Глава первая

ПРЕДДВЕРИЕ ТАЙНЫ

Начальник оружейной фабрики Адольф Андреевич Ахте поручил Петеру Каймеру начать производство литой стали. Как всегда очень самоуверенный и заносчивый, мастер похвалялся перед русскими литейщиками:

— Я покажу, кто такой есть Петер Каймер! Мы будем открывать большое дело, и тогда в России каждый будет почитать меня…

Литейщик Швецов держался ровно и на все похвальбы Каймера ухмылялся в бороду:

— Обещала синица море зажечь, а что из этого вышло? Э, батенька, не страши нас! Пуганые…

Ахте очень внимательно относился к Каймеру и в беседе с Аносовым подчеркнул:

— Мы должны помочь нашему лучшему мастеру. Вы превосходно знаете, что добрая сталь для клинков — всё. Я уверен в том, что он оправдает наши надежды.

— Всё это так, — согласился Павел Петрович. — Однако мне кажется, что изготовление лучшей стали — дело чести всего завода.

Начальник холодно посмотрел на своего помощника и ответил раздраженно:

— Не будем обсуждать этот вопрос. Я вам рекомендую делать свое дело, а Каймеру не мешать.

Пользуясь высоким покровительством, Петер Каймер свою работу обставил глубокой тайной. Он плотно закрывал в цехе все двери и никого не впускал. Однажды Аносов не утерпел и, несмотря на мрачный вид Петера, перешагнул порог цеха.

Каймер с холодной вежливостью поклонился Павлу Петровичу:

— Вы пришли в весьма неудачный момент, когда у нас идет только проба. Прошу извинить, я очень волнуюсь. Мы стоим у порог большой тайны, и вы сейчас не сможете получить никакой удовольствий…

Он медленно, как бегемот, повернулся к Аносову спиной и ушел в глубь цеха. Возмущенный Аносов молча покинул цех.

— Не тревожься, Петрович, — успокаивал Аносова литейщик Швецов. По-моему, он не с того конца начал поиски. Всякое дело требует глубокой думки, а так, наудачу да в темную играть, — толку не жди.

Старый кержак величаво-сурово проходил мимо заветных дверей таинственного цеха. Разговаривал он с Каймером с большим тактом, сохраняя достоинство. Иначе относились к Петеру молодые русские мастера. Они не могли примириться с таинственным поведением иноземца. Подносчики запоминали, сколько и чего доставили в цех, забирались в темные уголки, наблюдали, но всё было напрасно: Петер вел себя осторожно.

Время между тем уходило. Миновал год.

— Долго чегой-то шаманит наш кудесник! — с легкой насмешкой вымолвил однажды Швецов. — Нам бы самим поколдовать, Петрович. Соскучилось сердце по большой работе.

Аносов понимал, что настоящее открытие легко не приходит, и поэтому спокойно ответил старику:

— Каймер взялся за важное открытие, а оно требует огромной настойчивости и терпения. Надо обождать. Погоди немного, отец, придет и наш час. Великий труд впереди, а пока терпи и думай свою заветную думку. Не всё в Каймере плохо.

Старик хотел что-то возразить, но Павел Петрович предупредил его:

— Ты возмущаешься поведением немца; а у нас какой обычай? Кто из литейщиков не хранит своих секретов? А если и передаст, то только по наследству. А это как назвать?

Аносов попал в больное место литейщика. Он смущенно опустил глаза: понял намек.

Волновался не только Аносов, но и сам начальник фабрики Ахте: он переходил от восторгов к растерянности, от растерянности к новым обещаниям, а дело между тем подвигалось медленно. Были выданы плавки, но они оказались плохими.

Терпению, казалось, приходил конец, но тут Каймер выдал обычную сталь, которая обошлась значительно дороже.

— Вот оно как, обремизился! — оправляя сивую бороду, хмуро сказал Швецов. — Теперь бы посмеяться над бахвалом, да бог с ним! Небось у самого паскудно на душе.

Каймер сразу опустился, посерел, куда и спесь девалась! Когда наступал вечер, он не уходил, как в былые дни, в немецкий клуб, чтобы поразвлечься там за кружкой пенистого пива, а оставался дома и безмолвно просиживал долгие часы в глубоком кресле. Эльза с жалостью смотрела на отца. От неудачи старик осунулся, постарел. Однажды Эльза купила отцу две кварты ячменного пива и с соболезнующим видом поставила перед ним.

— Пей, отец. Тебе трудно отстать от старых привычек, — сказала она старику.

Каймер решительно отодвинул кувшин с пивом. Хмуро опустив голову, он пожаловался Эльзе:

— Я честный немец, и мне стыдно смотреть людям в глаза! Я был в Золингене лучший мастер. Я делал ножи и думал, что здесь, в России, всё смогу. Но тут есть свои сталевары. Если бы я знал!

Дочь разгладила взъерошенные волосы на голове отца.

— Ты всегда был слегка заносчив, но сейчас больше не станешь хвастаться, и всё будет хорошо, — ровным, спокойным голосом уговаривала она его. — Пей свое пиво, отец.

— Нет, нет, — покачал головой Петер. — И пиво не буду пить, и не всё будет хорошо. Аносов мой враг и теперь будет смеяться надо мной.

— Он порядочный человек и не позволит себе насмешки над старым человеком! — уверенно сказала Эльза.

— Ты ошибаешься, он не такой! — запротестовал Каймер. — Он оставил тебя — лучшую девушку из Золингена.

— Это совсем другое, — вспыхнув, перебила дочь. — Не надо говорить об этом, отец…

Старик догадался, что Эльзе тяжело от воспоминаний, вздохнул и замолчал.

Однажды в сумерки он вышел на Большую Немецкую и нос к носу столкнулся с Аносовым. Каймер сделал вид, что не заметил Павла Петровича, но тот окликнул его и дружески протянул руку:

— Ну, как дела, старина?

Каймер отвел глаза в сторону и не отозвался. По его хмурому виду Аносов догадался, что творится в душе литейщика. Он обнял его за плечи и дружески сказал:

— Не вешай головы, братец. После большой пирушки всегда наступает горькое похмелье. Ты человек решительный, возьми себя в руки и трудись. С кем не бывает неудач?..

Каймер благодарно взглянул на Аносова и повеселел. Придя домой, он облегченно сказал Эльзе:

— Русские люди — хорошие люди. Этот инженер не плохой человек… Он совсем не смеялся над моей бедой…

Павлу Петровичу предстояло серьезное испытание. Он решил сам добиться изготовления литой стали. Это и будет настоящим преддверием к открытию тайны булата!

Снова долгие вечера проводил он за книгами и рукописями. Работы Гей-Люссака, Ринмана и Реомюра не давали ясного и определенного ответа на интересный и важный вопрос.

«Чем же, в конце концов, обусловливаются свойства стали? — спрашивал себя инженер, и опыт говорил ему, что количество углерода и характер соединения железа с ним предопределяют ее качество.

Сталевары знали два способа получения стали. Одни шли к цели путем насыщения относительно чистого железа определенным количеством углерода, другие стремились удалить из чугуна некоторое количество углерода и все посторонние примеси.

Павел Петрович решил использовать эти способы. Путем комбинации их он попытался установить свой, совершенно новый прием, основанный на превосходном понимании химических процессов, которые происходили при томлении сплава. Но при этом следовало подвергнуть ревизии воззрения крупных европейских ученых.

Предстояла большая битва, и надо было иметь большую смелость и веру в себя, чтобы схватиться в решительном поединке с людьми, каждое слово которых принималось за истину. В этой схватке приходилось обдумывать каждый шаг, и Аносов погрузился в подготовку интересного опыта. Неторопливо, основательно он вместе со Швецовым продумал устройство камерной воздушной печи, в которой можно было сохранять и регулировать желаемую температуру. Старый литейщик отобрал лучшие огнеупорные тигли. Но главное оставалось еще впереди: нужно было разработать технологический процесс плавки и разливки стали.

Мучительно терзаясь, Павел Петрович думал об этом. Мысль работала остро, лихорадочно. Он перебирал данные опытов, вспоминал высказывания металлургов.

После глубоких раздумий он занес в записную книжку:

«С тех пор, как появились сочинения Ринмана в Швеции и Реомюра во Франции, способы цементирования сделались в металлургии подробно известными, а вместе с тем сохранилось и правило, что для цементирования железа необходимо непосредственное проникновение угля к железу».

Аносов отверг это положение. Когда закончили возведение и просушку печи, он со Швецовым лихорадочно принялся за дело. В большой тигельный горшок Швецов положил железо и поставил его в горн. Павел Петрович не отходил от плавки. Он тщательно следил за температурой. По силе и цвету вырывавшегося из горна пламени, по цвету искр он устанавливал желаемый накал.

Горшок стоит в пылающем жаром горне. Непосредственного соприкосновения угля и железа как будто не имеется, но это только так кажется. Углерод раскаленного в печи угля перешел в газообразное состояние и быстро проник в тигель. Там, в таинственном полумраке, творится чудесная метаморфоза: частицы углерода, как резвые и напористые невидимые всадники, атакуют железо и насыщают его.

«Вот когда начинается», — подумал Аносов. Железные обсечки на дне тигля заметно понизились, и постепенно началось расплавление.

Прошло около часа. Каждый нерв в теле дрожал, как натянутая струна, но инженер и литейщик не отходили от горна. Наконец наступил долгожданный, еле уловимый момент, когда последняя крупица железа начала плавиться.

«Пора!» — решил Аносов и, энергичным движением накрыв горшок крышкой, в маленькую скважину продолжал наблюдать за дальнейшим нагреванием тигля.

Золотые блестки засверкали на расплавленном металле. Швецов переглянулся с инженером, тот кивнул головой, и литейщик, не теряя ни минуты, осторожно снял тигель и мастерски вылил сплав в форму…

Как пахари после тяжелой работы, опустив руки, сидели они у меркнувшего сплава и ждали, когда он остынет. Оба не шевелились, — шли самые напряженные минуты. «Что-то получилось?» — тревожно думали они и сердцем догадывались, что рождалось что-то новое, удивительное, ради которого стоило так напряженно и взволнованно работать.

И когда литейщик щипцами схватил и бросил на звонкую наковальню слиток, Аносов стал ковать. Он работал, как заправский кузнец, и от каждого доброго удара лицо его озарялось сиянием горна.

— Тук, тук, в десять рук! — выкрикивал он в такт. — Вот оно желанное: ковкий металл — литая сталь!

А литейщик тряхнул бородой и запел во всю силу:

Они долго не могли успокоиться. Первый успех окрылил их.

— Почему это ты вдруг запел? — поглядывая на литейщика, спросил Аносов.

— Когда работа спорится, тогда сердце горит и песня сама в душу просится! — ответил Швецов. — Скажу тебе один сказ, Петрович…

Приятно было отдохнуть у горячего горна, держать в руке прокованный слиток и слушать спокойную, ритмичную речь старика.

Швецов рассказывал:

— Жили-были купец и кузнец. У каждого свое: купчина день-деньской в хоромах брусяных сидит, деньги считает-пересчитывает да голову ломает, как с алтыном под полтину подъехать, а ночью толстобрюхий трясется, как бы кто не ограбил. Жаден был купчина! Одно слово, живодерская порода! — с презрением подчеркнул литейщик. — Всё-то ему мало было, всё хотел заграбастать в свою мошну да в свои сундуки запереть. Каждая копейка у него алтынным гвоздем была прибита. Только и дум у него, как бы сплутовать, кого бы надуть-обмануть, вокруг пальца обвести да самому нажиться. Заела купца жадоба, ой, как заела! Так, что и белый свет не мил…

— А кузнец? Про кузнеца-то и забыл, — напомнил Аносов.

— Погоди, дай срок! Кузнецу что! Он день-деньской железо кует, песни поет да приговаривает: «Не кует железо молот, кует кузнец». Кипит, спорится у трудяги работа. Р-раз-з, — раздует меха — искры трещат, дв-ва, — ударит молотом — каленые брызги летят. И была у молодца-кузнеца любимая русская присказка: «Худая работа — хуже воровства, хорошая — сердце веселит». От честного труда всегда был весел кузнец. На работу идет песни поет, с работы возвращается — еще пуще соловьем разливается. Слушает купец, как кузнец песни поет, шутки шутит, и зависть его взяла. «Как же так, — думает купец, — я живу в хоромах, на злате-серебре ем, на пуховых перинах сплю, одеваюсь в шелка-бархаты, а день-деньской маюся — забота меня заедает, только и дум, что про торг да про прибыли. Мой сосед кузнец-бедняк, что зарабатывает, то и съест, с гроша на грош перебивается, а весел — весь день песни поет, шутки шутит, и горюшка ему мало…»

Аносов лукаво посмотрел на Швецова, хотел что-то сказать, но тот сурово повел глазом — не мешай, дескать, — и продолжал:

— Однажды повстречал купец на улице кузнеца, подошел к нему и спрашивает: «Кузнец, друг милый, почему ты весь день песни поешь да шутки шутишь, с какой-такой радости?» — «А почему мне не петь? — удивился кузнец. — Спорая работа сердце веселит». Еще сильнее позавидовал купец кузнецу и решил его испытать. «Погоди, увидим, как труд тебя веселит!» сердито подумал толстосум, и хотя жаль ему было свое добро, но взял он из заветного сундучка золотые лобанчики, набил ими туго кошелек да и подбросил в кузницу. Кузнец утречком нашел деньги — глазам не верит! Уселся у наковальни и давай считать да пересчитывать. Прислушался купец, что же делается у соседа? Не стучит больше молот, не поется песня. Тихо, скучно стало в кузне. «Вот так да! Моя взяла!» — обрадовался купец и пошел в кузницу. «Ну, как живешь-поживаешь, соседушка? — спрашивает он. — Что-то песни перестал петь?» Кузнец поднялся, вытащил из-за пазухи кошелек с деньгами, бросил под ноги купцу и говорит: «Забери свое золото! Измаялся я с ним вовсе. Не сплю, не работаю, — всё боюсь, как бы кто не стянул капитал. Нет, хороши только те деньги, что своим честным трудом заработаны, — они и сердце веселят, и жизнь красят…» И кузнец запел свою песню. Под нее и работа загорелась… Ах, Петрович, Петрович, вот тут, в груди, — показал на сердце литейщик, — всегда огонек светится, когда видишь хлебушко, добытый честным трудом!.. — Швецов поднялся и сказал: — А не пора ли нам и на отдых?

Уходить не хотелось. В тишине тонко потрескивали остывающие тигли.

Аносов снял кожаный запон, вымыл руки и вместе с литейщиком вышел из цеха. Ночь стояла лунная, черные тени сосен на Косотуре казались нарисованными на серебристом небе. Горы ушли в голубоватый туман. Ночной воздух бодрил.

— Держись, мы еще посмотрим, кто кого! — улыбнулся Павел Петрович.

На Большой Немецкой улице гуляли клингентальцы. Они с удивлением разглядывали странного русского инженера: порыжелый мундир его был прожжен во многих местах, шел он слегка сутулясь, как ходят мастеровые после тяжелого трудового дня. Петер Каймер с Эльзой торжественно шествовали по дощатому тротуару. Завидя Аносова, они приветливо улыбнулись ему. Показывая на луну, Каймер восторженно сказал:

— О, какой волшебный ночь!

Павел Петрович сильно устал. Он еле добрел домой. Широкий диван манил его к себе. Однако, преодолевая усталость, Аносов уселся за стол и по привычке записал о только что завершенном опыте.

«Когда я заполнил горшок железными обсечками, без примеси угольного порошка, не покрывая их ни флюсом, ни крышкою, — записывал он, — то вскоре заметил понижение обсечков, а потом и самое расплавление; но получил не ковкий металл, а чугун. Заключив из всего, что железо в излишестве насытилось углеродом, я накрыл горшок крышкою прежде, нежели всё железо расплавилось, оставив в ней небольшую скважину для наблюдения за ходом работы, и спустя несколько времени удостоверился, что металл совершенно расплавился. Тогда, вылив в форму, я получил удобно ковкий металл — литую сталь.

Таким образом, для получения литой стали плавиленный горшок с крышкою есть просто отпираемый ящик. Стоит только знать, когда его открыть и когда закрыть. Цементование железа, находящегося в горшке, совершается точно так же, как в ящике с угольным порошком, токмо тем скорее, чем возвышеннее температура…»

В доме сонная тишина, спала жена, отдыхала и служанка. Аносов не захотел их будить и лег спать не ужиная. Приятное чувство покоя овладело им, а мысли шли ясные, прозрачные. Павел Петрович отчетливо представлял себе строение железа, соединение его с углеродом в процессе плавления в тигле с закрытой крышкой…

Если бы он мог хоть немного заглянуть в будущее, то узнал бы, что его открытие на десятки лет опередило достижения европейских ученых. Но не об этом думал сейчас Аносов. Павел Петрович загадывал о строительстве на заводе особого корпуса с восемью печами и о том, чтобы создать русский тигель — плавильный горшок.

«Предмет сей — ничтожный по названию, но весьма важный для металлурга!» — думал он и решил переговорить об этом с Ахте…

Утром Аносов вошел в кабинет начальника фабрики. Адольф Андреевич бесстрастно выслушал доклад инженера и, закинув руки за спину, заходил по кабинету, изредка недовольно поглядывая на Павла Петровича. Ахте долго молчал, потом спросил:

— Но где есть гарантия, что всё будет хорошо? Мы построим цех, и вдруг…

Он не договорил, нахмурился.

— Когда я задумал изготовить литую сталь, — сказал Аносов, — пришлось прочитать многое об этом предмете. — Тут инженер поднял глаза, встретил взгляд Ахте и продолжал смело: — Все писания, известные мне, оказались недостаточными и несообразными для Урала… Мне осталось проложить новый путь…

Начальник фабрики плохо слушал Павла Петровича. Ему думалось о другом: «Что будут делать золингенцы, если Аносов победит в этом состязании? Как жаль: Петер Каймер не оправдал надежд!..»

Адольф Андреевич вспомнил, что из Петербурга шли настойчивые приказы изготовлять лучшую сталь, и уныло уселся в кресло.

— Хорошо, я согласен с вами, — с тяжелым вздохом сказал он. Начинайте!..

Павел Петрович занялся составлением проекта сталеплавильной печи. Месяц он не появлялся в цехе. Рано вскочив с постели, бежал в баньку, там окачивался холодной водой, только что добытой из колодца, и утирался суровым полотенцем. Во всем теле чувствовалась свежесть, бодрость. Хорошо и легко работалось по утрам!

Как-то на квартиру к Аносову пришел встревоженный Швецов. С разрешения Татьяны Васильевны он неуклюже ввалился в тесный кабинет Аносова.

— Ну, как идут дела, Петрович? — озабоченно спросил он.

На столе лежали груды чертежей, бумаги. Литейщик со страхом поглядывал на всё это и ждал, что скажет инженер.

Аносов усадил мастера рядом.

— Всего будет восемь печей. Дела предстоят немалые! — пояснил он. Но пока очень трудно всё поставить на свое место… Да, трудно…

Он полузакрыл глаза и задумался…

Минуту оба молчали.

— Знаешь, о чем я сейчас думаю? — с мягкой улыбкой обернулся Аносов к Швецову. — Мне кажется, что я словно в заколдованном саду притаился и жду прилета жар-птицы.

Старик понимающе покачал головой.

— Дерзай, Петрович, дерзай, милый! — ласково ободрил он Аносова.

К осени цех и плавильные печи Аносова были построены. Мастера из Немецкой слободы ходили по небольшому приземистому помещению и придирчиво всё осматривали. Аносов держался спокойно, но в душе его таилась тревога. «Что-то будет? Как сработают печи?» — думал он.

