Оставшись один в опустевшей горнице, Степан Твердиславич присел на лавку и несколько минут, пристально смотрел на метавшееся в печи пламя. Потом он резко встал, хлопнул в ладоши и велел вбежавшему отроку принести одеваться для выезда и подать к воротам разъезжий крытый возок.

До начала собрания Господы было еще много времени, и Степан Твердиславич решил отправиться на владычье подворье. Помещалось оно здесь же, в детинце на Софийской стороне, и обычно посадник расстояние такое во всякое время года проходил пешком, но на этот раз он предпочел поехать, чтобы не привлекать к себе и своему посещению владыки внимание новгородцев. По этой же причине приказал он подать разъезжий возок, в котором отправлялся лишь на охоту, а в обычное время им пользовались его тиуны да огнищане, а не затейливо украшенные боярские сани с медвежьей полостью.

Новгород гудел, был растревожен недобрыми вестями с северных и западных границ, а главное — слухами о надвигающейся с юго-востока неведомой силе, уничтожающей на своем пути все. Это порождало напряженное ожидание, всяческие кривотолки, достаточно было малейшего предлога, чтобы великий город оказался охваченным мятежом, каких немало бывало в его бурной истории, чтобы вспыхнул он, как от случайной искры сухая трава на лугу или стог сена.

Вот и дом Святой Софии — величественный шестиглавый собор, которым так гордятся новгородцы. Возведенный двести лет назад еще при князе Владимире, сыне Ярослава Мудрого, и новгородском епископе Луке Жидяте, известном своей ученостью, собор с тех пор снаружи мало изменился: стены, выложенные из бесчисленного количества розовой плинфы, белых камней разнообразной формы и размеров, скрепленных розоватым от примеси толченого кирпича известняковым раствором, стояли несокрушимо.

Как всегда при виде Святой Софии, у Степана Твердиславича потеплело на сердце, и он подумал: «Вот так и мы, новгородцы, как камни стен Святой Софии, все разные, все не похожи друг на друга, но крепче любого раствора связала нас общая судьба».

Степан Твердиславич любил свой город, несмотря на частые мятежи и распри, с его неожиданными, подчас странными, подчас чудесными событиями, с его неизбывной силой и завоеванными вольностями, любил более всего на свете, исступленно и праведно, хотя никогда и ни с кем не говорил об этом. Но что делать сейчас? Как спасти его? Тяжелые думы одолевали посадника.

Наконец возок, подпрыгнув, въехал на просторный двор, напоминавший размерами скорее площадь, и остановился у епископских палат. Степан Твердиславич вылез из возка и огляделся. В хозяйственные и жилые постройки, в архиепископские палаты и другие помещения входили и выходили всякого рода и звания люди: монахи, ключники, птичники, тиуны, гости свои и заморские, окрестные крестьяне, дворовые холопы, вареи и прочая челядь. Все куда-то торопились, лениво прохаживались по двору только рядовые, десятские и сотские собственного архиепископского полка, выделяясь из всех могучей статью и вооружением. Проходя мимо Степана Твердиславича, они почтительно, но достойно кланялись ему, шапки не ломали. Отвечая на поклоны, посадник усмехнулся. По виду воины эти были сущие увальни, но он-то знал им настоящую цену, знал чуть не всех наперечет и высоко ценил их воинское мастерство, верность городу и владыке.

Нынешний архиепископ Спиридон вступил на свое поприще тогда же, когда и Степан Твердиславич, уже восемь лет назад, при обстоятельствах для них не только не благоприятных, но прямо страшных. Тогда случился редкий в этих местах, а потому особенно напугавший людей трус земли, всего за пять дней до возвращения Спиридона из Киева, куда он ездил ставиться к митрополиту Кириллу после избрания новгородским архиепископом. Мало того, в то же лето 14 мая среди бела дня затмилось ясное солнце, а потом случилось горе великое: весь богатый урожай погиб из-за ранних морозов. На Новгород и все его волости обрушился небывалый голод, который продолжался до весны. Кто мог не прослезиться тогда, видя лежащих прямо на улицах мертвецов и младенцев, изъедаемых псами?

Спиридон был избран архиепископом новгородским по жребию из трех кандидатов: его самого, Иосифа, епископа Владимиро-Волынского, и игумена Саввы Гречина. Сам же Спиридон до избрания служил дьяконом в княжеском соборе Святого Георгия в Юрьевом монастыре, расположенном как раз напротив Городища, где были княжеские хоромы, в трех верстах от Новгорода, у самого Ильмень-озера, только на другом его берегу, там, где Волхов вытекает из озера.

