При свече

— И чего тебе взбрело в голову притащить Полкана в школу?! Как маленький, честное слово!

— Да ладно ты, не гуди. И так тошно, — вяло отмахнулся Генка. — Кто же мог подумать, что он к Ирине в портфель заберется.

Полкан — это маленький рыжий хомячок, которого Генкина тетка недавно подарила ему на день рождения. Тетка почему-то никак не может понять, что Генка давно вырос и что дарить ему сахарных петушков на палочке и плюшевых медвежат несколько поздновато. Вот и на этот раз она принесла хомяка, с которыми так любят возиться в детских садах. А Генка давно мечтал иметь собаку, большую и лохматую. Поэтому он, не долго думая, и назвал маленького зверька древним собачьим именем.

И вот сегодня, когда Генка зачем-то притащил хомяка в школу, тот взял и сбежал от него на уроке ботаники. Пока Генка ползал под партой, пытаясь найти беглеца, я вдруг с ужасом увидел, как Полкан ловко вскарабкался по ножке учительского стула и юркнул в портфель Ирины Васильевны.

— Генка, — зашипел я, таща из-под парты друга, — он к Ирине в портфель залез!

Генка обалдело на меня посмотрел и прошептал:

— Что же делать?

В ответ я только пожал плечами. И действительно, не говорить же в самом деле: «Ирина Васильевна, у вас в портфеле хомяк сидит».

Развязка наступила быстро. Ирина Васильевна закончила объяснять новый материал, чихнула и полезла в портфель за платочком. Мы с Генкой замерли, ожидая самого худшего. Но учительница проявила завидное хладнокровие. Лишь на секунду она задержала руку в портфеле, чуть изменившись в лице. Потом спокойно достала оттуда Полкана и произнесла ледяным голосом:

— Кто принёс в класс хомяка?

Ребята было засмеялись, но сразу вдруг притихли и замолчали. Генка обречённо встал.

— Прекрасно, — сказала Ирина Васильевна и нехорошо улыбнулась. — У меня такое впечатление, Петров, что ты деградируешь прямо на глазах.

— Почему это деградирую, я не деградирую… — забубнил Генка себе под нос.

— Нет, деградируешь, — жёстко повторила Ирина Васильевна страшноватое слово. — Чем иначе объяснить твоё поведение. Вместо того, чтобы думать, как исправить свои двойки, ты приносишь в класс животных. Ну вот что. Хватит! Завтра же приведи своих родителей в школу. Или нет, я сама, слышишь, сама сегодня вечером к вам зайду. А сейчас можешь забрать своего грызуна. — И она протянула напуганного хомяка ещё более напуганному Генке…

И вот теперь мы сидели в Генкиной квартире и гадали, кто придёт раньше: учительница или родители?

— А когда твои должны быть? — спросил я.

— Мама-то поздно придёт, — ответил Генка. — У неё сегодня курсы. А вот папа — не знаю. Наверное, вовремя… Эх, началось бы сейчас землетрясение! Или хоть бы свет в квартире, что ли погас. Придёт Ирина — света нет, родителей нет, ну она и уйдет.

— А что толку, — сказал я. — Уйдёт, а завтра снова придет.

— Ну, завтра… Кто там знает, что завтра будет.

— Глупо, — сказал я.

— Нет, не глупо, — упрямо повторил Генка. — Света не будет, родителей пока нет…

— Ну, заладил, как пономарь. Вот мне папа недавно одну интересную штуку рассказывал. Раньше, давно, при царе ещё, преступников не только на каторгу отправляли, но и ко всяким телесным наказаниям приговаривали. Так вот, писатель Достоевский вспоминает такие случаи, когда каторжники перед самой экзекуцией из тюрьмы бежали или еще какое-нибудь преступление делали. Прямо там, в тюрьме. Пусть, значит, снова следствие будет, суд будет, только чтобы оттянуть эту самую экзекуцию.

— Зачем это ты мне всё говоришь? — с подозрением спросил Генка.

— А затем, — сказал я, — что ты мне этих самых каторжников напоминаешь.

— Да отстань ты со своими каторжниками! — разозлился Генка. — Подумал бы лучше, как выкрутиться.

— А чего тут думать, — сказал я. — Хочешь, чтобы свет в квартире погас? Пожалуйста. Вывинти пробки — и все дела.

— Гений! — сказал Генка и просиял. — Фарадей! Так мы и сделаем. Света нет, родителей нет, она и уйдёт. Ну чего ей без света сидеть.

Я понял, что Генка вбил себе в голову эту дурацкую идею и что никакими силами её теперь оттуда не вышибешь.

Через десять секунд света в квартире не было.

— Темно-то как, — сказал Генка.

— Темно, — согласился я.

— Это хорошо, — сказал Генка. — В такой темнотище долго не усидишь.

И тут раздался стук в дверь. В тёмной квартире он почему-то прозвучал особенно громко и тревожно. Генка, робея, пошел открывать, а я остался в комнате.

— Дома родители? — услышал я металлический голос Ирины Васильевны.

— Н-нету, — заикаясь ответил Генка. — С работы вот ещё не пришли.

— Ничего, я подожду. Я никуда не тороплюсь. И включи же наконец свет!

— И свету нету, — сказал Генка. — Прямо сейчас взял вдруг и погас. Пробки, наверное, перегорели. Или это… напряжение куда-нибудь упало.

— Неважно, — прервала Генкино бормотание Ирина Васильевна. — Разговаривать можно и в темноте. Я не в шахматы пришла играть. Проводи меня. И дай хоть руку, что ли! Ничего ж не видно.

В дверях комнаты появились смутные силуэты учительницы и Генки.

Ирина Васильевна села на диван, а Генка остался стоять.

Наступило молчание.

И тут я понял, в каком дурацком положении я оказался. Я сидел на стуле в совершенно тёмном углу комнаты, и учительница совершенно не подозревала о моём присутствии. Мне стало совсем неловко, и я, чтобы как-то дать о себе знать, легонечко так начал покашливать.

— Ой, что это! — испуганно вскрикнула Ирина Васильевна. — Тут ещё кто-то?!

— Это я, Ирина Васильевна, — сказал я. — Я тут в углу, на стуле.

— Господи, Лапин! Как ты меня напугал. Гена, да найди же хоть свечку Какую-нибудь! Нельзя же так!

— Свечку? Сейчас посмотрю. Была вроде где-то. — И Генка поплёлся в другую комнату. Наверное, до него стало доходить, что его глупая затея с пробками провалилась.

Через минуту он вернулся с зажжённой свечой.

— Теперь подставку какую-нибудь возьми или блюдце, — сказала Ирина Васильевна. — Воск же будет капать.

— Генка, — сказал я, — у вас подсвечник, кажется, был. Помнишь, ты им ещё орехи колол.

Генка залез на стул, достал со шкафа старый бронзовый подсвечник и вставил в него свечу. По комнате забегали красноватые причудливые тени.

Ирина Васильевна сидела молча, неотрывно глядя на маленький живой язычок пламени, и лицо её вдруг показалось мне каким-то другим, незнакомым. И уже совсем неожиданно она сказала:

— Новый год скоро. Сейчас на улице я видела, как люди ёлки несли.

— Это верно, — сказал Генка, ободрённый таким началом. — У нас тут ёлочный базар недалеко.

— А вот в Италии, — сказал я, тоже осмелев, — есть такой очень интересный обычай. Там под Новый год люди выбрасывают на улицу всякие старые, ненужные вещи. Прямо из окон бросают.

— Это ещё зачем? — спросил Генка.

— Ну, как бы жизнь хотят новую начать. А все старое, плохое — за борт.

— Хороший обычай, — сказал Генка. — Если бы у нас был такой, я бы в первую очередь свой дневник выбросил.

Мы засмеялись, а потом Ирина Васильевна сказала:

— Когда я была примерно в вашем возрасте, мы жили на Васильевском острове в большущей коммунальной квартире. И почти в каждой семье были дети. Ну и, конечно, под Новый год каждая семья покупала ёлку и сначала оставляла её в прихожей, у входной двери. Там иногда по девять-десять ёлок стояло. И как же здорово пахло этими ёлками в квартире! Я, бывало, из школы приду, встану в прихожей, стою и нюхаю. А теперь, когда муж ёлку домой приносит, я только и думаю о том, сколько после нее мусора будет.

Ирина Васильевна замолчала, а мы с Генкой сидели разинув рты и ничего не понимали. А потом Ирина Васильевна взяла со стола подсвечник и внимательно его оглядела. Огонёк свечи задрожал, и все предметы в комнате будто зашевелились, задвигались.

— А колоть орехи подсвечником не стоит, — сказала она. — Посмотрите, какая вещь-то красивая. И слово хорошее: ПОД-СВЕЧНИК. Звучит, по-моему, гораздо лучше, чем, скажем, «люминесцентная лампа».

— Ясное дело, лучше, — сказал Генка, и даже в полумраке я видел, как сияла его физиономия. — И понятное к тому же: ставь, значит, его под свечу — и все дела. А то читаю в одной книжке: граф схватил канделябр и ударил незнакомца по голове. Что, думаю, за канделябр такой. Кочерга, что ли? Оказывается, обыкновенный подсвечник.

Ирина Васильевна весело засмеялась, и в этот момент хлопнула входная дверь.

— Генка! — послышался голос Николая Ивановича. — Почему такая темнотища? Света, что ли, нет?

— Пап, ты? А к нам вот Ирина Васильевна пришла, — невпопад ответил Генка и почему-то добавил: — В гости.

— Очень приятно, — сказал Николай Иванович. — Сейчас, одну минуту. Я только со светом разберусь.

Я услышал, как чиркнула спичка и через секунду послышался растерянный голос Генкиного папы:

— Но, товарищи… Тут же нет пробок?!

Наступила нехорошая пауза. А потом Николай Иванович произнёс голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

— Геннадий! Где пробки?!

Генка молчал, и я был уверен, что сейчас он, как те каторжники из романа Достоевского, дунул бы куда-нибудь подальше. А землетрясение или цунами подошло бы как нельзя кстати. Одним словом, назревал скандал.

И в этот щекотливый момент Ирина Васильевна вдруг вышла в коридор и спокойно так сказала:

— Николай Иванович, не надо. Не ищите пробки. У нас тут свечка горит. Давайте так, при свече посидим.

 

Прогульщики

Обычно по дороге в школу я захожу за Генкой. Генкины родители уходят рано, и, если за ним не зайти, он обязательно опоздает.

— Холодно на улице? — спросил Генка, открывая мне дверь.

— Тепло, — сказал я. — А ты что, так без штанов в школу и пойдёшь? Скорей давай, а то уже без двадцати.

— Сейчас, я быстро, — сказал Генка и сел на табуретку. — Значит, говоришь, тепло. А сколько градусов, не слышал?

— Сто градусов, — начал я злиться. — Оденешься ты наконец или нет!

Генка встал, просунул одну ногу в штанину и снова сел.

— Слушай, Серёга, давай сегодня прогуляем, а? Мне брат говорил: плох тот студент, который не прогуливает.

— Так мы же не студенты?

— Тем более. Ну, ты сам посуди: сколько можно учиться? По субботам и то учимся. А ведь взрослые отдыхают. Справедливо? А сейчас дома никого, мама только в пять придет, папа — еще позже. Эх, повеселимся! Кидай портфель в угол!

— Вот ещё. Зачем же портфелем кидаться, — сказал я и аккуратно поставил его на тумбочку.

Так мы начали прогуливать.

— Чаю хочешь? — спросил Генка. — С пирогом.

— Не, спасибо, — сказал я. — Я только позавтракал.

— А квасу? Из холодильничка.

— Квасу можно.

Мы выпили по большой кружке, и Генка сказал:

— Гляди, девять уже натикало. Русский начался. А мы сидим тут себе и квасок попиваем. Хорошо, верно?

— Верно. Только я вчера, как назло, все упражнения по русскому сделал. И правила выучил.

— Я тоже, — вздохнул Генка. — Ну, ничего. Мы ж не знали, что прогуливать будем. Давай лучше телевизор смотреть. Глянь в программку, чего там показывают.

— «АСУ» в действии», — прочитал я.

— Что-то интересное, — сказал Генка. — Про Японию, наверное.

Но передача оказалась совсем не про Японию, а про всякие заводы и автоматы.

— Хорошая штука — телевизор, — сказал Генка. — Хочешь — смотри, не нравится — выключи. А сидели бы сейчас на русском — не выключишь. Вот было бы здорово, если б в школе можно было уроки выключать. Или переключать на другие. Сидишь, к примеру, на математике. Вера Николаевна говорит чего-то, на доске пишет. А ты сидишь и ничего не понимаешь. Тоска! Дай-ка, думаешь, на историю переключусь. А то и совсем выключусь и в столовку пойду…

— Размечтался, — сказал я. — Как бы нас с тобой в самом деле… того… не выключили.

— Да не бойся, Серёга. Выкрутимся. Хочешь еще квасу?

— Нет, больше не хочется. Пойдём лучше на улицу, погуляем.

— Ты что, нельзя! Нас сразу кто-нибудь увидит. Давай-ка лучше я тебя вареньем угощу. Клубничным. Такая вкусная штука!

И только Генка встал, чтобы варенье принести, как зазвонил телефон. Я рядом сидел и хотел уже трубку снять, но Генка как бросится на меня — за руку схватил и на диван повалил.

— Ты что, с ума сошёл! Ведь дома никого нет!

Проклятый телефон звонил долго. А мы, как загипнотизированные, сидели и молча слушали. Наконец телефон замолчал.

— И чего звонят? — сказал Генка. — Знают ведь, что дома никого нет.

— Ошиблись, может, — сказал я.

— Ну конечно, — обрадовался Генка. — Наверняка ошиблись. Вот ведь люди бестолковые. Не могут правильно номер набрать. Раззвонились тут, понимаешь.

Генка пошел на кухню и принес варенье.

— Ты только понюхай, — открыл он банку. — Чувствуешь, как пахнет?!

Я понюхал — и только собрался ложку в банку запустить, как снова грянул звонок. Теперь уже в дверь. Я так и застыл с открытым ртом. Генка вытаращил глаза.

— Кто бы это мог быть? — зашептал он.

— Не знаю, — прошептал я.

Так мы просидели несколько минут. Наконец Генка сказал:

— Ушли, наверное. И кто это шастает, не понимаю. Ведь дома никого нет.

— Хватит, — сказал я. — Не могу больше здесь сидеть. Ты как хочешь, а я пошел на улицу. Сидишь тут как в мышеловке.

— Да ты не нервничай, Серёга. Ошиблись, наверное, опять. Лопай варенье. Кваску могу подлить. Холодненького.

— Отстань ты от меня со своим кваском! — не выдержал я. — Говори: идёшь со мной или нет?

— Ну ладно, пойдём. Может, проскочим незаметно.

Мы осторожно вышли на лестницу и стали спускаться. Внизу хлопнула парадная дверь и послышались шаги.

— Назад! — зашипел Генка, и в один миг мы снова были у дверей его квартиры. Генка лихорадочно зашарил по карманам и даже зачем-то заглянул под коврик. Но ключа не было.

— Забыл, кажется, — растерянно сказал он.

Шаги приближались.

Наверное, если б в спорте было соревнование «Бег по лестнице вверх», то мы бы с Генкой сразу стали чемпионами. В один миг мы взлетели на последний шестой этаж и долго не могли отдышаться.

— Ничего, Серёга, — говорил Генка, — прорвёмся как-нибудь.

— «Прорвёмся», «прорвёмся», — обозлился я. — Сидели бы сейчас спокойно в школе, а не на этой грязной лестнице.

— Почему же грязной? — возразил Генка. — Тут довольно чисто. Ремонт вот недавно…

Но я так на него глянул, что он сразу замолчал.

— А сейчас, наверное, уже математика идёт, — грустно вздохнул я. — А ведь я и математику сделал. Задачка вот только не получилась.

— А у меня получилась, — сказал Генка.

— Не заливай. Я Витьке Самолётову звонил. У него тоже не получилась. А уж Самолётов — сам знаешь.

— Да честно говорю, решил, — засуетился Генка. — Гляди, как я делал.

Генка отломил от стены кусок штукатурки и принялся писать на полу. Когда вся площадка была исписана Генкиными каракулями, он сказал:

— Видишь, получается девять процентов. Как в ответе.

— Действительно, девять, — удивился я. — Слушай, так ты же гений! Самолётов не решил, никто в классе не решил… Как это тебя осенило?

— Не знаю, — засмущался Генка. — Само как-то…

Я взял кусок штукатурки и вывел на полу жирную и кривую пятёрку.

И тут мы услышали, что кто-то поднимается по лестнице. Не долго думая, мы проскользнули на чердак. Благо, что дверь оказалась открытой. В щелку мы увидели, как на площадке появилась дворничиха. Она посмотрела на исписанный штукатуркой пол, окунула швабру в ведро — и через секунду Генкина задачка исчезла вместе с пятёркой.

 

Сеанс гипноза

После уроков к нам в класс вошла пионервожатая Галя и громовым голосом объявила:

— Всем, кто занят в концерте, остаться сегодня на репетицию!

Остался почти весь класс. К дверям пошли только мы с Генкой да Славка Брындин. Славке капали в глаза какое-то лекарство, и ему не разрешалось читать. На этот счёт у него даже была справка, которую он всё время таскал с собой. Если на уроке литературы учительница спрашивала его, кто написал «Дети подземелья», он тут же говорил: «Я не могу. У меня справка». И сразу лез в портфель за своей драгоценной бумажкой.

— Петров и Лапин, — обратилась к нам Галя, когда мы были у двери. — Вы бы хоть басню, что ли, выучили, одну на двоих. Не всё же время в «балду» играть.

— Нам нельзя, у нас справка, — пробурчал Генка, и мы вышли в коридор.

— Басню, ещё чего, — ворчал Генка. — Делать нам больше нечего. Уж если мы захотим выступить, так такой номер отколем — все ахнут.

Когда мы оделись и вышли на улицу, Генка хлопнул себя по лбу и сказал:

— А что. Может, и вправду отколем?!

— Что отколем? — не понял я.

— Номер. У меня мысль. Что, если устроить сеанс гипноза? Представляешь фурорчик?! Это вам не матросский танец «Яблочко».

— А ты что, гипнотизировать умеешь?

— Не умею.

— Кого же ты тогда гипнотизировать будешь? Табуретку, что ли?

— Зачем табуретку. Тебя.

— Ну сказал! Кто же нам поверит. Все знают, что мы друзья.

— А мы тебя замаскируем. Под девчонку. Ведь штука в том, что на концерт собираются пригласить сто двенадцатую школу. Соображаешь? Наши будут думать, что ты из сто двенадцатой, а ихние — что ты из нашей. Устроим такое — о-го-го!

— Дудки. Не буду я под девчонку маскироваться. Чтоб я платье напяливал. Ни за что!

— Не надо никакого платья. Свитер и джинсы. Все девчонки теперь так ходят. На ноги кеды. А на голову я тебе такой паричок достану — пальчики оближешь. У меня же тётка в театре работает.

— Всё равно не буду, — упрямо сказал я.

— Дурачок, ну чего ты ломаешься. Это же искусство! Актёрам кого только не приходится играть. Я сам видел по телевизору, один ужасно известный артист играл лошадь.

— Да, так то лошадь…

— Вот же упрямый человек! Да я бы сам девчонку сыграл, но меня все сразу по ушам узнают.

Я посмотрел на оттопыренные Генкины уши и почему-то согласился. Мы договорились встретиться у него на другой день.

Вечером следующего дня я был у него.

— Гляди, какой паричок оторвал, — сказал Генка.

Паричок, прямо скажу, был мерзкий. Рыжий, с крысиной косичкой.

— Слушай, — сказал я, — а помодней нельзя было что-нибудь достать? Доисторический какой-то парик.

— Вот человек! — взвился Генка. — То бил себя в грудь и говорил, что не будет под девчонку маскироваться. А теперь, видишь, помодней ему подавай. Ну какая тебе разница! Ты что, замуж выходишь?!

Я не стал больше спорить, надел парик и посмотрел в зеркало. Зрелище было ужасное.

— Великолепно! — кричал Генка, бегая вокруг меня. — Просто великолепно! Родная мама не узнает.

— Думаешь? — усомнился я. — А вдруг всё-таки узнают. Будет тогда фурор.

— Вот что, — сказал Генка. — Мы тебе ещё очки наденем. Чтоб уж наверняка.

Он нашёл старые бабушкины очки и надел их мне на нос. Очки были очень сильные, и когда я посмотрел в зеркало, то различил только какую-то рыжую очкастую голову.

— Ну, старик, — сказал Генка, — теперь и я тебя не узнаю. А вообще, если хочешь, можно ещё бородавку под носом нарисовать.

От бородавки я отказался.

— Теперь, — сказал Генка, — слушай мой план. Я выхожу на сцену и спрашиваю, кто хочет загипнотизироваться. Ты поднимаешься ко мне и садишься на стул. Я тебя вроде как усыпляю, а ты вроде как во сне выполняешь всякие мои команды. Вот в принципе и всё. Успех гарантирую.

— Слушай, — сказал я. — А вдруг после меня ещё кто-нибудь гипнотизироваться захочет?

— Ерунда. Скажу, что потратил на тебя очень много умственной энергии и что пока больше не могу. В общем, решено. Завтра я говорю вожатой, что буду выступать.

На другой день Генка подошёл к Гале и сказал:

— Галя, ты была права. Всё время играть в «балду» нельзя. Так что я решил выступать.

Галя с подозрением посмотрела на Генку.

— Я прочту басню, — продолжал Генка. — «Мартышка и очки».

— Ну хорошо, — сказала Галя. — Но смотри, Петров, не подведи. Я ставлю твой номер четвёртым.

И вот наступил день концерта. Галя, отвечавшая за проведение концерта, как метеор летала по всей школе. Она разыскивала запоздавших артистов, всё время звонила куда-то по телефону и, наверное, раз десять спрашивала у Генки, не передумал ли он и не забыл ли слова. После третьего номера она вышла на сцену и объявила, что сейчас Геннадий Петров прочтёт басню Крылова «Мартышка и очки». Тут же её позвали, и она исчезла из зала по какому-то срочному делу. Генка поднялся на сцену и каким-то дурным голосом произнёс:

— Сеанс массового гипноза! Желающих прошу подняться ко мне.