Неожиданно из дома прибежала запыхавшаяся служанка и объявила Павлу Петровичу о рождении сына: Аносов засветился весь, взглянул на вестницу, перевел взор на плавильную печь, с минуту поколебался, а затем взволнованно сказал:

— Ну, беги, поздравь от меня Татьяну Васильевну с крепким дубком. В честь его мы с Николой нынче же изготовим сплав. Добрый сплав!

Служанка недоуменно посмотрела на хозяина:

— Как, разве вы, барин, не хотите хоть одним глазком взглянуть на сынка?

— Очень даже, горю желанием! — искренне и горячо отозвался Аносов. Вот сварим сталь и приду с подарком! — он повернулся и поспешил к горнам.

— Ну, отец, давай начнем! — сказал он Швецову.

Старик степенно, по-кержацки низко поклонился Аносову:

— С радостью, с новорожденным, Петрович…

…Сталь — сплав капризный, требует большой чистоты в работе. Тигли звонки, прогреты огнем, в них — ни соринки. Железные обсечки тщательно проверены и по железному жёлобу засыпаны в тигли верхом. Горн наполнен углем, подручные мастера тщательно замазали глиной дверцы.

— Дутьё! Нажимай на меха! — скомандовал Аносов и стал ждать. Скоро горн раскалился, и началась плавка…

Это было искусство! Седобородый кержак вдумчиво прислушивался и присматривался к пламени, к малейшим его оттенкам. Отсветы огня падали на строгое лицо старика и оживляли его заревом. Быстрые искринки вырывались из горна и пронизывали воздух. Литейщик внимательно следил за ними и, казалось, глазами говорил Аносову: «Видал, Петрович, там в тиглях всё идет хорошо!».

Инженер поторапливал подручных. Плавка только началась, но для новорожденной стали нужен хороший прием, и Павел Петрович приказал формы для разлива сплава смазать салом.

— Приготовиться, — скомандовал подручным Аносов, — а ты, Николай, обратился он к Швецову, — не торопись с выливкой!

Литейщик недовольно нахмурился: кто-кто, а уж он превосходно знал, что поспешно, залпом вылитая сталь дает большую усадку, да и в самой форме могут вдруг появиться трещины.

Старик взглянул на встревоженного Аносова и, чуть улыбнувшись, отозвался:

— Полагайся на мое старание, Петрович. Не выдам! Сам радости жду!

Павел Петрович ходил у горнов, прислушивался к еле уловимым звукам, а на душе росла тревога. «Как там жена? Всё ли хорошо?» — думал он.

Вот уже на исходе десятый час. Тишина. В цехе полумрак, лица горновых потемнели. И вдруг Швецов резко махнул рукой и выкрикнул:

— Доспела!..

Неторопливо, бережно разлили сплав в новые изложницы. Он лился ярко, ослепительно, разбрызгивая мириады искр. От этой огневой игры радовалось сердце.

Аносов долго смотрел на огненную лаву. Вот она уже в изложнице, не шелохнется. Тишина. Постепенно белый накал ее переходит в красноватый, потом синеет и незаметно для глаза тускнеет: сплав готов!

Дождавшись, когда остынет сталь, Аносов бережно взял слиток в руки, долго ворочал его, прижимал к груди.

— Наконец-то, наконец добыли! — прошептал он стоявшему рядом Швецову.

Глаза старика весело блестели. Он и сам был несказанно рад, но всё же напомнил Аносову:

— Ты, Петрович, ноне батькой стал. Сынок, поди, заждался…

— Это верно, давно пора. Сейчас побегу! — счастливо улыбаясь, сказал Аносов. Он сбросил кожаный запон, вымыл руки и до хруста в костях сильно потянулся. — Ну, а теперь скорей, скорей домой! — вздохнув полной грудью, радостно сказал он.

Татьяна Васильевна встретила мужа слабой ласковой улыбкой. Она страдальчески прижалась головой к его груди и просяще прошептала:

— Взгляни на него… Такой же, как ты… Щелочки глаз… Ах, Павлуша, он весь в Аносова, только пока еще не чумазенький… Не успел побывать в литейной…

Павел Петрович вышел из комнаты, где, сладко посапывая, лежал сын. Хотелось отдохнуть: так много сегодня радости! Он прилег на диван, но в душе его вдруг вспыхнуло беспокойство; оно нарастало, и вскоре мысли о литье вновь овладели им.

«Тигли! — вспомнил он. — Предмет сей, ничтожный по названию, но весьма важный для металлурга! Да, нам нужны свои, русские тигли!»

Снова лихорадочно заработала его мысль: «Да, да, нужны свои тигли!» решил он.

Ну что такое тигель, если подумать? Горшок! Нет, это не простой горшок. Он высок, с прямыми стенками и двумя доньями; в верхнем дне небольшое отверстие. Тигли делали из огнеупорных смесей графита и глины. В них плавили металл, и они должны были выдерживать температуру в три тысячи градусов.

По виду простая вещь, тигли привозились на Урал из далекого немецкого городка Пассау. Так и повелось с давних пор, что все русские металлургические заводы ввозили горшки для литья из-за границы. А каждый тигель стоил двадцать пять рублей!

Павел Петрович решил научиться делать горшки из уральских материалов. Ахте запротестовал:

— Это невозможно, сударь! Только в Пассау могут делать горшки, способные выдерживать самый высокий жар!

— Возможно! Вы увидите, что это возможно! — запальчиво воскликнул Аносов. — Мы не можем зависеть от других стран!

Инженер попал в больное место Ахте: тот старался казаться русским и внешне заботился об интересах России.

— Хорошо, попробуйте! — наконец смирился он.

…Это было смешно. Служанка подолгу втайне наблюдала за Аносовым. Серьезный, ученый человек помешался на горшках. Кабинет уставлен тиглями, всюду — на столе и подоконниках — черепки. Барин приносит их каждый день, толчет в ступке и рассматривает в лупу.

Татьяна Васильевна тоже в обиде: «Простые горшки его занимают больше нашего малютки!». В отсутствие мужа к ней толпой пришли золингенцы:

— Фрау Анософ, разве это занятие для образованного человека? Горшки можно купить готовые…

— Я тоже не понимаю его замысла, — чистосердечно призналась Татьяна Васильевна. — Но что я могу поделать? Ведь в горном деле я ничего не смыслю…

Несмотря на ее раздумья, она всё же упорно поддерживала мужа и всему находила оправдания. «Наверное, Павлуша надумал что-нибудь серьезное, раз всполошились немцы!» — мысленно одобрила она мужа.

Между тем Аносов взялся за изготовление тиглей: съездил в Челябу и вскоре доставил оттуда несколько видов огнеупорной глины; он составлял из нее и угольного мусора смеси и вместе со Швецовым ладил тигли.

Как-то Швецов с обидой в голосе пожаловался:

— Немыслимое дело мы затеяли, Петрович. Наши-то, златоустовцы, смеются, горшечниками зовут…

Аносов нахмурился:

— Что же, горшечники — это почетно. А ты потерпи еще немного!

Ему и самому приходилось тяжело. Он не раз уже ловил на себе насмешливые взгляды окружающих.

«Нам тяжело, это верно, — думал он. — Но ведь каждая копеечка, отданная за иностранный тигель, заработана русским мужиком, обильно полита его потом. Надо помочь народу».

Инженер упрямо продолжал работу, но неудачи преследовали его: горшки лопались, не выдерживая высокой температуры. Лицо Аносова похудело, стало восковым. Он нервничал: заводчики из Пассау откуда-то прознали о затее Аносова и пожаловались в горный департамент. В газете появились насмешливые заметки о тиглях златоустовского инженера. Казалось, все ополчились против Павла Петровича, и, чтобы отвлечься, он часто уходил в горы…

Однажды, вернувшись с прогулки, Аносов прошел в сарай. В раздумье он стоял, глядя на приготовленные тигли; в темном, тихом углу мерно трещал сверчок. Павел Петрович вдруг схватил лом и с остервенением стал крушить горшки.

— К чёрту всё! Пусть не иссушают мозг! — Он раздробил тигли на мелкие черепки и растоптал их.

Аносов не слышал, как позади скрипнула дверь и кто-то вошел.

— Ты что ж это, Петрович, взбесился вдруг? — укоризненно сказал вошедший Швецов.

— Ничего путного не выйдет у нас! — в отчаянии закричал инженер.

Старик прошел вперед, присел. Он недовольно посмотрел на Аносова:

— Это почему же, Петрович, у немцев, в Пассау, получается, а у нас нет? Выходит, мы вроде как бы хуже? Аль, может, назад повернуть, бросить свои замыслы?

Лицо литейщика стало строгим. Он поднялся и сказал решительно:

— Ну, нет, милок! Назад нет ходу! Два года прошло, а при моих годках это не шутка. Не выспался ты, Петрович, это верно. Идем! — Он бережно обнял Аносова и повел на квартиру. — Утро вечера мудренее.

Старик оказался прав. На другой день Аносов отправился в сарай и с сожалением осмотрел осколки.

«Что наделал?» — укорял он себя; нагнулся, поднял черепок, стал разглядывать. Словно толчок пронизал его мозг. Внезапно пришла ясная и простая мысль: «Тигли лопаются от расширения частиц глины при нагревании. Одни частицы давят на другие, отсюда и трещины. Вот в чем секрет! — Аносов склонился над черепками и задумался. — Что же надо сделать, чтобы избежать неудачи? Надо ввести в смесь тело, которое уменьшит в глине способность сжатия. Какое же это тело?»

Павел Петрович вспомнил о привозных горшках.

«В пассауских горшках, — думал он, — сама природа позаботилась соединить глину с графитом…»

Он сбросил мундир, засучил рукава и опять принялся составлять смесь. На этот раз он взял десять частей челябинской огнеупорной глины, пять частей толченых черепков и столько же мелкого угольного порошка. Подручные замесили тесто…

Подошел хмурый ноябрь. Ранняя пороша покрыла горы и городок. В распахнутую дверь смотрели зимние звёзды. В цехе томила жара. Аносов целиком поглощен был тихими, еле уловимыми звуками, шедшими из горна. Прошло семь, восемь, девять часов… На городской каланче пробили десять ударов, и вслед за ними старик Швецов ликующе выкрикнул:

— Братцы, сталь поспела! Тигель наш выдержал!..

Татьяна Васильевна пришла встретить мужа. Павел Петрович взял ее бережно под руку и повел по сонным улицам городка. Жена восторженно говорила о природе, о горах. Он слушал, но мыслями всё еще был в литейной, сравнивая свои тигли с заграничными.

И вдруг, прервав излияния Татьяны Васильевны, он сказал:

— Милая, пассауские горшки обходятся по двадцать пять рублей штука, а мои обошлись всего по сорок четыре копейки… Да, да… И вся разница в употреблении заключается в том, что наши горшки требуют большей осторожности в прогреве, а вместе с тем отнимают и более времени для начатия самой плавки, но в огнестойкости имеется положительное… Впрочем, это всё покажут опыты…

Молодая женщина как-то странно посмотрела на мужа:

— Всё? — спросила она, когда он запнулся.

— Нет, погоди!

— Ну, милый мой, хватит! — решительно сказала она и вдруг, крепко обняв его, приказала: — Целуй свою жёнку, чумазенький…

— Боже мой, что скажут прохожие! — теряясь от смущения, воскликнул он.

— Пусть что угодно говорят, — спокойно ответила жена. — А теперь давай лучше поговорим о любви. Без нее скучно мне, милый…

Они пошли в гору, к осиянному лунным светом Косотуру, крепко держась за руки. И, вместо разговора о любви, молча наслаждались счастьем, и это было лучше всяких слов…

 

Глава вторая

ТАЙНА БУЛАТА

Русские люди издревле интересовались булатом. Драгоценный булатный клинок ценился дороже золота. В грамотах российских Аносов вычитал немало исторических сведений, из которых было видно, что князья и цари русские не только получали булаты из восточных стран, но пытались и у себя обучить способных людей этому искусству.

Впервые булат упоминался в старинной грамоте — духовном завещании князей Ивана и Федора Высоцких, написанном примерно в 1504 или 1505 году. В перечислении разной «рухляди» упоминается одна сабля булатная гирейская. Велика была ее стоимость, если попала она в княжескую опись!

Известно, что от кызылбашского Абасс-шаха и от гилянского Ахмет-царя посольства доставили в свое время царю Федору Иоанновичу и Борису Годунову желанные подарки — булатные сабли, разукрашенные золотой насечкой и драгоценными камнями.

В 1613 году в летнюю пору на Москву с большим и пышным караваном наехал персидский посол шаха Абасса богатый купец Хозя Муртазя и «бил челом» подарками. Это были исключительно редкие булаты.

Царь Алексей Михайлович, которого современники льстиво называли «Тишайшим», вовсе не был тихоней. Любил он соколиную охоту, и среди других его страстей самой сильной была любовь к булатным клинкам, которые он старательно собирал. Образцы этого булатного оружия впоследствии перешли на хранение в Оружейную палату.

Мало того, Алексей Михайлович сам пытался завести в Москве изготовление булатов. По его приказу выбрали трех способных юнцов и направили в Астрахань для «учения булатных сабельных полос и панцырного дела».

В царской грамоте, написанной 30 июня 1660 года астраханскому воеводе князю Черкасскому, указывалось:

«…И вы б тех ребят велели у того Ивана принять, а для учения сабельных булатных полос и панцырного дела велели тем их мастерам и ученикам и которые из астраханских робят похотят учиться, давать нашего жалованья, поденного корму, по сему нашему Великого Государя указу, а мастерам их велели б есте сказать наш Великого Государя милостивый указ, чтоб они тех робят выучили своему мастерству доброму, и открыли дела свои к ученью явно, и ни в чем бы они в делах своих не скрылись, а как они тех робят выучат, и им мастерам за то учение будет наша Великого Государя милость».

Весной 1661 года, когда кипели ожесточенные схватки с крымскими татарами и поляками, Алексей Михайлович был очень озабочен вооружением русских ратников и написал вторую грамоту с требованием «призвать и прислать к нам Великому Государю черкас, панцырного дела сварщиков, самых добрых мастеров, да булатного сабельного дела сварщиков самых же добрых мастеров… Как они будут у нас Великого Государя на Москве, и мы Великий Государь их мастеров пожалуем, велим им учинить свое государево годовое денежное вознаграждение и корм большой».

Знал Павел Петрович, что в течение последних десятилетий тайну булата стремились разгадать западноевропейские ученые Карстен, Ринман, Бертье, Фарадей…

Имя Фарадея всегда волновало Аносова. Увы, этот прославленный ученый в поисках тайны булата, как и его иностранные коллеги, находился на ложном пути. Все они добивались лишь того, чтобы воспроизвести причудливый рисунок, который всегда виден на поверхности настоящего булата. Некоторым это удавалось сделать либо с помощью специальной обработки поверхности металла, либо применяя сложные процессы сварки полос железа и стали. А Фарадей уверял, что удалось получить булат, прибавляя к железу алюминий.

Павел Петрович много недель не покидал оружейную фабрику. Он вместе со Швецовым проверил утверждения ученого и убедился, что Фарадей заблуждается. Рисунок на булате не сопровождался появлением подлинных свойств булата. Аносов записал в свой дневник:

«Европейских булатов высокого достоинства мне видать не случалось, и всё, что писано было об этом предмете, не заключает в себе удовлетворительных сведений, ибо ни в одном из трактатов о булате нет истинного основания — достижения совершенства в стали».

Задумчивый и озабоченный Павел Петрович целыми часами просиживал у себя в кабинете в глубоком безмолвии. Молодая жена по-своему понимала беспокойное состояние супруга.

— Почему ты, всегда такой оживленный, разговорчивый, вдруг замолчал и стал хмур? — допытывалась она. — Неприятности по службе?

— Никаких! — кратко ответил он и грустно опустил голову.

— Так в чем же дело? Что случилось? Ты недоволен мной? — упорствовала Татьяна Васильевна.

— Ах, какая ты непонятливая! — огорченно выкрикнул он. — Я не могу дознаться, в чем тайна булата!

— Только это тебя и беспокоит? Какие прозаические мысли! — улыбнулась она и оставила его одного в кабинете.

Долго перебирал он в памяти все опыты и думал:

«Булат есть совершенство! Он более твердый и острый, нежели обыкновенная сталь. Именно поэтому булаты в Азии с незапамятных времен не выходят, так сказать, из моды. Он, подобно благородным металлам, всегда сохраняет постоянную ценность. Азиатцы платят за лучшие клинки по сто и более червонцев. Они люди умные, не могли же они ошибаться в продолжение многих веков в истинном достоинстве клинка, приобретаемого за столь дорогую цену!»

Чем больше он раздумывал, тем сильнее верил древним сведениям о булатах. И в самом деле, на опыте он уже убедился, что при некоторых изменениях узоров булат, очевидно, тверже, но не хрупче стали, а следовательно, лучше ее. Аносов чутьем догадывался, что рисунок является лишь следствием высокого качества металла.

Позади осталось много лет напряженной работы, но как ничтожны пока результаты!

«Тайна булата должна быть раскрыта!» — упорно думал он, представляя себе всю трудность задуманного. Ему казалось, что перед ним простирается огромный океан, который надлежало переплывать многие годы, не приставая к берегу и подвергаясь различным случайностям…

Тяжелый, очень тяжелый путь предстоял впереди!

Павел Петрович не испугался его.

«Люди — самое важное в нашем деле! — думал он. — Россия, богатая железными рудами различного свойства, не бедна и искусными руками… Вот старый литейщик Николай Николаевич Швецов — заводский крепостной. Умный, способный, опытный. Разве он не пойдет за мной в поисках тайны? Он настоящий уральский кремешок и служит на благо отчизны. Таких здесь сотни, тысячи, они поддержат, помогут в большом деле!»

Опыт уже есть. Через руки Аносова прошли сотни булатных клинков, и десятки их, приобретенные на его трудовые сбережения, часто на последние рубли, украшали кабинет. По узору, отливу, грунту Павел Петрович научился отличать различные виды булата. Булатов было очень много, и, по совести говоря, до сих пор не существовало их научной классификации. В разных местах Востока один и тот же вид булата очень часто называли по-разному. Аносов пересмотрел и изучил свои записи. Он составил таблицу на все известные ему виды булата. Против каждого вида Павел Петрович написал его подробную характеристику.

Эта таблица висела сейчас в кабинете, и он снова — в который уже раз! — читал описания кара-хорасана, гынды, нейрисо, кара-табана и шама наиболее простого сирийского булата. Просматривая таблицу, он невольно бросал взгляд и на клинки. Как жаль, что ему не удалось собрать образцов всех булатов! Но зато у него есть самый лучший из них. Он взял в руку клинок с темными, иссиня-черными гранями, на которых переплетались сложные, красивые узоры.

— Хорош клинок! — вымолвил Павел Петрович, любуясь переливами. — Что за тайну хранишь ты?

Во всяком деле Аносов любил порядок, систему. Он хорошо понимал, что опыт — большое дело, но это еще не всё. Надо открыть законы, определяющие свойства булата.

В разных пожелтевших манускриптах он многое вычитал о том, как изготовлялся булат на Востоке. Много мистической чепухи писалось об этом. Не поддаваясь романтике легенд, преданий, Аносов решил открыть тайну булата у себя в цехе, исходя только из научных показаний.

