ГЛАВА ПЕРВАЯ

Зинаида Петровна только что проводила Шерстобитова, с которым у нее начинались самые легкие, чуть-чуть игривые и пока невинные отношения. В ожидании обеда Зинаида Петровна прилегла на кушетку и задумалась. Вчера у нее была Даша, немножко всплакнула и пожаловалась на мужа. Дома Микешка бывал редко. Авдей Иннокентьевич вдруг загулял с приятелями, а Микешка с утра до ночи разъезжал с Олимпиадой. В станице, да и на прииске о них нехорошо судачили бабы. Шиханские казаки, рубившие по осени чилигу на тугайной гриве, видели доменовский экипаж с Олимпиадой у стогов. Прислуга Доменова проболталась, что кучер Микешка запросто заходит в хозяйкину спальню, а потому освобожден от воинской службы и вон какую шапку получил от Олимпиады в подарок… Слушок наконец вполз в уши самого Авдея Иннокентьевича. Поведал ему об этом в сильном подпитии Роман Шерстобитов, а потом рассказал все Зинаиде Петровне. Поначалу Авдей не поверил. Подняв толстый палец, произнес грозно:

– Ты, Ромка, не смей говорить пакости про мою жену!

– А мне-то что? – возразил Шерстобитов. – Я продаю за что купил…

– Знаю я тебя, купца! – Авдей приблизил к его носу кулак, обросший редкими рыжими волосинками. – Ты, поганец, сам в Париж сманивал ее. Мне ведь, шалопут, все ведомо!

Как ни хорохорился Авдей, но червячок ревности в душу залез. Он как-то мгновенно отрезвел. Быстро покинув собутыльников, помчался домой и ворвался в спальню жены. Пьяного она его сюда не пускала. Сейчас ему казалось, что вся комната, вместе с коробочками из-под пудры и разными флакончиками, с пышной постелью, скрытой за тяжелой полубархатной занавесью, источала слащавый, дурманящий голову запах. Слоняясь из угла в угол, он неистовствовал, разыскал за этажеркой чуть начатую бутылку вина и прямо из горлышка выцедил ее до дна. Жену он встретил, как встречают все ревнивые мужья, одним и тем же вопросом: где была и что распроделывала?..

– Где была, там меня уж нету, – снимая шубу, ответила Олимпиада и тут же напала сама: – А ты все еще не набражничался?

– Я бражничаю на виду, а ты… – сказать все, что он только передумал в своем воображении, Авдей не мог: не поворачивался язык.

– А что я? – приближаясь к нему, спросила Олимпиада. Она глядела на мужа прищуренными глазами.

– Да мало ли что… – насупившись, бормотал Авдей.

– Нет уж, миленький, говори. А нет, так я пойду и лягу. У меня голова трещит.

– Ты вон обормота кучера в спальню к себе пущаешь, вот что про тебя говорят, – разом выпалил Доменов и засопел еще сильнее.

– Ах вон оно что! – Олимпиада облегченно вздохнула.

– А что – не так?

– Гуляй каждый день с Ивашкой Степановым да с зятьком любезным, не только кучера – каторжанина приведу тебе назло. Подойди вон к зеркалу и глянь на свою образину. На кого похож! Под глазами мешки, весь всклокоченный, как старое, растрепанное помело! Сам бражничает, а я тут помирай одна от скуки. Все. Завтра же ноги моей здесь не будет!

– Ладно, ладно, я ведь так только, – примирительно заговорил Авдей. – Поедем вместе.

– Куда еще? – спросила она сквозь слезы.

– Да хоть в Питер!

– Ой! Авдеюшка! – Олимпиада бросилась к нему и обняла за шею. Прижавшись лбом к его небритой щеке, добавила: – Ох как от тебя винищем-то разит!

Спустя неделю они были уже в Петербурге, в номерах самой дорогой Европейской гостиницы. Авдей Иннокентьевич знал из верных источников, что сейчас в столице находится главный управляющий Ленскими приисками Иннокентий Белозеров, что он устраивает в высоких финансовых кругах выпуск новых акций на сумму в несколько миллионов рублей. На первых двух выпусках Доменов нажил огромный барыш. Старый и опытный уральский хищник появился в Петербурге не ради каприза молодой жены. Он чуял, что новые акции будут раскупаться нарасхват. Нужно было не упустить момента и снова положить в карман добрый куш. Накануне он тайком отвез во дворец очередного «золотого петушка» в несколько фунтов весом, а сегодня с утра был принят Белозеровым, которого знавал еще, когда тот был простым чиновником. Сейчас тот жил в роскошном особняке барона Альфреда Ринцбурга, ворочал огромными капиталами и бесконтрольно владычествовал во всем приленском крае. Белозеров встретил уральского золотопромышленника внешне радушно и приветливо. Ему было известно, что Доменов скупил на большую сумму акции «Ленского товарищества», но сколько, Белозеров точно не знал: все операции Доменов проводил через подставных лиц.

Рабочий кабинет, куда провел Белозеров Доменова, был огромен и увешан большими, в тяжелых рамах картинами. Над столом во весь рост висел портрет императора Николая Второго. Над мраморным камином – распятие, а рядом какой-то святой с постным, недовольным лицом. На массивном письменном столе лежало много всяких бумаг и бумажек. Здесь были счета магазинов и фирм, таблицы биржевых курсов, каталоги, прейскуранты… «и, наверное, донесения многочисленных шпионов», – подумал Авдей Иннокентьевич. Он-то уж эту механику знал не хуже хозяина.

– Рад тебя видеть, очень рад! – Белозеров погладил бородку, обрамлявшую выпуклые скулы, мысленно стараясь угадать, зачем пожаловал этот уральский промышленник.

– Благодарствую, Иннокентий Николаич. Поимел я желание лично выразить и засвидетельствовать мое почтение, – ответствовал Доменов.

– Тронут весьма. Надолго, ли в столицу? – спросил Белозеров.

– Еще и сам не знаю, покамест не расхомутаюсь с делами…

Белозеров знал, что трезвый Доменов – это непроницаемая маска. Вскоре лакей пригласил их в столовую. Там на столе, словно на выставке, уже стекленели полдюжины графинчиков с разноцветной жидкостью. Чем чаще пробовали настойки, тем двусмысленнее становился их разговор. Обмениваясь пустяковыми новостями, подпускали друг другу шпильки. Наконец Авдею это надоело.

– Слыхал я, Иннокентий Николаич, новые бумажки выпущать собираетесь?

– Какие такие бумажки? – делая удивленное лицо, спросил Белозеров.

– Ну акции, не все ли равно. – Авдей Иннокентьевич пожал плечами и опрокинул в рот очередную рюмку.

– Золотое дело, сам знаешь, вещь капризная. Тайну блюсти требует, – неопределенно ответил Белозеров.

– А ты думаешь, я ваших секретов не знаю? – Авдей проколол вилкой скользящий на тарелке грибок, готовясь бросить его в рот, ждал ответа.

– Всех тайн, господин Доменов, знать нельзя. Твоих, например, мы вот, грешные, не знаем! – взмахнув широкими рукавами пиджака, ответил Белозеров. – Ты вон Синий Шихан прибрал к рукам, а как – мы не ведаем…

– А я вот ведаю, как вы умеете своими акциями народ объегоривать! – ввернул Доменов.

– Тебе-то, Авдей Иннокентич, непристойно так говорить, – упрекнул Белозеров.

– В прошлом году вы четвертый раз выпустили почти на десять миллионов рублей, а где они, ети денежки?

– Как это где? – опешил Белозеров, еще не зная, что Петр Шпак, посланец Авдея, давно проник в финансовые дела «Ленского товарищества» и сообщил Доменову всю подноготную.

– Будто ты и не знаешь? – Авдей кинул в рот грибок и с хрустом раскусил его.

– Не ведаю, о чем ты толкуешь…

– Ах так! Тогда я тебе разжую, как сей соленый рыжик… Ваш запасный капитал и капитал погашения абсолютно пусты и значатся только на бумаге.

– Не городи ересь, Доменов. – Голос Белозерова дрогнул. Но он взял себя в руки и приготовился слушать.

– Всю вашу наличность слопали дивиденды. Ты хорошо знаешь, что выплачено десять миллионов рубликов. Вы сейчас, голубчики, изворачиваетесь за счет милости кредиторов! В текущий оборотный капитал не отчислили ни копейки, резерва для выплаты будущих дивидендов у вас нет. Правители «Лена Рольдфильс» из деловых людей превратились в спекулянтов, а это никогда к добру не приводило, – уже более серьезным и трезвым тоном объявил Доменов.

– Напрасно пугаешь, Авдей Иннокентич, – поражаясь его осведомленности, проговорил Белозеров.

– Разве я пугаю? Я правду говорю. Вы хотите новым выпуском залатать кое-какие прорехи, играете на понижение, а потом вздуете на триста процентов. Знаю я все ваши махинации и, ежели хотите, выпущу вас в трубу. Но я, конечно, этого не сделаю.

– Не сделаешь потому, что сам черпаешь из нашей драги лопатой, – засмеялся Белозеров, с облегчением почувствовав, что они с ним, по сути дела, одного поля ягодки. – Сколько, на какую сумму имеешь наших доходных бумажек? – спросил Белозеров.

– Это мое дело.

– Могу все купить по последнему курсу.

– Зря важничаешь, голубь мой. На приисках-то ваших не ахти какие дела…

– Ты лучше о своих делах думай, а наши предоставь уж нам, грешным, – обиженно проговорил Белозеров.

– Да ведь нигде на золотых приисках нет столько беспорядков, сколько у вас на Витиме и на Олекме. Эта ваша зараза и к нам на Урал проникает. Мало того, что у вас там люди, как скоты, живут, вы еще и несусветную спекуляцию развели!

– Если поверить, то на твоих шахтах вроде как рай божий… – поджав губы, зло усмехнулся Белозеров.

– Рай не рай, но я становым воли не даю. А у вас они там цари и боги! А рабочие живут в промерзлых стенах.

– А ты что хочешь, чтобы я для них дворцы строил?

– Зачем дворцы? Не нужно только забывать, что они тоже люди-человеки и в условиях вечной мерзлоты добывают песочек волшебный… А у вас там даже с брюхатыми бабами не считаются. А урядники так это чистые кобели.

– По своим судишь?

– Не без этого, конешно… Но я своим за это в зубы даю!

– Щедро! – захохотал Белозеров. – У тебя, наверно, и социалистам тоже рай…

– Я, голубь, и с этой публикой компанию вожу. Когда они у меня под руками, я все ихние намерения насквозь вижу…

– Какой прозорливый!

– Уж какой есть, милок. Я ведь тебе дело говорю, а ты посмеиваешься. Еще раз толкую, что люди нам золотишко моют, а ты их коровьими челюстями кормишь, вместо денег талоны даешь. А приказчики твои заставляют принудительно покупать по этим талонам ненужные товары по удороженным ценам. Гляди, как бы такие махинации не стали себе дороже…

– Да ты-то о чем хлопочешь, любезный? – не вытерпел Белозеров.

– Раз я акционер, значит, свой вклад в деле имею, – резонно возразил Доменов.

– Сиротская поди доля, – подзадорил Белозеров.

– Какая бы ни была, голубок, но доля.

– Какая же все-таки? – допытывался Белозеров.

– Да уж не столько, сколько у Путилова или Вышнеградского, не говоря уж о лорде Гаррисе. Он-то поди купил вас и с крохами и потрохами…

– Он, как и ты, сам хозяин своим деньгам.

– Я в его карман не лезу, а он в нашем постоянно ручки греет. Плохие мы патриоты, вот кто мы! – сердито заключил Авдей Иннокентьевич.

– Отчего же плохие? – ленивым голосом спрашивал Белозеров. Он уже больше не боялся этого уральского самодура, как о нем говорили. – Почему же плохие? – поцеживая из рюмки настойку, переспросил Белозеров.

– Потому, что переоцениваем сами себя и наши возможности! – повысив голос, резко проговорил Доменов.

– Как это прикажешь понимать?

– Плюем рабочим в лицо. Боюсь, что они эти плевки нам же возвратят, и с лихвой…

– Ах вот ты о чем! Дело известное, испытанное…

– Как это испытанное? – спросил Доменов.

– Когда имеешь достаточно сильную команду солдат, и каторжане не страшны, – самодовольно ответил Белозеров и встал. Доменов его утомил, а главное – перестал быть интересным.

Белозеров и Доменов вскоре откланялись и расстались.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

В лето 18… года иркутский купец Трапезников привел на якутское кочевое торжище караван с разными товарами для обмена на пушнину. Торговля с кочевниками шла шумно и бойко. В самый разгар обычной ярмарочной сутолоки к купцу протиснулся низкорослый, широкоплечий тунгус в худых оленьих унтах и в старой, облезлой кухлянке. Видно было, что он приехал из далекого стойбища, да и с небогатой добычей. На поясе у него висела жиденькая связка беличьих шкурок, пара невзрачных, сухоголовых соболей, в руках поблескивал какой-то небольшой, угловатой формы предмет.

– Что это у тебя, паря, такое? – заинтересовавшись блеснувшей вещицей, спросил Трапезников.

– Камень поднял на сопка… Хороший камень, тяжелый и светлый… Железный, наверное. Может, купишь, начальник? – спросил тунгус.

– А на кой он мне нужен-то? – разглядывая камень, Трапезников прищурил глаза.

– Жесткий камень, начальник, топор сделаешь или веселую наклепку к ружью, пушнины много потом получишь, – расхваливал тунгус.

– А ну дай поглядеть, – протянул руку Трапезников.

– Пожалыста! Сколько хочешь гляди. Можешь зубами попробовать…

– А ты пробовал?

– Кусил маленько, да зуб не берет. На, гляди! – Тунгус отдал камень.

Трапезников взял, что-то соображая, подкинул тяжелый слиток на широкой жесткой ладони, кивнув владельцу, отвел его за оленью упряжку.

– Где ты, паря, нашел? – сдерживая нарастающее волнение и не выпуская из рук драгоценной находки, спросил Трапезников. В его руках был крупный золотой самородок.

– Не шибко далеко и не шибко близко… Хорошенько на оленях поедем – через три дня там будем.

– Ладно. Я куплю все твои плохие шкурки и этот камень в придачу, – пряча самородок за пазуху, сказал купец.

– Купи, – с равнодушным видом проговорил тунгус, хоть и жаль было ему расставаться с блестящим камешком. Но в чуме не оставалось ни фунта сахара, ни осьмушки чая, мука тоже была на исходе. Детишки скулили, еды требовали, жена молча вздыхала. Как тут не продашь! Правда, уж больно хорошо сверкает камень… – Значит, берешь, начальник?

– Так и быть, все заберу. А ежели, паря, наймешься ко мне в проводники, много товару дам и водки прибавлю.

– Отчего же не наняться, если хорошую цену дашь… Далеко ли ехать-то будем, начальник?

– Потом скажу. Не торопись, паря… Ну как, согласен?

– Только глупый может не согласиться. Однако покажи товар…

– Да не обижу! Пойдем!

– Ну что ж, пойдем, начальник.

Отложили товар и хлопнули по рукам. Вскоре после этой знаменательной сделки Трапезников организовал тайную экспедицию. По суровой, безлюдной приленской тайге проводник тунгус вывел доверенного от купца человека к тому месту, где был найден приобретенный Трапезниковым самородок. Пробный шурф дал богатые результаты. Начались первые, сначала небольшие разработки.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Открытие Трапезникова вызвало среди богатого иркутского купечества настоящую золотую лихорадку. Видные дельцы того времени – Базилевский, Герасимов, Баснин, Катышевцев и другие – быстро создали золотопромышленные компании, организовали многочисленные приисковые партии и отправили их в глубь приленской тайги. Поиски начались в широком масштабе. С помощью местных старожилов, якутов и тунгусов, были найдены богатые золотые россыпи на реках Хомолхо, Ныгри, Малом Потоме, Учахане и других безымянных речушках. Золота здесь оказалось много, но добыть его было не так легко. Часто жила уходила на большую глубину, под толстый мерзлый слой. Условия добычи были поистине каторжными, разработка велась самым примитивным способом. Прииски были отдалены от жилых мест на тысячи верст. Естественно, что первыми промысловыми рабочими в этом глухом крае оказались якуты и тунгусы. Это была самая безответная и самая дешевая рабочая сила.

…Первое «Ленское товарищество» – Трапезникова, Катышевцева, Баснина и других – просуществовало до первой половины семидесятых годов. В этот период золотопромышленное дело на Лене начало переживать тяжелый экономический спад. Хищническая, примитивная эксплуатация золотоносных участков, основанная на рабском труде, привела к истощению золотых запасов, залегавших под неглубокими торфами. Разведка новых площадей проводилась от случая к случаю. Промышленники брали то, что было найдено раньше. Промывка шла в верхних слоях. Разработка глубоко залегающих золотоносных пластов требовала больших капиталов, сибирским купцам их не хватало. Прибыли резко снизились. Добывать кредиты с каждым днем становилось труднее. За делами сибирских купцов неустанно следили столичные дельцы более крупного масштаба и ждали своего времени. В богатое золотопромышленное дело на Лене вмешался петербургский банкирский дом барона Гинцбурга. Это был делец и хищник международной марки. Гинцбург начал постепенно скупать все просроченные векселя. Сперва он довел до полного разорения Катышевцева, потом захватил прииски Баснина. Потерпевший финансовый крах Трапезников после неудачной спекуляции на бирже покончил самоубийством.

Как ни противился захвату Ленских приисков иркутский губернатор, заступаясь за сибирских промышленников перед царем, но ничего сделать не мог. Гинцбург оказался более сильным соперником. В 1872 году он завладел «Ленским товариществом» полностью.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

С переходом приисков к новому владельцу экономическая разработка россыпей и условия труда рабочих в «Ленском товариществе» нисколько не изменились. Кучка алчных хищников во главе с банкиром Гинцбургом, не помышляя ни о каком новшестве в трудовых процессах, обогащалась за счет дешевой мускульной силы. Золото брали преимущественно гнездовое, добывая породу по колено в воде. Несмотря на дешевый рабский труд, Ленские прииски с каждым годом стали давать прибыли все меньше и меньше, финансовое положение становилось все хуже. Вкладывать собственные средства в новое дело Гинцбург не собирался. Гнездовые выработки стали истощаться, и на поверхность часто выбрасывались миллионы пудов пустой породы. В результате «Ленское товарищество» вместо прибыли стало приносить убыток.

Только случай, приготовленный самой природой, спас петербургских банкиров от полного краха. Летом 1889 года артель рабочих-старателей, в числе которых тогда был и Тарас Маркелович Суханов, в местечке Сухой Лог открыла богатейшую золотоносную жилу. Узнав об этом, хозяева «Ленского товарищества» немедленно изгнали старателей с арендованного участка и организовали Сухоложский прииск, который в течение пяти лет дал пятьсот пудов чистого золота. Такой легкий фарт на время вывел предпринимателей из тяжелого финансового состояния. Балансовый дефицит был ликвидирован. В бухгалтерских книгах появилось крупное активное сальдо. «Ленское товарищество» начало было процветать.

Но к этому времени Сухоложский прииск неожиданно выработался. Добыча золота по всей Олекминской системе стала катастрофически падать. «Ленское товарищество» снова очутилось перед угрозой банкротства. Ему грозила участь сибирских купцов. Но не таков был барон Гинцбург. Этому финансовому тузу были известны все важнейшие винтики экономической и финансовой политики царской России. Он был пайщиком многих торгово-промышленных предприятий и банков. К тому времени он вошел в состав специальной комиссии для приветствия царя Николая Второго в момент коронации в Москве. Эта высокая миссия имела тогда существенное для банкира значение. Он хорошо знал, что рано или поздно ему придется не только вложить в золотопромышленное дело собственные средства, но и привлечь капиталы из других источников. Предприимчивый банкир понимал, что предприятие, не имеющее мобильного капитала, закономерно должно захиреть и развалиться. Этого он допустить не мог.

Пользуясь обширными связями в высших кругах и в столичной прессе, Гинцбург широко разрекламировал богатство Сухоложского прииска и добился разрешения на создание акционерного общества. «Ленское товарищество» было коренным образом перестроено и реорганизовано в акционерное общество с основным капиталом в четыре миллиона пятьсот тысяч рублей золотом. Мобильный капитал был найден.

История с Сухим Логом показала предпринимателям, что настал момент, когда без углубленной разведки, с допотопными методами ведения дела больших прибылей не получишь. Именно так взглянул на дело назначенный Гинцбургом новый управляющий Л. Ф. Грауман, Под его руководством была построена на Ленских приисках небольшая гидростанция. Была улучшена разведка. В долине реки Бодайбо дополнительно были выявлены богатые золотые россыпи. Золотоносный пласт, тянувшийся на многие десятки километров, залегал на глубине двадцати – тридцати сажен. Природные условия в долине реки Бодайбо требовали возведения сложных подземных сооружений. Постройка глубоких шахт требовала огромных капитальных затрат. Зарывать деньги в землю в расчете на будущую прибыль могли только те предприятия, которые обладали большими капиталами или имели широкий кредит. Прежде чем золото засверкает на ладошке, принеси дьяволу дань в лукошке…

Гинцбург решил сыграть, что называется, ва-банк… Однажды он неожиданно появился во дворце. Выходя из приемной царя, лицом к лицу встретился с министром финансов, который прибыл туда по вызову самого императора. Проходя мимо министра, Гинцбург почтительно ему поклонился. В этот день он не покинул дворца, пока не дождался в приемной возвращения министра. Спустя полчаса банкир и министр встретились.

– Его величество от вас в восторге. Чем вы его так расположили, господин Гинцбург? – спросил Витте.

– Мои верноподданнические чувства, господин министр, я подкрепил золотым песком в количестве семисот пудов, которые я в эти годы положил в сейфы Государственного банка, – ответил банкир.

– Как мне известно, вы его не подарили банку, а продали, – заметил министр.

– Совершенно верно, ваше высокопревосходительство! Но мой песок способствовал постройке военных кораблей, так необходимых флоту его величества. Я напомнил об этом государю императору.

– Вы нащупали верный ход, – согласился министр.

– Прежде всего, ваше высокопревосходительство, я деловой человек. Государственные деятели и деловые люди, которые добывают золото при правильной политике всегда могут иметь много общих интересов. Не так ли, господин министр? – проговорил Гинцбург.

– Вы, как я вижу, отличный дипломат, господин Гинцбург, – усмехнулся министр.

– Вы переоцениваете мои способности, – тактично возразил банкир. – Я недавно был в Берлине и узнал, что Германия, имея мало золота, строит мощный линейный флот… Как деловой человек, я подумал, почему его величество русский император, имея больше золота, не имеет хорошего линейного флота?

– Вы так и заявили государю?

– А почему бы нет?

– Теперь я еще больше убежден, что вы умеете делать дела, – сказал министр. – Имею сообщить вам приятную весть, господин Гинцбург. Государь поддержал ваше ходатайство об открытии акционерному обществу неограниченного кредита через Государственный банк.

Так банкир Гинцбург сумел использовать тесные придворные связи. Теперь акционерному обществу было предоставлено широкое поле деятельности. Однако, несмотря на огромный приток государственных средств, в первые годы деятельность общества оказалась нерентабельной, финансовое состояние запутанным. Делами Ленских приисков вплотную заинтересовался Государственный банк.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

В петербургскую банкирскую контору Гинцбурга однажды пожаловал представитель Государственного банка. Это был невзрачный, средних лет чиновник, одетый в потрепанную пиджачную пару, с тощим под мышкой портфелем. В приемной Гинцбурга чиновник назвал себя Иннокентием Белозеровым, прибывшим к банкиру по самому, как он выразился, неотложному делу, связанному с Ленскими приисками.

– Чем могу служить? – окинув сутулую фигуру посетителя, спросил банкир. В круглых лукавых глазах посетителя блеснула жесткая, нагловатая усмешка.

– Разрешите, господин директор, присесть. А то, как говорится, в ногах правды нет, – опускаясь в мягкое кресло, бесцеремонно проговорил вошедший.

– Слушаю! – отрывисто кинул банкир. Пристально рассматривая хамоватого клиента, с нескрываемым раздражением добавил: – И, если можно, покороче, любезный!..

– Этого как раз обещать не могу, – вынимая из помятого портфеля солидную стопу бумаг, все так же развязно продолжал клиент. – Я недавно вернулся с Ленских приисков… Мне было поручено проверить, как общество использует государственные кредиты.

– Вот как! – Правая бровь банкира подпрыгнула кверху, левый глаз Гинцбург прикрыл ладонью. На банкирском веке некстати уселся ячмень. – Кем же была возложена на вас такая высокая миссия? – спросил Гинцбург.

– Правлением Государственного банка. Моя фамилия Белозеров. Может быть, слышали?

– Не имел чести. Извините.

– Это ничего. Будем знакомы. Правда, я человек маленький, всего-навсего чиновник, но в балансах вашего большущего дела разобрался досконально… – Белозеров покачал растрепанной головой, громко засмеялся. Разговор предстоял щекотливый. Дело ему попало такое, что и во сне не снилось и наяву не грезилось. Напомнив о балансах акционерного общества, он преподнес банкиру первую горькую пилюлю.

Лицо Гинцбурга застыло в хмурой, болезненной гримасе. «Кто подослал этого наглеца и какой глупец мог допустить его к нашим балансам?» – думал владелец приисков.

– За какое время вы анализировали наши балансы? – спросил Гинцбург.

– За последние пять лет, господин директор. Я их не только проанализировал, я их хорошо изучил, а некоторые как бы составил заново и… – Белозеров оборвал речь и хитренько усмехнулся.

– Это похвально! – Деловых людей банкир умел ценить.

– Дьявольская работа, смею заметить. В отчетах ваших сам черт ноги поломает… Мартышкина грамота!.. – Иннокентий Белозеров не церемонился.

– Не понимаю, что такое «мартышкина»? Говорите яснее, господин Белозеров!

– Это можно. Мартышка – это обезьянка, которая лапкой малюет. Вот так и ваши балансы размалеваны… Попросту – липа, а по-ученому – фикция. А ежели хотите еще проще – филькина грамота! За такую работу я бы вашим бухгалтерам не только жалованье не платил, а кандалы бы на них навесил и заставил бы породу в шахтах переваливать.

– Но, но, господин Белозеров, это уже слишком! – Гинцбург погрозил пальцем и громко расхохотался.

– За такую стряпню четвертовать мало! – возмущался Белозеров и, видя, что хозяин развеселился, решил перейти к существу дела. – Разрешите, господин Гинцбург, быть откровенным?

– Валяйте! У меня отличное пищеварение… – Банкир откинулся на спинку кресла и похлопал себя по животу.

– А у меня и подавно… Но ежели я испорчу вам аппетит, не прогневайтесь…

– Меньше слов, господин Белозеров!

– Начну с того, что визит мой сегодня неофициальный. Существа дела я еще своему начальству не докладывал, а прежде решил с вами повидаться.

– Вы начинаете мне нравиться, – кивнул Гинцбург.

– Благодарю вас. Мне кажется, мы еще пригодимся друг другу, – убежденно сказал Белозеров.

– Я тоже так думаю. Давайте ближе к делу.

– Не спешите, господин Гинцбург. Если бы я не пришел к вам, а явился прямо по начальству, завтра же кредиты были бы закрыты.

– Я в этом не уверен…

– Поверьте, что это так. Ваши фиктивные балансы показывают дутую прибыль. На самом же деле акционерное общество имеет больше трех миллионов убытка.

– Вы преувеличиваете!

– Господин управляющий, состояние своих финансов вы знаете не хуже меня…

– Вы пришли поставить мне ультиматум? – спросил Гинцбург.

– Я не настолько глуп, чтобы помышлять об этом, – отрезал Белозеров.

– Что же вы хотите? У вас, наверное, есть какой-нибудь план?

– Разумеется. Прежде всего вы должны прогнать управляющего. Он ни к черту не годен. Все его новшества, которые он там начал вводить, не стоят выеденного яйца. Зря деньги тратит и рабочих распустил до невозможности. Там нужен хозяин! Такой администратор, который бы всю эту каторжную свору держал вот так. – Белозеров показал кулак. – Надеюсь, вы меня понимаете?

– Да. Я вас отлично понимаю. Продолжайте. Вы еще не сказали главного.

– Вы имеете в виду наш банк? – спросил Белозеров.

Несмотря на всю свою наглость, собеседник импонировал банкиру тем, что понимал его с полуслова и, видимо, твердо знал, чего хочет.

– Да. Именно это я имел в виду, – подтвердил Гинцбург.

– Ну что ж… – Белозеров скривил губы в ехидной усмешке. – Там ведь тоже люди сидят. Я узнал, разумеется частным порядком, что за финансовой деятельностью вашего уважаемого общества правление Государственного банка намерено учредить особый контроль. Будет назначено доверенное лицо, которое должно, с вашего разрешения, войти в состав руководящей верхушки «Ленского товарищества».

– Мы можем это только приветствовать. Государственная мудрость является истинной опорой частных предпринимателей, – ответил Гинцбург, посылая в душе эту «мудрость» ко всем чертям. Надо было быть дураком, чтобы не понимать, что так называемая «опора» лишала банкира свободы действий и связывала по рукам и ногам. Он только сейчас почувствовал, что у этого чиновника дьявольская хватка. Все ли он сказал?

– Я еще не закончил, господин директор, – дав огорошенному банкиру немножко поразмыслить, продолжал Белозеров.

– Я вас слушаю. Добрые вести приятно слушать, – натянуто улыбнулся Гинцбург.

А его собеседник чувствовал себя не прежним пронырой Кешкой Белозеровым, как его называли сослуживцы, а азартным игроком, которому предстояло сделать главный, решительный ход, от которого зависело все: дальнейшая карьера, богатство, власть.

– Все неприятное, ваше высокопревосходительство, смею заметить, для вас уже позади, – почтительно склонив голову, проговорил Белозеров. – Я вижу, ваше сиятельство чуть-чуть огорчены. Я понимаю вас! Кому нужна эта инспекция? Но вы не огорчайтесь. В состав правления, как мне известно, в проекте намечается господин Бояновский. Я этого человека близко знаю и думаю, что мы с ним сумеем поладить, – сознательно оговорился Белозеров.

