Здыла сидел на высокой сосне, где он устроил среди ветвей хитрый шалаш. Заметить его снизу было невозможно. Эта раскидистая сосна одиноко возвышалась над кустами и редким подлеском недалеко от той самой дороги, ведущей к Новгороду, по которой неминуемо должно было пройти войско Батыево.

Здыла понимал, с каким нетерпением ждут новгородцы вестей. Он сидел здесь уже третьи сутки, а войско ордынское, раскинув свои юрты и шатры на огромных заснеженных просторах полей, озер и холмов, как будто не собиралось двигаться с места. Неприхотливые кони жевали прошлогоднюю траву на проталинах, изредка ревели верблюды и мычали коровы, потрескивали костры — казалось, так будет всегда. Не выдержав напряжения, Здыла задремал. Его разбудил, как ему показалось, шум набегающей волны. Он открыл глаза, осмотрелся и понял, что за ночь все изменилось, что нет ни юрт, ни костров, а прямо на него движется громыхающий, шумный и грозный поток. Впереди, насколько хватало глаз, ехали всадники. Вот первые их ряды вступили на дорогу, и, забыв обо всем, Здыла высунул голову из укрытия. Он увидел, как, сделав четкий полукруг, развернули ордынцы коней мордами не на заход — в сторону Новгорода, а на восход: войско Бату возвращалось вспять несолоно хлебавши. А всадники рысью все проходили и проходили мимо Здылы, не давая слезть с дерева. Ему удалось это только ночью. Добравшись, где ползком, где в рост, до поляны в лесной чаще, где скрывался сколоченный им небольшой отряд из беглых пленных и новоторжцев, Здыла сообщил им радостную весть. Скоро его гонцы донесут ее и до Новгорода.

Но что станет дальше с этими людьми? Какой путь они изберут? Вернутся к своему холопству или в сожженный, разрушенный Торжок? Нет, этому не бывать! Доставшейся с таким трудом и муками воли они не отдадут. Если только вместе с жизнью. Они пойдут за ним хоть на край света, но куда их вести, что делать — этого Здыла еще не знал…

* * *

Первые ярко-красные лучи занимавшейся зари осветили громадное войско Бату, растянувшееся на многие версты. Оно двигалось на юго-восток в полном боевом порядке, следуя установлениям самого Повелителя вселенной Чингисхана: далеко вперед и в стороны высылались летучие разъезды, чтобы осведомлять ставку о любом мало-мальски значительном скоплении противника, но самим в бой ввязываться без крайней необходимости им не разрешалось. На один переход впереди шла первая сотня авангарда, на некотором расстоянии от нее — вторая. Несколько отрядов по сто всадников охраняло войско сзади. Особенно тщательно стерегли обозы с награбленным добром.

Не дойдя ста верст до Новгорода, орда возвращалась вспять хорошо знакомым путем, увозя с собой стенобитные машины, похожие на гусей с вытянутыми шеями, колесницы, облегчающие воинам штурм стен, катапульты, куполы для взятия крепостей и другие приспособления, которые так и не нашли себе применения. Бату торопился. Он хотел успеть вывести свое войско до начала распутицы и двинуться на запад, не подозревая, что на пути ему попадется в верховьях Оки небольшой городок Козельск, который задержит его продвижение к намеченной цели еще на 49 дней!

Соловый текинец со стройными сухими ногами плясал под Бату, однако подчинялся ему, опытному наезднику, стремясь все же время от времени показать свой характер, норовя укусить мощного широкозадого каракового жеребца, на котором бок о бок с ханом скакал Субэдэй. Телохранители из туменов синих и «бешеных» образовали вокруг этих всадников движущееся кольцо, в пределы которого без их знака никто не мог проникнуть.

Они ехали мимо сожженных деревень, при их приближении с шумом взлетали вороньи стаи с громким карканьем и хлопаньем крыльев, мимо конских и человеческих трупов, часто объеденных волками, но ни Бату, ни его спутник не обращали на них никакого внимания.