По старой привычке он отправился в домик над Громатухой к старику Швецову. Давно уже не бывал он здесь. Тревожно забилось сердце, когда подходил к воротам. То же самое железное кольцо в калитке, как и несколько лет назад, но что-то изменилось здесь. Он постучал, — не вышла, как тогда, веселая резвая девушка с синими глазами. Калитку распахнул сам Николай Николаевич. Глухо покашливая, он пытливо, из-под очков, взглянул на Аносова.

— Петрович! Вот не ожидал, дорогой, — обрадовался старик. — Проходи, проходи!

Инженер прошел в знакомую горенку, где всё было по-прежнему: та же герань на окнах, те же кованые сундуки у стен. И даже библия на столе, которую, видимо, только что оставил хозяин.

Но как изменился сам Аносов с той поры, когда впервые переступил порог этого дома! Литейщик усадил гостя рядом.

— Что же ты не заходишь ко мне? — спросил Павел Петрович.

— Дел много, да и ноги сдавать стали, — уклончиво ответил Швецов. Он опустил глаза; Аносов понял, что старик стесняется несколько чопорной Татьяны Васильевны. Она не особенно приветливо держалась с простыми людьми, и это отпугивало многих.

— Я к тебе за помощью, отец. Задумал большое дело.

— У вас всегда дела немаленькие, с великим смыслом, — ответил литейщик.

— То, что задумал я, займет годы, может быть, десяток и больше лет. Потребует много труда, терпения и жертв! — со страстью вымолвил Аносов.

— Опять булат? — вопросительно посмотрел на него Швецов.

— Булат! — признался гость и схватил старика за руку. — Надо открыть тайну булата, узнать законы, которые управляют литьем лучшей стали. Я знаю — труд велик! Хочу, чтобы ты помог мне в этом деле. Будь моим помощником!

Лицо старика просветлело. Он вздохнул и душевно ответил:

— До гробовой доски, Петрович, я твой слуга. Дело твое — народное. Последнее отдам, чтобы добыть для русского человека заветное. Вот мое слово!

— Спасибо, старик, спасибо! А теперь дай совет, помоги моим думкам. Раскрою тебе свои замыслы.

Литейщик положил натруженные руки на стол и стал внимательно слушать.

— Первое, — начал Павел Петрович: — думал я поставить опытные плавки. Надо проверить, правильно ли пишут иностранцы о причинах образования узоров и о качествах булата.

— Правильно! — одобрил литейщик. — В темную играть не следует.

— Второе, надо узнать, что и как влияет на образование булатного узора: какие примеси, какие плавки, температура. И последнее: нужно нам установить, какую роль играет углерод в создании булата…

Не всё было ясно старику: в своей работе он руководствовался чутьем да накопленным опытом; всё же он с достоинством сказал:

— Трудновато будет, однако ты, Петрович, задумал правильно…

Они переговорили о многом, и пора было уходить, но Аносову трудно было подняться. Он вспомнил Лушу. Как и в былые годы, за перегородкой возились ребята. Заметив, что Павел Петрович к чему-то прислушивается, Швецов сказал:

— Всё внуки, прибывают, хвала богу. Только одни оперятся, глядишь, другие в гнезде возятся. Вот и сижу, как дуб среди поросли.

Павел Петрович поднялся:

— Ну, прощай, отец. Завтра за работу!

— А чего тянуть, — согласился старик. — Время мое под угорье идет, надо торопиться!

Он проводил Аносова до калитки. Инженер вышел на улицу, не зная, куда идти, — домой не тянуло. В горах выпали дожди, и Громатуха шумела, ворочая придонные камни. Павел Петрович вышел на берег резвой речонки и долго смотрел на мутные воды. Прошло не так много лет, но как сильно изменилось всё кругом! Он вздохнул и с грустью подумал:

«Отлетела, навсегда ушла милая, прекрасная юность!..».

…Опыты начались в старом цехе. Шел 1828 год. На первых порах опыты, казалось, ничем не отличались от прежних исканий по изготовлению литой стали. Те же тигли, те же старые печи, но Швецов всё же каждый день отмечал новое в работе. Он видел в руках Аносова журнал, в который заносились результаты и наблюдения над плавками. Павел Петрович не скрывал неудач, а мужественно старался найти и устранить причины их.

Первый опыт не удался, и Аносов прямодушно записал: «Тигель повредился, а металл не расплавился, что приписано жидкости шлака; почему к стеклу прибавлено кирпичной глины».

Глядя на трещины в тигле, Швецов угрюмо усмехнулся:

— Так, выходит — первый блин комом! Как будто мы малые ребята и впервые литье видим.

— И у доброй хозяйки бывает первый блин комом! — ободрил старика Аносов. — Что ж, это только начало огорчений. Но будут и радости!

Павел Петрович внес изменения в состав флюса, увеличил время плавки на десять минут. Увы, снова вышел конфуз! Пришлось и о втором опыте записать: «Сплавилась хорошо, но, по выливке в форму, не сковалась. По обточке оказалось много пузырей. Приписано доступу воздуха…»

Так, изо дня в день, потянулись терзания. Аносов чувствовал смертельную усталость и сильные головные боли от удушливых газов, но не уходил из цеха. Только старый, привычный ко всем невзгодам Швецов не уступал ему в терпении.

— Ты бы, Петрович, прилег, а я поворожу! — уговаривал он инженера, который, стиснув зубы, наблюдал за тиглями.

Татьяна Васильевна не могла уговорить мужа днем приходить домой; пришлось обеды посылать в цех. Судки и хлеб в чистой скатёрке приносила бойкая и смешливая служанка Матреша. Жене это было не по душе, и она иногда упрекала Аносова:

— Павлуша, подумай, что ты делаешь? Ты ведешь себя, как простой мастеровой, которым жёнки приносят горшок щей!

— Ну, милая, до простого русского мастерового мне еще далеко! протестовал он. — Для того чтобы им быть, надо овладеть мастерством. Посмотри на Швецова, у него огромный опыт! Знания у меня кое-какие есть, а вот опыт еще нужно перенять…

Татьяна Васильевна сердилась, хмурилась, капризничала.

— Почему все горные живут, как люди? У них семейные вечеринки, а ты всё в цехе и в цехе! — жаловалась она.

Аносов ласково брал жену за плечи.

— Погоди, добуду булат, устроим пир на весь мир! — обещал он.

— Ты поседеешь, а несбыточное не случится! — безнадежно отвечала она.

Что на это можно было сказать? И без того на душе Аносова было тревожно и тяжело. Он и сам понимал, что отдает делу лучшие молодые годы.

«Но как же иначе? Дело-то ведь большое! — раздумывал он. — Молодость прекрасна; пока много сил — только и творить чудесное. Надо прожить эти годы так, чтобы не краснеть в старости!»

И Аносов снова принимался за работу. Дни проходили стремительно, он похудел, на лице слегка огрубела кожа. Жена примирилась или, по крайней мере, делала вид, что это так. За вечерним столом она ерошила ему волосы и ласково приговаривала:

— Мастеровой ты мой, мастерко…

Восьмой опыт принес небольшую радость: сталь чем-то напоминала булат. Павел Петрович записал в журнал:

«Ковалась, но отчасти не проварена. По вытравке серною кислотою на ней оказались узоры».

Инженер и литейщик долго рассматривали полученный сплав. Швецов одобрительно крякал:

— Еще немножко, и, может, сбудется наше!

— Нет, еще далеко до настоящего! — с огорчением сказал Аносов. — Узор не тот, мутен, не радует глаз.

Слиток отнесли начальнику оружейной фабрики Ахте. Сухопарый, длинный, в больших очках, он низко склонился над сплавом и долго внимательно изучал его: вертел, взвешивал на руке, стучал молоточком, вызывая улыбку на лице Аносова.

— Это не есть действительно булат! — наконец с важностью изрек он. И ваш метод не даст желанный результат. Вам, господин офицер, надлежит следовать примеру столь известного ученого Фарадея! — Ахте величественно поднял длинный, сухой перст, как бы подчеркивая этим непоколебимость своего суждения.

— Я ведь пробовал идти путем Фарадея! — хотел запротестовать Павел Петрович, но в эту минуту начальник фабрики добавил:

— Учтите, господин офицер, сей ученый сейчас пошел дальше, он прибавлял к железу платину и получил весьма твердую сталь! Ноне на Урале найдена платина, и мы отпустим ее для опытов…

Павел Петрович склонил голову.

— Хорошо, я проверю и этот опыт господина Фарадея.

Уходя от Ахте, он понял, что трудно ему будет опровергнуть выводы мирового ученого. Но внутреннее чувство говорило ему: «Будь смелее, дерзай!».

Фарадей много лет жизни отдал поискам открытия секрета булата. Он думал, что тайна кроется в посторонних примесях к железу. Химический анализ индийского вуца показал ученому, что в составе таинственного сплава имеется алюминий. И Фарадей поверил, что алюминий и явился источником узоров на булате. Ахте тоже сказал Павлу Петровичу правду: Фарадей, прибавляя к железу серебро и платину, получил прекрасные сплавы. Особенно хорошими свойствами обладал сплав с платиной. И всё-таки это не был булат!

Аносов продолжал опыты. Выполняя приказ Ахте, он добавил в сплав пять золотников платины. Это был десятый по счету опыт. Время плавки длилось час двадцать минут, но Аносову казалось, что прошла вечность.

«Неужели Фарадей прав?» — думал он.

И когда Швецов закончил плавку, Павел Петрович долго разглядывал полученный металл, присматривался к самым ничтожным его изменениям.

В журнале Аносов записал: «Дутье ровное: ковалась, но при малом нагреве и медленно. По испытании оказалась твердою и годною на тонкие инструменты. По вытравке слабою серною кислотою на ней оказались узоры».

— Что ж, сталь неплохая, — одобрил Швецов. — Но заметь, Петрович, это не брат булату!

Они снова принялись за опыты, и лишь на пятнадцатом решили еще раз проверить Фарадея. Теперь в сплав добавили десять золотников платины. Тут уж заволновался и Швецов. Всегда спокойный, терпеливый, он вдруг загорелся юношеским задором:

— А что будет, Петрович, если мы, златоустовцы, да нос утрем Англии?

— Шапками закидаем, так, что ли? — насмешливо сказал Аносов.

Старик смутился, понял: не о похвале идет речь, а о борьбе за лучший сплав. Кто будет обладать им, тот и сильнее!

Плавка продолжалась, как обычно, час двадцать минут. Долго проверяли себя. Сдерживая волнение, Аносов записал в журнал показания опыта:

«Ковалась хорошо, но тверда, при закалке поверхность темнее; весьма хороша по остроте и стойкости. Узоры явственнее прежних, но различны от булатных».

Выходит, английский ученый Фарадей ошибся. Тайны булата он не открыл. То, что он принял за булат, только улучшенная сталь, а не булат.

О результатах опыта Аносов очень корректно написал в рапорте начальству. Между тем опыты продолжались. Стремясь постигнуть тайну булата, Павел Петрович исследовал влияние марганца, хрома, титана, серебра, кислорода на сталь. Он тщательно изучал, как отражаются на качестве металла различные вещества, содержащие углерод. В виде присадки он добавлял золу растений, чугун, графит, слоновую кость.

Относительная удача была достигнута при восемнадцатом опыте. Откованный из полученного сплава клинок имел хорошие качества и выдержал установленные пробы. По вытравке на нем выступили местами мелкие желтоватые узоры, а местами — облачные, светлые.

Клинок отгравировал Иван Крылатко. Работал он со всей тщательностью и старанием. Отделанный клинок отличался отменными качествами. Старик Швецов был восхищен добытым, но Аносов оставался сдержанным и суровым.

— Ты, что же, Петрович, не радуешься? — обратился к нему Швецов.

— Рано радоваться, отец: задуманное нами — не достигнуто!

Литейщик, тяжело склонив голову, помолчал. Потом обнадеживающе сказал Аносову:

— Погоди, свое добудем! Непременно!..

 

Глава третья

ВСТРЕЧА С ГУМБОЛЬДТОМ

В июне 1829 года на Урал приехал известный немецкий ученый Александр Гумбольдт. Свое путешествие он совершал в трех экипажах с небольшой свитой, сопровождаемый почетным эскортом казаков и горными чинами. Население, пораженное пышными нарядами, сверкающими орденскими звездами, принимало ученого за странствующего принца. Однако многие были в недоумений: Гумбольдт интересовался поведением на Урале магнитной стрелки, собирал разные камни, травы. И хотя многие работные кричали вслед его коляски «ура», некоторые жёнки замечали: «Гляди, какой красавец, а немного не в себе!».

Проездом через Пермь чиновник губернаторской канцелярии спросил конвойного казака:

— Что же он делает?

Служивый подмигнул лукаво и сообщил:

— Так что, самое что ни на есть пустое: травы наберет, песок посмотрит. Как-то в Солончаках говорит мне через толмача: полезай в воду, достань что на дне. Ну, я достал, обыкновенно что на дне бывает, а он спрашивает: что внизу — очень холодная вода? Думаю, нет, брат, меня не проведешь. Сделал фрунт и ответил: того, мол, ваша светлость, служба требует — всё равно мы рады стараться!

Около месяца Гумбольдт прожил в Екатеринбурге, выезжая на заводы. Он побывал во многих местах и тщательно осмотрел заводы Яковлева, Билимбаевский завод графини Строгановой, посетил Нижне-Шайтанский завод Ярцева, ознакомился с Березовскими рудниками и золотыми приисками.

Столица Урала приняла ученого шумно, хлебосольно: в честь Гумбольдта устраивались банкеты, концерты, вечера, на которых он танцевал с жеманными дамами бесконечные кадрили.

Горные инженеры держались предупредительно с гостем, который особенно интересовался минералами. Объезжая заводы, он внимательно присматривался ко всему. От него не ускользнули теневые стороны жизни работных людей. Он прекрасно видел, в каких тяжелых условиях они живут и работают. Напрасно чиновники горных канцелярий старались отвлечь его внимание. Ученый видел, как плохо используются богатства Урала. Кругом заводчики хищнически истребляли леса; в жаркий полдень у Нижнего Тагила дорогу экспедиции преградил лесной пожар. Было страшно смотреть на разбушевавшуюся огненную стихию, сокрушавшую вековые смолистые сосны и еловые чашобы. По дороге навстречу путешественникам, не страшась человека, бежали звери, спасаясь от гибели.

Гумбольдта поразило равнодушие, с каким встретили это бедствие горные чиновники. Один из них сказал Гумбольдту в утешение:

— Не волнуйтесь. Это не так страшно, огонь пройдет стороной. У нас каждое лето горят леса. Бывает и так: выйдешь — кругом синий дым, даже солнца не видно, — ну, значит, лесной пожар.

— Но позвольте, — в недоумении пожал плечами ученый, — ведь это ведет к истреблению топлива. А что без него заводы?

— Не так страшно. В горах есть каменный уголь! — чиновник порылся в дорожной укладке и добыл черный осколок. — Вот, полюбуйтесь!

Да, это был настоящий бурый уголь! Гумбольдт выпросил его в подарок и бережно уложил в чемодан.

«Урал — настоящее Эльдорадо! — с восхищением думал ученый. — Но как беден здесь народ!..»

С волнением ожидали Гумбольдта и в Златоусте. Аносову очень хотелось показать ученому свои коллекции булатов и рассказать об Ильменях.

Однажды Татьяна Васильевна по возвращении мужа домой с нетерпением спросила:

— Когда же он приедет к нам? Это правда, что он принц?

Павел Петрович добродушно улыбнулся и ответил:

— Он принц в науке, а может быть, и король. Гумбольдт — большой ученый и никакого отношения к коронованным особам не имеет. Что за глупая легенда!

Лицо молодой женщины омрачилось.

— Очень жаль, что он не принц, — разочарованно обронила она. — Ученые везде одинаковы: будете говорить о камнях, металлах, литье, а о нас, женщинах, и забудете!..

Выехав из Екатеринбурга, Гумбольдт отправился в Тюмень, предполагая добраться до Тобольска, а оттуда проехать и на Алтай.

В августе ученый находился уже в Омске и был ласково принят губернатором области Сен-Лораном, свитским и любезным генералом, но очень ограниченным человеком. В губернаторы он попал случайно и долго колебался, принять ли столь высокий пост. Царю он откровенно признался: «Ваше величество, поверьте, я вовсе не имею административного опыта!». Николай на это ответил серьезным тоном: «Поверь, наша военная часть мудрее всякой другой!».

Сен-Лоран оказался плохим николаевским служакой: он плохо усвоил дух времени. Когда в Омск прибыл Гумбольдт, Сен-Лоран прикомандировал к нему образованного ссыльного декабриста Степана Михайловича Семенова. Губернатор искренне полагал, что Семенов будет полезен ученой экспедиции. Декабрист оправдал его надежды, и Гумбольдт остался очень доволен помощью Семенова, хорошо знавшего край.

Не думал Гумбольдт, что похвалой декабристу он навлечет на него гнев царя.

Осенью, когда ученый завершил свое путешествие и собирался покинуть Россию, он получил прощальную аудиенцию у царя. Николай принял Гумбольдта приветливо и прямолинейно спросил: «Ну как, довольны увиденным?» — «Я был поражен и восхищен, ваше величество, — с льстивой улыбкой сказал ученый, встречая в самых отдаленных углах вашей необъятной империи истинно образованных людей».

Царь был польщен. Имея в виду кого-либо из сибирских сатрапов; он, улыбаясь, спросил: «Кто вам там понравился своей образованностью?» «Степан Михайлович Семенов», — простодушно ответил Гумбольдт. «Ах, вот как!» — удивленно воскликнул царь, и улыбка сбежала с его лица. Больше он ни о чем не расспрашивал ученого и вежливо, но холодно простился с ним.

Не знал Гумбольдт, что на другой день из Санкт-Петербурга в далекий Омск поскакал императорский курьер с письмом, объявляющим царское неудовольствие губернатору и приказ немедленно перевести декабриста Семенова в Усть-Каменогорск канцелярским служителем…

Всё лето Гумбольдт странствовал по Сибири и Алтаю, ездил верхом по горам, собирал гербарий, спускался в глубокие шахты, везде проявляя живой интерес к минералогии.

В Златоусте уже перестали его ждать, когда вдруг он появился в Миассе. Как засуетились Ахте и немецкие мастера! Начальник фабрики экстренно отправился на золотые прииски встретить ученого и уговорил его посетить Златоуст. Гумбольдт прибыл в горный городок. Депутация немцев подошла к экипажу и поднесла ему дары. Ученый обрадовался соотечественникам и немецкой речи. Со всей Немецкой улицы сбежались иноземные мастера и их семьи, восторженно приветствовавшие своего знаменитого земляка. Гумбольдт снял шляпу; седой, статный, он величественно раскланивался с толпой.

Ахте увез гостя к себе. На другой день Гумбольдт появился на оружейной фабрике. Из украшенного цеха прибежал мальчуган-подсобник и сообщил:

— Подходит к каждому граверу и разглядывает узорье.

— Ну и что, нравится? — пересохшим голосом спросил Швецов.

— Шибко нравится. Хвалит! Немцы его оттесняют, а он никак от Бояршиновых отойти не может.

— Покорили, стало быть, мастерством! — радостно сказал литейщик и, взглянув на Аносова, спросил: — Ну, а как мы с тобой, Петрович, не опростоволосимся?

Павлу Петровичу очень хотелось рассказать гостю о своих опытах и показать клинок, сделанный из восемнадцатого сплава. Однако Ахте забрал клинок к себе, пообещав отослать его в Петербург. Раздосадованный Аносов ничего не ответил литейщику.

