Всеволод Бобров

Когда мы познакомились, Виктор мне рассказал, что во дворе у него была кличка Кыра. Я поинтересовалась, а почему Кыра? Оказывается, картавил очень сильно. Но в 1953 году он уже безо всяких дефектов говорил – никакой картавости. Виктор обладал такой целеустремленностью, что сумел сам, без врача-логопеда исправить недостаток. В команде кто-то по старой памяти мог его назвать Кырой – наверное, тот, кто знал его подростком.

Виктор умел исправлять в жизни то, что ему не нравилось. Умел преодолевать. А в прозвище ничего такого страшного нет. В Латвии он был Тишка (от фамилии, наверное), теперь его внук носит то же прозвище, по наследству.

А вот кого называли по имени-отчеству даже тогда, когда он ещё играл, так это Всеволода Михайловича Боброва. С ним Виктор выступал за команду ВВС, когда мы ещё и знакомы не были. Всегда и везде он говорил о Боброве только в превосходной степени. А я со Всеволодом так и не познакомилась, хотя дружила с братом его.

Об этом хоккеисте (и футболисте!) ходило необычайно много легенд и баек. Можно сказать, герой фольклора. Видимо, Бобров был очень коммуникабельным человеком. Мог наладить связь с кем угодно – все его просто обожали.

Виктор всегда любил одиночество, уединение. На работе уставал, поэтому тянуло домой. Дома он записывал всё, что за день происходило.

Мой Виктор пересекался со Всеволодом Михайловичем только по игровым делам. Особой дружбы между ними не было, общались лишь, что называется, по работе. У Боброва всё-таки существовал свой круг, Виктор тогда до этого круга ещё не дорос. Впрочем, они и по своим интересам совсем разные люди.

Вокруг Боброва всегда артисты и знаменитые люди – весь бомонд того времени. И он с ними хорошо сочетался и смотрелся. А Виктор всегда любил одиночество, уединение. На работе уставал, поэтому тянуло домой. Дома он записывал всё, что за день происходило. Боброва за таким занятием трудно себе представить.

Было бы неверно назвать записи Виктора дневником. Потому что он записывал рабочие моменты, а не личные впечатления. Всё, что связано с командой, сначала записывал на листочках, а потом переносил красивым почерком (прямо-таки каллиграфическим) в тетрадку. Позже записи перекочевали в папки, в большие альбомы. Виктор мог туда заглянуть и сказать, в каком году и о чём говорили. И чем разговор закончился. Против таких фактов, спустя несколько лет, тяжело было возражать игроку, который начинал с ним спорить.

Такая кропотливая работа, видимо, не доставляла ему никаких затруднений. Подозреваю, он отдыхал, записывая, и заодно делал анализ.

А в Латвии я ему посоветовала брать объяснительные записки. Чтобы потом игроку невозможно было отвертеться. На все случаи нарушения режима и дисциплины – объяснительная. У нас сохранилось много смешных записок – кто что выпил, когда, где и почему, от радости или с горя. С обязательным указанием причин. Целая летопись человеческих прегрешений. Впрочем, такой способ поддержания порядка актуален на любом предприятии – если нарушил, с тебя требуют объяснения.

Виктор проделывал титаническую работу со всеми этими бумажками. У меня бы никогда не хватило терпения на такой системный труд. Я более легкомысленная, что ли.

 

Неудачи и поражения

Когда матч на стадионе заканчивался, у выходов толпились близкие и знакомые, ожидая своих. Как правило, я ждала дольше всех. Когда же он выйдет из раздевалки! А стал тренером – то же самое. Он мылся, тщательно складывал вещи в баул. Потом мы ехали домой, а дома что – телевизор, ужин.

Да, да, у нас уже был телевизор. С маленьким экраном и большой линзой. Отец дал деньги, а Виктор его где-то достал (по блату, как тогда говорили). В магазине купить невозможно было, а у него свои связи. У известных спортсменов бывают связи – знакомые, болельщики.