Бату был погружен в свои мысли, с досадой думая о том, что пришлось повернуть от Новгорода, и этого отступления не скроешь от потомков, о том, сколько еще преград стоит на пути осуществления его мечты о создании собственного сильного государства на развалинах покоренной Руси. Как трудно понять урусов, и прежде всего этих новгородцев, впервые за все время, с тех пор как Повелитель вселенной поднял свое белое знамя завоевания мира, избежавших разгрома и вынудивших непобедимое войско к отступлению.

И все-таки вместе с горечью Бату испытывал и невольное чувство облегчения. Он не любил иметь дело с непонятным до конца противником. Оставшийся за холмами, лесами и замерзшими болотами Великий город был окутан для него тайной, а новгородцы, с которыми ему довелось встречаться, ничего не пояснили, они только еще больше сгустили ее завесу.

Неожиданно Субэдэй прервал молчание и хрипло спросил:

— Я давно хотел узнать у тебя, благородный внук великого хана, почему ты не послал несколько сотен всадников вдогонку за тем дерзким урусским князем, что увез приглянувшуюся тебе девицу? Не перебил его дружину, а его самого не обезглавил?

Бату изучающе посмотрел на своего полководца:

— Ты знаешь, баатур ноян, что я хочу создать на землях покоренных народов — урусов, булгар, буртасов и других племен — свое собственное царство. Для этого мне нужна не мертвая, а покорная Русь. Мы, племя, живущее в кибитках, созданы для войны, нам некогда и незачем копаться в земле, чтобы выращивать хлеб и другие плоды. Дань — вот что нам нужно. И чем больше она будет, тем лучше! Да, молодой князь храбр и дерзок, однако он вступил в переговоры с нами, а это гораздо лучше, чем если бы он предпочел умереть мучительной смертью, но не иметь с нами дела, как пленный князь Василько, да и не он один. Согласен ли ты со мной?

Субэдэй молча пожал плечами, равномерно покачиваясь в седле.

— А еще, — привычно скривил губы в улыбке Бату, — он хоть и племянник убитого нами великого князя Юрия, но сын его родного брата — нового великого князя урусов Ярослава, который, как ты знаешь, свой сан получил от меня.

— И не даром, — довольно прикрыл свой единственный глаз Субэдэй.

— Что же касается молодой уруски, то индийская чародеица предсказала ей скорую смерть. Так что не велика потеря, — с деланным равнодушием сказал Бату, но руки его при этом так натянули поводья, что соловый текинец резко остановился.

Нояны охраны немедленно придержали своих коней, чтобы сохранить расстояние.

Некоторое время ехали молча. Субэдэй нарочно немного отстал. Неожиданно Бату обернулся и спросил, глядя прямо в лицо своего спутника:

— Баатур, мне показался знакомым голос толмача, который говорил от имени молодого князя, мне даже почудилось, не голос ли это гонца моего дяди Угэдэя?..

— Ты же знаешь, непобедимый, — хмуро ответил Субэдэй, — я уже стар и плохо слышу, но, по-моему, у того голос был совсем другой.

Бату отвернулся, чтобы скрыть усмешку.

Субэдэй поспешно заговорил о другом:

— Ты знаешь только понаслышке, а я сам видел, как ранним утром перед избранием твоего великого деда эзэн хааном, на камень перед его юртой села пятицветная птица, похожая на болжмора и пропела: «Чингис, Чингис!» Это решило дело. Синеглазая уруска с золотыми волосами, белым лицом, алыми губами и черными бровями напомнила мне эту пятицветную птицу. И хотя она пыталась убить тебя, а потом и себя, но ее пребывание в твоем стане — хорошая примета. Ты создашь свое государство, твое желание сбудется. Я уверен в этом! Позволишь ли дать совет, внук великого хана?

— Для этого ты и находишься при моей особе, тайши,— добавил Бату с некоторой долей насмешки, памятуя о том, что Субэдэй, как и сам Чингисхан, совершенно не знал грамоты.

Субэдэй ответил серьезно, не принимая тона своего повелителя:

— Прикажи умертвить индийскую чародеицу.

— Зачем? — изумился Бату. — Она помогла нам при переговорах с урусскими князьями, она искусная лекарка, предсказывает будущее, дает разумные советы, она красива и хорошо танцует.