– То есть? – Гинцбург удивленно поднял брови. Бояновский был видной фигурой, член правления Государственного банка и один из директоров его. Сидевший перед ним чиновник по сравнению с Бояновским был мелкой сошкой. Откуда такая самоуверенность? Банкир мысленно возмутился. Уж кого-кого, а господина Бояновского он и сам знал великолепно.

– Вы что, господину Бояновскому близкий родственник? – резко спросил он у Белозерова.

– Не имею такой чести. Я подчиняюсь ему по службе и выполнял его личное поручение. Поездка на прииски – идея его превосходительства, – ответил Белозеров, умалчивая, что он уже доложил о делах члену правления и тот остался доволен.

– Это что же, конфиденциальное мероприятие? Внезапная ревизия? – раздраженно спросил барон.

– Не посвящен в такие подробности, ваше сиятельство. Приказали. Ну а я сел и поехал. Да какое это, в конце концов, имеет значение! Есть дела поважнее… – загадочно проговорил Белозеров.

– Вот именно. Продолжайте, – сухо сказал барон.

– Правление Госбанка намерено само рекомендовать кандидатуру на должность управляющего Ленскими приисками.

– И что же дальше? – закрыв больной глаз, спросил барон Гинцбург. – Уже намечена кандидатура?

– Да, ваше сиятельство. Его превосходительство господин Бояновский рекомендует взяться за это дело мне, – ответил Белозеров и, словно освободившись от тяжкого бремени, глубоко вздохнул. Это была нелегкая задача.

Как ни странно, хитрый Гинцбург, при всей несимпатии к своему нежданному гостю, понимал, что у этого маленького чиновника есть хватка. После непродолжительного размышления барон прикрыл ладонью оба глаза и решительно проговорил:

– Хорошо, господин Белозеров. Я должен подумать.

– Это само собой, ваше сиятельство! Дело такое: или о небо башкой стукнешь, или в пропасть рухнешь… Разрешите откланяться.

Белозеров встал и покинул кабинет.

Спустя два дня после этой знаменательной встречи «Ленское товарищество» получило от Госбанка официальное предложение.

Вскоре со стороны Государственного банка была проведена тщательная проверка финансового состояния «Ленского товарищества». Убыток общества исчислялся суммой в три миллиона триста тысяч семьсот пятьдесят шесть рублей. Это дало повод Госбанку учредить за деятельностью компании постоянное финансовое наблюдение. В состав директоров акционерного общества для внутреннего контроля был введен один из членов правления Государственного банка – Н. И. Бояновский. Главным управляющим всеми Ленскими промыслами был назначен Иннокентий Белозеров. Приняв его на службу, барон Гинцбург нисколько не прогадал. У нового управляющего оказалась тяжелая, поистине разбойничья рука. С потом и кровью вытягивая из рабочих последние соки, новое руководство в лице Белозерова добилось финансового расцвета. В относительно короткий срок акционерное общество превратилось в крупнейшее доходное предприятие. Твердо укрепив финансовое положение за счет крупных кредитов со стороны государства, банкир Гинцбург начал теперь подумывать о том, как бы освободиться от назойливой опеки Государственного банка. Ставленник Госбанка Белозеров первое время лавировал между Бояновским и Гинцбургом, но, щедро вознагражденный последним, целиком перешел на его сторону. Барону отовсюду доносили, что агенты Бояновского суют свой нос во многие щекотливые дела. Причин для серьезных столкновений было много. Одной из самых главных было то, что единственным покупателем золота в России являлся Государственный банк. Свободная продажа золота была запрещена и по закону каралась, как уголовное преступление. Но, несмотря на это, золото через многочисленную агентуру иностранных фирм широким потоком утекало за границу. Из Сибири, через Владивосток и Маньчжурию, оно тайно вывозилось в Японию, а затем уже поступало в сейфы английских и американских банков. С Урала верблюжьи караваны увозили его в Афганистан, где оно также попадало в руки иностранных резидентов. Даже слабое вмешательство финансовых органов в дела ленских золотопромышленников вызывало с их стороны резкий отпор. На этой почве между Бояновским и бароном Гинцбургом назрел крупный конфликт из-за того, что представитель Государственного банка на протяжении длительного времени энергично противился распределению прибылей между акционерами.

Окончательный разговор по этому поводу произошел в особняке Гинцбурга.

– А что о них думать, господин председатель? Они люди состоятельные, лишняя тысяча дивиденда для богатого человека не играет никакой роли, а для расширения дела эти средства имеют важное значение, – помешивая в стакане чай, сказал Бояновский.

– Значит, вы решительный противник выплаты? – посасывая толстую сигару, спросил Гинцбург.

– Ни одного рубля, господин председатель, – вежливо, но твердо заявил Бояновский. – Вы знаете, что его императорское величество заинтересовано в накоплении золотых запасов. Государь всегда проявлял свой высокий интерес к делам на Лене. Доказательством тому служат неограниченные кредиты.

– Мы очень обязаны его императорскому величеству. Мы также высоко ценим и заслуги вашего превосходительства. Смею вас заверить, что я нисколько не рассчитывал склонить вас к действию против вашей совести. Я давно был убежден в твердой принципиальности вашего превосходительства, и, видимо, богу было угодно, чтобы мы совершили этот шаг, – перекатывая в зубах сигару, мямлил Гинцбург.

– Вы что-то недоговариваете, господин барон? – настороженно спросил Бояновский.

– Да, вы правы! – воскликнул Гинцбург. – Я должен сообщить вам одно весьма важное решение.

– Я вас слушаю.

– Дело в том, что в связи с нашими глубокими разногласиями правление акционерного общества намерено отказаться от дальнейших услуг Государственного банка, – вскидывая на ошеломленного собеседника серые глубокие глаза, тихим голосом заключил банкир.

Удар был настолько чувствительным, что Бояновский нашелся не сразу.

– Вы хотите сказать, господин председатель, что правление отказывается от моей миссии? – не веря своим ушам, спросил он.

– Вы меня не так поняли, – возразил барон. – Я сказал: от услуг Государственного банка.

– Значит, вы отказываетесь от государственного кредита? Вы шутите!

– Это была бы, ваше превосходительство, дорогостоящая шутка… – улыбнулся банкир. – Мы тоже патриоты, и у нас нет больше желания отягощать бюджет нашего правительства. В свое время оно выручило нас великодушно и мы благодарны ему за это.

– Извините! Но я ничего не понимаю! Без устойчивого долгосрочного кредита вы задохнетесь! – возбужденно проговорил Бояновский.

– Вы хотите сказать, что барон Гинцбург сошел с ума и болтает всякий вздор? – усмехнулся банкир.

– Я просто не вижу в этом никакого смысла! Говоря откровенно, я поражен! – сказал Бояновский и беспомощно развел руками.

– Может быть, вы желаете выслушать наши деловые соображения?

– Да, господин председатель. Я хочу знать все.

– Извольте! У меня от вашего превосходительства секретов нет. Наша фирма располагает известным вам капиталом, который принадлежит частным лицам. Они являются хозяевами своего предприятия и его капиталов, поэтому вправе принимать любые решения. Не нужно этого забывать, господин директор.

– Учить простой арифметике меня не нужно, господин председатель, – резко возразил Бояновский, – но вы должны помнить, что Государственному банку тоже принадлежит крупная сумма оборотного капитала.

– Это мы помним, ваше превосходительство. Тем не менее Государственный банк не является акционером нашего общества. Он только кредитор.

– А разве этого мало?

– Разумеется, это много. Но если мы вернем банку кредиты, то его миссия как контролера и участника будет закончена…

– Намерение весьма серьезное! Но для того чтобы его исполнить, надо иметь другого, не менее солидного кредитора.

– Мы найдем его, – упорствовал барон.

– Где, позвольте спросить?

– В Лондоне, – кратко ответил банкир.

– Та-ам? – растерянно протянул Бояновский.

– Да, ваше превосходительство, – подтвердил Гинцбург.

– Вы ловко это обделали, – уходя, сказал Бояновский.

Приехав в правление Госбанка, Бояновский вызвал находившегося в столице своего ставленника Белозерова.

– Вы знали, что ваш шеф затевает дела с лондонскими банкирами? – когда Белозеров появился в его кабинете, резко спросил Бояновский.

– Да вы хоть поздравствуйтесь сперва, Николай Иваныч! – вместо ответа развязно проговорил Белозеров, одетый в модную, щегольскую пару. Это был уже не прежний мелкий чиновник, а некоронованный король всей приленской тайги со всеми ее золотопромышленными предприятиями. Получая от своих хозяев оклад – сто пятьдесят тысяч рублей в год, он стал владельцем собственных приисков, винокуренных заводов и богатейшего имения в Крыму.

– Извини, братец. Я в полном расстройстве. – Бояновский передал свой разговор с Гинцбургом во всех подробностях. – Ты что-нибудь знаешь об этом? – наседал он на развалившегося в кресле управляющего.

– Слыхал, Николай Иваныч, слыхал… Как же не слыхать? Дело-то вон какое задумали! – подтвердил Белозеров.

– Так, значит, знал про эту закулисную махинацию и молчал?

– Вот тебе раз! Я полагал, что вы лучше меня знаете. Вы тут в столице, а мы в тайге, – лукавил Белозеров.

– Ловко, ловко… – повторял Бояновский. – Кто же вел переговоры? – спросил он.

– Масштабно шло, Николай Иваныч… – самодовольно поглаживая подбородок, говорил Белозеров. – Посредником была горнопромышленная корпорация.

– Мы будем протестовать! – категорически заявил Бояновский.

– А стоит ли, Николай Иваныч? – усмехнулся Белозеров и прищурил глаз.

– Мы этого дела так не оставим!

– Напрасно вы расстраиваетесь. Ей-ей, напрасно…

– Почему?

– Этому делу, кажется, сам министр помогал…

– Господин Витте?

– Вот именно!

– Это правда? – выкрикнул Бояновский.

– Если хотите, перекрещусь. Дело-то стоящее! Ну сами посудите: лорд Гаррис с компанией вкладывают в него почти полтора миллиона фунтов стерлингов. Это значит – пятнадцать миллионов русских рублей. Добрый куш. На эти денежки ой как можно развернуться!

– На каких же условиях? Впрочем, я сам узнаю. Теперь детали уже не имеют никакого значения. Честь имею.

Бояновский поклонился и устало опустился в кресло.

– Да будет вам, Николай Иваныч! Все останется по-старому, ей-ей, так! – успокаивал его Белозеров, понимая, что директору банка не хочется упускать из своих рук золотые дела на Лене.

– Ошибаетесь, голубчик. Все станет иначе…

– Поверьте, ничего не изменится. Да и условия подходящие, – сказал Белозеров и распрощался.

В истории Ленских приисков началась новая финансовая и политическая эра.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На прииске Васильевском, в крайней, занесенной снегом избушке тускло мерцает семилинейная лампа, едва освещающая небольшую, с низким потолком комнатку, отделенную тонкой дощатой перегородкой от комнаты хозяйки.

На лежанке уютно мурлычет серый котенок, которого Маринка подобрала осенью на улице. Оторвавшись от книги, она подкрутила побольше фитилек в лампе и, закутавшись в оренбургский платок, глубоко задумалась. Ночь длинна, тосклива – и начитаешься, если есть что читать, и наплачешься. Ожидание ребенка теперь уже как-то не радует, а страшит. После тяжких, удручающих мытарств по этапу, после арестантских камер и глумливых полицейских допросов сердце Марины как будто закаменело, ожесточилось, казалось, что счастье сверкнуло, словно капля утренней росы в цветочной чашечке, и навсегда испарилось в этой сумрачной таежной глухомани.

«А дома, в Шиханской, завтра будут праздновать рождество. Мальчишки в новеньких дубленых полушубках, в валенках, так славно пахнущих опаленной шерстью, побегут по хрустящему снегу со двора на двор и в каждой избе будут славить Христа.

«Рождество твое, Христе боже наш, воссияй миру и свет разума!» – тоненьким голоском запоет какой-нибудь сынишка Важенина. А стоящий у порожка теленок в это время начинает лизать новую шубенку, а потом и жевать примется. «Небо звездою учахуся… Тпруся, дурак!..» – отбивается от телка варежкой огорченный и растерянный славельщик. «Свет разума!» Если бы знали шиханские казачки, какой здесь, на Витиме, свет!»

Кодар сейчас работает на шахте и живет, как все каторжные, в арестантском бараке. Маринка часто носит ему в арестантский барак еду и один раз в неделю чистое, выстиранное ее руками белье. Пока еще водятся деньги, которые ей иногда присылает старый Тулеген, она подкармливает Кодара, и не только его, и не только Кодару стирает белье. После неудачного побега ей редко удается поговорить с Кодаром с глазу на глаз. Раз арестант некрещеный и они не венчаны, то она считается не женой Кодара, а вольной сожительницей.

Подрядчик Берендеев преследует ее с бычьим упрямством. «Хорошо, что Кодар пока об этом не знает», – думается Маринке. Сегодня она носила ему праздничную передачу. Им удалось несколько минут побыть наедине. Он сильно изменился. Лицо вытянулось и пожелтело. Но он все время утешает Маринку.

– Здесь много добрых людей, Мариша. – Он научился хорошо говорить по-русски.

– Тебе всегда так кажется, милый мой, – вздыхает Марина. Ее тяжко угнетает вид этих измученных людей в серой одежде и с такими же серыми лицами.

– Ты не смотри, что они так плохо выглядят, – угадывая ее мысли, говорит Кодар. – Тут есть умные, хорошие люди. Солдаты есть, моряки, студенты, есть ученые. Вот придет весна, мы далеко уйдем отсюда. Теперь уж нас не поймают… Я знаю, как надо уходить…

– Надо уходить одному, – вставляет Марина.

– Почему одному?

Кодар поднимает на нее удивленные глаза и не может понять, почему она так говорит.

– Теперь я уж не смогу… – вздыхает Марина и, отвернувшись, вытирает концом пухового платка не то глаза, не то сухие, жаркие губы.

– Вот тебе раз! – вырывается у Кодара.

– Ты только не сердись, дружочек, – просительно и ласково говорит Марина. – Я тебе должна многое сказать… Мы так давно не были вместе.

– Говори же! Все говори! – Голос Кодара становится жестким, и пальцы дрожат, горячие мысли бегут, обгоняют друг друга. «Что она может сказать? Она хочет уехать домой и там родить… Но пусть будет так. Уж один-то он как-нибудь убежит. А там степь, воля… Может быть, она хочет что-нибудь сказать о плохих начальниках? Ох сколько их тут, этих плохих!.. А как подрядчик Берендеев косит глаза на нее! Кровь застывает в жилах». – Ну что же ты замолчала? Говори, – повторяет он.

– Как я тебе скажу, когда ты начинаешь кипеть, как самовар, – отвечает Марина. Она часто употребляет его же цветистые выражения и шутливо посмеивается над ними.

– Ладно, тетенька, я стану мерзлым барашком… Смирно буду тебя слушать, – говорит он и пытается улыбнуться.

– Зачем мерзлым? Тогда ничего не услышишь, дяденька. – Маленькая теплая рука Маринки исчезает в его большой ладони.

– Послушай. У нас будет маленький. Куда я с ним пойду? Я останусь здесь.

– Если я об этом забыл, то мне надо уши отрезать и бросить голодным собакам. Я помню это, даже когда сплю.

– Даль ведь какая! Сколько надо идти, сколько ехать? Я как вспомню об этом, у меня сердце сжимается, – говорит Марина и печально опускает голову.

– Вот это самая правда, Мариша. Далеко мы заехали, – соглашается Кодар. – Я другое думаю. Ты должна поехать одна. Так лучше будет, Мариша.

Она понимает и чувствует, как тягостно ему говорить о своем решении.

– Там Тулеген-бабай, тетка Камшат. Кумыса сколько хочешь, – горячо убеждает ее Кодар. – И маленькому будет хорошо и тебе…

– А тебе как? – спрашивает она и пытается поймать его взгляд. Но он отводит свои глаза в сторону.

– Мне что? Я один останусь. Потом убегу. Один-то я свободный, как птица!

– А если эту птицу снова поймают?

– Нет, – решительно отвечает Кодар. – Уйду. Пока живой, тут не останусь.

– Я это знаю. Поэтому и остаюсь. Когда буду знать, что ты далеко ушел, тогда и я уеду.

– Не уедешь, – сумрачно возражает Кодар. – Не отпустят тебя начальники. В тюрьме тебя держать будут.

– Не посмеют они посадить меня с ребенком.

– Ты женщина, и бог тебе дал женский ум…

– Волос длинный, а ум короткий… Это мы слышали от многих умных мужчин, – посмеиваясь, говорит Маринка.

– У тебя хороший ум, только молодой маленько, – улыбается Кодар и тут же сурово и веско продолжает: – Тюремщики тебя будут держать до тех пор, пока я не вернусь. Они знают, что я приду. Даже волчица идет за своим детенышем, а я не волк, человек. Тюрьма – это железный волчий капкан, а ты приманка. Я не хочу, чтобы они из тебя и моего ребенка делали кусок мяса в этом капкане… Ты должна ехать, – закончил он. – Друзья тоже так советуют.

– Нет. Я тебя не оставлю, – с твердой решимостью заявляет Маринка.

О том, чтобы оставить его одного, Маринка не помышляла. Да и слишком тяжело было возвращаться одной на родину. Как ни милы были родные уральские просторы, она чувствовала себя изгнанницей, и отчий дом стал для нее чужим.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Почти два месяца этап каторжан, с которыми следовал Василий Михайлович Кондрашов, добирался до Иркутска. С Архипом Булановым его разлучили в Зарецке. О дальнейшей судьбе шиханского забойщика Василий узнал по дороге. Это случилось на одном из пересыльных пунктов. Рано утром к ним в вагон втолкнули кудлатого, с обмороженными щеками цыгана. Сбросив с плеч длинный, на меху пиджак, оставшись в одной плисовой безрукавке, он сел на боковую нижнюю полку и начал развязывать узелок с едой. Вагон был полупустым, и этапники спали по полкам.

– Эх, жисть моя жистинка, судьба наша судьбинка! – певуче проговорил цыган и начал грызть крепкими желтыми зубами кусок смерзшегося хлеба.

– Да вот возьмите у меня теплого. – Василий Михайлович протянул цыгану краюху сибирского хлеба, который покупали ему конвойные.

– Спасибо, сердешный. На «вы» меня, как господина, называешь, из благородных, значит? – спросил цыган.

– Из ученых, – усмехнулся Кондрашов.

Склонив к Василию сизое, бородатое лицо, цыган, лихо подмигнув, шепнул:

– Политика?

– В тюрьме это не имеет значения, – сказал Василий.

– Вижу, сердешный, не доверяешь. Макарием меня зовут, слышишь?

– Слышу.

– Я одного политика знал. Что за человек! Уговаривал я его бежать. Я уже третий раз бегу. Не пошел он со мной.

– Почему же? – поспешно спросил Василий Михайлович. Он давно с нетерпением ждал подходящего случая, чтобы покинуть эту тюрьму на колесах. Все должно будет решиться, когда они прибудут в Иркутск. Там встретят его друзья, которым Устя обещала послать зашифрованную телеграмму.

– Не пошел потому, что умнее меня, дурачка. Бежать-то надо летом. Тогда каждый куст ночевать пустит. А у Архипа вольное поселение, он может с ним расстаться, когда ему душа повелит.

– Как фамилия твоего Архипа? – спросил Кондрашов. О том, что он напал на след Буланова, у него не было никакого сомнения.

Цыган хитро прищурил черный глаз и перестал жевать.

– Мне не веришь, господин хороший, а сам все вопросики задаешь.

– Верю, Макарий, верю, – кивнул он.

– Ой ли?

– Да я тоже сам из беглых, – признался Василий и радостно засмеялся.

– Давно бы так! Буланов, Архип Буланов. А ты ишо бежать собираешься?

– Там видно будет, – неопределенно ответил Кондрашов. Слишком словоохотливый цыган был для него неподходящей компанией.

Вошел конвойный, высокий, костистый, в черном мундире с орлами на пуговицах; сопя простуженным носом, крикнул:

– На поверку становись!

Арестованные в серых смятых бушлатах, гремя кандалами, спрыгнув с полок, столпились в проходе. На Василии, как на политическом, кандалов не было. До появления цыгана он ехал один в купе. После поверки цыган пошел искать «браточков» по конским делам. В купе Кондрашова присел конвойный. Был он из забайкальских казаков, с широким задубелым лицом и со светлой, аккуратно подстриженной бородой, пахнущей водкой и чесноком. Звали его Софроном. Он носил на погонах лычки младшего урядника.

– Наконец подъезжаем, – поглядывая в окно, проговорил Софрон.

За окном вагона плыли в сугробах деревянные домишки окраины Иркутска, на узкой тропе мелькнули нарты с оленьей упряжкой. К поезду бежали ребятишки, барахтаясь в снегу, ползли на насыпь и, кувыркаясь, под истошный свисток паровоза, скатывались обратно. Наконец начали появляться добротные деревянные дома с ярко выкрашенными наличниками и ставнями, замелькали вывески торговых лавок.

– Как только санитары придут с носилками, я тебя сам сопровожу, – говорил Софрон. Дело в том, что Кондрашов, ссылаясь на боль в боку, сказался больным. – Поди слепой отросток балует. – Софрон проглотил стакан водки, купленный на деньги Василия Михайловича, и закусил чесночной колбасой. – Не ко времени поди…

– Ничего, обойдется, – сказал Кондрашов.

– А может быть, так и надо? – Софрон ухмыльнулся. Он давно учуял, что политический при первом удобном случае готов задать стрекача. Принимая щедрые подарки и «освежаясь» за его счет, он дал понять Василию, что мешать не будет.

– Придется делать операцию, – ответил Василий Михайлович. Стискивая челюсти, он старался не выдать усилившегося волнения. Если товарищи не придут, то из его затеи вряд ли что может выйти. Санитары, конечно, сдадут его под охрану жандармов. И что на уме у Софрона с его туманными намеками? Поди влезь в его мрачную душу.

Поезд, замедляя ход, подходил к станции. Мимо решетки к вагонам хлынула толпа мужиков с мешками. Гомон стоял на перроне несусветный. В купе в сопровождении двух жандармов вошел тюремный врач в офицерской шинели. Он был вызван к больному специальной депешей начальника конвоя. Осмотрев Кондрашова, проговорил насмешливо:

– Желаете, чтобы вас резали, зарежем. Только не советую. Все равно вам не миновать дальней дороги. Таков приказ начальства. Мой совет, господин Кондрашов, отправляйтесь-ка в путь, к месту следования. Легче будет ехать нерезаному… Вас уже ждет лихая тройка.

– Благодарю за совет. – Кондрашов поднялся и начал одеваться.

Тройка оказалась на самом деле лихой, и стражник попался снисходительный, даже слишком разговорчивый, особенно после спирта и мороженых пельменей, которыми питались в дороге. Тройки менялись, менялись и сопровождающие. Попадались разные. Хмурые и веселые, злые и молчаливые, порой недоверчивые, ненавидевшие политических какой-то дикой, животной ненавистью. Особенно лютый попался на последней смене, хотя никакой смены здесь не предполагалось. Принимая Кондрашова от предыдущего сопровождающего, проговорил грозно и внушительно:

– В этом блаженном краю, господин политический, живут в смиренной покорности господу богу и царю.

– Не по моему статуту, – смело ответил Василий Михайлович.

– А какой же ваш статут, разрешите узнать? – Энергичным жестом стражник пригласил Кондрашова в широкую кошеву и даже открыл медвежью полость. Это очень удивило Василия. Он еще ни разу не пользовался такой роскошью, как медвежья шкура.

– Мой статут совесть, а еще существует такая штука, которая называется – человеческое достоинство, – ответил Кондрашов.

– Эка, куда он стреляет! Все вы похожи на вашего Ульянова. Возил я его в Шушенское. Говорят, он теперь в Париж ускользнул. Смотрите не вздумайте шутить. У меня щель узенькая да и рука твердая. – Стражник похлопал перчаткой по кобуре нагана.

– А Ульянов все-таки ускользнул? – не удержался Кондрашов.

– Так то Ульянов! – прорычал над самым ухом стражник и, плюхнувшись в кошеву, крикнул: – Пошел, разбойник!

Шла уже вторая половина февраля. Санная дорога была накатана по руслу реки Витима, лесные берега были занесены глубоким снегом, кругом синела тайга. Ямщицкий стаи уже остался позади. Стражник вдруг велел ямщику остановиться, сам вылез из кошевки, приказал вылезти Василию, следовать за ним. Василий вылез, но, пройдя немного, остановился.

– В чем дело? – спросил Василий. – Дальше не пойду, – решительно заявил он.

– Да не бойтесь! – Колыхая длинными полами тулупа, стражник повернулся к Василию.

– Перестаньте валять дурака! – раздраженно проговорил Кондрашов.

– Вам привет от Архипа Буланова.

– Шутить изволите. – Кондрашов повернулся и направился к саням.

Сопровождающий догнал его и, придержав за плечо, проговорил негромко:

– Ямщик не должен слышать нашего разговора, товарищ Кондрашов. Я встречаю вас по поручению большевистской организации Феодосиевского прииска. Моя фамилия Шустиков. Мы получили телеграмму от вашей жены. Вам, Василий Михайлович, прислали хороший паспорт…

– Спасибо, голубчик. Дайте мне собраться с мыслями. – Кондрашов отвернулся.

По всей ширине реки причудливо искрилась голубая снежная россыпь. Северный день становился длиннее и ярче. Перед глазами Василия Михайловича подпрыгивали и серебристо сверкали звездные искорки. Кондрашов повернулся к Шустикову постаревшим, небритым лицом.

– Да, чертовски трудно быть арестантом, – сказал он быстро и резко.

– Кричать об этом не станем, Василий Михайлович, а лучше поедем. Мы сегодня должны быть на Михайловском прииске – это верст десять за Бодайбо. Там сядем на поезд – и до Васильевского, где вас уже ждет товарищ Лебедев.

– Вы все продумали?

– Безусловно. Когда они вас хватятся, мы уже будем на месте. Здесь назревают большие события.

Отдохнувшие кони с мохнатыми, обмерзшими у копыт бабками резво побежали вперед. За щеки цепко хватал горячий февральский мороз. Вокруг – снег и застывшая тайга.

– Эгей! Молодчики! – весело крикнул закутанный, лохматый ямщик и со свистом вытянул лошадей кнутом.

Дремлет и не шелохнется под звездным небом ночная тайга, пышно наряженная в белую снежную шубу. Застыла среди мертвых, лесистых берегов река Лена – северная красавица! Прочным, аршинным льдом сковались у притока Аканака ее быстрые и шумные летом стремнины.

Над застывшей рекой, в тишине ночи медленно плывет в гуще северных звезд полный месяц. Горбатые сугробы, выстроганные свирепой поземкой, тихо полыхают, искрятся голубыми огоньками. Временами что-то гулко ухает на лютом морозе. Звуки глохнут в тяжелом и судорожном вздохе. Может, лопается на реке аршинный лед, а может быть, раскалываются гранитные утесы на берегах Витима?

Два человека, облитые лунным светом, в заиндевевших кухлянках, с широкими на плечах лыжами, поскрипывая на снегу оленьими унтами, словно белые призраки, скатились с крутого берега, не спеша встали на лыжи и устало пересекли реку поперек. Охотников, а может быть, бездомных таежных бродяг манил радужно мерцающий свет Васильевского прииска. За ними начинал гнаться колючий северный ветер. Под ногами голубыми змейками струилась поземка.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В феврале здесь еще гнетущая северная ночь. А в это время на Урале, вспоминает Маринка, солнышко вытапливает на южных склонах гор золотистые ковыльные плешинки, где радужно потом вспыхивают голубые подснежники, а уже в марте там пасут мальчишки скот. Чего только не вспомнишь в эту долгую сибирскую ночь! Сегодня ей случайно попался любопытный листок от старой, промасленной ученической тетради. В приисковой лавке Матрене Дмитриевне завернули селедку. Кто-то крупными, прихрамывающими буквами вывел:

«Ежели ты, жирный кобель Теппан, будешь кормить нас вонючей кобылятиной и лошадиными скулами, как своих борзых собак, то мы устроим такой сполох, что в пламени затрещит и завоет вся тайга, полетят к чертям собачьим все ваши каторжные прииски!»

Чуть пониже две косые строки:

Не ускользнет от наших взоров Жандарм Кешка Белозеров.

А дальше еще стихи. Чернила расплылись, размазались, но прочитать все-таки можно:

Тихо кандальная песня звучит В темной, унылой избушке, Где-то за стенкою сторож стучит Мерзлой своей колотушкой.

Слова хватали за душу. На самом деле, только недавно стучал в колотушку сторож и выли собаки. На душе было тревожно. За последнее время поселок Васильевский жид какой-то особой, напряженной жизнью. Роптали не только каторжане, но и вольнонаемные рабочие.

Мысли Маринки были прерваны шумом за дверью. Вошла Матрена Дмитриевна, хозяйка дома, рослая, скуластая, похожая на якутку.

– А ты все читаешь, – обметая с черных, неуклюже подшитых валенок прилипший снег, сказала хозяйка.

– А что делать? – вздохнула Маринка и бережно свернула замасленный листок.

– И то правда. Ночь-то теперь будто год тащится, – согласилась Матрена Дмитриевна. – Завалишься с вечера, ну и проснешься ни свет ни заря и начинаешь в потемках-то про всякое вспоминать… Охо-хо! Когда в шахтах на мокрых работах была аль на Нерпинске в лесах, бывало, за день-деньской так намаешься, не помнишь, как на тюфяк рухнешь… Вроде как глаза только зажмурила, ан глядишь, вставать пора. А теперь даже и сна нету…

– Хотите, я вам, тетка Матрена, вслух почитаю, – предложила Маринка.

– Спасибо, касатка. Вот прошлась маненько – и уже моченьки моей нету. Грудь заложило, а по хребту будто кто поленом огрел. Ох как ломит! Все шахта проклятущая! – жаловалась Матрена.

– А вы прилягте. Печка у нас теплая. Я тут без вас протопила ее и березовых угольков натушила. Самовар можно поставить.

– Чаек – это добро! Ан глянь, все поспела: и печку истопила, и уголечков натушила.

– Даже голову вымыла и волосы просушила, – тряхнув пышной и длинной косой, похвалилась Маринка.

– Ох какая умница ты моя ясная! А что щеки так разрумянились! Береги себя и красоту свою береги.

