Сознание возвращалось медленно и неохотно: как будто он с головой был накрыт толстым слоем душных и колючих одеял, и вот медленно снимают одно за другим, и каждое покрывало сдирают с трудом, словно приклеенное, но дышать становится все легче, а слабый, еле брезживший свет разгорается все ярче. Наконец князь Андрей открыл глаза и с наслаждением вздохнул полной грудью, хотя и поморщившись от саднящей боли в груди. В избе было жарко натоплено, сухой воздух веял свежестью, а лучи мартовского солнца, проходя сквозь затянутые бычьими пузырями оконца, падали на хорошо отмытые доски пола, играючи перекрещивались, как будто гонялись друг за другом. Князь посмотрел на задымленный черный потолок, потом скосил глаза вбок, слегка повернулся на полатях и увидел неподвижно стоявшую перед ним девочку, в длинной холщовой рубахе, с льняными волосами, которая неотрывно смотрела на него. Но вот в ее широко открытых печальных глазах появилась надежда, они начали наполняться слезами, на губах мелькнула улыбка, когда она увидела, что раненый пошевелился.

С трудом вспомнил имя, позвал:

— Ксюша!

— Что тебе, болярин? — оживилась девочка, готовая выполнить любую его просьбу. — Вот ты и на свет божий смотреть стал!

Князь Андрей усмехнулся, превозмогая боль, встал, опираясь на Ксюшу, подошел к оконцу, проверил, цела ли пайдза, спрятанная у пояса, медленно опустился на лавку. Рана на груди была крепко стянута чистыми рушниками, окровавленная свита разрезана и болталась, держась на одном вороте.

— Это я ножницами разрезала, — пояснила Ксюша, потупившись. — Пока ты на полатях мертвецом лежал, я тебя два раза перевязала, рушники меняла.

— Спасибо тебе. Хоть и славный воин был Долбан, а саблей своей не смог нанести мне смертельную рану, видно, только по ребрам полоснул, — усмехнулся Андрей.

— Крови из тебя много вышло, болярин, вот ты и ослабел, — пояснила девочка.

Князь Андрей с трудом сдерживался, чтобы не сорвать повязку, — так чесалось место, где была рана, но он хорошо знал: свербит — значит, заживает…

— Не зови ты меня болярином, — раздраженно сказал он. — Зови: дядя Андрей. Ведь мы с тобой теперь оба сироты.

Но по тому, как побледнела Ксюша, какой ужас опять охватил ее при воспоминании о злодейском убийстве отца, матери, сестер, братьев, понял, что их гибель еще слишком свежа в ее памяти. И тут он почувствовал, что пуще таурменской сабли, глубоко в его сердце вошла боль за эту маленькую девочку, за то тяжкое и страшное, что уже навалилось на нее и, наверное, ждет впереди. Почувствовал, как крепко связала их судьба, и придется ему теперь перед Богом и людьми за нее держать ответ.

— А можно так… дядя Андрей? — нерешительно переспросила Ксюша. — Я же дочь мужицкая.

— Тебе здесь оставаться нельзя. Вот немного передохну — поедем вместе.

— Значит, ты меня не оставишь?

— Конечно, нет. Не бойся. Я отвезу тебя в безопасное место. — И он привлек к себе дрожащее худенькое тельце, поцеловал Ксюшу в обе щеки и в лоб. Губы его, вот уже пятнадцать лет привыкшие только сжиматься от боли и ярости, шептать проклятья или отдавать команды, стало покалывать, словно он попал с мороза в теплые хоромы, душу охватила незнакомая ему горькая истома и, как ни пытался уйти от нее князь, не отпускала.

Эта кроха в длинной холщовой рубахе, в онучах и лаптях закрыла от него на мгновение и прекрасный лик боярышни Александры Степановны, и вновь обретенных товарищей из славного Новгорода, и вражеское войско — словом, весь мир.

— Собирайся. Пора ехать, — распорядился он, и Ксюша стала покорно складывать свой нехитрый скарб.