— Все это так, — нахмурился старый воин, — но подумай, много ли ты знаешь о ее прошлом?

Тут клубы дыма от горящей поблизости деревни обволокли всадников. Бату закашлялся и прибавил ходу. Субэдэй не отставал от него, не прилагая для этого, казалось, никаких усилий.

— Я знаю о ней далеко не все, — признался Бату, — но что из того? Она в моей власти. — И он втянул привычный запах гари широкими подрагивающими ноздрями, напоминающими ноздри его норовистого скакуна.

— А ведь ты должен знать о слугах все до конца, больше, чем они сами о себе знают, иначе ты никогда не сможешь предвидеть их поступки, угадать, чего от них можно ожидать, не сможешь управлять ими. Таких надо уничтожать, и чем скорее, тем лучше!

— Но ведь и ты, мой любимый баатур, — вкрадчиво начал Бату, — разве ты сам до конца понятен мне? Что же я должен сделать с тобой, если буду следовать этому твоему совету?

— Я не слуга, — надменно ответил Субэдэй, и единственный его глаз блеснул такой яростью и гордостью, что Бату отвел взгляд и примирительно сказал:

— Я пошутил, баатур ноян. Благодарю за совет. Судьба чародеицы теперь в руках вечного неба… А вот скажи, где те отряды, что ты послал, чтобы преподать урок послушания новгородцам?

Субэдэй помрачнел и сказал медленно и негромко:

— Уроки полезно не только давать, но и получать…

Бату почел за благо не продолжать разговор на эту тему, тем более что, миновав кольцо телохранителей, к ним приближался всадник, судя по чапану, из передового джауна и, видимо, с важными новостями, так как его пропустили беспрепятственно.

Поравнявшись с Бату, чэриг соскочил на землю и распростерся перед его конем. Не останавливаясь и не поворачивая головы, едва не переехав воина, Бату холодно бросил:

— Ты не во дворце великого хана, ты в походе. Говори в седле.

Чэриг прямо с земли одним прыжком взлетел на коня, и взгляд Бату смягчился. Жестом испросив позволения, чэриг сказал:

— Передовой джаун обогнал всадник на крупном белом жеребце…

— Ну и что? — надменно прервал его Бату. — Ты собираешься доносить мне о каждом встречном на пути?

— Это не каждый, — приглушенно сказал чэриг. — Когда он обогнал нас, то многие узнали его.

— И кто же, по-вашему, этот таинственный всадник? — не поворачиваясь, спросил Субэдэй. — И почему ты не доставил сюда его самого или хотя бы его отрубленную голову?

— Мы не могли этого сделать, баатур ноян, — он показал золотую пайдзу.

Бату ничем не выдал своего удивления, сохраняя прежнее надменное выражение лица.

— Одни говорят, что он похож на джаун-у-нояна из отряда разведки, уничтоженного новгородцами, другие — что это арбан-у-ноян из тумена Менгу-хана, третьи — что это урусский баатур, зарубивший немало наших воинов, четвертые утверждают, что это гонец великого хана Угэдэя. Он неизвестно откуда появился и неизвестно куда исчез… увозя твою чародеицу. Он ускакал вперед в направлении движения нашего войска и скрылся в морозной пыли…

— Как это могло случиться, баатур ноян, что пайдза оказалась в руках этого негодяя? — грозно обернулся Бату к своему спутнику.

Субэдэй опустил голову, стараясь скрыть охватившее его волнение.

— Я привык воевать с живыми людьми, а не с многоликими призраками. Если вечное небо уготовило нам встречу, то я посмотрю, что течет в его жилах, — мрачно сказал он.

Бату понял, что старый вояка знает гораздо больше, чем говорит, но, приученный выжидать, ничего не спросил, только пришпорил своего коня, ускорив его бег.

* * *

Лишь к вечеру добралась Дарья Пантелеевна до Новгорода. Еще издали услышала она праздничный перезвон колоколов. Всюду было полно народа: воины потрясали оружием, бабы плакали от радости и вспоминала погибших, — такую силу одолели!