Степан Твердиславич, ревниво охранявший новгородские вольности, поначалу недоверчиво отнесся к ставленнику князя Михаила. Однако во время тяжелых испытаний, выпавших на их долю сразу после избрания, Спиридон вел себя так умно, осмотрительно и мужественно, с истинной заботой о городе и его людях, что завоевал особое уважение и любовь посадника. И вот сейчас, когда владыке предстоит сидеть во главе Совета Господы, где должны быть приняты не только очень важные, но и очень тяжелые решения, Степан Твердиславич хотел заранее поговорить с ним, чтобы склонить его на свою сторону.

Когда-то в далекие времена во главе Господы был князь, но уже давно это верховенство перешло к архиепископу. Правда, архиепископ, как и другие члены Господы — князь, посадник и тысяцкий, исполняющие сейчас долг, и старые посадники и тысяцкие, имел всего один голос, но от него многое зависело: ведь принятое Господой решение еще предстояло утвердить на вече. Посадник огорчался, что никого, кроме тысяцкого Микиты Петриловича, он пока не успел подготовить. Старого князя Ярослава уже неделю никто в глаза не видел, а молодой князь Александр Ярославич, которому еще и восемнадцати лет нет, бился сейчас со своей дружиной где-то на западных границах, охраняя новгородские земли от ворогов и оттачивая свое воинское мастерство.

Степан Твердиславич гордился отвагой, честностью и открытым характером молодого князя, ведь он рос на его глазах, не раз играли они вместе с Александрой, с которой были не только тезки, но и ровесники. Прошло уже десять лет с тех пор, как князь Ярослав привез из Переяславля двух своих младших сыновей, Федора и Александра. Тогда новгородцы вместо князя Михаила, внука Ольгова, призвали не в первый раз на княжение Ярослава Всеволодовича — одного из многочисленных сыновей владимиросуздальского князя Всеволода Большое Гнездо и внука Юрия Долгорукого. С тех пор борьба между Ольговичами, потомками Олега Черниговского, и Юрьевичами, ведущими свой род от Юрия Долгорукого, терзала Новгород да и всю Русь уже многие годы. Но сейчас Степан Твердиславич был рад, что Александр где-то далеко. Он совсем не был уверен, что молодой князь с его прямотой и удалью поддержит нужное решение, а ведь в этом деле нельзя идти напролом.

Когда посадник думал о том, что в правильности своего плана ему придется убедить не только членов Господы, но и утвердить это решение на буйном новгородском вече, добиться согласия на него всех четырех великих концов города, у него сжимало сердце и холодело под ложечкой. Склонить на свою сторону Спиридона было необходимо. Только Спиридон, покоривший новгородцев своей мудростью и мужеством, может помочь ему в этом! Спиридон находил выход во время самых опасных и страшных бедствий. Взять хотя бы то, как он спас Новгород от мора во время голода восемь лет назад, когда тысячи никем не убираемых трупов лежали в домах и на улицах. Спиридон добился того, что новгородцы вырыли огромные братские, могилы, в которые на телегах со всего города свозили умерших. А к коням он приставил мужа благого и смиренного — иконописца Станилу, брата Даможирова. На Прусской улице и у Святых Апостолов так было захоронено три тысячи тридцать человек.

Степана Твердиславича всегда удивляло, как этот невысокий, с виду тщедушный старичок, в чем только душа держится, ведет себя во время нередких волнений, когда вспыхивали между горожанами голка, мятеж и нелюбовь, когда сходились в жестокой распре между собой толпы, иногда целые концы, а то и обе стороны — Софийская и Торговая. Слышалась ругань, глухой стук ударов, того и гляди, польется кровь, вспыхнет пожар, погибнут люди, здания, добро, заработанное нелегким трудом. И долго будут потом замаливать грехи тихие, присмиревшие парни, биться и исходить слезами матери искалеченных и убитых.