Потом, когда она помогла князю натянуть чапан, застегнула на его плече корзно и вывела на крыльцо, он не узнал двора — кровавое месиво было прикрыто сверкающей на солнце чистой белизной недавно выпавшего снега. Даже ветки деревьев еще не стряхнули пушистого покрывала. Стояла неправдоподобная тишина, нарушаемая изредка чириканьем воробьев. Если бы не семь березовых крестов да каменный курган на холме, ничего не напоминало бы о том страшном и кровавом, что случилось здесь так недавно.

Дойдя крепнущими ногами до коновязи, князь увидел своего белого и другого, мохнатого горбоносого коня, который, подняв длинную морду от ясель, полных сена, недобро покосился желтыми яростными глазами.

Князь подивился сноровке, разумению и умелости Ксюши. Непривычная для него улыбка тронула губы.

— Ну, что же, хозяйка, — сказал он, — подойди к могилам, попрощайся. Собери припас, коли есть, а я пока зануздаю и оседлаю коней. Путь у нас неближний. Пора.

Ксюша, у которой слезы набегали на глаза, согласно кивнула и направилась к крестам, а князь Андрей занялся конями.

Только оседлав обоих, оглядел коней и усмехнулся — ноги Ксюши никак до стремян не достанут. Решил посадить ее спереди, а вторую лошадь вести в поводу, хотя, по правде говоря, дело тут было не в стременах, а в том, что, пока есть возможность, хочет он своей, хотя бы и израненной, но все еще мощной грудью прикрывать это маленькое, беззащитное существо.

Ксюша вскоре вышла из избы с небольшим узелком, перекрестилась на дом, потом на кресты, отвесив по числу их земные поклоны, утерла глаза кончиком головного серого платка, повязанного под подбородком, подошла к князю, уже сидевшему в седле, — недоуздок игреневого жеребца был приторочен к луке его седла. Ксюша глубоко вздохнула, князь нагнулся, скрипнув зубами от боли в груди, но легко поднял девочку, посадил перед собой и тронул поводья. Прежде чем отправиться на поиски товарищей, он решил отвезти Ксюшу в безопасное место. Где есть такое место по дороге на Торжок, он знал и надеялся, что там ее приютят. По гладкому льду Поломети легко доскакал князь до пересечения ее со старинным Серегерским путем. Зная, что здесь могло пройти или уже прошло ордынское войско, проскакал изрядно на восток, а потом повернул по едва заметной охотничьей тропе в полуденную сторону.

Вдруг молчавшая до того Ксюша обернула к нему порозовевшее на свежем морозном воздухе лицо, до бровей закрытое толстым шерстяным платком, и негромко спросила:

— Дядя Андрей, а почему тебя болярином кличут? Верно, потому, что ты за добрых людей болеешь?

Когда много лет назад князь еще подростком был захвачен в плен таурменами, его долго волок за собой на жгучей волосяной петле аркана узкоглазый всадник. Эта петля, казалось, обвилась вокруг сердца и последние пятнадцать лет сжимала его. И вдруг он почувствовал, как от Ксюшиных слов тугая петля ослабела и без нее, ставшей уже привычной, сердце может разорваться. Ответил коротко, глухо, стараясь не показать волнения:

— Нет, но я хотел бы, чтобы так было.

— А раз хочешь, значит, так оно и будет, — назидательно сказала Ксюша.

Они въехали в густой, видно, великий лес, и его торжественная тишина и красота несколько успокоили рвущееся сердце князя.

— Мы с тобой теперь всегда вместе будем, так ведь? — доверчиво и как бы с мольбой, не то спрашивая, не то утверждая, сказала девочка.

— Нет, Ксюша, — с горечью ответил князь, — вот отвезу тебя к одной женщине, доброй и верной, а сам поеду воевать ворогов, что нашу землю топчут.

Некоторое время они ехали молча, но вот заснеженная тропка свернула в сторону. Кони, почуяв жилье, сами пошли на тропку, и вскоре показалась сложенная из огромных почерневших бревен изба с подклетью. Все было тихо: не слышно ни лая собак, ни человеческих голосов, только из волокового оконца вытекала узенькая струйка дыма.