По залу пронёсся ропот, и сразу куча желающих бросилась к сцене. Я кинулся вперёд и, растолкав локтями массу желающих, первым очутился около Генки.

— Очень хорошо, — сказал Генка. — Садись, девочка, вот стулик. Сейчас мы погрузим тебя в здоровый гипнотический сон. Не бойся. Гипноз — вещь полезная.

«Ну, болтун!» — подумал я.

Генка растопырил ладони и, крутя ими около моего носа, принялся бубнить:

— Спите… спите. Вам ужасно хочется спать, вы ужасно устали. У вас смыкаются глаза, вы зеваете, вы не спали три ночи подряд…

Я разинул рот, будто и вправду зевая, опустил голову на грудь и свесил руки. Генка ещё немного побубнил и сказал, обращаясь к залу:

— Ну вот. Наша подопытная спит глубоким сном.

Он похлопал меня по плечу и довольно чувствительно ущипнул за ухо, что было совершенно лишним.

— А теперь, — продолжал Генка, — наша подопытная будет выполнять команды.

«И откуда он это дурацкое слово «подопытная» раскопал», — с раздражением подумал я.

Между тем Генка покрутил ладонями у моей головы и сказал замогильным голосом:

— Встаньте и идите.

Я встал, медленно, как привидение, побрёл вперёд и чуть было не свалился со сцены из-за проклятых очков. Генка едва успел схватить меня за свитер.

— Вот видите, — сказал он. — Она ничего не соображает. Она крепко спит.

«Сам ты ничего не соображаешь, — уже со злостью подумал я. — Не мог очки послабее найти».

В зале уже слышались смешки. Генка вошёл в раж. Он снова усадил меня на стул и сказал:

— А сейчас мы зададим нашей подопытной несколько вопросов. И хотя она спит глубоким сном, она будет отвечать.

У меня внутри всё прямо закипело. Какие вопросы?! Ни о каких вопросах мы не договаривались. «Ну, ладно же, — со злорадством подумал я. — Я тебе покажу вопросы!»

— Для начала, — продолжал Генка, — скажите нам, подопытная, как вас зовут.

— Травиата, — ответил я басом.

— Прекрасно, — сказал Генка, ничуть не смутившись. — Скажите, Травиата: сколько будет шестью четыре?

— Сто, — сказал я.

— Вот видите, — сказал Генка, — гипноз помог нам выяснить, что наша подопытная слаба в математике.

— По географии спроси! — крикнул кто-то из зала.

— Можно по географии, — сказал Генка, вдохновлённый успехом. — Скажите, какая самая длинная река в мире.

— Карповка, — сказал я.

— А кто написал «Хаджи-Мурат»?

— Робинзон Крузо.

— Ну вот, — сказал совершенно довольный Генка. — Мы выяснили, что наша подопытная, оказывается, круглая двоечница. А такая с виду прилежная девочка. Хоть и рыженькая. Вот что значит гипноз.

Больше я терпеть не мог. Я вскочил со стула и крикнул:

— А ты круглый болван! Сам в одной диктовке по двадцать ошибок делаешь! И забирай свой мерзкий парик!

Я сдёрнул с головы ненавистные рыжие кудри и швырнул их в Генку. Эффект был потрясающий. Зал буквально ревел от хохота, и от аплодисментов дрожали стёкла. А когда мы с Генкой, злые друг на друга, уже спрыгивали со сцены, в зал вбежала Галя. Довольная, что кругом смех и аплодисменты, она вспорхнула на сцену и бодро сказала:

— Итак, вы прослушали басню Крылова «Мартышка и очки». А теперь выступит…

Но кто выступит теперь, было уже невозможно расслышать из-за рёва и хохота.

 

Ищу человека

Я размахнулся и уже хотел бросить, но Генка вовремя успел схватить меня за руку: прямо под нами, из-под моста, почти неслышно вылетел корпус крылатого «Метеора». Мы подождали, пока корабль проплывёт, и я снова приготовился бросать. Вдруг совсем близко раздался резкий милицейский свисток. Мы обернулись. С другой стороны моста быстрыми шагами к нам приближался милиционер.

— Бежим! — крикнул Генка.

Отдышались мы только тогда, когда уже были далеко от моста.

— Вот уж никак не думал, что бросить бутылку в реку — целая проблема, — сказал Генка.

— Знаешь, — сказал я, — тут недалеко на набережной есть спуск к воде. Там и кинем.

Через минуту мы были у самой воды. Нева отсюда казалась ещё шире и полноводнее.

— Теперь ты бросай, — сказал я, передавая Генке бутылку. — Давай только сургуч проверим.

Мы в который раз осмотрели горлышко бутылки, основательно залитое толстым слоем матового сургуча. Всё было в порядке. Сургуч плотно облегал толстое зелёное стекло и имел такие аппетитные, как на пирожных «буше», коричневые подтёки, что его хотелось лизнуть.

— Подальше бросай, — сказал я.

— Попробую, — сказал Генка. Он размахнулся и вдруг опустил руку. — Нет, не нравится мне тут. Гляди, пароходы всё время снуют, катера носятся. Прибьёт волной к берегу нашу бутылочку — и всё. Или вон та черпалка зачерпнёт в ковш — и привет из Гваделупы.

— А что ты предлагаешь? Сбегать к Бенгальскому заливу и там бросить?

— Зачем так далеко. Финский ближе. И не сбегать, а сесть в лодку, доплыть до парка Победы и там кинуть. Это уж верняк. Пошли на лодочную станцию. Оттуда на лодке до залива всего минут десять.

У входа на лодочную станцию висело объявление: «Для получения лодки напрокат необходим паспорт или иное удостоверение личности».

— М-да, — сказал я. — У тебя есть какое-нибудь удостоверение личности?

— С собой нет, — сказал Генка. — Может, за дневником домой сбегать?

— Ну конечно, — сказал я. — Дневник твою личность удостоверяет. И ещё как! Но здесь твои двойки никому не интересны.

Мы замолчали, не зная, что делать.

Из помещения станции вышел высокий светловолосый парень в синем тренировочном костюме. В одной руке он держал вёсла с уключинами, в другой жёлтую спортивную сумку.

Было что-то очень располагающее в его большой и в то же время лёгкой и упругой фигуре, в простом открытом лице с весёлыми зелёными глазами. «Красивый человек», — даже мелькнуло у меня в голове.

— Простите, товарищ, — обратился к нему Генка. — Вы на лодке едете кататься?

— Верно, товарищ, — ответил парень. — Еду на лодке.

— А в какую сторону? К заливу?

— Точно. Курс норд-вест.

— Ой, возьмите нас, пожалуйста. Нам очень-очень надо.

— Нет, ребята, не могу. Я, вообще-то, не кататься еду. К экзаменам хочу подготовиться, позубрить на свежем воздухе. Вы уж извините.

— Да мы вам не помешаем. Нам только до парка Победы доехать, а там вы нас высадите. И потом, вы же не сможете заниматься, пока будете грести. А мы с Серёгой вдвоём за вёсла сядем и в пять минут домчим. Знаете, как мы здорово гребём.

Парень засмеялся.

— Ещё не знаю, но догадываюсь. Ну да ладно, уговорили. Значит, так. Капитаном галиона назначаю себя. Команды выполнять быстро и беспрекословно. Согласны?

— Согласны! — ответили мы хором.

— Тогда свистать всех наверх, убрать швартовы, поднять паруса. Курс норд-вест.

Мы разыскали нашу лодку и уже хотели в неё залезать, но парень вдруг сказал:

— А что это у вас за бутыль? Распивать алкогольные напитки на воде категорически запрещается. Вон, прочтите инструкцию на дверях таможни.

— Да бутылка пустая, — сказал я.

— Зачем же таскать с собой пустую бутылку? Или, быть может, в Финском заливе открыли приёмный пункт и вы хотите успеть, пока нет очереди?

— Да нет, — сказал Генка. — Бутылка не совсем пустая. Понимаете, там письмо лежит. Вот мы и хотим бросить бутылку в залив.

— Вот как. Разве наш город уже стал необитаем? А впрочем, догадываюсь. Романтика дальних стран. Ну да ладно. Все по местам!

Парень сел на корму, а мы с Генкой дружно налегли на вёсла.

Хотя «дружно» — это только так говорится. Мы толкались, цеплялись ручками вёсел, холодные брызги то и дело окатывали нашего капитана, а наша лодка выписывала на воде такие кренделя, что понять, в какую сторону мы собираемся плыть, было совершенно невозможно. Наконец капитан не выдержал.

— Ну-ка, гребцы российского флота, суши вёсла! — скомандовал он. — Так мы будем плыть до Нового года.

— Это всё из-за Генки, — сказал я. — Он всё время хочет меня перегрести.

— Ничего я не хочу, — сказал Генка. — Ты весло плохо в воду макаешь и брызгаешься.

— Отставить дебаты! — приказал капитан. — Команде перебраться на корму. Я сам поведу наш галион.

— А как же ваши уроки? — спросил Генка.

— Что делать. Придётся на всю жизнь остаться неучем и мракобесом.

И хотя нам с Генкой совсем не хотелось, чтобы наш капитан оставался мракобесом, всё же пришлось перебраться на корму.

Парень взялся за вёсла, и наш галион резво понёсся вперёд, легко обгоняя другие лодки. Смотреть, как гребёт капитан, было одно удовольствие.

Через несколько минут мы были уже в самом устье Невы. Слева белели новые районы Васильевского острова, справа доносился рёв трибун со стадиона Кирова, а впереди, прямо по курсу, неторопливо покачивалось серьёзное Балтийское море.

— Ну, гардемарины, — сказал капитан, — бросайте вашу стеклотару. Если её не прибьёт где-нибудь в Лисьем Носу, то к вечеру ждите письма с Малых Антильских островов.

Я встал на банку, повернулся носом к открытому морю и что есть силы швырнул бутылку.

И только когда крепкие руки нашего капитана уже тащили меня за рубашку в лодку, я сообразил, что плюхнулся за борт.

— Мичман, разве была команда купаться? — строго спросил капитан, втаскивая меня в лодку. — Ох уж мне эти морские волки!

— П-подальше хотелось, — сказал я, выливая воду из ботинок.

— «Подальше», «подальше»… Ну что теперь с тобой делать? Надо б было тебя повесить посушить, но у нас нет ни верёвки, ни бельевых прищепок. Ладно. Гребём к берегу. И смотрите у меня, больше никаких водных процедур!

Вскоре мы выбрались на берег. Я быстренько разделся и развесил свою одежду на кустах. Солнце здорово припекало, и вполне можно было загорать.

— А что, Геннадий Николаевич, — сказал парень, — давай-ка и мы с тобой позагораем. Говорят, весенний ультрафиолет самый полезный.

— А откуда вы моё отчество знаете? — удивился Генка.

— Интуиция. И между прочим, меня тоже так зовут.

— Так вы тоже Геннадий Николаевич? — Генка захлопал глазами. — Значит, мы тёзки.

— Вдвойне, можно сказать, тёзки. Поэтому, во избежание путаницы, продолжайте называть меня капитаном. Сергею после морского купания я, если не ошибаюсь, присвоил звание мичмана. Ну а Геннадий Николаевич остаётся пока в гардемаринах. Есть возражения?

Возражений не было.

Мы легли на тёплый жёлтый песок, подставив спины полезному весеннему ультрафиолету.

— А теперь, — сказал капитан, — расскажите мне, что у вас за послание в бутылке. Если тут, конечно, нет какой-нибудь кровавой тайны.

— Кровавой тайны нет, — сказал Генка. — Просто мы написали, кто мы такие, откуда, где учимся. Да вот, у нас черновик остался. Прочтите.

Капитан прочёл листок с нашим черновиком и задумчиво сказал:

— Так-так. Ищу, значит, человека…

— Какого человека? — не понял я.

— Да это я так, вспомнил кое-что. Жил, понимаете в Древней Греции один чудак философ. Диогеном звали Большой был оригинал. Ночевал в пустой бочке, а днём бегал по городу с зажжённым фонарём и заявлял, что ищет человека.

— А город что, пустой был? — спросил Генка.

— Представьте себе, нет. Полно было народу. Так же как, впрочем, и в нашем городе.

— Кого же он искал?

— Человека.

— Как же так?

— Вот так. Люди, выходит, были, а человека не было.

— Что-то я того, — сказал Генка, — не улавливаю.

— Да, тёмное дело, — сказал капитан. — Но ведь вы тоже, получается, человека ищете, бутылки «на деревню дедушке» в океан бросаете.

— Почему же «на деревню дедушке», — сказал я. — Ведь могут же её в конце концов где-нибудь в Карибском море, а то и в Индийском океане выловить. Ну ведь могут?!

— Всё может быть, — сказал капитан. — Можно даже в «Спортлото» выиграть. Но уж больно маленький шанс.

— Ничего. Зато это дело. Самое настоящее дело.

— Что значит «настоящее»?

— Ну, как бы вам объяснить. Смотрите вы, к примеру, «Клуб путешественников» по телевизору, и ведущий вам говорит: «Сегодня вы побываете на вулкане Фудзияма, в тропической Африке, а также на островах Зелёного Мыса». Но ведь это неправда! Совершенная неправда! Нигде вы не побываете, кроме своего дивана. Это всё ненастоящее. А бутылка наша с письмом самая настоящая. Вон она на волнах качается. — И я махнул рукой в сторону залива.

Капитан привстал и пристально посмотрел в море, будто и вправду желая увидеть на волнах сургучное горлышко нашей бутылки.

В конце лета, перед самым началом учебного года, в один из вечеров ко мне примчался Генка. Вид у него был совершенно дикий. Он размахивал над головой каким-то конвертом и кричал:

— Письмо! Нам письмо из Японии!!!

— Неужели бутылка? — изумился я.

— Конечно! — крикнул Генка. — Что у тебя, в Японии тётя, что ли?!

На длинном заграничном конверте, залепленном множеством разноцветных марок, был чётко выписан Генкин адрес, а под ним стояли наши фамилии и имена. В правом нижнем углу было написано: «Япония. Гора Фудзияма».

Мы, затаив дыхание, вскрыли конверт. Внутри лежала глянцевая цветная открытка с изображением знаменитого вулкана. На обратной стороне её было написано:

Дорогие ребята!

Со спортивной делегацией нахожусь в Японии. Сегодня нас привезли любоваться Фудзиямой. Наш гид так нам и сказал: по программе полтора часа любования Фудзиямой. Да, вы были правы, гора намного красивее, чем в передаче клуба путешественников. Но самое главное — её можно потрогать и даже понюхать.

В начале сентября буду дома. Обязательно зайду к вам и расскажу много интересного.

И хотя я не ведущий телеклуба, но зато я «настоящий». Вы ведь меня понимаете. Вчера ходил по берегу Тихого океана и искал вашу бутылку. Пока не видно. Но её найдут. Обязательно найдут. Я в этом уверен. До скорой встречи.

Ваш капитан.

Мы прочитали письмо, аккуратно вложили открытку назад в конверт и помолчали. Потом я сказал:

— Знаешь, Генка, у меня такое чувство, что нашу бутылку уже нашли.

 

Шишка

Во время большой перемены мы с Генкой стояли на школьном дворе и думали. Следующий урок — математика. Контрольная. А мы вчера целый вечер печатали фотокарточки и подготовиться, конечно, не успели.

— Вот если бы нас собака покусала, — мечтательно сказал Генка, — нас бы тогда отпустили.

— Может, и отпустили бы, — сказал я. — Только перед этим по двадцать уколов. Против бешенства.

— Зачем же бешеную собаку брать?

— А ты что, справку у неё попросишь перед тем, как она тебя кусать будет? Да и что там говорить. Все равно собаку взять негде. Не будешь же сам себя кусать.

Мы замолчали и стали глядеть, как первоклашки гоняют в футбол. Вдруг Генка просиял:

— Идея! Идем сейчас к врачу и говорим, что у нас сотрясение мозгов. Играли в футбол и в борьбе за верхний мяч столкнулись лбами. А теперь кружится голова и всё такое прочее.

— Так она нам и поверила. Ты что, нашу врачиху не знаешь? Ведь шишки нужны! Большие хорошие шишки.

— Сделаем, — сказал Генка.

— Как это — сделаем?

— Очень просто. Набьём. Что у тебя, шишек никогда не было? Хороший щелбан — и дело в шляпе. Ну-ка, давай попробуем.

Генка выставил лоб. Я щёлкнул.

— Да ты сильней давай. Не бойся.

Я щёлкнул сильнее.

— Слушай, ты что, не ел сегодня? Кто же так щёлкает?

— Нет, — сказал я. — Щелбанами шишку не набить. Предмет нужен.

И мы принялись искать подходящий предмет.

— Во, гляди, что нашёл! — закричал Генка, вылезая из кустов. В руках у него был здоровенный ржавый молоток, похожий на кувалду.

— Ты что, спятил? — сказал я. — Тут сразу дуба дашь. Я вот что думаю. Ботинком надо попробовать. Он и мягкий и в то же время твёрдый.

Генке моя мысль понравилась. Мы сняли по ботинку и внимательно их осмотрели. Каблук моего показался нам подходящим: острые края уже сносились и резина в самый раз, средней жёсткости. Генка сел на ящик, стиснул зубы и зажмурился.

— Давай! — выдавил он.

Но легко сказать: давай. Попробуй-ка вот так, ни за что ни про что, треснуть своего товарища башмаком по лбу.

— Не могу, — сказал я. — Рука не поднимается.

— Трус, — сказал Генка.

— И ничего не трус. Хочешь, бей меня первого.

— Ну, ты представь, что это не я, а просто стенка.

— Как же я могу стенку представить, если твою голову вижу.

— Иди тогда и пиши контрольную. А я сам себе такую дулю навешу, что и правда сотрясение мозгов будет!

Напоминание о контрольной оживило меня. Я размахнулся и треснул Генку по лбу!

— Молодец! — крякнул он и схватился за ушибленное место.

И тут мы услышали голос:

— Ничего умнее вы, конечно, придумать не могли?

Я выронил башмак и обернулся. Позади меня стояла завуч.

— Что за дикие игры такие? — строго спросила она. — Дураками хотите друг друга сделать?

— Мы… это… вот… Опыт вот хотели произвести, — заикаясь, сказал Генка.

— Ага, опыт, — сказал я. — По физике.

— Ну вот что, физики, — сказала завуч, — сейчас марш на урок, а после занятий зайдите ко мне. С дневниками. Разберёмся, что у вас за опыты.

И она ушла.

— Влипли, — сказал Генка. — И чего она сюда пришла? Всё так хорошо шло.

Тут я взглянул на Генку и увидел у него на лбу шишку.

— Генка, а шишка-то выросла. Больша-ая.

Но он только рукой махнул.

— Кому она теперь нужна, эта шишка. Дай-ка лучше пятак приложить.

А в классе мы узнали, что контрольную перенесли на другой день.

 

Амадей

— Подожди, Сергей, не уходи, — сказала мама. — Сядь на минутку. Я хочу с тобой поговорить.

Я сел, пытаясь вспомнить, что такого я натворил за последнее время.

Но вспомнилась только сервизная чашка, у которой я проверял термостойкость на газовой плите. Но за чашку мне уже влетело.

Мама села напротив меня и, разгладив на скатерти складки, сказала:

— Ты бы не хотел учиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте?

Я вздохнул свободнее и бодро ответил:

— Конечно хотел бы. На тромбоне.

— Почему на тромбоне? — удивилась мама.

— Хороший инструмент, — сказал я. — Главное — кнопок никаких нажимать не надо. Работаешь как напильником — взад, вперёд. А вообще, я согласен и на контрабас. Тоже серьёзный инструмент. Один футляр чего стоит!

— Не паясничай, — сказала мама. — Я с тобой серьёзно говорю. Знаешь ты, например, что Вольфганг Амадей Моцарт уже в три года умел играть на клавесине? А в десять лет он сочинял симфонии и даже оперы? Тебя не поражают такие факты?

— Поражают, — сказал я. — Но у меня же в три года не было клавесина. А сочинять симфонии я просто не пробовал. Вот возьму да как сочиню что-нибудь такое…

— Болтун ты, — сказала мама и обиженно вышла из комнаты.

«А что, — вдруг подумал я. — Почему бы и вправду что-нибудь не сочинить. Ну не симфонию, конечно, а, например, популярную песню».

И я сразу представил, как моя песня заполняет мировой эфир. Радиопрограмма «С добрым утром» передает её три воскресенья подряд, почтальоны устали носить письма на телевидение с заявками на мою песню, в ЦПКиО Кирова она гремит из каждого динамика, несётся над Финским заливом, и её с восторгом слушают жители города Хельсинки. Даже серьёзная программа «Время» передаёт прогноз погоды под мою мелодию.

В общем, здорово я всё это представил. Вот только сочинять песню оказалось не совсем просто. Во-первых, жутко мешали другие, уже сочинённые песни. Только я начинал сочинять какую-нибудь мелодию, как в голову лезли то «Коробейники», то «Идёт солдат по городу», а то и «Чижик-пыжик».

«Вот чёрт! — с досадой думал я. — Раньше надо было начинать. Как Амадей. Сколько хороших мелодий уже разобрали».

Но я не сдавался и продолжал мычать себе под нос разные звуки. Я так глубоко погрузился в творчество, что, наверно, стал мычать слишком громко. Потому что мама вдруг заглянула в комнату и удивлённо спросила:

— Ты что, молишься тут, что ли?

Я ответил, что учу наизусть стихотворение, и продолжал музицировать. Наконец мне показалось, что какая-то свежая мелодия зазвучала у меня в голове. Надо было поскорей её записать. И тут я сообразил, что я ведь нот не знаю! А как без нот музыку запишешь? «Ладно, — решил я. — Запишу пока при помощи слогов. Ну, вроде: ля-ля-ля, ту-ри-ру. Главное — не забыть. А там посмотрим».

Так я и сделал.

Проснувшись на другой день, я сразу схватил листок с записью моей песни. На нём было написано: па-ра-ра ти-ду-ду ду-ба-ба ту-ри-ру бум-бум!