На каланче отбили полдень, горячие солнечные лучи круто падали в низенькие оконца цеха, тяжко вздыхали воздуходувные мехи, когда вдруг Швецов зашептал:

— Идут… Сюда идут…

В цех двигалась шумная толпа, впереди которой шел человек с розовыми щеками. На нем был темно-коричневый, хорошо сшитый фрак с белым галстуком и круглая шляпа. Ученый шел медленно, размеренной походкой, внимательно оглядываясь по сторонам. Вдруг его серые проницательные глаза остановились на Аносове.

— Очень счастлив видеть вас, — крепко пожимая руку, сказал он Павлу Петровичу. — Я слыхал, что вы стремитесь отгадать одну тайну!

Смущенно улыбаясь, Аносов скромно ответил:

— Пытаюсь; проделал многие опыты, но пока достиг только малого…

Заметив бородатого Швецова, Гумбольдт кивнул в его сторону:

— Ваш помощник?

— Это лучший литейщик здесь. Редкий мастер!

Гумбольдт с изумлением рассматривал старика, потом спросил Павла Петровича:

— Можно видеть ваше искусство?

Аносов кивнул головой, выражая согласие. Не успел он оглянуться, как Гумбольдт решительным движением скинул шляпу, снял фрак и ловко засучил рукава белоснежной рубашки.

— Я очень хочу видеть, что происходит в плавильной печке и в тигле, деловито сказал он.

— Сейчас мы проводим тридцать пятый опыт, — четко доложил Павел Петрович ученому. — Заложено сорок пять фунтов рафинированной стали и пять флюса. Время плавки — четыре часа. Скоро будет готово!

Гумбольдт, как опытный мастер, осмотрел плавильные печи, тигли, заглянул в фурму. Он обо всем подробно расспрашивал и одобрительно кивал головой.

— Я счастлив, что встречаю здесь ученого-металлурга, — искренним тоном сказал он и, завидев журнал опытов, потянулся к нему: — Что это?

Аносов объяснил.

— Это очень ценно и честно! Вы по-настоящему желаете помочь науке! сказал Гумбольдт.

Старый литейщик одобрительно поглядел на ученого. Его поразила в нем простота и ловкость, с какой он заглядывал в тигли.

— Вот это стоящий человек, хотя и немец! — похвалил Швецов гостя, когда все ушли из цеха.

— Милый ты мой, — душевно сказал Аносов, — и немцы, так же как и русские, бывают разные! Одни думают о благе человечества, другие — только о своей шкуре!..

Вечером у Ахте состоялся бал. Аносовы пришли с небольшим опозданием. Большие окна управительского дома были ярко освещены, и в них мелькали танцующие пары. У подъезда стояли экипажи, толпились ямщики и любопытные. Шумя шелком, опираясь на руку мужа, Татьяна Васильевна неторопливо поднималась по лестнице.

— Ах, Павлушенька, мне не по себе, — с отчаянием вздохнула она: этот Ахте везде и всюду старается оттеснить тебя!

— Но ведь он начальник, не забывай этого, милая.

Они вступили в ярко освещенный зал. В канделябрах пылали сотни восковых свечей. Вдоль стен сидели разодетые дамы и их нарумяненные дочки. Во всем чувствовалась натянутость. Даже танцующие пары казались деревянными манекенами, — так бесстрастны, угловаты были их движения. В первой паре шел Гумбольдт с белокурой дочерью хозяина. Завидя Аносова, он приветливо улыбнулся.

Павел Петрович невольно залюбовался статностью шестидесятилетнего ученого. Движения его в танце отличались легкостью, изяществом. На нем был фрак голубого сукна с золотыми резными пуговицами, на груди сверкала звезда. Панталоны, забранные в короткие лакированные ботфорты, плотно обтягивали крепкие мускулистые ноги. Приятная улыбка озаряла свежее, спокойное лицо ученого.

За ним в кадрили вели своих дам горные инженеры в синих мундирах, расшитых золотом. Черные бархатные воротники были высоки и слишком жестки, и оттого фигуры кавалеров казались чопорными, — они чем-то напоминали журавлей в танце.

Но вот отгремели последние звуки оркестра, и пары распались. Ученый неторопливо подошел к Аносовым. Он учтиво поцеловал руку Татьяны Васильевны и пригласил ее на следующую кадриль. Глаза молодой женщины засияли.

— Мой дорогой, — взяв под руку Павла Петровича, просто сказал Гумбольдт. — Вы совершили чудо. Да, да, чудо! Господин Ахте подарил мне ваш клинок. Это настоящий булат! Я буду писать об этом Егору Францевичу Канкрину…

По телу Аносова пробежало тепло, он хотел рассказать собеседнику об опыте, но в эту минуту раздались звуки оркестра, и Гумбольдт, бережно взяв за руку Татьяну Васильевну, увлек ее на середину зала. Павел Петрович заметил, какой неподдельной радостью засияло лицо жены, как легко и плавно она заскользила по паркету.

Подошел Ахте и крепко пожал Аносову руку:

— Успех, большой успех у вас, сударь! Ваши опыты одобрил сам Гумбольдт!

— Я очень благодарен вам, Адольф Андреевич, искренне благодарен! взволнованно сказал Аносов. — Мне приятно, что я полезен заводу…

Неожиданно к Ахте подбежала дочь и увлекла его в сторону. Павел Петрович почувствовал себя неловко и решил пройтись в танце. Глазами он обежал зал и вдруг по-мальчишески покраснел. Прямо перед ним сидела Эльза Каймер и пристально смотрела на него.

«Боже мой, как она изменилась: потолстела, стала рыхлой! — с жалостью подумал инженер. — Потускнели и голубые глаза!»

Не пригласить ее на кадриль было неудобно; он подошел к ней и учтиво поклонился. Она обрадовалась, крепко сжала его руку и зашептала:

— Данке, данке, Павлуша…

Несмотря на тучность, Эльза танцевала легко. Аносову вспомнилось былое.

— Вы всё такая же хорошая хозяйка? — чтобы сказать ей что-нибудь приятное, вымолвил он.

— О да! — кивнула она. — Но мой отец становится всё больше нетерпим. Он всё время недоволен. О, как он не любит вас!

— Вы очень откровенны, Эльза! — улыбаясь, сказал Аносов.

— Я вас всегда уважала. Вы честный человек и умеете много трудиться и мало говорить… Однако я очень устала, — тяжело дыша, сказала она и снова крепко пожала ему руку. — Данке, Павлуша… У меня так сильно болит сердце, может скоро умру…

Ему стало до бесконечности жаль эту добродушную девушку. Отведя ее на место, Павел Петрович поклонился ей и сказал с нескрываемой грустью:

— Эльза, вам рано говорить о смерти. Знайте, что у каждого человека свое горе…

Когда смолкла музыка, Гумбольдт церемонно подвел Татьяну Васильевну к Аносову. Нарядно одетые служанки, шумя накрахмаленными юбками, разносили и предлагали гостям прохладительные напитки и конфеты на подносах. Было душно, пахло пудрой, духами. Вокруг Гумбольдта собралась стайка веселых, но назойливых дам.

Татьяна Васильевна взяла мужа под руку и пошла вдоль зала.

— Знаешь, милый, — восхищенно заговорила она: — Гумбольдт настоящий кавалер… Всё же жаль, очень жаль, что он не принц! — с ноткой сожаления закончила молодая женщина…

Александр Гумбольдт сдержал свое слово: еще будучи на Урале, написал письмо министру финансов Канкрину, в котором подробно описал посещение Златоуста и встречу с Аносовым. Ученый сообщил министру новость — на Урале ему, Гумбольдту, подарили настоящий булатный клинок. И сделан этот клинок из стали, отлитой по рецепту русского горного инженера. Что клинок булатный, — в этом нет сомнений. Ученый сам подробно исследовал красивые золотистые узоры, характерные для сплава высокого качества.

Гумбольдт не предполагал, что своим письмом сильно взволнует Канкрина. Министр финансов усиленно интересовался восточными клинками, Николай I любил хорошее оружие, очень много внимания уделял вооружению конницы и как-то раз сказал Канкрину: «Вы ведаете горным делом, но почему у нас нет хороших металлов для клинков?» — «Ваше величество, — угодливо склонив голову, ответил министр, — настоящие булатные клинки делаются только на Востоке, и мастерство это представляет большой секрет». — «Вы должны добыть булатные клинки и узнать секрет!» — властно заметил царь.

Министр финансов немедленно написал письмо кавказскому наместнику графу Паскевичу-Эриванскому, прося его найти мастера по булату и приобрести несколько кинжалов и сабель.

Паскевич отыскал такого мастера в самом Тифлисе. Кахраман Елиазаров жил в лачуге над Курой. В своей маленькой мастерской он изготовлял прекрасные клинки. По всему Тифлису ходила слава, что он является непревзойденным оружейным мастером, владеющим секретом восточного булата.

Когда адъютанты графа отыскали его лачугу и привели мастера к вельможе, он низко склонился и, почтительно выслушав Паскевича, ответил: «Ваше сиятельство, я действительно умею делать булатные клинки, но, к сожалению, сейчас ничего не могу вам предложить. Всё оружие разошлось. Если угодно вашему сиятельству, я изготовлю прекрасные кинжалы, но они будут дороги, очень дороги. Согласитесь ли вы на высокую цену?» «Сколько? — надменно спросил наместник, презрительно разглядывая оборванного, худого старика. — «Сто шестьдесят червонцев за один кинжал, ваше сиятельство», — низко кланяясь, ответил мастер. — «Ты с ума сошел!» зло выкрикнул Паскевич, но старик не испугался и ничего не ответил. — «Что же ты молчишь?» — уставился в него сердитыми глазами наместник. — «Сто шестьдесят червонцев, ни больше, ни меньше!» — хладнокровно отозвался оружейник и снова поклонился, собираясь уйти. — «Постой! — остановил его наместник. — Чёрт с тобой! Грабишь, но так и быть, делай пять булатных кинжалов и три сабли. Только поживее!..»

Паскевич знал о невероятной скупости Канкрина и сильно беспокоился, сообщая ему о цене. Однако, несмотря на большую скаредность, министр финансов немедленно отозвался. Он требовал, чтобы булатные клинки были добыты любой ценой.

Кахраман Елиазаров постарался: заказ исполнил в срок. Офицеры кавказской армии — большие знатоки восточного булата — нашли, что кинжалы и сабли — исключительно высокого достоинства. Изготовленные клинки с нарочным были спешно доставлены в Петербург.

Канкрин отнес булаты царю. Николай был в восторге. Он любовался синеватым отливом их и не хотел выпускать клинок из рук. «Отменное оружие! — одобрил он и, оборотясь к министру, сказал: — Такое надо и у нас делать. Договоритесь научить сему искусству наших златсустовских мастеров!».

Министр финансов вновь написал письмо наместнику Кавказа, прося его договориться с Кахраманом Елиазаровым о том, чтобы тот за изрядную оплату взялся обучить нескольких мастеров делать булат. Тифлисский мастер долго отказывался. Но червонцы, щедро высыпанные перед ним, соблазнили его и он согласился принять учеников и научить их своему секретному мастерству.

Еще задолго до приезда Гумбольдта в Златоуст прискакал петербургский курьер и по приказанию Канкрина велел срочно отобрать четырех смекалистых мастеров для отсылки в Тифлис. В городке поднялся переполох. Ахте настоял на том, чтобы обучаться булатному делу поехали два русских и два золингенца. На том и порешили. Павел Петрович предложил Швецову послать в науку сына его — Павла, но литейщик безнадежно махнул рукой. «Пусть помогает тут! Ничему их там не научат. Одно мошенство! — хмуро отрезал он. — Какой же настоящий мастер продаст свой секрет! Шалишь, батюшка!»

Златоустовские мастера уехали в Тифлис и пробыли в учении у Елиазарова два года. Жили они плохо, выполняли черную работу. Ни разу ученики не видели, чтобы Кахраман сам готовил сплавы. Уральские мастера привезли с собой пластины стали, железа, чугуна, но Елиазаров их забраковал. «Булат можно приготовить только из индийского железа!» заявил он. «Но чем оно отличается от нашего уральского?» — спросил наиболее любознательный из уральцев. «Это увидишь сам!» — строго сказал мастер и вручил уральцу кусок стали.

Разглядывая ее, ученики вспомнили, что точно такую же сталь они видели в кабинете Аносова. «Это кум-гунды, индийская волна!» — признал булат один из уральцев. «Ну вот и будешь ее нагревать!» — сказал Кахраман.

Целыми днями ученики постигали нагревание булатной стали. Сам Елиазаров садился за станок и принимался разрисовывать клинки.

Присматриваясь к работе мастера, золингенец вдруг вскричал: «Смотри, что он делает! Этот плут наводит узор. Так делают у нас в Золингене. Зачем было сюда ехать?».

Ученики отправились к наместнику. После долгих ожиданий их, наконец, пустили в приемную. Грозно насупившись, Паскевич выслушал златоустовских мастеров и укоряюще сказал: «Поторопились вы со своим суждением. Кахраман — старик, восточный человек. Он, без сомнения, знает секрет булата, но, судите сами, легко ли ему сразу расстаться со своей тайной? Потерпите, понаблюдайте, и всё откроется!».

Но сколько уральцы ни наблюдали за мастером, ничего интересного не нашли. Старик хитрил, лукавил. Своим таинственным поведением и недомолвками он старался показать, что таит волшебную тайну. На самом же деле, седобородый Кахраман скупал булатную сталь у персидских купцов и делал из нее клинки. Прошло два года, и златоустовские мастера были отозваны в Петербург. Их представили министру финансов, и уральцы по совести рассказали Канкрину всю правду. Министр пришел в негодование: он понял, что Елиазаров обманул Паскевича.

Канкрин был расстроен, не зная, как доложить о случившемся царю. К этому времени и подоспело письмо Александра Гумбольдта, в котором тот сообщал об Аносове. Министр финансов обрадовался: наконец-то найден выход! В тот же день начальству горных заводов уральского хребта последовало предписание поручить Аносову продолжать опытные плавки по изготовлению булата…

 

Глава четвертая

НАЧАЛО МЕТАЛЛОГРАФИИ

Павел Петрович обрадовался, расширил опыты. В 1830 году он проделал семнадцать опытов, а в последующем году — уже двадцать шесть. Аносову удалось получить сталь с различными узорами. Однако он сдержанно относился к своим успехам: победа была еще далека!

В журнал об очередном опыте им было записано: «Сталь с хромом принимает высшую полировку… Узоры от хрома красивее, нежели от марганца, и по расположению своему более других приближаются к булатным».

«Но всё же это не булат! — решил инженер. — В этом, по всей вероятности, и кроется ошибка французского химика Бертье, который почитал хромистую сталь за булат».

Аносов упорно продолжал работать. Последнее время он почти не спал, руки у него огрубели, глаза стали воспаленными, красными…

Наступил хмурый, дождливый день. Из-за гор поднимались темные, косматые тучи и целый день клубились над Златоустом, изливая обильные потоки. Громатуха вздулась, гремела.

— Разошелся наш урыльник! — шутили рабочие.

В эти дни из Петербурга пришла неожиданная для Павла Петровича эстафета: Ахте переводили на должность берг-инспектора Пермского горного правления, а начальником горного округа и директором Златоустовской оружейной фабрики назначили Аносова.

Эта весть мгновенно облетела городок и заводы. Крылатая шутка смешила всех:

— Ахти, что стало?

Несмотря на проливной дождь, толпы рабочих спешили на завод проверить весточку.

— Как же так, что на этот раз обошлось без иноземца? — весело перекликались они. — Чудо, на русском примирились…

Назначение Аносова на высокую должность вызвало много толков.

Министр финансов Канкрин долго противился выдвижению Павла Петровича, хотя в горном департаменте все стояли за способного инженера. «Но ведь вы всегда за тех, кто умеет создавать доходы, — лукаво и вкрадчиво сказал министру начальник департамента. — Аносов очень полезный для горного дела человек, а это так важно для нашего министерства финансов». После долгих раздумий Канкрин, скрепя сердце, согласился назначить Павла Петровича. Когда царю Николаю доложили об Аносове, он наморщил лоб и вдруг вспомнил: «А, это тот самый, который клинки знатно мастерит! По всему видать, понимает толк в военном деле». Канкрин не успел и рта раскрыть, как император размашисто начертал: «Быть по сему!..»

Татьяна Васильевна была довольна служебным продвижением мужа.

— Теперь тебе станет легче. Ты сможешь опыты поручить другим, простодушно обрадовалась она.

Павел Петрович нахмурился и сурово ответил жене:

— Нет, теперь мне вдвое будет тяжелее: придется начальствовать и производить опыты.

В конце июня тучи разошлись, выглянуло жаркое солнце, и семья вновь назначенного берг-инспектора покинула Златоуст. Обширный дом начальника округа опустел; обоз, груженный мебелью, сундуками, разной домашней рухлядью, потащился из городка. Татьяна Васильевна успела-таки кое-что приобрести у госпожи Ахте и теперь оживленно суетилась в гулких комнатах новой квартиры, обставляя ее по своему вкусу. Павел Петрович целые дни пропадал на службе.

На неделю ему пришлось оторваться от опытов, и старик литейщик с мастеровыми сам возился со сплавом. Швецов ревниво относился ко всему, а особенно никого не допускал к составлению шихты. Сын Павел заметил озабоченность отца: перед уходом на завод старик долго возился у заветного сундучка, гремел разными камешками, обсечками сплавов, отбирал на ощупь, на глазок подходящее и всё ссыпал в ладанку, пряча ее на груди.

Молодого литейщика разбирало любопытство. Он не утерпел и спросил:

— Ты что это, батя, колдуешь?

Отец взглянул на Павла:

— Знай, да помалкивай. Пришла пора пустить в ход присадку к сплаву.

— Чего ж ты скрывал ее от Павла Петровича? — спросил сын.

— И вовсе не скрывал, а сам он не допытывался про мою коренную тайность. От твоего деда перешла она мне, да батюшка с меня заклятье взял не передавать ее барину… Ведь мы заводом куплены у Демидовых, не вольные. А что от господ натерпелись, не приведи бог!..

Швецов истолок в ступке камешки, а порошок подсыпал в плавку. Делал он всё на глазок, чутьем догадываясь о ходе плавки. Нет-нет, да и тяжко вздыхал старик: нехорошо было на душе от сознания, что делает всё втайне от Аносова. Плавка шла нормально. Швецов прислушивался к потрескиванию тигля, подолгу, до ряби в глазах, смотрел на огоньки и, когда выдали сплав, сказал:

— Ну, сынок, если коренная тайность покажет себя — будет булат, а тогда и нам радость. Не скажется удачи, знать, и умирать нам крепостными!..

Тут подоспел Павел Петрович:

— Ну что? Как? Покажи!

Начальник горного округа, одетый в тот самый старенький мундирчик, в каком всегда приходил в цех, надел кожаный запон и стал исследовать сталь.

— Не плоха, не плоха, — бормотал он, испытывая металл. — Но опять-таки не булат! Когда же узнаем, в чем суть? — огорченно воскликнул он и записал в журнал: «Сталь в ковке чиста, тверда; зубила не уступали английским… Узоры мало приметны…»

Руки старика задрожали.

— Что теперь робить, когда всю силу мастерства, всю коренную тайность вложил, да не вышло! — огорченно вымолвил он.

— Врешь! — перебил его Аносов. — Мастерство твое высокое, непревзойденное. Опыт дедов и прадедов сказывается в нем. Сталь получилась хорошая. Но ты пойми, сейчас этого мало. Тут наука и опыт должны быть связаны одним узелком…

Павел Петрович опять прирос к своему месту. Он словно и не замечал кручины Швецова. Когда тот, усталый, садился отдыхать и вздыхал, Аносов твердил свое:

— Найдем коренную тайность! Верь мне!

