Аджар еще раз оглядел себя: узорчатый чапан был цел и выглядывал из-под короткого — до колен — полушубка мехом наружу, изогнутая книзу сабля свисала с левого бока, на голове лисий малахай. За спиной лук и три колчана со стрелами с железными двуперыми наконечниками, чтобы их труднее было вырвать из тела. К седлу были приторочены два кожаных мешка — турсука для воды и сушеного мяса. Ноги обуты в шагреневые черные сапоги с загнутыми носками, надетыми поверх меховых чулок. «Все как надо, все как у воина, совершающего дальний зимний поход», — подумал он.

Перейдя на крупную рысь, он уже через час доскакал до одной из сторожевых застав, окружавших ставку Батыя. Навстречу ему выскочили три вооруженных всадника, натянули луки.

— Кто такой? Куда едешь? — закричали они.

— Начальника заставы мне, — раздался в ответ надменный приказ.

Всадники переглянулись, и по знаку старшего один из них ускакал. Вскоре он вернулся с пожилым нояном в черном чапане и белом войлочном калпаке.

— Я гонец великого хана Угэдэя, ноян Аджар, к Саин хану Бату с приказом! — опережая вопросы, прокричал всадник. Он отвернул полу и показал золотую пайдзу с изображением кречета.

Начальник заставы и все три всадника молча спешились и повалились лицом в снег.

— Позволь, о светлейший, верному рабу обнять копыта твоего коня, — проговорил, лежа, начальник заставы. — Мы давно ждем тебя! Амбагай предупредил нас.

— Быстро веди меня к Саин хану!

Начальник заставы вскочил, прыгнул в седло и поскакал, указывая путь Аджару. Он кричал во все горло:

— Внимание и повиновение! Дорогу гонцу великого хана Угэдэя! Да продлится на многие годы его благоденствие и царствие по воле вечного неба!

Перед огромной разноцветной юртой Бату стояла палатка начальника стражи, за нею в нескольких шагах от входа, по обе стороны, горели высокие очистительные костры.

Аджар спешился, бросил поводья одному из подбежавших чэригов. Подобострастно кланяясь, к нему подошел высокий ноян с сабельным шрамом через все лицо. Заискивающе улыбаясь и указывая на саблю, протянул руку. Аджар невольно вздрогнул, потом, не мешкая, отстегнул саблю, снял из-за спины лук и колчаны со стрелами и отдал все начальнику охраны, тот принял их со вздохом облегчения и быстро, несколько раз поклонившись, сказал:

— Как только посол великого хана выйдет от Саин хана, да продлит вечное небо его дни, он сможет у меня получить свое оружие и коня.

Аджар милостиво кивнул и прошел мимо очистительных костров к юрте Саин хана. Тут ширазский ковер, прикрывавший вход, отодвинулся, навстречу ему вышел молодой ноян в чапане, расшитом яркими цветами. Он также низко поклонился Аджару и, первым войдя в юрту, громко провозгласил:

— Внимание и повиновение! Гонец великого хана Угэдэя, да продлится его царство вечно, к Саин хану Бату.

Разноголосый шум замер. Войдя, Аджар остановился у порога и огляделся. Огромная юрта была полна народа. В центре перед бронзовой китайской печкой, изображавшей сказочное чудовище и издающей тонкий аромат сандалового дерева, на серебряном индийском троне, инкрустированном слоновой костью и цветной эмалью, сидел Бату. Вокруг теснилась толпа приближенных, многие из которых были облачены в китайские халаты преимущественно всех оттенков красного цвета, символизирующего победу. Аджар удивился такому засилию китайских советников, хотя и знал, что их влияние растет с каждым годом, что они мечтают даже о переносе столицы империи из Каракорума в Пекин и хотят, чтобы великий хан стал китайским императором.

Среди этих алых, карминных халатов особенно четко выделялись синие, цвета неба, чапаны тургаутов — личной охраны Бату. Тургауты были хорошо вооружены и внимательно смотрели вокруг, словно выискивая подстерегавшую их господина опасность. Теперь они уставились на Аджара. Да и глаза всех, кто был в юрте, обратились в его сторону. Аджар сбросил полушубок, отстегнул от пояса золотую пайдзу и направился к трону.