Все громче гомон толпы, как рев надвигающихся волн Ильмень-озера во время бури. И вот тогда непременно появлялся Спиридон. Пеший, шаркающей старческой походкой, в шерстяной черной скуфейке, с трудом держа над собой блестящий крест в одной руке, а другой щедро раздавая благословения, входил он в толпу. И стихали, успокаивались люди, а потом с детским недоумением смотрели друг на друга, не понимая, из-за чего они только что кричали и дрались. А тех, кто в горячке не затихал и становился на пути архиепископа, тут же унимали дюжие воины из владычьего полка, неотступно следовавшие за ним. Как их хозяин благословения, так же щедро раздавали они направо и налево звонкие оплеухи и зуботычины, а кого надо и били по шее или по спине плашмя тяжелыми мечами, не вынимая их из ножен…

С трудом удалось им вместе со Спиридоном спасти город от глада и мора, но горькая память о той весне осталась у Степана Твердиславича на всю жизнь. Ему казалось, что он снова видит перед глазами страшную казнь божью: мертвецы по улицам, на торге и на великом мосту. Тогда поедали конину, собак, кошек, ели мох, сосну, кору липовую и лист. А иные сжигали дома, где думали найти рожь и другую еду, и грабили их. Тогда он овдовел… Страшное было время, но то, что ждет их сейчас, еще страшней…

Спиридон может помочь спасти Новгород и на этот раз. Не зря во многих богатых и бедных домах и храмах возносят молитвы во здравие архиепископа. Крепко нуждался сейчас Степан Твердиславич в его мудрости, в его помощи, но направил он свои стопы почему-то не к высокому входу в архиепископские покои, а к небольшому крылечку с лежащими перед ним серыми валунами-ступенями. Какие-то важные причины тянули посадника искать встречи сначала с обитателем скромной кельи, расположенной над владычьими палатами. Степан Твердиславич поднял голову, увидел, что стрельчатое окошко, затянутое фигурными слюдяными пластинками, приоткрыто, понял — хозяин дома, на месте, с облегчением вздохнул, вошел, согнувшись, в дверь и не-без труда стал подниматься по узкой лестнице со щербатыми, выбитыми и истертыми ступенями.

Степан Твердиславич шел медленно. Даже испарина выступила на лице посадника, однако происходило это не от грузности, которая была больше видимой, чем истинной, не от возраста — тело его было оплетено мощными мускулами, как у тех скоморохов, которые на праздниках, голые по пояс, боролись с медведями под одобрительный гул толпы. Не утратил посадник и гибкости. В свои сорок пять лет мог он, как и в молодости, прямо с земли, не касаясь стремян, вскочить в седло. И не делал этого только из боязни повредить хребет лошади мощным ударом с размаху. Трудно было Степану Твердиславичу подниматься потому, что он и хотел, и боялся предстоящей встречи.

Но вот, слегка повернув железную литую фигурную ручку, толкнул он дубовую дверцу и, слегка согнувшись, вошел в келью. После полумрака лестничного перехода Степан Твердиславич невольно прищурил глаза от солнечного света, заливавшего келью.

Степан Твердиславич снял бобровую шапку, отвесил глубокий поясной поклон и степенно перекрестился. В красном углу над теплившейся синего с зелеными разводами сирийского стекла лампадой привычно глядели с иконы на посадника огромные глаза Михаила-архангела. Икона была его ровесницей, писал ее иконописных дел мастер, побывавший в самом Царьграде и учившийся там у императорских богомазов. Сколько помнил себя Степан Твердиславич, столько помнил он и эту икону: слегка наклоненное лицо с прекрасным овалом, тугие пряди волнистых волос, переплетенных золотыми нитями и украшенных над лбом красным драгоценным камнем. Взор Михаила-архангела был исполнен глубокой печали. Однако Степан Твердиславич, как и всегда при взгляде на этот лик, еще с тех пор, когда он был вихрастым мальчишкой Степкой, почувствовал прилив сил, и на душу его, измученную, истомленную всеми последними днями и ночами, впервые снизошел покой.

Страх исчез, и посадник уже ясным взглядом посмотрел туда, где за широким дощатым некрашеным столом сидел и неторопливо писал гусиным пером на пергаменте могучий старик, облаченный в черную монашескую рясу с подвернутыми рукавами, из-под которых виднелись красные, все еще сильные руки его. Под черной остроконечной скуфейкой курчавились густые, хотя и легкие седые пряди. Седыми были и широкие брови монаха, и его усы, и борода. В жилистой руке гусиное перо выглядело особенно хрупким, и невольно приходила мысль, что руке этой больше пристало сжимать рукоять стального меча. Но вот старик положил перо, поднял на посадника ясные, как осеннее небо в погожий день, глаза, слегка распрямился и сделал ему знак приблизиться. Звякнула на его шее тяжелая золотая цепь от нагрудного с эмалями креста, прежде прижатая столешницей.