«Очень интересно, — подумал я, изучив запись. — Но что бы всё это значило?» Особенно меня смущали последние ноты, то есть «бум-бум». И тут я вдруг вспомнил, что у Генки дома есть пианино. Оно стоит там давным-давно, и никто на нём не играет. Правда, один раз Генкины родители попытались учить его играть на этом инструменте. Они пригласили для этой цели какую-то троюродную тётю. Но тётя после четырёх занятий заявила, что готова остаток жизни слушать циркульную пилу, но только не Генкины гаммы. Занятия прекратились.

И вот я отправился к Генке. По дороге мне довольно легко удалось сочинить ещё одну свежую мелодию, и, поднимаясь по лестнице, я всё время напевал её, чтобы не забыть и «донести» до пианино.

Генка сидел за столом и читал приложение к журналу «Юный техник».

— Слушай, Генка, — сказал я, — можно мне на вашем рояле поиграть? Мне тут кое-что сочинить надо.

— Играй, — сказал Генка. — Только не разбирай механизм. А то мама расстроится.

— Не буду, — пообещал я и начал подбирать свою мелодию. Я возился довольно долго, потому что на пианино, как мне показалось, было много лишних клавишей. Особенно меня чёрные смущали, и я никак не мог понять, для чего они вообще здесь поставлены. Тут и белых-то вполне хватало. На балалайке, к примеру, всего три струны. Но в конце концов песню я подобрал. Потом, чтобы снова её не забыть, я сосчитал все белые клавиши и записал на бумажке цифры, из которых состояла моя песня. У меня получилось вот что: 12, 15, 16, 12, 9, 15, 14, 14, 8, 15, 12, 7. Теперь я был спокоен. Можно было посылать мои ноты хоть на радио, хоть на телевидение. А там уж композиторы разберутся.

— Генка, — сказал я, — знаешь ли ты, что Амадей Моцарт умел играть на ксилофоне уже в три года. А в пять лет он сочинил свою первую оперу. «Аскольдова могила» называется.

— Ну и что, — сказал Генка.

— Да так, ничего, — сказал я. — Я вот тут тоже кое-что сочинил. На, погляди.

Я протянул Генке листок с моими нотами.

— Что это ещё за шифр? — удивился он.

— Это не шифр, а песня, — сказал я. — Каждая цифра — это кнопка на твоём инструменте. Улавливаешь? Называется Первый концерт на фортепьяно без оркестра. Вот послушай.

Я снова открыл пианино и, поглядывая в свой листок, начал вычислять, а потом нажимать нужные клавиши. Но почему-то пианино издавало набор каких-то непонятных звуков. Моя свежая мелодия куда-то исчезла!

— Ничего у тебя не выйдет, — сказал Генка. — Звуки у музыки разной длины бывают. А в твоих цифрах об этом ничего не сказано.

— А ведь верно, — согласился я. — Промашка вышла. А такая хорошая песня получилась.

Генка подошёл к пианино и сказал:

— Слушай свою песню.

И он без ошибок наиграл одним пальцем мою потерявшуюся мелодию.

— Здорово, — сказал я. — Как же это ты, Амадей, запомнил? Ты вроде и не слушал.

— А чего тут запоминать. Тут бы и медведь запомнил. Только этот твой Первый концерт называется «Жили у бабуси три весёлых гуся». Очень свежо.

— Н-да, — сказал я. — То-то я всё время знакомое очищал. Ну, а ты, оказывается, талант. Прямо Амадей. Чего же ты учиться не захотел?

— С тёткой-то? Да ну её. Она мне всё время твердила, что музыкант должен работать как каторжный. И что, кроме музыки, в мире ничего больше не существует. Но я так думаю: как же это — не существует? Полно всего другого существует. И потом, что же это за уроки такие, на которые как на каторгу ходить надо. В общем, я нарочно стал все упражнения перевирать. Не нужна мне такая каторжная музыка.

…На день рождения я подарил Генке «Самоучитель игры на фортепьяно». И когда я прихожу к нему в лирическом настроении, я говорю: «Ну-ка, Амадей, сыграй „Жили у бабуси…″».

И Генка играет.

 

Рекордсмены

«Вес взят! — закричал диктор по телевизору. — Отличный результат! Это сорок восьмой мировой рекорд нашего замечательного атлета!»

— Вот это да! — с завистью сказал Генка. — Сорок восьмой! А ведь ему ещё, наверно, и тридцати нет. Это, выходит, в год по два с лишним рекорда. Колоссально!

— Что же он, по-твоему, с пелёнок рекорды устанавливает? — сказал я. — Значит, отбрось еще лет двадцать.

— Точно! Эх, хоть бы какой малюсенький мировой рекорд установить.

— Разбежался. Знаешь, для этого сколько тренироваться надо? Это по телевизору только просто смотреть. Раз, два — и мировой рекорд.

— Да знаю я всё, — отмахнулся Генка. — Ты еще скажи: без труда не вынешь и рыбку из пруда.

— А вот я читал в одном журнале, что в Америке есть такая книга, куда всякие необычные рекорды записываются. Съел больше всех сосисок — рекорд. Плюнул дальше всех — тоже рекорд. Или вот, к примеру, три человека кувалдами рояль за десять минут расколошматили.

— Настоящий рояль?! — удивился Генка.

— А то как же. Самый настоящий.

— Здорово! Это сколько же роялей для тренировок нужно разбить?

На лестничной площадке Генка сказал:

— Так, значит, любой рекорд в ту книгу записывается?

— Любой. Главное, чтобы никто до тебя такого не сделал.

— Тогда гляди. Лифт видишь?

— Ну?

— Иду на мировой рекорд!

— Ломать будешь?!

— Зачем ломать. Пятьдесят раз вверх и вниз без остановки!

Генка залез в кабину и хлопнул дверью.

— Считай!

… Когда он пошел на десятый заход, внизу стали собираться люди. А Генка, чтоб его рекорд не прервали, до первого этажа чуть-чуть не доедет, на кнопку «стоп» нажмёт — и опять вверх.

— Что такое? В чём дело? — удивленно говорили люди. — Почему лифт не останавливается?

— Товарищи, — сказал я, — потерпите немного. Там человек мировой рекорд устанавливает.

— Безобразие, — сказала женщина с портфелем. — Лифт не игрушка. Сейчас же прекратите хулиганство!

— Надо узнать, кто их родители, — сказала старушка. — И привлечь!

— Вот я им покажу рекорды, — сказал небритый мужчина. — Пусть только вылезет. Слышишь, бездельник, немедленно вылезай!

— Надо лифтёршу позвать, — сказала старушка. — Она лифт остановит, и мы его оттуда за шкирку вытащим.

Кто-то пошел за лифтёршей, кто-то сказал, что надо позвать дружинников.

Я взлетел на третий этаж и, когда Генка мимо меня проезжал, крикнул:

— Генка, вылазь! Сейчас лифт остановят, тебя за шкирку будут тащить!

— Боюсь, — пискнул он и поплыл вниз.

И тут лифт, которому, наверно, надоело взад-вперёд без остановок гонять, встал. Как раз между первым и вторым этажами. Я видел, как Генка нажимает подряд все кнопки, но лифт не двигался.

— Не едет больше, — растерянно сказал Генка.

— Ага, застрял, дебошир, — злорадно сказал небритый.

— Как бы ему там еще свет погасить, — сказала старушка. — Пусть бы в темноте посидел.

Тут вернулась девушка, которая бегала за лифтершей.

— Нет лифтёрши на месте, — сказала она.

— Вот сломал лифт, — сказала женщина с портфелем, — так и сиди теперь там всю ночь.

— Свет бы еще выключить, — снова сказала старушка.

И люди стали расходиться.

— Сидишь? — спросил я.

— Сижу, — ответил Генка из лифта.

— Ничего, Генка, не расстраивайся. Ты зато двадцать восемь раз накатал.

— Правда? Ну, как ты думаешь, рекорд?

— Конечно. Кто ж еще столько раз без остановки катался.

Генка просидел в лифте еще целый час и установил новый рекорд по сидению в лифте.

Стоять в стороне и смотреть, как Генка мировые рекорды устанавливает, я, конечно, не мог. И потому утром в школьной раздевалке сказал:

— Генка, иду на рекорд. Сегодня весь день буду ходить на одной ноге. — И прямо из раздевалки запрыгал наверх в класс.

Сначала все шло хорошо, и я даже в столовку сумел доскакать. Но на географии мой рекорд чуть было не рухнул. Людмила Ивановна вызвала меня отвечать. Я встал и стою на одной ноге, как цапля.

— Подойди же сюда, — говорит она.

Делать нечего, я запрыгал к доске.

— В чем дело, Серёжа? Почему ты скачешь? У тебя нога болит?

— Ага, — говорю, — болит.

— Так что же ты, голубчик, сразу не сказал. Надо сейчас же в медпункт. Ребята, помогите ему.

— Не надо, — говорю, — мне помогать. Не болит у меня нога.

— В чём же тогда дело?

Я молчу. Только равновесие стараюсь удержать. Потому что, если ни за что не держаться, на одной ноге трудно долго стоять. Стою, балансирую. Ребята хихикают.

— Вот что, Лапин, иди в коридор и там попрыгай. А потом поговорим.

В общем, рекорд я отстоял. Вернее, отскакал.

С этого все и началось. Мы с Генкой забыли обо всём на свете и целыми днями только и думали, какой бы еще рекорд установить.

Я прочитал пятьдесят шесть раз стихотворение Лермонтова «Бородино». Вслух.

Генка ответил тем, что молчал четыре часа.

Я провёл мелом самую длинную в мире линию.

Генка съел пирожок за девять секунд.

Я написал слово «мыло» восемьсот шестьдесят три раза.

Генка сто двенадцать раз мигнул на уроке русского.

Я смотрел не мигая полторы минуты.

Генка разобрал пылесос с закрытыми глазами…

К концу недели на моём счету было девяносто шесть рекордов, на Генкином — девяносто семь. А последний рекорд мы установили в субботу.

На классном собрании Людмила Ивановна сказала:

— Петров и Лапин, попрошу встать. Пусть на вас весь класс полюбуется.

Мы встали, и все повернули головы, чтобы на нас полюбоваться.

— Вот, посмотрите на них, — продолжала Людмила Ивановна, — все рекорды побили.

— Рекорды? — встрепенулся Генка. — А откуда вы про наши рекорды знаете?

— Тут и знать нечего. Достаточно журнал открыть. У тебя, Петров, за неделю девять двоек, а у друга твоего — восемь. Хороши, нечего сказать. Чтобы в понедельник в школе были родители! Надо в этом разобраться.

Когда мы шли домой, Генка сказал:

— А у меня все-таки больше.

— Чего больше? — не понял я.

— Ну, этих… двоек. У меня девять, а у тебя восемь. Рекорд за мной.

 

Магнитофон

В тот день я пошёл учить уроки к Генке.

Генка открыл дверь и стремительно потащил меня в комнату. На столе, сияя никелированными пластинами, стоял магнитофон. Но не просто магнитофон, а переносный, кассетный, чуть больше коробки из-под пирожных.

— Гляди, — сказал Генка, — дядя Игорь подарил. «Салют» называется. Ух, теперь заживём! Хочешь — музыку записывай, хочешь — себя. А главное — маленький. Идёшь так по улице, а он тебе песенки играет.

И Генка, взяв магнитофон, изобразил, как он пойдёт по улице.

— Но ты ещё самого главного не знаешь, — продолжал он. — Скоро мы с тобой отличниками станем. Ты что-нибудь про обучение во сне слышал?

— Вроде слышал.

— Ну так вот. Записываем на плёнку какой надо параграф, включаем магнитофон и ложимся спать. Просыпаемся — и всё выучено. Уловил? А теперь давай послушаем, какой у тебя голос на магнитофоне.

Генка достал микрофон, подключил его и, покрутив какие-то ручки, сказал:

— Ну, говори.

— А что говорить-то? — спросил я.

— Что хочешь, то и говори.

Но у меня в голове ни одной мысли. Слова все куда-то разбежались.

— Не знаю, что говорить, — сказал я.

— Ну хоть полай.

Я залаял.

— Хватит, — сказал Генка. — Разлаялся. Ты лучше спой чего-нибудь.

— А чего?

— Откуда я знаю. Чего-нибудь.

И я как можно громче запел:

— «В такую шальную-ую пого-оду нельзя доверяться волнам…»

Но тут Генка стал чихать, и я перестал петь.

— Теперь послушаем, что получилось, — сказал он.

Запись вышла хорошая, и мы смеялись до слёз. Особенно здорово записалось моё пение и Генкины чихи.

— А сейчас — за дело, — сказал Генка. — Что там на завтра учить?

— Я думаю с географии начать. Помнишь, Людмила Ивановна грозилась тебя спросить. Да и у меня всего один трояк.

— География так география, — бодро сказал Генка. — Что там задано?

— Реки Западной Сибири.

Я открыл учебник, и Генка медленно, с выражением прочёл страницу об этих реках.

— А теперь — спать.

Он лёг на кровать, я — на диван. Сначала я слушал запись, потом перестал, но уснуть не удавалось.

— Генка, — сказал я, — не уснуть никак.

— А ты постарайся, — ответил он с кровати. — Учиться всегда тяжело.

— Магнитофон мешает, — сказал я.

— Мне тоже мешает, — признался он.

— Знаешь что, — сказал я, — давай пока его выключим. Когда я усну, ты его включишь. И я один во сне поучу. Потом ты меня разбудишь. Тогда я подежурю, а учить во сне будешь ты.

— Идёт, — сказал он.

Магнитофон замолчал, и сразу стало так хорошо, тихо…

Разбудила нас Генкина мама. На улице уже горели фонари, а по телевизору должен был начаться детектив.

— Что-то я ничего не запомнил, — буркнул я.

— А ты и не мог ничего запомнить, — мрачно сказал Генка. — Пока я ждал, когда ты уснёшь, я и сам уснул. А магнитофон молчал.

— Что же делать?

— Есть идея. Тебя ведь завтра не обязательно спросят.

— Могут и не спросить.

— А меня точно спросят. Так вот. Берём завтра в школу магнитофон с записью этого материала. Когда меня вызовут, ты незаметно включишь магнитофон, и все подумают, что я отвечаю.

— Но ведь ты должен будешь рот открывать?

— Ерунда. Рот я открывать буду. А чтобы не заметили, что это не я говорю, я голову пониже опущу. Будто думаю.

Генкина идея мне понравилась, и мы пошли смотреть телевизор.

На следующий день география была первым уроком. Мы с Генкой сидим на последней парте, и спрятать магнитофон было просто. Все расселись, вошла Людмила Ивановна и первым, как мы и ожидали, спросила Генку.

— Сейчас Петров расскажет нам про реки Западной Сибири, — сказала она.

Генка встал, опустил голову и зашевелил губами. Я врубил звук и включил магнитофон. Через несколько секунд оттуда послышался мой сдавленный голос:

«А что говорить-то?»

«Что хочешь, то и говори», — отвечал Генкин голос.

«Не знаю, что говорить», — сказал мой голос.

«Ну хоть полай», — сказал Генкин голос.

Я похолодел. Генка перепутал кассету, и вот из магнитофона понёсся лай.

— Выключай скорей! — шипел Генка.

Но я так растерялся, что забыл, как выключать. Кассета крутилась, я лаял, пел, Генка чихал, а в классе стоял такой хохот, что я думал, стены обвалятся. Даже Людмила Ивановна так смеялась, что не поставила Генке двойку.

После этого мы решили учить уроки по-старому. Но всё-таки мы не в обиде. Магнитофон — вещь хорошая.

 

Осенняя простуда

Тихо в классе.

Пыхтит впереди меня Санька Сапырин. Пыхтит и скребёт затылок. Значит, застрял. Аня Суркова наклонилась и роется у себя в портфеле. Она вечно что-нибудь забывает или теряет. Татьяна Сергеевна делает ей замечание, и Аня продолжает писать.

Тихо в классе. Идёт самостоятельная работа.

Урок подходит к концу, а я ещё и половины не сделал. Нет вдохновения. Я сижу и рисую на бумажке верблюдов. Рядом со мной на парте пусто. Там должен сидеть Генка, но его нет. Он болеет уже вторую неделю. Сначала я ему даже завидовал. Ведь хорошо так иногда поболеть. Сиди себе дома, книжечки почитывай, апельсины жуй. Ни тебе контрольных, ни уроков. Но Генка что-то долго болеет. Не выписывают его. Температура, говорят, прыгает. И чего она прыгает?

Я перестаю рисовать верблюдов и смотрю на Генкино место. Интересно: что он сейчас там, дома, делает? Скучно ему, наверное. И мне без него как-то неуютно.

Я смотрю в окно и вдруг вижу, что идёт снег. Первый в этом году. И я невольно говорю вслух:

— Снег.

Все поворачивают головы, и в классе проносится шёпот:

— Снег! Снег пошёл!

Смотрит в окно и Татьяна Сергеевна и говорит:

— Вот мы и дождались первого снега.

На улицу все выскакивают довольные, галдят, толкаются, снег друг другу за шиворот пихают. Кто-то тут же предлагает сразиться в снежки. Но я отказываюсь.

Я иду к Генке.

Около его парадного я леплю большой снежок и несусь на четвёртый этаж.

— Болящим привет! — говорю я. — А вот вам апельсинчик. — И я протягиваю Генке снежок.

— Ух ты! Снег!

Генка берёт снежок, и я чувствую, что ему ужасно хочется его лизнуть.

— А я как раз сейчас в окно смотрел. Гляжу, снег пошёл. Эх, думаю, потрогать бы! А тут как раз ты звонишь. Ты, Серёга, прямо телепат.

Мы проходим в комнату. Генка крутит снежок в руках, подбрасывает его, и он начинает таять, оставляя на паркете мутные лужицы.

— Генка, — говорю я, — давай швырни его в форточку. А то растает.

— Нет. Я его в холодильник положу. А завтра, когда один буду и когда скучно станет, достану.

Генка бежит на кухню. Я оглядываюсь. На столе полно всяких лекарств, лежит градусник, кровать разобрана. Я беру градусник и смотрю температуру. Тридцать семь и три. Вот подлая температура! А может, градусник испорчен? И мне так захотелось, чтобы Генка скорей поправился, что даже в носу защипало.

Генка возвращается.

— Ну как ты? Всё болеешь? — спрашиваю я.

— Болею, — вздыхает Генка.

— Надоело?

— И не говори. Жуть как надоело. Вот когда в школу ходишь, думаешь: эх, заболеть бы там или палец вывихнуть! А вот неделю дома посидел, так готов даже на контрольную идти. Хоть по русскому.

— Это верно. Мне тоже без тебя надоело.

— А чего сегодня в школе-то было?

— Да так, ничего особенного. Как всегда. На дежурство вот наш класс заступил. Я в столовой буду. Женька Капустин вместо физкультурной формы мамин халат принёс, в цветочки. В Красный Крест ещё вступили. У Саньки зуб выдрали. Тётя Шура ключи от раздевалки потеряла. Никто не мог пальто получить, пока завхоза не нашли.

— А теннисный стол привезли?

— Привезли. Играли уже. Генка, а что тебе врачи-то говорят?

— Врачи? А что они говорят? Вирус, говорят, какой-то. Дома сидеть надо. Вот сегодня врач должен прийти. Новый. Наша участковая сама гриппом заболела.

— Слушай, а может, тебе надо это… транц… транц… Ну, в общем, пересадку сделать? Сейчас уже научились.

— А чего пересаживать-то?

— Ну, я не знаю. Я ж не врач.

— Нет, про пересадку ничего не говорили. А вот микстуру пить заставляют. Ух, отрава! Я из-за неё уже две банки варенья слопал. А то никак.

— А, ничего они не понимают, эти врачи! Санькин брат говорил, что слово «врач» от глагола «врать» происходит. Только градусники умеют ставить. Подумаешь, температура! Они думают, если у всех тридцать шесть и шесть, так и у тебя обязательно должна быть такая же. А может, ты не такой, как все. Может, ты человек такой горячий. Потому и температура у тебя другая. Слушай, Генка, а хочешь, тебя выпишут? Прямо сегодня? А?

— Конечно хочу.

— У меня есть идея. Давай я за тебя поболею.

— Как это — за меня?

— Очень просто. Ты одеваешься, я ложусь на твоё место. Приходит врач, осматривает меня, видит, что я здоровый, и выписывает меня, то есть тебя. А завтра в школу идём.

— А вдруг не выйдет?

— Всё выйдет. Ты же говоришь, врач новый. В лицо тебя не знает. Ну?

— А, согласен! Давай только быстро.

Генка начинает одеваться, я быстренько раздеваюсь и ложусь на его место. И только мы это проделали, как раздаётся звонок.

— Иди открой, — говорю. — Только не запутайся.

Генка бежит открывать.

— Петров Геннадий вы будете? — слышу я из прихожей мужской голос.

— Нет, — говорит Генка. — Петров Геннадий — это не я. Я его товарищ. Вы раздевайтесь, доктор, проходите. Он там лежит.

В комнату входит врач-старичок. Пенсионер, наверное.

— Ну-с, как мы себя чувствуем? — спрашивает он.

— Хорошо чувствуем, — отвечаю я хриплым голосом, но тут же вспоминаю, что я не больной, а, наоборот, поправился. — Вы, доктор, даже не представляете, как хорошо, — радостно и звонко добавляю я. — Давно себя так не чувствовал. Это всё микстура! Чудо просто, а не микстура! Прямо помолодел! Пора, доктор, меня выписывать. А то сегодня от скуки ползадачника решил. Прямо какой-то прилив умственных сил.

— Так, так, — улыбается врач. — Настроение хорошее. А это уже хорошо. Давай-ка я тебя послушаю.

Я дышу, потом не дышу, потом показываю язык.

— Ну, а температура какая? — спрашивает врач. — Поставь-ка градусник.

Я сую градусник под мышку, а врач начинает что-то писать.

— Так вы меня выпишете? — спрашиваю я. — Ведь вы же не будете здорового человека дома держать?

— Конечно нет. Кто же здоровых людей дома держит.

— Значит, он может завтра в школу идти?

— Кто это — он? — Доктор прекращает писать.