– Да бог с ней и с красотой! – смутилась Маринка. – Мне от нее иногда так тягостно, согласна хоть рябенькой какой быть…

– Ишо чего выдумаешь! На уродину-то и тень не глянет, и собака не тявкнет…

– Ах, тетенька! Вы не знаете, как мне муторно! – положив смуглые руки на стол, горячо проговорила Маринка.

– Ох, будто бы и не знаю. Сегодня вон опять встретился мне… – Поджав подбородок широкой сморщенной ладонью, Матрена спохватилась и умолкла. Ей не хотелось расстраивать Маринку, но было уже поздно, да и промолчать тоже нельзя. Предупрежденного и беда минует.

Маринка встрепенулась и подняла от стола встревоженное лицо.

– Кого же вы встретили?

– Да есть тут один берендей-лиходей.

– Наверно, опять урядник Каблуков? – Маринка резко повернулась лицом к хозяйке. В ее темных глазах блеснул огонек, да такой жгучий и беспощадный, что хозяйке стало не по себе.

– Нет, не он. Того я не видела. Это другой…

– Кто же еще? – Маринка даже облегченно вздохнула: она была убеждена, что страшнее Каблукова никого быть не могло.

– Есть тут подрядчик один, Тимка Берендеев, дружок и прихвостень самого Цинберга.

Немца Цинберга, управляющего Андреевским прииском, Маринка знала. Этот человек был грозою рабочих, самовластным на приисковом поселке царьком.

– Что ему от меня нужно? – спросила она.

– Известно что… «Каждый день, говорит, в гости к вам собираюсь, да никак все не соберусь… Передай, говорит, своей жиличке, чтобы поприветливей была и нос не задирала, а задерет, так мы знаем, как надо вашего брата взнуздывать…»

– И что вы ему ответили? – насторожившись, спросила Маринка.

– Что можно ответить такому пакостнику? – Матрена вопросительно посмотрела на застывшую жиличку. – Сказала ему, что ты на такие дела неспособная и всякое прочее, а он, гаденыш, так распалился и такого наговорил, что и повторять срамно!

– Как он может, господи боже мой! – прижимая руки к груди, со стоном выкрикнула Маринка.

– Такой расподлец все может…

– Ну уж нет! – Маринка поднялась, поправила на плечах пуховый платок и отошла к промерзшему окошку. Лицо ее горело. Усилившаяся вьюга скрежетала оторванным ставнем и заунывно выла в трубе. Было слышно, как ветер свирепо хлещет снегом в стекла и хищно рыщет по крыше застрявшего в сугробе домишка. – Как они смеют! – шептали ее губы.

– Ты, доченька, ишо не знаешь, какой это злодей, – покачивая головой, продолжала Матрена. – Ведь он, дьявол, что творит: ежели какая не захочет этой срамотой с ним заниматься, так он гонит ее на самую что ни на есть каторжную работу.

– Но я-то ведь не каторжная!

Опустив голову, Матрена медленными шажками подошла к комодику, достала из ящика шерстяной клубок со спицами в недовязанном чулке и села на скамью, прислонившись спиной к голландской печке.

– Охо-хо, касатка моя! А чем мы отличаемся от каторжников-то? – спросила Матрена. – Где и какую можем сыскать управу?

– Да есть же главное начальство? – вырвалось у Маринки.

– Это Теппан, что ли, который всеми делами ворочает, аль Белозеров? Так это одна шайка-лейка. Антихристы они все! – с возмущением продолжала Матрена. – А Тимка-христопродавец в Нерпинске в рабочего из ливорверта стрелял. Был там у него еще один прихвостень по фамилии Бодель, так знаешь, что они там творили. Уму непостижимо! Про все ихние плутни и разбойство, – переходя на шепот, продолжала Матрена, – я в Петербург жалобу написала.

– И послали? – удивленно спросила Маринка.

– А как же! Не хотела тебе рассказывать, да так и быть – расскажу.

Матрена Дмитриевна долго и подробно говорила о житье-бытье на Нерпинской резиденции, потом открыла сундук, достала припрятанную на самом дне бумагу, подала ее Маринке.

– Один добрый человек сочинил да еще список оставил. Может, пригодится когда… Читай, да только после помалкивай, что списочек-то хороню.

– Ну что вы, тетя Матрена!

– Мало ли что… Мне за эту посылку ох как пришлось!..

Маринка развернула четко исписанные листы и начала читать.

Прочитав жалобу, возвратила ее хозяйке. Плотнее закутавшись в пуховый платок, прижалась к печке, тихо спросила:

– Ну и что же потом было?

– Что было… – Матрена быстро задвигала спицами. – Меня же с Нерпы и вытурили.

– Как же так, тетя Матрена?

– А вот так… Еле домишко с грехом пополам продала да сюда перебралась.

За стеной дома круто ярилась вьюга. Сквозь скрежет оторванного ставня неожиданно послышался стук в замерзшее стекло.

– Кого еще леший несет? – Матрена перестала вязать и прислушалась.

Стук повторился. Затем послышался властный, хриповатый от стужи голос:

– Отпирай!

– Он, супостат! – отбросив недовязанный чулок, прошептала Матрена.

– Кто? – У Маринки замерли широко открытые глаза.

– Берендей, кто же еще…

Матрена то кидала испуганный взгляд на притихшую, сжавшуюся в комок жиличку, то растерянно слушала ругань и крик за окном.

– Хочешь, чтоб я раму высадил?

– Отоприте, – вдруг сказала Маринка.

– Придется, – согласилась Матрена и неохотно поднялась с места.

В огромном заснеженном тулупе, крытом по овчине пушистым бобриком, в избу ввалился усатый, краснорожий от вина и мороза Тимка.

– Это что же, карга, заморозить меня решила? – Пьяно кривя толстые губы, Тимка погрозил Матрене варежкой.

– Так кто же в такую погоду по гостям шляется? – спросила Матрена, еще не зная, как поступить с таким гостем.

– Мы не шляемся, а по казенной надобности, – отрезал Тимка.

– На то день есть, – возразила Матрена.

– А ты, карга, не учи меня. Так я говорю? – Тимка подмигнул Маринке и, сняв варежку, лихо подкрутил пышный, коротко подстриженный, как у ротмистра Трещенкова, коричневый ус.

Маринка неподвижно смотрела в угол, где, шурша рваными обоями, бойко бегали по стене тараканы. От холодного воздуха, напущенного в комнату усатым Тимкой, пугливо мигала стоявшая на столе лампа.

– Ты, птица залетная, нос-то свой не отворачивай, – продолжал Тимка. – Я ведь к твоей особе пришел.

– Зачем? – покосившись на него, тихо спросила Маринка.

– Потолкуем тары-бары, разойдемся на две пары… – захохотал Тимка.

– Мне с вами толковать не о чем, – Маринка прикрыла живот пуховым платком.

– Гляди-ка! На «вы» меня величает, а? Эко, как тебя азиат образовал! – куражился Тимка. – У меня есть всякий толк. Работать завтра пойдешь, краля!

– Не может же она! – вступилась Матрена.

– Это отчего же не может?

– Хворая потому что, – ответила Матрена.

– Что-то не заметно по портрету, что хворая… Ну а ежели и есть какая болесть, мы можем снисхождение сделать… Ты, Матрена, выдь-ка в ту половину. Мне с кралечкой поговорить нады…

Тимка снял тулуп и бросил его на сундук.

– Не дури, Тимофей, – попыталась урезонить его Матрена.

Однако никакие уговоры не действовали. Издеваясь над хозяйкой, ругая ее самыми последними словами, Тимка вытащил из кармана бутылку водки и потребовал закуски. Пока Матрена ходила в сени за студнем, Маринка попыталась уйти в другую комнату, но Тимка перегородил дверь своим большим, в черном пиджаке телом, больно сдавив ей руку.

Вернулась Матрена и поставила на стол закуску.

– Ну, а теперь поди прочь, карга, – проговорил Тимка.

– Никуда я не уйду, – заявила Матрена.

– Ты что же, хочешь, чтоб я тебя на бедро кинул? – Тимка, сжав тяжелый кулак, надвигался на пятившуюся к двери Матрену.

– Уходите, тетенька, коли так… – негромко, но решительно проговорила из угла Маринка.

– Слыхала? – рявкнул Тимка. – А ты, я гляжу, вовсе не дура, быстро смекнула…

Маринка не ответила и не шелохнулась. За окошками злобно скребся о ставни ветер. Лампа вдруг вспыхнула и перестала мигать, бросая вокруг ровный свет.

– Чего стоишь в углу? – снова заговорил Тимка. Разливая водку в рюмки, прибавил: – Чай, не икона, молиться на тя не собираюсь… – Стукнув о крышку стола бутылкой, он поднялся и, косолапо ступая большими пимами, пошел на Маринку.

– Еще шагнешь – убью! – Маринка схватила кочергу и занесла ее над головой.

– Не балуй, девка!

Увидев ее темный, застывший взгляд, Тимка остановился. Красное, лоснящееся лицо его скособочилось в презрительной усмешке, но мутные, чуть прищуренные глаза зорко сторожили железную кочережку, которую крепко сжимала в руках Марина. С повисшим на плече пуховым платком она стояла в углу и настороженно выжидала.

– Ежели посмеешь… – Тимка в душе был убежден, что она посмеет и раскроит ему башку за милую душу. Он осторожно подался вперед. Кочерга поднялась и нависла над его глазами еще грозней.

– А к нам кто-то скребется, – неожиданно раздался из-за перегородки голос Матрены.

За стеной послышался яростный лай собак и резкий скрип чьих-то на снегу шагов. В окно кто-то негромко, но настойчиво постучал. Не выпуская из рук кочерги, Маринка кинулась к двери, распахнула ее настежь. По полу серым клубком пополз морозный пар и будто втащил через порог две мохнатые, заснеженные, в оленьих унтах и короткополых полушубках фигуры.

– Тетка Матрена здесь здравствует? – заслоняя широченными плечами дверь, спросил один из вошедших.

– Вот она я! Кого бог послал? – Матрена выглянула из боковушки.

– Лебедев, Дмитриевна, с Успенского. Не забыла поди?

– Что ты, как можно! Проходи, родимый, сымай шубу. Вот уж не чаяла! – засуетилась Матрена Дмитриевна. – А у нас тут…

– Люди, вижу, да еще с горячим угощением, – смахивая с темных усов начавшие таять сосульки, пристально поглядывая на Тимку, проговорил Лебедев.

– Угощение не про вашу честь, – буркнул Тимка.

– Ах, ваша светлость господин Берендей, чем вы тут промышляете?

– Мы завсегда на своем месте, а вот вы зачем пожаловали, не знаю, – затыкая недопитую бутылку пробкой, ответил Тимка. Встретив насмешливый взгляд Лебедева, все больше злясь и мрачнея, спросил: – Пошто ночами шляетесь?

– От бурана бежали и, как твоя милость, тоже тепленького местечка ищем.

– Твое место в казачьей, гусь. А кто с тобой вторяком? – Косясь на подошедшего к печке второго путешественника, спросил Берендей.

– Товарищок мой!

– Отвечай толком.

– Уж больно ты грозен, мил человек… – Серьезные, живые глаза Лебедева открыто смеялись.

– Да разве это человек?! Господи! – Маринка отвернулась лицом к печке. Плечи задрожали.

– Ну ты, заткнись, шлюха! – крикнул Тимка.

– Эй ты, чебак, закрой хайло! – решительно крикнул Лебедев.

– А что здесь у вас происходит? – вмешался второй. Он тоже был бородат, кряжист и высок ростом. Маринке даже в голову не пришло, что это Кондрашов.

– Его спросите, – тыча в Тимку пальцем, проговорила Матрена.

Повернув от печки заплаканное лицо, Маринка торопливо и сбивчиво обо всем рассказала.

– Мда-а! – Не спуская с оторопевшего Тимки глаз, Лебедев взял из угла кочережку, взвешивая ее в руке, добавил: – Деловой инструмент! А ну-ка, сатрап Берендей, давай греби отсюда помалу.

– Остерегись, каторга! – пятясь к двери, зло крикнул Тимка.

– Таких ночных котов я всегда остерегаюсь. Забирай свое пойло и плыви, а то я человек невежливый, за борт вышвырну! – играя кочережкой, пообещал Лебедев.

Видя, что его самого могут «на бедро кинуть», Берендеев накинул на плечи шубу, грозя Лебедеву расправой, выскочил из избы.

– Василий Михайлыч, родненький мой! Я глазам своим не верю! – сквозь радостные слезы, узнав Кондрашова, причитала Маринка.

– Выходит, знакомые али сродни? – обрадованно спрашивала Матрена.

– Тетенька, милая, даже больше чем родня! А сейчас-то, в такие дни, да тут, на Витиме! Как же это так? – Слезы душили Маринку.

– Вот так, Марина Петровна. – Василий Михайлович протянул руки к печке.

– Значит, вы сюда по этапу? – с ужасом в голосе спрашивала Маринка.

– Разумеется, не добровольно. – Зная, что здесь все свои, Кондрашов коротко рассказал об аресте, о встрече с Маринкиным отцом, но о женитьбе Лигостаева умолчал.

– Выходит, по-таежному? – понижая голос, спросила хозяйка.

– Если уж говорить по правде… – Кондрашов развел руки и засмеялся в широкую, окладистую бороду.

– А что такое по-таежному, Василий Михайлыч? – спрашивала Маринка.

– Есть такой у нас таежный пачпорток, для всей полиции пригодный, – засмеялась Матрена.

– Это что же, вы по чужому паспорту? – догадалась Маринка. – Как тогда?

– А тогда у меня никакого не было, – улыбнулся Кондрашов.

– Сейчас у нас документики по первому классу. Я – Лебедев, а он – Курочкин.

– Ох, милые! – вздохнула Матрена Дмитриевна. – А может, вас спрятать куда? – предложила она.

– Не стоит, мы скоро исчезнем, – сказал Лебедев.

– Да как же это, куда же вы на ночь глядя? – Маринка не хотела, чтобы они так скоро ушли.

Она смотрела на заросшего бородой Кондрашова с нежностью. Казалось, что от его голоса, одежды, пропахшей махоркой, исходил запах родного амбара, знакомых кошм. Это был родной, сладостный, ни с чем не сравнимый запах!

– Может быть, вам на самом деле надо спрятаться? – спрашивала она тревожно.

– Как раз не надо, барышня, – отмахнулся Лебедев и тут же спросил: – Извините, я не знаю вашего имени…

– Марина.

– А по батюшке?

– Да просто Марина!

– Так вот, Мариночка, мы прибыли сюда по важному делу. Сейчас время такое…

– Да какое такое! – Матрена махнула рукой. – Если новости какие привез, так не тяни, сынок.

– Есть и новости, тетка Матрена. – Лебедев наклонился к ее плечу. – Сегодня утром на Андреевском и Успенском приисках началась забастовка.

– Да будет тебе! – Матрена замерла посреди комнаты.

– Треханем господ, вот что будет!

– Погоди, Миша, больно шибко-то не шуми. Дай-то господи! – Матрена повернулась к иконам и перекрестилась.

– Бог, Матрена Дмитриевна, не даст… А если поднесете по стаканчику чаю, а может, с морозца чего покрепче… – Лебедев подмигнул и возбужденно потер руки.

– Для такого случая все найдется! Гляди, какие дела-то завертываются.

– А у меня как сердце чуяло, что вы придете, еще с вечера угольков натушила. – Радостно поглядывая на Кондрашова, Маринка кинулась разжигать самовар.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Забастовка началась 29 февраля на Андреевском прииске, куда не так давно прибыл Архип Буланов. Судили его в Зарецке. Пристав Ветошкин состряпал дело на скорую руку, улик против Буланова оказалось явно недостаточно, ему припомнили старые грешки о подстрекательстве, которое якобы имело место во время убийства Тараса Маркеловича Суханова. Архип получил ссылку в Якутию. В бодайбинской полиции ему было определено местожительство на реке Долгадын, неподалеку от Андреевского прииска… Здешние места он знал вдоль и поперек, нашлись дружки, которые и помогли ему поступить в шахту забойщиком. Буланов с первых же дней понял, что работа и жизнь на шахтах Синего Шихана была чуть ли не райской, а Доменов по сравнению с Цинбергом казался ангелом божьим.

– Да как вы только терпите? – заходя иногда к своим знакомым, спрашивал Архип.

– А что сделаешь? – в свою очередь вопрошали они.

– Можно сделать так, чтобы от конской говядины и тухлой нельмы затошнило самих хозяев!

– А если вышвырнут во время зимы? Куда пойдешь без гроша в кармане? В тайгу? – возражали Буланову друзья.

– По-вашему, выходит, не кашлянуть, не охнуть, а смирнехонько подохнуть. Вы думаете, что придет благодетель господин Цинберг и напечет вам блинков… Он думает о вашем благе так же, как петух о законном браке… топчет каждого порознь, а вы только зады подставляете!

Его энергия и запас метких словечек были неистощимы.

Как-то, вместе с высоким, хмурого вида рабочим выходя из забоя, Архип спросил:

– Вот ты, Быков, какой похлебкой кормил намедни свою семью? От этого варева шел такой дух, даже у порога стоять было невозможно.

Архип работал с Быковым в одной смене и иногда заходил к нему в казарму.

В тесном проходе между отсыревшими стенами, освещенными тусклой электролампочкой, позеленевшие, большеглазые ребятишки с грохотом гоняли по хлипкому деревянному полу железный обруч.

В комнату, где ютилась семья Быкова, никогда не заглядывало солнце. На широких нарах сидели две девочки и играли в самодельные куклы. Широколицая, костистая в плечах жена Быкова ходила по комнате и укачивала на руках грудного ребенка, другой косолапил, держась за юбку матери, третий ездил верхом на отце. В углу в огромной закопченной кастрюле кипело то самое варево, о котором упомянул Архип.

– А ты что думаешь, только у меня одного такое варево? – сумрачно ответил Быков и, не сказав больше ни слова, ушел в казарму. А вечером, когда пошел в лавку за продуктами, не выдержал. Продавец швырнул на прилавок кусок конины. Мясо было тощее, синее, с отвратительным зеленоватым оттенком.

– Падалью кормишь? – глухо спросил Быков.

– Подумаешь, какой привередник нашелся! – закричал лавочник, сытый, розовощекий, в грязном, замусоленном фартуке, бывший спиртонос с темным уголовным прошлым, выкормыш и близкий родственник подрядчика Берендеева. – Не хочешь брать, совсем ничего не получишь. – Лавочник отодвинул мясо в сторону; швырнув заборную книжку прямо в лицо Быкову, вызывающе крикнул:

– Ну, кто следующий?

В очереди стояли преимущественно женщины. Поглядывая на Быкова, молчали. У Быкова дрожали скулы.

– Подними книжку, гад вонючий! – крикнул он лавочнику и уперся руками в прилавок.

– Убирайся вон, пока не позвал стражника.

– Как это так, стражника! Что он такого сделал, а? На самом деле, что это такое! – всполошились и загалдели женщины.

– Мы что тебе, люди или собаки? Бабы! Не брать эту тухлую падаль! – громко и требовательно прокричала самая бойкая и, сломав очередь, быстро направилась к двери.

Чувство солидарности охватило толпу мгновенно. Стоило выйти одной, как за нею хлынули все остальные.

– Ну, гадина, помни! – Подобрав с полу заборную книжку, Быков вышел.

– В ножки еще мне поклонишься, обормот! – крикнул вслед лавочник.

На улице толпа галдела, возмущалась и быстро увеличивалась. Возбужденные лица женщин ярко освещало февральское солнце, шел последний день февраля високосного 1912 года. Под ногами звонко хрустел, искрился твердый снег. Казармы, избушки и летние, похороненные под белыми сугробами балаганчики будто притихли и затаились. Суматоха и крики наверху быстро проникли в забой. Кто-то спустился вниз и сообщил, что жены шахтеров отказались покупать порченое мясо, а лавочник позвал стражников, от которых добра не жди. Оставив забой, все рабочие тотчас же поднялись наверх и больше уже в шахты не спускались. Жены кинулись навстречу мужьям, наперебой рассказывая о том, что произошло в лавке. Когда шум немного утих, было решено всем вместе двинуться к конторе и поговорить с управляющим. Сначала они хотели, чтобы только убрали из продовольственной лавки грубияна и мошенника продавца.

– Уладим, уладим! Все поставим на свое место, и напрасно вы это затеяли, – выйдя на крыльцо, заговорил Цинберг. Он был явно растерян.

– Хотим, чтобы прогнали этого мерзавца немедленно! – кричали женщины.

– Я уже запросил телеграммой главный стан и даже Петербург, жду ответа.

Видя перед собой разъяренную толпу, управляющий основательно перетрусил, поэтому был предельно ласков и вежлив, просил, чтобы вечером пришли не всей ватагой, а выбрали грамотных и толковых ходоков. На самом деле ему нужно было оттянуть время, выявить зачинщиков и предупредить полицию. Рабочие согласились ждать до вечера, но на работу все равно не встали и разошлись по домам. Отказавшись быть ходоком, Архип говорил товарищам:

– На ворюгу лавочника мне жаль тратить хорошие слова, да и не в нем суть.

– Как же не в нем? – возмущались рабочие. – Мало того, что падалью торгует, – заборные книжки в морду швыряет!

– Не с того конца мы начинаем, – задумчиво ответил Архип.

– Ежели ты знаешь другой конец, так не прячь. – Быков шагнул вперед, повернувшись лицом к Архипу, перегородил ему дорогу и остановился. – Раз уж ты такой умный…

В глазах Быкова Архип заметил смятение.

– Надо составить требование о всем нашем житье-бытье, а не только об одном лавочнике, – в упор глядя на Быкова, ответил Буланов.

– Бастовать, значит, – тихо проговорил кто-то.

– Нет, в такое время бастовать нельзя, – сказал Быков.

– Да вы уже бастуете, коли на работу не пошли, – заметил Архип.

Вся ватага остановилась. Рабочие виновато смотрели друг на друга, еще не понимая, что факт начала забастовки совершился.

– Одни мы ничего сделать не сможем, – опустив голову, проговорил Быков. Уступая дорогу Архипу, добавил: – Разгонят нас стражники, а хозяева с голоду уморят…

– Одних, конечно, прихлопнут, как пить дать, – согласился Архип. – Надо выбрать делегацию и послать на другие прииски, в первую очередь на Утесистый и Успенский. Там жизнь не краше нашей. Я думаю, что нас поддержат. Ну а потом уж дальше…

– А что дальше? – спрашивал Быков. Он понимал, что все началось с него, и боялся последствий.

– Будем посылать людей на другие прииски, – решительно ответил Архип.

– Ты даже ходоком быть отказался, а кто же пойдет делегатом? Это дело не шуточное – подымать другие прииски. Красно говоришь, приятель, а как до дела, ты за наши спины… – укорял его Быков.

– Ты, браток, помолчи. – Насупив густые, всклокоченные брови, Архип полез в карман за кисетом. – В ходоки не пойду ни за какие коврижки, – поглядывая из-под мохнатой папахи, подарка Микешки, упрямо продолжал он. – Лезть в драку из-за лавочника считаю пустой затеей!

– Тебе хорошо так рассуждать, ты бобыль, а у нас семьи, – возражал Быков.

– Ну хорошо, выгоним этого, завтра поставят другого, и тот, ты думаешь, вместо дохлой конины будет отпускать пельмени из свинины? Да вы что, дети? – Архип приподнял папаху, поправил густые, темные, тронутые сединой кудри, жестко спросил: – Чего вы от Цинберга ждете?

– Добра ждать не приходится. Это верно. Правильно он толкует! – дружно закричали в толпе.

– А раз правильно, то нужно встряхнуть наших господ как следует. Мы же люди, а не скот какой, – подхватил Архип. – Повторяю, что ходоком быть не могу, а вот делегатом согласен.

После долгих споров порешили: к работе не приступать, независимо от ответа управляющего, агитировать рабочих, чтобы крепче держались, и немедленно начать готовить новые, расширенные требования. За ответом пошли не только выборные ходоки, но и большая группа рабочих.

На крыльце конторы ходоков встретили смотритель прииска Горелов и служащий канцелярии Феоктистов.

– Ждать здесь, куда прешь, харя! – заорал на подошедшего Быкова Горелов. Своим хамством и грубостью смотритель славился на весь прииск.

– А ты не лайся. Мы ведь не к тебе пришли, – спокойно ответил Быков, помня наказ Буланова не лезть на рожон и не поддаваться на провокацию.

– Забастовщики-и-и! Ишь чего задумали, каторжное отродье! – набросился на мужиков Феоктистов.

Рабочие стояли плотной кучкой. Феоктистов ходил вокруг них и тоненьким, трескучим тенорком ругался.

– Раз такое дело, – не выдержал Быков, – мы сейчас можем домой податься.

– Заткнись! Громила! – рявкнул на него Горелов.

Дверь из коридора распахнулась, и, видимо для устрашения, первым показалось усатое, всем знакомое лицо жандармского ротмистра Трещенкова. Он был в шинели, обтянутой белой портупеей, с саблей и револьвером.

– Отставить шум, господин смотритель, – поднимая кверху пушистую перчатку, проговорил Трещенков.

За спиной ротмистра в короткой олешковой дохе появился тучный Цинберг, а потом уже, совсем неожиданно, выполз в длинной, богатой шубе исполняющий обязанности главного управляющего Теппан, за ним горный исправник Галкин.

Рабочие почувствовали, что администрация даром время не теряла и основательно подготовилась к встрече.

– Ну-с, господа-други, что же вы такое задумали? – потягивая кончик толстой, душистой сигары, иронически спросил Теппан.

Быков выступил вперед, как было условлено, и коротко, но очень сбивчиво изложил требование прогнать лавочника.

– И это все? – спросил Теппан.

– А разве этого мало, господин главный управляющий? – спросил кто-то из рабочих.

– Все время кормят падалью! – сразу раздалось несколько протестующих голосов.

– В муку конский помет подмешивают!

– Хуже скотов нас считают!

– Рыба вонючая!

– До каких пор терпеть такое!

Выкрики становились все настойчивее и ожесточеннее.

– Говорите по порядку! – прикрикнул ротмистр Трещенков.

– Сами знаем, как нужно разговаривать, – ответил на это Быков. Он уже начинал чувствовать, что артелью – они сила!

– Еще что хотите? – когда голоса немного стихли, спросил Теппан. Спустившись на нижнюю ступеньку крыльца, он буравил глазами рабочих, запоминая лица главных вожаков и зачинщиков.

Рабочие повторили, что хотят получать за свои деньги доброкачественные продукты и требуют немедленного увольнения лавочника, напомнили и о спецодежде из мешковины.

Теппан порывисто засипел сигарой, стряхивая пепел прямо на грудь своей шубы, властно и безоговорочно заявил:

– Изложите свою претензию письменно, мы ее обсудим и решим. А сейчас немедленно марш на работу! Буду ждать до девяти часов вечера. – Теппан вытащил из внутреннего кармана массивные золотые часы, не глядя на притихших забастовщиков, добавил: – Кто не приступит к работе, лишим продовольствия и вышвырнем вон.

– Эге-ге! – В толпе кто-то кашлянул, закряхтел и тут же смолк.

– Разойдись! – визгливо, словно его подстегнули, выкрикнул ротмистр Трещенков.

С полминуты рабочие стояли в некотором смятении и нерешительности. Потом как-то вдруг дружно повернули от крыльца, гулко притопывая разбитыми пимами, не оглядываясь, плотной группой пошли прочь. В звонких, морозных сумерках настороженного поселка далеко и долго были слышны их удаляющиеся шаги.

Теппан и вся его свита скрылись в конторе. В тот же вечер в Петербург полетела телеграмма следующего содержания:

«Сегодня утром забастовали рабочие Андреевского, после обеда – Утесистого. Опрашивали вместе исправником причины забастовки. Рабочие Утесистого обещали к вечеру изложить письменно свою претензию. Андреевские заявили, что кому-то вместо мяса попалась конина. На предложение приступить работе заявили, что к вечеру письменно изложат жалобу. Подождав до девяти вечера, никаких заявлений не получил. Объявил команде – в случае дальнейшего невыхода на работу назначить пятницу расчет. Теппан».

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В марте солнце поднимается над тайгой все выше и выше и снег на припеках становится мягче. Не дожидаясь ответа администрации, выборные делегаты во главе с Архипом Булановым в этот же день, к обеду, были уже на прииске Утесистом и быстро подняли из шахт всю смену. Слух о начале забастовки распространился мгновенно. К вечеру остановились работы на прииске Успенском, а на другой день с утра забастовали прииски Васильевский, Варваринский, Пророко-Ильинский, Нововасильевский, Липаевский, Нижний. Как только рабочие узнавали о забастовке соседей, тут же сходились на собрания, выбирали делегатов и срочно отправляли на следующий прииск. Оставалось поднять самые крупные – Феодосиевский, Александровский и Надеждинский, где находился главный административный центр. Именно туда и пробирались Кондрашов с Лебедевым, предварительно решив побывать на прииске Васильевском, где жила Маринка, чтобы повидаться со ссыльным большевиком Черепахиным, к которому у них была явка.

После неожиданной встречи с Берендеевым Василий Михайлович попросил Лебедева устроить встречу не в доме Матрены Шараповой, а где-нибудь в другом месте. Здесь долго оставаться было нельзя. Тимка Берендеев мог вернуться с урядником. Начали думать и перебирать вместе с хозяйкой все возможные закутки, но так ничего и не придумали. К этому времени пришел Георгий Васильевич Черепахин и увел гостей в только что выстроенную для управляющего баню. Она стояла на отшибе, почти у самого берега реки Бодайбо и как раз накануне топилась. В ней было тепло и даже уютно. Старым березовым веником Черепахин подмел баню, а Лебедев завесил маленькое окошко мешковиной.

– Я тут омывал вчера свое грешное тело, – зажигая лампу, признался Черепахин.

– Проникаешь в высшие сферы? – спросил Кондрашов.

– Понемножку… Имею честь работать на лесном складе и даже с самим управляющим встречаюсь на рыбной ловле.

– Это совсем хорошо! Я на Урале пристроился было деньги считать у одних чудаков. Там один хозяин любил этаким социалистом прикинуться…

– Наш из немцев, но тоже любит иногда поиграть в демократию, даже Шиллера читает на память…

Вскоре разговор принял деловой характер.

– Я уже собрался ехать на Феодосиевский, – продолжал Георгий Васильевич. – Там у нас много хороших людей.