«Клуб кинопутешествий», кстати, одна из любимых передач с 1960 года, с самого начала. Тогда её вёл Владимир Шнейдеров, это уже в 70-е его сменил Юрий Сенкевич. Мы эту программу всегда вместе смотрели.

После игры мы ни в какие рестораны не ходили. Всегда дома. Он же уставал после матчей – ну, куда идти-то? Только домой.

Поскольку машины у нас не было, то добирались мы на троллейбусе. От стадиона «Динамо» троллейбус номер 12 шёл прямо до нашего дома на Ленинградском проспекте. Минут десять – и мы на месте.

Дома надо было развесить экипировку, форму, чтоб сохло. Виктор всегда сам – я ему никогда не стирала хоккейную амуницию. Только сам!

В троллейбусе его не узнавали. Узнавать на улицах его стали в Риге. Может, кто-то и узнавал в Москве, но тогда народ себя по-другому вел. Это сейчас могли бы спросить: «Ты Тихонов?».

Он, конечно, был очень хорошим защитником – надёжным. Таким же, каким он был в жизни человеком, – стабильным. Не случайно его и в первую сборную приглашали. Но, к сожалению, в Олимпийских играх в Кортина д’Ампеццо в 1956 году ему участвовать не пришлось, хотя в первоначальном составе сборной он туда поехал. Их вместе с Константином Локтевым отправили домой в последний момент.

Помню, переживал он по этому поводу страшно. Наверное, это так застряло в его памяти, что, уже работая тренером сборной, он страшно мучился, когда приходилось в последний момент кого-то отцеплять. Он раз десять со мной об этом говорил. Не обсуждал, не совета просил, а просто выговаривался. А я ему: «Вить, ну, я ж тебе ничего не могу сказать… Раз уж должен это делать – делай». Очень близко принимал к сердцу.

Они вдвоем с Локтевым вернулись в Москву, а команда потом Олимпиаду с блеском выиграла.

Хотя профессии «хоккеист» тогда не существовало. Руководители утверждали, что хоккеист – это не профессия. Один игрок – пекарь, другой – токарь, третий – слесарь.

Тут, раз уж зашла речь о первом серьёзном поражении Виктора, не могу не сказать об удивительных переплетениях судьбы. Главной фигурой в нашей команде на Олимпиаде был Всеволод Бобров, с которым я так и не была знакома. А вот с его женой, артисткой Театра оперетты Татьяной Саниной, я познакомилась именно тогда. Виктор, вернувшись из расположения сборной, привёз из Италии купленный для неё мужем подарок – очень красивые туфли. Виктор их привёз, и я позвонила Саниной. Договорились о встрече. Бобров и Санина жили на Соколе, в угловом доме, недалеко от нас. Так я познакомилась с этой знаменитой, тогда безусловной примадонной Театра оперетты.

Вернёмся, однако, к Виктору. В тот момент ему было трудно, он вообще тяжело переживал неудачи. Но уже тогда анализировал причины. Ему изначально это было присуще. Записывал что-то. Мне кажется, он с блокнотом вообще не расставался, все наши совместные годы. Свои ошибки он всегда признавал – всегда подмечал, что не так делал. Иногда он и мне об ошибках рассказывал, но я в то время ничего не понимала. Просто его выслушивала и сочувствовала.

Никогда в жизни Виктор не срывал на мне злость из-за поражений, никогда! То есть случалось, конечно – в каких-то других ситуациях, – что я своими шуточками могла его, что называется, «достать», и он начинал злиться, высказывал мне разное… Но – подбирал слова.

Мне кажется, он и на других редко срывался. Мог не любить человека, не уважать, но никогда не скажет ему. Наверное, в игре приходилось выговаривать хоккеистам, но ведь игра – это особое состояние.