— Ну, человек этот здоровый. То есть я.

Я достаю градусник и протягиваю врачу.

— Какая? — с замиранием спрашивает Генка.

— Тридцать семь и три, — говорит врач. — Придётся тебе, голубчик, ещё денек-другой дома посидеть.

Я вижу, как вытягивается Генкино лицо. Да и сам я ничего не понимаю. Врач прощается с нами и уходит.

— Вот те на, — растерянно говорит Генка. — Ты, наверное, от меня заразился. Говорил я тебе: не подходи близко.

И тут меня даже озноб прошиб. Я хлопаю себя по лбу и говорю:

— Генка! Я ведь градусник не стряхнул! Это же твоя старая температура!

— Эх ты, растяпа! — Генка стряхивает градусник и суёт себе под мышку.

Через десять минут выясняется, что у Генки нормальная температура.

— Удружил, — кисло говорит Генка.

Мы сидим и подавленно молчим, не зная, что делать. И тут раздаётся звонок в дверь. Я бегу открывать и вдруг вижу на пороге старичка врача!

— Ну, как всегда, — говорит он, — забыл зонт. Хорошо, у меня по вашей лестнице ещё вызов был. Не ушёл далеко.

Тут я соображаю, что сама судьба вернула врача назад. И я честно во всём ему признаюсь.

Старичок недовольно качает головой, раздевается и снова входит в комнату.

— Так, значит, больной — это вы? — говорит он.

— Я, — тихо отвечает Генка.

— Нехорошо, молодой человек, — говорит врач и, сердито сопя, осматривает Генку и измеряет ему температуру. Генка терпеливо ждёт приговора. И вдруг старичок улыбается и говорит:

— Ладно, голубчик. Я тебя выписываю в школу. Уж больно друг у тебя хороший. Настоящий. Помнится, Антон Павлович Чехов писал, что даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ждут твоего выздоровления, как праздника. Верно?

— Верно! — радостно говорит Генка.

 

По списку

Новый год мы с родителями ездили встречать в Москву к папиной сестре.

А когда рано утром второго января возвращались домой, я ещё издали увидел около нашего парадного знакомую Генкину фигуру. Фигура нетерпеливо топтала чистый, свежевыпавший снежок и хлопала замёрзшими ладонями, словно аплодируя нашему появлению.

— Здоро́во, — сказал я небрежно и даже вроде бы сердито, потому что был страшно рад видеть Генку. Ведь мы с ним не встречались целый год! — Чего это тебе не спится, мыслитель?

— Какой там сон! — закричал Генка и замахал руками. — Некогда сейчас дрыхнуть. Дуй быстрей домой, делай там что тебе надо и живо выходи. По дороге всё расскажу.

Я не стал препираться и выяснять подробности, а побежал наверх. Уж если Генка в каникулы в девять часов утра на ногах, то сопротивление бесполезно.

— Куда идём? — спросил я, когда мы шагали по улице.

— В изостудию, — деловито ответил Генка. — Будем учиться живописи.

— Всё понятно. А торопимся мы потому, что к вечеру нужно закончить картину «Явление Христа народу».

— Ничего тебе не понятно, — сказал Генка и остановился. — Ну-ка, вспомни, о чём Татьяна Алексеевна на последнем уроке перед каникулами нам говорила? О призвании говорила. О том, что в каждом человеке талант сидит, говорила. Надо только суметь его найти. А как его, спрашивается, найдёшь, если мы с тобой, кроме школы, уроков да шайбы с клюшкой, ничего не видим.

— Почему это ничего? — сказал я. — В первой четверти, к примеру, мы на «Щелкунчика» ходили.

— Вот именно, — сказал Генка. — А во мне, может, какой-нибудь Семёнов-Тян-Шанский сидит. Или братья Райт.

— Так сразу вдвоём и сидят?

— Что значит «вдвоём»?

— Ну, братьев, их же двое было.

— Да ну тебя! — отмахнулся Генка. — В общем, ты как хочешь, а я свои таланты зарывать в землю не намерен.

— Ладно, ладно, успокойся. Никто тебя не заставляет таланты зарывать. Да и земля сейчас мёрзлая, не очень-то покопаешь. Но имеется вопрос: а почему, собственно, ты в кружок рисования записался? Может, в тебе, к примеру, Шуберт сидит? Или Мичурин? А ты, вместо того чтобы сочинять фуги и кантаты или морковку с виноградом скрещивать, будешь из папье-маше груши срисовывать.

— Наконец-то твоя голова начинает соображать, — снисходительно ответил Генка и торжественно извлёк из кармана какую-то бумажку.

— Это чего еще? Список талантов? — спросил я.

— Почти, — сказал Генка. — Это, мой друг, список кружков, куда я записался. Ну и для тебя двери не закрыты. Значит, так. Сейчас у нас живопись, потом драмкружок, потом авиамодельный, затем лепка, бальные танцы и вечером лобзик. Завтра юннаты, инкрустация по дереву, шахматы, художественная вышивка и это… Эх, чёрт, не могу прочесть… Ага, разобрал: юный эн-то-мо-лог. Во как!

— А это что за зверь?

— Точно не знаю. Кажется, про блох что-то. Ещё у меня в запасе мелодекламация, горн и барабан, резьба по ганчу, художественный свист и юный друг пожарных. Так что со мной не пропадёшь. Пошли быстрее.

В изостудии занятия уже шли полным ходом. В кресле у окна на небольшом возвышении неподвижно сидел старичок преподаватель. Сначала мне показалось, что он нарочно так тихо сидит, а все художники его рисуют. Но потом я понял, что ошибся: старичок просто дремал, подперев рукой красивую седую голову.

— Простите, пожалуйста, — громко сказал Генка. — Опоздал немного. Товарища вот привёл. Тоже очень способный.

— Проходите, молодые люди, проходите, — встрепенулся старичок. — Возьмите вон из того шкафа пирамиду и приступайте. Работаем над светотенью. Очень важный аспект живописи! Очень! Я бы сказал, фундамент рисунка. Вспомните, как мастерски использовал приемы светотени Архип Иванович Куинджи! Какие потрясающие световые эффекты!

— Мы помним, — сказал Генка. — Вы не волнуйтесь. Всё сделаем, как у Архипа Ивановича. Нам бы только карандашики и линейки.

— Карандаши в шкафу. Там и бумага. А линейки… Постойте, постойте, при чём здесь линейки?

— Ну как же, размеры с пирамидки снять. Да и криво без линейки получится.

Не знаю, что такого смешного сказал Генка, но хохот в студии стоял необыкновенный. А старичок преподаватель даже прослезился и почему-то погладил Генку по голове.

— Размеры, говоришь, снять, — повторял он, вытирая глаза платочком.

Я еще только начал штриховать одну грань пирамиды, когда Генка толкнул меня в бок и сказал:

— У меня готово. Кривовато, правда. Ну да ладно. В следующий раз надо из дома линейки захватить. А они пускай без линеек тут пыжатся.

Я посмотрел на Генкин рисунок и ахнул:

— Да ты что?! Это ж халтура.

— Ничего, сойдёт. Некогда нам тут с тобой светотени разводить. Мы уже в драмкружок опаздываем.

Генка повернулся к толстому белобрысому живописцу, сосредоточенно рисовавшему гипсовую голову какого-то древнего грека:

— Послушай, Айвазовский, как преподавателя зовут?

Мальчишка нехорошо ухмыльнулся и сказал:

— Илья Ефимович.

Я сразу какой-то подвох почуял, но не успел ничего сделать. Генка встал и громко сказал:

— Илья Ефимович, разрешите нам с товарищем уйти. У нас, понимаете, дело очень срочное. По пионерской линии.

И снова все живописцы хохотать начали, а старичок преподаватель, насмеявшись, сказал:

— Вы только обязательно ещё приходите. Не забывайте нас. С вами, знаете ли, жить веселее.

И только в коридоре я вспомнил, что Ильёй Ефимовичем звали художника Репина, нарисовавшего знаменитую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Об этом я и сообщил Генке, пока мы бежали в драмкружок.

— Ну, паразит, Айвазовский, — сказал Генка и потряс кулаком в воздухе. — Ладно, я ему при случае такие светотени наведу, будет помнить.

В драмкружке царила невероятная суета и неразбериха. Готовилась премьера спектакля «Баба-Яга и ЭВМ». Маленькая круглолицая преподавательница, походившая скорей на старшеклассницу, вихрем носилась по залу, отдавая команды.

— Анна Андреевна, новенькие пришли! — крикнул кто-то из артистов, заметив наше появление.

— Очень кстати, очень кстати, — затараторила Анна Андреевна, подбегая к нам. — Дефекты речи имеются? Картавость? Шепелявость? Впрочем, это не важно. Главное, чтоб не было заикания. Заикания нет?

— Нет, — ответили мы хором.

— Вот и отлично. Будете играть собак. Давайте на сцену, живенько!

— А текст? — спросил Генка. — Мы же текста не знаем?

— Текст простой: гав! гав! И главное помните: вы очень злые, заколдованные собаки. Расколдовать вас может только ЭВМ, если пионер Вася правильно заложит в неё программу. Свирепый Змей Горыныч поручил вам охранять вход в пещеру, где лежит волшебный транзистор. После слов мельника: «Только бы Змей Горыныч не проснулся» — вы выскакиваете из пещеры и с лаем гонитесь за королём и мельником. Все понятно?

— Понятно, — сказал Генка. — Исполним в лучшем виде, как у Архипа Ивановича. На клочки разорвём, если надо.

— На клочки не надо, — сказала преподавательница. — Король, мельник, Змей — все на сцену! Начинаем!

Нас с Генкой посадили за спинку стула, видимо означавшего вход в пещеру. Рядом, за другим стулом, расположился Змей Горыныч — бледный, худенький мальчишка, с длинными пушистыми ресницами. И репетиция началась.

Мельник подошел к краю сцены и, широко улыбнувшись, добродушно сказал:

— Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли.

— Какой свет?! Что ты несёшь, Ложкин?! — замахала руками Анна Андреевна. — У тебя по тексту: «Хоть бы луна взошла». Ты же в диком лесу находишься. И перестань наконец улыбаться как дефективный.

— Больше не буду, — сказал мельник и, ещё шире улыбнувшись, снова произнёс: — Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли.

— Тьфу ты, господи! — чуть не плача, закричала преподавательница. — Дался же ему этот свет! Король, зажги свет! Выключатель рядом с тобой.

— Так светло же, Анна Андреевна, — сказал король. — Вон солнце прямо в окно шпарит.

— Всё равно зажги! Ложкину темно! А теперь сначала!

— Темень-то какая. Ни зги не видать, — в третий раз затянул мельник и, взглянув на потолок, где загорелись лампы, облегченно закончил: — Хоть бы луна взошла.

— Смотри, мельник! — закричал король, да так, что у меня в ушах зазвенело. — Обманешь — не сносить тебе головы!

— Не извольте беспокоиться, ваше величество, — ответил мельник, растянув рот до ушей. — Пришли, кажись. Вот и дуб засохший.

— Стоп! — закричала Анна Андреевна и вскочила на сцену. — Ну, ответь мне, Коля: чему ты улыбаешься?! Тебе ведь голову хотят отрубить, а ты улыбаешься. Может, праздник у тебя какой? День рождения там или свадьба? Ты скажи нам, мы все вместе порадуемся, поулыбаемся, а потом работать начнём.

— Мельник, кончай скалиться! — зашипел Генка. — Мы из-за тебя в авиамодельный опаздываем.

Но как только репетиция возобновилась, бестолковый мельник опять начал улыбаться, путать текст, называть короля «вашим благородием» и снова просил включить свет.

— Всё! — решительно прошептал Генка. — Больше мы не можем здесь торчать. Надо смываться!

— Неудобно, вроде, — сказал я. — Мы ж еще ни разу не лаяли.

— Ничего. Пусть кто-нибудь другой полает.

Генка на четвереньках перебрался к худенькому мальчишке, терпеливо сидевшему за соседним стулом.

— Слушай, Горыныч, полаешь за нас, а? Ты всё равно ничего не делаешь. А мы опаздываем.

— Я не могу, — сказал Змей Горыныч. — Мне сейчас храпеть нужно будет.

— Ничего. Похрапишь, потом полаешь. Ты, сразу видно, способный. Не то что этот дубина-мельник.

И, воспользовавшись тем, что изумлённая преподавательница в десятый раз стала допытываться, почему мельник улыбается, мы выскользнули из зала.

В авиамодельном кружке мы выпиливали какие-то нервюры и куда-то приклеивали элероны. А может, наоборот: приклеивали нервюры и выпиливали элероны. Теперь я уже не помню. Потому что ни выпилить, ни приклеить мы не успели: пора было торопиться в кружок лепки. «Не беда, — говорил Генка. — В следующий раз доделаем. Не хуже будет, чем у Архипа Ивановича». И чего он пристал к Архипу Ивановичу, до сих пор не понимаю.

В кружке лепки мне дали задание вылепить утку, а Генке — свинью. Генка долго и задумчиво мял в руках пластилин, а потом вдруг громко, на всю студию сказал: «Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли».

После лепки в коридоре Генка достал свою бумагу со списком и сказал:

— Тэк-с, что у нас теперь по списку? Ага, сейчас бальные танцы, а вечером лобзик.

— Нет, — сказал я. — С меня хватит! Не хочу больше ни танцев, ни лобзика. И вообще, ничего больше не хочу. Рехнёшься тут с тобой!

— Я это предвидел, — сказал Генка голосом милицейского следователя. — Конечно, ходить раз в год на «Щелкунчика» и играть в «балду» легче. Никаких тебе хлопот, и главное, голова в покое. Как тыква на витрине.

— Лучше в «балду» играть, чем тут по лестницам вверх-вниз без толку носиться. А талант, если он есть, сам себя покажет. Лермонтов уже в шесть лет стихи писал. И ни по каким кружкам не таскался.

— Серый человек. Лермонтов при царизме жил. Тогда не то что кружков — радио не было. А в наше время он бы небось с трёх лет поэмы писал. Да чего я тебя агитирую. Не хочешь — как хочешь. Упрашивать не буду.

И Генка побежал в танцевальный зал.

До конца каникул Генку я почти не видел. Лишь однажды вечером он пришёл ко мне посмотреть хоккей. Передавали центральный матч сезона. Когда начался второй период, Генка уснул. Во сне он вскрикивал, что-то бормотал об Архипе Ивановиче, и мой папа даже предложил проводить его до дома.

В последний день каникул с утра стояла отличная погода. Ярко светило солнце, а морозное небо было чистое и ослепительно синее. Я взял клюшку и коньки и вышел из дому. И вот тут я увидел Генку. Зрелище было великолепное! Широко расставив ноги, в расстёгнутом пальто и в шапке набекрень, Генка стоял посреди двора. В руках он держал огромный дворницкий лом. Лом взлетал над Генкиной головой и с глухим ударом врезался в искрящийся лёд. Золотые брызги весело разлетались в разные стороны.

Вдоволь насладившись картиной, я сказал:

— Решил все-таки зарыть таланты в землю.

Генка перестал долбить и вытер рукавом пот со лба:

— Слушай, Серёга, не нервюруй меня. То есть, я хотел сказать, не нервируй. А нервюра — это в самолёте такая штука. В хвосте, кажется. Или в носу…

И он с удвоенной силой обрушил лом на ледяную корку.

Потом мы вместе пошли на каток. И первый раз за все каникулы наша команда выиграла. Потому что на воротах стоял Генка.

 

Скрытой камерой

Примерно раз в месяц Генка обязательно ездил навещать своего деда. Дед жил далеко — сначала надо было ехать автобусом, потом на метро и ещё четыре остановки на трамвае.

Домой Генка всегда возвращался с каким-нибудь подарком. То компас с фосфорными стрелками привезёт, то складной ножик, в котором разве что мясорубки не хватает, а то и старинную монету с изображением какого-нибудь бородатого правителя.

Нет, только не подумайте, что Генка навещал деда из-за подарков. Но такой уж человек был его дедушка, что не мог отпустить внука, не подарив ему что-нибудь.

Подарки эти он редко покупал в магазинах, а чаще находил их тут же, у себя в квартире. «Глянь-ка, Гена, — говорил обычно дед. — Разбирал вчера антресоли, смотрю — барометр. Помнится, в Риге покупал в сороковом году. Да так и не пользовался. Возьми».

Генка говорил, что если дед найдёт у себя на антресолях колёсный пароход или зенитное орудие, то он не удивится.

В тот раз Генка принёс от деда фотоаппарат. Настоящий фотоаппарат в кожаном футляре под названием «Зоркий С».

— Да он, наверное, не работает, — говорил я, с завистью осматривая аппарат.

— Как это — не работает, — отвечал Генка. — Дед говорит, он им почти не пользовался. Всё в порядке. Я уже и плёночку зарядил.

— А ты снимать-то умеешь? — спросил я.

— Запросто. Мне дед всё объяснил. Так что садись вот сюда на диван, а я тебя сфотографирую. Будет называться «Портрет моего друга». Если всё нормально получится, пошлю в пионерский журнал. Я читал, там сейчас конкурс на лучшую фотографию.

— Погоди, — сказал я. — Тогда уж причесаться надо.

Я тщательно пригладил свои вихры и на всякий случай вымыл лицо и руки. Потом сел на диван, куда мне указал Генка.

— Начнём, — сказал Генка и нацелил в меня объектив.

И тут — сам не знаю почему — шея у меня как будто одеревенела, а лицо и руки стали чужими.

— Ты чего это? — спросил Генка и отвёл аппарат.

— А чего?

— Да вид у тебя такой, будто с тебя скальп снимать собираются. Ты сиди спокойно и улыбайся.

Я улыбнулся.

— Ты что, укусить меня хочешь? — сказал Генка, снова отведя аппарат. — Я ж улыбнуться прошу, а он скалится.

— Как умею, так и улыбаюсь, — сказал я. — И вообще, чего это я улыбаться буду, если мне не смешно.

— А ты вспомни что-нибудь смешное и улыбайся. Только не слишком рот-то разевай, а потихонечку так, загадочно.

Я стал вспоминать что-нибудь смешное, но припомнил только, что сегодня вечером надо давать дневник маме на подпись.

— Слушай, — сказал я, — а зачем обязательно улыбаться. Ты сделай грустную фотографию. И назови «Портрет моего грустного друга».

— Можно, конечно, — сказал Генка. — Но с улыбкой интереснее. Знаешь, картина есть такая знаменитая. «Джоконда» называется. Там одна старинная итальянская девушка сидит у окна и так потихонечку улыбается. Будто про себя. Так вот учёные до сих пор всё гадают, чему это она улыбается. А если б она просто смеялась или хохотала, так, может, картина бы эта и знаменитой не стала. Мало ли чего она хохочет. Может, ей щекотно.

Я сосредоточился, собрался с силами и попробовал загадочно улыбнуться.

— Ну вот, — сказал Генка. — Теперь он плакать собрался. Горе у тебя, что ли, какое? Или зубы болят.

— Ничего у меня не болит, — начал я злиться. — И вообще, мне надоело. Снимай какой есть.

— Хорошо, — сказал Генка. — Только ты глаза хотя бы не таращь. А то подумают, что у тебя базедова болезнь.

Наконец Генка щёлкнул затвором. Потом щёлкнул ещё несколько раз и сказал:

— Во! Я, кажется, придумал. Тебя надо снять с какой-нибудь умной книгой. Так будет эффектнее.

Генка подошёл к книжному шкафу и достал оттуда толстенную книгу.

— То, что надо, — сказал он. — «Идиот». Серьёзная вещь.

— Нет, — сказал я. — С «Идиотом» не буду.

— Почему?

— Не буду, и всё тут, — упрямо повторил я.

— Ну возьми тогда «Живой труп», — сказал Генка. — Лев Толстой написал. Или тебе «Курочку рябу» найти? Должен же ты, в конце концов, показать свой культурный уровень.

Я решил, что Генка прав, и, чтобы показать свой культурный уровень, взял двадцать четвёртый том Большой Советской Энциклопедии, начинающийся со слова «собаки» и кончающийся словом «струна». К тому же эта книга была самая большая и толстая.

И Генка меня заснял.

Потом он сфотографировал меня с кошкой, с электродрелью, с арбузом, за пианино, на балконе и у газовой плиты.

Потом я фотографировал Генку с телефонной трубкой, в мотоциклетном шлеме, у книжной полки, под столом и даже за швейной машинкой.

А когда Генка предложил мне встать на голову по системе хатха-йога, я сказал:

— Хватит. Ерунда всё это. Так мы никогда приличных кадров не сделаем. Я читал в фотожурнале, что все знаменитые фотографии делают скрытой камерой.

— Как это? — спросил Генка.

— Ну, надо замаскироваться и фотографировать, когда тебя не видят. Тогда вот самые интересные кадры и получаются.

— А что, — сказал Генка. — Неплохая идея. Надо, конечно, попробовать.

Мы вышли на улицу и спрятались за квасной бочкой. Но ничего интересного, как назло, не происходило.

Торопливо неслись по улице потоки серьёзных людей, на перекрёстке нервно газовали машины, переполненные автобусы, с трудом закрыв двери, тяжело отъезжали от остановок.

Всё как обычно. Правда, Генка щёлкнул пару кадров: собаку, которая несла в зубах сумку хозяина, и автобус, из двери которого торчал портфель и чья-то нога.

Мы уже хотели уходить, как вдруг на балконе одного из домов я заметил толстого лысого мужчину в трусах и в майке. На голове у него было что-то вроде чалмы. Мужчина держал в руках большие пудовые гири и делал с ними приседания.

— Гляди, Генка, какой кадр отличный! Ну-ка, быстренько щёлкни его, пока не ушёл.

Генка поспешно вскинул аппарат и нажал кнопку. Потом он сфотографировал пожарную машину, лоток с мороженым, разгрузку арбузов, очередь за квасом и, наконец, меня рядом с красивой серебристой машиной японской фирмы «Тоёта».

Когда мы шли домой, я спросил:

— Слушай, ну нащёлкали мы всякой ерунды — и что дальше? Карточки ты ж всё равно не умеешь делать. Да и увеличителя у тебя нет.