– Да, феодосиевцы народ крепкий, – подтвердил Лебедев. – На них можно положиться.

– А как у вас в Надеждинске? – спросил Черепахин.

– У нас любительский драмкружок и самые высокополитичные меньшевики, – усмехнулся Михаил Иванович.

Лебедев был из моряков, сосланных за революционное выступление.

– Вот-вот! Там у них довольно сильное гнездо, – сказал Черепахин.

– Однако там есть Петр Иванович Подзаходников и наши боевые морячки, – заметил Лебедев.

– Петр Иванович человек твердый. Он-то уж умеет трясти меньшевичков, да так, что от них перья летят, – проговорил Черепахин.

– Полагаете, что станут мешать нам? – спросил Кондрашов.

– Видите ли, какое дело… – Георгий Васильевич выпустил побольше фитиль в керосиновой лампе и переставил ее от каменки на полок. – Дело в том, что здешние меньшевики пригрелись на теплых местечках, в разных канцеляриях и прочих культурных учрежденьицах. А забастовка, как тебе известно, событие канительное и ответственное. Сам понимаешь!

– Да, да, понятно, – кивнул Василий Михайлович.

– Вмешиваться в забастовку опасно, места лишишься, а то и головы, – подхватил Лебедев. – Они будут лавировать, менять курс.

– В том-то и дело! – Черепахин и Кондрашов засмеялись.

– Ладно, дорогие друзья. Господ меньшевиков мы на время оставим в покое, – предложил Кондрашов. – Давайте подумаем, как лучше организовать стачку, чтобы наверняка добиться успеха, а самое важное – взять на себя политическое руководство и, разумеется, всю полноту ответственности, товарищи. Пора нашего младенчества кончилась.

– Да уж само собой, не дети! – протискиваясь в низенькую дверь бани, весело выкрикнул Архип Буланов. Он слышал последние слова и узнал Кондрашова по голосу.

– Архип, голубчик ты мой! – Кондрашов встал и шагнул навстречу.

Они долго молча тискали друг друга и не прятали влажно блестевших глаз.

– Как липаевцы, товарищ Буланов? – спросил Черепахин.

– Поднялись, Георгий Васильевич, как один. Теперь надо шевелить главные – феодосиевцев и надеждинцев, а потом уж подадимся в Дальнюю Тайгу, – ответил Архип. Под Дальней Тайгой подразумевались прииски Олекминского округа: Тихоно-Задонский, Архангельский, Радостный, Рождественский и другие, расположенные отдаленно на реке Ныгри и ее притоках.

– У тебя, Архип Гордеевич, рука легкая, тебе туда бы и поехать, – сказал Черепахин.

– Согласен. Как старый бродяга, люблю буйный костер. Пишите, махну хоть на Камчатку, – ответил Буланов.

– Надо спешить, дружок, – сказал Кондрашов.

Ощущение того, что они, небольшая группа ссыльных большевиков, оказались в центре исключительных событий, обязывало к действию. На этой встрече предварительно было решено, не теряя времени, разослать своих людей на все прииски, чтобы они связались там с другими ссыльными большевиками и возглавили все движение. Во всех примкнувших к забастовке поселках необходимо было срочно создать стачечные комитеты, организовать сбор средств для оказания помощи неимущим рабочим; для постоянной связи со стачечными комитетами избрать старост и делегатов на общее собрание представителей всех бастующих приисков, где должно быть создано центральное бюро для общего руководства всей забастовкой. Во избежание ареста решили пробираться с большой осторожностью, разными путями и малыми группами. Лебедев отправлялся в Надеждинский, Черепахин, Кондрашов и рабочий Федор Аладьин на Феодосиевский.

Рано утром 2 марта Черепахин и Аладьин вышли с Васильевского на лыжах. Кондрашов с Булановым, заночевав у Матрены Шараповой, отправились чуть позднее. В Феодосиевском они должны были распрощаться. Буланов должен был ехать с якутом Поповым на собаках в Дальнюю Тайгу.

Мартовский день был ясным, но еще коротким и холодным. Хорошо накатанная дорога шла по реке Бодайбо. По берегам стыла в сугробах тайга. Лыжи скользили легко и ходко. Вскоре показался поселок Каменистый. Здесь жандармы уже были настороже. Недалеко от казармы Черепахина с Аладьиным встретили полицейские и потребовали показать документы. В связи с разыгравшимися событиями Черепахину, состоявшему на особом полицейском учете, пришлось перейти на нелегальное положение. Он только сегодня утром взял чужой паспорт на имя Гуляева, изучить который не успел, и мог сразу же провалиться. Положение на первых же шагах создавалось самое критическое. Если бы его схватили, то продержали бы в тюрьме до конца забастовки, и рабочие лишились бы одного из главных руководителей.

– Скажи, что я Плотников, – успел он шепнуть Аладьину.

Придерживая болтавшуюся на боку казачью шашку, к ним медленно подходил полицейский.

Черепахина, как беспаспортного, а вместе с ним и Аладьина повели в урядницкую. Полиция пронюхала, что назревают какие-то события, торчала на всех окраинах и перекрестках.

– Кто такой? – когда Черепахин предстал перед очами урядника Тихонова, спросил тот.

– Плотников, – ответил Георгий Васильевич.

– Кем работаешь?

– Буровым мастером в ночной смене…

– В Феодосиевский зачем идешь?

– В гости к дружку…

– Смотри у меня, ежели врешь! – Тихонов погрозил коротким толстым пальцем, пригладив тощие усишки, начал крутить ручку телефонного аппарата. Пока справлялись о Плотникове из ночной смены, продержали до сумерек…

На Феодосиевский прибыли в десять часов вечера, обойдя полицейские посты, проникли в Муйские рабочие бараки, где размещалась группа забойщиков золотоносных шахт. С большими предосторожностями собрались в раздевалке. Все забойщики, как на подбор, люди были крепкие, сильные.

– Правда, что андреевские бастуют? – спросил Александр Пастухов. Он выдвинулся своей высокой фигурой вперед. За ним стояли забойщики Петр Корнеев и Иван Кудрявцев.

– Не только андреевские.

Черепахин рассказал, что стачкой охвачены восемь Приисков, кратко объяснил, почему прекращена работа.

– Это дело! – крикнул Корнеев.

– Ну а мы как? – круто повернувшись к товарищам, спросил Александр Пастухов. Чувствовалось, что он тут у них за вожака.

– А мы что, хуже других, что ли? – снова крикнул Корнеев.

Его дружно поддержали. Голоса рабочих становились все громче.

Вскоре пришли Кондрашов с Булановым, а с ними ссыльный студент Московского университета Николай Шустиков. Они принесли свежие новости: к забастовке примкнули еще несколько приисков. После этого сообщения рабочие единодушно заявили, что к работе завтра не приступят.

– А как быть со второй сменой? – спросил Кондрашов.

– Надо всех предупреждать и уговаривать, – ответил Пастухов. – Мы разойдемся по казармам сразу же после собрания и начнем действовать, – добавил он.

– Добро! – Внимательно поглядывая на кучку рабочих, приготовившихся к ночной смене, Кондрашов спросил: – А ночники что думают?

Ночники смятенно, неловко молчали. Трудно было ломать привычную жизнь. Да и за семьи было тревожно. Василий Михайлович хорошо понимал это.

Вперед выступил высокий, худощавый рабочий. Брезентовая роба висела на нем кулем. До этого он горячо ратовал за забастовку.

– Вяльцев я, Севастьяном меня зовут. Мы не против, паря. Мы ить не отщепенцы какие, но детишки у нас у многих опять же! – Вяльцев, опустив голову, мял в руках ушастую шапку.

– Продукты будем получать по заборным книжкам, – сказал Пастухов. – Разочтемся потом, ну и пособие также будет.

– А вдруг нас всех поувольняют? – повернувшись к Пастухову, спросил Севастьян.

– Всех не уволят – заменить некем, – сказал Черепахин.

– Пригонят каторжных, как в тот раз, – усомнился Вяльцев. – Нет, браты, куды нам супротив Белозерова, куды!

Он нервно мял огрубевшей рукой пересохшую, дыбом торчавшую на плечах робу бог знает какой давности, испытывая в то же время странную, облегчающую радость: может, перетерпится, утихомирится и все останется так, как было?..

– Эх, браточки! – Архип вышел на круг, который как-то образовался сам по себе. – Разве, Вяльцев, у тебя одного дети? Я вот своих на Урале кинул, аж тыща верст!

– Вольно тебе! – крикнул Вяльцев.

– Эх, друг ты мой Севастьян. Я тут не по своей воле, а по этапу прислан. За мной полиция рыскает, а я тебя уговариваю, чтобы детишкам твоим легче стало жить. Дело-то у нас общее, рабочее. Разве можем мы оставить в беде своих же товарищей?

– Верно говорит! – крикнул Александр Пастухов. – Предлагаю ночной смене на работу не выходить. Сейчас же, не медля, всем, кто может, спуститься в шахты и поднять вторую смену.

– Вот именно! – подхватил Черепахин, его поддержал студент Шустиков.

Спустившиеся в шахты рабочие утренней и ночной смен вывели всю вторую смену. Феодосиевцы примкнули к забастовке дружно и организованно.

Георгия Васильевича рабочие проводили за реку Бодайбо и поместили на ночь в надежное место. Василий Михайлович Кондрашов в сопровождении нескольких рабочих и студента Шустикова уехал в Надеждинск. Надо было встретиться с Михаилом Лебедевым и срочно выяснить точные планы и намерения меньшевистской группы. Буланов ушел к своему другу Александру Пастухову, с которым они вместе когда-то работали в «К° промышленности» и не раз бродили с ружьями по таежным тропам. На другой же день Архип собирался выехать в Дальнюю Тайгу. Однако уехать в этот день не удалось.

На другой день утром все работы на Феодосиевском прииске окончательно прекратились. Рабочие большой массой с утра дружно собрались около Муйских бараков. Чтобы увидеться перед отъездом, еще раз пришел и Архип. Всегда аккуратный, Георгий Васильевич запаздывал. Среди бастующих уже полз слушок, что Черепахина схватили полицейские и заперли в урядницкой. На самом же деле случилось следующее.

Поздно ночью урядник Тихонов вернулся с обхода в свою резиденцию и сообщил становому приставу о готовящейся на Феодосиевском прииске забастовке. Под утро полицейские заняли мост через реку, а также контролировали все тропы через протоки. Прорываться через этот кордон было опасно. Лишившись руководителя, рабочие начали волноваться.

– Выручать надо товарища, – после долгого, томительного ожидания предложил Архип.

– Выходит, двинем нахрапом? – спросил рабочий Корнеев.

– А коли они нас тово-этово? – опять выкрикнул Севастьян Вяльцев.

– Уж коли взялся за гуж! – Буланов погрозил Вяльцеву рукавицей.

– Пошли! Чего мерзнуть! – раздались многие голоса.

Рабочие всей огромной массой впервые в жизни двинулись к урядницкой. Гулко притаптывая и без того крепкий мартовский снег, шли во всю ширь притихших улочек…

Много разномастных пимов и высоких самодельных бот-скороходов, которые глухо шлепают: грук, грук, грук… Зрелище было грозным и внушительным. Полицейские так перетрусили, что побросали все свои сторожевые посты и попрятались.

Георгий Васильевич спокойно перешел мост, соединился с бастующими и вернулся к баракам. Митинг начался прямо на открытом воздухе. Из каморок высыпали пестро одетые женщины, а мальчишки вскарабкались на заснеженные крыши. Шумно стало в поселке.

– Товарищи! О том, как вы живете, ломаете спину на купцов, спекулянтов и банкиров, как скудно кормитесь, задыхаетесь и мерзнете в холодных бараках, вы знаете лучше, чем я. Мы долго молчали, упорно, честно, ради куска скверно испеченного хлеба с примесью добывали золотой песок для петербургских и лондонских хозяев. За наш каторжный труд нам же плюют в лицо, унижая наше рабочее достоинство. Мы собрались для того, чтобы с этого часу коренным образом добиться изменения нашего быта и условий труда. Именно ради этого мы покинули шахты и не вернемся туда до тех пор, покамест не будут выполнены все наши справедливые требования. Теперь нам необходимо избрать делегатов, – предложил Георгий Васильевич.

– Тебя хотим! Валяй, командывай! Чего там!

– Нам нужно избрать не одного делегата, а несколько. – Георгий Васильевич снова терпеливо объяснил, для чего нужно выбирать делегатов.

Шум постепенно улегся. «Телегат… Слово-то мудреное какое, раскуси его сразу-то! – думал про себя Севастьян Вяльцев. – А можа, оттого так называется, что телегат этот часто на телеге раскатывает?»

Над головами участников митинга вился студеный пар. Люди дышали на морозе всей грудью и выжидательно притихли. Для многих это была первая в жизни забастовка, и они вовсе не знали, как нужно избирать каких-то делегатов. Георгий Васильевич понял это.

– Вот товарищ Корнеев. Вы его знаете? – спросил Черепахин.

– Знаем! – дружно ответили многие.

– Кто же не знает Петряя-то?

– Знаете?

– Ишо как!

– Как вы считаете: может он за ваши интересы бороться до конца?

– Петр-то? Отчего же нет! Мы ему верим! – последовал ответ.

– Раз верите, его и выбирайте делегатом.

– Може и его, и тебя тоже попросим!

– Тогда, кто за Петра Корнеева, поднимайте руки!

Над колышущимися шапками самой разнообразной и удивительной масти, начиная от треухов и кончая черными, длинношерстными забайкальскими папахами, вырос лес рукавиц и варежек. Но когда стали голосовать против, все рукавицы и варежки опять послушно взлетели вверх…

– Ну и тайга зеленая! – Буланов покачал головой. – Раз поднял руку за, зачем же маячишь против? – спрашивал он все того же Севастьяна Вяльцева.

– Не я один. Все маячат, а я чем хуже? – оправдывался Севастьян.

Рабочие смеялись весело, задорно. Нравилось выбирать и чувствовать себя хозяевами. Здесь, на далеком Витиме, защищая свои права, рабочие впервые учились голосовать. От рабочих Феодосиевского прииска было избрано 17 делегатов. Тут же был создан приисковый стачечный комитет во главе с Георгием Васильевичем Черепахиным. Затем были избраны барачные старосты.

Вечером 3 марта все делегаты, старосты и члены стачечных комитетов собрались на Надеждинском прииске. Необходимо было срочно избрать центральный стачечный комитет и согласовать с членами низовых стачкомов требования, выработанные на Феодосиевском прииске. Работать на воздухе, да еще при таком огромном скоплении народа руководителям забастовки было очень трудно. Решили перейти в помещение народного дома. В самый разгар обсуждения кандидатур в центральный стачечный комитет в народный дом ворвался урядник Тихонов.

Злой и взъерошенный, работая локтями, урядник протиснулся к сцене и, громыхая ножнами казачьей шашки, потребовал освободить помещение.

– Позволь! По какому праву? – раздались голоса.

– Очищай без рассужденья! – приказал Тихонов.

– Как же это так?

– Мы решаем свои дела. Пойми, дурень! – смело крикнул Корнеев.

Урядник распалился и, чтобы показать свою власть, повторил требование в более резкой форме.

– Не лез бы ты, паря, в наши дела, – посоветовал ему ссыльный казак Ипполит Попов.

– А ты кто такой? – заорал на него урядник.

– Верно тебе говорю, уходи, – спокойно поглаживая густую бороду и не желая отвечать на окрик, проговорил Попов. – Погоняй поскорей отсюда, а то и не чухнешь, как сдерут с тебя лапоть, – добавил он.

Острые словечки в адрес Тихонова становились все смачней и щедрей. Черепахин понял, что разгневанный урядник сейчас способен на любую провокацию. Чтобы избежать этого, Георгий Васильевич взял слово и предложил проголосовать за предложение урядника. В зале возникло веселое оживление.

– Кто за то, чтобы мы освободили помещение, поднимите руки! – не дав никому опомниться, проговорил Черепахин.

В ответ раздался общий хохот.

– А кто за то, чтобы удалить из помещения урядника Тихонова? – снова предложил Георгий Васильевич.

Народный дом был заполнен рабочими до отказа. Они единодушно подняли руки и сурово потребовали, чтобы урядник немедленно покинул зал. Тихонов не хотел подчиниться и начал было артачиться. Однако рабочие бурно и грозно зашумели. Поняв свое бессилие, урядник удалился. Это была вторая над полицией победа.

Озлобленно кусая жиденький ус, Тихонов побежал в урядницкую и тут же позвонил ротмистру Трещенкову.

– Выгнали тебя? – выслушав доклад, спросил ротмистр.

– Да, ваше высокородие.

– Ну и болван! – Трещенков положил трубку. Он понял, что позорного изгнания начальство ему не простит.

Тем временем собрание в народном доме шло полным ходом, делегаты избрали центральный стачечный комитет, в который вошли от большевиков Черепахин, Подзаходников, Украинцев и Лебедев, большая группа меньшевиков во главе с Думпе, остальная часть были беспартийные. Председателем центрального стачкома был избран Николай Павлович Баташов, заместителями – Георгий Черепахин и Ромуальд Зелионко. Ромуальд Ипполитович был осужден Приморским военно-окружным судом за пропаганду идей марксизма и сослан в Якутскую область. Баташов происходил из тульских мещан и сослан был сюда тоже за какое-то политическое дело. На первом же организационном заседании стачкома во время обсуждения требований между большевистской группой и меньшевиками сразу наметились расхождения. Думпе предложил предъявить умеренные требования и придать всей забастовочной борьбе «легальные формы». Большевики категорически этому воспротивились. Какое-либо примирение здесь было исключено. Пришлось вынести обсуждение требований по определенным пунктам на общее приисковое собрание. Это уже был не мелкий, раздробленный протест, а хорошо организованная классовая борьба, которая черпала силы из общей рабочей сплоченности. После бурных дебатов были выработаны и приняты следующие требования.

«Собранием рабочих «Ленского золотопромышленного товарищества» Пророко-Ильинского, Утесистого, Алексанровского, Андреевского, Васильевского, Надеждинского и Феодосиевского приисков от 3 марта 1912 года постановлено:

Прекратить работы до тех пор, пока не будут удовлетворены требования всех рабочих.

Что время забастовки должно писаться, как рабочее время, то есть поденно.

Что время забастовки не должно ставиться в вину забастовщикам, так как эта последняя вызвана насущнейшей необходимостью неудовлетворенных вопросов, которые ставятся в голову наших требований».

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В тот же день требования эти были вручены администрации. Строгость и категоричность всех пунктов произвели на Теппана ошеломляющее впечатление. Выведенный из равновесия, он мысленно готов был разорвать каждого зачинщика на части. Работы на всех приисках, за исключением Дальней Тайги, прекратились. Каждый день вынужденного простоя сулил огромные суммы убытков. За какой-то один день порядок на всех шахтах рухнул. По поселкам толпами ходил народ, мужчины, женщины, подростки, старики открыто и шумно обсуждали свои дела. Даже ребятишки, озорно и крикливо воевавшие друг с другом, играли теперь только в забастовщиков. Нужно было предпринимать какие-то весьма экстренные и действенные меры. Для обсуждения полученных требований Теппан кроме управляющих приисками пригласил к себе ротмистра Трещенкова, горного исправника Галкина и окружного инженера Александрова. Поскольку во владении акционерного общества «Ленские прииски» находилось два округа – Витимский и Олекминский, было и два окружных инженера: в первом – Константин Николаевич Тульчинский, во втором – Петр Никифорович Александров. К моменту забастовки Тульчинский находился в отпуске, замещал его Александров.

– Господа! – после того как всем присутствующим были розданы копии требований, начал Теппан. – События принимают непредвиденно серьезный оборот. Мы сейчас будем терпеть колоссальные убытки. Эта чернь даже бастовать вздумала за счет правления!

– Как хотите, господа, но это неслыханная наглость! – возмущался Трещенков.

– Вот именно, господа! – Эти слова Теппан произнес дрожащим голосом. Он был напуган не только самой забастовкой, но и ее финансовыми последствиями, от чего зависело все его личное благополучие. Сейчас в роли главного управляющего он чувствовал себя весьма скверно; стачка вдруг лишила его того удовлетворения, с которым он после отъезда Белозерова, как некоронованный король, самовластно и бесконтрольно управлял территорией, в несколько раз большей, чем его родина Германия.

– Да-а! – просматривая требования, протянул Галкин. – Крутовато замешено.

– Из какой-то бустяковый гусок лошадий мясо! – презрительно выпятив толстые губы, промямлил Цинберг.

– Послушайте, господа! – продолжал Теппан. – «По первому требованию больного должна явиться медицинская помощь», – читал он.

– Очень забавно, очень, – неожиданно проговорил статский советник Александров. Это был маленький, совершенно невзрачный человечек, в длиннополом, плохо сшитом мундире горного инженера. Казалось, что в этом событии он один сохранял необыкновенное спокойствие.

– Вы находите, что это забавно? – раздраженно спросил Теппан.

– Да, господин главный инженер, нахожу. – Александров назвал Теппана по его старой должности. – В прошлом году я просил правление усилить медицинскую помощь. Обратите внимание, господа, что мне ответил лично Альфред Гинцбург. В частности, он писал: «У нас здесь малое количество травматических поражений, почти полное отсутствие в тайге заразных болезней, крайне ограниченное распространение сифилиса, так что требование присутствия врачей равносильно обречению части их на безбожное безделье, все это создает двойственную несправедливость, налагая, с одной стороны, на Товарищество лишнее, ничем не оправданное бремя…» И дальше, господа: «По-моему, следовало бы также обжаловать требование окружного инженера об обязательной выдаче на руки в конце операции всех сумм, причитающихся рабочим, остающимся на приисках». Вот видите, так ответил его светлость господин барон Альфред Гинцбург!

– Что вы этим хотели сказать, господин статский советник? – спросил Теппан.

– Я хотел сказать: «Посеешь ветер – пожнешь бурю», – спокойно и насмешливо ответил Александров. В другое время он бывал резок и до циничности сварлив. Сегодня его словно подменили.

– По-вашему, мы сами посеяли этих подонков общества, вытаскивающих из подворотни красный флаг? – спросил Трещенков.

– Кого вы считаете подонками общества? – спросил окружной инженер.

– Всех, всех, кто сочинял эту крамолу! – выкрикивал Трещенков, потрясая листами.

– Всю работу тут, несомненно, организуют ссыльные, – резко постучав ногтем по плотной бумаге, сказал Галкин.

Александров посмотрел на него с открытым презрением и промолчал. Исправник, видимо, это заметил; свертывая бумагу в трубку, тихим и вкрадчивым голосом продолжал:

– У вас, кажется, с некоторыми из таких лиц имеются связи?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду ваше общение с господином Думпе, – ответил Галкин.

– Думпе не только ссыльный, но и служащий компании, к тому же он весьма начитанный человек, и потому беседы с такими людьми, господин исправник, доставляют удовольствие, – спокойно и сдержанно возразил Александров.

– Вашего слесаря Думпе избрали членом стачечного комитета, – вмешался ротмистр Трещенков.

– Тем лучше. С образованными комитетчиками легче договориться, – не сдавался Александров.

– У социалистов есть некто Ленин, – продолжал ротмистр. – Мне хорошо известно, что он тоже весьма ученый, но попробуйте-ка с ним договориться!

– Не имею чести знать, – равнодушно ответил Александров.

– То-то, а вот нам приходится знакомиться, и даже книги, которые этот господин написал, просматриваем…

– В вашей эрудиции, господин ротмистр, я никогда не изволил сомневаться, – съязвил Александров.

– Оставьте, господа, ваши споры! Я ведь не для этого вас пригласил. – Теппан, все время в раздумье ходивший от стола к окну и обратно, снова уселся в большое, с высокой спинкой кресло и накрыл ладонью только что полученную из Петербурга телеграмму. – Я хотел бы знать ваше мнение, господа.

После некоторого замешательства начался обмен предложениями. Все отлично понимали, что решить вопрос без участия самих рабочих нельзя. Однако Теппан делегацию не принял и от переговоров отказался. В качестве посредника между рабочими и администрацией был окружной инженер.

Управляющие приисками предлагали более активную часть забастовщиков уволить и рассчитать, в отношении зачинщиков и ссыльных меры должна принять полиция. Трещенков и Галкин одобрительно кивнули. Александров молчал. Горный инженер полагал, что некоторые требования администрация должна удовлетворить. Предлагая это, Александров попросил Теппана высказать свою точку зрения и огласить телеграмму из Петербурга.

– Лично я, господа, разогнал бы этих бродяг без всяких церемоний, даже если бы пришлось использовать военную силу, но у меня связаны руки!..

Теппан давил кулаком лежавшую на столе бумагу и видимо потеряв терпение, схватил ее, резко откинувшись на спинку кресла.

– Вчера вечером, – продолжал он, – я передал претензии забастовщиков в Петербург. Вы только послушайте, господа, что мне отвечает наше правление:

«Сговорившись с Белозеровым, решили согласиться осветить середину казарм за счет дела. Никого из забастовщиков не рассчитывать не только до лета, но и до срока контракта, если встанут на работу вторник и будут дальше вести себя спокойно и исполнять все пункты договора. Остальные требования отклоняем. Если команда не примет этих условий, не станет на работу вторник, то произведите полный расчет, прекратите водоотливы.

Правление «Ленского товарищества».

– Не знают обстановки, оттого и пишут чепуху, – резко проговорил Александров. – Осмелюсь заметить, господа, забастовка приняла широкий, отлично организованный размах. Руководят ею под носом нашей уважаемой полиции ссыльные революционеры. Остановить ее освещением какой-то казарменной середины невозможно. Это вздор. Сейчас, как никогда, нужно действовать быстро, разумно, с расчетом, как действуют ихние так называемые комитеты. Нам не грех поучиться, господа, у революционеров.

– Чему прикажете? – ехидно спросил Трещенков.

– Организованности, дисциплине, настойчивости, с какой они сейчас борются против употребления алкогольных напитков, картежной игры и всяких неблаговидных поступков со стороны рабочих.

– Это вы, господин инженер, правильно заметили, – согласился Галкин. – Сегодня комиссия ходила по баракам и конфисковала водку. Даже динамит свезли в одно место.

– О чем это говорит? – спрашивал Александров. – Это говорит о том, что рабочие приготовились к длительной и упорной борьбе.

– Что вы предлагаете? – Теппан чувствовал, что именно такой изворотливый человек, как Александров, и мог помочь ему.

– Я намерен, – повысив голос, продолжал Александров, – завтра же сделать следующее публичное объявление.

– У вас имеется уже готовый текст? – удивленный расторопностью инженера, спросил Теппан.

– Да, я приготовил кое-что…

И, спросив разрешение, Александров начал читать:

– «Вследствие просьбы забастовавших рабочих от 6 марта я входил в сношения с Главным промысловым управлением «Ленского товарищества». Управление заявило, что из предъявленных забастовавшими рабочими требований С. – Петербургское правление «Ленского товарищества» изъявило согласие принять нижеследующее…»

– Вы что же, успели получить такое согласие? – прервал его Теппан.

– Нет, я не имею такого согласия, но надеюсь получить его от вас.

– Я не вправе решать такие вопросы, – заявил Теппан.

– Тогда их решат в Петербурге. Самую середину они уже решили… – иронически проговорил Александров. Накануне он самостоятельно послал текст в Петербург. Именно из 3-го пункта его проекта правление выхватило последнюю фразу и решило «освещением середины казарм за счет дела» умиротворить рабочих.

Теппан, конечно, знал об этом послании, но, желая разыграть комедию, делал вид; что слушает «объявление» впервые. Написано в нем было вот что:

«Продовольствие на кухне будет выдаваться на равных условиях со служащими, и при выдаче разрешается присутствовать выборному от рабочих. Для мастеровых выписка будет производиться в особые дни.

Хлеб будет из просеянной муки, картофель и капуста будут заготовляться в достаточном количестве.

Казармы будут устраиваться согласно обязательным постановлениям Горнозаводского присутствия. Середины казарм и коридоры будут освещаться за счет дела.

Горнорабочим установить очередную сменяемость работ. На работу рабочие будут назначаться согласно профессии, отмеченной ими в контракте.

Увольняемые рабочие будут удовлетворяться расчетами по закону.

Каждый день будет вывешиваться табель с отметкой проработанного каждым дня и с подсчетом за целый месяц. Горнорабочим будут выдаваться ярлыки ежедневной выработки.

Вахтовые будут подчинены исключительно механической администрации.

Медицинская помощь будет оказываться без промедления.

Женщин не будут наряжать на работу принудительно, последнее будет делаться только в случае недостатка желающих.

Служащим будет вменено в обязанность обращаться с рабочими вежливо. Жалобы их выслушивать внимательно и законные претензии удовлетворять.

Остальные требования забастовавших рабочих, как чрезмерные и незаконные, «Ленское товарищество» отклоняет и от дальнейших переговоров с выборными решительно отказывается.

Поэтому я, окружной инженер, признав стачечный период законченным, надеясь на благоразумие рабочих, предлагаю им приступить немедленно к работам в установленное расписанием время, а желающих рассчитаться – явиться для получения заработной платы и видов на жительство. При этом предупреждаю, что за проявления беспорядка и насилие над кем-либо виновные будут местной полицией привлекаться к ответственности по статьям 13582 – 13583 Уложения о наказаниях. О чем объявляю всем приисковым рабочим «Ленского товарищества».

И. об. окружного инженера Витимского горного округа окружной инженер Олекминского горного округа П. Александров».

Ротмистр Трещенков, услышав проект предполагаемых условий, прищелкнул языком. Сцепив на коленях пальцы, коротко бросил:

– Попустительство!

– Но условия правлением отвергнуты! – не удержался Теппан.

– Очень даже хорошо-с! – заметил исправник Галкин. – Здесь не то нужно…

– А что же? – спросил все время молчавший Цинберг.

– Солдаты, господин управляющий, солдаты! – ответил исправник.

– Нужно будет, призовем и солдат, а сейчас, господин главный управляющий, разумнее всего убедить правление принять эти условия. Это умеренная уступка, господа! – проговорил Александров.

Соглашаясь телеграфировать в Петербург, Теппан, наблюдая за окружным инженером, думал, что этот куль хитрости и скверно сшитой одежды диктует сейчас не только ему, Теппану, но и всему правлению. И к величайшему огорчению, ввиду отсутствия Константина Николаевича Тульчинского, этот невыносимо самоуверенный тип в такое трудное время стал совершенно незаменимым.