Князь спешился, зацепил поводья у бревенчатой коновязи, снял с коня Ксюшу и, взойдя на высокое крыльцо, постучал в дверь из тяжелых дубовых плах.

— Входите, люди добрые, — послышался звонкий девичий голос.

Князь поднял щеколду и переступил порог, держа Ксюшу за руку и нагнув голову, чтобы не зацепить сушившиеся над входом на веревке беличьи шкурки. Веревки были протянуты по всей избе, и на них висели не только беличьи, но и собольи, куньи и иные шкурки, пучки разных трав, наполнявших избу лесными запахами. В избе со свету Ксюше показалось совсем темно. Только два маленьких оконца слабо светились, прикрытые от солнечных лучей высокими елями. Когда глаза немного привыкли к полутьме, она стала различать прокопченные до черноты бревна стен курной избы, дубовый стол, на котором Ксюша с удивлением увидела белочку, сидящую совершенно неподвижно. Сколько она ни смотрела, та ни разу не пошевелилась. Наконец девочка поняла, что белка искусно вырезана из дерева, а рядом лежали в ряд также вырезанные из дерева головки домовых, которых многие новгородцы держали у себя в избах, чтобы отпугнуть злых духов. Домовые были самые разные — пучеглазые и круглоголовые, узколицые и большеротые, длинноносые и тонкогубые.

В комнате не было никого, кроме согбенной старухи, сидевшей у окна и вырезавшей одну из таких фигурок. Тут Ксюша вспомнила, что она уже слышала об этой женщине, которую все считали колдуньей за ее искусство и умение лечить заговорами. В испуге она прижалась к князю Андрею. Хозяйка встала им навстречу. Это была худая женщина в длинной рубахе с узкой каймой вышивки у ворота, перепоясанная в талии тонким шнурком, в клетчатой шерстяной поневе, на ногах лапти с онучами, на голове, поверх повойника, убрус. Ксюшу поразили ее небольшие, но зоркие глаза, ярко светившиеся на смуглом морщинистом лице.

— Здравствуй, Пелагея, — с облегчением вздохнул князь. — Вот и довелось снова встретиться. А я боялся, что уже не застану тебя — столько лет прошло.

Пелагея некоторое время пристально, но без страха, а лишь с любопытством вглядывалась в князя. Вдруг охнула:

— Батюшки, Андрюша, князь Андрей Дмитриевич, — поправилась она, — заступник. Ну и намучили тебя нечестивые, не узнать сразу. Слух был — князя Димитрия убили, а ты в полон попал. Верно ли?

— Верно. Намучать намучили, но не сломили, раз ты узнала, хоть и лета немалые миновали — полона одного почти пятнадцать лет…

Он обнял, поцеловал Пелагею, обрадованный тем, что она жива и здорова, и спросил осторожно:

— Ты что одна-то?

— Садись, садись, батюшка, — быстро проговорила Пелагея. — Намерзлась, дитятко, — жалостливо оборотилась она к Ксюше, быстро сняла с нее кожух, подвинула к жаркой печи, а сама, ставя на стол деревянные миски, туески и кувшины со всякой постной снедью, заговорила отчетливо, будто о постороннем: — Никодима, мужа моего, еще летошний год медведь задрал. — И она перекрестилась на божницу. — А дети… Охотник тут из ростовской земли Андреан Попович вместе с сыном моим Петрей пушного зверя промышлял. Так посватался Андреан за доченьку, за Марию, вот уже который год живет она с ним от нас на отшибе, под самым Ростовом. Петря и ныне с Андреаном начал было охотиться, да туча черная накрыла землю нашу, не охотники зверя добывают, а звери, сыроядцы окаянные, человеков губят. Где он, и сама того не ведаю. Мабудь, под стягами княжескими за Русь стоит, а мабудь… А как же ты, Андрей Дмитриевич, живот свой от таурменской сабли уберег да еще из полона вернулся?