Знатоки холодного оружия высоко ценили узоры на клинке, но они принимали их только как украшение. Аносов же знал, что рисунок на булате обусловлен внутренним строением стали. Высокое качество булата, его упругость, твердость, незатупляемость являются лишь выражением этого строения. Узор появлялся на стали после шлифовки и травления. На старых клинках, которые попадали в руки Аносова, узор был стерт, покрыт ржавчиной. Рисунок еле-еле проступал. При плохой шлифовке его почти нельзя было различить. Долго думал Павел Петрович над этим. Он забирался в лабораторию и применял различные реактивы. Тут были и соляная и серная кислоты, и купорос, и лимонный сок, и пивной уксус. Все они по-разному действовали на булат.

Лаборатория была маленькая, полутемная, оборудована бедно. Аносов из своих скромных сбережений приобрел реактивы, аппаратуру, кое-что дали литейщики. Но нехватало самого главного — микроскопа.

Павел Петрович вспомнил слова Михаила Васильевича Ломоносова, напечатанные им в проекте академического регламента еще в сентябре 1764 года.

Великий ученый писал: «Химик без знания физики подобен человеку, который всего должен искать ощупью. И сии две науки так соединены между собою, что одна без другой в совершенстве быть не могут».

Ломоносов первый ввел в практику химических исследований микроскоп.

Аносов выписал этот прибор из Петербурга и теперь каждый день ожидал посылки. А пока все вечера уходили на перечитывание трудов Ломоносова. Какой поразительно всеобъемлющий кругозор был у этого русского ученого! Он первый в мире серьезно исследовал и вопросы кристаллизации.

Подходила осень. Вечера стали темными, длинными. С Уреньгинских гор задули пронзительные ветры, они выли за окном, рвали с деревьев желтую листву и гнали вдоль улицы. В такие вечера хорошо было посидеть в теплой комнате, у яркой лампы, и в тишине «побеседовать» с Ломоносовым. В столовой шумел самовар, служанка побрякивала посудой. Татьяна Васильевна радовалась редким вечерам, когда муж оставался дома и сидел у себя в кабинете среди кожаных фолиантов. Тогда семейное счастье казалось ей полным. В девять часов начинался вечерний чай, и Аносов приходил в столовую. Жена говорила о детях, о семейных делах, а он думал о микроскопе.

В один из ноябрьских дней на пруду заблестел крепкий ледок, горы и леса покрылись снегом. И вот, наконец, по санному пути доставили из Петербурга давно ожидаемую посылку. Ее торжественно отнесли в лабораторию. Аносов, никому не доверяя, сам осторожно вскрыл ящик, с восторгом извлек из него микроскоп и протер стёкла. Свершилось: прибор стоял на его рабочем столе! Павел Петрович радовался микроскопу, как ребенок любимой игрушке.

Утром он засел за микроскоп и стал рассматривать образцы полированных и протравленных клинков. Прибор не обманул его надежд. Перед Аносовым открылся дивный мир, доселе им невиданный. Трудно было оторваться от созерцания поблескивающих кристаллов металла, из которых складывался чудесный правильный узор. Аносов придвинул к себе бумагу, цветные карандаши и лихорадочно стал зарисовывать увиденное. Тут же он подробно описывал микроструктуру выплавленной стали.

Павел Петрович с головой ушел в исследовательскую работу. Более суток он просидел за микроскопом. За ним пришла Татьяна Васильевна. Виновато улыбаясь, Аносов говорил:

— Сейчас, сейчас, милая, вот только выясню, как действует на мой сплав железный купорос… Осторожнее, не опрокинь! — тревожно косился он на колбы, наполненные кислотами.

Жена молчаливо простояла около часа и ушла домой огорченная.

«Неисправим, навеки неисправим! Зачем таким людям жениться? недовольно думала она, но сейчас же отогнала эту мысль и решила иное: Таким-то людям именно и нужна семья! Ему некогда вспомнить о себе, вот жена и должна позаботиться об этом!» — Она шла по сухому скрипучему снегу, морозный воздух бодрил, и на душе ее становилось светло и радостно.

Тем временем Аносов продолжал возиться с разными реактивами. Перед ним, как на поле боя перед полководцем, разыгрывались сражения. Не все кислоты с равным успехом производили вытравку: одни из них обнаруживали свое действие только на железо, а другие — и на железо, и на углерод.

На другой день к вечеру Павел Петрович домой пришел усталый, еле добрался до кабинета и тяжело опустился в кресло. В темном углу на краешке стула сидел согнувшись старик Швецов.

— Ты как сюда попал? — удивленно уставился на него Аносов.

— Татьяна Васильевна допустила, — шепотком сообщил тот. — Под окошком стоял, выжидал тебя, увидела и отошла сердцем… Ну как, Петрович, теперь? Будет толк?

Аносов устало опустил голову, промолчал. И это безмолвие, которое на секунду установилось в комнате, словно жаром обожгло Швецова.

— Что ж ты молчишь, Петрович? Неужели и тут неудача? — схватил он Аносова за руку.

Серые утомленные глаза инженера вдруг зажглись юношеским сиянием.

— Знаешь, отец, — возбуждаясь, заговорил он, — я познал иной мир. Вижу, будет у нас булат! Глаза у меня открылись. До сих пор я шел вслепую, и вот — стал зрячим… Погоди, увидишь и ты!

Вскоре они закончили плавку номер 74. Она длилась четыре часа тридцать минут. На этот раз сплав не вылили в форму, а охладили в тигле. Литейщики проковали охлажденный слиток под молотом. Ковался он хорошо, и весело было на душе Швецова, но неожиданно по синеве сверкнула трещина.

— Всё пропало! — упавшим голосом выдавил литейщик.

— Погоди, еще не всё пропало. Теперь мы можем заглянуть в душу сплава, узнать, что случилось, — успокоил Аносов. — Продолжим дальше!

Стальной слиток отполировали, тщательно очистили его от масла мелкой золой и водой. После этого опустили в подогретый реактив, и на нем постепенно стали проступать узоры. Швецов вытащил слиток, обтер его досуха льняной ветошью, смазал деревянным маслом и подал Аносову.

— Ну, отец, пойдем посмотрим, что стало с металлом, — предложил литейщику Павел Петрович и провел его в маленькую лабораторию. Тут на большом столе были нагромождены куски руды, сплавов, пластинки стали; на полках в бутылях поблескивали таинственным мерцанием кислоты. Под окном стоял диковинный инструмент.

«Микроскоп!» — догадался Швецов и стал внимательно рассматривать разложенные на столике образцы сталей. Вот — булатные, литые, сварные, витые, кованые.

— Садись поближе, — указал Аносов на стул. — Я сейчас кое-что тебе покажу. — Павел Петрович показал глазами на образцы. — Обрати внимание, узоры у них разные. Теперь посмотрим!

Он положил восточный булат под микроскоп. Синеватый клинок излучал нежное блистание. Казалось, металл чуть-чуть охвачен изморозью.

— Взгляни в окуляр на сей узор! — предложил Аносов.

Литейщик, не дыша, уставился в линзу. Второй глаз он сильно прищурил, но в окуляре всё заволакивала муть.

— Туман кругом, ничегошеньки не вижу, — с разочарованием сказал старик.

— Погоди, сейчас увидишь! — Павел Петрович покрутил кремальеру, и слиток оказался в фокусе.

Швецов замер, очарованный видением.

— По рисунку, который ты видишь, во многом определяется качество стали, — пояснил Аносов. — Эти волнистые линии, которые, как ручеек, текут перед тобой, сплетения и блеск — есть результат той тайны, которую нам предстоит разгадать! Ах, отец, отец, что за чудо-булат перед тобой… А теперь взгляни на другой, и тебе всё станет очевидным! — Аносов положил под объектив микроскопа другой образец.

— Нет, Петрович, тут что-то не то! Сгасло сияние! — уныло проговорил литейщик. — Куда что и подевалось!

В стеклянном окошечке по синеватому полю просвечивал робкий узор. Однако что-то мертвое, потухшее ощущалось теперь. Не струился булат перебегающими искорками, блеск его был холодный, застывший.

— Какой же это булат? — иронически спросил Швецов.

— Известно какой. Разве не узнаёшь? Это булат работы прославленных золингенских мастеров. А в чем разница? — спокойно спросил инженер. Разница в том, что на немецких клинках узор сделан вытравливанием и при перековке он исчезает, как дым в ясную погоду! Вот в чем дело, отец. Мы установили простую истину: упругость и прочность металла всецело зависят от его структуры. И теперь я знаю, что тайна булата кроется глубоко внутри сплава, в сцеплении невидимых для нашего глаза мельчайших частиц кристаллов металла. Как разгадать нам тайну? Что нам поможет? А вот смотри. — И Аносов взял со стола два стальных отрезка.

— Сейчас я кладу на предметное стекло сплав немецкого булата. Взгляни сюда! — он подкрутил кремальеру.

— Стой, стой! — закричал старик. — Всё вижу, как на ладони. Вот так чудеса!

Простой немецкий булат вдруг сразу изменился: ровный, гладкий кусочек стали неожиданно предстал частицами, по-разному и, казалось, в беспорядке сцепленными. Не успел Швецов еще раз высказать свое удивление, как Павел Петрович сменил кусочек сплава на другой.

— А вот это наш, только что добытый! — сказал весело Аносов.

Литейщик, затаив дыхание, долго смотрел в микроскоп. Сердце его учащенно забилось. И как не биться ему взволнованно, когда перед простым человеком почти по-сказочному раскрылось дело рук его! По стали наметился узор, похожий на булатный.

— Да-а! — протяжно сказал старик. — Это уже почти булат! — Он поднялся и долго рассматривал сплав невооруженным глазом. Узор терялся в синеве слитка.

— Это еще не всё! — продолжал Аносов. — Теперь наши опыты показали, что сталь даже при совершенно одинаковом химическом составе может обладать различными свойствами. В чем тут дело? И вот выяснилось, что отливка, ковка, отжиг, закалка влияют на внутреннее строение стали и на качество клинка!

— Вот оно что! — оживился литейщик. — Великое дело — наука. Она всякую тайность откроет. Теперь, как пить дать, русский булат не за горами!

— Не за горами! — согласился Аносов. — Нелегко будет, но завершим опыты!

Швецов с уважением посмотрел на инженера: усталое лицо, воспаленные глаза его говорили о бесконечно большом труде.

«Нелегко ему достается булат! — подумал старик. — Чтобы до всего дознаться, надо самому быть булатом!»

За окном над Косотуром висели грязные лохмотья туч, посыпался редкий снежок.

— Которая зима в труде проходит, — со вздохом вымолвил Аносов. — Но чувствую я, что безбрежный океан остался уже позади.

И, как бы желая его ободрить, из-за разорванной тучи прорвался и засиял золотой луч зимнего солнца.

 

Глава пятая

НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ О ЛЮДЯХ!

Опыты продолжались. Ободренный успехом, Аносов дни и ночи проводил у горна. Он сам возился с тиглями и часами не сводил глаз с плавки. Тут же у горнов, примостившись в уголку, чтобы не мешать людям, он наспех обедал, делясь скромной трапезой со своим верным помощником Швецовым.

Аносов в такие дни забывал обо всем на свете, а в это время у цеха его часто ждали работные: граверы, шлифовальщики, жёны мастеровых. Они приходили со своими нуждами и печалями и терпеливо стояли на холоде, боясь оторвать Павла Петровича от работы. Однажды он вышел потный, без фуражки, с прилипшими ко лбу волосами. В обветшалой одежонке, в старом мужицком зипунишке, в стоптанных валенках, перед ним стояла вдова мастерового и жалобно смотрела на него.

— Ты что?.. — спросил Аносов.

— К тебе, батюшка. Большое горюшко пригнало. Помоги, родимый. — В голосе ее прозвучала большая печаль.

Павел Петрович присел тут же на бревне и предложил:

— Рассказывай.

Сбиваясь, вдова поведала о своей беде. На лесных куренях, где жгут для завода уголь, ее единственный сынок-малолеток провалился в дымящуюся кучу раскаленного угля и получил тяжкие ожоги.

— Парень ходить не может, а приказчик гонит его на работу и еще штраф требует. А какой тут штраф, если вторую неделю вовсе без хлеба сидим, жаловалась женщина.

— Как без хлеба? — переспросил расстроенный Аносов. Он достал кошелек, вынул кредитку и подал женщине. — Поди купи хлебушка, а я сам буду у тебя да и на курени загляну.

Женщина застенчиво взяла деньги и поясно поклонилась:

— Спасибо тебе, родной, от голодной смерти спас… — Вдова хотела еще что-то сказать, но не смогла. Губы ее задергались, на глазах появились слёзы. Отяжелевшей походкой она ушла, а Павел Петрович стоял и долго с грустью смотрел ей вслед.

Аносов сдержал свое слово. Подгоняемый злым сиверкой, начальник фабрики зашел на запрудскую Демидовку и среди ветхих бревенчатых домишек отыскал хибару вдовы. За окном серели сумерки, в избушке было сыро и темно, как в подвале. Смущенная хозяйка высекла кремнем огонь и зажгла смолистую лучину. Робкие тени заколебались на посветлевших стенах. Аносов огляделся, и страшная, ужасающая бедность поразила его. На скамье лежал подросток, прикрытый лохмотьями, и тяжело стонал. Павел Петрович склонился над больным и сейчас же от волнения закрыл глаза: перед ним кровоточило обожженное лицо, большие серые глаза мальчугана страдальчески смотрели на него.

В углах горницы сверкал иней, дыхание вырывалось густым паром. Аносов подошел к печке, приложил руку. Холодна и пуста.

— Давно не топлена, батюшка, даже тараканы и те вывелись, — с покорной удрученностью сказала женщина.

— А муж где? — спросил Аносов.

— Кузнец был. От чахотки помер. Аль не помните Кузьму Веселого? пытливо уставилась она на начальника.

— Вспомнил! Добрый кузнец был, — с сожалением сказал Павел Петрович. — Ты вот что, не убивайся: сына вылечим, а тебе пенсию схлопочу!

Женщина хотела броситься Аносову в ноги, но он удержал ее:

— Что ты, что ты вздумала!

Гость ушел, когда замерцали звёзды. Провожая его, вдова облегченно вздохнула:

— Спасибо, батюшка. Теперь чую сердцем, что не пропаду!

На посаде лаяли псы. Звёзды густо усеяли небо, искрился снег, и шумели сосны на Косотуре. Аносов шел и думал, укоряя себя: «Булат очень важен, но дороже всего люди. Как же я проглядел людское горе?».

Он понял, что сейчас он не просто горный инженер, а начальник большого округа, многих заводов. Он должен бывать в Сатке, в Кусе, в Арсинском: его ждут люди, работающие на лесосеках, углежоги, золотоприискатели. За всем нужен хозяйский глаз: приказчики и управители злоупотребляют властью. Аносов вспомнил день выпуска, прогулку с другом вдоль набережной Невы. И, вспомнив, сказал себе: «Кто, как не ты, обещал облегчить труд простого человека? Кто обещал присмотреть за тем, чтобы зря не морили людей?».

В этот памятный вечер он составил расписание, где и когда бывать.

— Это ты правильно решил, — одобрила мужа Татьяна Васильевна. Нельзя всё время быть у литья, ты же не просто мастер. Я прикажу, чтобы подготовили тройку серых. После отъезда Ахте кони заскучали.

Павел Петрович хотел протестовать, но вспомнил гривастых, сильных коней, и его потянуло промчаться по зимней дороге.

Утром, несмотря на метель и ветер, он отправился на лесные курени. Под завывание ветра Аносов въехал в дремучие леса. Глубоки снега, от тяжести их гнутся ветви елей. Стихло. Слышно, как дятел долбит сухую лесину. Всюду следы зверей: вот осторожно, крадучись, прошла лиса, вот пробежал зайчишка, наискось — тяжелые волчьи следы.

Кучер — мужик с заиндевелой бородой, проворный и бывалый — обратясь к Аносову, засиял:

— Эх, и глухомань! Леса, помилуй бог, без конца и краю. Тут и лоси, и горные козлы, и куницы, и горностай, и сам батюшка Михайла Топтыгин. А сколько птиц всяких! Здесь и глухари, и рябчики. Мать моя, всем, каждой кровиночкой, люблю я, барин, коней, зверьё и птиц. По-ясному живут, — всё видишь. Не то, что человек. Другой в глаза улыбается, а ломит тебя по суставчику!.. Эх, ну, коняшки, проворней, гривастые!

Через час потянуло горьковатым дымком, а там и лесосека распахнулась. Стучали топоры, шумели деревья, на лесной делянке раздавались звонкие человеческие голоса.

К Аносову поспешил куренной мастер — статный, хитроглазый мужик в добротном полушубке. Смахнув с головы ушанку, он низко поклонился начальнику округа:

— С приездом, ваше высокоблагородие. Никак не ждали, не гадали! — Он юлил, сыпал льстивые слова, без шапки побежал вперед по тропинке. Пожалте, пожалте…

На лесосеке дымились темные кучи: жгли уголь. Долготье было уложено правильно, точно по наклону. Павел Петрович остался доволен работой. Рядом укладывали новые курени. Трудились оборванные, отощавшие мужики, изнуренные женщины и малолетки. Все были черны от сажи и угля, пропахли дымом, потом. Тут же рядом — землянки, словно звериные норы. Аносов не решился заглянуть в эти логова. Заметив беременную женщину, которая тащила валежину, он крикнул:

— Бросай да поди сюда, хозяюшка!

Женщина в первый момент остолбенела, но, привычная к покорству, сбросила с плеча березовую валежину и послушно подошла к Павлу Петровичу.

Аносов строго посмотрел на нее:

— Не знаешь, что ли, что нельзя тебе тяжелое поднимать?

Работница, низко опустив голову, молчала.

— Что молчишь? — мягче спросил Аносов.

Кержачка покосилась на куренного мастера. Тот заискивающе осклабился.

— Дикий народ, лесовики, ваше высокоблагородие, — пояснил он. — И говорить с благородными людьми разучились. — Сверкнув зло глазами, куренной прикрикнул на женщину: — Ну, что молчишь, скажи барину, что случайно, по своей нужде, валежину взяла!

— Врешь! — заплакала женщина. — Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои…

Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:

— Ирод, замучил нас… Хотя бы смертушка меня прибрала… Ох!..

— Ты смотри, баба! — зловеще сказал куренной.

Аносов строго взглянул на мастера:

— Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?

— Закон-с! — прижав руку к груди, вымолвил приказчик. — Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено…

Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:

— Как ты смеешь так говорить о будущей матери?

Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил:

— Он нас и за людей не считает!

Мастер снова снял шапку, молчал. Глаза его испуганно забегали.

— Простите, ваше высокоблагородие, мы — люди темные. Какие порядки были до нас, такие и теперь.

— Освободи женщину, пусть идет домой, а с тобой будет особый разговор.

В сопровождении куренного и толпы жигалей Аносов обошел курени. Заглянул в котлы, которые висели перед землянками. В них кипела вода.

— И это всё? — удивленно спросил Аносов.

— Нет, батюшка, не всё, — охотно отозвался согбенный углежог. Толокном заправляем, а насчет хлебушка, прости. С Покрова не видим. А без хлеба, известно, еле ногами шевелишь…

— Плохо живете, плохо, — глухо проговорил Павел Петрович.

По лесу раздался гулкий треск, Аносов оглянулся.

— То лесина от мороза раскололась, — пояснил жигаль.