В конечном счете его советы и задуманные им меры были правлением «Ленского товарищества» приняты. Объявление окружного инженера было размножено и расклеено на самых видных местах.

Рабочие реагировали на него весьма своеобразно. Объявление мгновенно исчезло со стен, так быстро, как будто его и не вывешивали. Александрову пришлось связаться со стачечным комитетом. Встреча была назначена в народном Доме. По поручению центрального стачечного комитета туда прибыли Ромуальд Зелионко, Петр Корнеев, Ипполит Попов и несколько рабочих. Александров явился в сопровождении горного исправника Галкина и переодетых в штатское полицейских шпиков. Выборные от рабочих дали возможность окружному инженеру зачитать свое объявление со сцены. Условия правления были отвергнуты.

– Это не уступки, а обглоданная кость, – сказал Зелионко. – Вы отлично понимаете, что все это пустой звук. В одной строке администрация обещает не принуждать женщин, а в другой, чуть пониже, отменяет.

– Вы ведь только что уверяли нас, что ваши желания обусловлены честностью, чувством уважения к нашим женщинам, к матерям, – подхватил Ипполит Попов. – И тут же пытаетесь обмануть. Как это, однако, получается?

Александров молчал. Ворочая тонкой шеей, чувствовал, как ворот мундира жжет ему затылок.

– А потом, по какому праву, господин окружной инженер, вы считаете стачечный период законченным, – продолжал Зелионко. – Это решает стачечный комитет. Вы ведь не входили с ним в контакт?

– Не имел такого намерения, – проворчал Александров, сдерживая закипавшее в нем бешенство. – Лишая меня права называть вещи своими именами, вы придаете забастовке политический характер! – не выдержал Александров. Фраза была явно провокационной.

– Можете думать, как вам будет угодно, – спокойно заявил Зелионко.

– Вы окрашиваете ее в свой красный цвет, служащий для правительства некоторым предупреждением…

– Я считал вас, господин окружной, гораздо умнее. Разрешите откланяться, – сказал Зелионко.

– Вы не хотите со мной разговаривать? – звонко выкрикнул Александров.

– Так разговаривают только жандармы, – крикнул рабочий Петр Корнеев.

Делегация удалилась.

– Хорошо. Теперь мы начнем разговаривать с вами на другом языке! – кивнул им вслед горный исправник.

В тот же день обозленный отпором рабочих окружной инженер по всем приискам дал следующее объявление:

«Так как приисковые рабочие «Ленского товарищества» по моему требованию и предложению в назначенный срок к работе не приступили, то с этого момента они подлежат ответственности по статье 367 Уголовного уложения (заключение в тюрьме), те же из них, которые возбуждают рабочих к продолжению стачки, будут ответствовать по пункту 3 статьи 125 того же уложения (заключение в правительственном доме или заключение в крепости). О чем объявляю рабочим во всеобщее сведение.

И. об. окружного инженера Витимского горного округа окружной инженер Олекминского горного округа П. Александров».

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

С момента начала забастовки Теппан встречался с Александровым почти каждый день. Частые встречи вызывались сложившейся на приисках обстановкой. Все официальные переговоры с рабочими, с администрацией, а также и с полицией непосредственно вел окружной инженер. У главного управляющего стало зарождаться и постепенно расти уважение к его, казалось, неистощимой энергии, а самое важное, к той решительности, с какой он действовал последнее время по отношению к забастовщикам. Теппан быстро привык к неопрятной одежде статского советника, к его резким, несдержанным выкрикам, строптивости и начал вдруг понимать, каким редкостным даром сыщика и жандарма обладает этот человек.

После неудачного разговора с делегатами от рабочих снова собрались в кабинете Теппана.

– Что вы намерены, господин окружной инженер, предпринять дальше? – спросил горный исправник Галкин. Он настаивал перед администрацией на применении жестких мер, вплоть до вызова воинской команды. Его постоянно наводил на эту мысль ротмистр Трещенков. Оба они ненавидели рабочих и в то же время боялись их. Стачка с каждым днем принимала все более грозный размах. Появились десятки большевистских агитаторов. Они были смелы, дерзки, их влияние на рабочих усиливалось с каждым днем. Полиция скрывала от администрации и высшего начальства, что забастовщики останавливают поезда, делают осмотр в вагонах, ищут штрейкбрехеров и полицейских агентов.

– Надо что-то решать, господа! – поглядывая поочередно на всех, произнес Теппан. Он понимал, что сейчас его администраторский ореол изрядно поблек, и не знал, как и чем его подкрепить.

– С этими скотами ни о чем договориться невозможно! – злобно проговорил окружной инженер.

– И что же вы можете нам рекомендовать? – быстро спросил Теппан.

– Я рекомендую штыки, – не задумываясь, ответил Александров.

В кабинете наступила тишина. Даже слышно было, как дышит жандармский ротмистр Трещенков и как поскрипывает его белая портупея.

– Да-а-с! – Горный исправник развел руками. Дело медленно, но верно приближалось к кровавой развязке.

Меры, которые рекомендовал предпринять окружной инженер, как понимал Теппан, были чрезвычайно жестоки, но… У него внезапно возникло желание прослыть твердым в своих решениях, да и момент для подкрепления своего пошатнувшегося престижа был подходящим. Именно в эту напряженную минуту главный управляющий бросил свою самую чудовищную и позорную фразу:

– Для защиты интересов любезной империи и его величества, – проговорил он со швабской надменностью, – а также интересов моего уважаемого правления, мне кажется, можно убить полсотни этих свиней и даже больше! Мы сделаем это, а потом начнем рассчитывать всех смутьянов и выгонять вон из казарм!

Эту гнуснейшую мысль Трещенков и Галкин проглотили без всякого смущения. Только окружной инженер Александров был несколько удивлен проявлением со стороны Теппана верноподданнических чувств, высказанных в столь неожиданной форме. Эта фраза гвоздем засела у Петра Никифоровича в башке. Впоследствии не кто иной, как он, статский советник Александров, чтобы как-то выгородить себя, преподнесет следственной комиссии произнесенную Теппаном фразу на золотом блюде… Но это будет потом, когда лужи рабочей крови будут засыпаны опилками, а на кладбище вырастут кресты из могучего таежного пихтача. А теперь он, Петр Александров, окружной инженер, вместе с горным исправником призвали в кабинет Теппана испуганного необычным приглашением телеграфиста и продиктовали на имя иркутского губернатора Бантыша следующую телеграмму:

«Находим необходимым немедленную присылку Киренска роты, крайнем случае не менее ста солдат. Лензолото просит выдворить приисков отказавшихся работать, чего при наличных средствах, силах выполнить невозможно. Прошу указания, как поступить. Расходы по перевозке и содержанию солдат Лензолото принимает на себя. Александров. Галкин».

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В центральном стачкоме никому в голову не приходило, что губернатору дана такая провокационная телеграмма. Рабочие, ни о чем не подозревая, ожидали более разумных со стороны администрации предложений и получать расчет, а тем более покидать жилье вовсе не собирались. Однако, как ни напуган был телеграфист горным исправником Галкиным – исправник дал понюхать телеграфисту свой огромный, волосатый кулак, – он все же поделился тайной с женой, а жена не удержалась перед подругой, а та под большим секретом шепнула своему мужу. Таким образом текст телеграммы стал быстро известен некоторым членам стачкома. После короткого совещания было решено поговорить с окружным инженером с глазу на глаз… В его объявлениях порой проскальзывали нотки здравого смысла. Исполнить поручение вызвались вернувшийся из Дальней Тайги Архип Буланов и член стачкома Ипполит Попов. Посоветовавшись с членами центрального стачкома, решили официально пригласить окружного инженера в народный дом для собеседования по очень важному, как было сказано в приглашении, вопросу. Александров на приглашение не ответил. Оставалось одно – пойти на уловку, то есть где-то подкараулить и заставить его выслушать.

Поздно засидевшийся у Теппана, изрядно подвыпивший Петр Никифорович был встречен и остановлен у ворот своего дома. К этому времени стоявшего напротив полицейского специально сманили и увели в тайный шинок погреться…

– Что вам от меня нужно? – когда перед окружным выросли две огромные, в мохнатых папахах фигуры, спросил он. Основательно перетрусив, Александров хотел было нырнуть в калитку, но Попов преградил ему дорогу.

– Не бойтесь, ваше благородие, ничего мы вам худого не сделаем, – негромко проговорил Архип.

– Это насилие!

– Ну зачем, однако, так уж шибко, – миролюбиво и спокойно сказал Попов. – Мы пригласили вас в нардом…

– Вы получили наше приглашение? – спросил Буланов.

– Я не хочу вас знать! Я стражников позову!

– Невежливо это для такого воспитанного человека, как вы, Петр Никифорович. Мы ведь вас давно знаем, – урезонивал инженера Попов.

– Оставьте! Не желаю с вами разговаривать. – Александров качнулся в направлении калитки.

Буланов придержал его за локоть, проговорил спокойно:

– А вы не разговаривайте, а только выслушайте нас.

– Не хочу иметь с бунтовщиками никакого дела, – куражился окружной.

– А вы все же, господин инженер, выслушайте. Это в ваших же интересах. Я только что вернулся из Дальней Тайги, – проговорил Буланов.

Как ни хмелен был Александров, сообщение угодило в цель. Он навострил уши и засопел.

– Там работа остановилась на всех приисках, – продолжал Буланов.

– Тем хуже для рабочих. Дальше что?

– Дальше нам стало известно, что лично вами и горным исправником вызвана из Киренска воинская часть, с помощью которой вы хотите выселять рабочих и намерены прекратить выдачу продовольствия. Так или нет? – спросил Буланов.

– Я не обязан отвечать.

– Именно вы, господин окружной инженер, будете отвечать за все последствия.

– Не смейте грозить!

– Это не угроза, а предупреждение. Если вы не примете меры, рабочие затопят шахты.

– Вы не имеете права!

Над поселком нависла темная, как и сама ночь, снежная туча. Мягко, с тихим шелестом падал мартовский снег. Быстро отрезвевший Александров высунул язык и поймал холодную снежинку.

– Кто прав, кто виноват, разберутся потом, – сказал Архип.

– Я вас арестую! – Ловя ртом снег, Александров бессильно и глухо рычал, отыскивая глазами изчезнувшего полицейского.

– Совсем это неблагородно с вашей стороны, Петр Никифорович, – насмешливо проговорил Попов. – Мы к вам с добром пришли.

– Грозите затопить шахты, разве это добро?

– А морить голодом людей и выбрасывать зимой на улицу – это что, по-вашему, благо? – спросил Буланов.

– Мы должны соблюдать интересы… – окружной инженер не договорил и умолк.

– Передайте начальству, что у рабочих свои интересы и что с ними шутки плохи. Честь имеем кланяться. Не вздумайте поднимать шум, бесполезно, господин окружной инженер, полиция все равно вас не услышит…

Оставив горного начальника глотать холодный снег, Буланов и Попов скрылись за углом. Потоптавшись около калитки, стараясь окончательно вытрясти хмель, Петр Никифорович поднял воротник подбитой мехом шинели, согнувшись, быстрыми шагами пошел обратно. Сообщение окружного инженера заставило Теппана забыть о мягкой сибирской перине. Судили, рядили и спорили почти до самого утра. Отрезвев, поняли, что угроза выселить рабочих и лишить их продовольствия была явно необдуманной. Это могло привести бог знает к каким последствиям. Исполняющий обязанности главного управляющего пошел на попятный. Выпроводив окружного инженера, Теппан телеграфировал в Петербург правлению «Ленского товарищества», что 11 марта рабочие на работу не вышли. За расчетом не идут. Администрация решилась было прекратить выдачу продовольствия, но воздержалась. Горный исправник не находит такую меру приемлемой, так как у него нет средств для охраны приисков, лавок, амбаров и магазинов…

Теппан знал, что все эти нескончаемые, бесплодные телеграммы и ответы из Петербурга ни к чему не приведут. Сейчас его роль была неясной, половинчатой. Дело встало полностью. К забастовщикам присоединилась вся Дальняя Тайга. В конечном счете убытки будут исчисляться астрономической цифрой. Он также знал, что если забастовка в ближайшие дни не будет прекращена, то администрация в Петербурге этого ему никогда не простит. В дела лезут все, кому не лень, а толку нет. Полиция провоцирует волнения и стычки, а между тем рабочие ведут себя организованно, накапливают силы, собирают средства, чтобы удлинить срок забастовки и заставить администрацию удовлетворить их требования.

Александров и Галкин 12 марта телеграфировали иркутскому губернатору Ф. А. Бантышу: «Забастовка продолжается, резкого проявления беспорядков нет. Меры убеждения не действуют, ибо стачка хорошо организована, дисциплина твердая. То же положение дел – выжидательное, рабочие строго наблюдают за собой, дабы не был нарушен порядок. Меры охраны принимаются, водка вывезена из Бодайбо, динамит свезен в одно место, охраняется кроме приискового караула стражниками. У магазинов и складов выставлены полицейские караулы. Причины забастовки – желание повысить рабочую плату, ослабить суровость режима, добиться более внимательного отношения управления к нуждам рабочих. Отпуск пищевых продуктов пока продолжается, но управление высказывает намерение прекратить таковой рабочим-должникам и остальным отпускать за наличные деньги. Рабочие имеют за управлением около 370000 рублей. Должников около 250. Имеющих за конторой не более 10 рублей – до 400. По заявлению управления, деньги для расчета рабочих имеются налицо. Прекращение отпуска продуктов рабочим находим пока рискованным.

Копию телеграммы просим передать Горное управление».

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

После ночной встречи с представителями центрального стачкома в сознании окружного инженера Александрова началось некоторое просветление. Подействовала не угроза затопить шахты и вывести из строя машины, а грозная сила рабочей массы. Организованность, сплоченность, глубокая убежденность в своей правоте ужаснули статского советника. Как все это вдруг родилось в далекой, суровой, забытой богом тайге? Над этим стоило подумать. Да и не так уж был глуп окружной инженер, чтобы не понимать экономического положения рабочих. Произвол, который творился на приисках, был настолько очевиден, что даже у Петра Никифоровича началось пробуждение, похожее на совесть. В особенности это проявилось вчера, когда он сам напросился на тайную встречу с руководителями забастовки и явился в указанное Ипполитом Поповым место без охраны и полицейских шпиков. Встреча состоялась вечером в народном доме. Кроме Попова на встрече присутствовали еще двое неизвестных инженеру людей. Александров предложил, чтобы руководители забастовки уговорили бастующих приступить к работе и отложить разбор требований до приезда комиссии из Петербурга и возвращения главного управляющего Белозерова, которого ждали со дня на день.

– Я стараюсь изо всех сил, чтобы мои объявления были понятны всем и чтобы рабочие отнеслись к ним сочувственно. Забастовка вызывает острый финансовый кризис, а есть ведь горный устав, наконец, договор…

– Неужели вы, господин статский советник, можете серьезно говорить о таких вещах, как договор, устав? – спрашивал его высокий темнобородый мужчина.

– Отчего же не говорить?

Александров видел его впервые и сразу понял, что этот приезжий, конечно, один из главнейших тайных руководителей. Чувствовалось, что он точно обо всем информирован и назубок знает горный устав.

– Как будто вы и не знаете, что договор и горный устав администрация сотни раз уже нарушала, а ожидание комиссии… Извините меня, но за этим приходить вам не стоило.

Попов и Кондрашов засмеялись.

– Вы так думаете? – спросил Александров.

– И не только один я.

– Простите, господин… К сожалению, я не запомнил вашей фамилии, – проговорил Александров. – Вы произнесли ее так невнятно…

– Курочкин, – повторил Василий Михайлович. Он понял, что окружной инженер, справедливо сомневаясь в подлинности названной фамилии, интересуется его личностью, и, секунду подумав, едко добавил: – Если это для полиции, то у меня найдется другая…

Александров по достоинству оценил смелость собеседника и, чтобы больше не воздвигать стены недоверия, проговорил почти искренне:

– Вы видите, я пришел сюда без полиции.

– Разумно сделали, господин статский советник. Уважаю людей мужественных и честных! – Кондрашов снял очки и открыто посмотрел на смутившегося инженера. – Мне бы хотелось уведомить вас, господин окружной инженер, что рабочие ждут не вообще комиссию, а комиссию следственную, чтобы выявить злоупотребления правления «Ленского товарищества». Что вы на это скажете?

– Никакой комиссии не будет, – помедлив, заявил Александров. – Подобные дела решаются или соглашением с управлением, или же судом по отдельным искам каждого недовольного рабочего.

– Вы случайно не либерал? – вдруг спросил Кондрашов.

– Было увлечение в далекой юности. – Александров грустно усмехнулся. – Вы почему спросили?

– Все либералы, и молодые и старые, страдают плохой памятью… Вы тоже забыли, господин статский советник, что рабочие требуют полного расчета по день найма и бесплатного проезда до жилого места. Договор нарушен со стороны администрации. А насчет отдельных исков, положа руку на сердце, вы ведь и сами не верите в судейскую справедливость, не так ли?

– Нет, отчего же… – Александров смешался. Ему было известно, что горный исправник Галкин готовит список для передачи мировому судье на выселение. Александрову не хотелось говорить сейчас неправду.

– К сожалению, – опередил его Кондрашов, – администрация добивается от мирового судьи решения, чтобы выбросить рабочих из их жилищ. Передайте администрации, что это очень опасная затея…

Александров поспешно заверил, что до этого не дойдет. Возвратившись, он поделился своими мыслями с горным исправником Галкиным, на которого была возложена следственная часть.

– Со списками нужно повременить, – посоветовал Александров.

– Вы что же, решили изменить свою позицию? – склонив к инженеру свое широкое, тупое лицо, спросил Галкин.

– Предпочитаю быть более благоразумным.

– Шибко же вас шатануло!

Наблюдая за инженером, Галкин еще вчера, у Теппана, подметил, как странно вел себя Александров. Он мрачно отмалчивался. Видимо, ждал приезда Тульчинского, чтобы всю эту опасную канитель спихнуть на него. Заметно было, что Александров явно самоустранялся. Да и вообще во взаимоотношениях этой троицы резко наметилась трещина. Галкин узнал, что Теппан пожаловался на них в Петербург правлению, обвиняя обоих в сокрытии истинных дел о ходе забастовки, а исправника – в беспомощности и даже попустительстве.

Донос был послан и губернатору Бантышу. Сегодня от него прибыла грознейшая телеграмма:

«Витимскому горному исправнику А. Галкину.

Телеграмма ваша № 1750 и сегодняшняя ваша телеграмма относительно возбуждения рабочих по поводу выдворения из казарм и ваш совет по соглашению окружным судом разрешить отсрочку дает мне основание предполагать, что вы или не получили моих телеграмм от 17 марта и от 20 марта, или же вы действительно растерялись и перестали давать себе отчет в своих действиях. Возлагая на вас ответственность за беспорядки, могущие произойти благодаря неисполнению моих распоряжений, предлагаю вам впредь беспрекословно и незамедлительно исполнять мои распоряжения. Начальнику бодайбинского гарнизона сегодня телеграфно штабом будут даны соответствующие инструкции оказания вам содействия, почему вы имеете возможность в точности исполнять требования следователя относительно обысков и арестов, производимых по его указанию в следственном порядке. Предупреждаю вас, что имеющиеся в вашем распоряжении военно-полицейские силы более чем достаточны для охранения общественного порядка вверенного вам района. Если подтвердятся телеграммы Теппана и Иванова, я предам вас суду за бездействие власти и за упорное неисполнение моих распоряжений».

– Все это через ваш либерализм, господин Александров, – вертя в руках телеграмму, жаловался изничтоженный Галкин.

– Помилуйте, при чем тут я! – воскликнул Александров.

– А в акте, милостивый государь, что вы написали?

– Правду написал.

– Какая там правда! – Галкин поморщился и безнадежно махнул рукой.

– А такая, что кровопролитие нахожу вовсе нежелательным.

– Но ведь воинскую команду мы с вами вызвали не для христосования.

– Это на всякий случай, для поддержания порядка, а вышло так, что рабочие лучше сохраняют порядок, чем ваши полицейские.

– Значит, вы, господин окружной инженер, окончательно перекрасились? – напирал Галкин.

– Я много думал и пришел к выводу, что с моей стороны это было не совсем верным актом. Теппану, разумеется, не жалко стрелять в русских людей. Недаром он сказал, что можно убить полсотни этих свиней… Но я же сам русский!

– А я что, по-вашему, басурман? Я ваш акт подмахнул только потому, чтобы Теппану насолить, а вышло так, что сыпанул в свою чашу горчицы, – сокрушался вконец расстроенный исправник.

– У нас есть милый дар: мы умеем отлично басурманить в своем же отечестве, – в заключение беседы тихо и задумчиво проговорил Александров.

После беседы с Кондрашовым окружному инженеру пришлось о многом задуматься. Как ни странно, но он симпатизировал этому человеку. Окружной инженер начинал понимать, что возмущение такой большой массы людей явилось закономерной неизбежностью, обусловленной поистине каторжным режимом со стороны Белозерова, Теппана и их приспешников, одним из которых был он, статский советник Александров, бывший университетский ортодокс, яростно сетовавший на засилие плутократии и полицейщины. А теперь? Мерзко было сознавать, что он и сам давно уже скачет в той же упряжке…

Именно под таким настроением окружной инженер и составил акт о том, что раздражать рабочих прекращением выдачи продовольствия в связи с наступающей пасхой не следует. Во втором пункте он писал: «Подавление открытых выступлений кровопролитием нахожу безусловно нежелательным и благоприятный исход этого подавления, ввиду разбросанности приисков «Ленского товарищества» на протяжении 250 верст, неосуществимым».

Однако самым удивительным было то, что он уговорил горного исправника подписать этот акт. Тот скрепил бумагу следующей резолюцией:

«Изложенное в акте мнение вполне разделяю.

А. Галкин».

Получив этот документ, да еще с такими подписями, Теппан возмутился и направил Галкину письмо с резким и гневным протестом. Галкин не замедлил прибыть в главную резиденцию. Встреча произошла у Теппана в кабинете.

– Мы не ожидали от вас, господин горный исправник, такой финтель-винтель! – Не находя слов, управляющий крутил пальцами около виска.

– Позвольте, господин главный управляющий!

– Это вы позволили себе с господином Александровым затянуть забастовку!

– Мы ничего не затягиваем.

– А ваш этот дерьмовский акт как изволите расценивать?

– Мы предложили довольствовать рабочих по случаю великого праздника, – оправдывался Галкин.

– Вы, может быть, заставите меня давать бунтовщикам красненькие яички? – Из уст Теппана лился поток язвительных слов. – Должен вам прямо сказать, что вы не принимаете никаких мер по выселению забастовщиков. Я прошу дать мне категорический ответ: можете ли вы привести в исполнение приговор мирового судьи и выдворить из казарм бывших рабочих?

Исправник молчал. Применять такие крутые меры было нельзя, да и небезопасно. Рабочих было несколько тысяч.

– Мы намерены нанять новых рабочих. Отвечайте мне: вы в состоянии оградить их от актов насилия? – напирал на исправника Теппан.

Галкин заявил, что не может гарантировать охраны вновь нанятых рабочих, так как не располагает достаточными силами, не может также исполнить и приговор о выселении.

– Хорошо! Если вы так бессильны, господин горный исправник, то мы обратимся непосредственно к губернатору, – пригрозил Теппан и в тот же день выполнил свою угрозу.

Результатом была та грозная телеграмма губернатора Бантыша.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

К моменту возвращения из отпуска Тульчинского бастовали все без исключения прииски «Ленского товарищества». Последними присоединились и прислали своих делегатов самые дальние – Рождественский и Архангельский. Получив от Александрова полный отчет о событиях, Тульчинский приступил к своим обязанностям, сделав при этом следующее объявление:

«Окружной инженер Витимского горного округа Константин Николаевич Тульчинский предлагает выборным от рабочих «Ленского золотопромышленного товарищества» прибыть к 4 часам 24 марта с. г. в его канцелярию, что на Успенском прииске».

Тульчинский знал свой округ лучше, чем его заместитель Александров. Как государственный чиновник, Константин Николаевич по своим убеждениям придерживался либерально-демократических взглядов, заводил довольно смелые знакомства с политическими ссыльными, а помимо всего прочего, располагал густой сетью осведомителей… Через своих верных людей Тульчинский знал, что в центральный забастовочный комитет кроме ссыльных большевиков вошли меньшевики, эсеры, анархисты и что между партийными прослойками идет раскол. Меньшевики во главе с Думпе предлагали удовлетвориться выполнением части требований, в частности согласиться на 10-часовой рабочий день. Как опытный политикан, Тульчинский решил использовать разногласия руководителей забастовки. Он пригласил делегатов не куда-нибудь, а прямо к себе на квартиру. Выхоленный, гладко причесанный, в меховой домашней курточке, он встретил выборных как самых дорогих гостей и сразу же предложил осмотреть огромную, богато обставленную квартиру. Потом возвратились в гостиную, где все было заранее подготовлено к ответственной встрече. На длинном столе возвышалась горка хвороста, в тарелках – тонко нарезанный сыр, на разных концах стола стояло по широкой бутылке. Черепахин и Зелионко переглянулись.

– Ямайский ром, – прочитав этикетку, шепнул студент Шустиков Подзаходникову.

Они сидели в уголке на каких-то опасно-воздушных пуфиках. Думпе, с темной, театральной бородкой, в неизменном пестром жилете, в рубашке ослепительной белизны, взял с вазы яблоко и вонзил в него крупные, крепкие зубы. Около него сидел угрюмый, косматый, с багровым лицом Будевиц. Всего присутствовало тридцать человек. Меньшевиков во главе с Думпе было больше. Черепахин это сразу оценил и насторожился. Председателем центрального стачкома теперь был он. Баташов уехал в Бодайбо и почему-то долго не возвращался.

Открывая заседание, Тульчинский сказал:

– Господа! Я вижу, здесь собрались разумные люди, с которыми, мне кажется, можно говорить свободно и откровенно. Я призываю вас к этому, господа! Смею заверить присутствующих, что я целиком и полностью стою на стороне рабочих.

– Значит, вы поддерживаете требования рабочих? – спросил студент.

– Не прерывайте, господа! – Думпе с досадой пожал плечами.

– Нет, отчего же, вопрос в деловом отношении вполне уместный, – поддержал Шустикова Черепахин. – Я думаю, господин Тульчинский сейчас же и ответит…

– Безусловно! – воскликнул Тульчинский. – Я только что вернулся из Иркутска. Даже его превосходительство губернатор Бантыш некоторые претензии рабочих считает вполне закономерными, каковые будут рассмотрены в горнозаводском присутствии. Однако нельзя не признать чрезмерных преувеличений в большинстве требований…

– Эге, опять байка про белого бычка, – воспользовавшись паузой, заметил Ипполит Попов.

На него дружно зашумели. Георгий Васильевич понял, что меньшевики, обработанные Думпе, будут сегодня выступать активно и сплоченно. Они распропагандировали часть беспартийных членов стачкома, запугали голодом. Другая, большая явно колебалась.

– Рабочие считают, что требования вполне реальны и закономерны, – вставил Черепахин.

– Если уж обсуждать, так давайте будем обсуждать по пунктам, – сказал Зелионко.

– Извините, господа! – снова заговорил Тульчинский более суховатым и резким тоном. – Я лично не намерен требования обсуждать именно сейчас. Принципиально и остро стоит вопрос о возобновлении работ.

– Примите наши требования – и мы завтра же снова начнем копать землю! – крикнул студент.

– Это, господа, несерьезно! Для детальных переговоров о требованиях нужно немало времени. Продолжение стачки немыслимо. Акции Ленских приисков на бирже падают, и каждый день приносит колоссальные убытки, которые исчисляются миллионами рублей. Правление и горный департамент этого дальше не потерпят. Они вынуждены будут, разумеется, тем, кто не приступит к работе, произвести расчет и нанять новых рабочих.

– Значит, лишат хлеба и вышвырнут? – спросил Черепахин.

На секунду Тульчинский смутился, но тут же быстро взял себя в руки, проговорил отрывисто и громко:

– Нельзя допустить, чтобы администрация санкционировала принудительные меры, такие, например, как выселение и прекращение отпуска продовольствия. Заверяю вас, господа, как только возобновится на приисках работа, я добьюсь выполнения требований рабочих!

Меньшевистская группа захлопала в ладоши. Вошла миловидная горничная и принесла на подносе крепко заваренный чай. Думпе налил в чай рому, отхлебнув немного, заговорил:

– Константин Николаевич предлагает верный путь. Ему надо верить, господа! – Погладив ловко подстриженную бородку, Думпе заложил руки за борта жилета. – Как я и раньше предупреждал, стачка не дала ожидаемых результатов. Она поставила обе стороны в тяжелое положение и утратила свой правовой характер. Ее осложнили экономические требования, она переплелась с политическими моментами, как иногда стачки необоснованно переплетаются с днем всемирного праздника Первое мая, когда мы начинаем нелепо требовать надбавок на ситчик. Осложнили обычный случай из-за куска конского мяса, превратили его в стачку с принципиальными экономическими требованиями. Мы допустили непоправимую ошибку. Нужно кончать! Возобновление работ, как это предлагает господин Тульчинский, дает рабочим право перенести переговоры на единственно правильную, легальную почву…

Думпе говорил воодушевленно, горячо утверждая, что забастовка началась стихийно, совсем по мелкому поводу и не имела за собою серьезных причин. Грозя рабочим голодом и сибирской стужей, он целиком поддержал Тульчинского. Это повлияло на большинство делегатов и членов стачечного комитета. Они аплодировали Думпе и дали обещание Тульчинскому, что поведут среди рабочих агитацию за прекращение забастовки. Последним взял слово Георгий Васильевич Черепахин:

– Здесь господин Думпе говорил эффектные фразы об экономическом, правовом, политическом и прочих принципах стачки. Он сетует на то, что стачка возникла по незначительному поводу и разрослась в крупное экономическое и политическое событие. Он недоволен. Грустно видеть, как революционеры скатываются до уровня соглашателей-либералов. Однако выступление господина Думпе полезно тем, что теперь мы отчетливо знаем, что у нас есть организованный лагерь противников, я полагаю, мы будем решать этот спор в другое, более подходящее время. Как исполняющий обязанности председателя центрального стачкома заявляю, что вопрос о прекращении забастовки мы непременно обсудим на первом же заседании и не позже следующего дня вынесем его на общее собрание рабочих.