Ничто не дрогнуло на широком лице Бату, только малиновый румянец стал медленно заливать его Смуглые с желтоватым отливом щеки. Сидевшие по обе стороны от трона на разноцветных шелковых подушках чингизиды — ближайшие родственники Бату, внуки, как и он, Чингисхана, — вскочили со своих мест. Бату тоже приподнялся и принял у склоненного до земли Аджара золотую пайдзу стоя, при этом все находившиеся в юрте, кроме чингизидов и стражи, пали ниц. Внимательно рассмотрев пайдзу, Бату передал ее чингизидам со словами:

— Внимание и повиновение!

Справа от трона сидели три сына великого хана Угэдэя, двоюродные братья Бату — ханы Гуюк, Бури и Менгу, слева — три его родных брата — ханы Орду, Тонгкут и Шейбани. Каждый из чингизидов имел в своем подчинении целое войско — тумен — десять тысяч сабель. Их побаивался даже сам Саин хан Бату. Аджар видел их так близко впервые. Особенно выделялись ханы Гуюк и Менгу, один — хитрой лисьей ухмылкой, другой — статностью и ростом. Все они были еще очень молоды. Только Бату достиг тридцатилетнего возраста. «Наверно, здесь, в походе, как и в Каракоруме, они оттачивают не столько свое полководческое искусство, сколько искусство плести интриги и бороться за власть», — подумал Аджар. Ханы с жадным любопытством рассматривали пайдзу, стремясь установить ее подлинность. Особенно привлекло их внимание изображение кречета — знак личного посла великого хана, дававший право на такую же власть, как у него самого. Многие из них мечтали о такой пайдзе.

Бату сделал знак своим тургаутам. Ноян, опоясанный металлическим поясом с пряжкой в виде головы кобры, принес серебряный, инкрустированный изумрудами и слоновой костью китайский стул, и Бату заботливо усадил на него Аджара, потом хлопнул в ладоши, разрешая приближенным подняться. Послышался удивленный ропот, а Гуюк-хан прошептал на ухо Бури-хану, не очень заботясь о том, услышит его Саин хан или нет:

— Как же так? Мы, сыновья великого хана и внуки Повелителя вселенной, сидим на простых подушках, а эта старая баба Бату водрузил простого гонца на настоящий трон!

— Подожди, — шепотом ответил Бури, — придет время, и мы отлупим Бату палками и привяжем к его заду верблюжий хвост!

Тут же Гуюк с почтительным поклоном обратился к Бату:

— О ослепительный, мы все мечтаем скорее узнать волю моего великого отца. Прикажи гонцу доложить.

Бату даже не посмотрел на него. Любезно склонив голову к гонцу, он тихо спросил:

— Как здоровье моего дяди, великого хана Угэдэя?

Аджар не спеша ответил:

— Великий хан здоров, да продлится его царство вечно! Но и он, и вся столица омрачены известием о смерти в бою за Коломну его брата хана Келькена. Счастлив тот, кто пал смертью храбрых за величие улуса!

— Да. Увы, дяде было всего девятнадцать лет. Он погиб как настоящий баатур. Дым погребального костра уже отнес его во дворец Тенгри — великого верховного божества вечного неба. — Бату приложил правую руку с удивительно маленькой ладонью к серебряной кольчуге, плотно облегавшей его широкую грудь, и склонил голову, потом он поднял ее, внимательно посмотрел на Аджара и спросил совершенно другим, испытующим тоном: — Какова же священная воля моего господина и повелителя, великого хана Угэдэя?

Вот и настала та минута, к которой Аджар так долго готовился. Он должен как лицедей отождествить себя с Угэдэем, ведь он слышал его голос! Углы губ Аджара брезгливо опустились вниз, глаза выпучились и остекленели — он и впрямь стал похож на великого хана. Тут Аджар встал, простер руку над головами собравшихся и проговорил скрипучим голосом Угэдэя:

— Повелитель вселенной, да вкушает он блаженство в синих просторах бездонного неба, отдавая эти земли твоему отцу Джучи, указал, что граница этих владений в сторону захода солнца будет проходить по той черте, какую только сможет достигнуть его сабля. Теперь ты занял место своего отца. Так слушай! Великий хан Угэдэй повелел, чтобы от того места, где встретятся копыта твоего и моего коня, недостойного гонца великого хана, ты, нимало не медля, должен повернуть все войска прямо к полудню, чтобы идти потом к морю, в земли ромеев. Я кончил, — проговорил Аджар и сел.