И с болельщиками Виктор вел себя точно так же – всегда с уважением и терпением. Всем после матча оставит автографы, сфотографируется. А я стою неподалеку, вся из себя замерзшая. И даже в его письме латвийским болельщикам, которое он опубликовал в 1977 году после ухода в ЦСКА, – даже в этом письме чувствуется ответственное отношение к ним. Такому не научишься, это в человеке или есть, или нет.

Когда он был игроком, никто из болельщиков после матчей его не останавливал. Как бы он ни сыграл – хорошо ли, плохо ли… Но для него это не имело значения, всё должен был сам проанализировать. Придём домой, я быстренько поделаю что-то и – на боковую. А Виктор долго сидел – не мог заснуть после игр. Ещё и ещё раз проигрывал в голове все эпизоды, что-то записывал. Меня всегда поражало, что он помнит, какая игра где проходила, в каком периоде кто забил, кто допустил ошибку, он помнит всё… И только после того, как всё проанализировал, Виктор ложился и быстро засыпал. У него был такой дар.

Записи его хранятся. Целый шкаф – начиная с семидесятых годов. Всё подобрано, всё подшито, всё в альбомах – последние два года жизни ему захотелось привести все записи в порядок. Он, видимо, проживал всё это как бы заново.

Врожденная страсть к анализу помогла ему стать тренером. И к работе тренера он себя внутренне готовил. Уже тогда он вел разговоры не частного, а глобального порядка – сколько в хоккее игроков спилось, сколько погибло.

Хотя профессии «хоккеист» тогда не существовало. Руководители утверждали, что хоккеист – это не профессия. Один игрок – пекарь, другой – токарь, третий – слесарь. Но это же неправда. Я всегда, как молодой юрист, спорила с этим. Мое мнение – если человек живет на деньги, которые он получил за игру в хоккей, то, значит, он профессионал в данном деле.

Виктор числился военнослужащим. Когда он ушёл в Ригу, его лет десять, если не больше, держали на капитанских погонах. И только потом, в Москве, когда ЦСКА и сборная СССР стали выигрывать, ему присвоили звание полковника.

 

Аркадий Иванович Чернышёв

Аркадия Ивановича помню очень хорошо. Для меня он тогда был и царь, и бог, и начальник мужа. Один раз мы побывали у него в гостях. Знала его жену – Велту Мартыновну, латышку. Они мне оба нравились. Хотя Аркадий Иванович всё-таки был довольно жестким человеком. По словам Виктора, Чернышёв не часто кричал, но мог.

У Аркадия Ивановича он учился – сначала стал играющим тренером, а потом помощником. Когда Виктор сломал большую берцовую кость, то уже не мог вернуться на лёд. А играющим тренером он стал, потому что всегда помогал чем-то Чернышёву. Наверное, он среди игроков был наиболее образованным. Хотя… формально образование у него было самое обычное. Но Чернышёв, наверное, видел, что он думающий и – непьющий. Это обстоятельство уже само по себе играло большую роль. Виктор мне рассказывал, как игроки после бани заходили пообедать: каждый по пол-литра выпивал. Для них бутылка водки была, как для нас грамм пятьдесят…

В какой-то степени Виктор был среди игроков изгоем. Пусть читатель извинит мне столь резкое слово, но, по сути, – так… Когда он стал играющим тренером, всякие заслуженные-перезаслуженные игроки его за своего никак не держали. Он мне не жаловался, но я чувствовала. Знаю наверняка: если бы он с ними выпивал, то отношение стало бы иным.

Уезжая в сборную, Аркадий Иванович оставлял за себя Виктора. Когда Чернышёв уезжал, Виктор давал игрокам свои нагрузки. Повыше, чем у Аркадия Ивановича. Не всем это нравилось. Но он уже пытался сделать что-то своё – то, что считал нужным. Не знаю, убеждал ли он Аркадия Ивановича в необходимости что-то поменять. Думаю, что нет. Он не тот человек, который придёт к старшему тренеру и скажет: «Ты неправильно тренируешь, давай-ка сделаем по-моему». Но он пытался, пробовал что-то своё.