Степан Твердиславич подошел, опустился на колени и, почтительно поцеловав руку старца, как мог тихо проговорил:

— Благослови, святой отец!

Монах осенил посадника крестом и сурово сказал, указывая на лавку, стоявшую возле стола:

— Садись. Ты пришел за помощью. Что тебе надобно?

О здоровье старца, как хотел, Степан Твердиславич так и не успел спросить. Он закусил губу и проворчал:

— Я пришел к тебе за советом.

— Нет, — сурово ответил монах, — ты пришел за помощью. — Он крепко сжал свои натруженные руки. — Новеград гудит, как потревоженная пасека. Если сегодня же ты не созовешь вече, оно соберется само. Безбожные таурмены вступили на нашу землю новгородскую. Игумен Ферапонт прислал гонца: Торжок в огне, в кольце осады и люди в нем уже изнемогают. Они ждут нашей помощи. Но ты уже что-то решил. Так ведь?

Посадник отвел глаза и, помолчав, не отвечая на вопрос, сам спросил:

— Далеко ли ты продвинулся в летописании, святой отец?

— До сего дня, — с гордостью и затаенной болью ответил старец. Склонившись к свитку, всматриваясь в него выцветшими бледно-голубыми, но все еще зоркими глазами, прочел последние написанные им строки: — «Оттоле же приидоша безаконънии, и оступиша Торжок на сбор чистой недели, и отыниша тыном всь около, якоже инии грады имаху, и бишася ту окании порокы и изнемогашася людье въ граде…» — и посмотрел на посадника.

Степан Твердиславич, поднявшись с лавки и перекрестившись, глухо, но твердо сказал:

— Пиши дальше. — И стал диктовать: — «А из Новагорода им не бы помочи».

Гусиное перо, которым монах приготовился записывать, выпало у него из пальцев. Он вскочил и наклонился к посаднику. Взгляды их встретились, и вдруг оказалось, что они очень похожи друг на друга. Летописец хрипло сказал:

— Торжок наш пригород. Посадником там новгородец Иван Дмитриевич. А ведь он посадником много лет честно прослужил и Новеграду. Как можем мы бросить их в смертельной беде? Или ты забыл об этом?

Степан Твердиславич, не опуская глаз, молча отрицательно покачал головой.

— Знаю, — с горечью продолжал летописец, — ты скажешь, что Торжку уже все равно не поможем — у поганых несметная сила, а так, может быть, спасем Новеград, отсидимся за стенами детинца. Может быть, и так. А только спасем-то мы уже другой Новеград. Как дуб крепок своими кореньями, так и Новеград славен своими бесстрашными сынами, честью своей и совестью. Что ж останется от них, если мы предадим в беде родной пригород? Да будь я теперь, как встарь, посадником, я сам бы повел рать на помощь Торжку, как водил полки и дружины новгородские на емь, корелу и Литву, — проговорил монах и тяжело опустился на лавку.

Степан Твердиславич, у которого выступил пот на челе, хотя в келье было свежо, негромко, но твердо ответил, постепенно разгорячаясь:

— Да, но посадником сейчас не мой отец, а я, и я не пошлю помощь новоторжцам. Ты говоришь, что тогда Новгород станет уже не тем Новгородом, что сейчас. Да, станет. Вся Русь станет не такой, какой была раньше. Беды, какая пришла теперь, еще никогда не было. Ты далеко видишь из своей кельи, взгляни на низовские земли. Все, чем святы они были, растоптано, все лучшие мужи порубаны, а кто остался вживе, обращены в рабов. Мы, спасая Новгород, саму Русь, ее вековые устои, ее украсно украшенные храмы, ее премудрые книги, ее погосты, города и пригороды хотя бы в нашей новгородской земле спасем. Не посылая помощь новоторжцам, мы калечим души людей, а именно в них сила вольности нашей. Да только нет другого пути. Да, хуже, глуше станет Русь да и сам Новгород, но он не сгинет в веках и еще может возродиться, как волшебная птица Феникс, через испытания железом, кровью и огнем. А иначе и самое имя «Русь» исчезнет. Нет другого пути.