Тишина в юрте стояла такая, что слышно было, как под ним скрипнул стул. Брови Бату еще больше поползли вверх, лицо его с прямым, слегка приплюснутым носом покраснело и пошло пятнами, напоминая накинутый поверх кольчуги его темно-малиновый чапан, расшитый зелеными кругами и спиралями. Саин хан молча обвел взглядом сидевших по обе стороны от трона своих родных и двоюродных братьев. Он знал их сокровенные мысли и чувства. Все они ненавидят его, все, кроме, пожалуй, Менгу-хана, все мечтают занять его место, а может быть, и место самого великого хана, все втайне считают завещание их покойного деда, назначившего именно его, Бату, командовать войском, величайшей несправедливостью. Конечно, они никогда не высказывают этого вслух, громогласно, а только шепчутся по углам. Наоборот, они соревнуются друг с другом в изобретении разных пышных прозвищ, изощряясь в самой низкой и бесстыдной лести, восхищаясь его внешностью, каждым его жестом и словом, превознося их, как вершину мудрости, на деле же боятся и презирают его, втайне отмечая каждую, даже самую малую ошибку, и ждут только подходящего случая, чтобы расправиться с ним. Да только не так это просто! Бату незаметно обвел взглядом юрту, проверил, на местах ли стража из его тысячи синих. Все было в порядке: за каждым из чингизидов стоял тургаут, положив руку на рукоятку кинжала. Все напряженно ждали решения Саин хана. Молчание становилось зловещим.

— Субэдэя ко мне! — неожиданно приказал Бату. Это был хороший способ выиграть время и собраться с мыслями.

Тут все заговорили разом: чингизиды громко заспорили друг с другом, китайские советники зашушукались, собравшись в кружок и склонив головы в круглых черных шапочках, баатуры громогласно выражали свое недовольство. Но когда в юрту вошел, неслышно ступая по толстому ковру простыми верблюжьими сапогами, высокий старик с редкой седой бородой и прищуренным навсегда после удара саблей правым глазом, все стихло. За ним неотступно следовали четверо воинов его личной охраны. Это были нукеры тумена Субэдэя, прозванные «бешеными» и одетые, как и он, в коричневые чапаны. Все, в том числе и Аджар, встали и низко склонились перед вошедшим, чингизиды продолжали сидеть на своих подушках. Бату указал Субэдэю место у своих ног на ковре.

— Баатур ноян, — обратился к нему Бату, — из Каракорума прибыл гонец от великого хана Угэдэя.

— Знаю, — ответил Субэдэй и недоверчиво посмотрел своим единственным глазом на Аджара. — Я видел его белого Коня.

Аджар с трудом выдержал этот взгляд.

— Могу я узнать, какую весть привез гонец?

— Да, непобедимый, я для этого и пригласил тебя, — Бату сделал Аджару знак говорить.

— Великий хан приказал немедля повернуть войска к полудню, а потом идти на заход в земли ромеев.

Субэдэй молча направился к выходу из юрты.

— Куда ты идешь, баатур? — окликнул его Бату.

— Дать приказ ноянам с рассветом свернуть лагерь и двинуться к полудню, — бесстрастно ответил старик и снова пошел к выходу.

«Хитер старик, — подумал Бату, — все правильно понял, очень кстати прибыл гонец».

— Стой, стой, ты, старый одноглазый чурбан! — в ярости закричал, вскочив на ноги, Гуюк-хан.

Субэдэй приостановился и посмотрел на Бату. Тот кивнул, и Субэдэй, ни на кого не глядя, вернулся и сел у подножия трона, а в нескольких шагах застыли четверо «бешеных».

Гуюк-хан перестал кричать и перешел на зловещий шепот:

— Больше года мы находимся в походе. Мы разбили и покорили волжских булгар, буртасов, вторглись во владения урусов, захватили и разрушили Рязань, Москву, Владимир, а теперь Тверь и Торжок, чтобы отрезать Новгород от всей Руси. Новгородцам неоткуда больше ждать помощи! Нам осталось всего два перехода до его несметных богатств, и мы не можем повернуть сейчас войска вспять!

Тут вскочил родной брат Бату Шейбани, в волнении встал ногами на подушку, чтобы казаться выше, и закричал, срываясь на визг:

— Мы псы, вскормленные человеческим мясом, сейчас мы спущены с железной цепи! У нас медные лбы, каменные зубы, железные сердца, сабля заменяет нам плеть! Мы разбиваем в куски самые крепкие стены, останавливаем воду рек и льем реки крови. Ничто не отвратит от Новгорода его судьбы!