Когда Аркадий Иванович возвращался, команда была в отличном состоянии. Может быть, это обстоятельство намекало Чернышёву, что надо отправить Виктора на самостоятельную работу. Здесь различные могут быть соображения. С одной стороны – если проявляется у человека некоторая способность, нужно дать ему возможность развиваться дальше. С другой – когда у главного появляется помощник с собственными идеями и с перспективой, то его не остановить. И что будет дальше? Главный тренер должен думать о сохранении своих позиций. Чтобы никто не дышал за спиной и не претендовал на его место.

Мне в какой-то момент уже было понятно – Виктору надо самому работать. То, что дал Аркадий Иванович, он впитал в себя. Но ему хотелось чего-то такого, на что он не имел разрешения. Второй тренер – это всегда второй, он всю жизнь может быть прекрасным вторым.

Есть такое высокое понятие: момент перелома в карьере. Я этот момент хорошо помню, потому что моя инициатива была. Видела, что у него муки, что самостоятельная тренерская работа – его стезя. И однажды говорю мужу: «Знаешь что, давай поедем куда-нибудь». Хотя и у меня стала уже складываться некая карьера – хорошая зарплата пошла.

Предложения поступили из трех городов: Горький, Рига и Ленинград. Я говорю: «Решай, поеду в любой, куда хочешь». Все варианты были с командами из второй группы чемпионата СССР, не из первой. Он выбрал Ригу. Может, исходил из того, что это всё-таки Европа. В Риге он много раз бывал – играл там, когда рижская команда ещё выступала в первом дивизионе чемпионата. А может, всё то же – судьба ему покровительствовала? Нет, читатель, не сочтите меня суеверной, а всё же я вот думаю: ведь мог бы выбрать Горький или Ленинград и тогда – получилось бы там или нет? Наверное, могло сложиться всё по-другому.

Когда мы отправлялись в Ригу, нам говорили: «Куда вы едете к фашистам?». Были и такие люди…

 

Делегация из Риги

Из Риги приехала к нам целая делегация. А я как раз в это время вступала в партию. Пока я решала свои партийные вопросы, пришла к нам мама Виктора, Анна Ивановна. Она пожарила мясо, стол накрыла, чтобы принять гостей, А Виктор встречал их.

Возглавлял эту делегацию Альфонс Фрицевич Егерс – бывший футболист. Он был начальником команды. И с ним впоследствии Виктору прекрасно работалось. Тот хорошо знал спорт. И к тому же был необычайно популярен в Латвии. Как Харламов в Союзе.

Прибыл на встречу также председатель латвийского республиканского совета «Динамо» Виктор Робертович Земмерс. Я у него потом работала. Правда, не сразу после того, как переехала в Ригу.

Третьим был Вальдемар Шульманис – чуть ли не лучший игрок рижского «Динамо» пятидесятых, брат знаменитого Роберта Шульманиса, погибшего с командой ВВС в той трагической авиакатастрофе.

Они переговорили с Виктором. Виктор сформулировал им свои условия. Причём не просто выдвинул требования, а объяснил, зачем ему всё это нужно – по пунктам.

Ударили по рукам, договорились и, когда я пришла, уже всё было решено. В общем, в партию меня приняли, мясо зажарилось, а Виктор стал тренером рижского «Динамо». Посидели, выпили бутылку шампанского, и они уехали. Виктор стал собираться.

Приняли его там замечательно. Правда, свой переезд к нему мне пришлось отложить на целый год. Держала работа в Москве, да и переезжать к Виктору было пока некуда. Он жил в гостинице, в разных гостиницах. Подолгу нельзя было жить в одной и той же – вот его и перевозили. Я к нему дважды прилетала посмотреть. Хотя в детстве гостила на каникулах у родителей в Болгарии, видела не только жизнь в СССР, но всё равно – Рига поразила тем, что это была Европа.