— Без паники, — сказал Генка. — Я уже договорился со Славиком, соседом. Послезавтра он будет проявлять свои плёнки, так он обещал и мне сделать.

Через два дня мы пришли к Генкиному соседу за фотокарточками.

— А, фотографы, здорово. Заходите, — сказал Славик, пропуская нас в квартиру. — Только сразу вам скажу: ни чёрта у вас не вышло. Зря я возился. То ли вы плёнку плохо заряжали и засветили, то ли аппарат у вас заедает. Не знаю. Один кадр, правда, почему-то вышел. Дерево какое-то на крыше.

— Дерево? — удивился Генка. — Какое дерево? Мы никаких деревьев не снимали.

— Вот уж не знаю, — сказал Славик и протянул Генке фотокарточку.

Мы пошли ко мне и там внимательно рассмотрели снимок. Действительно, на крыше какого-то дома у самого края карниза росло маленькое деревцо, или, скорей, кустик. Рядом с ним сидел голубь, а второй взлетал в небо.

— Что за мистика, — сказал Генка. — Может, Славка пошутить решил?

И тут до меня дошло.

— Генка! Помнишь, ты толстяка с гирями на балконе снимал? Он ещё в чалме был?

— Ну?!

— Так это же тот самый дом. Я его узнал. Ты, наверное, когда толстяка снимал, то в спешке выше взял.

— Может быть, — сказал Генка. — Но откуда дерево?

— Значит, оно там растёт. Да чего гадать. Бежим сейчас и всё проверим.

Через минуту мы были рядом с квасной бочкой, у которой стояли два дня назад.

Теперь никаких сомнений не оставалось: дом был тот же самый, что и на фотографии. Только никакого дерева на крыше не росло.

— Чудеса, — сказал я. — Куда же девалось дерево? Ведь дом тот же самый! Гляди, видишь под карнизом кусок штукатурки отбит. Точно так, как на нашей фотографии.

— Знаешь что, — сказал Генка, — пойдём и выясним всё у кого-нибудь. Не может быть, чтобы мы сошли с ума одновременно.

Мы вошли во двор загадочного дома и сразу увидели дворничиху, выносившую из парадной вёдра.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Генка.

— Здрасте, — неохотно отозвалась дворничиха и подозрительно на нас посмотрела.

— Скажите, пожалуйста: вы в этом доме работаете?

— Ну, в этом. А вам чего надо-то?

— Мы насчёт дерева. У вас на крыше дерево росло, а теперь вдруг исчезло.

— Ах, вот вы о чём. — Дворничиха поставила вёдра на землю и улыбнулась. — Это верно, рос там кустик. Я, бывало, всё удивлялась: это ж надо, думаю, как природа жизнь любит. Чуть-чуть где землицы соберётся, так сразу живое и родится. Подумать только, на крыше этакой кирпичной махины деревцо выросло. Чудо просто. Ведь никто его там не сажал.

— А где же оно сейчас? — спросил я.

— Так ведь на следующей неделе кровлю-то на крыше менять будут. Поди, лет двадцать не меняли, прохудилась вся. Ну, рабочие вчерась его и вырвали.

— Посмотрите, — сказал Генка и показал дворничихе фотографию. — Узнаёте?

— Ой, ну конечно! Да как хорошо вышло-то.

— Возьмите, — сказал Генка. — На память.

Мы снова вышли на шумную улицу, ещё раз посмотрели на крышу, где росло дерево, и я сказал:

— Слушай, а ведь редкий кадр получился. И красивый. Вот что значит «скрытой камерой». Ты попроси Славку, чтобы он ещё несколько карточек напечатал.

— Попрошу, конечно, — сказал Генка. — Жаль только, что мы с тобой не видели, как это дерево на крыше росло. Представляешь, сами снимали, а видеть не видели.

После этого мы с Генкой частенько ходили с фотоаппаратом по городу и искали интересные кадры. Поглядывали мы и на крыши домов. Но деревьев, растущих на карнизах, больше нигде не встречали. Всё-таки деревья, наверное, любят расти на земле.

 

Разрядились

Что может быть хуже диктовки по русскому языку, да ещё весной, в самом конце учебного года! Лично я не знаю. Разве что контрольная по математике.

Диктовка была намечена на завтра.

Мы договорились встретиться у Генки в половине пятого и зубрить все правила и исключения по русскому хоть до утра.

Отступать было некуда.

Дверь открыла Генкина мама.

— Дома мыслитель? — спросил я, входя в квартиру.

— Дома, — ответила Антонина Петровна. — Уроки вроде учит. Или спит. Притих что-то.

Я вошёл в Генкину комнату.

Генка, в рубахе и в брюках, лежал на диване и читал книгу. Одна нога у него была обута, другая босая. К босой ноге была прикручена медная проволока, которая тянулась куда-то к окну.

— Ого, — сказал я. — Тебя уже приковали. Неплохо бы ещё на окна решётки поставить.

Генка отложил книгу, на обложке которой было написано: «Человек-невидимка», и хотел встать, но привязанная нога помешала, и он снова лёг на диван.

— Ну-ка, мой друг, — сказал он, — подойди, пожалуйста.

Я подошёл. Генка привстал, пощупал пальцами мою рубашку, потом зачем-то приподнял брючину и посмотрел на мой носок.

— Всё ясно, — сказал он. — То же самое.

— Звонить по «ноль три» и вызывать «скорую»? — спросил я. — Или начнём заниматься?

— Ни то и ни другое, — сказал Генка. — И вообще, не нервничай и не суетись. Сейчас я тебе всё растолкую. Сегодня я узнал колоссальную штуку. Ты вот посмотри внимательно, в каком ужасном мире мы живём. Ты не поленись и посмотри.

Я посмотрел вокруг, но ничего ужасного не обнаружил.

— Видишь, — продолжал Генка, — телевизор стоит, люстра висит, в углу пылесос, на тумбочке магнитофон. А посмотри в окно. Фонарь напротив, через дорогу ткацкая фабрика работает. Это же всё э-лек-тричество! А что мы носим? Свитер вечером снимаешь, а у тебя на голове бенгальские огни горят, и током по рукам лупит. А почему? Потому что свитер синтетический. Он об голову твою трётся и электричество вырабатывает. Как же, спрашивается, после этого твоя голова соображать будет. Это же всё-таки голова, а не электроплитка!

— Ну и что дальше? — спросил я.

— А то, — сказал Генка, — что мы пропитаны электричеством. Это называется знаешь как? Электростатическим напряжением. Во! Из-за этого напряжения мы и дуреем, плохо соображаем, двойки получаем. А то и колы. Улавливаешь?

— Улавливаю, — сказал я. — Только зачем ты проволоку к ноге прикрутил?

— О! — сказал Генка, торжествующе подняв вверх палец. — Вот тут-то и зарыта собака. Я заземлился. Другой конец проволоки прикручен к батарее отопления. Я лежу себе спокойненько, а всё электричество, которое во мне сидит и туманит мозги, уходит по трубам. В землю. И у меня начинается просветление. Чувствуешь, как всё просто и гениально?

— Выходит, — сказал я, — и к диктовке готовиться не надо?

— Конечно не надо, — сказал Генка. — Зачем? Мы же все эти правила когда-то учили или слышали. Но из-за этого проклятого электрического напряжения у нас в головах сумбур и каша. А когда мы разрядимся, выгоним напряжение, то всё сразу и вспомним. Надо только хорошенько разрядиться.

— Думаешь? — Я стал колебаться.

— Конечно. Ты вот вспомни: у некоторых легковых машин сзади такой чёрный хвостик висит и об асфальт трётся. Это ведь тоже заземление. Для разрядки. Представляешь, если уж машинам разряжаться нужно, то людям и подавно.

— Слушай, — сказал я, — так, может, лучше закопаться в землю? Вернее?

— Скажешь тоже. Где ты землю возьмёшь. Кругом асфальт и булыжник. Это за километр идти надо. И потом, трубы отопительные глубоко в земле лежат, надёжно. Не выкапывать же нам двухметровую яму? Так что снимай башмак, раскладывай кресло, ложись и разряжайся потихоньку.

— А проволока ещё есть? — спросил я.

— Навалом, — сказал Генка. — Возьми у меня в столе. Там, кстати, «Остров сокровищ» лежит. Ты вроде хотел почитать.

Когда на другой день начался диктант, то я, честно говоря, особого просветления в мозгах не ощущал. Скорей наоборот, в голове стоял туман. Генка, похоже, тоже не очень-то просветлел. Он ёрзал, заглядывал мне в тетрадь и наконец зашипел мне в ухо:

— Как пишется «семафор»? «Е» или «и»?

— Точно не помню, — ответил я шёпотом. — Пиши «и».

Чем ближе к концу подходил диктант, тем меньше во мне оставалось уверенности. Я просто писал наобум. «Проволока плохая попалась», — даже подумал я.

Мария Николаевна продиктовала последнее предложение и сказала, что даёт нам пять минут на проверку.

— Ничего не соображаю, — растерянно прошептал Генка, тупо глядя в тетрадь. — Не знаешь, как «собака» пишется? Через «о» или через «а»?

Ровно через пять минут Мария Николаевна собрала наши тетради. И тут страшная догадка ударила меня по голове!

— Генка! — зашипел я. — Чего это у вас около дома копают?

— Не знаю, — ответил он. — Мало ли чего.

— А трубы навалены — видел?

— Ну.

— А батареи новые штабелями лежат — видел?

— Ну.

— «Ну», «ну». Вот тебе и «ну». У вас же отопление меняют, балда! Батареи новые ставить будут. Выходит, мы с тобой вовсе и не заземлились! Трубы-то из земли вынули!

— Выходит, зря… — начал Генка и запнулся.

Через три дня моя ужасная догадка подтвердилась полностью. Я получил двойку, Генка — единицу.

— Одного только не понимаю, — говорил Генка, разглядывая свою диктовку, сплошь исчерканную красными чернилами. — Батареи меняют — это ясно. Трубы из земли вынули — тоже ясно. Но почему тебе двойка, а мне — кол?

 

Операция «КотоВасия»

Маленькая старушка с огромной клетчатой сумкой вбежала во двор и закричала:

— Вася! Васька, где ты, паршивец!

— Бабушка, вы внука ищете? — спросил я. — Тут недавно какой-то мальчишка на велосипеде гонял. Рыжий такой.

— И не рыжий вовсе, а шатен, — сказал Генка.

Генка сам был слегка рыжеватый и потому не любил этого слова. А недавно кто-то сказал ему, что он шатен, и это ему страшно понравилось.

— Да нет, ребятки, не внука, кота я потеряла, — сказала старушка. — Васькой зовут. Ах я, старая! Не смогла кота с дачи привезти. Говорил мне зять: «Давай на машине отвезем». Нет, думаю, пусть еще на воле погуляет. И вот тебе… Ну как я теперь домой приду? Что Павлику скажу? Это внуку-то своему. А уж он так Ваську любит, так с ним играет.

— Не нервничайте, бабушка, — сказал Генка. — Мы найдем вашего Ваську. Верно, Серёга?

— Найдём, — сказал я. — Вы нам только приметы дайте.

— Да какие ж там приметы, ребятки. Серый такой, а спина вроде как потемнее.

— А особые приметы есть? — спросил Генка.

— Особые?

— Ну да. Хромает он, может, у вас, или шрам какой-нибудь есть.

— Что ты, сынок. Ничего такого нет. Глаза вот у него уж больно красивые. Жёлтые такие, большие. Бывало, сидит вечером и все смотрит на меня, смотрит…

— Маловато примет, — сказал Генка. — Серый, глаза жёлтые, большие. Ну ничего. Попробуем.

— Вы уж постарайтесь, сыночки. Век буду благодарна. И Павлик тоже. Мы тут недалеко живём. Кирпичный переулок, дом три, а квартира девятая.

Старушка ушла.

— Предлагаю так, — сказал Генка. — Чтоб побольше мест осмотреть, мы с тобой разделимся на квадраты.

— Не мы на квадраты разделимся, — сказал я, — а район поиска разделим.

— Я и говорю. Ты бери наш двор и садик на набережной. А я в соседнем дворе поищу и около кочегарки. Главное, на глаза взимание обращай. Как, значит, кота звать? Васька?

— Васька.

— Тогда назовём операцию «КотоВасия».

Перед тем как начать операцию, мы сбегали по домам, взяли большие сумки и колбасу для приманки. Генка побежал в свой квадрат, а я принялся обходить наш двор.

До чего же, оказывается, много по улице беспризорных котов бегает! Когда просто так ходишь, то и не замечаешь вроде. И откуда они только берутся? Ведь всегда говорят: кошки — домашние животные. Но какие же они домашние, если вон их сколько бездомных бегает. Получается, что они и не домашние, но и не дикие. Тогда какие же?

Я долго бродил по двору и наконец увидел кота, который, как мне показалось, походил на Ваську. Правда, он сидел ко мне спиной, и мне никак не удавалось заглянуть ему в глаза.

— Васька, кис-кис-кис! — позвал я.

Но кот не обернулся, а только лениво повернул в мою сторону одно ухо. Я осторожно стал подходить и уже собирался его схватить, но кот почуял опасность и отбежал в сторону. Тогда я отломил кусочек колбасы и бросил ему. Кот, не торопясь, обнюхал колбасу, съел её и внимательно посмотрел на меня. Глаза у него были жёлтые! Забыв всяческую осторожность, я кинулся на кота и… из глаз у меня посыпались искры. Вместо кота я держал в руках Генкину голову!

— Ты зачем в мой квадрат залез! — закричал я на него.

— И ничего не залез! — закричал Генка. — Да отпусти ты меня. Я давно за этим котом гоняюсь, всю приманку скормил. Вон он побежал! Держи!

Мы бросились за котом, но тот прибавил скорость и, вильнув хвостом, скрылся в подвальном окошке.

— Лезь теперь, — сказал я, — раз ты его спугнул.

— Там темно, — сказал Генка.

— Конечно, темно. А ты хочешь, чтоб тебе в подвале хрустальные люстры горели? Ладно. Я тоже полезу.

В подвале было холодно и сыро. На полу хлюпала вода, валялся какой-то хлам.

— Генка, где ты? — позвал я.

— Здесь, — ответил он.

— А чего ты молчишь?

— Я не молчу. Гляди: чего это там светится?

— Так это ж глаза! Ну, теперь попался Василий! Генка, хватай его!

И я рванулся в сторону светящихся глаз. Кот метнулся к окну, но я успел схватить его за ногу. Отчаянно пытаясь вырваться, кот вцепился мне в руку.

Но тут подоспел Генка, и вдвоём мы запихали беглеца в сумку.

Во двор мы вышли грязные и исцарапанные. Но зато в сумке, надёжно закрытой «молнией», сидел беглец. Операция удалась.

Через несколько минут мы звонили в квартиру, где жила старушка. Дверь открыл толстый белобрысый мальчишка. Видимо, внук старушки.

— Ты внук? — спросил Генка.

— Внук, — ответил он.

— А бабушка где? — спросил я.

— Кота ищет. Кот у неё сбежал, когда она с дачи ехала.

— А почему ты не ищешь?

— Мне нельзя. У меня режим.

— Нашли мы вашего кота, — сказал Генка. — Принимай.

Он отодвинул на сумке застёжку — и наружу моментально выскочила нахальная рыжая голова и два зелёных глаза.

— Гы-гы-гы! — загоготал мальчишка. — Кот, да не тот.

Мы с Генкой растерянно переглянулись, а рыжий зверь пулей выскочил из сумки и через три ступеньки понёсся вниз.

— Ничего, бабка найдет, — сказал мальчишка. — Она его знаете как обожает.

— А ты?

— Я его дрессирую. Возьму папину кожаную перчатку, пальцы растопырю и тычу ему в нос. Он перчатку царапает, грызёт, злится. А мне хоть бы что. Или вот ещё…

— И твоя бабушка об этом знает?

— Не, при ней я его только глажу.

— Ну и гад же ты, — сказал Генка. — Паразит!

— Чего ты обзываешься-то. Подумаешь, кот. Коты, они глупые.

— Сам ты глупый, — сказал я. — Пошли, Генка. Пусть он только в нашем дворе появится. Мы ему покажем дрессировку.

— Вот какая катавасия получается, — сказал Генка, когда мы спускались по лестнице.

И тут мы увидели кота. Он стоял на площадке и настороженно на нас смотрел. Сам серый, спина потемнее, а глаза большие, жёлтые, грустные.

— Он, — сказал я.

— Точно, он, — сказал Генка. — А этот живодёр ещё говорит, что коты глупые. Смотри, сам дорогу нашел. И искать не нужно.

— Погоди, — сказал я. — Давай проверим, куда он пойдёт.

Мы прижались к стене, показывая коту, что путь свободен. Он сразу всё понял, прошмыгнул мимо нас и сел у двери девятой квартиры. Оставалось нажать кнопку звонка. Мы переглянулись и, ни слова не говоря, посадили Ваську в сумку.

— Пусть пока у меня поживёт, — сказал Генка. — А с этим типом мы еще разберёмся.

 

Новый способ

При счёте тридцать два — тридцать два у наших противников сломалась последняя клюшка, и мы великодушно согласились на ничью. Ребята стали расходиться. Я пошёл с Генкой к нему, чтобы забрать свой портфель. На завтра было задано очень много уроков.

— Когда всё сделаешь, позвони, — сказал я, собираясь уходить.

Генка поскрёб затылок и сказал:

— Послушай, Серёга, представь себе такую штуку. Вот сидят в соседних домах два умных человека и изобретают велосипед. Правильно? Не правильно. А вот если один человек сидит и изобретает велосипед, а другой, его сосед, пишет гениальную поэму. Совсем другое дело! Прогресс. Выходят они потом во двор. Один говорит: «Вот вам, товарищи, велосипед. Катайтесь на здоровье». А другой говорит: «Вот вам, дорогие друзья, «Слон и Моська». Читайте, наслаждайтесь».

— Ну и что, — сказал я, не понимая, куда клонит Генка.

— А то, — сказал Генка, — что пойдёшь ты сейчас домой, будем мы сидеть и делать одни и те же уроки. Правильно? Не правильно. Ведь уроки прекрасно можно по очереди делать: сегодня ты, завтра я, сегодня ты, завтра я… Красота! Через день выходной! Хочешь — велосипед изобретай, хочешь — так отдыхай себе. Предлагаю испробовать новый способ прямо сегодня. Идёт?

— А что. Можно попробовать, — согласился я. — А с кого начнём? Ну, кто первый уроки будет учить?

— Кинем на «морского», — предложил Генка. — Чтоб всё по-честному.

Мы кинули. Первым делать уроки выпало Генке.

— Всё по-честному, — вздохнул он. — Тебе повезло. Так что иди отдыхай. Через пару часиков заходи, перекатаешь.

Я уж было хотел уходить, потом сказал:

— Знаешь что, Генка. Я лучше у тебя отдохну. Ребята все разошлись, снег вон пошёл. Чего я буду один по улице ползать. И домой неохота.

— Ну, сиди, — сказал Генка. — Только не мешай.

Генка сел за стол, разложил учебники и зашуршал страницами…

А я развалился в кресле и стал отдыхать.

Но скоро сидеть в кресле и ничего не делать мне надоело. Я встал, прошёлся по комнате, достал с полки первую попавшуюся книгу и снова забрался в кресло. Книга оказалась третьим томом Толкового словаря русского языка. До чего же, оказывается, много слов, которых я не знаю! А ведь русский человек. Вот хотя бы «плагиат». Я всегда думал, что это рыба какая-то. Оказывается, вовсе не рыба, а выдача чужого труда за собственное произведение. Любопытно. Или вот — «плебисцит». Я и слова такого никогда не слышал.

— Генка, — позвал я. — Скажи-ка мне, что такое плебисцит.

Генка поднял голову, наморщил нос и сказал:

— Фурункул.

— Мимо, — сказал я. — Плебисцит, мой друг, это то же самое, что референдум. Улавливаешь?

— Ты что, издеваешься! — взвился Генка. — Я тут, понимаешь, корплю, уроки за него делаю, а он со всякой чепухой лезет! Сиди и молчи. Или гулять иди.

— Молчу, молчу, — сказал я и снова стал листать книгу. Но скоро это мне надоело.

Я прошёлся по комнате и заглянул Генке через плечо.

— Что же ты, Лобачевский, от тринадцати семь отнимаешь, а получаешь пять?

— Тебе-то что! — рассердился Генка. — Я уроки делаю, а не ты. Как хочу, так и отнимаю.

— Как это — как хочу? Ты же не одному себе, ты и мне делаешь.

— Ах, не нравится! Тогда сам делай и не придирайся.

— Ну ладно, — сказал я. — Не кипятись. Твори потихоньку. А я пойду погуляю, чтобы не мешать.

Я вышел на улицу. Во дворе было пусто, шёл снег и уже горели фонари. Я отошёл подальше от дома и посмотрел на освещённое Генкино окно. Но была видна только Генкина макушка. Я ещё немного потоптал свежий снежок и вернулся назад.

— Холодно, — сказал я. — Ну, сделал математику?

— Сделал, — ответил Генка. — Задача вот только не получилась.

— Давай вместе посмотрим, — предложил я.

Мы начали искать ошибку и в конце концов совместными усилиями задачу одолели.

— Теперь, — сказал я, — ты мне должен полматематики.

Потом Генка засел за литературу. Нам было задано сочинение на тему «Моё любимое время года». Так что Генке предстояло написать целых два сочинения. Я попытался включить телевизор, но Генка на меня так зашикал, что пришлось выключить. А я уже, честно говоря, начал изнывать от скуки. Я на цыпочках подошёл к Генке и заглянул в тетрадь.

— Во даёт! — прыснул я. — Ты бы хоть заглавие без ошибок написал. А то пишет: «Моё лУбимое время года». Что это ещё за «лУбимое».

— Опять лезешь, — сказал Генка. — И потом, если хочешь знать, это я своё сочинение пишу, а не твоё. Так что это мои ошибки. Лично мои.

— Твои, твои, — согласился я. — Никто их у тебя не отнимает.

Я открыл портфель, достал учебники и начал учить историю.

Всё равно историю Генка за меня выучить не сможет. А читать Толковый словарь мне надоело.