Губы Субэдэя искривились в насмешливой улыбке, он хотел что-то сказать, но его опередил хан Орду, старший брат Бату. Он говорил рассудительно и веско, изредка покашливая, чтобы скрыть волнение:

— Великий хан Угэдэй далеко, да продлятся его дни, он не может знать, что происходит сейчас здесь, в урусских снегах. А если бы гонец задержался в пути и приехал через два дня? Мы могли бы уже быть под стенами Великого города, а может быть, уже и взяли его.

— Ты хочешь обмануть великого хана? — в упор спросил Бату. — Тебе не ясен приказ? Мы должны повернуть войска к полудню от того места, где пересекутся следы коня гонца и моего коня.

— Братья, — наконец вступил в разговор Менгу-хан, — разве вы не знаете, что нам нечем кормить войско, что наша разведка уничтожена новгородцами, а те, кто уцелел, говорят, что их воины крылаты и бессмертны, что они мечут огненные шары? Что даже вода загорается от этого огня?

— Не корми нас сказками про урусов! — закричал Гуюк-хан. — Мы, монголы, самые свободные люди на свете. Наш великий дед даже запретил брать монголов в услужение. Мы, племя, живущее в кибитках, сами вольны решать свою судьбу.

При этих словах Бату переглянулся с Субэдэем, встал с трона и сказал тихо, но отчетливо, так, что его слышал каждый, даже в самой отдаленной части юрты:

— Да, мы, монголы, самые счастливые и свободные люди на свете. И мы вправе обсуждать волю и приказы даже самого великого хана. Обсуждать, как лучше и быстрее их выполнить. Но никто не давал нам права сомневаться в мудрости и правильности указаний нашего повелителя. — Бату недобро улыбнулся. — Может быть, кто-нибудь думает иначе?

— Мы не можем повернуть коней, когда богатства Новгорода лежат у наших ног! Не должны! — взвизгнул самый молодой хан Тангкут.

— Мы не можем, не имеем права! — поддержали его остальные чингизиды.

Бату, не ожидавший такого сопротивления, молча смотрел прямо перед собой, погруженный в глубокое раздумье. Спокойный голос Менгу-хана вывел его из оцепенения:

— Нам не дано знать всех планов великого хана, нам не дано видеть то, что видит он своим орлиным взором. Поэтому не только преступно, но и глупо оспаривать его волю. Но вот точно ли передал гонец приказ моего отца? Да и кто он сам, этот гонец? Все это нуждается в проверке.

Бату оживился.

— Ли-по, осмотри пайдзу! — приказал он.

Из группы китайских советников вышел вперед семенящей походкой опытный гравер Ли-по. Он молча подошел к Аджару и с низким поклоном принял от него пайдзу. Несколько минут он пристально смотрел на нее, царапнул длинным ногтем, после чего вернул ее Аджару.

— Ослепительный, золотая дзинь-пай подлинная.

Бату жестом отослал Ли-по и посмотрел в сторону восточной части юрты, где в одном из ее двенадцати отсеков стояла вышитая зеленая ширма, из-за которой доносились негромкие женские голоса.

— Приведи шаманку, — приказал он нояну с металлическим поясом вокруг талии, тот подошел к ширме и что-то тихо сказал.

Из-за ширмы вышла чародеица и медленно пошла к трону. Аджар удивленно смотрел на смуглую женщину с иссиня-черными волосами, собранными на затылке в тугой клубок. Зеленое шелковое сари с каймой из золотых рыб облегало ее стройную фигуру. Небольшая голова на высокой шее слегка покачивалась, огромные подведенные глаза под черными дугами бровей были полузакрыты, на лбу горел ярко-красный кружок, над правой ноздрей поблескивала крупная жемчужина. Женщина подошла к трону и молча остановилась.

— Узнай, кто этот человек, — кивнул на гонца Бату.

Ничего не ответив Саин хану, женщина подошла к Аджару и стала в двух шагах от него, голова ее начала покачиваться еще заметнее на длинной, словно змеиной, шее.

Аджар невольно встал и завороженно посмотрел в ее огромные агатовые глаза с совсем не видными белками, и бездонная их глубина вызвала у него головокружение.