Последний год в Москве я работала уже в вышестоящей организации, которая руководила всеми хладокомбинатами Москвы. Называлась она «Росмясорыбторг», очень большая, солидная организация. И с начальниками мне опять везло. Я благодарна первому, на хладокомбинате № 7, Леониду Андреевичу Иванову, который всему меня учил. А здесь я попала к парню по фамилии Сокол. Михаил Вуколович Сокол. Во время войны танк переехал ему ногу, пришлось ампутировать. Окончил юридический институт, семья, двое детей, и всё – на костылях.

Он-то и зазвал меня в главк, взял к себе в отдел. А там – совсем другая работа. На хладокомбинате – недостачи, утруска, усушка при поставках продуктов, а здесь – договоры о поставках. И я научилась тому, что потом пригодилось в Риге. Кстати, именно Сокол настоял на том, чтобы я вступала в партию, и дал рекомендацию. Я сопротивлялась – не стремилась делать карьеру. Всё-таки главным для меня всегда был дом.

А в Риге через год нам дали что-то вроде общежития на первом этаже – двухкомнатная квартира, совмещённый санузел, проходные комнаты. Забрали мы сына Ваську из московской школы и подались туда. И самое счастливое время было у нас в Риге. Да и Виктор, судя по его записям, так считал.

Он становился настоящим тренером, у него был простор для реализации своих идей, планов, задумок. К нему замечательно относилось руководство – первые лица республики, первый секретарь, предсовмина. Ему сказали – делайте всё, что считаете нужным. Конечно, не обходилось без разговоров – латышей берёт-не берёт. Но у него были и местные, и русские ребята, которых он привёз. Совсем ещё молодых пацанов. В том числе, и Валерия Ивановича Гущина, с которым его потом судьба связала.

У Виктора был в команде жесткий закон – когда все вместе, то говорить нужно только по-русски. Потому что этот язык понимает вся команда. А когда игроки отдельно, в компании, то можно говорить, как угодно. Я тоже со своими знакомыми латышами шутила: «Говорите, как хотите. Я азы схватила и всегда пойму, что вы меня ругаете».

У меня много было друзей латышей, очень много. С ними и отношения какие-то другие – европейские, уважительные. И пресса местная всегда о Викторе хорошо высказывалась. Нет, конечно, критиковали в меру, но такого хамства, как здесь, быть не могло. Поэтому он работал с упоением. И работал, как принято говорить в таких случаях, двадцать четыре часа в сутки. Потому что уже там он ввел обязательные сборы как элемент подготовки к матчам. Он объездил все рижские пригороды, чуть ли не всю Латвию. И наконец они с Егерсом нашли идеальное место для так называемой предсезонки – базы подготовки команды к чемпионату.

 

Цитадель предсезонки

Фактически базой для рижского «Динамо» стал небольшой городок Кандава – девяносто пять километров от Риги. Там располагался сельхозтехникум. Учащихся летом не было – территория пустовала, никто не мешал. При сельхозтехникуме имелись громадное футбольное поле, тренажёрный зал – всё, что нужно для занятий спортом. Столовой не было, в столовую надо было минут десять идти. Что-то вроде придорожной харчевни. До сих пор вспоминаю, как вкусно там кормили – команда три раза в день там питалась. И была река, где можно после тренировок поплавать. И был шикарный, весь усеянный ягодами, лес, по которому игроки бегали, Вот такое заповедное место.

Виктор бежал кроссы впереди команды. Он их так готовил, что они ещё долгие годы оказывались, что называется, профпригодными. Благодаря заложенному фундаменту физподготовки.

Потом Виктор там устроил свои тренажёры. Всё ему сделали, поставили. Все годы работы мужа в Риге местом летних сборов была Кандава. И Виктор бежал кроссы впереди команды. Он их так готовил, что они ещё долгие годы оказывались, что называется, профпригодными. Благодаря заложенному фундаменту физподготовки. Сопротивлялись они, конечно, – мол, зачем это надо! Точно так же и в Москве потом были похожие разговоры – мы и так чемпионы, мы всё-всё выиграли, а тут какие-то новые нагрузки…

А потом все ворчавшие корифеи уехали за океан и в Европу и выяснилось, что, благодаря этой подготовке, они там ещё много лет на хорошем уровне продержались. Можно сказать, на старых запасах. Все эти нагрузки себя оправдали.