— Возродится? — устало сказал летописец. — Может, и возродится, да в каком обличье? Что у тебя, сердце-то из железа, что ли? Не знаю…

Степан Твердиславич, потушив блеснувший было бешенством взор, ответил сдержанно:

— Этого ты не знаешь, а мог бы знать, ведь оно тебе не вчуже. А не забыл ли ты, что по велению папы римского Григория Девятого в прошлом году два злейших врага наших — Тевтонский орден и орден Меченосцев объединились в один Ливонский орден и их соединенные войска уже подошли вплотную к рубежам наших земель? А знаешь ли ты, что совсем недавно шведский король Эрик Эриксон получил от того же папы римского благословение на крестовый поход против новгородцев и его рати нависли над нашими землями, как грозовые тучи? Торжок уже не спасти. А если хочешь спасти доброе имя Новгорода, то подумай — в чем оно. Пока только грозные полки наши в порубежье да отвага молодого князя Александра и его дружины удерживают от нападения и немецких рыцарей, и шведского короля. А если мы оттянем их к Торжку, что будет завтра с Новгородом, со всей Русью? На юге хозяевами станут орды поганых, на севере — шведы и немцы. Не только Новгорода — всей Руси не останется.

— А ежели поганые, спалив Торжок, пойдут на Новеград? — почти шепотом спросил летописец.

— Ну, пойдут, нет ли, еще неизвестно, — хмуро ответил посадник, и какая-то затаенная мысль отразилась на его лице. — А коли пойдут, их будет чем встретить. На всех ближних подступах, по рекам и низинам уже воздвигаются тверди и засеки. Биричи разосланы во все волости, и по их призывам исполчаются рати и стягиваются к городу. Ты спрашиваешь, что останется, если мы не пошлем помощи Торжку? Русь останется.

— Останется и быль о том, как ты предал Торжок. Что напишут летописцы, что скажут потомки наши? — так же тихо спросил монах.

— Пусть проклянут, — ответил Степан Твердиславич, — лишь бы жив остался Новгород, лишь бы Русь осталась жива. — И с гордостью добавил: — А о чести нашей не беспокойся. Небольшой отряд новгородцев уже разведывает, каково войско поганых, какие у них планы.

— Чей отряд? — крепнущим голосом спросил летописец.

— Отряд… — медленно и с усилием проговорил Степан Твердиславич, — боярской дочери Александры Степановны…

— Внучка, Алекса! — прохрипел летописец и бессильно опустился на скамью.

Откуда-то, как тень, появился молодой, рыжий, со следами оспы на лице пономарь Тимофей и склонился вместе со Степаном Твердиславичем над опустившим голову на стол летописцем. Наконец старик зашевелился, застонал и, поддерживаемый пономарем и посадником, снова сел на лавке, привалившись к стене.

Степан Твердиславич, опустив глаза, проговорил покаянно и сбивчиво:

— Так получилось. Алекса с охотниками и рыбаками оказалась на полдороге к Торжку… Она сама туда помчалась, когда узнала, что город в осаде… Она ведь в тебя — в породу нашу. Что я мог сделать? Я только послал ей в помощь старого друга, опытного воина рыцаря Иоганна.

Между тем лицо летописца из белого стало пунцовым, и он также негромко, но очень четко сказал:

— Пусть тебя судит Бог. А помощь моя тебе в том, что я не буду на Совете Господы.

Степан Твердиславич, не решаясь приблизиться к отцу, молча низко поклонился и вышел из кельи.

Летописец сказал, обращаясь к молодому монаху:

— Тимофей, силы мои подходят к концу. Скоро предстану я перед лицом Спасителя. Тебе поручаю перебелить летопись и вести ее дальше.

— Благослови, святой отец, — почти прошептал клирик и упал на колени.

Летописец, перекрестив его, сказал:

— С Богом. Только помни, пиши правду, истинную правду.

— А и то писать, как тебя, когда ты был мирянином Твердиславом Михалковым, святой отец, — спросил Тимофей, и лицо его выразило живейшее любопытство, — четыре раза народ выбирал посадником и три раза смещал?

— Все пиши, — отвердевшим и каким-то даже слегка высокомерным голосом ответил летописец.

— А когда же, когда? — продолжал допытываться Тимофей. — Когда прав был народ: когда выбирал тебя посадником или когда смещал?