Голос у него был приятный, глаза добрые и борода густая, серебристая.

— Как тебя звать, дед? — спросил начальник округа.

— Иваном кличут. С детства в лесу тружусь. Тут хорошо, кабы… — он замолчал и позвал Аносова: — Вы у огонька обогрейтесь…

Рядом пылало огнище. В огромной яме, вырытой для костра, трещали охваченные жаром коряги. Сыпались искры, и тепло манило к себе. Аносов сбросил доху, уселся на пне. Куренной мастер, делая вид, что сильно занят, ушел к дымящимся кучам:

— Погляжу, чтобы шкоды не вышло…

Он ушел, а за ельником прозвенели колокольцы: кучер устраивал коней на отдых в шалаш. Сумерничало. Постепенно к огнищу сходились измытаренные углежоги. Устроились у огня. В чащобе заухал филин:

— Фу-бу… Фу-бу…

Дед Иван засмеялся:

— Это соседушко меня зовет. Мы с ним дружно живем. Каждую ночь перекликаемся. Послушай! — Старик надул щеки, поднатужился, из груди его вырвался протяжный, странный звук. В ответ ему филин опять прокричал свое: «Фу-бу… Фу-бу…»

— Видишь, что робится? Так и перекликаемся с тоски. В ребячестве бабушка меня пугала: «Филин да ворон — зловещие птицы. Коли кричат — к несчастью!..» Пустое, и ему в таких трущобах, небось, тоска по живому голосу, — улыбнулся старик.

— Ух, и дебри тут! Словно и жизни здесь нет! — обронил Павел Петрович.

— В старые годы леса здесь были непроходимые… И-и, что было! Сам батюшка Емельян Иванович проходил этими местами…

— Ты что, видел его? — оживился Аносов.

— Как вас вижу, — спокойно ответил жигаль. — В плечах крепок, а умом еще крепче был!..

Аносов помолчал. Затем тихо попросил углежога:

— Расскажи, дед, что-нибудь про него.

— А сечь не будешь? За него, батюшка, покойная царица головы рубила… Ну, да куда ни шло, безобидное поведаю. Про клад скажу. Слыхал, барин, про озеро Инышко, глубокое да многоводное? — размеренно и складно начал дед. — Теперь с годами оно помельчало. Дело-то было по осени. Озеро застывать стало, а ночь выдалась темным-темнешенька. По правую сторону Инышка костры горели, а подле Емельян Иванович сидел в полушубке, в шапке лисьей. Ах, милые мои, как его рука донимала, — под Магнитной в большом бою его ранило; пришлось ему поневоле на Златоуст отступать. А по этим местам Салават башкир собирал для подкрепления. Там, где сейчас, братцы, гора Пугачевская, — войско собиралось. Подошел Салават к Емельянушке, словом сердечным перемолвились, а потом Емельян тяжко вздохнул и по тайности сказал: «Иди-ка, Салаватушка, запрячь подале добро, чтоб царице не досталося. Коли вернемся, захватим бочку золота». Салават людей надежных взял да в лодку прыгнул…

— А бочку? — перебил неожиданно согбенный жигаль.

— Известно, бочку захватил, — ответил дед Иван и, повернувшись к огнищу, сказал радостно: — И-их, как пылает!

— А ты не томи, кончай, раз начал!

— Не торопись, твое золото при тебе останется! — слегка насмешливо бросил дед в сторону углежога и продолжал: — Остановились у старого могутного осокоря, который в камышах рос. Салават крикнул башкир, сложили они в пригоршни руки и молятся: «Алла, бисмалла!». А потом столкнули бочку прямо в озеро. Тут филин с осокоря закричал: «Фу-бу, фу-бу!» — дескать охранять клад буду. И вот, братцы, в эту минуту заветную как бухнет пушка откуда-то из-за гор. Сели башкиры, а Салават по-соловьиному свистнул. Ему Емельян тоже свистом отозвался. И поплыла лодка на зов. Выбрались на берег, вскочили на резвых коней и лесной тропой к Златоусту поехали. Скоро на берег Инышко-озера генерал с погоней прискакал: пошарили, поискали ничего не нашли. Емельян Иванович от погони ушел, а здесь, в наших краях, ему не довелось больше побывать. Так бочка с золотом и осталась на дне в Инышко…

У костра наступило глубокое безмолвие. В небе вспыхнули звёзды. Ковш Большой Медведицы низко склонился над огнищем и, казалось, сыпал в него золотые звёзды. Из-за хмурой ели поднялся месяц, и на снегах засверкали синеватые искорки. К огню вышел кучер и сказал:

— Коней устроил, и вам пора, барин, на отдых… Тут в избенке куренного и переспите…

Еще не прояснилась утренняя синева в лесу, когда Аносов обошел курени, поговорил с работными, записал что-то в книжечку и только после этого уселся в сани. Застоявшиеся кони дружно рванулись вперед. Небо было чистое, холодно лучилось солнце, и кучер не утерпел, запел лихую песню:

Однако, не допев ее, он вдруг обратился к Аносову:

— А что, барин, Емельян Иванович и впрямь царь был?

— Замолчи! — прикрикнул на него Аносов. — Знаешь, за такие речи язык рвут!

— Ну, вы-то этого не дозволите! — уверенно отозвался кучер и снова запел…

Аносов приезжал на заводы и рудники почти всегда внезапно: он ненавидел парадные встречи и лесть. Кучер Силантий, хорошо изучивший нрав начальника, подвязав бубенцы, тихо подвозил Аносова к заводу. Павел Петрович вылезал из экипажа и шел прямо к горну. На ходу сбрасывал мундир, надевал кожаный запон и без раздумий принимался за работу. В кузнице он ковал железо, у домен следил за выпуском литья. Вместе с работными ел постные щи. «Вкусны, но только после работы!» — говорил он.

После обеда торопился в казармы, осматривал всё сам, выслушивал жалобы. Уставившись строгим взглядом в жалобщика, предупреждал: «Говори, но без вранья и без прикрас». И ему говорили жестокую правду.

На рудниках Аносов лез в шахту. Он хорошо знал все горные породы и, заметив тяжелый, неправильный удар, сам брал кирку и показывал, как сподручнее отбивать руду.

Усталый, потный, он садился на отвалы и беседовал с рудокопами. Это всё были старые уральцы, с детства сроднившиеся с шахтами.

Сверху, с нависших грузных глыб, падали холодные капли, где-то поблизости звенел подземный ручей. Сыро, затхло, безмолвно, — плохо оборудованный рудник похож был на могилу. Тяжел труд, но люди не пугались опасной работы и старались на совесть.

 

Глава шестая

В СТАРОМ ЕКАТЕРИНБУРГЕ

Увлечение фрунтом, стремление военизировать всё, строгости, которыми отмечалось царствование императора Николая, не миновали и уральских заводов. Царским указом, который был опубликован 17 января 1834 года, горное ведомство во всей Российской империи получило военную организацию. Был учрежден корпус горных инженеров с министром финансов во главе в звании главноначальствующего. Главным начальником всех уральских заводов царь назначил генерал-лейтенанта Дитерикса. Заводские мастеровые были разделены на нижних и работных чинов. Первые сравнивались по службе с унтер-офицерами, вторые — с рядовыми военной службы. Они обязывались беспорочно прослужить в горном заводе тридцать пять лет и только после этого могли уходить в отставку. Мальчики, родившиеся в заводских семьях, с пеленок вписывались в список будущих рабочих чинов. Достигнув восемнадцати лет, они вступали в команду.

Указ привез из Екатеринбурга горный чиновник; его объявили златоустовцам. Старик Швецов молча выслушал грамоту, грустно посмотрел на сына Павла и горько сказал:

— Были мы крепостными, а теперь стали фрунтовыми. Секли нас лозинами, а ноне дожили до шпицрутенов. Я уж дотяну, сынок, а тебе доведется, не приведи бог…

Запекшиеся губы литейщика задрожали от обиды. В этот день он впервые не обмолвился ни словом с Аносовым.

Но и Павлу Петровичу было не по себе. Он ясно представлял себе, что горное царство, которое охватывало огромное пространство, — тысячи заводов, рудников, сёл и деревень, — теперь фактически станет своеобразными аракчеевскими военными поселениями. Всё теперь ставилось в полную и бесконтрольную зависимость от горного правления, которое размещалось в Екатеринбурге. В распоряжении начальника Уральского хребта появились подвижные инвалидные роты для наведения «порядка». Не случайно был введен и военный суд для рабочих. Аносов, мрачный, взволнованно ходил по кабинету.

Татьяна Васильевна тревожно взглянула на мужа:

— Неужели это тебя так расстроило?

Павел Петрович строго посмотрел на жену:

— А как ты думаешь, каково мне увидеть старика Швецова под шпицрутенами? Седого, отдавшего все свои силы заводу человека могут за нечаянную оплошку провести по «зеленой улице».

— Ты всегда страхи рисуешь. Ты же начальник и всегда сможешь своих отстоять, — самоуверенно сказала она.

Аносов взглянул на Татьяну Васильевну, хотел в сердцах сказать обидное слово, однако сдержался и промолчал.

Молча сели за вечерний чай…

В июне Павла Петровича вызвали в Екатеринбург. В мрачном настроении подъезжал он вечером к городу. Улицы тонули во мраке. Несмотря на летнюю жару, посреди площади простиралась огромная зловонная лужа, а неподалеку от нее подле полосатой будки стоял дремавший страж, опираясь на алебарду.

Аносов не решился вечером являться в горное правление и остановился в гостинице. В большом зале горели сальные свечи, клубился табачный дым, было шумно и неуютно. Павел Петрович устроился в замызганной комнате. Через час к нему постучали; он поднялся с дивана и распахнул дверь. На пороге стоял пьяный купец. Покачиваясь, он икнул и громогласно провозгласил:

— Наслышан о вас. Купец Рязанов. Будем знакомы…

Павел Петрович учтиво поклонился:

— Простите, я очень занят, да и на покой пора…

— Ты, милай, не кочевряжься, — панибратски перебил его купец. — Я тебе не шишига какая, — по пуду в день золота намывают на моих приисках. Слыхал?

Без приглашения он уселся в кресло.

— Милай, я только что в стуколку капитал выиграл. Пить хочу, гулять хочу! — золотопромышленник потянулся к Аносову целоваться. Павел Петрович отстранился.

— Помилуйте, мы так мало знаем друг друга, — сухо сказал он.

— Дворянин? Брезгуешь? — крикнул купец. — А это видел? — Он распахнул поддевку, и на рубахе заблестела звезда «Льва и Солнца». — Видал, милай? Шах персидский пожаловал… Я мечеть в Тегеране воздвиг. Ась?

Аносов много слышал о Рязанове, купец держал в своих руках большинство крупных горных чиновников. Не хотелось ссориться.

— Не сердитесь, — сказал Аносов. — Я очень польщен знакомством с вами, но я… я болен…

— Чем же ты болен? — сочувственно спросил гость.

— Я сам не знаю. Трясет… Может быть, что серьезное.

— А вдруг холера? — вскочил купец и закрестился. — Эфтова еще нехватало! — И, пятясь, он стал отступать в распахнутую дверь. Хол-е-е-р-а! — заорал он и затопал сапогами по коридору.

Аносов устало бросился на диван.

«Что за люди? — в ужасе подумал он. — Рабочим платят по три копейки в день, порют на смерть за прогулы, а сами прожигают тысячи!»

Незаметно стал дремать. Долго еще доносился шум, крики из зала. Кто-то истошно закричал:

— Спаси-и-те, бью-ю-т…

И всё сразу стихло. Усталость взяла свое; Павел Петрович загасил свечу и уснул…

Утром он отправился к начальнику горных заводов Уральского хребта. За Исетским прудом возвышались белокаменные палаты с прекрасной строгой колоннадой. Солнце щедро лило потоки света на зеркальную гладь пруда. Шумели густые береговые осокори. Но шумнее всего было на широкой немощеной улице. Перед распахнутой настежь лавкой кричала и волновалась большая пестрая толпа. Люди бросались на что-то, схватывались в драке, вопили. Мелькали кулаки. Из людского клубка на карачках выполз бородатый будочник с синяком под глазом.

— Что же это? Бунт? — испуганно уставился на него Аносов.

— И-и, батюшка, что надумал! — потирая синяк и поднимаясь на ноги, прохрипел будочник. — Бунты давно отошли. Купец Рязанов скупил всю лавку Абросимова, вот целыми штуками ситцы да сукно в народ кидает. Кому же охота упустить такое? Стой, стой, никак опять…

Не обращая внимания на Аносова, он снова бросился в толпу и закричал:

— Братцы, братцы, и мне хошь на рубаху!

— Кто это кричит? — захрипел пропитой голос и, раздвигая народ, вышел купец Рязанов со штукой яркого кумача. Размахнувшись, он кинул штуку ситцу вперед, она взметнулась, как яркое пламя, и красная дорожка простерлась среди улицы.

— Раскручивай! В кабак хочу! А ну с дороги! — властно закричал купец и хмельной, неуверенной походкой двинулся по кумачу.

Павел Петрович поспешил укрыться за спины. Рязанов прошел вперед, подобрал брошенную будочником алебарду и давай бить окна. Зазвенели стёкла, заулюлюкали люди. Самодовольный, потный и пьяный купчина, круша всё на своем пути, орал, словно на пожаре:

— Бей всё! Лакай, братцы, хмельное. За весь кабак плачу! — Куражась, он остановился у кабака и зычно позвал: — Еремеич, ведро шампанского, коня моего омыть!..

Аносов был поражен. В кабаке словно ждали купецкого выкрика, выбежал малый с ведром игристого вина и, бросаясь навстречу гулёне, готовно спросил:

— Куда прикажете, ваше степенство?

— Коня, савраса моего, окати!

Трактирный слуга, не раздумывая, побежал следом за купцом и, заметив гривастого скакуна, проворно окатил его шампанским.

— Батюшка, родной, мне хоть капельку! — ощеря редкие зубы, запросил будочник.

— А, это ты, шишига! Стой! — медведем рявкнул на него купец. Подставляй морду! За удар — красненькая! — И, не долго думая, он размахнулся кулаком и съездил бородатого стража по лицу. Будочник только сморкнулся, утер показавшуюся из носа сукровицу и залебезил:

— Еще размахнись, батюшка. Ну, ну, ударь, ударь, благодетель…

Он поспешил за бушующим Рязановым. И что больше всего поразило Аносова, — никто не торопился прекратить безобразие, и каждый радовался, когда буйство докатывалось до его порога. Стыдясь за толпу бездельников, Павел Петрович юркнул в боковую улицу и скрылся от позорного купецкого куража…

В прохладной приемной начальника Уральского хребта стояла тишина. Чиновник, выслушав Аносова, вежливо предложил:

— Садитесь. Их превосходительство генерал-лейтенант Дитерикс скоро-с примут.

Действительно, ждать долго не пришлось; Павел Петрович четким шагом вошел в кабинет Дитерикса и отрекомендовался. Старый, истощенный генерал поднялся с кресла, любезно пожал Аносову руку и просяще предупредил:

— Я очень, очень болен… Мне, извините, тяжело. Прошу вас докладывать покороче.

Начальник горного округа стал рассказывать о положении на заводах, а Дитерикс, прикрыв глаза, молча слушал. Его потухшее желтое лицо казалось пергаментным.

«Он действительно стар и болен», — подумал Аносов и поторопился. Кончая доклад, Павел Петрович не удержался и рассказал о булатах.

— Булаты! — вдруг встрепенулся и ожил генерал. — Это очень хорошо. Государь ждет от вас настоящих булатов. Я очень доволен вами.

Аносов покраснел от смущения и ждал вопросов. Их, однако, не последовало. Павел Петрович встал, вытянулся:

— Какое будет ваше распоряжение?

— Ах, да да, — спохватился генерал. — Распоряжение? Оно будет, но не сейчас, позже… А пока… — Он наклонил голову, давая понять, что аудиенция кончена.

Павел Петрович вышел на улицу, на полдневное солнце. Было тихо, вдали клубилось облако пыли. У будки, как ни в чем не бывало, стоял будочник. В руках — уцелевшая алебарда. Завидя Аносова, он укоризненно покачал головой:

— Эх, барин, напрасно ушел… Гляди, куда гульба покатилась, — указал он вдаль. — Теперь знай гуляй: Рязанов не меньше недели прохороводит. Весь город перевернет. Что ему? Миллионы. Шутка ли? Ему всё можно…

Инженер не дослушал его и пошел вдоль деревянного тротуара. Безотрадные мысли овладели им.

«Как безобразно, нелепо расточаются силы и богатство народа», — с укором подумал он.

Неделю Аносов прожил в Екатеринбурге, избегая шумных знакомств. Посетил гранильную фабрику и долго в задумчивости наблюдал за работой гранильщиков. На его глазах маленький, щуплый старичок, с быстрыми, молодыми глазами, гранил горный хрусталь; блеклый, тусклый, он оживал под корявыми руками мастера. Любовно обтерев минерал сухой ладонью, старик протянул его Аносову и предложил:

— А ну-ка, господин, глянь-ка в «окошко!».

Павел Петрович взял самоцвет, наклонился над срезом, и сразу заиграло на сердце. Казалось, перед ним раскрылся родник, ясный и прозрачный до самого дна. А вода в нем — голубоватая, студеная, — такая, от которой при питье ломит зубы. А вот рядом — тонкая травинка, и на берегу — кромочка желтого песка, озаренного солнцем. Тишина, покой наполняли этот хрустальный мир…

— Видишь, господин, что делает терпение! — радостно сказал мастер. Гранильное дело такое — терпение да терпение; и любовь, конечно. Когда самоцветик упорствует, я разговариваю с ним по душевности, — он скорее тогда поддается… Недаром в песне поется:

Шустрый старик гранильщик и сам, как самоцветик, весь сиял и радовался своей работе. Его счастье развеселило Аносова, он улыбнулся и сказал:

— Ну, старина, жить тебе еще лет со сто да украшать своими камнями-самоцветиками человеческую жизнь!

— Спасибо на добром слове, родимый мой! — отозвался мастер, теплыми отцовскими глазами провожая Аносова…

Уехал из Екатеринбурга Павел Петрович со странным чувством пустоты. Город с наступлением темноты погружался в безмолвие. Ни огонька, ни звука. Только караульные сторожа исправно колотили в чугунные била; тяжелые, мрачные удары разносились над городом. Исправно храпел будочник. Так было в городе на Исети еще во времена начальника сибирских заводов Татищева, так осталось и теперь. Лишь в грязном зале гостиницы, освещенном сальными свечами, шумели торговые тузы, горные чиновники и пестрое окружение их. У большого стола с зеленым полем то и дело раздавалось: «Угол!» — «Дана!» «Бита!» — «На двенадцать кушей!» — «По тысяче очко!». Груды радужных ассигнаций и золота громоздились перед банкометом, который дымил вонючей сигарой…

Всё осталось позади. По лесной дороге Аносов возвращался в свой любимый Златоуст. И когда кони вынесли его к шумящей горной речонке, он приказал ямщику остановить тройку, вылез из экипажа и освежил лицо холодной водой.

— Как хорошо дышится! — облегченно вздохнул он.

И темные, косматые горы, и синее, усыпанное звёздами небо успокоили его. Прислушиваясь к шуму вековых сосен, он прошептал:

— Ропщет Урал-батюшка, сердится…

Ямщик, услышав слова Павла Петровича, весело отозвался:

— Из века так, барин! Но нет краше и милее сердцу нашего края. Богат и просторен! Э-ге-гей!.. Слышь, как эхо загудело в горах? — Ощерив крепкие, волчьи зубы, он богатырски гоготал. Ему отвечали дремучие дебри.