Женщина между тем, не отрывая от него взгляда и покачиваясь всем телом, негромко запела. Находясь словно в полусне, Аджар уловил в тягучем мотиве этой песни какой-то смысл. Ему даже показалось, что он разбирает слова: «Кони чужеземцев топчут твою землю, их сабли рубят мужчин, женщин, детей. Золотоволосая дочь вашего хана, раненная, находится здесь в плену. Зло скачет по миру, и оно доскакало уже до твоей земли. Благословен тот, кто вступает с ним в бой. Великий Шива сохранит его и проведет через кровь и пламя…»

Неожиданно оборвав песню, женщина спросила:

— О чем напомнила тебе моя священная песня? Какие мысли пробудила?

Аджар, не в силах отвести взгляда, глухо ответил:

— Одно напомнила мне твоя песня, в одной мысли утвердила — я должен выполнить свой долг, волю господина моего…

Женщина отвела наконец глаза, и Аджар почти упал на серебряный стул. Тогда она бесстрастно посмотрела на Саин хана, и тот удовлетворенно кивнул ей головой и легким движением руки отпустил ее. Женщина снова скрылась за зеленой ширмой.

— Кто это? — ни к кому не обращаясь, спросил Аджар.

— Это индийская шаманка, — как всегда усмехнувшись, ответил Бату. — Ничего не скроется от нее. Теперь я знаю, что ты действительно гонец великого хана. Когда мы завоюем землю урусов, мы покончим и с Индией. Треть ее земли уже в наших руках. — Потом совсем другим, спокойным и даже мягким голосом он спросил: — Почему великий хан передал через тебя такой важный приказ только устно, а не написал его?

— О Саин хан, в твоем вопросе содержится и ответ на него, — спокойно сказал Аджар. — Да и не подобает мне, гонцу, обсуждать причины действий великого хана или даже задумываться о них.

Бату нетерпеливо дернул головой.

— И тебя никто не сопровождал?

— Нас было трое, — задумчиво ответил Аджар. — Двое лежат под снегом, пронзенные стрелами.

— Почему ты не сказал об этом?

— А разве ты спрашивал?

Бату опять усмехнулся:

— Путь от Орхона до новгородской земли не близок. Сколько дней ты в пути? Ты, наверное, устал в дороге?

— Это правда. Последние четверо суток я питался только кровью моего коня, отворяя ему вены и высасывая кровь. Мне пришлось несколько раз уходить с боем от шаек буртасов и урусов. Ранен в грудь.

— Что ж ты молчал до сих пор?

— Я не хотел привлекать твоего внимания к своей ничтожной особе…

— Ответ, достойный воина, — прервал его Бату и хлопнул в ладоши.

И тут же вышколенный китайский слуга поставил перед Аджаром низкий круглый столик, накрытый шелковой скатертью и заставленный золотой и серебряной посудой. В пиале дымился свежесваренный бараний бульон — шорпа, на блюде лежала вареная баранья голова.

— Ешь и пей, — приказал Бату.

Аджар, подчинившись, отрезал ухо у бараньей головы, быстро съел его, запив тунгутским вином из серебряного кубка, и с поклоном сказал:

— Да будет к тебе вечно милостиво великое небо, Саин хан, я сыт.

Бату, удовлетворенный скромностью и тактом гонца, милостиво кивнул головой. Тогда Менгу-хан, который все это время пристально изучал Аджара, неожиданно сказал:

— В моем тумене, когда я выступил в поход, был джаун-у-ноян, очень похожий на тебя, храбрый гонец, уж не твой ли он родственник?

— Нет, — не дрогнув, ответил Аджар. — Не родственник — это я сам. Такова была воля великого хана.

— Как же ты оказался теперь гонцом моего отца? — еще вкрадчивей спросил Менгу-хан.

— По воле великого хана я дошел с войсками до самого Итиля, а потом вернулся с донесением в Каракорум.

— С каким еще донесением? — встрепенулся Гуюк-хан.

Аджар молчал.

— Ты что, плохо слышишь, грязный пес? — разъярился хан.

Аджар продолжал надменно молчать.

— Прости несдержанного брата, храбрый баатур, — вновь вмешался в разговор Менгу-хан. — Но не скажешь ли ты, почему отец послал именно тебя, простого джаун-у-нояна, с таким важным заданием?

— По званию я минган-у-ноян, а вступил в твой тумен джаун-у-нояном по приказанию великого хана.

Менгу-хан и Гуюк-хан понимающе переглянулись.