– А для чего нужно собрание? – спросил Думпе. – Мы можем это решить на заседании стачкома. Нас же выбрало общее собрание!

Тульчинский тоже стал требовать немедленного решения.

– Мы склонны поверить, господин Тульчинский, в ваши добрые намерения добиться выполнения требований рабочих. Однако окончательное решение зависит от администрации. Так же вот и вопрос о прекращении забастовки могут решить только сами рабочие, – ответил Черепахин.

На этом совещание у окружного инженера Тульчинского было закончено. Ночью же состоялось заседание центрального стачечного комитета в полном составе. Основательно подготовившись, меньшевики выступили довольно сильной группой. В своем выступлении Думпе снова угрожал локаутом, он сказал, что политические требования – это миф, а рабочий контроль над действиями администрации одна демагогия. В ходе дальнейшего обсуждения мнения членов комитета резко разошлись. Меньшевики почти всей группой поддерживали Тульчинского. Большевики настаивали на продолжении забастовки до лета, «до зеленой травки», как говорили рабочие. Именно весной начинается основная промывка золота, и администрация вынуждена будет пойти на уступки.

– Если мы прекратим забастовку, ничего не добившись, – говорил Черепахин, – подорвем веру рабочих в свои силы. Рабочие должны не бояться будущего, а верить в него. А вы во что верите? В тепленькие местечки, которые занимаете, и в угоду хозяевам жертвуете принципами классовой борьбы и даже совестью.

– Он нас оскорбляет! – раздавались голоса меньшевиков.

– Да полно! – крикнул Лебедев. – У вас теплое жилье и сытая пища, а вокруг вас голодные женщины и даже подростки работают лопатою и киркой.

Его поддержали Зелионко, Попов, Подзаходников и некоторые другие из числа беспартийных рабочих. Всего за продолжение забастовки высказались из тридцати человек присутствующих тринадцать человек. Семнадцать человек были за то, чтобы прекратить забастовку и приступить к работе. Сказалась партийная пестрота состава.

– Ну что же, господа, вам не понять, как крепильщики захлебываются грязью или гибнут под рухнувшими пластами вечной мерзлоты, когда нечаянно заденут ветхие перекрытия. Вы, как говорится, повернулись к ним спиной. Поглядим на ваши лица завтра, – сказал в заключение Черепахин.

После довольно бурного заседания стачком постановил: 25 марта провести на Феодосиевском прииске большой митинг, куда пригласить рабочих из других ближайших приисков. Думпе условился с Тульчинским, что тот придет на этот митинг и выступит с призывом выходить всем на работу.

Закрывая заседание, Черепахин попросил членов президиума стачкома остаться. Несмотря на усталость, Георгий Васильевич был настроен по-боевому и сдавать своих позиций не собирался. Случилось так, что после отъезда Баташова президиум оказался почти полностью большевистским. Пользуясь темнотой, на это заседание пришли Кондрашов и Буланов.

– Знаете, товарищи, сегодня ночью и завтра мы используем те самые «легальные» формы, на которых так горячо все время настаивает господин Думпе. Нам нужно поговорить со старостами.

– Вот именно! – крикнул Буланов.

– Наши старосты – это золотой народ!

Когда выбирали старост, большевики рекомендовали самых передовых и сознательных рабочих, на которых можно было опереться в любое время. Сейчас это время пришло. В ту же ночь на Феодосиевском прииске был собран весь старостат. Присутствовало около ста человек. Объяснив сложившуюся в стачкоме обстановку, Черепахин предоставил слово Кондрашову.

– Вы, товарищи, мужественно боретесь за свои права почти целый месяц, – коротко сказал тот. – Ваши семьи переносят тяжкие лишения и невзгоды, впроголодь питаются, но стойко держатся в ожидании лучшего времени, которое непременно наступит. Администрация пока не хочет выполнить наши требования. Она окружила себя хитрыми, изворотливыми людьми, такими, как исправник Галкин, горные инженеры Александров и Тульчинский, Думпе, которые предлагают нам остановиться на полпути, забыть все унижения и трусливо капитулировать. Неужели вы согласны опять вернуться к разбитому корыту? – заключил свою короткую речь Кондрашов.

– Не будет этого!

– Позор капитулянтам!

На собрании единодушно была принята следующая прокламация, составленная самими рабочими:

«Р а б о ч и м о т р а б о ч и х. Товарищи рабочие!

Неужели вы будете дальше продолжать работу? Неужели наша забастовка разом не есть ваша забастовка? Ведь вам известно, как Лензолото нас унижало на каждом шагу. Оно нас кормило дохлятиной с примесью конского навоза. Ругали нас и надругались над нашими женами и дочерьми. Нас обидами поносили, побои и так далее. Невозможно все это перечислить, что мы перетерпели до забастовки, и не надо считать. Из нас каждый знает и сам припомнит это, кому жилось худо. Потому что даже те ничтожные законы, которые Лензолото должно было исполнять, оно не исполняло. И теперь всеми правдами и неправдами оно хочет восстановить старый бывший порядок, но этого больше не будет, и, может быть, Тульчинский с пеной на губах кричит, что он сторонник рабочих, а мы ему не верим. Знаем, что тоже меняет свою шкуру по сезону. Не смущает нас также собачья морда жандармского ротмистра. Пусть он лает сколько угодно, но только жаль его бесполезных усилий. И много ли можем мы обратить наше внимание на брехню полицейской собаки? У нас более важные дела. Мы должны настаивать, чтобы исполнили законный расчет и требования. Товарищи, вы вышли на работу, но что же вас ждет? Ждет то же, что нас, те же издевательства, насилие и прочее. И что же вас ждет в будущем со стороны товарищей, работающих и борющихся за лучшее будущее?

Да здравствует забастовка! Долой продавцов дела рабочих!»

На другой день состоялся огромный митинг. Чтобы лучше видеть ораторов, подростки и дети забрались на заборы и крыши домишек. Припушенные молодым мартовским снежком, крыши домов были белыми; за домами, в отдалении, нелепо застыли, подернулись заледеневшим инеем строения промывательной фабрики. Тысячеголосая толпа колыхалась, гудела. Черепахин решил сначала выпустить на трибуну ораторов, выступающих за прекращение забастовки. Комкая в руках прочитанную прокламацию, Тульчинский побледнел. Его горячую речь, а также выступления Думпе и других сторонников капитуляции рабочие встретили добродушной иронией. Речи перебивались колючими репликами:

– Вы бы, господин окружной, хлебца нашего отведали!

– Куличика пасхального с конским навозцем!..

– Вот-вот! А ишо жеребятинки!

– Эй, борода! – выкрикивали в адрес Думпе. – Айда к нам в штрек, где мерзлоту греем…

– Мы тебе бородку-то подпалим, студнем запахнет!..

– Ай ишо чем!..

Выкрики сопровождались озорным смехом.

Думпе стиснул зубы, сошел с трибуны. Тульчинский нервно мял в руке скомканную прокламацию. А когда Черепахин внес предложение провести тайное голосование, они совсем растерялись.

– Это невозможно! Вы шутите! – заявил Тульчинский.

– Такими вещами не шутят! – отрезал Черепахин.

Архип Буланов и Александр Пастухов выкатили из толпы две крепкие, из-под сахара бочки и поставили возле трибуны.

– Что это значит? – спросил Тульчинский у Черепахина.

– Сейчас увидите.

Георгий Васильевич попросил повернуть бочки. На каждой было приклеено по ярлыку, где было намалевано черной тушью: «П о й д у н а р а б о т у»; «Н е п о й д у н а р а б о т у». Тут же лежала груда мелко набитой щебенки и кирпича. Об этом заблаговременно позаботились старосты.

Тульчинский и Думпе недоуменно пожали плечами и отошли в сторонку.

– Не уходите, господа, можете следить сами, чтобы все было чисто, без обмана, – предупредил Черепахин и, обратившись к рабочим, громко добавил: – А вы, товарищи, выстраивайтесь в одну цепочку, берите по камешку и бросайте в бочки, кто в какую хочет.

– Это можно! – раздались голоса.

Собрание приняло веселый и оживленный характер. Рабочие быстро разобрались в стройную цепочку, двинулись вереницей и начали опускать камешки в бочки. Под общий, неумолкающий смех бочка, на которой было написано «Не пойду на работу», вскоре была наполнена до краев, в другую, где ярлык приглашал на работу, было брошено только семнадцать камешков.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Шумный и скандальный провал окружного инженера Тульчинского и меньшевика Думпе на Феодосиевском прииске привел администрацию в полное смятение. Организованность рабочих оказалась безупречной и несокрушимой. Теперь всякому разумному человеку было понятно, что требования рабочих это не пустые фразы, а наступательный шаг в борьбе за свои права. Чиновник и педант по натуре, Теппан этого не понимал, как не осознавал истинного положения дел сидевший в Петербурге Иннокентий Белозеров. Привыкший властвовать бесконтрольно, он в каждой шифрованной телеграмме настаивал на прекращении забастовки любыми средствами, вплоть до подавления ее войсками. Он даже уговорил министра торговли И. С. Тимашова обратиться телеграммой к командующему войсками Иркутского округа, чтобы тот озаботился усилением воинской команды «для защиты крупнейшего золотопромышленного предприятия». Народ, требуя улучшения жизни, превратился в организованную силу, и ему немедленно было противопоставлена вековая мощь государства – полиция и армия.

На рельсах дымил паровозик, выплевывая из трубы охапки черного дыма вместе с гаснущими на тендере искрами. Из остановившихся вагончиков прямо на снег выпрыгивали солдаты Киренской команды с привинченными к трехлинейным винтовкам штыками. Это прибыла долгожданная рота под командованием поручика Санжаренко.

– Ррравняйсссь!

Шея поручика поверх воротника шинели была замотана желтым башлыком. Он обошел выстроенную роту и козырнул кожаной перчаткой исправнику Галкину и каким-то чиновникам, прибывшим встречать солдат. Под мохнатыми сибирскими папахами замерли серые, стертые лица. Вместе с жандармским ротмистром Трещенковым и исправником Галкиным поручик Санжаренко был тотчас же приглашен на квартиру главного управляющего. Беседа была секретной, интимной и доверительной.

– Церемонии разводим, господа! – презрительно выпятив из-под усов сальные от пельменей губы, говорил Трещенков. – Гарантия свободы, бесплатный проезд по железной дороге, обращение на «вы»… Вы только подумайте, господа!

– Требуют вежливого обращения! О-о-о! – Теппан поднял вилку с наколотым на нее пельменем. Прибытие воинской команды успокоило его, и он, впервые за все время забастовки, с аппетитом бражничал.

– Я бы им показал такое вежливое, как в Сормове… – Побагровевшие щеки ротмистра тряслись от натуги. Да, он был известен кровавой расправой в 1905 году с сормовскими рабочими, а теперь готовился учинить ее здесь, на далеком Витиме.

– Мы им сбавим спесь!.. – Подвыпивший поручик Санжаренко начал рассказывать, как он расстреливал рабочую демонстрацию в Варшаве.

Даже Галкину жутко было слушать подробности.

– Мы очень надеемся, господа офицеры! – Вид прибывших с Трещенковым бородатых жандармов укрепил Теппана в мнении, что с забастовщиками будет скоро покончено.

– Теперь можете на нас положиться, – заверил его ротмистр Трещенков.

После встречи главного управляющего с офицерами темп жизни на приисках начал заметно убыстряться. Под крылом прибывшей воинской части жандармы и полиция повели наступление на забастовщиков. С каждым днем они становились все наглее и бесцеремоннее. Полицейские ночью внезапно врывались в казармы, производили обыски и угрожали рабочим вышвырнуть семьи прямо на снег. Было несколько попыток ареста выборных делегатов. По этому поводу рабочие обратились с письмом к окружному инженеру Тульчинскому и предупредили, что действия полиции они считают явно провокационными и вынуждены будут для защиты своих выборных принять меры.

Тульчинский оставил письмо без ответа. Мало того, в ночь на 4 апреля часть делегатов и членов стачкома была арестована. В числе схваченных оказались Ромуальд Зелионко, Петр Корнеев, Афанасий Беспальченко, Степан Сборенко, Матвей Украинцев и Ипполит Попов. С этого дня стачечный комитет вынужден был перейти на нелегальное положение. Жандармы, полиция, переодетые шпики, рыская всюду, искали руководителей забастовки.

Еще днем с большой группой рабочих Кондрашов перебрался по железной дороге на Васильевский прииск и направился к домику Матрены Шараповой. Здесь они должны были встретиться с Черепахиным. Постучав, Василий Михайлович открыл дверь.

Дома была одна Маринка. Выглянув из своей комнаты, она радостно улыбнулась гостю, прикрыв живот пуховой шалью, пошла к нему навстречу.

– Боже мой! Как мне приятно, что вы пришли! Ну садитесь, садитесь же! – нетерпеливо говорила она. – Дядя Архип только один раз заглянул. Кодара не вижу, угнали куда-то железку очищать от снега. Всех каторжан туда увезли. А я, вот видите, тут… – Глаза ее блестели.

Кондрашов понимал, что она рада его приходу, и ему не хотелось говорить, что он видит ее, может быть, в последний раз. Вдруг ему стало очень не по себе. Вспомнил Устю, Шихан, увидать бы…

– Ну и как вы тут, Мариночка? – тихо спросил он.

Она молча опустила голову и, когда он повторил вопрос, взяла его за руку и прижалась лбом к его плечу. Он слышал ее учащенное дыхание, и мягкий пух оренбургского платка ласково щекотал ему щеку. Он гладил руку Марины, чувствуя, как грудь его теснит спазма.

За дверью послышались шаги. Вошла Матрена Дмитриевна, в одной руке был таз, в другой – банный веник.

Не выпуская руки Марины, Кондрашов сел.

– Я пришел повидать своего друга…

– Сейчас пойдем. Он ждет. Помоетесь на славу! – ответила Матрена Дмитриевна.

– А где?

– Да тут, в бане. Я натопила тепленько. Пойдем-ка уже. Велел поторапливаться.

– Так скоро? – Марина отпустила руку Кондрашова и отошла к печке.

– Прощайте, Марина Петровна, – сказал Кондрашов.

– Разве вы больше уже не придете? – спросила Марина.

– Обстановка… Я ведь нелегальный. – Василий Михайлович поцеловал ее в лоб и вышел следом за Матреной.

Ветер гнал по небу дымчатые апрельские тучи. Стояли такие дни, когда все чаще, как-то совсем внезапно проглядывало солнце и грело карнизы домишек с поникшими сосульками. Снег еще крепко давил поля, но уже чуть пахло весной, а может, это Кондрашову только казалось…

Вымылись быстро и одеваться перешли в теплый предбанник, где пахло сеном и березовыми вениками.

– Мы так решили, что пребывать тебе здесь опасно, – говорил Черепахин. – Ты уже сильно меченный, да и хвост у тебя большой. Схватят, прибавят вдвое, а то и того хуже… Пробирайся на Иркутск. Все тебе приготовлено – и паспорт надежный, и деньги, и попутчики. С якутами пойдешь. Кухлянку наденешь, унты, дошку – сойдешь за якута. Ну, а там Россия. Там ты дома, все тропки тебе известны. Может, за границу переправят. Может, Ленина встретишь, рассказать бы ему про наши здешние дела! А где теперь Ленин?

– Ленин сейчас в Париже.

– Ленин, – протяжно проговорил Черепахин и покачал головой. – Он там где-то, в Париже, а мы тут, на реке Лене. Удивительно! – Георгий Васильевич усмехнулся. – Я ведь, Василий Михайлович, верю в пролетарское чутье через версты, границы.

В тесном предбаннике было полутемно. Маленькое единственное окошко золотилось отблеском заката. Сквозь легкую, узорчатую бахрому инея пробивался розоватый свет, похожий на кровь. С грустным, похудевшим лицом Георгий Васильевич застегивал полушубок. Василий Михайлович надевал новые охотничьи унты, которые только что ему подарил Черепахин. Кондрашову предстоял долгий и трудный путь. Оба понимали, что эта встреча может быть последней. За короткое время они успели сдружиться в этом суровом крае.

– Так-то, друг, кому сладкий кусок, а кому горькая каторга, – продолжал Черепахин. – Думпе, например, ортодоксом себя считает, а на деле?

– На деле то пылкая любовь к рабочему классу, то подлая измена, – проговорил Василий Михайлович.

– Ну, а если нас угостят пинком солдатского сапога? Как в этом случае поведет себя Думпе и его приспешники? – спросил Черепахин.

– Скажут, что мы провидцы, мы предупреждали… После прибытия войск жандармерия уже действует так, что не исключено…

– Что не исключено? – напряженно спросил Черепахин.

– Где-то, наверное, дойдет до прямой схватки. Мне, признаться, даже уезжать не хочется, – сказал Кондрашов.

– Вот это как раз исключено. А что касается до прямой схватки, то мы уже стоим лицом к лицу. Весь вопрос: кто кого? Однако на провокации не пойдем, нет! – жестко заключил Черепахин, и они стали прощаться.

Время истекло. За поселком, на реке Аканак, Кондрашова ждал каюр с собачьей упряжкой. Георгий Васильевич уезжал на Феодосиевский прииск на заседание стачкома.

После ареста выборных началось сильное брожение. Рабочие открыто роптали на вероломство властей. Собираясь возле казарм большими группами, шумно обсуждали это событие. Надо было как можно быстрей разъяснить рабочим провокационный характер полицейских действий и тем самым потушить возникшую вспышку. На рассвете 4 апреля в Муйских бараках собрался весь стачечный комитет и вынес категорическое решение: на провокации не поддаваться и не устраивать стихийных митингов. Но народ уже настолько был возмущен действиями полиции, что удержать его от сборов было трудно. Люди загудели повсюду, как кедры в бору. Пока члены центрального стачечного комитета связывались со старостами, чтобы обнародовать постановление, рабочие Феодосиевского прииска успели написать протест против ареста их выборных. От имени рабочих каждого прииска было составлено заявление, которое подписали тысяча человек. В 10 часов утра 4 апреля делегаты Феодосиевского прииска направились к прокурору Преображенскому для переговоров об освобождении арестованных товарищей.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В поселке Надеждинском находился центр управления всеми приисками. Поселок быстро оброс служебными постройками, конторой, вокзалом и жилыми помещениями для администрации. Здесь были особняки главного управляющего Иннокентия Белозерова, главного инженера Теппана, прокурора, исправника, окружных инженеров, полицейского управления, больница. За ними пластались приземистые срубы рабочих казарм, крытых тесом, а уж далее возникали мелкие домишки летних лагерей-строеньиц ветхого и примитивного вида. Поселок Надеждинский расположен в устье реки Лены и притока Нижний Аканак, на расстоянии примерно пяти-шести верст от Феодосиевского прииска. Напротив Надеждинского ютился за рекой Леной прииск с легкомысленным и кокетливым названием – Миниатюрный, тут же, неподалеку за притоком Малый Долгадын – прииск Михайло-Архангельский. На прииске Феодосиевском разъездом кончился железнодорожный путь, дальше шла тележная дорога, зимою санная.

Утро стояло солнечное, даже снег на припеке начал подтаивать. Увидев подошедшую к крыльцу группу рабочих, прокурор Преображенский так перепугался их решительного вида, что принял делегацию не сразу. Он тут же позвонил ротмистру Трещенкову, который в сопровождении двух конных стражников сразу же примчался на паре саврасых, запряженных в ковровые санки с темно-рыжей медвежьей полостью. Санки завизжали у прокурорского крыльца, кони всхрапнули и остановились. Угрюмого вида ямщик в косматой бараньей папахе отдернул полость. Курносое лицо ротмистра лоснилось, вздувались и пыжились пушистые бакенбарды. Оглядывая рабочих заплывшими глазками, он грузно вылез из санок. Закинув руки на хлястик шинели, спросил кратко:

– Где бумага?

– У господина прокурора, – выступая вперед, проговорил рабочий Герасим Голубенков. У него было крупное, сморщенное лицо, на грудь легла густая, с сильной проседью борода.

– Я тебя знаю. Ты-то зачем тут? – припоминая лицо рабочего, спросил Трещенков.

– К его милости, – кивая на крыльцо, по которому уже спускался прокурор, ответил Герасим. Он был против петиции и визита к прокурору, но вынужден был подчиниться большинству.

Пошептавшись с Трещенковым, прокурор передал ему бумагу. Пробежав ее глазами, ротмистр стал подниматься на крыльцо. На лакированных ножнах его драгунской шашки играл солнечный луч. Кони беспокойно месили грязный, ноздреватый снег. Рабочие сумрачно ждали.

– Это фальшивка! – тяжело отдуваясь в рыжеватые усы, заявил Трещенков.

– Как это тоисть? – недоуменно спросил Герасим.

– А так, что написали ее агитаторы и подписались разными почерками.

– Эк чего удумал, ваше благородие!

– Неш мы какие мошенники? – послышался чей-то голос.

Делегаты стали дружно протестовать, заявляя, что подписи настоящие, поставлены самими рабочими; они считают, что члены стачечного комитета являются их избранниками и личной ответственности за стачку не несут, потому как бастует вся масса.

– Каждый рабочий у нас действует сознательно, – заявил Герасим. – Только, видно, зря мы сюда приплелись, – добавил он с горечью.

– Раз вы такие сознательные, пусть каждый рабочий принесет заявление от себя, тогда мы поверим… – предложил ротмистр. Его поддержал прокурор Преображенский.

А солнце брызжет все ярче и ярче. Над трубой прокурорского особняка вьется дымок и доносит вкусный запах рыбного пирога. Мальчишки прошли к реке и проволокли по молодому снежку большие, самодельные, с наклесками салазки. Рабочие растерянно смотрели друг на друга и не знали, как им быть. Предложение Трещенкова застало врасплох. Снова вмешался Герасим и одной фразой разрядил обстановку:

– На крючок ловите, ваше благородие.

– Молчать! Рразойдись! – рявкнул Трещенков. От его хриплого крика загудело крыльцо и даже воробьи стрельнули с оконного карниза.

Делегаты молча попятились назад, потом, круто повернувшись, скорыми шагами пошли прочь, торопясь поскорее написать свои «сознательные записки», которые помогут выручить попавших в беду товарищей. Герасим пытался на ходу объяснить им жандармскую уловку. По таким запискам, говорил он, могут арестовать еще больше людей, а бумажки эти выставят как улики, да и приписать могут все что угодно… Но старика не послушались. Рабочие чувствовали силу и решимость, сознание укреплялось единой и, казалось, вполне ясной целью – выполнением долга. Искренне поверив царскому жандарму, они наспех сочиняли заявления, в которых теперь письменно подтверждали, что выборные товарищи выполняли волю большинства и должны быть немедленно освобождены. Весть об этих злополучных записках с невероятной быстротой распространилась по всем ближайшим приискам. Первыми снова собрались андреевцы. Двигаясь по направлению к Надеждинскому прииску, они захватили с собой рабочих Нововасильевского, Пророко-Ильинского, Липаевского и Александровского приисков и уже трехтысячной массой направились дальше. Намерения у них были самые мирные, они несли требуемые ротмистром Трещенковым заявления. С обеих сторон шествие гурьбой сопровождали ребятишки и женщины. Солнце празднично освещало их яркие, цветные полушалки. Из колонны на них сердито зашикали, и они нехотя отстали. А люди продолжали шагать по снегу, слегка закопченному паровозным пеплом. Неподалеку виднелся вокзал. Группа каторжан в серых стеганых бушлатах очищала от слежавшегося за зиму снега железнодорожную насыпь. Завидев быстро надвигающуюся колонну рабочих, конвойные куда-то исчезли. Волна подхватила обрадованных каторжан и понесла дальше. Здесь был и Кодар. От возбуждения он раскраснелся, расстегнул ворот, шапка с ушами из лисьей шкуры сдвинулась на затылок, лицо сияло.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Узнав, что рабочие соседних приисков во главе с андреевцами идут освобождать арестованных товарищей, феодосиевцы тоже заволновались. У главных бараков стала быстро собираться толпа. Феодосиевцы организовались скоро и двинулись мимо казарм. К счастью, в это время на прииске оказались Черепахин, Лебедев и Кудрявцев. После собрания старост они еще не успели уехать. Медлить было нельзя. Все трое вышли навстречу движущимся толпам и решительно встали на их пути. Черепахин вышел вперед.

– Вы, товарищи, меня знаете? – начал он.

– О чем вопрос! – раздались голоса. – Еще бы не знать!

– Вы мне верите или нет? – сильно волнуясь, продолжал спрашивать Черепахин.

– Верим, верим, чего там! – Феодосиевцы хорошо знали Георгия Васильевича и относились к нему дружелюбно.

– Спасибо, товарищи, за доверие! – Черепахин снял шапку. – Раз верите, выслушайте!

– Слушаем, говори, друг, и не тяни!

– Как председатель центрального стачкома я предлагаю немедленно разойтись. Опасное вы затеваете дело, товарищи!

– Это как же так?

– Ты что, милый?

– Выходит, новую власть нажили?

– Мы же не куда-нибудь идем, а своих выручать!

– Это не выручка, а вред общему делу!

– Но-но, полегче! – Выкрики стали резче, злее. – Куда ты, паря, завертываешь? Какой такой вред?

– Ротмистр Трещенков вас провоцирует, а вы ему верите. Он вызывает вас на отчаянный шаг, чтобы расстрелять!

– Верно же говорит, что вы, товарищи! – выступил Лебедев.

Его поддержали Герасим Голубенков и Александр Пастухов.

– Кому поверили, дурни? – укорял их Герасим. – Там целая рота выстроилась, а вдоль железки стражники торчат, как пеньки в снегу, и винтовками буравят!

Более сознательная часть рабочих образумилась быстро. Удалось уговорить и остальных. Дальше не пошли. Потоптались на снегу, пошумели и стали расходиться. Теперь нужно было во что бы то ни стало остановить андреевцев и присоединившихся к ним рабочих других приисков.

– На тебя, Михаил Иванович, вся надежда, – обращаясь к Лебедеву, проговорил Черепахин. – Если мы их не остановим, то произойдет непоправимое. Провокация настолько очевидна, что жандармы ни перед чем не остановятся. Бери с собой Буланова и беги навстречу.

Раздумывать было некогда. Дорог было две: верхняя – горами и нижняя – берегом. Лебедев с Булановым побежали на нижнюю – здесь было ближе, – но им пройти не удалось: на всей Надеждинской трассе Трещенков расставил стражников. Пришлось пробираться горами вдоль водоотводной канавы и идти мимо электростанции, которая тоже охранялась. Удалось благополучно миновать ее. Шли шибко и скоро поднялись на голец. День выдался необыкновенно ясный. На реке блестел снег. Черная лента рабочих видна издалека. Выпавший за ночь снег был чистым и мягким. Колонны медленно подплывали к Надеждинску с двух сторон: с Андреевского и Утесистого – с одной, с Пророко-Ильинского – с другой, и уже на глазах Буланова и Лебедева, словно растворяясь одна в другой, сливались в общую линию, растянувшуюся на три-четыре версты. Впереди купался в солнечных бликах народный дом, а возле него на дороге маршировали солдаты с ружьями на плечах. Это была Киренская команда. У крыльца стоял поручик Санжаренко, окруженный младшими офицерами и какими-то лицами в штатском.

Лебедев и Буланов выбежали уже к железнодорожной станции на Александровском прииске. Вскоре туда подошла колонна, и они, слившись с передними рабочими, пошли рядом.

– Напрасно, товарищи, идете, – задыхаясь от быстрой ходьбы, заговорил Лебедев. – Совсем зря!

– Почему зря?

– Трещенков не пропустит!

– Да он сам же велел принести заявления! Как это не пропустит?

– Пулями встретит, вот как! – заговорил Архип. – Вы что, ослепли, войско не видите?

Теперь солдаты уже выстроились редкой цепью, ружья держали наизготовку. Колонна, не останавливаясь, все в том же медленном темпе продолжала идти вперед.

– Не посмеют! Мы же с добром идем, по-хорошему!

– Может, на самом деле, зря идем? – засомневались некоторые.

– Это не пятый год, кровь народную лить! – крикнул кто-то азартно из колонны.

– Стегнут опять же залпом, вот тебе и будет народная!

Снег под ногами шипит, похрустывает. Слышен сдержанный гул голосов, где-то близко верещит длинный свисток стражника, а может быть, не выдержал напряжения урядник на коне. Лебедев и Буланов перебегали от одного к другому, продолжали убеждать. Наконец, передние, поняв опасность, заколебались. Однако остановить толпу уже было невозможно: тропинка оказалась слишком узкой, а задние, ничего не подозревая, сильно напирали и, как будто торопясь на веселое зрелище, упорно двигались вперед. Темная людская лента, извилисто колыхаясь пестротой разномастных шапок, кожухов и бушлатов, все шла и шла, гулко поскрипывая примятым снегом. Сбоку ослепительно пылало солнце, и вот уже появились на юге облачка и окрасились в голубой цвет с легким, прозрачным румянцем.

Около электростанции, верхом на рыжем низкорослом сибирском коне, стоял урядник с Александровского прииска, поблескивая большой кокардой с царским орлом на папахе.

Длинная, гибкая вереница людей надвигалась, был уже слышен гул шагов на легком и звонком морозце, шумный и бестолковый галдеж, по которому узнавалось, что в колонне было много молодежи. Придерживая лошадь на ременных поводьях, урядник съехал с тропы, посмеиваясь, совсем миролюбиво спросил:

– Куда вы, ребята, на свадьбу, что ли?

Ему не отвечали. Поравнявшись с ним, настороженно поглядывали на его бородатое лицо, молча проходили мимо.

Михаил Лебедев и Буланов все еще пытались уговорить людей, но их уже почти никто не слушал. Люди вдруг резко усилили ход и покатились, словно со снежной горы… Впереди уже близко была видна цель – особняк прокурора с заснеженной крышей. Под козырьком крыльца плотной кучкой толпились люди в шубах. Отдельно внизу, выделяясь высокими папахами, дыбились стражники. Вдруг по ступенькам крыльца сбежал человек в темной шинели и форменной фуражке. Размахивая руками, он что-то кричал и быстрыми шагами шел рабочим навстречу. Его сопровождал стражник. Человек в темной шинели был окружной инженер Тульчинский.