Между прочим, и мне жёны хоккеистов, а порой и сами они жаловались на усталость. Так я всегда говорила: «Ребята, не нравится – собирайтесь, уходите и занимайтесь другой деятельностью. Становитесь директорами завода или ещё кем-нибудь – пожалуйста. Ведь начальство не выбирают. Если мне не нравится начальник, я пишу заявление, ухожу, ищу себе другую работу. Разве не так?».

 

Про везение

Мы никогда с ним тему везения-невезения не обсуждали. Он не хотел, а я и не спрашивала. Хотя всегда говорила ему: «Виктор, тебе судьба помогает здорово». Так складывались обстоятельства… Он не сыграл на Олимпиаде в Кортина д’Ампеццо, но всё-таки до последнего был в составе – это уже показатель уровня его мастерства. Не попал на олимпийский лёд, зато узнал, каково это – быть отчисленным. И этот отрицательный опыт помог ему впоследствии с ребятами, которых нужно было отцеплять. Виктор понимал, как это больно и обидно.

С одной стороны, Виктор четыре раза выигрывал чемпионат Советского Союза, с другой стороны, у него было много травм, много повреждений, поэтому рано закончил.

Да, рано закончил – в тридцать два года. Во всяком случае, если мерять по сегодняшним представлениям. По тем временам – пенсионный возраст. Тогда тридцать лет – и всё, готовься на выход!

Конечно, он хотел ещё поиграть. И если бы не та страшная травма… Но судьба распорядилась так, и она распорядилась правильно. Если бы он ещё поиграл, то, может, и не стал бы таким тренером.

Ведь тренер – это совсем другая профессия. Заблуждаются те, кто думает, что из профессии игрока можно легко перейти в профессию тренера. Что одно вытекает из другого.

Всё правильно – игрок отвечает только за себя, он должен быть готов выполнить то, что ему сказали. Может, конечно, проявить инициативу, а может и не проявлять – это уже другой вопрос. Но тренер отвечает за всех. И это – совсем другой труд.

В Латвии я со многими хоккеистами приятельствовала, и они мне говорили: «Вот закончим играть, будем тренерами». А я возражала: «Ребята, не заблуждайтесь! Это другая работа, другая профессия – не каждый её выдержит, не каждый имеет задатки».

Ещё будучи хоккеистом, к ней готовился Петя Воробьёв. Всё время что-то записывал. Я с его женой Ниной разговаривала на эту тему. Он не просто хотел – он знал, что после хоккея останется в спорте. Петя всегда в себе сомневался и, я знаю, был очень благодарен Виктору за то, что тот подтянул его в первое звено. Петя был прекрасным центральным нападающим – с ним звено преображалось. Так вот, он всерьёз готовился к тренерской деятельности уже тогда, а большинству было наплевать.

Неслучайно на поминках у Виктора выступали ребята, ставшие впоследствии тренерами, и говорили, что с возрастом переменили свои взгляды на многие хоккейные вещи. Всё правильно – игрок отвечает только за себя, он должен быть готов выполнить то, что ему сказали. Может, конечно, проявить инициативу, а может и не проявлять – это уже другой вопрос. Но тренер отвечает за всех. И это – совсем другой труд.

Плюс организационная работа. Со всеми надо найти общий язык. Если ты игрок, то ты озабочен поиском взаимопонимания со своим звеном, причём – в процессе игры. Отыграли и разошлись – кто выпил, кто закусил, кто чай попил, кому что. А тренер должен за всех решать – кому ремень, кому конфетку. Я так всегда считала и в любом разговоре эту позицию отстаивала. Как и своё убеждение в том, что все советские спортсмены мирового уровня – (даже с юридической точки зрения) профессионалы, а не любители.