Князь Андрей сказал невесело:

— Видно, Бог не захотел моей погибели на чужой стороне и было кому молиться за меня. А теперь и я постою за землю нашу. Да вот незадача: у девочки этой в Горшковичах таурмены отца — гончара Евстигнея, матку, брата, сестер всех поубивали. — Но, заметив, что глаза Ксюши снова наполнились слезами, поспешно добавил: — Один я у нее остался, да меня ангелы господни зовут на рать с таурменами. Могу ли я у тебя Ксюшу оставить? Жив буду, вернусь, когда — неведомо, а вернусь.

— Оставь, оставь, князюшка, — с ласковым спокойствием ответила Пелагея, — заместо внучки будет. — И, видя, что Ксюша все-таки заплакала, легко подняла ее своими старыми, но все еще сильными руками и запела чисто, по-девичьи звонко:

Андрей вдруг с удивлением узнал в этой постаревшей, исхудавшей женщине ту остроглазую, ухватистую, быструю в делах и помыслах вещунью, которая когда-то с помощью душистых трав, притираний и ножа спасла его, когда нога уже начала опухать от укуса змеи. Ту звонкоголосую и смелую, к которой не без тайного трепета ходили мужики да и бабы полечиться от сглаза и разных хворей, послушать вольные ее песни.

Ксюша заслушалась и затихла, а вскоре и задремала. Пелагея осторожно положила ее на полати возле печи, накрыла овчиной.

Потом, вглядевшись в Андрея, сказала негромко:

— Сними свиту, князь. Вижу, и тебе мое ведение о болезнях надобно.

Князь хотел что-то возразить, но тут послышался вдруг лай собак, он вскочил и потянулся к сабле.

— Не горячись, батюшка, — спокойно сказала Пелагея. — Собаки-то наши. Это сынок мой Петря пожаловал.

Дверь распахнулась, в избу вошел высокий охотник с инеем на усах и бороде, с усталым и изможденным лицом. В руках у него была рогатина, за спиной лук и колчан со стрелами. Увидев незнакомца, охотник насторожился, но Пелагея певуче сказала:

— Здравствуй, свет мой сыне. А се муж славный, князь Андрей Дмитриевич. Он еще с отцом твоим в согласии был и ходил с ним на охоту, а тебя, мальца, на коленях качал. А это Ксюша. Иноплеменники поганые ее сиротою оставили. Теперь она тебе как сестра будет. Притомилась. Уснула.

Петр разгладил пышные усы, сбросил кожух, отряхнул онучи и молча поклонился князю, а затем также молча присел к тому концу стола, где находились остатки трапезы, и неторопливо стал есть. Пелагея снова захлопотала, достала из печи ухватом и поставила перед сыном дымящийся горшок со щами. Петр стал деревянной ложкой хлебать прямо из горшка.

Андрей с интересом разглядывал молчаливого охотника: неторопливым и точным было каждое его движение, спокойно-добродушным выражение лица и зорких, как у матери, глаз. Князь, хотя и не увидел в этом бородатом мужике никакого сходства с шустрым босоногим малышом, которого он когда-то знал, почувствовал, как растет в нем расположение к Петру.

Через некоторое время, увидев, что охотник насытился, Пелагея спросила:

— Ты что пустой, сынок, знать, не вельми богатая была у тебя охота?

— Да как сказать, — пожал плечами Петр, — охота знатная бысть под Ситью.

— Ты, значит, был под Ситью? Участвовал в сражении? — с живостью спросил князь.

Петр неторопливо кивнул.

— Да расскажи же! — с досадой воскликнул Андрей.

— Побили нас поганые, и великого князя Юрия Всеволодовича, и иных князей, а князя Ростовского Василька Константиновича в полон взяли. Ну да и поганых от наших рук полегло немало… — степенно произнес Петр и замолчал на полуслове.

— Ну, что ты замолчал? — рассердился князь.

Петр взглянул на него неодобрительно и как бы через силу сказал:

— Своими очами видел, как воевода поганый таурменский мертвому Юрию Всеволодовичу голову отсек да в кожаную калиту поклал и к Батыю послал с воями. А я за ними. Думал, у новоторжцев помощь найду, но Торжок пал. Обезлюдел. Все сожжено, разграблено. А гонцов с сей калитой я еще сегодня видел.

— Где? — уставился на него князь.

