О себе скажу, откровенно, честно, как на духу, если кто и влиял на меня, на мое виденье лагеря (у Кузьмы я улавливал первородство нового виденья, антишаламовского), на мою стилистическую манеру, так это Кузьма, рискнуть так писать в те годы, как Кузьма, нужно колоссальное мужество, вящее, особое чувство языка, особый дар, умение продегустировать и воскресить слово, вот — “Агараки”: “В паре они стояли скульптурно. В поцелуйной позе” (об осликах). Как хорошо! фактурка! Какая дивная мощь пластической выразительности слова, заковыристость сочетается с точным попаданием в цель. Спазмы телячьего восторга. Держите меня, а то я скажу, что “Белая уточка”, “На семь метров”, “Агараки” стоят всей прозы шестидесятников!

Испытываем смешанные чувства, вчитываясь, вгрызаясь в предсмертную записку Кузьмы (она определила ложный след — самоубийство); поди уже вдыхал бесконечность, мутилось сознание, сделана неверной рукой: “Жене же моей отказываю мою кровать, не лучшую, со всем принадлежащим убранством”. Кому именно? Гедде Шор, Элен Диксон, Полине, Маше Столяровой? Почему не лучшую? У него всего одна кровать! Как тут быть? Хоружий, глубокий комментатор Джойса, признал: “Писатели — ужасные люди”.