«Силен человек! — подумал о ямщике Аносов. — Могучий Камень и людей взрастил железных!» — Он поудобнее устроился в экипаже и под звон колокольцев скоро уснул.

 

Глава седьмая

ГЕНЕРАЛ ГЛИНКА И АНОСОВ

В октябре 1836 года Дитерикс был уволен по болезни в отставку, и по высочайшему указу в марте 1837 года главным начальником горных заводов Уральского хребта был назначен свитский генерал-майор Владимир Андреевич Глинка.

Про него старые горные инженеры в Златоусте говорили: «Ну, этот покажет себя! Страшен! Жесток!».

Вскоре генерал дал знать о себе: в канцелярию Златоустовского горного округа из Екатеринбурга прислали образцовые шпицрутены при казенном пакете за сургучной печатью.

В первую минуту Аносов предположил, что это шутка, но, вскрыв конверт, увидел бумагу, в которой строго предписывалось озаботиться изготовлением трех тысяч шпицрутенов по наглядному образцу. Павел Петрович с брезгливостью взглянул на гибкую лозовую палку длиной в сажень и с возмущением приказал:

— Уберите немедленно!

Но грозовая туча подошла к самому порогу.

Когда сошли снега и отшумели талые воды, по просохшей дороге примчался на взмыленной лошади курьер. Доскакав до Златоустовского завода, он соскочил с седла и гулким военным шагом направился в кабинет Аносова. Без всяких предисловий курьер объявил:

— Ваше высокоблагородие, начальник Уральского хребта изволит вскоре сюда прибыть. Благоволите достойно встретить! — Он щелкнул каблуками, повернулся и, звеня шпорами, вышел.

Сердце Аносова болезненно сжалось: он почувствовал, что сюда, в его маленький неказистый кабинет, протянулись жестокие руки царя Николая. Отправился на квартиру, переоделся в парадный мундир и в сопровождении горных чинов на тройке поспешил к границам округа. Тем временем в Златоусте всех охватила небывалая суматоха. Началась она с квартиры Аносова, где взволнованная, раскрасневшаяся Татьяна Васильевна металась по комнатам. Ей нужно было успеть подготовить обед и справиться с нарядами.

— Ах, боже мой, что же это будет? Ведь он свитский генерал! Он любит утонченность в нарядах и в обращении! — поминутно восклицала она.

Суматоха перебросилась в город. Мастеровых немедленно переобрядили, построили на площади в батальонные шеренги. Командир роты, он же и начальник плац-парада, покрикивал:

— Главное, чтобы ни гу-гу! На месте замереть! Строй — святое место! Эй, ты, что пузо выпятил? А ну, подтянись! — голос красноносого подпоручика звучал резко и властно.

Рабочие угрюмо построились в ряды. Сутулые, коренастые, с тяжелыми мозолистыми руками, они стояли, опустив глаза.

— Головы выше! Явится начальство, сам генерал, — ешь его глазами! продолжал зычно поучать офицер.

Вокруг шевелилась говорливая заводская толпа. На площадь сбежались жёнки, прибрели старики, воробьиной стаей налетели крикливые ребята. Везде им дело, всюду суют свой нос и всё видят. Курносый мальчуган шмыгнул носом и, завидев вдруг соседку, заорал:

— Тетка Онисья, а к церкви воз виц привезли! Сказывают, сечь будут провинных!

— Замолчи, кликуша! — пригрозила баба и переглянулась с мужиками.

— Не привыкать нам. Баре продубили крестьянскую шкуру! — угрюмо проворчал стоявший рядом рабочий.

Солнце поднималось к полдню. Припекало. Над окрестными горами прозрачная синева.

Толпа ожидающе смотрела на Березовую гору.

— Гляди, братцы, скачут!

— Едет, едет! — закричали в толпе.

С крутого ската в златоустовскую впадину, поднимая пыль, мчались тройки. Впереди скакал бородатый казак и плетью сгонял с пути встречных:

— Прочь с дороги! Эй, посторонись!

Из-под копыт его бешено скачущей лошади разбегались куры, уносились с лаем псы. Женщина, схватив уползшего на дорогу ребенка, торопилась уйти от казацкой плети.

Экипажи приближались. Вот кони вылетели на площадь и, описав полукруг, разом остановились перед фрунтом. По взмаху офицерской руки, все вразнобой закричали «ура».

Из экипажа медленно вышел старый генерал. Высокий, прямой, как палка, с густыми нависшими бровями, он грозно блеснул глазами. Все взоры обратились на Глинку. Держался он браво, разгладил густые седые усы, расправил по-военному плечи, вскинул голову и выкрикнул:

— Здорово, молодцы!

Солдаты дружно ответили на приветствие, а работные опоздали. Спохватились, да поздно. Генерал стоял уже перед фрунтом. К нему подбежал с рапортом подпоручик, но генерал отмахнулся от него:

— Что вы ревете, словно коровье стадо! Где у вас воинский вид? Чему учили? — Оборотясь к подбежавшему Аносову, громогласно объявил:

— Вы распустили рабочие команды! Что за сброд такой собран? А? Я вас спрашиваю!

Павел Петрович побледнел, вытянувшись доложил:

— Это не сброд, ваше превосходительство. Всё умельцы — лучшие уральские мастера по холодному оружию.

Генерал опешил, вытаращил на Аносова изумленные глаза: он никак не ожидал внезапной защиты работных от начальника горного округа. Вскипев, он готов был накричать на Аносова. Однако, сдержавшись, сурово заметил инженеру:

— Вы плохо знаете воинский устав. Я не чувствую здесь нашего духа! и вдруг заорал на работных: — Я вас научу воинскому духу. Я покажу вам… Кто здесь проштрафился? Два шага вперед!

В рядах произошло замешательство. Однако, подталкиваемые сзади, из шеренги вышли двое хмурых работных. Они стояли, опустив головы, и ждали.

— Тэк-с, — крякнул генерал и, оборотясь к офицеру, приказал: Приготовиться к экзекуции. Построиться в две шеренги! — Он строевым шагом подошел к ближайшему работному и, уставя на него строгие глаза, спросил: Из рудника бегал?

— Бегал, ваше превосходительство, не утерпел, по семье соскучал, упавшим голосом ответил рудничный.

— Пятьсот палок! — безжалостно отрезал Глинка и отвернулся от осужденного.

Весь посеревший, Аносов приблизился к генералу и тихо сказал:

— Ваше превосходительство, вы в этих краях в первый раз. На этот приезд простите, пусть идет с миром…

— С миром? — высоко поднял брови генерал. — Вы с ума сошли! Строгость нужна сразу. Слышите? — неожиданно он осекся, встретившись взглядом с Павлом Петровичем. Его поразил зловещий блеск глаз и разлившаяся бледность на лице инженера. Снизив тон, он с легкой усмешкой сказал Аносову. — Вы, сударь, больны. Вам надо немедленно в постель… Вы свободны…

Было больно, обидно, но в то же время во имя большого дела Павел Петрович смолчал. Да и к чему мог бы привести сейчас протест? Аносов молча отошел от генерала и, постояв минуту-другую в толпе служащих, незаметно побрел домой.

Тем временем на площади, прямо перед собором, на некотором расстоянии друг от друга вытянулись две шеренги солдат с палками в руках. Поднимаясь в гору, Аносов услышал бой барабана, который всё усиливался.

«Началась экзекуция», — с ужасом подумал он и невольно оглянулся. С вершины всё было видно. Два рослых служивых вели полуобнаженного бородача, привязанного за руки к скрещенным ружьям, приклады которых упирались ему в живот. Удары градом сыпались на спину осужденного. Сквозь жуткую дробь барабана послышался вопль несчастного.

— Какая мерзость! Варварство! — выкрикнул Аносов и, сжав кулаки, поспешил домой. Он вошел в кабинет и устало упал на диван, закрыв лицо руками. Как противен он был себе в эту минуту!

Скрипнула дверь, и тихонько вошла Татьяна Васильевна.

— Почему ты ушел с парада? — спросила она.

— Не мог, понимаешь, не мог! — закричал Павел Петрович. — Там истязают рабочих.

— Грустно, — тихо обронила жена. — Но что же ты можешь поделать?.. Нужно хоть внешне смириться…

Барабанная дробь не прекращалась. Позади барабанщика стояла группа офицеров и горных инженеров, а среди них Глинка. Генерала нисколько не трогали страдания истязаемого. А вопль становился всё пронзительнее. Спина работного покрылась рубцами, из которых сочилась кровь.

Первый барабанщик смолк, как только осужденного довели до середины «зеленой улицы», и сразу же на другом конце забил частую дробь другой.

Силы быстро оставляли наказываемого. Его уже тащили, и он больше не кричал. Когда хожалые провели его обратно вдоль шеренги, спина осужденного представляла сплошную кровавую рану.

Швецов стоял в толпе, закусив губы.

«Эх, загубят бедолагу! — жалостливо думал он. — А ведь он и вправду соскучал по семье. Велик грех, подумаешь!»

Старик взглянул на окружающих. Толпа замерла в безмолвии. Гнетущее чувство страха, жалости и немого возмущения написано было на лицах невольных зрителей. Заводские жёнки украдкой утирали слёзы. Рядом с литейщиком тяжело вздохнул Иванко Бушуев.

— За пустяк кровянят человека! — выдавил он сквозь зубы, и по выражению его глаз угадывалась жгучая ненависть к палачам.

А несчастного всё еще волокли между солдатскими рядами. Наконец он упал. Тогда по сигналу офицера к нему подкатили тачку, уложили в нее изуродованное тело и снова повезли вдоль шеренги, чтобы отпустить положенное число ударов.

— Должно быть, убьют, ироды. Страшно-то как! — со вздохом прошептал Швецов. — И как только терпит Петрович такое варварство?

Иванко взглянул на литейщика и шёпотом сказал:

— Не видишь разве? Ушел. Разругался с генералом!

Тачка внезапно остановилась среди шеренги. К ней поторопился толстячок в военной форме.

— Лекарь бежит. Здорово уходили бедолагу! — укоризненно обронил старик.

Раздалась команда. Солдаты, сложив на воз растрепанные шпицрутены, строились повзводно. Подъехала подвода, на нее бросили истерзанное тело и повезли.

— В госпиталь, стало быть. А потом свое доберут! — пояснил Иванко Бушуев.

Генерал сел в коляску и в сопровождении адъютанта покинул площадь.

— На обед, значит, уехал! — с укоризной вымолвил Швецов и предложил граверу: — Ну и мы, Иванко, пошли.

Они обогнули площадь и углубились в узкие улочки, раскиданные по склонам гор…

Глинка тем временем появился в квартире Аносова. Он уже забыл об экзекуции и, завидев молодую хозяйку дома, приятно улыбался.

— Я и не знал, что у вас жена красавица! — обратился он к Аносову, оправляя усы. Однако Татьяна Васильевна оставалась равнодушной к комплиментам генерала. Всегда гостеприимная, она на этот раз вела себя учтиво, но сдержанно.

Не замечая холодности хозяйки, Глинка уселся за накрытый стол. Поглядывая на графины и закуски, он от удовольствия потирал руки.

— Право, недурно! Отлично даже! — Взглянув на Аносова, он заботливо спросил: — А вы и в самом деле больны? Лечиться надо, лечиться. Господа, обратился он к гостям — горным чинам. — Не пора ли нам приложиться?

Ему услужливо налили бокал. Генерал крякнул и с удовольствием опрокинул содержимое в широко раскрытый рот. После выпивки высокий гость сразу же набросился на яства. Он ел, широко расставив локти и громко чавкая.

«И это свитский генерал!» — с омерзением подумала Татьяна Васильевна.

После возлияний гости оживились и попросили Глинку:

— Ваше превосходительство, расскажите что-нибудь о столице…

— Кхе… кхе… — густо прокашлялся генерал. — Господа, не будь я Глинка, если не сломаю этого штафирку… хм… хм… Огарева.

Аносов понял, что речь идет о пермском гражданском губернаторе Илье Ивановиче Огареве. Между ним и начальником Уральского хребта шла непримиримая война.

— Представьте себе, господа, — раскатился по столовой бас Глинки. Однажды наши возки встретились на узкой дороге. Кругом глубокие сугробы. Не весьма приятно зимой нырять в снег. Кто же должен уступить дорогу? Как вы думаете? Сижу и слушаю: ямщики ругаются, кони стали. И тут господин Огарев не утерпел, высунулся из возка и сердито закричал: «Эй, кто там? Посторонись, губернатор едет!». Подумайте, господа, что за персона! — в голосе рассказчика прозвучала ирония. — А я, — продолжал Глинка, — откинул меховой воротник, да как рявкну: «Дорогу! Уральский хребет скачет!». И что вы думаете, испугался важный губернатор, приказал кучеру своротить в сугроб и тихо, скромно сидел в возке, пока я проезжал мимо! Каково?..

«Вот чем потешаются!» — недовольно оглядел гостей Аносов. Те в угоду генералу льстиво хихикали.

— Впрочем, не будем об этом… Пододвиньте мне, господа, осетра! попросил Глинка и стал насыщаться. Но через минуту он вдруг фыркнул и захохотал.

— Вспомнил, еще вспомнил! — размахивая руками и утирая салфеткой жирные губы, снова начал он. — Терпеть не могу щелкоперов! Господа, наш государь Николай Павлович считает, что самое важное — военная служба. Образование портит людей. Да-с… Именно портит, возбуждает в человеке дух противоречия… Захожу я в горное училище и слышу, учитель диктует ученику у доски. И что диктует? Подумайте только, господа! Он читает отрывок из «Мертвых душ»… Что-то о Чичикове. Я не удержался, распек вольтерьянца: «Как, Чичиков? Это, значит, Гоголь, щелкопер! Как не стыдно тебе, Наркис Константинович! Почтенный ты человек, а диктуешь в казенной школе такую мерзость! Никогда тебе не забуду этого. Сейчас же стереть с доски! Продиктуй что-нибудь из сочинений многоуважаемого Василия Андреевича Жуковского…» Вот до чего, господа, доходят наши либералы…

Горные чиновники зааплодировали генералу. Раскрасневшийся, сытый и довольный, он встал из-за стола и почтительно поцеловал руку Татьяны Васильевны.

— Берегите вашего мужа, — сказал он. — Жаль, что Павел Петрович заболел и не может поехать с нами.

За окном стало темнеть. В комнатах зажгли свечи. Гости заторопились. Аносов уныло провожал их, чувствуя в душе большую горечь. Только теперь он по-настоящему понял весь ужас николаевского режима.

 

Глава восьмая

ТАЙНА БУЛАТА РАСКРЫТА

Из Петербурга от начальника штаба горных инженеров генерала Чевкина пришло ободряющее письмо с просьбой продолжать исследования. Аносов воспрянул духом: Чевкин считался большим знатоком и любителем восточных булатов, внимание такого человека было приятно Павлу Петровичу. Он только что закончил целую серию опытов, чтобы окончательно установить природу булата.

Аносов выяснил роль углерода в образовании булата, но далось ему это нелегко. Путешественники, прибывавшие из восточных стран, сообщали о том, что персидские и дамасские мастера закладывали в тигли различные растения, но какие — никто об этом не мог сказать. В действиях этих мастеров было что-то таинственное. И этому поддались даже такие ученые, как Реомюр и Ринман.

Холодный же разум Аносова требовал ясных и точных показаний о влиянии углерода растений.

Он понимал, что обуглившиеся в процессе плавки цветы и листья не что иное, как углерод и азот. Все эти присады были различными формами углерода разнообразной степени чистоты.

Павел Петрович начал с клена, затем в плавку пошли березовое дерево, цветы, бакаутовое дерево, ржаная мука, сырой рог…

Опыты показали, что сделанные присады свидетельствуют лишь о «наклонности к образованию булата». Только и всего! Может быть, восточные мастера и в самом деле делали присады из листьев и цветов, не имея под рукой других носителей углерода?

Павел Петрович записал в журнал:

«Не видев возможности достигнуть удовлетворительного успеха ни помощью углерода растений, ни помощью углерода животных, мне оставалось ожидать оного в царстве ископаемых».

Алмаз — это углерод в чистом виде. Но где раздобыть средств на эту драгоценность? Значительная часть жалования уходила на содержание лаборатории, на семью, которая быстро росла. Татьяна Васильевна и так с трудом сводила концы с концами в своем скромном хозяйстве. Старые мундиры мужа и ее платья переделывались и перелицовывались для детей.

В этот вечер Аносов чувствовал себя нехорошо. По телу разливался жар, кружилась голова, а во рту была противная сухость. Он рано ушел в кабинет и прилег на диван.

Татьяна Васильевна догадалась, что с мужем происходит неладное: уже за столом она заметила лихорадочный блеск его глаз, нездоровый пятнистый румянец на щеках. Встревоженная, она пошла за Аносовым. Павел Петрович лежал, полузакрыв глаза, и о чем-то сосредоточенно думал. Теплая, заботливая рука жены легла на его плечо:

— Что с тобой, милый? Ты болен?

Она склонилась над ним, прислушиваясь к тяжелому дыханию. Он напряг все усилия и улыбнулся. Однако улыбка получилась беспомощной и жалкой.

Татьяна Васильевна напоила мужа малиновым отваром, тепло укрыла и не отходила от постели. Всю ночь Аносов метался и бредил и только к утру затих и заснул спокойным сном.

Впервые за всё время Павел Петрович не пошел на работу. Жестокая простуда продержала его несколько дней в постели. Эти дни для Татьяны Васильевны были и самые горькие, и самые светлые. Она боялась за мужа и в то же время ходила по комнатам просветленной и довольной.

«Хоть несколько дней он побудет рядом», — радовалась она.

Пришел Евлашка. Громоздкий, в старом полушубке и стоптанных поршнях, он неслышным охотничьим шагом приблизился к постели Аносова и подмигнул:

— Ну, ничего, в скорости встанешь, пойдем на охоту! Соскучал я без тебя, Петрович!

— Пойдем, дорогой, дай только собраться с силами! — согласился Аносов.

Но после ухода Евлашки он снова задумался. Татьяне Васильевне стало грустно, и она подсела к мужу:

— Ты всё думаешь и думаешь. Словно уходишь от меня. При мне — и без меня. Неужели у тебя такие секреты, что нельзя о них говорить даже жене?

Аносов улыбнулся, схватил ее руки и прижал к губам.

— Хлопотунья ты моя, хлопотунья, ну какие у меня могут быть секреты? — вырвалось у него. — Да и горю моему ты не поможешь. Мне для опыта алмаз нужен, а где его достать?

— Только и всего? — укоризненно покачала она головой. — Почему же не сказал мне, я давно достала бы алмаз!

Он притянул ее к себе и ласково обнял:

— Где же ты нашла алмазные копи?

— Сейчас! — Татьяна Васильевна поднялась и вышла в свою комнату. Через минуту она вернулась и выложила перед ним свои алмазные серьги.

— И тебе не жалко? — пытливо посмотрел Павел Петрович.

— Нисколько! Бери.

Сияющий, он смотрел на жену и не мог надивиться.

— Так вот ты какая у меня! Ради моего дела не пожалела и дорогого…

Она опустила глаза; сердце ее сильно и радостно колотилось…

Аносов решил приберечь алмаз. Сейчас он думал уже о другом:

«Алмаз — хорошо, но ведь его нужно много. А что если ввести графит?» — И он решил попытать счастья.

Стояло серенькое холодное утро, когда он после выздоровления вошел в цех, осмотрел тигли и спросил Швецова:

— Скажи мне, где можно раздобыть графит?