Совсем близко отчаянно загавкала собака. Хриплые, яростные звуки собачьего лая слились с резкой и властной командой поручика Санжаренко. Сердце Михаила Лебедева охватила тяжелая, ноющая тоска. Он отчетливо услышал, как где-то тут рядом, под стенами нардома, зловеще клацнул металл винтовочных затворов.

– Господа! Остановитесь! Прошу вас! – размахивая фуражкой, кричал Тульчинский. – Послушайте, господа! Здесь же солдаты! Команда! Ах боже мой! – Окружной запыхался, волосы встрепаны. У стражника вытаращены глаза, усы взъерошены. – Поверьте, друзья… – От натуги голос Тульчинского срывался.

– Да ведь мы что!.. Мы ведь миром! У нас заявления! – послышались неуверенные голоса.

Передние, желая повернуть назад, попытались остановиться, но трехтысячная масса людей вошла в узкий проход и продолжала напирать всей силой. Свернуть было некуда. По правую сторону тропы, словно рогатки в снегу, торчала изгородь, упиравшаяся в крутой обрыв реки Лены, слева были навалены штабеля пихтового леса. Тульчинский, что-то беспомощно выкрикивая, замешался в толпе. Завороженные своей единой целью поскорее отдать прокурору заявления и освободить товарищей, задние шли и шли вперед, не подозревая, что творится в голове колонны.

Шедший неподалеку Кодар, узнав Буланова, сошел с тропы, глубоко проваливаясь в мягком снегу, радостно закричал:

– Эй, Буланов! Архипка-брат!

Взмахивая над лисьей шапкой огромными брезентовыми рукавицами, Кодар вдруг вяло повалился на снег, и только после этого мгновения солнечный свет раскололся близким, оглушительным залпом. Скованная льдом река отозвалась могучей дрожью, тревожно поглощая тяжелое, гулкое эхо. Еще не сразу сообразив, в чем дело, люди сначала замерли на тропе, и только после двух хлестких залпов, последовавших один за другим, колонна ломко дрогнула, и рабочие, будто скошенные, повалились на молодой апрельский снег, выпавший этой ночью. Раздались первые крики, в воздухе тягостно повисла первая боль. Теперь залпы, как на учении, бегло чередовались, заглушая стоны и крики раненых, отчетливо выделяя в промежуточной пустоте визгливую команду поручика Санжаренко. Палачи продолжали бить по лежачим. Правее от ротной шеренги киренцев, вдоль линии железной дороги, во весь рост маячили в своих высоких лохматых папахах стражники ротмистра Трещенкова и расстреливали рабочих с фланга. Михаил Иванович Лебедев понял, что их убивают по всем правилам стратегии и тактики. Теряя сознание после тупого удара, он не сразу почувствовал боль в плече. Архип Буланов видел, как раненые в беспамятстве расползались от тропы в обе стороны и после нового залпа сникали и неподвижно оставались лежать на снегу. Взлохмаченный, перетоптанный снег пучился и набухал на тропе темными, быстро расползающимися пятнами.

Когда выстрелы прекратились – этого никто не помнит. Они долго и долго продолжали звучать в ушах людей…

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В эти апрельские дни петербургские улицы окутывались дымчато-мутным, промозглым туманом. Он настолько был густ, что легковые извозчики сшибались с ломовыми, с господскими колясками и калечили пассажиров. Олимпиада с Марфой скучали. Только один Авдей Иннокентьевич с утра исчезал на весь день, заканчивая перед отъездом многочисленные дела. Митька Степанов находился где-то в особой лечебнице, там якобы исцеляли его от запоя, а на самом деле потихоньку носили ему в палату винцо, за немалые, разумеется, деньги. Он уже окончательно сходил с круга, пожелтел и распух. Напивалась от тоски и Олимпиада, красивое лицо ее все чаще наливалось нездоровым румянцем, и только одна Марфа еще продолжала хорошеть.

Доменов застал женщин за разборкой покупок, которыми была завалена вся комната. От такой траты денег у Авдея сегодня особенно засосало под ложечкой. Марфа стояла перед зеркалом и примеряла на себе бледно-розовую накидку с откидным атласным воротником. Отшвырнув сапогом картонку с какой-то нелепой шляпкой, он подошел поближе, не спуская пристального взора с непомерно дорогого наряда. На счета Авдей мельком взглянул еще утром и хорошо запомнил цену. Сейчас он только что возвратился от Белозерова, был зол и искал повод, с кем бы полаяться.

Олимпиада как ни в чем не бывало стояла позади падчерицы.

– Только поповских ряс не нашивали, а то поди все перепробовали, – едва не наступив на подол нового платья, проворчал Авдей.

– Тебя не спросили, что нам нужно шить, что мерить, – брезгливо закусив губы, проговорила Олимпиада. Она сегодня ничего не успела выпить, потому была сердита не меньше мужа.

– Вот меня, матушка моя, как раз и надо спрашивать.

– С каких это пор? – с нескрываемой издевкой спросила она.

– А с таких, что счета за ваши придумки шлют мне, с меня и дерут как с сидоровой козы!

Олимпиада ответила не сразу. Сначала гневно шевельнула бровями и облизнула яркие губы. Марфа увидела, как у мачехи под синей газовой косынкой странно двигались и на глазах розовели уши…

– С нынешнего дня, – раздельно и строго начала Олимпиада, – за все буду расплачиваться сама…

– Из каких это капиталов, позвольте спросить?

– Из собственных.

– Да где они, твои собственные?.. Уж не молола бы при дочери-то!

– А что мне твоя дочь? Она сама по себе, а я тоже свой мильен имею и вовсе не желаю кому-то кланяться…

– Ах, ах! – Доменов визгливо хохотнул, словно помешанный.

– Ты что, репей слопал? – Олимпиада подняла на него синие гневные глаза.

– Лягушку и твой мильен в придачу! Вот, вот! – подкидывая на столе разное тряпье, скулил на высокой ноте Авдей Иннокентьевич. Откуда только голос брался…

– Что с тобой, папа? – Марфа, стройно и гибко переваливаясь в узком, золотистого цвета платье, плавно подплыла к отцу.

– Тю-тю – ваши мильенчики улетучились! Ограбили! Разбойники! Христопродавцы!

С треском оторвав все пуговицы на жилете, продолжая кричать и браниться, он схватил с комода хрустальную вазу с румяными яблоками и грохнул ее об пол.

– Да он и вправду белены объелся, – проговорила Олимпиада.

– С корнем бы слопал и ох не сказал! – вдруг громко и отчетливо выкрикнул Доменов. Он неожиданно овладел собой, наклонившись, подхватил катившееся на полу яблоко и жадно вонзил в него острые зубы. – Лучше уж белену, чем… – Авдей Иннокентьевич замотал растрепанной головой и не мог выговорить тех слов, которые собирался сказать.

– Да что такое стряслось с тобой? Можешь ты нам толком объяснить? – привыкшая ко всяким его выходкам, спросила Олимпиада.

– С акциями своими от этих разбойников из «Ленского товарищества» можешь, душа моя, в нужник сходить…

– Это еще что такое! – грозно прикрикнула Олимпиада и зажала ладонями щеки. Даже ей стали противны скабрезности мужа.

– А то, что они на это только и годятся…

– Тошнехонько тебя слушать. Ведь сам недавно хвалился, что этим бумагам цены нет.

– Именно грош им теперь цена. Да что вам, дурищам, объяснять!

– Ох, папа! – не выдержала Марфа. – Ты все-таки объясни. Неужели сибиряки твои разорились?

– С потрохами летят в трубу. Там у них второй месяц такая заваруха идет! А Кешка Белозеров приказал, подлец…

Вспомнив, что творится на петербургской бирже с акциями «Ленского товарищества», Доменов потряс головой. Рассказать все, что он слышал о событиях на Витиме, даже ему было страшно. Узнав о катастрофе на бирже, он метнулся было туда, но там, еще толком ничего не зная, плели такое… Чтобы получить новости из первых рук, Авдей плюхнулся в пролетку первого попавшегося ему лихача и помчался к Белозерову.

Рыжеусый и наглый, похожий на городового лакей Гинцбурга уперся в дверях и заявил, что приема нет. Авдей подумал немножко, потом погрел в руке трешницу и сунул ее в карман лакею. Тот поклонился, провел его в гостиную и посадил напротив камина, где уже жарко пылали березовые поленья. Потом исчез. Минуту спустя появился сам витимский владыка. На нем уже был надет дорожный пиджак из тонкого коричневого сукна и оленьи унты на мягко скрипящих подошвах. Белозеров не был, как показалось Авдею, удручен и вроде как ничем не обеспокоен. Поздоровавшись, спросил деловито и сухо:

– Чем обязан, господин Доменов?

– Да какие там обязательства, – прямо, без обиняков начал Авдей. – Сам понимаешь, что в Питере-то делается…

– А что именно? – Белозеров потер челюсть и присел на пододвинутый к камину пуф.

– Вроде не знаешь? – усмехнулся Авдей Иннокентьевич.

– Как будто все знаю… Смотря о чем речь… – Главный управляющий нагнулся, взял полено и кинул его в пылающий камин. Не глядя на гостя, спросил: – Может, скажешь?

– Скажу. О ваших на Витиме делах пекусь!

– Благодарствую, Авдей Иннокентьевич, но только мы о них сами позаботимся. – Белозеров встал. – Ты меня извини, я тороплюсь.

– Я забочусь потому, что в ваше паршивое дело деньги вложил! – разразился Доменов.

– Фу, какие выражения, братец!

– Нет, ты мне скажи, как вы вот это понюхаете? – Доменов вытащил толстую пачку акций «Ленского товарищества» и поднес к лицу Белозерова.

– А я ведь тебе, господин Доменов, предлагал продать, – лениво отстраняя от себя бумаги, напомнил Белозеров.

– Ты сейчас купи! – кричал Авдей, хорошо сознавая всю нелепость своей выходки.

– С моим бы удовольствием, да с наличными деньгами затруднение, еле-еле на дорогу наскреб, – вяло и неохотно отвечал Белозеров.

– А я вексель возьму!

– Гербовая бумага кончилась, как на грех. – Белозеров позвонил и приказал вошедшему слуге проводить гостя. Авдей хотел было еще полаяться, да перед лакеем как-то было неловко. Зато уж дома отвел душу…

– Я совсем разбит, до смерти измучен, – жаловался он жене и дочери.

Потерял Доменов на акциях очень крупно, да и петербургская жизнь встала в копеечку, и он тут же решил как можно скорей бежать к себе в Кочкарск или на Синий Шихан.

– Здесь последние штаны снимут, – пропустив третью рюмку настойки, похрустывая парниковым огурчиком, говорил Авдей, отлично зная, что его дамочкам покидать столицу ой как не хочется…

– Сколько можно без дела болтаться, – продолжал он. – А что у нас на Урале делается! Что там Ромка Шерстобитов творит! Вон Белозеров оставил вместо себя немца, а он взял да и побил рабочих. Говорят, телеграммы пришли в Государственную думу, всем министрам и даже самому государю императору.

– Ну, а царь что? – спросила Олимпиада.

– Да не царь, а его императорское величество надо говорить, – сердито поправил жену Доменов.

– Ну и пусть императорское, не все ли равно… – пощипывая одними губами крылышко куропатки, сказала Олимпиада. После выпитого вина ей казалось, что миллион ее как лежал в шкатулочке на Синем Шихане, так и лежит по сей день… А то, что на него теперь ничего не купишь, ей было совершенно безразлично. На винцо-то у Авдея всегда найдется…

– Да не спорьте! – вмешалась Марфа, сгорая от нетерпения послушать новости.

– Вызвал барона Гинцбурга и министра, спрашивает: «Что это вы, господа, там натворили?»

«Мы, ваше величество, не натворили, а усмирили бунтовщиков».

«Неужели нельзя было обойтись без стрельбы?» – спросил царь.

«Раз стрельнули, ваше величество, значит, не обошлись…»

«Как это у вас, господа, нехорошо все получается: то прямо у меня под окошками стреляете в Питере, то в Москве на Пресне, то в Сормове, то еще где-то… В какое вы меня ставите положение перед всей Европой, перед всем миром?»

– А ведь и правда, папа, ужас! – воскликнула Марфа.

– Ты так расписал, как будто сам у царя был! – потягивая из высокой рюмки золотистое вино, заметила Олимпиада.

– А по-твоему, я вру? – хрипло спросил Авдей.

– Упаси бог! Ладно. Говори дальше.

– И скажу. Такое скажу! – Доменов поднял палец, склонившись над столом, продолжал: – А Кешке я тоже хорошенькую хрюшку подложил… Письмишечко одно послал…

…По приезде в столицу Доменов на самом деле послал царице очередного «золотого петушка» и письмо, в котором между прочим писал:

«Вы уж не взыщите, ваше величество, с меня, мужика неученого, что так плохо пишу. Смолоду только плеткой учили… А письмецо такое, не всякому продиктовать можно. Окромя слитков прилагаю петушка, весом в шесть фунтов восемь золотников и две доли. Обратите внимание, ваше величество, на его глаза. Драгоценнейшие камешки вделаны чистой воды. Смею побеспокоить Вас, матушка государыня, малой просьбицей. По велению из столицы некоторым сибирским промышленникам разрешено вербовать рабочих в других местностях, как-то: в Белоруссии, Польше. В частности, такое разрешение получило Лензолото. Мы также, всемилостивейшая государыня нашей великой Руси, работаем для процветания престола и отечества нашего, расширяем дело и далее намерены расширять, а потому нуждаемся в людях. Премного благодарны были бы вашему величеству, если бы мы получили такое разрешение. Местная чернь здесь отъявленно груба и невежественна, вольными нравами еще с самой пугачевщины напичкана. А из Сибири бродяги разные толпами сюда идут, на новых местах оседают, все эти вороватые люди байки всякие разносят и народ мутят здешний. Говорят, будто управляющий Лензолота Иннокентий Белозеров на приисках каторжный режим завел. Нельзя ли, ваше величество, его маненько утихомирить? Ведь сей вопль, со всякими преувеличениями и наветами, у нас на Урале раздается».

– Прозорливцем я оказался, провидцем! Сейчас там не токмо вопль, стенание! Уже назначено следствие, – снижая голос до шепота, продолжал Доменов. – Едет туда комиссия и все будет проверять досконально. Едут адвокаты, прокуроры. Прииски встали, все шахты до единой затоплены. Лензолото миллионные убытки терпит.

– А ты сколько потерпел, провидец? – ехидно спросила Олимпиада.

– К черту! К дьяволу! Не смей спрашивать! Мы домой едем, домой! Вон Кешка Белозеров уже укатил! Заплатки на свой грех пожить помчался! Ух, злодей!

Авдея Иннокентьевича опять едва успокоили. Через два дня они уже были в пути на Урал.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

На Витим легла звездная ночь. От реки над обрывом слышался шорох восточного ветра, он доносил сдавленные крики и тягостный женский стон. Поселок окутала черная тьма. На узкой тропе, где еще лежало много неубранных убитых людей, при тусклом свете барачных огоньков розоватыми змейками струилась поземка, прикрывая на взрыхленном снегу застывшие пятна крови. До самой глубокой ночи жены и матери, отцы и братья, стиснув в судороге челюсти, отыскивали своих близких, родных и знакомых, находили то раненых, то совсем бездыханных и на розвальнях увозили в ипатьевскую больницу. Скорбный обоз розвальней тянулся непрерывным скрипящим потоком. Убитых везли под брезентом, и каждая горсть желтого песка теперь была оплачена не каплями, а целыми потоками человеческой крови. Может быть, в эту невыносимо тяжкую ночь хозяева Ленских приисков в Петербурге и в Лондоне перестали считать награбленное золото?

Над Витимом и Олекмой трепетно дрожат звезды. Оцепив главную резиденцию управляющего и дом прокурора, напротив которого валялись стреляные гильзы, стражники, натянув на сумрачные лбы свои косматые папахи, не убирали скрюченных пальцев с холодных спусковых крючков. Они ожидали расплаты, с одной стороны, за усердие, а с другой…

«Петербург – пять адресов. Председателю совета министров, министру юстиции, министру торговли, членам Государственной думы Милюкову, Гегечкори.

Четвертого апреля мы, рабочие Лензолота, шли в Надеждинский прииск с жалобами к прокурору Преображенскому о незаконных действиях приисковой и правительственной администрации и с просьбой об освобождении арестованных, избранных по предложению властей. Не дойдя 120 саженей до квартиры прокурора, нас встретил окружной инженер Тульчинский, уговаривая во избежание столкновения с войсками остановиться и разойтись. Передние, повинуясь, стремились остановиться, но трехтысячная толпа, растянувшаяся на две версты по узкой дороге, не зная причины остановки передних, продолжала напирать, увлекая Тульчинского со стражником, не слыша даже предупреждающих сигналов начальника воинской команды. Последовали залпы. В результате около пятисот убитых и раненых. Тульчинский уцелел чудом под трупами. Считаем виновниками происшедшего ротмистра Трещенкова, прокурора Преображенского, следователя-судью Хитуна, употребивших оружие, не убедившись в наших мирных намерениях. Ввиду весеннего перерыва сообщения краем просим немедленного назначения судьи, не причастного к событиям, с полномочиями следователя.

Избранный рабочих Лензолота раненый Михаил Лебедев, номер расчетной книжки 268».

Жизнь на приисках, кажется, в эти дни не идет, не катится, как всегда, в строгой размеренности, а тихо, напряженно крадется. Шахты замерли. Только стражники спозаранку ходили по растоптанной тропе и засыпали углем и опилками пропитанный кровью снег да в плотницких мастерских слышался то резко визгливый, то шипящий посвист рубанка. Это рабочие строгали доски для гробов. На завалинках, где дома подставили свои бока полуденному апрельскому солнцу, грелись притихшие ребятишки. Игра не клеится – ни один малыш ни солдатом, ни стражником быть не хочет. Надолго останутся в их памяти хлесткие залпы и запорошенные снегом кожухи, страшно наползшие один на другой…

В кабинете главного управляющего Теппана идет совещание. Закутав шею серым пуховым платком, с накинутой на плечи дохой, он неподвижно сидит за столом в бархатном кресле с высокой спинкой. Рядом, справа, Трещенков с мутными щелочками глаз, заплывших от жира и пьянства. Инженер Александров, тоже нетрезвый, смотрит на ротмистра, как на прокаженного; беспощаден он и к Теппану и к Тульчинскому, а также и к самому себе. Сейчас эти четыре человека, каждый пряча тяжесть совершенных ими преступлений, продолжают вершить судьбу почти двух десятков тысяч людей или делают вид, что они решают что-то, чтобы только не выставить напоказ свое отчаяние и трусость. Двадцать тысяч угрюмо настроенных людей требуют справедливого суда над преступниками и хлеба для своих изголодавшихся семей, отправки в Россию за счет виновных…

– Пища и голод – это радость и страх, – философствует Александров. – Это воскрресение и смеррть! Крровавый, чувственный вызов бытию!

– Прекратите, Александров, эту вашу дурацкую мистику. – Тульчинскому невыносимо слушать, как урчит, клокочет в пропитом горле его напарника буква «р», на которую тот нарочно напирает.

Закутанный Теппан порывается что-то сказать, но издает едва уловимый сиплый звук.

Верные люди донесли ему, что окружной инженер готовит обстоятельный доклад о событиях. Главному управляющему становится трудно дышать. Мысли лезут в голову одна страшнее другой. От Белозерова получена шифровка, что к ним уже направлена еще одна, особая комиссия, созданная только из одних юристов: Петушинский, Тюшевский, Никитин и Александр Федорович Керенский. Теппан с ужасом думает о том, как петербургские адвокаты начнут с въедливой юридической точностью устанавливать истину. Еще ужаснее то, что в состав этой комиссии введен Александров. Он никого не пощадит! Нет уж, лучше пока терпеть и помалкивать. Теппан бросил на окружного инженера Александрова презрительный взгляд выпуклых, покрасневших от натуги глаз. А в это время Тульчинский читал ясным, отчетливым голосом:

– «Выдворять до открытия навигации рабочих приискового района не представляется возможным ввиду полного прекращения сообщения от Бодайбо по реке Витиму и далее.

Необходимо рабочих «Ленского товарищества» оставить на самих приисках до открытия навигации, так как помещений для них в Бодайбо нет».

– Да, даже в тюрьме места нет, – прохрипел ротмистр Трещенков. – Тюрьма рассчитана на сорок человек, а мы держим сто семьдесят три…

– Мы сейчас, господин ротмистр, не намерены обсуждать дел вашего тюремного ведомства, – оторвав от бумаги покрасневшее лицо, сказал Тульчинский.

Трещенков фыркнул и умолк.

– «Необходимо продолжать выдавать пищевое довольствие как имеющим заработок за конторой, так и не имеющим, с тем чтобы с последних долг за пищевое довольствие был взыскан впоследствии в судебном или административном порядке как казенная недоимка, причем «Ленское товарищество» категорически отказывается расход по пищевому довольствию бывших его рабочих принять на свой счет, а также равно искать эти долги в судебном порядке.

Для успешности эвакуации рабочих приискового района в будущем с открытием навигации необходима к тому времени присылка достаточного количества войск.

Выдворение этапным порядком потребует значительного числа конвоя, какового в распоряжении горной полиции не имеется.

Для недопущения рассчитанных рабочих в Бодайбо средств и оснований не имеется, относительно же поддержания в городе Бодайбо порядка принять начальникам полиции надлежащие меры. Окружной инженер К. Тульчинский. 11 а п р е л я 1912 г.».

Закончив чтение, Тульчинский устало опускается на стул. На всех остальных, кто присутствует на этом необычном совещании, текст, составленный и отредактированный лично окружным инженером, действует угнетающе.

– Если бы не слова о доблестных войсках и о полиции, можно было бы подумать, что все это написано под диктовку стачечного комитета, – язвительно замечает Александров.

– Вы невыносимы! – не выдержал Тульчинский.

– А вы все равно уже ни на что не способны, да и вы тоже, – кивнув на побагровевшего Теппана, продолжал Александров. – Мы уже все поскрипываем, как скелеты.

Губы Трещенкова побелели. Теппан отрывисто сопел простуженным носом. Они были окончательно подавлены тем, что злодеяние, исполнителями которого они были, громоподобно прозвучало не только в одной России. Голос возмущения поднимали рабочие всего мира. Петербургские и местные заправилы были основательно напуганы. Это чувствовалось по изменившемуся тону телеграммы иркутских губернаторов – Бантыша и Князева. Они уже склонны были искать козлов отпущения. Генерал-губернатор Князев собирался прибыть сюда на Витим с первым же пароходом. Что сулит его приезд администрации, а тем более рабочим? Да и вообще почти вся администрация Ленских приисков понимает, что она доживает здесь последние дни. Все решит весенняя навигация, когда приедет сам Иннокентий Белозеров, а может, и Альфред Гинцбург, а с ним всякие другие чины и комиссии. О настроении рабочих говорить уже не приходилось. Оставаться здесь, где пролита кровь товарищей, никто не желал.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Жизнь шла, как сновидение. Маринке было жутко в пустой комнате. Матрена Дмитриевна появлялась дома редко, она почти все время находилась у знакомых осиротевших семей. Расправа с рабочими потрясла Маринку. Ее пугали страшные на поселке крики. Они прорезали темноту ночи и заставляли вскакивать с постели. Сердце стучало, ощутительно и беспокойно толкался ребенок. Вот уже несколько дней она ничего не слыхала о Кодаре, даже не могла собрать передачу, да и не знала, куда отправить ее. Как-то утром зашел Архип, потом стал приходить каждый день. Он помогал растоплять печку, ставил самовар. Иногда заходили члены стачкома и устраивали заседание. В доме Матрены образовалось что-то вроде нелегальной штаб-квартиры. Архип Гордеевич, обращаясь к Маринке, часто говорил:

– Ну как, дорогая станишница, живем-можем, корочки гложем! – Архип старался взбодрить Маринку, но та часто видела, что Архип чем-то встревожен, взволнован.

Маринка была настолько чутка, что обмануть ее было невозможно.

– Что-нибудь случилось с Василием Михалычем? – однажды спросила она у Буланова.

– Слава богу, ничего… Он уже уехал… – ответил Архип.

– А может, его арестовали?

– Вот еще придумала! – Оправившись от смущения, Буланов неизвестно в который раз начинал вспоминать о житье-бытье на Синем Шихане.

За окном плавал в сугробах апрельский день. Над поселком хмуро громоздились бледно-синие тучи. У Архипа вдруг затуманились глаза, и он ушел. Маринка достала из-под подушки последние деньги и стала просить Матрену Дмитриевну, чтобы она отвезла Кодару передачу.

– А где мне его искать-то? – пряча глаза, хозяйка отворачивалась.

– Узнайте в раскомандировочной. Да разве вам впервые! – настаивала Маринка, дивясь, как скупо и неохотно отзывается на ее просьбу Матрена Дмитриевна.

– Где там мыкать в такое время, да и ноги совсем не ходют… – Матрена начала громко стонать и охать, но к вечеру, вдруг забыв все свои болезни, ушла к соседям за новостями.

На следующий день, когда пришел Архип, Марина стала уговаривать его, чтобы он помог с передачей. Он обещал кое-что разузнать…

Немного успокоившись, она ушла в свою комнатушку и прилегла на кровать, мучительно думая о том, как она будет жить с ребенком, когда выйдут все деньги. Их оставалось очень немного. Словно свыкнувшись с этой горестной мыслью, она укрылась теплым платком и тут же забылась. Сон был беспокойно-тревожен. Сколько он длился, Маринка не знала. Разбудил ее громкий разговор, доносившийся с кухни.

– Своими глазами видал! – гундосил Тимка Берендей. – Мерзляком лежит с самого края, и тут же рядом малахай его лисий валяется. Знаешь, сколько их там навалено.

– Да тише ты, дуралей! – шипела на него Матрена.

– А что тише? Я сам с усам! – куражился Тимка.

«Почему мерзляком? А чей малахай лисий? Такой был только у Кодара! – Эта мысль остро и пронзительно кольнула в самое сердце. – Так вот почему прятал глаза Архип Буланов и отказывалась отнести передачу тетка Матрена!»

– Уходи, Тимофей! – слышался голос хозяйки.

– Нет, шалишь! Я пойду и сам все поведаю!

– Она же брюхатая, башка твоя непутевая!

– Вот и гоже! Раньше времени опростается!

– Да что ж ты за зверь такой, господи! – взмолилась Матрена Дмитриевна.

– Теперь она вдовая, а мы ихние благодетели… – захихикал Тимка.

Гнусавый, хриплый голос подрядчика гремел в ушах. Маринку затрясло, по всему телу пошел озноб. Она вскочила с кровати, шаря в полутьме, с трудом нашла голенища старых, подшитых валенок и торопливо надела их. В оба окошка маленькой спальни лезли сумерки. За высохшими обоями, как всегда, шуршали тараканы, а может быть, древесные жуки-короеды. Из кухни доносилась сдержанная ругань уже нескольких мужских голосов, послышалась глухая возня, а потом кто-то сдавленно вскрикнул и тут же, словно захлебнувшись, умолк.

Придерживая одной рукой сползавшую с плеча шаль, Маринка открыла дверь и замерла на пороге. Зажав нос ладонью, Тимка пятился к выходу. К его хищно поджатым губам и небритому подбородку скатывались темные струйки крови. Не видя Маринки, Архип ударил Берендея по скуле еще раз и вместе с дверью вышиб в сени. В окно было видно, как подрядчик выскочил на двор. Перед ним неожиданно возникли две в коротких полушубках тени. Они легко и ловко подняли Тимку на кулаки и швырнули в сугроб. Позднее стало известно, что подрядчик Берендеев в тот вечер неудачно наскочил на полный состав стачечного комитета прииска Васильевский. Заседание стачкома после этого не состоялось, зато Тимка исчез с прииска навсегда.

В это утро рассвет, словно предвещая нелегкий день, входил в дом Матрены Дмитриевны робко и медленно. Потухающая лампа слабо освещала выгоревшие обои цвета ржаной соломы. Дожидаясь Архипа, Маринка всю ночь не спала. Едва закрыв глаза, она видела то табуны гривастых кобыл и тонконогих жеребят, то пастбище в предгории Алимбетки, усыпанное ярко горящими тюльпанами. А когда видение проходило, оставался мурлыкавший у ног котенок, он комкал и перепетлял пряжу и затащил клубок под лавку. Жизнь казалась нелепой, такой же запутанной, как этот клубок пряжи. Маринка встала с постели, подошла к столу. Отпив из чашки глоток холодного чая, она потушила чадящую лампу и, судорожно вздохнув, начала одеваться.

– А может, туда не надо ехать, Марина? – тихо и как-то несмело спросила вошедшая Матрена Дмитриевна. За долгую, томительную ночь такой разговор возникал не один раз. Марина упорно настаивала на своем, и уговорить ее было невозможно.

– Ах, тетка Матрена, ну зачем вы опять начинаете…

– Но я не то чтобы отговорить… Я все думаю, в каком ты виде…

– В каком уж есть, – чуть слышно ответила Маринка. – Я ведь все равно пойду, уж что бы там ни было…

– Ну, бог тебе спаситель! – Матрена перекрестилась, подала ей шаль. Жена ли она ему, нет ли, но она мать его будущего ребенка. Его дорога была и ее дорогой. Тут переплетались не только обычай и долг, а многое другое…

Наспех свезенные солдатами в одно место, убитые лежали как попало на соломе, торопливо разбросанной возле сарая. Неприкрытые лица, кожаные сапоги, валяные остроносые пимы, бушлаты, полушубки, рукавички и варежки на застывших руках слабо запорошил белый снежок, лениво пошевеливались на ветерке мертвые волосы. Все это было освещено холодным еще апрельским солнцем.

Неподалеку от сарая, почти напротив распахнутой настежь двери, лежал Кодар. Маринка узнала хорошо знакомые ей сапоги с длинными голенищами, с заправленными в них войлочными ичигами и короткую, на меху куртку. Архип Гордеевич снял с лица Кодара шапку, подбитую лисьей шкуркой. Маринка увидела худое, небритое лицо, чужие, плотно сжатые губы, непривычно заострившийся нос с характерной горбинкой, высокий лоб, чистый, гладкий, еще нисколько не отмеченный тленом, навсегда закрытые глаза.