Ворота дома посадника оказались широко распахнуты, во дворе толпился самый разный люд, среди которого Дарья легко угадала беженцев из Торжка и окрестных сел. Бросив поводья подошедшему отроку, она поднялась наверх.

Когда Степан Твердиславич увидел Дарью, он тяжело встал ей навстречу.

— Ты знаешь, что с твоей дочерью? — спросила она, и слезы потекли по ее обветренному лицу.

— Знаю, — сказал посадник, нахмурившись, — рано плачешь. Князь Александр спас ее, освободил из плена. Ее привезли домой… Да только она едва не лишилась жизни… того и гляди, кончится…

— Где, где она?! — вскрикнула знахарка, а сама чувствовала, как по совсем уже было обессилевшему телу пошел от груди во все стороны горячий ток. — Веди меня к ней! Не медли!

Степан Твердиславич сам повел Дарью в одну из верхних горниц, где в забытьи разметалась на тисовой кровати Александра. Черное с зелеными узорами одеяло сползло, обнажив туго стянутую повязками грудь.

— Кто перевязывал? — спросила Дарья.

— Радша, ближний воин молодого князя. Из пруссов он. Он и воин храбрый, и лекарь, говорят, изрядный.

— Ну, это сейчас посмотрим, — недоверчиво буркнула знахарка, разматывая повязку, порозовевшую от просочившейся крови.

Степан Твердиславич отвернулся к слюдяному оконцу, теребя свою вьющуюся бороду и продолжая говорить, не очень заботясь о том, слушает его Дарья или нет. Он рассказывал о судьбе Радши, который прибился к князю Александру, когда рыцари магистра Германа Балка уничтожили почти всех его соплеменников. Теперь он бьется против них с княжеской дружиной.

— Магистр еще услышит о нем, вот поглядишь! — закончил свой рассказ посадник и обернулся. — Она будет жить? — спросил он без всякого перехода и с надеждой посмотрел на Дарью.

— Ран у нее много, но они не глубокие, а та, которая нанесена кинжалом, проходит ниже сердца. Теперь все дело в лечении и в покое. Я буду лечить, а о том, чтобы ей было покойно, позаботься ты, Твердиславич. А теперь не мешай мне. — И, склонившись над Александрой, она обложила рану какими-то высушенными лепестками и листвой и зашептала: — В синем море стоит дуб. Под дубом стоит изба. В той избе сидят три сестры. Большая сестра сидит в короне на золотом стуле. Берет иглу булатную, вдевает нитку шелковую, зашивает рану кровавую у рабы Александры, чтобы не было ни раны, ни крови, ни болезни, ни опухоли, ни ломоты… Будь слово мое крепкое! Аминь!

Так заговаривала она кровь. Степан Твердиславич как завороженный смотрел на освобожденную от пелен сочащуюся кровью рану под самым сердцем. Но вот на глазах ярко-алый цвет крови изменился, она потемнела, начала густеть, ток ее замедлился и совсем остановился, начал образовываться струп, красно-бурый, с рыжеватыми вкраплениями, похожий по цвету на железную руду. «Вот, наверное, почему кровь называют рудой, — подумал он. — Руда — это заговоренная кровь». И тут же одернул себя и, устыдившись посторонних мыслей, огляделся. Но никто не наблюдал за ним. Дарья полушепотом продолжала свои заговоры, склонившись над раненой, положила новые листки на рану. Александра лежала неподвижно. Глаза были закрыты. Длинные ресницы казались особенно темными на бледном, бескровном лице.

Прошло много времени, прежде чем веки ее дрогнули, глаза приоткрылись. Александра узнала Дарью, слабо улыбнулась и прошептала:

— Это ты, мамуша… Где я? Как я сюда попала? Где князь Александр? Мне кажется, что я видела его лик… А Иоганн, Евлампий, Афанасий? Они добрались до Игнатовки, они живы? А кубок где? Иерусалимский?..

Дарья заново перевязывала рану Александры, ласково приговаривая:

— Да, это я, Алекса, придет время, обо всем расскажу. А ныне об одном надо тревожиться — как тебе скорее поправиться. Об этом и думай и моли Господа. Вот и твой отец, Степан Твердиславич, тебе то же самое скажет.

