Он научился жить с этим. Хотя смысла особо и не было… Один, посреди тумана… Выхода из этого мирка он так и не нашел.

Ингу он похоронил рядом с пожарищем. Остальных сожрал.

Даже ту, которую однажды собственноручно опускал в могилу. Больше не выкопается — из могилы еще можно вернуться, из выгребной ямы — нет.

Еды было слишком много — он жрал в запас. Отяжелел, мысли ползли вяло, тело, и так огромное, еще раздалось. Он уже не обращал внимания на то, что тела гниют, что в них уже во всю шевелятся опарыши.

Когда доел, спустился в подпол под их сгоревшим домом, устроился поудобнее на дощатой полке и уснул.

Он не считал время, ему было безразлично. Над туманным одеялом неслись года, он же лежал под землей и спал. Со стороны могло показаться, что существо мертво, но внимательный наблюдатель заметил бы, что иногда тело легко вздрагивает, а грудная клетка пусть медленно, но раздвигается и сжимается.

Существо ждало. Шли года, оно медленно но неотвратимо менялось, развивалось как гусеница в коконе…

* * *

Вадик проснулся от голода. Только открыв глаза, ощутил, что его трясет — в подполе было чуть больше нуля…

Крышка подпола развалилась в руках, сгнила от сырости. Снаружи была осень.

Голый, дрожащий от холода, Вадик заполз в сырое заплесневелое нутро чьего-то дома, кое-как подобрал себе одежду; нашел ножницы и подстриг ногти — те, что не успел обломать выбираясь. Помутневшее зеркало отразило заросшее донельзя — но, несомненно, человеческое лицо.

Остался голод…

Что-то привлекло его внимание — какой-то звук… Он вышел на улицу, все еще покачиваясь, движения с каждой минутой становились все уверенней…

Из туманного одеяла доносился звук двигателя. Затем сырая мокрая вата засветилась в лучах фар — и, наконец, прямо на него вынырнула белая «шестерка», в которой сидели пятеро перепуганных парней.