— Сам должен понимать, — сурово ответил летописец. — Прав был и когда выбирал, и когда смещал. А ты прочти и перебели, как князь Святослав Ростиславович, имея зло на меня, отнял было у меня посадничество, но людие на вече спросили князя: «В чем вина его?» И, узнав, что без вины, даже и дело разбирать не стали, а сказали: «Вот наш посадник, и до того не допустим, чтобы отняли у него без вины посадничество».

— Еще хочу спросить, святой отец, прежде чем смиренно удалиться: а как писать о том, что посадник Степан Твердиславич не хочет послать рать на помощь Торжку?

— Как вече решит, так и напишешь, — с болью ответил Твердислав.

Поцеловав руку старца, Тимофей неслышно удалился.

Летописец с трудом поднялся, пошатываясь подошел к иконе, тяжело рухнул перед ней на колени и прошептал:

— Господи, спаси и сохрани Русь, Новеград и рабу твою Александру. Благодарю тебя, Господи, что я не посадник ныне. Уповая на тебя, Господи, безропотно несу крест свой, но да свершится твоя святая воля взять меня к себе…

Когда Степан Твердиславич спустился во владычный двор и направился к парадному крыльцу архиепископских палат, сердце его уже было замкнуто. Это снова был тот самый Степан Твердиславич, надменные речи которого услышал своенравный князь Ярослав Всеволодович, когда, поссорившись с новгородцами, засел в Торжке, не пропуская из низовских земель обозы с продовольствием и обрекая этим на голод Новгород и его волости. Это был тот самый Степан Твердиславич, который вот уже восемь лет бессменно ходил в посадниках и кому с почтением внимали не только все русские князья, но и Литва, и шведский король, и магистр Тевтонского ордена и Пруссии Герман Балк, ныне ставший во главе объединенного Ливонского ордена, и немецкие герцоги, и многие другие властители.

С усмешкой взглянул Степан Твердиславич на то, как дюжие молодцы из владычного полка загодя выносили древки от копий, но без железных наконечников. Не раз видел он, что, когда на вече разгорались страсти и наиболее задорные лезли в драку, воины из владычного полка, не разбирая дородства и звания, так ударяли забияк древками, что у тех не только пропадало желание драться, но и часто вылетало из головы, почему, собственно, затеяли они голку, из-за чего спор. Степан Твердиславич и сам в молодости испытал не раз удары владычных древков.

Да, время было собирать вече. Прав отец, иначе оно само соберется или его созовет кто-либо из противников Степана Твердиславича, которых у него всегда хватало. Отец прав, по крайней мере в этом-то прав полностью.

Степан Твердиславич легко поднялся на высокое крыльцо архиепископских палат, не задерживаясь прошел прямо в большую горницу, где заседал часто Совет Господы. Владыка уже был там. Пока Степан Твердиславич склонился к левой руке владыки, сухонькой, покрытой коричневыми пятнышками, Спиридон правой рукой перекрестил посадника, а потом, поморгав серыми, маленькими, но живыми и подвижными, как мыши, глазами, приветливо сказал:

— Садись, Степа. Ты небось побывал уже у летописца нашего? Как его здоровье? О твоем не спрашиваю, и так вижу.

— Батюшке неможется, — сдержанно ответил Степан Твердиславич. — Он просил передать, что не сумеет быть на Совете Господы.

— Ахти, ахти, — запричитал Спиридон, но глаза его пристально и внимательно глядели в глаза посадника, — вот незадача. Буду молиться за его здравие.

— Владыко, — сурово ответил посадник, — молись о том, чтобы Господь спас и сохранил наш Новгород.

— Молюсь, молюсь, денно и нощно молюсь, — также быстро отвечал Спиридон. — Да разве я один? И черноризцы. Молитвы об этом возносят попы во всех церквах и соборах, чернецы и игумены во всех монастырях, все молят об этом Святую Софию, святых преподобных угодников наших, святителей и самого Господа.

— Да, — вздохнул Степан Твердиславич, — я хотел посоветоваться с тобой, владыко, прежде чем начнет заседать Совет Господы.

— Ну и славно, — потирая сухонькие ручки, легко проговорил Спиридон. — Тем более что и еще советчик есть. Как говорят, Бог троицу любит.

Степан Твердиславич резко обернулся.

В глубине горницы на резной лавке сидел и благодушно улыбался уже седенький Юрий Иванович, бывший, или, как их в Новгороде называли, старый, посадник.

Степан Твердиславич с трудом скрыл досаду.