Посадник, в глазах которого мелькнула надежда, смог только в одном успокоить дочь:

— Цел кубок. Привезла его Дарья. Придет время — возвернем его Торжку.

— Хорошо, — покорно прошептала Александра Степановна и под тихое бормотание Дарьи, не то пение, не то причитание, погрузилась в полусон-полузабытье.

Осторожно ступая по скрипучим половицам, Дарья и Степан Твердиславич вышли из горницы.

— Ты бы пригласил князя Александра проведать дочь, как только она поправится, — тихо сказала Дарья Пантелеевна.

— Его сейчас нет в Новгороде: ливонские рыцари пронюхали, что князь отлучился с их рубежей, — сдерживая с трудом свой мощный голос, ответил посадник, — вторглись к нам, пожгли погосты и псковские пригороды. Князь с дружиной поскакал им навстречу. К нему пристал и сын Трефилыча Миша. А самого Игната убили поганые, когда он помогал князю Александру освобождать мою дочь. Его тело осталось лежать под крестом, только вчера его там и похоронили, и имя Игната на кресте выбили. Митрофан и Бирюк с охотниками погибли у Торжка. Где рыцарь Иоганн, Афанасий и Евлампий, мне неведомо.

— Зато я знаю, — откликнулась Дарья и ровно, как о чем-то постороннем, рассказала посаднику обо всем, что произошло в Игнатовке, но когда она дошла до описания последних минут жизни Иоганна фон Штауфенберга, спокойствие ее оставило, она горько зарыдала, прижав руки к груди.

Тут она почувствовала, что на груди у нее лежит что-то твердое. Она вынула сверток, о котором совершенно забыла, и сейчас с удивлением взирала на него сквозь слезы, потом отдала его Степану Твердиславичу.

Посадник развернул тряпицу и увидел берестяной свиток и золотые рыцарские шпоры. Прочтя исписанный Афанасием свиток, он опустил сильно поседевшую за последние дни голову и задумался. Известие о женитьбе Иоганна на Дарье поразило его. Сколько раз Александра просила, чтобы он дал ее дорогой мамуше вольную, а он отказывал! Почему? Да он и сам толком не знал. Ему казалось, что если отпустить Дарью на свободу, то она совсем уйдет из их жизни, а ему этого не хотелось. Он часто видел ее глаза в гневе, когда из зеленых они становились совсем черными от расширившихся зрачков. Они заставляли его сдерживать свою плоть, избавляться от злых помыслов. Он и в Игнатовку услал Дарью, чтобы не чувствовать ее укоризненного взгляда. А вот теперь он много дал бы, чтобы Дарья простила его, осталась с ним, но было поздно…

— Что же, — сказал наконец посадник, возвращая и грамоту и шпоры, — ты теперь вольная, и никакого выкупа мне не надо, да еще и баронесса. Слышал я, что у Ивана в лотарингской земле на реке Рейне есть замок. Что же, поезжай, дам тебе провожатых…

— Ты что, Твердиславич, — горько вздохнула Дарья, — куда же я от Алексеньки денусь. Недосуг мне с тобой, пойду к ней.

Дарья хотела было выйти, как раздался топот ног, бегущих по лестнице. Дверь горницы с шумом отворилась, и показались запыхавшиеся Михалка с Онфимкой. Они радостно затараторили, перебивая друг друга:

— Мы успели вперед прибежать! Вперед! Мы гонцов от князя Александра опередили! Князь велел передать, что он с соратниками потеснили ливонцев и гонят их с нашей земли!

— Не забудь, Твердиславич, — обернулась уже в дверях Дарья, — как возвратится князь, веди его сразу к Александре.

После ухода Дарьи Пантелеевны посадник тяжело опустился на лавку и с некоторым недоумением посмотрел на сына и его неразлучного друга.

— Теснит, говорите? — устало переспросил он.

Ребята открыли было рты, чтобы ответить, как через порог вступили гонцы князя Александра. Громыхнув походным снаряжением, они оба склонились в земном поклоне, достав правой рукой пола.