Наконец Генка сказал:

— Всё. Держи. Я тебе про осень написал. А себе про лето.

— Почему же мне про осень? Я тоже лето больше люблю.

— Ну, должны же сочинения чем-то отличаться. И потом, чем осень плохо? Пушкин, между прочим, тоже больше всего осень любил.

Я не стал спорить, взял тетрадку и стал читать:

Больше всего я люблю осень. Осенью люди пожинают свои плоды. В садах созревают яблоки, груши, сливы, вишни, персики и бананы. В огородах поспевают помидоры, огурцы, картошка, свекла, репка, тыква, турнепс и другие. На полях колосится рожь, пшеница и овёс. Фрукты и овощи очень полезны всем людям, потому что в них много всяких разных витаминов и фосфора. Я тоже люблю фрукты и овощи. Но больше всего я люблю виноград. Особенно мне нравится виноград под названием «дамские пальчики» и «кишмиш». Потому что он без косточек. Осенью птицы улетают в жаркие страны.

— Ну, нагородил, — сказал я, кончив читать. — Я у тебя обжора какой-то получился. А Пушкин, по-твоему, осень из-за «дамских пальчиков» любил? Или из-за фосфора?

— Не знаю я, за что Пушкин её любил, — сказал Генка. — Но ты-то ведь не Пушкин. И вообще: не нравится, сам пиши.

— И напишу. А то ты меня посмешищем перед всем классом сделаешь. Но учти: ты мне теперь должен полматематики и одну литературу.

— Ты записывай, записывай, — сказал Генка. — А то забудешь.

— Не забуду, — сказал я и засел за сочинение про лето. А Генка стал учить историю.

…В конце недели ситуация сложилась довольно запутанная. Генка был мне должен полторы математики и две литературы. А я задолжал ему одно рисование и кусочек ботаники. Мы даже пробовали своими долгами меняться. Но всегда начинался спор, и обмена не получалось. Например, Генка хотел поменять кусочек ботаники на полматематики. Ну разве это честно?

Но самая удивительная вещь случилась с нашими сочинениями про времена года. Когда Мария Николаевна раздала нам тетради, она сказала:

— Что-то сочинения Петрова и Лапина подозрительно похожи. Есть, конечно, отличия. В деталях. Но в основном… И про жаркое июльское солнце, и про велосипеды, и про подводное плавание — всё одно и то же. Попахивает плагиатом. Знаете, что это такое?

— Я знаю! — вскочил я с места. — Плагиат — это выдача чужого труда за собственное сочинение.

— Совершенно верно, — сказала Мария Николаевна. — Вот только не ясно, кто у кого списывал. Потому что ошибки даже почти одинаковые.

— Но этого не может быть! — выкрикнул Генка. — Ошибки у нас разные.

— К сожалению, может, — сказала Мария Николаевна и положила на парту наши работы.

Я схватил свою тетрадку, раскрыл и с ужасом прочитал заголовок: «Моё лУбимое время года».

 

Дуэль

Так трезвонить мог только Генка.

— Ты что, ошалел? — сказал я, открывая ему дверь. — Я ведь не глухой.

— Дело есть, — сказал он, вламываясь в квартиру. — Выносил я сейчас помойное ведро. А во дворе Васька Стропила с Петькой в ножички играют. Тут Зинка Пилюгина идёт. Васька её увидел и давай орать: «Кикимора идет! Эй, кикимора, ты что, через тёрку загорала?» Это он про её веснушки. А потом взял и огрызком морковки в неё кинул.

— Попал?

— Прямо в лоб. Нет, Зинка, конечно, и сама еще тот фрукт. Но зачем же так, ни за что ни про что, огрызками кидаться и кикиморой обзывать. И вообще: давно пора Ваську проучить.

Васька Клюев, или, как мы его звали, Стропила, был тощий и ужасно длинный, за что и получил такое прозвище.

— Предлагаешь устроить ему «тёмненькую»? — спросил я. Генку.

— Нет, я так не хочу. Сделаем по-другому. Я вызову его на дуэль. Представляешь: «Вызываю вас на дуэль за оскорбление женщины». Звучит?

— Ты что, совсем спятил? Дуэль! На швабрах, что ли?

— Зачем на швабрах. Пусть сам оружие выбирает. Как вызванная сторона. А ты будешь моим секундантом.

— Ну и как же ты его вызывать собираешься? Перчатку бросать будешь?

— Нет. Сделаем всё как полагается. Я напишу ему вызов. А ты отнесёшь. Достань-ка бумаги.

Я достал листик и ручку.

— Тэк, как бы это начать? — Генка поскрёб затылок. — Раньше писали «милостивый государь» или просто «сударь». А как же теперь? Не писать же ему «товарищ».

— Пиши тогда официально, — сказал я. — «Гражданин».

— Верно.

И Генка стал писать:

Гражданин Василий!

Вы оскорбили женщину. Вызываю Вас за это на дуэль. Если Вы откажетесь, значит, Вы жалкий трус. Право выбора оружия оставляю за Вами.

Петров Гена.

Я взял письмо и пошёл во двор.

Противники сидели на скамейке. Васька щёлкал Петьку по лохматой голове и медленно приговаривал: «… Шесть, семь, восемь, девять…» Петька лениво подставлял свою макушку и сонно жмурился, будто щелбаны его не касались.

— Стропила, дело есть, — сказал я.

— Ну? — буркнул Васька, продолжая щёлкать.

— Тебе письмо.

Васька нехотя взял листок, развернул его и стал читать.

— «Ос-кор-били жен-щину…» Какую ещё женщину?

— Зинку Пилюгину. Ты чего к ней пристал? Огрызком швырнул. Скажешь, не было?

— Пилюля?! — Васька вытаращил глаза. — Это она-то женщина?! Ой, ой, держите меня!

— Ты читай, читай дальше, — сказал я.

Васька дочитал письмо.

— Ну, умора. На дуэль, значит, меня вызывает. Хорошо. Я ему покажу труса!

— Говори прямо: принимаешь вызов?

— Принимаю!

— Оружие?

— Рогатки. Устроит?

— А кто будет твоим секундантом?

— Да хоть бы Петька. Петька, пойдёшь ко мне в секунданты?

— А что мне надо будет делать? — спросил секундант Петька.

— Ничего. Сиди и смотри комедию.

— Только вы тогда уж не камнями стреляйтесь, а желудями. Они тоже твёрдые.

— Соображаешь. Прощаю десять щелбанов. Слышь, Серый, желудями будем стрелять.

— Идет, — сказал я. — Встречаемся на этом месте через полчаса.

Я побежал домой, набрав по дороге карман желудей.

— Ну? — спросил Генка.

— Он согласен. Его секундантом будет Петька. Встречаемся во дворе через полчаса.

— А оружие?

— С этим хуже. Он выбрал рогатки.

— Ну и что?

— Ты же знаешь, как он из рогатки стреляет. С двадцати шагов в портфель попадает.

— Ерунда.

— Нет, не ерунда. Вот я тут жёлуди принес, потренируйся пока.

Я покопался в столе и нашёл свою старую рогатку. Резинка немного рассохлась, но делать было нечего. Я протянул рогатку Генке и поставил в углу комнаты спичечный коробок.

— Стреляй.

И Генка стал стрелять. Но жёлуди летели куда угодно, только не в коробок.

— Долго целишься, — сказал я. — Если долго целиться, то руки начинают дрожать. И потом, почему ты правый глаз прищуриваешь? Левый надо.

— А мне так удобнее.

— Не может тебе быть удобнее. Ты же не левша. Стреляй ещё и долго не целься.

Генка вскинул рогатку и торопливо выстрелил. Раздался звон, и стакан, стоявший совершенно в другом углу комнаты, разлетелся на кусочки.

— Сорвалось, — мрачно сказал Генка.

— Ну и мазила! — сказал я. — Ты нам сейчас все стекла перебьёшь. Нет, тебе только со слонами на дуэлях драться. И то с пяти шагов.

— Рогатка у тебя какая-то кривая. Вот если бы на шпагах… Вжих-вжих! — И Генка запрыгал и замахал руками.

— Ну, правильно. Я же тебе сразу на швабрах предлагал. Ладно. Нам пора.

Васька с Петькой по-прежнему были во дворе. Мы подошли.

— Начнём, что ли? — сказал Васька, доставая из-за пазухи огромную рогатку.

— Предлагаю стрелять с десяти шагов, — сказал Генка.

— А мне хоть с тридцати, — небрежно ответил Васька.

Тогда я воткнул в землю прутик, отсчитал пять шагов в одну сторону, провёл там черту, потом пять шагов в другую — и тоже провёл черту.

— Можно начинать, — сказал я.

— А кто первый стреляет? — спросил Васька.

— Ты, — сказал Генка. — Как вызванная сторона.

— По местам! — сказал я.

Дуэлянты заняли позицию.

— Ну, держись, крокодил Гена! — сказал Васька и зловеще вложил жёлудь в резинку.

— Генка! — крикнул я. — Встань боком и прикройся рогаткой! Это разрешается.

Но Генка не двигался. Он стоял и как заворожённый смотрел на ужасную Васькину рогатку. Васька лихо вскинул руки и, не целясь, выстрелил.

— Ой! — Генка схватился за лоб и закружил на месте.

— Ген, очень больно? — растерянно спросил Васька и подошёл.

— К барьеру! — промычал Генка.

— Чего? — не понял Васька.

— На место, на своё место встань, — сказал я. — За ним выстрел.

Васька возвратился назад. Генка поднял рогатку и начал целиться. Целился он долго, старательно прищуривая правый глаз. Я уже был совершенно уверен, что он промахнётся. И вдруг я увидел, что за Васькиной спиной появилась Зинка Пилюгина со своей бабушкой!

— Стой! — закричал я не своим голосом.

Но было поздно. Генка отпустил резинку.

— А-а-а-а!!! Бабушка-а-а! Они стреляются! — закричала Зинка, хватаясь за ухо.

— Все назад! — крикнул Васька и вместе с Петькой рванулся прочь.

— Бежим! — закричал я.

Но Генка не двигался. Он хлопал глазами, растерянно глядя на Зинку и совершенно не понимая, что же произошло. К нему подошла Зинкина бабушка и схватила его за воротник.

— Хулиганы! Настоящие хулиганы! — запричитала она. — Ребёнок не может спокойно по своему двору пройти. Ну, погоди, негодник. Я к родителям твоим пойду, в школу пойду к директору! Я до милиции доберусь! Вот они, преступники, откуда берутся!

— Они и в школе безобразничают, — запищала Зинка. — Из трубочек плюются, курят во дворе. А вчера в кабинете географии парту сломали. Они и Васька ещё, который вот убежал. А Васька, так тот в меня сегодня морковкой кинулся. И обзывался.

— Ну, я им покажу! Я и до Васьки этого доберусь. А к тебе, Петров, сегодня же домой зайду. Идём, Зинаида.

Они ушли. А Генка молча стоял и ковырял землю ботинком.

— Эх, зря ты, Геныч, связался с этим, — сказал я. — Нашёл из-за кого на дуэли драться.

— Да я и не из-за неё, — тихо сказал Генка. — Я так, вообще… Нельзя же ни за что в человека огрызком кидаться. Пусть даже в Пилюлю.

 

Осечка

Когда однажды я попал в камеру потерянных вещей, то был потрясён до глубины души. Чего только люди не теряют! Ну, я понимаю, пятачок посеять или зонтик в трамвае оставить — дело нехитрое. Но потерять арфу в футляре или правое переднее крыло автомобиля «Москвич» — это постараться нужно. Так что кому-то Генкина находка может показаться пустяком. Но я не согласен. Находочка была что надо! Такое не каждый день на дороге валяется.

А дело так было.

Я поднимался по Генкиной лестнице, мучительно соображая, как убедить Генку, что завтрашний опрос по русскому — дело нешуточное. И вдруг услышал выстрелы. Чем ближе я приближался к Генкиной квартире, тем громче становились выстрелы. «Вероятно, на Генку напали, — решил я. — Он отстреливается». Я торопливо пробежал последние ступеньки и позвонил. Выстрелы прекратились, и на пороге появился Генка. В руках он держал здоровенный молоток, а в коридоре стоял запах пороха.

— Жив? — спросил я.

— Жив, — ответил он, пропуская меня в квартиру.

— Сколько их было?

— Кого?

— Ну, гангстеров, кого же ещё. Они ведь хотели тебя похитить, а потом потребовать выкуп с твоих родителей.

— Какой там выкуп, — махнул рукой Генка. — Мы ж только что телевизор цветной в кредит купили. Погляди-ка лучше, что я в парке под скамейкой нашёл.

Генка протянул мне небольшую квадратную коробочку. В коробке густой жёлто-золотистой россыпью лежали капсюли от охотничьих патронов. Гладкие серебряные донышки капсюлей заманчиво поблёскивали.

— Ну как?! — торжествующе спросил Генка.

Я потрясённо молчал. Да и что тут скажешь? Такая удача, может, раз в жизни и бывает. Везёт всё-таки Генке с находками. То увеличительное стекло найдёт, то ножик перочинный, то фломастер. А недавно он лошадиную подкову нашёл. И главное — где? В тридцать седьмом автобусе! Прямо мистика какая-то.

Мы вошли в комнату. На полу у окна стояла наковальня, а вокруг валялись сплющенные блинчики капсюлей.

— На, бабахни, — сказал Генка и протянул мне молоток.

Я положил капсюль на наковальню и, вытянув руку, с опаской ударил. Капсюль пшикнул, выпустив струйку дыма.

— Кто же так бабахает! — возмутился Генка и выхватил у меня молоток. — Вот как надо! — И он с размаху трахнул по наковальне. Грохнуло так, что в голове зазвенело.

Ну, после этого и я не оплошал.

Когда от грохота мы почти оглохли, а в комнате стало невозможно дышать, мы вдруг с удивлением обнаружили, что в коробке остался один-единственный капсюль. На улице уже горели фонари, и с минуту на минуту должны были прийти Генкины родители.

— Дай мне последний раз бабахнуть, — сказал я, уже слабо что-либо соображая.

— Нет, — сказал Генка. — Последний. Приберечь надо на всякий случай.

— Да какой там ещё случай, — сказал я и потянулся за капсюлем. Но Генка накрыл коробку рукой.

— У меня светлая мысль, — сказал он, глядя на меня мутными глазами. — Завтра, если ты ещё что-нибудь помнишь, опрос по русскому. Учить сейчас бесполезно. Да и в голове туман — надо сходить проветрить мозги. Поэтому предлагаю сделать мину замедленного действия.

— Это как? — спросил я.

— А вот так.

Генка достал из ящика стола здоровенный длинный гвоздь.

— Кладём на донышко капсюля немного пластилина, насаживаем на острие гвоздя, а к шляпке тоже пластилин лепим. Вызывают тебя, к примеру, отвечать. Я подвешиваю гвоздь к трубе отопления — а труба-то горячая! — и сижу как ни в чём не бывало. Пока ты там бекаешь и мекаешь, пластилин плавится, гвоздь падает и — бабах! Ну, тут, натурально, паника, суета и переполох. Все в шоке. Опрос, естественно, отменяется.

Генкина мысль мне понравилась. И мы, открыв форточки, пошли гулять.

На другой день русский был первым уроком. Время шло, Мария Николаевна одного за другим вызывала ребят, а нас не спрашивала. И я уже с облегчением подумывал, что дело кончится миром. Тем более что утром на светлую голову Генкина светлая мысль показалась мне не такой уж и светлой. Но когда до звонка оставалось всего минут восемь, меня вызвали к доске.

— Вот что, Лапин, — сказала Мария Николаевна. — Времени у нас в обрез, а спросить тебя я хочу основательно. Поэтому сделаем так. Сейчас ты расскажешь мне басню Крылова, за которую у тебя двойка, а по русскому ты мне завтра ответишь.

Я мысленно прокричал троекратное «ура!» и сыграл туш. Басню-то я как раз знал! После маминой взбучки я знал её как таблицу умножения. Это была большая жизненная удача.

Я вздохнул свободно и громко объявил:

— «Лебедь, щука и рак». Басня Ивана Андреевича Крылова. «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт, и выйдет из него не дело — только мука. Однажды…»

И в эту секунду мой взгляд упал на трубу отопления. А там, словно кошмарное видение, висел ужасный ржавый гвоздь со зловещим жёлтым капсюлем на конце! Слова басни из моей головы как ветром сдуло. Я представил себе, что сейчас будет, и в ушах у меня раздался малиновый звон, а под языком почему-то стало щекотно. Я принялся подавать Генке отчаянные сигналы, чтобы он снял мину, но не тут-то было. Генка самодовольно улыбался и показывал мне большой палец, как бы говоря, что, мол, всё в порядке, сейчас жахнет.

— Ну, дальше, Лапин, дальше! — нетерпеливо сказала Мария Николаевна. — Однажды…

— «Однажды в студёную, зимнюю пору…» — забормотал я, мало что соображая, заворожённо глядя на страшный гвоздь. И в это самое мгновение адское Генкино изобретение пришло в действие: пластилин растаял, гвоздь как бы нехотя оторвался от трубы и плавно, набирая ускорение, понёсся вниз! Я зажмурился, сжался в комок и слегка присел. Но вместо ожидаемого грохота услышал только, как гвоздь слабо звякнул, упав на пол.

— Осечка, — облегчённо сказал я и открыл глаза.

— Вот именно, Лапин. Опять осечка, — сухо сказала Мария Николаевна, доставая из портфеля ручку с красными чернилами. Этой ручкой она любила ставить нам единицы.

С Генкой я не разговаривал три дня.

— За что? — удивился он.

— За светлую мысль, — отвечал я ему.

 

Телепатия

Трудная попалась задачка. Прямо заколдованная. Уж чего я только с ней не делал! То умножать всё подряд пытался, то делить, то вычитать! Наизусть даже выучил, но так и не решил.

«Наверное, в ответе опечатка», — подумал я.

Каждый раз, когда у меня задачка не получается, я думаю, что в ответе опечатка. Но потом всегда оказывается, что опечатки нет. Прямо невезение какое-то. Бывают ведь в книгах опечатки. Я сам видел, как в конце одной книжки было написано: «Замеченные опечатки».

«Позвоню-ка Генке, — решил я. — Тоже небось сидит корпит».

Только я номер набрал и сказать ещё ничего не успел, как Генка кричит мне:

— Серёга, ты?!

— Я, — говорю. — А что?

— Колоссально! Просто потрясающе! Ведь это я сейчас сказал, чтоб ты позвонил!

— Ничего ты мне не говорил. Я сам взял и позвонил. У меня задачка не выходит. И потом как ты мог мне сказать, если я дома и ты дома.

— В том-то и петрушка! Я тебе мысли свои передал, понимаешь? На расстояние. Сижу сейчас и изо всех сил думаю: «Серёга, позвони. Серёга, позвони…» Пять раз только подумал — и вдруг звонок. Скажи: ты чего-нибудь чувствовал?

— Чувствовал, — говорю, — кое-что.

— А что ты чувствовал? — не унимается Генка.

— Разное, — говорю, — чувствовал. Не помню уже. А задачку ты решил?

— Да погоди ты со своей задачкой. Тут такая телепатия! В общем, сейчас приду.

Через пять минут Генка был у меня.

— Так, — сказал он. — Сейчас буду передавать. Смотри и улавливай.

Генка смешно вытаращил глаза и уставился на меня. Вид у него был такой потешный, что я не удержался и щёлкнул его по носу.

— Ну, Серёга, кончай, — обиделся Генка. — Мы же делом занимаемся.

— А мне показалось, что ты мне такую мысль передал, чтоб я тебя щёлкнул, — сказал я.

— Ничего я такого не передавал. Я хотел, чтобы ты телевизор включил.

— Так рано ещё. Чего его включать.

— Ну при чём тут «рано»! — взвился Генка. — Это же так, для опыта, понимаешь? Давай ещё раз.

Генка снова на меня уставился, и мне опять ужасно захотелось его щёлкнуть.

— Нет, — сказал я, — ничего не выйдет. Ты меня смешишь, когда смотришь. Давай лучше я попробую передавать. А ты на кухню иди, чтоб я тебя не смешил.

— Годится, — сказал Генка. — Только ты смотри, изо всех сил передавай, А я уж уловлю.

«Что бы ему такое передать?» — подумал я, когда Генка ушел. Тут я вспомнил, что на кухне на столе лежит кусок торта, накрытый бумажной салфеткой. Я подумал, что неплохо Генку угостить, и начал передавать: «НУ-КА, ГЕНКА, ПОДОЙДИ К СТОЛУ. ТАК. ВИДИШЬ ТОРТ? БЕРИ ЕГО, НЕ СТЕСНЯЙСЯ. БЕРИ И ЕШЬ. ТОРТ, ГЕНКА, ВКУСНЫЙ. СВЕРХУ КРЕМ, ОРЕХИ И САХАРНАЯ ПУДРА, А В СЕРЕДИНЕ ВИШНЁВОЕ ВАРЕНЬЕ…»

И так я это здорово всё ему передал, что мне самому страшно захотелось съесть кусочек. У меня даже слюнки потекли. «Неужели все смолотит? — подумал я. — Кусок большой, мог бы и оставить».

— Генка, ну как ты, — крикнул я, — улавливаешь?

— Улавливаю, — отвечает он из кухни. А я чувствую: жуёт.

Приходит Генка в комнату, крошки со рта вытирает и говорит:

— Ну, чего ты передавал?

— Передавал, — говорю, — чтобы ты пол на кухне подмёл.

— Я — пол?! Чего это я буду у вас полы подметать?

— Для опыта, — говорю. — Для чего ж ещё.

— М-да, — говорит Генка, — осечка, значит, вышла. У вас там торт лежал. Так я его того… слопал. Мне показалось, ты про торт передавал. Но половину я оставил, ты не думай…

— Тогда другое дело, — засмеялся я. — Я ведь про торт и передавал. А про пол я нарочно сказал. Думал, ты не оставишь.

— Ура! Получилось! — закричал Генка и забегал вокруг стола. На пол полетели мои книжки и тетрадки.

— Постой, — сказал я, поднимая учебник математики. — Ты так и не ответил: задачка у тебя получилась?

