежденного и достоверного познания.

Свет этого идеала впервые озарил его, когда в нем созрело решение порвать с религией предков; его он пытался запечатлеть в общих чертах в своих юношеских сочинениях, а затем в «Богословско-политическом трактате», которым было положено начало новейшей критике Библии. Там он уже с полной определенностью выставил этот идеал как цель, к которой все должны стремиться, а в своей «Этике» подверг подробному обсуждению с философской точки зрения.

Поднявшееся против него озлобление, причинившее сравнительно мало страданий ему самому, но зато тем сильнее отразившееся на оставленной им по себе памяти, надолго сделало невозможным правильное понимание его деятельности. Но в то же время это явилось подтверждением реального значения его победы и правильности его убеждений, которые могли быть оценены по достоинству лишь веком менее предубежденным.

До Спинозы теологическая точка зрения была устранена из физики Бэконом, из астрономии — Коперником, Джордано Бруно, Галилеем и Кеплером, для которых земля была уже не тем центром, к которому все относилось, а лишь чем-то до презренности ничтожным. Спиноза сделал нечто подобное для философии.

Достигнув такого важного результата — ведь по существу он стал освободителем разума нового времени, — Спиноза оказался далеко впереди своего века. Он должен был удовлетвориться тем, что нашел истину хотя бы только для одного человека — себя самого. При его удивительной способности довольствоваться малым и спокойном, миролюбивом характере это сознание доставляло ему блаженство, значительно облегчавшее примирение с мыслью, что ему нечего ожидать сочувствия от своих современников.

Мелочная зависть и придирчивость хотели отнять у него и это удовлетворение. Его «Этике», считающей ценной с нравственной точки зрения лишь самодеятельность индивидуума, отказывали в понимании значения активности; находили, что у него не хватило мужества отстаивать свои убеждения, так как он довольствовался спокойным созерцанием того, что он считал истиной, вместо того чтобы стремиться добиться для этой истины всеобщего признания.

На самом-то деле он не раз делал попытки в этом направлении, и ближайший результат появления его сочинений достаточно ясно показывает, что для распространения своих взглядов он сам не мог ничего более предпринять. Но совершенное им хотя на первых порах и оставалось его личным достоянием, все же было подвигом и притом наиболее подходящим для него как для мыслителя.

А что еще должен сделать мыслитель, кроме как выразить свои мысли в форме, доступной для других?

Спиноза добросовестно исполнил все, что было необходимо исполнить в данном случае. Если его труды не могли быть поняты современниками, то вины его в том не было. Преподанная им истина была доступна всякому обладающему достаточной силой духа, чтобы ее воспринять, ибо истина, как считал философ, добывается лишь путем самодеятельности и нравственно облагораживает преданную ей душу.

Именно эта мысль, которая прослеживается во всех его произведениях, является драгоценным зерном в учении Спинозы.

Истина основывается исключительно на праве самостоятельно пользоваться своим разумом. Это право самостоятельного мышления, право зрелого ума на познание истины со всей полнотой выражено философом. Он всегда с непоколебимым мужеством отстаивал это право.

Спиноза навсегда вошел в историю философии и свободной мысли, указав законную сферу религии — сферу справедливости и любви к ближнему, — и порвал путы, наложенные некогда ею на человеческий разум.

4

Через два столетия после ухода Бенедикта Спинозы из земной жизни в столице Голландии Гааге, возле дома, где он жил, был открыт памятник этому великому мыслителю. Памятник был воздвигнут на пожертвования, собранные после того, как в январе 1876 года в культурные центры всего мира из Голландии было разослано воззвание к почитателям Спинозы.

Осенью 1877 года, в двухсотую годовщину смерти Спинозы, был заложен памятник, проект которого, удостоенный награды на конкурсе, принадлежал парижскому скульптору Фредерику Гексамеру. Торжественное открытие памятника состоялось 14 сентября 1880 года. Как пишет исследователь и биограф Спинозы Бертольд Ауэрбах, «мыслитель изображен сидящим, одетым в простой костюм своего времени; поза простая, голова опирается на правую руку; в чертах лица сказываются восточное происхождение и физическая истощенность, но они облагорожены прекрасным выражением просветленной человечности».

Первый биограф Спинозы Колерус увидел на челе Спинозы печать отвержения. Гегель впоследствии внес следующее уточнение: «Да, отвержения, но не пассивного, а активного: это — философ, отвергающий заблуждения и безумные страсти людей».

5

Философы и поэты последующих эпох оценили по заслугам философа-отщепенца XVII века.

Людвиг Фейербах писал:

«Философия Спинозы есть философия возвышенного.. Спиноза все объединяет в одной великой, нераздельной и гармонической мысли. Он астроном, который, не опуская глаз, взирает на солнце Единства, или Божества, и, поглощенный этим величественным зрелищем, теряет из виду землю, земные предметы и интересы как нечто совершенно ничтожное. Он Коперник новой философии. Божество является для него не солнцем Птолемея, а тем неподвижным центром, вокруг которого совершенно несамостоятельно кружится земля, подобно мотыльку, который, очарованный и опьяненный прелестью света, порхает вокруг горящей свечи и, наконец, бросается в ее пламя, как будто он лишь акциденция этой светящейся субстанции. В глазах Спинозы различие дня и ночи слишком относительно и не важно для того, чтобы на основании его заключить, что земля есть самостоятельный центр, и напирать на ее движение вокруг собственной оси как на существенный и важный момент».

А поэт Генрих Гейне выразил свое восхищение великим философом в таких словах:

«При чтении Спинозы нас охватывает такое же чувство, как при созерцании великой природы в ее оживленнейшем спокойствии. Это -лес мыслей, высоких, как небеса, мыслей, цветущие вершины которых колышутся, словно волны, меж тем как непоколебимые стволы их внедряют корни в вечную землю».

6

В лице Спинозы вполне воплотился тот образ истинного мудреца, который стоял перед его глазами, когда он дописывал последние строки своей «Этики». Подобно тому, как он внутренне освободил себя от всех случайностей и перемен, точно так же он создал себе и внешнюю обстановку жизни — свободной и независимой.

Ни у одного философа жизнь и мысль не достигли такой слитности, такого прекрасного и полного созвучия, как у Спинозы. Этот художник и виртуоз в сфере мышления стал вместе с тем образцом величайшего этического характера, который ни разу не изменил себе в своей такой многотрудной жизни.

Стремление к добру, истине стали для него в равной мере и естественной потребностью, и природной склонностью. Поэтому он имел полное право сказать о себе: «Я избегаю зла или стараюсь избегать его, потому что оно противоречит моей природе и отвлекало бы меня от познания Бога и разумной к нему любви». Вот почему как в ряду философских систем учение Спинозы стоит особняком, так и его личность является единственным в своем роде образцом высокого нравственного совершенства. В силу неподдельного пафоса своих убеждений, в силу своего неуклонного стремления к знанию, свободному от всяких предрассудков, Спиноза навсегда вошел в когорту героев-борцов за освобождение человеческой мысли.