Радша сделал шаг вперед и проговорил высоким скрипучим голосом:

— Князь Александр шлет тебе, боярин, низкий поклон и отрадную весть: рыцари откатились к границам новгородской земли. Бои были тяжелыми. Особо отличился Миша, сын Игната. Он один перебил больше врагов, чем двадцать других воинов, совсем как Евпатий Коловрат. Князь говорит — быть теперь всему его роду Мишиными. А еще, — тут Радша невольно понизил голос, и в белесых глазах его мелькнула тревога, — велел князь узнать, жива ли твоя дочь и не нужна ли ей моя помощь?

— Господь милостив! Очнулась боярышня, теперь вокруг нее Дарья Пантелеевна колдует, говорит, может, еще и поправится… Передай князю, как возвернется, пусть посетит нас. Александра в беспамятстве все его имя поминала. А теперь ступайте с Богом. У меня забот много, а вы отдохните с дороги…

— Недосуг нам, посадник, — перебил его Радша, надевая шлем. — Возьмем оружие, подкрепление и в обратный путь.

…Целую неделю не отходила Дарья Пантелеевна от Александры, пока та не открыла ставшие наконец ясными глаза. А еще через два дня, приподнявшись на постели, боярышня спросила:

— Господи, что со мной? Я ничего не помню…

— Тебя спас из рук самого хана Бату и привез сюда князь Александр, — мягко сказала Дарья и осторожно поведала Алексе обо всем, что с ней произошло.

А еще через некоторое время князь ненадолго вернулся с границы, где все еще шевелились ливонцы, и пришел навестить Александру.

Когда он переступил порог горницы, в ней сразу стало светлее. Князь был в белой свите, он принес с собой свежий запах весны и талого снега. Александр широко улыбался, русые борода и усы, которые он отрастил совсем недавно, не могли скрыть его крепкие белые зубы.

Он сел на резной стул с высокой спинкой и стал ждать прихода Алексы. Степан Твердиславич решил сам помочь дочери спуститься сюда из ее светелки под крышей.

Князь с волнением ждал прихода Александры, которую знал с раннего детства. Она неизменно участвовала во всех играх и проказах, которые они устраивали с братом Федором, с тех самых пор как отец окончательно перевез их сюда из Переяславля. А было это лет восемь тому назад… Александр недолюбливал брата, хотя и понимал, что это плохо, что Господь его осудит, но ничего не мог с собой поделать. И сейчас, когда прошло уже четыре года и девять месяцев со дня смерти Федора, совесть все еще продолжала мучить его. Маленького роста, щуплый Федор всегда преданно смотрел своими грустными карими глазами на младшего брата, но не находил отклика в душе живого, подвижного и честолюбивого Александра, который старался избавиться от него и от соглядатаев вроде дядьки Федора Даниловца или тиуна Якима как можно быстрее. Приплыв с княжеского подворья своего отца на Городище, он спешил в условленное место, где сажал в ладью Александру, и они отплывали в сторону Спаса на Нередице.

Почему их так тянуло к этому храму? Может быть, оттого, что монастырский храм этот стоял совершенно одиноко на холме и так неожиданно возникал за поворотом реки? Вокруг княжеского дворца и церкви до самой дальней дали не было ни деревень, ни погостов, только на том берегу Волхова виднелся трехглавый собор Юрьева монастыря да блестел иногда далеко вдали среди низких туч купол Святой Софии. Они любили с Алексой разогнать тяжелую ладью, а потом лечь рядом на дно и смотреть в белесое небо, мерно покачиваясь.

Но не всегда побег проходил так гладко. Часто Федор замечал их и шел прямо по воде за ладьей, уговаривая, чтобы они взяли его с собой, что он не будет им мешать, будет слушаться, но в ответ они, смеясь, только обдавали его брызгами, нарочно с силой ударяя по воде веслами.