Литейщик подумал и ответил:

— Фунта два у нас наберется. Поискать только да очистить… Сказывал дед Евлашка, что есть графитные окатыши где-то под Златоустом…

Вместе со Швецовым Аносов обыскал кладовую и нашел грудочку графитных галек с большими прослойками колчедана.

— Негож! — определил Аносов. — Но где же достать другой?

Они засели за очистку графита и к вечеру поставили новый опыт. Аносов неторопливо опустил в тигель пять фунтов железа и полфунта графита. Пламя в печи излучало жар. Павел Петрович внимательно регулировал ход плавки в печи. Было далеко за полночь, когда сплав был готов. Плавка продолжалась два часа. Медленно текло время. Усталые и закопченные, инженер и литейщик ждали охлаждения тигля. За окном засинел поздний рассвет, когда испытание подошло к концу. Павел Петрович вдруг оживился и крикнул Швецову:

— Смотри, смотри! Что же это?

Старик взглянул на кованец для клинка и весь засиял.

— Булат! — закричал он. — Наш… свой, русский булат!

Аносов не мог оторвать взора от чудесных узоров.

— Вот она — отрада сердцу! — Швецов, как садовник, бережно держал драгоценный сплав — плод тяжелого, но вдохновенного труда, и большая радость просилась в душу.

Четким и убористым почерком занес Аносов в журнал опытов взволнованные строки:

«Плавка производилась без крышки. По охлаждении тигля металл казался несовершенно расплавленным: ибо на сплавке видны были формы кусков железа, между коими заключался графит. Но сплавок удобно проковался. При ковке заметен запах серы, в нижнем конце обнаружились узоры настоящего хорасана. От нижнего конца вытянут кованец для клинка; при ковке употреблено старание к сохранению узора. Таким образом получен новый первый клинок настоящего булата…»

Захлопнув журнал, Павел Петрович поспешил домой. Татьяна Васильевна удивленно посмотрела на мужа.

— Что случилось? Приятное? Неужели удача? — она тормошила его, умоляюще смотрела в глаза.

Аносов бережно обнял жену.

— Милая моя, — с нежностью сказал он. — Мечта исполнилась! Мы только что выплавили первый булат! Впереди еще много работы, но…

Глаза Татьяны Васильевны вспыхнули, она встрепенулась вся, не дала мужу договорить.

— Павлушенька, ой, как я рада! Счастлива! И нисколько не сержусь на тебя, что ты сейчас радуешься больше, нежели при вести о первенце-сыне!

— Милая, терпеливая моя! Спасибо тебе за доброе слово. Я уже вижу счастливый берег. Может быть, скоро конец нашему великому плаванию…

— Вот и хорошо, а пока идем завтракать.

— И вправду, покорми, родная, а то мне в Миасс ехать, на золотые прииски…

Вскоре послышался колокольчик.

— Вот и кони! — сказал Аносов и стал собираться в дорогу…

Он вернулся на завод только через три дня и, не заглянув в кабинет, отправился прямо в цех. Швецов «колдовал» над очередной плавкой с графитом. Павел Петрович подоспел во-время. Он взял в руку слиток и обрадовался: узоры в нижней половине его были лучше, чем при первом опыте с графитом.

Срочно изготовили булатный клинок, и узоры на нем оказались ровнее. Успех окрылил литейщиков. Аносов при плавке стал применять разнообразные технологические режимы, но казалось, что весь успех пошел насмарку: происходили самые неожиданные явления. Снова пришло тяжелое раздумье. Поздно вечером дома Аносов пересмотрел свои ранние записи. Он чувствовал, что стоял на грани тайны, а теперь снова отброшен назад.

Инженер долго сидел в кресле, о чем-то раздумывая, мучительно морща лоб, стараясь найти разгадку. Охваченный беспокойством, он по старой привычке потянулся к дневнику и записал:

«Уже первый опыт увенчался большим успехом, нежели все предшествующие. Результаты повторенных несколько раз опытов с тем же графитом оказались сходными. Вся разность заключалась в незначительном изменении грунта и формы узоров, большей частью средней величины. Но этот успех был непродолжителен: с переменой графита или металл не плавился, или не ковался, или, наконец, терялись в нем узоры…»

Свет от лампы ровно разливался по кабинету. В доме все уснули. За окнами — тьма. А думы не уходят, терзают.

«Что же, что же случилось? — в сотый раз спрашивал себя Аносов. Природа булата ясна: соединение железа и углерода. Но что же мешает?..»

Шелестели листки дневников, проходили минуты, часы. Незаметно для себя он склонил голову и уснул. Пробудился от гудка. Занималось чудесное солнечное утро, какое редко бывает в Златоусте: свежие, искрящиеся, с крепким запахом осени рассветы наступают только в октябре. Горы и леса за окном купались в дымчатом голубоватом тумане, который уже таял и редел, оставляя на оголенных сучьях деревьев нанизанные бусы крупной росы. Павел Петрович потянулся, и после короткого сна пришла простая и ясная мысль:

«Успех наш кроется в чистоте графита, в методе охлаждения и кристаллизации; надо отыскать хороший графит! Отыскать у себя, на Урале!».

Ему вспомнился охотник Евлашка. После завтрака он распорядился запрячь коней и поехал отыскивать следопыта.

Охотник жил на окраине Демидовки в маленькой ветхой избушке. Он только что вернулся с охоты. Две яркие шкурки лис-огнёвок висели на шесте. Пушистые, красивые, они сразу привлекли внимание Аносова.

— Что, хороши? — свесив лохматую голову с полатей, спросил дед. Вспомнил всё-таки, Петрович, старика. Аль понадобился? Опять в горы?

— Слезай да поговорим, — сказал Аносов.

Охотник, в одних портах и рубахе, легко соскочил вниз. Сутулый, широкоплечий, он еще был силен. Пытливые глаза из-под нависших кустистых бровей уставились на Аносова.

— Ты что-то, батюшка, стареть стал, — вымолвил он, с тревогой оглядывая нежданного гостя.

— Зато ты по-прежнему молодец!

— Эх, милый, — весело ответил дед, — одна голова не бедна, а бедна, так одна! Что мне, Петрович, станется, я еще потопаю по земле! — Он присел на скамью и пригласил Аносова: — Садись рядком, потолкуем ладком! Прости, угостить нечем: один квас да мурцовка.

Старик выглядел бодрым; Павел Петрович положил ему на плечо руку:

— Рад, что ты здоров. Дело к тебе есть, отец. Сказывали мастера, что ты залежи графита знаешь. А без него всё наше дело с литейщиками стало. Помоги, друг!

Охотнику было приятно, что о нем вспомнили. Он лукаво подмигнул:

— Вишь, и Евлашка понадобился. Что же, Петрович, помогу. Есть на примете одно местечко. Сведу тебя, сам увидишь: есть там камушки, писать ими можно…

Сборы были недолги. Евлашка забросил за плечо старенькое ружьишко, и они вышли на улицу, посреди которой, побрякивая колокольчиками, нетерпеливо поджидали лошади.

— Место, куда я тебя повезу, — сказал дед, — еще господину Татаринову я показывал, да так о нем и позабыли.

К вечеру Аносов с дедом Евлашкой добрался до озера Большой Еланчик, расположенного к югу от Миасса. Стаи уток и гусей носились над камышами. Подъехали к берегу и остановились. Кругом немая тишина. По широкой озерной глади нет-нет да и пробежит шаловливый ветерок. От его легкого дуновения на воде ерошились серебристые чешуйки, и на секунду-другую зеркальная гладь рябилась. Аносов вздохнул полной грудью.

— Что за приволье! — восторженно сказал он и загляделся на просторы. Рядом большие плёсы, курьи, мысы, заросшие густым тальником. Безоблачное безмятежное небо глядится в глубину озерных вод.

Оставив лошадей на дороге, они пошли по берегу. Под ногами шуршала мелкая галька.

— Где же это заветное место? — пристально посмотрел на деда Аносов.

— Да оно перед нами, Петрович. Глянь-ка на галечку!

Павел Петрович набрал горсть темных камешков. Они были жирны на ощупь, пачкали ладонь.

— Графит! — изумился Аносов. — Настоящий графит!

Однако темных камешков на берегу оказалось не так уж много. Они набрали мешочек, отнесли и положили в экипаж. Аносов долго бродил по берегу, всматривался в породы, небольшим шурфом углубился в отмель. Перед ним раскрылась жила, которая круто уходила под Большой Еланчик.

Солнце незаметно опустилось за горизонт, по воде пошли красноватые отливы зари. Постепенно они переходили в нежно-синие, гасли, наступали сумерки. В тишине теплого вечера рождались звуки, полные своеобразной дикой прелести: заскрипел коростель, где-то завела свою незатейливую песенку болотная курочка, посвистывали запоздавшие на ночлег кулики. В глуши тростников закрякала потревоженная утка…

Взошла луна. Нежный зеленоватый свет превратил всё окружающее — и озеро, и рощи, и дальние горы — в сказку. Всё выглядело загадочным и было полно прелести.

— Тут бы заночевать, да торопиться пора, — с сожалением обронил Аносов… — Ну, дед, тронулись!

Евлашка сел за ямщика, тряхнул вожжами и кони, фыркая, побежали от озера, которое всё лучилось и переливалось под ярким месяцем…

…Снова Аносов приступил к опытам. Прошли плавки сто двадцать вторая, сто двадцать третья, четвертая, пятая. Опыты проходили с переменным успехом. После отдыха приступили к сто двадцать восьмому опыту. Швецов сосредоточенно закладывал в тигли железо и графит. На душе было тяжело: уходили силы, годы, а всё-таки тайна ускользала. Аносов устроил себе постель в цехе и на час-другой ложился там отдыхать.

Однажды на завод пришла Татьяна Васильевна, робко остановилась у двери литейного цеха и молча наблюдала за мужем. Потный и перемазанный, он пристально следил за тиглями. Она не решилась отрывать мужа от работы. Так же неслышно, как появилась, молодая женщина исчезла.

Павел Петрович последние дни находился в напряженном состоянии. Когда ковали сплав, у него дрожали руки, хотя кузнецы исправно делали свое дело. С трудомом дождался конца испытаний, и сразу у него отлегло от сердца. В журнал в этот день занес: «Ковалось хорошо, узоры хорасана. На клинке сохранились такие же узоры. Грунт темный, с синеватым отливом. В закалке крепче литой стали.

Из сих опытов следует, что совершенство булата, при одинаковых прочих обстоятельствах, зависит от совершенства графита или от чистоты углерода».

Подошел Новый год. Встречали скромно, в семье. Татьяна Васильевна ходила вокруг празднично убранного стола и по-девичьи радовалась:

— Сегодня ты весь вечер дома. Приласкай детей. Боже мой, посмотри, как быстро растут они!

На высоких стульях восседало буйное молодое племя. Дети радостно смотрели на отца и думали: «Когда же сегодня зажгут елку?».

Около полуночи наступил веселый праздник. Аносов вместе с детьми резво прыгал вокруг елки. Сияли сусальные звёзды, блестели позолоченные грецкие орехи.

— Папа, — закричала маленькая Аннушка. — Из чего делают порошок, которым золотят игрушки?

— Хотите, я расскажу вам про один волшебный камень, и тогда вы будете многое знать? — раскрасневшийся Павел Петрович выжидающе уставился на детей.

Все захлопали в ладоши, а Татьяна Васильевна предложила:

— Усядемся под елочку и послушаем о твоем волшебстве.

Все опустились на низенькую скамеечку, и Аносов начал:

— Жаль, нет с нами деда Евлашки, — он виновник всему волшебству… Ну, что ж, можно и без него… Как-то вечерком сидели мы с ним у костра. Хотелось отдохнуть после трудной ходьбы по горам и поесть. А в мешке и карманах у нас было совсем пусто, — всё поприели. Сидим, греемся у огонька, а от голода даже под ложечкой сосет. Дед Евлашка сидит медведем у кострища, а искры так и сыплются из него золотым дождем. «Смотри, дед, борода сгорит!» — пошутил я. Он угрюмо огляделся кругом. Видит, у ног лежит камешек, очень похожий на глыбку черной слюды. Поднял дед этот осколок и бросил в костер; из огнища взметнулась искра. «Эх, напасть, так я голоден — вола бы съел!» — сказал он. «А я бы, я бы…» — начал я и поперхнулся. Гляжу на огонь, и глазам своим не верю. Камешек, который бросил старик в костер, вдруг ожил, зашевелился и стал медленно расти…

— А ты, папа, не обманываешь? — лукаво спросила Аннушка. — Камни только под дождем растут.

— Нет, и под дождем камни не растут, и вообще этого не может быть, серьезно ответил отец. — В этом-то всё и дело. А наш камешек становится всё больше и больше. «Гляди, — кричу я Евлашке, — почему он дышит?» Дед и глазом не сморгнул, схитрил. «Лукавый его знает, почему он дышит? Знать, то волшебный, наговорный, гляди, как порох, взорвет!» — сказал, а сам подальше от костра отполз. Ну, и я за ним. Сидим и за волшебным камнем наблюдаем. «Вот-вот взорвет», — думаю, а черный кусок продолжает шириться и раздуваться.

— Ой, ребята, это всё не всамделишное! — закричал пятилетний Саша.

— Не любо — не слушай, а врать не мешай! — серьезно сказал Павел Петрович и посмотрел на сына. — Только тут никакой выдумки. Всё было так. Посидели-посидели мы с Евлампием, но камень не взорвался, а только в десять раз вырос. «Вот так штука!» — подумал я и вытащил его из костра. Глыбушка оказалась легкой и ярко-золотистой. Чудеса! «Погоди, я тебя, старик, удивлю!» — решил я, поднялся на горку, отыскал черную глыбищу и скатил ее в костер. «Вот это да! — одобрил дед. — Посмотри, что только будет!» И тут, мои милые, началось. Глыба стала набухать и, долго ли, коротко ли, величиной стала с дом!

— Браво, браво! — захлопала в ладоши от восторга Аннушка. За ней зашумели все остальные. Татьяна Васильевна серьезно посмотрела на мужа:

— Ты это сам видел?

— Сам, — твердо ответил Аносов.

— Странно. Неужели есть на Урале такие волшебные камни? — удивилась она.

— Есть, и они вовсе не волшебные. Это — черная слюда, ее много в наших горах. И называется она верникулитом. Вот из нее и делают золотые и серебряные порошки для елочных украшений… А домов из нее не построишь…

— Жалко, — разочарованно протянула Аннушка. — Какой же это волшебный камень, если из него не может вырасти дом…

Все засмеялись, зашумели. А за окном, разрисованным морозными узорами, ярко блестели звёзды. На сердце у Аносова было светло и хорошо.

«Пусть новый год действительно принесет всем нам счастье!» — с облегченной душой подумал он.

И в самом деле, новый год принес Аносову приятную неожиданность. Оренбургский генерал-губернатор Перовский — большой охотник и любитель булатов — прислал Павлу Петровичу булатный кинжал, сделанный из индийского вуца.

Булат отличался исключительной красотой. Узоры походили на серебристые переплетающиеся виноградные гроздья. Булату, несомненно, было не менее двух тысяч лет.

«Он пришел из глубины веков, — писал Аносову генерал-губернатор, — и, чаю, его сотворил великий чародей — мастер. Вглядитесь в его узоры и в таинственное мерцание, и тогда вы поймете, как заманчиво открыть тайну утерянного мастерства!»

Булат ходил по рукам. Швецов держал его, как большую драгоценность.

— Ты очень осторожен, — с улыбкой заметил ему Аносов.

Старик смутился, но со всей искренностью признался:

— Держу его словно дорогую чашу и боюсь выплеснуть живую каплю…

Рассматривая кинжал, Аносов угадывал секрет: вероятнее всего, булат этот был получен путем прямого восстановления железа.

«Каким образом убедиться в этом?» — думал Павел Петрович.

Притихший и молчаливый, взялся он на другой день за новый опыт, а старые тревоги и волнения продолжались. Была проведена сто тридцать восьмая плавка, когда Аносов смог записать:

«Смешивая железную руду с графитом, можно получить непосредственно из руд ковкий металл. Эти опыты заключают в себе открытие важное по многим отношениям: во-первых, потому, что до сих пор из руд в тигле никто еще не получал ковкого металла, в полном смысле этого слова; во-вторых, потому, что сим способом можно получать превосходный булат, если первые материалы будут высокого качества; в-третьих, потому, что он ведет к предположению, что древний и потерянный более шестисот лет способ приготовления булата, известного под названием табан, едва ли не состоял в плавлении графита с железной рудой; и, наконец, оно ведет к новым открытиям, которые могут послужить и к сбережению горючего материала в доменных печах и к улучшению качества самого чугуна в тех заводах, где графит находится близко; ибо, если он может восстанавливать железо, то он, без сомнения, заменит и часть угля, потребного для сей цели, а соединяясь с железом, улучшит чугун и приблизит его к состоянию более ковкому или увеличит в нем вязкость, что в особенности может принести пользу при отливке орудий».

Особенно задумался Павел Петрович над последним опытом. Вместе со Швецовым они получили королек в тридцать два золотника и отковали из него нож. По вытравке он оказался весьма хорошим хорасаном.

В этот вечер Аносов долго ходил из угла в угол.

«Игра не стоит свеч! — огорченно думал он. — Что из того, что последний способ заманчив; он весьма убыточен. А между тем требуется при этом высокое качество руд и графита… Надо оставить затею!»

Всю ночь он страдал от дум. Ворочался, лежал с открытыми глазами, пока не занялось утро; на рассвете отправился в цех. С темными кругами под глазами он подошел к горнам. Швецов уже возился с тиглями.

— Вернемся к опытам с графитом! — решительно сказал Аносов. — У нас остался только один путь!

— Долог, долог этот путь! — опечаленно покачал головой литейщик. Однако, Петрович, зашли мы далеко, и возвращаться нам теперь поздно.

Снова потянулись месяцы. Татьяна Васильевна всё ждала радости, но муж целиком ушел в свои дела. Казалось, всю жизнь заволокло густым, тяжелым туманом. Когда же просвет?

…Он, наконец, наступил.

Стоял ясный погожий день. Над Златоустом голубело небо, солнце заливало золотыми потоками горы.

Аносов стоял у распахнутой двери, и теплый ветер ласкал его лицо. Позади на каменном полу стыл только что выплавленный металл. Еще одно разочарование или удача? Быстрыми шагами Аносов подошел к слитку и не поверил своим глазам: на поверхности сплава струились знакомые продолговатые узоры булата!

Немедленно сковали из него шпажный клинок. Его закалили, обточили, подвергли испытанию. В цех набилось множество народа. Все взволнованно следили за действиями старого мастера. Швецов согнул клинок под прямым углом и отпустил. Легко пружиня, издавая чистый высокий тон, булат быстро выпрямился. Сын литейщика, ловкий и сильный Павел, взял добрую английскую саблю и стал рубить подставленный клинок. Удары были могучие, высекались тонкие искры, но когда осмотрели златоустовский клинок, на нем не нашли зазубрин. Бросили над ним газовую ткань: едва коснувшись лезвия, она распалась на двое.

— Ещё не всё! — волнуясь, сказал Швецов.

Он зажал клинок в особый станок и на конце его повесил тяжелую гирю, — булат не сломился. Освобожденный от тяжести, клинок принял прежнее положение.

Тайны булата не стало!

Аносов с любовью взял в руку шпагу.

— Вот теперь, наконец, вижу, что мы создали свой, русский булат. Это и есть, без сомнения, предел совершенства в упругости, которая в стали не встречается!