— Мы тут болтаем об этом ничтожном нояне, — заговорил, горячась, Шейбани, — а время идет. Да, брат, ты над нами главный, и мы должны выполнять твои приказы, но помни — мы все чингизиды, в нас течет кровь Повелителя вселенной, и мы требуем, чтобы ты шел на Новгород немедля! Ты понял? Не медля ни минуты!

Бату помрачнел, приподнялся и щелкнул пальцами. Молодой ноян, стоявший рядом с Шейбани, коснулся головы кобры, и металлический пояс вдруг со свистом раскрылся, превратившись в острый булатный клинок. Шейбани вздрогнул и замолчал. Бату вынул из кармана китайский платок из тончайшего голубого газа, вытер им вспотевший лоб, а затем подкинул платок над булатной саблей. Платок медленно опустился на лезвие и распался пополам. Все смолкло. В наступившей тишине спокойно и властно прозвучал голос Бату:

— Еще одно слово, мои любимые братья, и в вас совсем не останется крови Повелителя вселенной, да и никакой другой. Но недаром меня прозвали Саин хан. Пока я прощаю вам ваше неповиновение, — сказал он, сделав легкое ударение на слове «пока». — Я даже не требую от гонца, чтобы он рассказал великому хану Угэдэю, как вы помогаете мне выполнять его волю…

Тут Менгу встал во весь свой богатырский рост, одернул чапан священного белого цвета и произнес:

— Внимание и повиновение!

За ним вскочил Гуюк-хан, предпочитавший черный цвет, угодный подземным богам, и тоже глухо сказал:

— Внимание и повиновение!

Потом один за другим встали все чингизиды, громко клянясь служить Бату верой и правдой. Однако поднятый ими шум так и не смог разбудить старого полководца. Бату тронул Субэдэя за плечо:

— А ты, любезный баатур, ты, кажется, уснул?

Субэдэй открыл свой единственный глаз и хрипло ответил:

— Ты молод, Саин хан, а я стар, у меня нет ни сил, ни желания тратить время впустую — обсуждать мудрое решение великого хана и нарушать тем самым непреложный закон беспрекословного повиновения, записанный еще в «Великой Ясе» самим эзэн ханом, твоим дедом, даже в этом краю снега и льда. Не так-то просто пройти эти сто верст по рыхлому снегу, когда засады будут поджидать нас на каждом шагу. Чтобы взять Новгород, нужно время. Много времени. Начнется весна, распутица. Мы окажемся отрезанными. Надо другое — обложить Новгород огромной данью.

— Почему ты думаешь, мудрейший, что новгородцы согласятся платить эту дань? — с любопытством спросил Бату.

Субэдэй усмехнулся:

— Наши лазутчики доносят — в Новгороде много ремесленников и купцов. Они торгуют с половиной вселенной. Им не война нужна, а мир. За этот мир они готовы будут уплатить хорошую цену.

— Да, — решительно подытожил Бату, — мы заставим их платить эту дань не один раз… — Тут какая-то новая мысль захватила его, и он глубоко задумался.

Наконец он сказал:

— Дорога на Дон свободна. Копыта наших коней не останавливаясь пройдут над землями урусов, как морская вода над песком. Отдохнем на Дону, а потом прямо на запад. Нас ждут богатства Киева, короля венгров, Польши, Чехии, Германии и многих других богатых стран. Так утверждают наши китайские советники и другие… Мы выйдем, наконец, к морю, как завещал нам Повелитель вселенной.

Сложив руки на груди, все бывшие в юрте закивали головами.

— Давно бы так, — проворчал Субэдэй и, ни на кого больше не глядя, в сопровождении своих «бешеных» вышел из юрты.

— Ты нуждаешься в отдыхе, не так ли? — милостиво спросил посла Бату.

— Служу великому хану! — выкрикнул Аджар.

— Ты верный слуга. Иди и выполняй священную волю своего хозяина, да продлится его царство вечно.

Аджар низко поклонился Бату, затем отвесил поклоны и на три стороны юрты, после чего попятился к выходу.

После ухода Аджара Бату знаком руки отпустил всех членов военного совета, в который входили и чингизиды, всех китайских советников, и юрта опустела. Только бесшумно сновали рабы-китайцы, приводя в порядок подушки, лавки, столы, унося остатки еды и посуды, да продолжали стоять на своих местах безразличные ко всему тургауты.