Александр мог посещать княжеский храм в любое время. Плохо только, что Алекса была все же девчонкой и боялась подходить к алтарю. Она всегда останавливалась у самой дальней стены и смотрела с благоговением и восторгом на роспись, покрывавшую церковь от самого пола до купола. Все картины соединялись друг с другом в одно прекрасное целое. Даже узкие окна высоко под сводами не разрушали общего впечатления. Но больше всего нравилось Александре смотреть на ту стену, где в середине был изображен князь Ярослав Владимирович, построивший эту церковь и поэтому нарисованный держащим ее на руке, как игрушку. Горбоносый, с черными очами и длинной бородой, в желтой княжеской шапке, отороченной мехом, в голубой одежде с красной каймой, нарядном малиновом корзно, украшенном различными узорами вроде орла в круге на плече, князь всегда привлекал ее внимание.

Сам же Александр любил прислушиваться к гулкому эху своих шагов по каменным плитам пола, любил вместе с Алексой подниматься по узкой каменной лестнице на хоры и смотреть оттуда на далекую Софию, тогда рядом оказывался лик ангела, глядевшего на них одним печальным глазом с поволокой.

Князя охватило сейчас то же щемящее чувство. Ему показалось, что он ждет прихода боярышни как таинства… И вот наконец дверь отворилась и в комнату вошла Александра. Справа ее поддерживал Степан Твердиславич, слева Дарья Пантелеевна. Голубая верхняя рубаха из аксамита и золотой зубчатый венец на голове только подчеркивали бледность исхудалого лица. При виде князя на щеках ее выступил слабый румянец.

Дверь отворил им, низко кланяясь и произнося сладкие приветствия с характерным присвистом, боярский сын Федор, щеголевато одетый и причесанный на немецкий лад, в свите с укороченной спиной, чтобы лучше видны были расшитые верха зеленых сафьяновых сапог.

Князь поднялся навстречу. Но взгляд Александры был направлен не на него. Она смотрела в ужасе на бойкого молодого человека, старавшегося в низком поклоне скрыть свое лицо.

— Это он! Он! Я узнала его! — вскрикнула Александра. — Это его голос я слышала в шатре Бату! Предатель! — Она вырвалась от отца и Дарьи и шагнула вперед, но тут же зашаталась, взмахнула руками, как подстреленный жаворонок — крыльями, и упала бы на пол, если бы князь не успел подхватить ее.

— Взять его! — раздался поистине львиный рык посадника.

Несколько холопов, ожидавших у накрытого стола, бросились выполнять его приказ.

Федор забился в угол и завопил в страхе:

— Я не предатель! Меня князь Ярослав посылал! Великий князь!

Александр, не обращая внимания на завязавшуюся борьбу и злобные выкрики боярина, бережно понес и осторожно положил боярышню на покрытую пестрым домотканым ковром лавку.

Дарья наклонилась и прижала ухо к ее груди, потом отпрянула, крестясь, вынула из привязанного к поясу кожаного чехольчика бронзовое зеркальце и приложила к губам Александры. Полированная поверхность зеркала осталась гладкой и чистой — боярышня была мертва.

Лицо князя исказилось, как от яркого невыносимого света, в глазах отразились сразу и гнев, и боль, и печаль, как у Иисуса, изображенного на иконе новгородским иконописцем. Дарья невольно отступила, а Степан Твердиславич поежился под этим взглядом, не в силах отвести глаз.

В это время дверь широко открылась и вбежали Михалка с Онфимкой, весело ударяя в бубны, за ними шли гусляры, дудочники и другие музыканты. Никто не остановил их, не сказал ничего о том страшном, что здесь произошло, и они еще долго продолжали бы играть и петь, если бы Михалка не догадался по лицу отца о непоправимой беде, обрушившейся на них, не увидел бездыханную сестру, лежащую на лавке, не услышал тихий шепот Дарьи.

— Преставилась боярышня, — говорила она, с трудом шевеля губами. — В одночасье. И исповедаться перед смертью не успела. Только душа ее все равно в рай попадет — не было на ней никакого греха…

Дарья Пантелеевна сложила руки Александры на груди и вставила в них горящую свечу.

— Вот и осиротели мы с тобой, Степан, — сказала она, опускаясь на колени перед иконостасом, и стала молиться за упокой души рабы божией Александры свет Степановны…