— Задачка? — Генка перестал бегать. — Подозрительная что-то эта задачка. Знаешь, Серёга, мне показалось, в ответе опечатка.

— Не может быть! — удивился я. — Я тоже про опечатку думал!

— Ну, я же говорю: телепатия!

 

Петрарка

— Серёга, ты когда-нибудь любил? — спросил Генка и покосился на меня.

— А как же, — ответил я. — Много раз.

Генка любит загнуть что-нибудь такое. Я к этому привык. То он вдруг спросит, почему обезьяны больше в людей не превращаются, то — отчего лысина блестит.

— А вот скажи, — продолжал он, — ты что-нибудь о Петрарке слышал?

— Вроде слышал. Композитор, кажется.

— Сам ты композитор. Петрарка — это итальянский поэт. Гуманист. Понимаешь, влюбился он в одну девушку. Лаурой её звали. И видел-то он её всего несколько раз, и то мельком. Но так влюбился, что стал с тех пор гениальные стихи писать. Сонетами называются. Так его любовь вдохновила. Не влюбись он — может, за всю жизнь и строчки бы не написал.

— Уж не влюбился ли ты сам? — с подозрением спросил я.

— Нет, — вздохнул Генка. — А стоит попробовать. Представляешь: я влюбляюсь, как Петрарка, у меня появляется вдохновение, и я становлюсь знаменитым поэтом или художником. А может, и учёным. И открываю в её честь новый вирус!

— А если нет?

— Что нет?

— Ну, если влюбишься и не станешь ни поэтом, ни учёным?

— Этого не может быть. Надо только хорошенько влюбиться.

— За чем же дело стало. Давай попробуй, — стал я его заводить. — У тебя кто-нибудь на примете есть?

— Да как тебе сказать… Знаешь учительницу музыки из среднего подъезда? У нее ещё Васька Лапшин занимался.

— Что?! — Я вытаращил глаза. — Так она же старая. Ей лет двадцать пять!

— Двадцать пять — это ещё не старая. А потом мне же только для вдохновения. Вон, кстати, она сама идёт.

И действительно, по двору с нотной папкой в руках шла учительница.

— Генка, — сказал я, — ты заметил, что когда она идёт, то всегда вниз смотрит? Будто ищет чего.

— Ничего она не ищет. Просто она всегда в мыслях. Творческая натура. Я, может, поэтому её и выбрал.

Учительница поравнялась с нами. Я шагнул к ней навстречу и спросил:

— Скажите, пожалуйста: который час?

Она подняла голову и непонимающе взглянула на меня из-под толстых стёкол очков.

— Простите, что вы сказали?

— Времени сколько, не скажете?

Она ответила и пошла дальше.

— Ну как? — спросил я. — Чувствуешь чего-нибудь?

— Вроде чувствую, — неуверенно сказал Генка. — Попробую-ка сегодня стих написать. А потом твоему отцу покажем. Он ведь в газете работает.

На следующий день Генка пришёл ко мне и притащил стих. Вот что у него получилось:

Папа прочитал стих, покашлял в кулак и сказал:

— Придется мне, Геннадий, твоё произведение покритиковать. Начнём с колесницы Фета. Допустим, поэт Афанасий Афанасьевич Фет и имел какую-нибудь колесницу. Но при чём она здесь, в твоем стихотворении? Ты, видимо, хотел написать «Феб». Так в мифологии называли бога солнца. Дальше. Твоя героиня сидит в синих ланитах. Ланитами поэты прошлого называли щёки. Так что сидеть в ланитах, да ещё синих, никак нельзя. Потом что это за пурпурные, то есть ярко-красные, глаза? Почему на ресницах вдруг иней, да ещё звонкий? И, наконец, оса, ползущая по плечу. Ты думаешь, это очень образно?

Генка ничего не думал и подавленно молчал.

— Вот что я тебе скажу, Гена, — продолжал папа. — То, что ты стихи пробуешь писать, — это замечательно. Но сейчас я дам тебе один совет: пиши проще, пиши о том, что ты хорошо знаешь и что тебя волнует. И никогда не пытайся подделываться под кого-то.

На другой день в школе Генка целиком погрузился в творчество. Он грыз ручку, чесал затылок и был до того рассеян, что умудрился на своей любимой математике схватить двойку.

— Ну как? — спросил я его на перемене.

— Туго, — ответил он. — Знаешь, мне кажется, стихи не моя стихия.

— Всё понятно, — сказал я. — Недолго тебя любовь вдохновляла. Наболтал — и в кусты.

— Ничего не в кусты. У меня к стихам способностей нет. Гены не те.

— Слушай, а может, тебе надо с учительницей поближе познакомиться? Ты ведь всё-таки не Петрарка. Давай под каким-нибудь предлогом зайдём к ней сегодня.

— Зайти, конечно, можно. Только что мы скажем? Что водопроводчики?

— Зачем. Собираем макулатуру.

— Слишком избито. Вот, может, сказать, что мы следопыты? Собираем материал о героях гражданской войны.

— Ну, конечно. И спросим, не служила ли она в Первой Конной? Ладно. Придумаем на месте. Ты идёшь?

Генка на секунду задумался, поскрёб макушку, а потом твердо сказал:

— Иду.

Вечером мы стояли около двери учительницы и долго не решались позвонить. Наконец Генка глубоко вдохнул и нажал кнопку звонка. Вскоре дверь распахнулась, но на пороге стояла не учительница, а её тётка Степанида. Мы совсем забыли, что учительница живёт с тёткой, злющей как мегера. Увидев нас, она закричала:

— Вы что хулиганите! Вчера почтовые ящики подожгли, а сегодня уже до квартир добрались!

Такого оборота мы не ожидали и растерялись.

— Мы… Мы… ничего, не хулиганим, — заикаясь, сказал я.

— Следопыты мы, — сказал Генка, тоже, видно, струсив. — Вы в этой… в Первой Конной не служили?

— Что?! — взревела Степанида. — Я вам покажу Первую Конную!

И она угрожающе двинулась на нас.

Я понял, что пора удирать. Но тут, на наше счастье, вышла учительница.

— Что тут происходит? В чём дело, тётя? — спросила она.

— Хулиганьё! И дома от них покоя нет! — кипела Степанида.

Учительница вопросительно посмотрела на нас. Тут я пришёл в себя и как можно спокойнее сказал:

— Мы к вам, Марина Александровна. По делу.

— Ну, раз по делу, проходите, — сказала она. — А вы, тётя… Что же вы так гостей встречаете?

— Гостей! Метлой таких гостей, — заворчала Степанида и недовольно отступила.

Мы вошли в квартиру. В комнате учительница усадила нас на диван и спросила:

— Ну, что у вас, ребята?

Надо было что-то говорить. И я начал.

— Вот он, — сказал я, кивнув на Генку, — хочет учиться музыке.

Генка ущипнул меня за, ногу, но я уже не мог остановиться.

— Талант, — сказал я. — Почти самородок.

Учительница улыбнулась.

— Он что же, поёт?

— Нет. Петь не поёт. Вокальных данных нет. Но слух абсолютный. Сочиняет прямо на ходу. Второй Шуман, честное слово.

— Что сочиняет?

— Музыку сочиняет. Сонеты там разные, фуги. Вот только учиться ленится. Но сегодня я ему говорю: хватит, говорю, Геннадий, талант в землю зарывать. Потом не откопаешь. Гений, говорю, и лентяй несовместимы. И привёл к вам.

Учительница засмеялась, а Генка ткнул меня в бок чем-то железным в бок. Дело в том, что музыкального слуха у него вообще не было.

— Ну, а что же второй Шуман всё молчит? — спросила учительница.

— Стесняется, — сказал я. — Все великие люди застенчивые. Вот, к примеру, итальянский поэт Петрарка уж такой застенчивый был, что своей знакомой Лауре только стихи писал. А просто, по-человечески поговорить не мог. Стеснялся.

— Что ж, давай послушаем твоего застенчивого друга.

— Да врёт он всё! — не выдержал Генка. — Ничего я не сочиняю. У меня и слуха-то нет.

— Тогда зачем же вы все-таки пришли? — удивилась учительница.

— Вот именно, — сказал я. — Зачем же ты тогда пришёл?

От таких моих слов у Генки даже челюсть отвисла.

— То… То есть как это «зачем»?! А ты зачем?!

— Я с тобой.

— А я с тобой!

— А я с тобой!

— Тихо, тихо, друзья, — сказала учительница. — Вы что-то окончательно запутались. Давайте-ка сначала разберитесь, кто с кем пришёл и зачем. А потом уж заходите. Ладно?

Генка целый вечер дулся на меня за «самородка». Но утром не выдержал и позвонил. Был воскресный день, и мы решили сходить на Неву к Петропавловской крепости, посмотреть «моржей».

Народу на Неве была тьма. Тут и рыбаки, и просто гуляющие, и, конечно, «моржи». Мы сразу направились к проруби. Стоишь рядом в тёплой одежде, смотришь, как люди купаются, а тебя от одного этого вида в дрожь бросает.

— Интересно, — сказал Генка, — что они летом делают? Для них небось летом вода как для нас кипяток.

И тут мы увидели учительницу. Она была не одна. Рядом с ней, держа её под руку, шёл какой-то длинный парень в большой кроличьей шапке. Учительница тоже нас заметила и подошла.

— Как водичка? — спросила она и улыбнулась. — Купаться можно?

— Можно! — ответили мы хором.

— Мои соседи, — сказала она парню.

— Очень приятно, — равнодушно пробормотал он.

Я сразу почувствовал, что Генка невзлюбил этого дылду с первой секунды. Да и мне он не понравился. Уж больно у него вид был самоуверенный.

— Интеллектуальное занятие, ничего не скажешь, — проговорил парень, глядя, как очередной «морж» лезет в воду.

— Ты бы, конечно, не смог, — сказала учительница.

— А мне и незачем. Этим можно заниматься и в ванной под душем, а не устраивать цирк на льду. Верно, мужики?

— Неверно, — сказал Генка.

— Это почему же? — Парень с любопытством посмотрел на Генку.

— Потому, — сказал Генка. — Так трусы думают.

Парень поднял брови.

— Значит, ты считаешь, что если можешь зимой нагишом в прорубь сигануть, то смелый, а не можешь — трус. Ты, надо полагать, тоже «морж»?

— «Морж»! — вызывающе ответил Генка.

— Так почему бы нам не искупаться?

— Перестань, Виктор, — сказала учительница.

— Отчего же, — сказал парень. — Я, например, трус и купаться поэтому не буду.

— А я буду! — запальчиво выкрикнул Генка. Глаза у него загорелись.

И тут я понял, что никакая сила не сможет теперь его удержать. Сейчас начнёт раздеваться. И точно. Генка принялся торопливо расстёгивать пальто.

— Гена, Гена, перестань сейчас же, — сказала учительница, — что за глупости. А ты, Виктор, соображаешь, что говоришь? Не видишь — дети?

Парень растерялся.

— Ну, старик, брось, — миролюбиво заговорил он. — Пошутили — и будет. Конечно, ты не трус.

Он попытался остановить Генку, но теперь это было бесполезно: Генка вывернулся, и на лёд уже летели пальто, свитер… Стали собираться любопытные. Я сделал последнюю попытку остановить его:

— Да не стоит, Генка. Ты ведь плавок с собой не взял.

Но он меня даже не слышал.

Этой картины я не забуду никогда. Под высокими стенами Петропавловской крепости, на заснеженной Неве, в длинных до колена трусах и в войлочных ботинках стоял Генка. Несколько раз подпрыгнув, он нагнулся, зачерпнул горсть снега и стал им обтираться.

— Эх, хорошо! — приговаривал он. И вот тут-то ему стало холодно. Ветер дунул покрепче, кинув в белое Генкино тело колючие снежинки.

Генка стал синеть. Он растерянно посмотрел на меня, потом сделал несколько неуверенных шагов к проруби и остановился. Тут учительница опомнилась. Схватив Генкино пальто, она побежала за ним.

— А ну сейчас же оденься!

Но это только придало ему решимости. Он подбежал к проруби и уже хотел прыгнуть!

— Геныч, ботинки-то! — крикнул я. И, быть может, это его и спасло. Не крикни я, он бы наверняка прыгнул, и я не знаю, чем бы всё кончилось. Но он услышал и остановился.

— Во балда! Чуть в ботинках не сиганул, — сказал он.

Но я-то видел, что о ботинках он вовсе не думал. Он смотрел на чёрную ледяную воду и трясся от холода и страха.

В этот момент из воды вылез какой-то мужчина. Он посмотрел на Генку, на нас и уж не знаю как, но сразу обо всём догадался.

— Сегодня купаться не советую, — сказал он уверенно.

— Почему? — спросил Генка с надеждой.

— Вода, понимаешь, не та…

— Правда, не та? — Генка с благодарностью посмотрел на мужчину.

— Точно. Вчера была гораздо лучше. Я вот сейчас искупался — и никакого удовольствия.

— Тогда я, пожалуй, не буду, — неуверенно сказал Генка.

— Конечно, не стоит. Одевайся. Чего напрасно мёрзнуть.

— Да я и не замёрз ничуть, — сказал Генка, стуча зубами.

Но одеваться стал.

Генка всё-таки заболел. В понедельник после школы, когда я пришёл его навестить, он сидел с завязанным горлом и пилил какую-то железяку.

— «Моржам» — физкульт-привет! — сказал я.

— Здоро́во, — сказал Генка и чихнул.

— Чем болен-то? — спросил я.

— Не знаю, чихотка, наверное. Чихаю все время.

— А пилишь чего?

— Понимаешь, есть у меня идея. Ты думаешь, если у меня со стихами не получилось, так всё? Дудки. Стихи что. Ерунда. Слова, слова… Вот скульптура — это вещь. Представляешь, бронзовый монумент! Сила!

— Уж не из этой ли железки ты собираешься бронзовый монумент делать?

— Ну, монумент не монумент, а небольшую скульптурку можно попробовать.

— И что же ты собираешься изобразить?

— Учительницу.

Я даже присел.

— Генка, — сказал я, — у тебя, может, не горло, а голова болит? Ты бы с врачом посоветовался.

Но Генка только отмахнулся.

— Ты слушай и не перебивай. Знаешь, какую скульптур-то я собираюсь делать? Абстрактную. Ведь главное что? Идея. Ты думаешь, обязательно, чтобы похоже было? Чтоб тебе и нос, и глаза, и всякое такое? А вот и нет. Идею можно разными способами выразить.

На следующий день Генкина скульптура была готова. Надо отдать ему должное, подставочка у него вышла отлично, ничего не скажешь. Из сосновой доски, ровненькая, лаком покрыта. А вот что к этой подставочке было прикручено, сказать трудно. Обыкновенный железный прут, который к тому же извивался, будто червяк, а на конце было припаяно что-то вроде медных усов.

— Я бы на месте учительницы обиделся, — сказал я. — Ты бы хоть проволоку-то выпрямил.

— А это и не учительница, — сказал Генка.

— А кто же?

— Потом скажу. У меня есть предложение. Послезавтра Восьмое марта. Зайдем к ней, поздравим?

— Можно, — сказал я. — Только не вздумай своего червяка дарить.

Но Генка ничего не ответил.

Восьмого марта мы стояли у двери учительницы. Я держал в руках цветы, Генка — коробку со скульптурой. Он всё-таки её взял.

— Только бы на тётку опять не нарваться, — сказал Генка.

К счастью, на этот раз дверь открыла сама Марина Александровна. Мне показалось, что она ожидала увидеть кого-то другого.

— А-а, это вы, ребята, — сказала она растерянно.

— Вот решили зайти, поздравить, — сказал Генка.

Я протянул цветы, Генка — коробку.

— Ой, какие вы молодцы, — оживилась она. — Да что же мы стоим, проходите.

Мы вошли.

— Ну какие же вы молодцы, что пришли, — повторяла Марина Александровна. — А цветы изумительные! — Она засуетилась, ища вазу. — А тут еще что-то. — Она подошла к коробке. — Посмотреть можно?

— Конечно, — хрипло сказал Генка.

Учительница открыла коробку.

— Это скульптура, — сдавленным голосом сказал Генка. — «Весна» называется.

«Сейчас засмеется», — мелькнуло у меня в голове.

Но учительница и не думала смеяться. Она осторожно вынула Генкину скульптуру и, поставив на подоконник, сделала шаг назад.

— Какая прелесть, — тихо сказала она. — Стебелек и два только-только раскрывшихся листика.

Я посмотрел на скульптуру — и замер. Вот это да! В одно мгновение Генкин усатый червяк превратился в веточку с двумя маленькими листиками на конце. Почему же я раньше этого не разглядел? И как это она сразу всё увидела?

— Ребята, милые, — сказала она, — вы просто сами не знаете, какие вы умницы. Давайте-ка садитесь вот сюда, а я для вас сыграю. А потом будем пить чай. У тётки есть отличное варенье. Вы ведь любите варенье?

Она села к роялю и заиграла. Впервые в жизни кто-то играл специально для нас с Генкой.

 

Пуговица

Сначала Генка стал собирать старинные монеты. Показывал кому-нибудь свою коллекцию и с гордостью говорил: «Я теперь нумизмат». Ну, нумизмат так нумизмат, плохого в этом ничего нет. Только монетами он не ограничился, а начал ещё и пуговицы собирать. Конечно, не те пуговицы, что к рубашкам и штанам пришивают, а металлические, с гербами разными, якорями. И так он втянулся в это дело, что совсем голову потерял и чуть было до беды себя не довёл.

Как-то раз в воскресенье затащил он меня в музей. И, конечно, в тот зал, где монеты выставлены. Ходит он вдоль стендов и облизывается, как кот на сметану. И вдруг незаметно исчез.

Я покрутил головой туда-сюда — нет Генки. Хотел уж было уходить, смотрю — выскакивает мой нумизмат из какой-то двери в углу зала. Волосы взъерошены, глаза квадратные и рот открыт.

Тут я сразу неладное почувствовал.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Понимаешь, там комната с пуговицей… Я туда случайно, а тут она входит… — забормотал он.

— Какая ещё комната с пуговицей?

— Видишь, — говорит, — там дверь. Я подумал, что это ещё зал, и вошёл. Оказалось, не зал, а служебное помещение. И в нём всякие невыставленные экспонаты. Я хотел уйти, смотрю — шкаф открытый. А из него торчит рукав не то вицмундира, не то шинели. А на рукаве пуговица. Блестит, прямо сверкает. Схватил я эту пуговицу — р-р-раз… А тут какая-то женщина входит. Я испугался до смерти. А она мне: «Ты что, мальчик, тут делаешь? Тут нельзя». И выпроводила…

— Ты что же, — говорю, — украл, значит? Музейную ценность?!

Хотел я его треснуть, но очень у него в тот момент вид был жалкий.

— Вот что, — говорю. — Сейчас же иди извинись и отдай пуговицу. Скажешь: так, мол, и так, временное помутнение разума.

— Не могу, — говорит.

— То есть как это — не можешь?!

— Нет у меня пуговицы. Проглотил я её. Когда та женщина вошла, то я её в рот засунул и от страха проглотил.

Тут и я растерялся. И вдруг вижу: по залу милиционер идёт.

— Всё, — говорю. — Уже тревогу объявили.

Генка аж позеленел. А милиционер проходит мимо нас и идёт прямо в ту злополучную комнату.

— Ну точно, — говорю. — Иди сдавайся сам. Пока не поздно.

И Генка на трясущихся ногах поплёлся туда. Я — за ним. Входим. Милиционер стоит около шкафа и рукав рассматривает.

— Вам чего, ребята? — спрашивает, а сам достаёт из шкафа шинель и… надевает на себя!

Тут я всё понял. И так захохотал, что еле на ногах удержался. Понял и Генка, и милиционеру мы всё рассказали.

Теперь, когда я хочу над Генкой подшутить, говорю ему: «Ну, сэр, какие нам пуговицы подавали сегодня на завтрак?»

 

Дневник

В первый день весенних каникул вдруг повалил снег. Крупный и тяжёлый, как намокшие куски ваты, он шлёпался на асфальт и сразу таял. Одна нахальная снежинка даже залетела мне за шиворот. Я рассердился и вернулся домой с твёрдым намерением заняться чем-нибудь полезным и серьёзным. Вот тут мне и пришла идея вести дневник.

«Все великие и даже не очень великие люди вели дневники, — думал я. — Потом учёные их изучают, статьи про них пишут, спорят между собой. Нужная, выходит, вещь.»

В конце концов, если я даже не стану очень великим, то всё равно интересно.

Выйду на пенсию, сяду на диван и подумаю: «А чем, интересно, я занимался лет этак пятьдесят назад? В весенние каникулы?» Открою дневничок и всё там прочту.

Я достал чистую тетрадь в клеточку и красным фломастером крупно написал на обложке: «ДНЕВНИК». Потом подумал и приписал: «ЖИЗНИ». Так что получилось внушительно: «ДНЕВНИК ЖИЗНИ». Это чтобы со школьным не спутали. Теперь можно было заполнять первую страницу. И я начал:

24 марта

Сегодня первый день каникул. Погода паршивая. Идёт снег. Только что по радио передали, что из Англии пришёл циклон. Ветер западный, 10–12 метров в секунду. Температура ноль градусов. Твёрдо решил, как многие знаменитые люди, вести дневник. Дневник — вещь важная и интересная. На пенсии пригодится…

Тут я остановился и стал думать, что бы ещё написать. Хотел было добавить про влажность воздуха и про атмосферное давление, но передумал.

В дверь позвонили. Я пошёл открывать и впустил Генку. У него были мокрые брови и ресницы, а с кепки и даже с кончика носа капала вода.

— Здоро́во, — сказал он. — Ну и мерзкая погода. Как назло. Только каникулы начались — и вот тебе здрасте пожалуйста.

— Между прочим, — сказал я, — англичане говорят, что не бывает плохой погоды, а бывает плохая одежда.

— Чушь, — ответил Генка. — В водолазном костюме, что ли, ходить. Ну а ты чего делаешь?

— Дневник веду.

— Какой ещё дневник?

— Обыкновенный. Дневник жизни.

— Это как?

— Ну, жизнь свою описываю. Где был, что видел. Как все известные люди делали. Лев Толстой, например.