— А тут, недалече, верст пять будет, — кивнул тот в ответ. — Кони их притомились, вот и стояли на холме. А калита та с головой князя к седлу приторочена.

— Едем, — решительно встал Андрей.

Петр молча натянул кожух, поклонился матери. Князь Андрей поцеловал спящую Ксюшу, перекрестил ее, поклонился Пелагее, облачился в доспехи, и вот оба они уже скакали в сопровождении трех охотничьих собак. Ехать пришлось недолго. На открытом всем ветрам холме показались вскоре два всадника в черных чапанах. Кони их тяжело скакали по снегу, хрипло, с надрывом дыша. Как опытные охотники, загоняющие дичь, Андрей и Петр стали объезжать холм с обеих сторон. Собаки по знаку Петра запрыгали вокруг, грозно рыча, одна из них вцепилась в ногу воина. Тот, размахивая саблей, никак не мог достать ею гончую. А в это время князь Андрей подскакал, поднял на дыбы своего жеребца, ударил в грудь рыжего коня другого всадника, конь испуганно присел, а всадник от резкого толчка вылетел из седла назад и, перевернувшись, ушел с головой в сугроб по самые плечи. Второй нукер изловчился и тяжело ранил одну из собак саблей. В это время князь Андрей, нимало не мешкая, ударом сабли снес голову этому нукеру, так что подоспевший Петр только рот разинул.

Князь взял за недоуздок рыжего коня и отвязал притороченную к его седлу калиту, раскрыл ее, осторожно, медленно вытащил оттуда голову великого князя Юрия Всеволодовича. Седеющие волосы и совсем седая борода были покрыты черной запекшейся кровью, которая на срубленной шее образовала неровные комки. Твердо сжатые губы посинели, синевой своей поражали и широко раскрытые остекленевшие глаза. Немолодое, но все еще красивое лицо залито кровью. Андрей попытался опустить веки Юрия Всеволодовича, но они, заиндевевшие, не поддались, глаза настойчиво и требовательно продолжали смотреть прямо на Андрея, которого охватила дрожь: ведь даже в одной голове старшего из русских князей он почувствовал величие, строгость, достоинство. Князь Андрей снял свое красное корзно, завернул голову и передал ее Петру. В это время первый монгол, высвободившись наконец из снега, сел, недоумевающе оглядываясь, но от сильного удара носком сапога, который нанес ему князь Андрей, повалился вперед, потеряв сознание. Потом князь сунул отсеченную голову первого монгола в освободившуюся калиту, затянул на ней шнурки.

Собаки, ожидая приказа, уселись возле хозяина на снег. Только раненый пес не мог двигаться; истекая кровью, он обреченно, с человеческой тоской смотрел на хозяина. Петр пустил в него стрелу, чтобы избавить от мучений.

Первый нукер, снова пришедший в себя, со стоном поднялся и спросил глухо:

— Где Чинкой?

— Твой Чинкой трус, — презрительно ответил князь Андрей по-монгольски. — Он бросил тебя и бежал, как сайгак от беркута. Куда ты едешь?

— Везу от моего господина Бурундая бесценный дар великому Саин хану, — ответил все еще не пришедший в себя окончательно нукер.

— Тогда поспеши, — сказал князь и помог нукеру взобраться в седло, а затем хлестнул его рыжего коня.

Князь Андрей подозвал Петра:

— Немедля скачи к Сити, где была битва. Возгласи людям ростовской земли, чтобы обрели тело великого князя на поле сражения, голову с ним соедините и предайте погребению.

— А куда ты теперь, князь? — спросил охотник.

— Раз Торжок пал, у меня один путь — в ставку Батыя. — И он невольно прижал руку к поясу, проверяя, цела ли пайдза.

— Как же ты один?

— Что же, одинокий волк все равно волк, — недобро ответил князь.

Петр невольно поежился и сказал осторожно:

— Не хотел бы я стать твоим ворогом, князь.

— И я бы этого не хотел, — смягчившись, похлопал его по плечу Андрей, — да и не быть сему.

Они обнялись и поскакали в разные стороны — Петр к Ростову, а князь Андрей догонять недавно прошедшее здесь войско Батыя.