— Зачем это тебе?

— Для потомков может пригодиться. Это сейчас тебе не интересно, что у меня по русскому за третью четверть или как какие брюки на мне надеты. А вот лет через сто пятьдесят знаешь как им всё это важно будет! Вот напишу я сейчас, что ко мне Генка зашёл, а учёные через сто лет прочтут мой дневник и ну давай спорить и дискуссии разводить. Кто такой Генка? Что за человек? Как фамилия? Загадка века.

— Делать тебе нечего, — сказал Генка.

— Ты вот что, — сказал я. — Посиди немного, а я тут докончить кое-что хочу.

Я снова открыл дневник и приписал:

Пришёл Генка. Сказал, что погода мерзкая, и спросил, что я делаю. Я сказал, что веду дневник для потомков и объяснил ему, как это важно. Но Генка сказал, что делать мне нечего. Тёмный человек. Сидит сейчас и в окно глазеет.

— Ну, долго ты ещё кропать будешь? — прервал меня тёмный человек. — Давай хоть в шашки, что ли, сыграем.

— Давай, — согласился я.

Мы сыграли шесть партий, причём две в поддавки. Я продул все шесть.

Не шла что-то игра.

— Может, в зоомагазин съездим, — предложил Генка. — Мне корм для рыбок купить надо. И вообще, не сидеть же дома все каникулы из-за этой погоды. Ты ведь только что тут разглагольствовал, что плохой погоды не бывает.

— Не ворчи, — сказал я. — Сейчас поедем. Погоди только минутку. Я ещё пару фраз накатаю.

И я написал в дневнике:

Играли с Генкой в шашки. Проиграл все шесть партий. Едем сейчас в зоомагазин за кормом для Генкиных рыбок.

Тут я на секунду задумался и жирно зачеркнул слова «проиграл все шесть партий». Такие подробности, решил я, ни к чему даже для потомков.

Домой я вернулся только к вечеру и сразу перечитал свои записи в дневнике. «Нет, не то что-то получается, — подумал я. — У меня не дневник жизни, а какая-то смесь милицейский протоколов с прогнозом погоды». И тогда я понял, в чём дело. В дневнике надо только самое главное записывать. Самое важное, что в моей жизни происходит. А про всякие игры в шашки и про рыбий корм можно не писать. Тогда я стал вспоминать прошедший день, но так и не мог решить, что же было главным. «Ладно, — подумал я. — Завтра обязательно будет что-нибудь главное». На другой день, когда я проснулся, в окно ярко светило солнце. Небо было совершенно чистое и очень синее. Даже не верилось, что вчера валил снег.

Я сразу открыл свой дневник и написал:

25 марта

В небе светит солнце.

Тут я вспомнил, что решил записывать только самое важное. Я уже хотел зачеркнуть написанное, но потом подумал, что, в конце концов, солнце в небе — штука важная. И оставил.

А вечером в дневнике появилась следующая запись:

Сегодня ходили с Генкой в кинотеатр «Молния». Смотрели кинофильм «Любовь и ярость». Так себе картина, ерундовая. Потом пошли к Славе Брындину за победитовым сверлом для дрели. По дороге к Славе Генка уронил свою варежку в р. Карповку. Достать варежку не удалось. Так она и поплыла вместе со льдинами в Финский залив. Пришли к Генке и стали сверлить у него в ванной комнате дырки для полки. Одну дырку просверлили прямо насквозь. На кухню. Генке от матери влетело. Вечером смотрели телевизор.

Немного подумав, я приписал:

К нам в город приехал король Иордании Хусейн.

Я перечитал написанное и даже обозлился на себя. Опять в дневнике оказалась масса никому не нужных подробностей! Я схватил чёрный фломастер и со злостью почти всё зачеркнул. Осталось только два предложения:

В небе светит солнце.

К нам в город приехал король Иордании Хусейн.

На следующий день Генка спросил:

— Ну, как твой дневник жизни? Кропаешь?

— Кропаю.

— Дай прочесть.

Я протянул Генке дневник. Он прочитал и сказал:

— Да, не очень-то много ты потомкам оставляешь Никаких загадок века. А то, что в небе светит солнце, для них, конечно, будет сенсацией.

— Понимаешь, — сказал я, — в дневнике надо самое главное записывать. А я никак не могу решить, что главное. Не писать же про твою варежку, которую ты в Карповку уронил. Или про дырку у тебя в ванной.

— Это верно, — сказал Генка. — Ладно. Придётся тебе помочь. Бери ручку и пиши. Двадцать шестое марта. Сегодня… э-э-э… м-м-м… Сегодня из нашего города на родину отбыл король Иордании Хусейн!

Я засмеялся:

— Ну а как насчёт неба?

— В небе светит солнце, — ответил Генка.

Я закрыл тетрадь и больше никаких записей в дневнике своей жизни не делал.

 

Единица

— Несправедливо, — обиженно бубнил Генка, когда мы шли из школы. — Зачем же сразу единицу. Ну, поставил бы двойку. Чем плохая отметка? Нет, надо обязательно единицу!

И хотя я не понимал, какая, в общем-то, разница между двойкой и единицей, но я молчал. Сегодня, когда на последнем уроке дежурный роздал нам дневники, Генка и обнаружил в нём эту неприятную цифру. А я, как назло, получил пятёрку, и мне было как-то неловко.

— И ведь что обидно, — продолжал он кипятиться. — Изложение-то домашнее. Я ведь и бабушку мог попросить проверить. Или вон Славик, сосед — лауреат конкурса баянистов. Он бы мог всё до последней помарочки поправить. Так нет, я сам всё сделал, по-честному. Никого не просил. И вот на́ тебе — кол. Эх, плакал теперь мой велосипед. Несправедливо!

Дело в том, что Генкины родители обещали купить ему складной велосипед, если он закончит месяц без троек. Всё шло отлично, Генка старался изо всех сил и даже каким-то чудом получил пятёрку по рисованию за композицию «Чайник и груша». И вот, когда месяц почти прошёл, всё летело насмарку.

— Я её уничтожу, — вдруг угрюмо сказал Генка.

— Кого? — не понял я.

— Единицу. Сотру, и всё тут. Бензином выведу. Или скипидаром.

— Ты что, Генка! Хуже будет.

— Хуже не будет. В журнале она всё равно останется. А дневник что. Ерунда. Забудется, может, потом. Ты же знаешь, какой Николай Михайлович рассеянный. Главное, чтоб папа её не увидел. У тебя бензин есть?

Честное слово, если б я сам не получил пятёрку и если б не знал, как Генке хочется иметь складной велосипед, я бы ни за что не согласился. А так я сказал:

— Зачем же бензином. Грязь только разводить. У меня дома есть специальный пятновыводитель. «Минутка» называется. Отличная штука. Мне папа ею так брюки вычистил, что лучше любой химчистки.

— А чернила она возьмёт?

— Конечно. Что угодно возьмёт. Универсальное средство. У меня на правой штанине пятно было с кулак. А сейчас и следа не осталось.

— Так идём скорей к тебе, — нетерпеливо сказал Генка.

Перед тем как начать действовать, мы изучили инструкцию.

— «Выжмите на пятно небольшое количество пасты и разотрите её тонким слоем, — читал я. — Пасте дайте полностью высохнуть и оставшийся порошок очистите щёткой».

— Как просто, — сказал Генка и открыл дневник.

Когда паста подсохла, я взял щётку и счистил порошок. Генка впился глазами в дневник. Но проклятая единица и не думала исчезать. Правда, она слегка побледнела, стала тоньше, потеряв свой воинственный вид.

— Эх, ты, — расстроился Генка. — «Универсальное средство».

— Мало, наверно, держали, — сказал я. — Не успела схватить.

— Думаешь? Ну, давай ещё раз. Чего уж теперь.

После второго раза единица побледнела ещё больше и при этом стала зелёной. К тому же бумага вокруг неё поблёкла, а по краям сделалась жёлтой.

— Послушался я тебя, — хмуро сказал Генка. — Говорил же, что бензином надо.

— Слушай, — сказал я, — а может, растворителем красок попробовать? Уж если краски растворяет, то чернила-то должен взять.

— Давай, — махнул рукой Генка. — Все равно теперь.

Растворитель и вправду оказался хорошим средством. Единица сразу исчезла. Но что получилось на её месте! Бумага сделалась бурой с жёлтыми разводами и покрылась буграми. В отчаянии мы испробовали керосин, одеколон, бензин, хозяйственное мыло и даже стиральный порошок «Новость». А когда я предложил паяльную кислоту, Генка сказал:

— Хватит. Эксперимент окончен.

Страница переливала всеми цветами радуги, а от дневника пахло автомобильной мастерской и парфюмерным магазином, вместе взятыми.

— Пойду домой. Всё равно теперь. — Генка засунул дневник в портфель. — Серёга, пойдём со мной, а? На всякий случай.

Первое, что мы увидели, когда вошли в квартиру, был велосипед. Новенький, бирюзового цвета, с ещё неоттёртым маслом на спицах и ободах. Из комнаты вышел улыбающийся Генкин папа Юрий Павлович.

— Привет, привет! — весело сказал он. — Ну, Генка, везёт тебе, честное слово! Посмотри, какого коня я тебе привёл. Совершенно случайно наткнулся. Конец месяца, понимаешь. А ведь так ни за что не купить.

Услышав про конец месяца, Генка вздрогнул.

— Да ты что стоишь как истукан, — продолжал Юрий Павлович. — Не рад, что ли?

— Рад, — кисло сказал Генка.

— Ну так спасибо хоть скажи.

— Спасибо.

Юрий Павлович слегка нахмурился и внимательно посмотрел на Генку.

— Что случилось? Может, ты мне наконец объяснишь?

Генка молчал.

— Тогда, может быть, ты, Серёжа, слово молвишь?

Я тоже молчал.

— Ну, хорошо, — сказал Юрий Павлович нехорошим голосом. — Начнём всё по порядку. Какие новости на учебном фронте? Покажи-ка, кстати, дневник.

Генка обречённо полез в портфель. Юрий Павлович подозрительно потянул носом воздух и открыл дневник.

— Что это за абстрактная живопись?

— Это не живопись, — мрачно сказал Генка. — Тут… это… оценка стояла.

— Какая оценка? — ласково спросил Юрий Павлович.

— Единица, — выдавил Генка.

— Ах, единица. Прекрасно! Значит, двоек тебе уже не ставят. Это слишком много. Тебе ставят единицы. А ты бежишь и производишь над ними химические опыты. Ради науки, конечно. Выходит, мой сын не только двоечник, не только единичник, но он ещё и трус! Трус и обманщик! А ты, Сергей, думаешь, что ты друг этому субъекту? Нет, ты сообщник. Ну, вот что. Завтра же перед уроками ты подойдёшь к учителю, всё расскажешь и слезно попросишь восстановить единицу в дневник. Да попроси, чтобы пожирнее поставил. Красными чернилами. И никакого велосипеда! Продам! Завтра же продам!

Юрий Павлович ещё много всякого говорил, а в комнате стоял запах бензина и одеколона «Северное сияние»…

На другой день в школе мы стояли перед учителем.

— Николай Михайлович, — сказал Генка, — поставьте, пожалуйста, мне единицу назад.

Николай Михайлович оторвался от журнала и вопросительно посмотрел на Генку.

— Единицу? Какую единицу?

— Ну, ту, что вы мне за домашнее изложение поставили.

— Постой, постой. Никакой единицы я тебе не ставил. А за изложение у тебя четвёрка. Очень прилично написано. Всего одна ошибка.

— Как не ставили?! — Генка вытаращил глаза. — А в дневнике? Там же была единица, я же видел!..

И Генка, запинаясь, рассказал всё как было.

Николай Михайлович слегка задумался, а потом сказал:

— Понимаешь, ручка у меня что-то барахлит. То пишет, то не пишет. Вот хвостик у твоей четвёрки, наверное, и не дописался. А ты, не разобравшись, что к чему, побежал её выводить. Это, дружок, называется «сам себя высек».

— Хвостик, — растерянно сказал Генка и икнул.

Велосипед Генкин папа всё-таки не продал.

А к Дню учителя мы подарили Николаю Михайловичу новую авторучку.

 

Подарки

Утром за завтраком я сказал:

— Папа, хочу с тобой посоветоваться. Скоро у Генки день рождения, а я совершенно не представляю, что ему подарить.

— Сложное дело, — ответил папа и развернул газету. — А когда день рождения?

— Ровно через месяц и четыре дня. Но я так считаю: надо заранее всё продумать, чтобы потом не нервничать.

— Что ж, — сказал папа. — Мужчине хорошо подарить кинжал в золочёных ножнах или пару дуэльных пистолетов. На худой конец подойдёт турецкая сабля.

— А конскую сбрую с бриллиантами можно? — спросил я.

— Это мысль, — ответил папа и углубился в газету.

Я понял, что он тоже не знает, какой подарок сделать Генке, и что придётся думать самостоятельно. Я долго ломал голову, а потом решил: «Ну чего зря мучиться. Взять да и спросить у самого Генки. А всякие там сюрпризы и секреты ни к чему».

Я позвонил Генке по телефону и объяснил ситуацию.

— Это хорошо, что ты со мной решил посоветоваться, — сказал он. — А то, действительно, подаришь какую-нибудь дребедень, которая мне и не нужна совсем. Так что, если не жалко, подари твою немецкую модельку старинного автомобиля. У меня две модели есть, так что вроде как коллекция начнёт подбираться.

— Конечно не жалко, — сказал я. — Только у моей модели руль отбит и колесо плохо держится.

— Ерунда, — сказал Генка. — Приклею. И вот ещё что. Раз уж я знаю, что ты мне подаришь, так дари сегодня. Чего зря целый месяц ждать.

— Идёт, — согласился я.

Я нашёл приличную коробочку из-под маминых духов, положил в неё машинку и, обвязав коробочку розовой лентой, пошёл к Генке. Я поздравил его с наступающим днём рождения и вручил презент. Генка был страшно доволен.

А ближе к вечеру он пришёл ко мне и, вынув из кармана мою коробку с розовой лентой, сказал:

— Серёга, ты меня извини, пожалуйста. Но я это… передумал. Подари мне лучше, если можешь, пару поплавков из пенопласта, которые твой отец делает. А то, понимаешь, стал готовиться к сезону — и ни одного приличного поплавка.

— О чём разговор! — сказал я. — Я тебе пять поплавков дам. И в придачу блесну. А машинку ты оставь. Может, всё-таки соберёшь коллекцию.

На другой день в школьной раздевалке Генка подошёл ко мне и протянул знакомую коробку, перевязанную лентой. Я вытаращил глаза.

— Что?! Опять передумал?

— Да нет, — сказал Генка. — Это тебе. Подарок. И у тебя ведь скоро день рождения. Так что я тоже заранее решил.

— Как это — скоро? У меня же через три месяца?!

— Пустяки. Время быстро пролетит. И потом, я, может быть, в июне в лагерь уеду и не смогу к тебе на рождение прийти.

Я поблагодарил Генку и, развязав ленту, открыл коробку. Там лежал знаменитый Генкин перочинный ножик, у которого было три лезвия, консервная открывашка, шило, отвёртка, пилка, ножницы, штопор, вилка, зубочистка и даже щипчики для бровей.

— Нет, Генка, — сказал я. — Я такой дорогой подарок не возьму.

— Бери, бери, — сказал Генка. — Он мне совершенно ни к чему. И потом, у моего деда такой же есть. Он мне обещал отдать.

На уроках я беспрерывно крутил в руках ножичек и думал: «Нехорошо получается. Генка вон мне какой подарок отгрохал. А я ему всякой ерунды надавал».

В тот же день вечером я пришёл к Генке и принёс ему ручной компас, упакованный в известную коробочку с лентой.

— Мне прямо неудобно, — сказал Генка. — Ты меня задарил совсем, честное слово.

И на следующий день он притащил мне в коробке старинный погнутый пятак.

— Собирай коллекцию, — сказал он. — Давно пора стать нумизматом.

Тут уж меня какой-то странный азарт охватил. И Генку, видно, тоже.

Я подарил ему теннисную ракетку с шариком. Шарик я отдельно упаковал в коробочку и завязал ленточкой.

Генка преподнёс мне увеличительное стекло с отбитым краем.

Я ему — магнит с железными опилками в придачу.

Он мне — почтовую марку с изображением львинохвостой макаки.

Я ему — розовую морскую раковину.

Он мне — стреляную гильзу шестнадцатого калибра.

Я ему — сверло для дрели.

Он мне — еловую шишку…

Коробочка с розовой лентой так и скакала из рук в руки.

А как-то вечером Генка зашёл ко мне, держа в руках какой-то странный тёмно-коричневый чемодан.

— Держи, — сказал он и протянул мне чемодан. — Тромбон. На нём дедушка играл, когда в добровольной пожарной дружине работал.

Потом Генка полез в карман и вынул оттуда коробку с розовой лентой.

— А это ещё что? — спросил я.

— Мундштук к тромбону, — ответил Генка. — Вдруг ты на нём поиграть захочешь. Правда, у него этой штуки не хватает, которую вытягивают. Ну, трубки такой. Но всё равно — сильная вещь. Если его шкуркой надраить, он прямо горит.

После тромбона дарить подарки я больше не решался. Да и нечего было.

Не выносить же, в самом деле, мебель из дома. И Генка, видно, тоже иссяк.

Прошло несколько дней, и в одно из воскресений звонит мне Генка и говорит:

— Ну, чего ты сидишь?

— А чего?

— У меня ж сегодня день рождения. Приходи скорей.

— Ой, а я и забыл!

— Я тоже, честно говоря, забыл, — признался Генка. — Если б меня родители не поздравили, так бы, наверное, и не вспомнил. Ну давай. Жду.

«Вот те на! — подумал я. — Как же на день рождения без подарка идти?»

Я с тоской оглядел комнату, но дарить было абсолютно нечего. Кругом лежали только Генкины подарки.

«Ладно, — решил я. — Куплю сейчас на углу в газетном киоске какой-нибудь значок — и дело с концом. Всё-таки не с пустыми руками».

Я разыскал знаменитую коробочку из-под духов, уже изрядно потёртую, и вышел на улицу.

Киоск был закрыт.

Я потоптался около Генкиного парадного, но, так ничего и не придумав, поднялся наверх.

— Поздравляю, Генка, тебя с днём рождения, — сказал я и совершенно автоматически, по привычке наверное, вынул из кармана коробку и протянул имениннику.

— Спасибо, — сказал Генка.

Он с любопытством открыл коробку и удивлённо захлопал глазами. В коробке, свернувшись змейкой, лежала розовая лента. Та самая лента, которой мы завязывали все наши подарки.

Генка несколько секунд с изумлением разглядывал ленту и даже вытащил её из коробки, подумав, наверное, что под ней что-то спрятано.

А когда я уже собрался всё ему объяснить, он вдруг просиял и сказал:

— Гениально! Это же реликвия! Музейный экспонат. Да в этой коробке столько подарков перебывало — не сосчитать. Молодец, Серёга. Сильно придумал!

И мы пошли есть торт «Ленинградский сувенир».

 

Переписка

В воскресенье утром папа сказал:

— Тебе письмо.

— Мне? — удивился я.

Никогда в жизни я ещё не получал писем. Открытка, правда, пришла один раз из библиотеки. Чтоб я срочно книгу вернул. А тут вдруг письмо.

Я покрутил конверт, посмотрел его на свет и даже понюхал. Самое настоящее письмо, с маркой и со штемпелями. Только без обратного адреса.

Я взял ножницы, аккуратно отрезал тоненькую полоску от конверта и достал письмо.

Вот что там было написано:

Привет, Серёга!!!

Как ты живёшь? У меня всё хорошо. А у тебя? Ты, наверное, здорово удивился, когда моё письмо получил. Я и адрес обратный нарочно не написал. Чтоб ты удивился. Послезавтра пойду в авиамодельный кружок записываться. Хочешь, пойдём вместе. Пока всё. Пойду письмо опускать. Почтовый ящик как раз на вашем доме висит. Так что, может, зайду. Но про письмо ничего не скажу.

Напиши мне ответ.

Петров Гена.

Так это ж Генка! Во даёт! Я его только вчера вечером видел. Да и в школе целый день вместе были.

Я побежал к телефону и набрал Генкин номер.

— Генка, здоро́во! А я твоё письмо получил.

— Получил, да? — обрадовался он. — Ну как ты, удивился?

— Еще бы. Мне раньше никто не писал. А тут вдруг папа письмо приносит. Только вот в кружок авиамодельный мы с тобой ещё вчера ходили записываться. А ты пишешь, что послезавтра пойдём.

— Так это ж я вчера писал. Письмо что-то долго шло. Ну, ничего. Ты только обязательно ответ напиши.

И я сел писать ответ.

Здорово, Генка!

Получил твоё письмо. Давай сегодня вечером пойдём на рыбалку. У меня крючки новые.

Тут я задумался, потому что не знал, что дальше писать. Я посмотрел в окно. На улице шёл дождь. И я приписал:

У нас идут дожди. Больше не знаю, чего писать.

Пока.

Серёга.

Когда я вышел на улицу, чтобы письмо опустить, я вдруг подумал: как же Генка узнает, что я его на рыбалку зову, если письмо целых три дня идёт? И тогда мне пришла идея. А зачем, собственно, его по почте посылать, если Генка через три дома от меня живёт? Пойти да опустить к нему в ящик!

Так я и сделал.

А когда домой вернулся, Генка уже звонит мне.

— Серёга, я письмо твоё получил! Меня папа как раз за газетами послал. Открываю ящик — а там письмо. Это ты здорово придумал — сразу в ящик положить! Кстати, у нас тоже дожди идут.

— На озеро-то пойдём? — спросил я.

— Пойдём, конечно! Я папину плащ-палатку возьму.

Потом я стал готовить удочку. А через час пришел Генка.

— Держи, — сказал он и протянул конверт. — Это ответ я накатал. Сначала я хотел, как ты, в ящик опустить. Потом подумал: а вдруг вы сегодня за почтой больше не пойдёте. Вот и принёс.

Я открыл конверт и прочитал:

Привет, Серёга!

Получил твой ответ. Сейчас приду.

Гена.

И мы пошли на озеро.