Полуденное апрельское солнце начинало слегка плавить голубые на Витиме сугробы. В холодных закопченных трубах застыл дым. За черным забором – безмолвная, заброшенная шахта, напоминающая о волшебном металле, из-за которого убиты все эти люди в разномастных кожухах, зипунах, душегрейках, армяках. Впрочем, ничего этого Маринка не видела. Она даже не заметила, что была тут не одна. Сюда беспрерывно и молча вереницей шли люди. Сняв головные уборы, долго стояли они и насупленно смотрели на припорошенные снежком лица.

Возвращаясь со станции, Маринка вдруг вскрикнула и, хватаясь за плечо Архипа, начала сникать. Он подхватил ее на руки и осторожно понес к дому. К утру у Маринки родился мальчик. Его назвали Василием.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Наконец в начале мая в сопровождении юрисконсульта «Ленского товарищества» иркутского адвоката Переломова на Лену прибыл сам Белозеров, которого с нетерпением давно ожидало все местное начальство. Сознательно опоздав к зимнику, главный управляющий задержался на несколько дней в Иркутске, поочередно навещая двух губернаторов, гражданского Бантыша, военного Князева и многих, связанных с их управлением чиновников. Одному богу известно, сколько в это время осело там витимского золота. Белозеров даже приехал без стражников, в игривом и бодром состоянии духа. До Бодайбо они следовали с адвокатом пароходом, а отсюда в специальном вагоне поездом. Узнав о приезде главного управляющего, на вокзале сгруппировалась было бодайбинская полиция, но Белозеров велел ей разойтись. В Надеждинске его встретила небольшая кучка чиновников во главе с Теппаном. Главный витимский воротила поздоровался со всеми весело и непринужденно, как будто бы ничего здесь без него не произошло. Позже, у себя в резиденции, выслушав доклад Теппана, сказал с присущей ему беспощадностью:

– Вы, господин хороший, своими дурацкими распоряжениями прикончили дело и заодно оттяпали себе башку. Вам осталось одно…

Но Теппан уже не стал дослушивать, что ему осталось… Закрыв лицо руками, выскочил вон.

Белозеров решил сразу же взять быка за рога. Через юриста Переломова он предложил рабочим избрать новую делегацию и прислать к нему для переговоров.

Вместо делегации стачечный комитет, который к этому времени стал полностью большевистским, находясь на нелегальном положении, прислал одного человека, Архипа Буланова, предварительно договорившись с Переломовым, что представитель стачкома не будет арестован или задержан полицией.

Белозеров принял Буланова в своем служебном кабинете, пол которого от стены до стены был застлан мягкими коврами. Когда Архип вошел, главный управляющий сидел за столом. На нем была темно-зеленая вельветовая куртка с прямым воротником, застегнутая до широкого, мясистого подбородка, заросшего густой темноватой шерстью.

– Почему один явился? – пристально рассматривая чернобрового, чисто выбритого Архипа, спросил Белозеров.

– Если уж схватят, так одного меня, – ответил Буланов.

– И ты нисколько не боишься? – Белозеров усмехнулся.

– Я просил бы вас, господин главный управляющий, не тыкать меня.

Сидевший у окошка Переломов кашлянул громко и опустил голову.

– Что, что? – Белозеров так был ошарашен, что привстал и тут же снова опустился в кресло.

– Мне бы хотелось, господин Белозеров, чтобы разговор наш происходил без свидетелей, – спокойно продолжал Буланов.

– Вы слышите? – обращаясь к адвокату, спросил Белозеров.

– Да, ваше превосходительство! – Переломов вскочил.

– Он мне, Белозерову, начинает диктовать? До чего я дожил! Но если я, главный управляющий, не соглашусь удалить своего доверенного, тогда что? – закуривая толстую сигару, спросил Белозеров.

– Тогда не будет у нас откровенного разговора, – ответил Буланов.

– Вы, значит, ему не доверяете? – кивая на юриста, спросил Белозеров.

– Да, не доверяем, – подтвердил Буланов.

Переломов, оскорбившись, пожал плечами и попросил разрешения удалиться. Склонив голову, Белозеров крепко зажал в зубах толстую сигару. Неслыханно было, чтобы им командовали. Но делать было нечего. Прииски не работали уже целый месяц. Каждый день приносил громадные убытки. Акции обесценились. Прервав свои мысли, он вскинул голову, исподлобья взглянув на Буланова, резко спросил:

– Мне тоже не доверяют?

В комнате густо плавал пахучий сигарный дым. На зеленое сукно письменного стола и бумаги лег квадрат солнечного света.

– Было бы удивительно, господин управляющий, если бы рабочие после всего случившегося продолжали верить администрации, – ответил Буланов.

Сигара, которую держал в зубах Белозеров, переместилась из одного угла рта в другой. Все в нем клокотало, но он быстро взял себя в руки.

– Удивительно, – повторил он сквозь зубы. – А когда шахты стоят, это никого не удивляет? По-вашему, я дурак, что буду за здорово живешь кормить всех этих дармоедов? Я скорее дам переломить себе череп, чем смирюсь с таким положением!

– Да полно, господин управляющий. Я ведь не для этого послан. – Буланов, как наставляли его Черепахин и другие члены стачкома, держался с достоинством.

– Ну и кто же вас сюда послал? – смягчившись, спросил Белозеров, понимая, что он проявляет излишнюю горячность.

– Меня послали рабочие.

– Что было велено передать?

– Они отказываются от каких бы то ни было переговоров через выборных товарищей.

– Чего же хотят твои любезные товарищи?

– Отправки в Россию.

– Скатертью дорога! – Брови Белозерова сдвинулись.

– Я так и передам.

– Передай, что мы на днях начинаем выселение. Кто не хочет работать, пусть едет куда угодно, но только не за счет правления!

– Вся загвоздка в том, господин управляющий, что правление нарушило договор…

– Старая песня! Я предпочитаю само золото, а не шлиф, в котором оно живет… – перебил его Белозеров.

– Тогда вызывайте опять войска и начинайте действовать. – Архип Буланов встал.

– Мы найдем иные средства. – Руки Белозерова побледнели и судорожно смяли потухшую сигару.

– Вам видней.

– Теперь каждый червяк будет искать гнилой корешок… Мнение… А что мне до этого общественного мнения? Оно добычу золота не увеличит! Повторяю, что разобью себе голову, а работать заставлю!

– Полагаю, господин управляющий, что мне пора уходить. Вижу, что с вами договориться все равно, что на тигрице жениться! – не удержался от шутки Архип.

– Как это понимать?

– Страху много, а удовольствия ни на грош…

– А вы наглец! – сдерживая ярость, выкрикнул Белозеров.

– Вы сами напрашиваетесь на такой ответ. Счастливо оставаться, господин главный управляющий.

– Погодите! – Белозеров стукнул ребром ладони по столу.

Архип остановился. Повернувшись вполоборота, настороженно косился на вторую дверь, откуда ненароком могли выскочить стражники.

– И что же мы решили? – насмешливо спросил Белозеров. – Как вы лично считаете?

– Я лично считаю, что в солдатики вы уже достаточно наигрались! – твердо проговорил Буланов.

– Ладно. Согласен, что игра в солдатики кончена. Пусть завтра рабочие приходят к моему крыльцу.

Буланов молчал.

– Не верите? Даю слово, что ни полиции, ни стражников не будет. Хоть вы-то мне один раз поверьте!

– Попробуем.

– Что полиции не будет, можете заранее убедиться…

– Об этом вы не заботьтесь. Мы уже теперь ученые… До свидания. – Архип, не оглядываясь, пошел к дверям.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Прибывший на Ленские прииски генерал-губернатор Князев, которого с таким трепетом здесь ожидала администрация, начал свой объезд с Феодосиевского прииска. Некоторые рабочие думали, что приезд такого высокого начальника во все больше обострявшийся момент внесет безусловную ясность. Выразив свое сочувствие пострадавшим семьям, он тут же предложил рабочим приступить к работе. Даже у той малой части забастовщиков, которые питали надежду на что-то, иллюзии рассеялись. Феодосиевцы и андреевцы постановили к работе не приступать. Расценки по новому, предложенному администрацией договору также были отвергнуты. Вместе с приездом губернатора начал усиливаться нажим со стороны администрации и полиции. На Александровском прииске было вывешено объявление, что рабочие, отказавшиеся выходить на работу, утратили право на помещения, которые они занимают, и продовольствие по расчетным книжкам. Рабочие подали Князеву прошение и потребовали переговоров с администрацией. Губернатор пригласил к себе главного управляющего, на квартире которого, кстати сказать, он и остановился в Надеждинске. Одна из комнат, где жил генерал-губернатор, по приказу Белозерова была застлана медвежьими шкурами. После сытного сибирского обеда, мягко ступая по пушистому меху лакированными сапожками, генерал настроен был кротко и благодушно. Белозеров, смиренно опустив голову, сидел за столиком с аккуратно расставленными на доске шахматами. Губернатор любил побаловаться на досуге костяными фигурками.

– Вам не надоело, Иннокентий Николаевич, плавать в этом попорченном болотце? – спросил Князев.

– Ах, ваше высокопревосходительство, грехов много! – В то же время Белозеров раздумывал, как бы поделикатнее всучить генералу шахматы из слоновой кости, редкостной работы индийских мастеров, стоившие баснословно дорого.

– Да, нагрешили вы здесь порядочно, – снисходительно улыбнулся губернатор.

– В монастырь уйду, коли так, в скиты скроюсь…

– Кое-кому все же придется замаливать грешки, но господин Белозеров, я думаю, найдет умней выход…

– Какой, смею спросить?

– Договоритесь с рабочими, ну а я помогу.

Белозеров подобострастно согнулся вдвое и даже пытался выдавить слезу. Он терпеливо следил за каждым генеральским шагом и тут, у себя дома, и там, на приисках, где успел побывать высокий гость, стараясь угадать истинные намерения иркутского сатрапа.

– Нужно кончать с этим… – Губернатор покрутил пальцем возле лысеющей головы и лениво продолжал: – Пригласите делегацию, разъясните им пункты контракта – и с богом. Ваше дело – немедленно начать работу, а остальным займется мой порученец Майш и, конечно, сенатор Манухин!

Губернатор знал, что сенатор был самым подходящим для умиротворения рабочих человеком. Белозерова это окрылило. Генерал оказался в высшей степени снисходительным. Теперь главный управляющий мог действовать пожестче.

Два дня спустя двадцать рабочих, согласно распоряжению Князева, пришли к квартире Белозерова. Окруженный небольшой свитой чиновников, чувствуя поддержку военного губернатора, Белозеров встретил рабочих у своего крыльца.

– Вы просили, чтобы я вам пояснил кое-какие неясности по договору? – спросил он.

– Был такой разговор, – ответил Быков. Он оказался в числе делегатов от Андреевского прииска.

– Разговоров всяких хоть отбавляй! Так вот что. Я законов этих не знаю, – заявил Белозеров. – Позовите юристов! У вас есть свои защитники, которых вы привели. Они законники – пусть идут к моим юристам, там им все растолкуют.

– Они растолкуют, что и говорить! – послышался голос Буланова.

– А вообще-то, чем заниматься такой казуистикой, не лучше ли встать на работу? – неожиданно предложил Белозеров.

– Там видно будет… – неопределенно ответил Быков.

– А то ведь мы предъявим иски за дрова, за квартиры.

– Видали, как закручивают? – раздалось из толпы.

– Но ежели мы согласимся, на работу все будут приняты? – снова спросил Быков.

– А разве вам не был назначен срок выхода на работу? Был. Пеняйте на себя. Кроме того, прииски Васильевский, Утесистый, а может быть, и Андреевский работать не будут. У нас еще есть новые рабочие, мы им, конечно, не откажем.

– Значит, и детей и жен наших выкинете?

– А куда я их дену? – Главный управляющий даже не взглянул на задавшего вопрос рабочего.

– В пункте шестом нового договора сказано: администрация обязана предоставить помещение в казармах с освещением общего пользования. Как это понять? – Буланов протиснулся вперед и поставил ногу на нижнюю ступеньку крыльца.

Белозеров узнал его, спросил насмешливо:

– Ах это ты, ваша милость?

– Не ошиблись, хозяин… Может, скажете, как светить будет ваше новое солнышко?

– Одна лампочка в коридоре, другая посредине казармы, а что же еще? Каждому персональное освещение?

Все почувствовали, что главный управляющий круто поворачивает руль на прежний свой курс, словно не произошло никаких потрясений, не было пролитой крови и того позора, который пал на все его управление. На вопрос, почему не внесено в договор найма о непромокаемой одежде – кожаные шаровары, шляпа и сапоги для работающих в мокрых работах, он ответил с присущим ему бесстыдством:

– Для всех все равно не хватает. Но я ведь никого не принуждаю, можете не наниматься.

– Сколько часов будет рабочий день по-новому? – спрашивали рабочие.

– Десять часов.

– А ночная смена?

– Тоже десять!

– Ого!

– Если для кого не подходяще, опять говорю, можете не наниматься. Насильно не потянем…

Посмеиваясь, Белозеров как будто снова упивался сознанием своей безграничной власти, смущая рабочих откровенным цинизмом. Кто-то из делегатов сказал, что существовать на средний заработок 1 рубль 45 копеек невозможно, ответ главного управляющего был совершенно ошеломляющим:

– У меня голодного народа сколько угодно. Если кто не желает работать, не работайте.

Выборные неловко умолкли. Они понимали, что, отвечая так, Белозеров решил все же дать почувствовать силу администрации, не сознавая, что эра его витимского владычества приходит к концу.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Прибытие сенатора Манухина и порученца иркутского губернатора чиновника Майша, а вместе с ними и группы петербургских юристов во главе с А. Ф. Керенским внесло в среду бастующих рабочих новое, еще более тревожное оживление… Сенатор был отменно ласков, говорил благостно, слегка в нос и сразу же стал призывать рабочих к тихому смирению. Компания юристов явилась в центральный стачечный комитет, который временно возглавлял Михаил Иванович Лебедев. Черепахин был сейчас на нелегальном положении. Узнав, что юристы должны прибыть на заседание центрального стачкома, пришел и Георгий Васильевич.

– Нас интересует логика фактов. Юридическая наука всегда оперирует только фактами! – с места в карьер начал Керенский. Он обрушил на членов стачкома безудержный поток пестро расцвеченных слов, высокопарных и звонких. В голосе этого высокого, вихлястого юриста было столько непонятного ученого задора и буйной энергии, что сразу на него невозможно было рассердиться.

– Самые главные факты, господин адвокат, мы снесли на кладбище, – ответил Лебедев.

– На кладбище, да? – вскидывая брови, быстро спрашивал Керенский.

– Да, – подтвердил Лебедев.

– Мы пойдем и на кладбище, – самоуверенно заявил Керенский.

– Не мало их еще и в больнице, таких фактов, – заметил Черепахин.

– Непременно навестим и больницу. Разумеется, следствие учтет все факты, – обещал Керенский. – А сейчас, господа, нам нужно, чтобы рабочие снова спустились в шахты…

– А это еще зачем? – настороженно спросил Лебедев.

– Рабочие должны показать господину сенатору и нам, адвокатам, условия работы, – несколько смешавшись, ответил Керенский.

– Вы шутите, господин Керенский? – Черепахин поверил не сразу. Это было очень странное требование.

– Господа, у нас позади несколько тысяч километров, и мы совершили их вовсе не для шуток. – Керенский почувствовал себя оскорбленным.

– Значит, вам не хватает достоверных фактов? – снова осведомился Георгий Васильевич.

– Вот именно! Нас должен убедить сам процесс труда, – настаивал будущий премьер Временного правительства России.

Предложение, которое внес сенатор Манухин через петербургских юристов, на этот раз было отвергнуто. Однако петербургская комиссия решила настоять на своем. Особенно этого хотел сенатор, а его поддерживала администрация. Тут снова активизировалась в стачкоме легальная группа меньшевиков. Полностью соглашаясь с Манухиным и юристами, они потребовали провести заседание центрального стачкома вторично, на котором Керенский, по свидетельству историков, произнес «огнеподобную» речь, красочно рисуя желание адвокатов посмотреть собственными глазами, как жестоко эксплуатируются рабочие, добывая этот греховный металл… А по существу, все обстояло очень просто. Администрация надеялась, что рабочие, выйдя на работу, уже не бросят ее. Чувствуя, что предложение юристов с помощью меньшевиков может пройти, Черепахин внес поправку: выйти на работу сроком на две недели, не больше. Поправка прошла. Главный управляющий, узнав об этой поправке, пришел в бешенство. О всех действиях сенатора Манухина и юридической комиссии шпики доносили Белозерову почти ежечасно.

– Вы что, не можете прибрать этого Черепахина? – говорил Белозеров исправнику Галкину.

– Искусно прячется, – отвечал исправник. Его агенты постоянно обнюхивали места, где мог собираться стачком. За всеми ссыльными большевиками пустили топтунов.

Черепахин во избежание ареста тайно кочевал с прииска на прииск, но связи с товарищами не терял. О всех затеях петербургской комиссии он был хорошо осведомлен. За три дня до окончания установленного срока, когда рабочие должны были вновь бросить работу, Георгий Васильевич прибыл на Феодосиевский прииск, собрал старост и взял с них слово, что они уговорят рабочих выполнить постановление стачкома. В назначенный день рабочие не вышли на работу. Всюду возникали собрания и митинги. Теперь рабочие всех приисков выставляли одно категорическое требование: вывезти всех до единого с Ленских приисков.

– Здесь пролита кровь наших детей, – сняв шапку, говорил Герасим Голубенков. У него было убито два сына. – Пролита кровь наших братьев, товарищей. Мы не можем оставаться на этой горькой земле, не можем!

– Не можем! – гулко вторили ему тысячи голосов.

Выкрики сопровождались стоном и женскими воплями:

– Проклятие палачам на веки вечные!

Предполагаемый отъезд как-то сразу же всколыхнул, взбудоражил многотысячную массу.

Услышав о таком решении, главный управляющий Белозеров заметался, посещая поочередно то сенатора Манухина, то чиновника Майша, порученца и посредника иркутского губернатора. Не легкое это было занятие – уговаривать сразу двух высокопоставленных чиновников и молить их о помощи. Чтобы хоть чем-нибудь подкрепить остатки былого могущества витимских заправил, Манухин и Майш, по подсказке Иннокентия Белозерова, решили сыграть на самых сокровенных чувствах рабочих. Они организовали на Надеждинском прииске панихиду по убитым, верно рассчитав, что большое горе внушит суровым людям истинное благочестие и смирение… Почтить память погибших товарищей пришло огромное количество народа. Позлащенную ризу священника освещало солнце. Пахло ладаном. Печально шевелились губы, повторяя привычные слова молитв. Из широко разинутой глотки черноволосого дьякона лились те самые заупокойные слова, от которых холодела кровь, слышался протяжный вздох, снова лились слезы. Поначалу все шло, как подобает быть на всякой панихиде. Едва смолкли голоса священника и дьякона и не успел еще рассеяться в воздухе кадильный дымок, как на появившийся около аналоя стул вдруг вскочил порученец Майш и начал громко читать телеграмму, в которой излагались верноподданнические чувства Николаю Второму. Закончив чтение, Майш предложил проголосовать за послание и отправить его царю в Петербург. Выступление Майша было так неожиданно, что среди рабочих наступила гробовая, тягостная тишина. Казалось, что несколько тысяч людей перестали дышать. Среди молящихся началось замешательство.

– Гляди, как чувствительно расписал, хоть самим реветь впору! – нарочито громко проговорил Буланов.

– Как бы, паря, они нас не объегорили! – сказал Пастухов.

– Вот то-то и оно! – подхватил Архип Гордеевич. Толкнув локтем стоявшего рядом Черепахина, добавил: – Слушай, председатель, может, какое словечко скажешь?

– Тут уж не словечко, а бой надо давать, – поднимаясь на носки, решительно проговорил Георгий Васильевич. – Подняться бы куда? – добавил он и беспомощно оглянулся.

Небольшая группа членов стачкома была плотно стиснута густой толпой со всех сторон, пошевелиться было трудно.

– Полезай нам на плечи. – Архип быстро обнял Пастухова и подставил свое могучее плечо. Оратора мгновенно подхватили еще чьи-то сильные руки и подняли над притихшей толпой. На Черепахина уставились тысячи удивленно раскрытых глаз. Женщины и дети замерли около суровых, массивных, свежевыструганных крестов. У подножия самого большого креста, поставленного на братской могиле, лежал камень с множеством горящих на нем свеч. Ветер стих и перестал качать хилую кладбищенскую поросль. Непокрытые головы людей щедро ласкало солнце.

– Прошу внимания, товарищи! – начал Черепахин, оглядывая напряженно притихшую толпу. – Мы сегодня поминаем наших братьев, которые лежат здесь, под этими большими крестами! Мы скорбим, товарищи!

Где-то сбоку от оратора застонала и всхлипнула женщина:

– Палачи! Как они смеют!

– А вот так, товарищи! – подхватил Черепахин. – Ведь посмел же министр внутренних дел Макаров заявить в Государственной думе, что «так было, так и будет»! Не успела еще высохнуть рабочая кровь на Дворцовой площади, и она уже пролита здесь, на Лене. Преступление совершено царскими правителями, никакими фальшивыми словесами его не замажешь, опилками древесными не засыплешь!

Эти слова, как раскаленные камни, больно ударили по незажившим ранам. Толпа возмущенно загудела, заволновалась и выступившего вслед за Черепахиным Майша почти не слушала. Губернаторский порученец потрясал бумагой и требовал именем господа бога поддержать его.

– Господа! Прошу вас, господа! Проголосуем именем его!.. – вопил чиновник, но голос его тонул в тяжелом людском ропоте.

Из четырех тысяч человек за посылку верноподданнической телеграммы проголосовали только семь, и то это были административные чиновники. Ни один рабочий руки не поднял.

– Этому, господа, нет названия! – растерянно озираясь, простонал сенатор Манухин.

– Есть название! – Черепахин снова очутился на плечах рабочих. – Это называется рабочая солидарность! Я предлагаю поднять руки, чтобы навсегда покинуть шахты Витима и Олекмы. Вечный позор палачам!

Над кладбищем густо взметнулись тяжелые рабочие руки. Слышны были и проклятия, и молитвы, и радостные крики.

Черепахина поглотила толпа.

– Попрать священный престол, надругаться над обращением к государю!

Сенатор Манухин вдруг громко зарыдал. Это было самым неожиданным зрелищем. Юристы и чиновники смущенно опустили головы. В сторонке от этой пышной свиты, изумленно косясь на рыдающего сенатора, стоял, покачиваясь на длинных ногах, Александр Федорович Керенский. Он протяжно говорил, ни к кому не обращаясь:

– Невероятно! Непостижимо!

Священник свертывал хрустящую ризу и гремел потухшим кадилом. Рабочие расходились. Под ногами шелестела густая свежая кладбищенская трава.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Несмотря на позорный провал с панихидой, порученец губернатора Князева чиновник Майш решил не сдаваться. Спустя три дня он сделал попытку уговорить рабочих Феодосиевского прииска, чтобы они подписали все ту же пресловутую телеграмму на имя царя. Все, что произошло во время панихиды, в более резкой форме повторилось на Феодосиевском прииске. Высказывания рабочих пугали сенатора Манухина своей откровенностью. Ему, опытному государственному чиновнику, нетрудно было понять, что с этим страшным преступлением, которое произошло здесь, на Лене, рабочие прямо связывают не только имена Теппана, Трещенкова, Санжаренко, но и самого царя.

Напуганный рабочей солидарностью, Манухин послал в высшие петербургские круги тревожную телеграмму, явно давая понять, что старые руководители Ленских приисков изжили себя и держать в повиновении рабочие массы дальше не смогут. Вскоре иркутский губернатор Бантыш получил шифровку, в которой ему предлагалось расчету рабочих не препятствовать, всемерно содействовать их выезду в Центральную Россию. Выполняя волю высших правительственных кругов, 3 июля 1912 г. Бантыш отправил министру внутренних дел Макарову следующую телеграмму:

«Сегодня отправляю из Бодайбо в Иркутск первый эшелон бывших рабочих Лензолото, уезжающих, ибо, по их словам, «душа не позволяет помириться с лещами после всех перенесенных обид». Многие служили десятки и более лет. Должен констатировать действительно отвратительное отношение промыслового управления к насущнейшим нуждам рабочих: 1) семейные наняты как холостые; несмотря на принудительность женского труда, паек выдается на одного; 2) возврат удержанных за провиант с 21 марта по 4 апреля денег производится на чрезвычайно невыгодных для рабочих условиях; 3) кожаная одежда, инструмент, лично принадлежавший рабочим, принимается не по таксе, и то с громадными придирками; 4) женам раненых прекратили выдачу провианта; 5) выборным отказывают в провианте, несмотря на личное обещание Гинцбурга сенатору Манухину, Белозерова – мне; 6) больничных дней не засчитывают; 7) обсчитывают рабочих – преднамеренно или нет – на каждом шагу; 8) добиться исправления якобы ошибок почти невозможно, и так дальше, без конца. После неимоверно длительной борьбы, бесконечных препирательств, упорных с моей стороны настояний, включительно до угроз принятия исключительных мер, удалось, наконец, добиться сносных условий расчета. С большими усилиями преодолев эти затруднения, приходится наблюдать теперь со стороны промыслового управления и его служащих полное игнорирование прав рабочих, совершенно бессердечное к ним отношение, бесчисленные мелочные придирки, крайне плохо организованный, совершенно беспорядочный расчет вообще. Характер действий Лензолото, видимо, сводится к желанию во что бы то ни стало сорвать мирную эвакуацию рабочих. Постоянными личными объездами мне до сих пор удавалось при неимоверном напряжении сил поддерживать порядок, прекращать вспышки естественного неудовольствия, поддерживать мирное течение жизни на приисках. Тем не менее непримиримая политика Лензолото может вызвать волнения, за последствия которых я не отвечаю.

Исчерпав личными переговорами возможность улажения конфликта с Гинцбургом, прошу ваше высокопревосходительство по сношении с министром торговли и промышленности рекомендовать Эльзолото более уступчивое и благожелательное отношение к своим рабочим; в противном случае я вынужден буду обратить свои распоряжения по вопросу об эвакуации рабочих Лензолото к исполнению в порядке принудительном, ответственность за что падает всецело на здешних заправил дела – Белозерова и Гинцбурга. Жду указаний. Губернатор Бантыш».

Как ни велико было могущество ленских золотопромышленников, сломить волю рабочих им не удалось. Хозяева Лензолота и знали и чувствовали, что на всех приисках проклинали их имена, и тем не менее, как видно из послания губернатора Бантыша, все еще продолжали издеваться и ущемлять рабочих до последних дней. Одним из самых бесстыдных дел, затеянных витимскими узурпаторами при отъезде рабочих, была попытка отнять у них принадлежащий им инструмент.

Предстоял далекий и трудный путь. От приисков до Бодайбо нужно было ехать частью на лошадях, частью по узкоколейной железной дороге; с Бодайбо до Витима плыть на пароходах и крупных барках; с Киренска до Усть-Кута спускаться по реке Лене на мелко сидящих пароходиках, а с Усть-Кута женщин и детей переправлять на лодках, мужчинам же следовать пешком триста восемьдесят верст до пристани Жигалово, а дальше по труднейшей дороге на лошадях ехать пятьсот верст до Иркутска. Ни о каком лишнем грузе не могло быть и речи. Перед рабочими стал вопрос – начать переговоры с администрацией о продаже имущества. Разговор предстоял не из легких. Иннокентий Белозеров в ожидании решения своей участи закрылся у себя в доме и никого не принимал. Не показывался на глаза рабочим и главный инженер Теппан. Среди служащих шел разговор, что все прежнее начальство будет уволено. Для этой якобы цели сюда недавно прибыл один из главных акционеров – Альфред Гинцбург. К нему-то и пришли делегаты от Феодосиевского и других приисков, в числе которых были Александр Пастухов, Герасим Голубенков и Архип Буланов.

Гинцбург принял делегацию в кабинете, где на всех окнах была натянута противокомарная сетка. Сам банкир, с рыжими нахохленными бакенбардами, был уже изрядно искусан. Поглядывая на рабочих заплывшими глазами, все время смачивал какой-то жидкостью вздувшиеся на лбу шишки.

– Значит, вы желаете, чтобы правление купило ваши инструменты? – спросил он.

– Потому и пришли! – с достоинством ответил Герасим.

– Ага! Потому и пришли… А зачем нам эта старая рухлядь? – спросил хозяин.

– Инструменты почти новые, – возразил Пастухов. – Мы согласны сделать уценку.

– По дешевке возьмете, – заметил Буланов, чувствуя, что этот рыжий мешок с золотом ни на какие уступки рабочим не пойдет.

– И даром не нужно! – отрезал Гинцбург.

– А разве мы все это у вас даром купили? – тихо спросил Герасим. Он проработал на Гинцбургов свыше десяти лет. Потерял двух сыновей. Он пришел для того, чтобы еще раз посмотреть, кому он принес такую жертву.

– У вас же куплено, вам же и понадобится, – вставил Пастухов.

– Все, что нам понадобится, будет нам принадлежать целиком. – Альфред Гинцбург даже не пытался скрывать своих мыслей. Он хорошо знал, что с инструментом рабочим деваться некуда. Потирая укушенные места, он оглядывал помрачневших делегатов, откровенно наслаждаясь произведенным эффектом.

– А вы уверены, что все будет вашим? – спросил Пастухов.

– О-о! Не сомневаюсь! Впрочем… Впрочем, я не знаю, как на это посмотрит Иннокентий Николаевич. Я могу переговорить с ним и устроить протекцию…

При упоминании имени Белозерова Архип Гордеевич поморщился.

– Баста! Поставим точку! – Буланов решительно стиснул в руках потрепанную за зиму папаху.

– Если вы желаете иметь беседу с господином Белозеровым, я могу позвонить.

– Нет, не желаем, – твердо ответил Пастухов. Хорошо понимая замысел хозяина, делегаты переглянулись между собой.

– А он уж наверняка захочет получить наше добро даром, – заметил Герасим и, усмехнувшись, добавил: – Однако он не получит ни топора, ни даже топорища…

Выборные удалились. В затянутые сеткой окна кабинета сумрачно заглядывал вечер. Вспухшие щеки зудели. Он так и не понял, что задумали рабочие. Ленское золото хотя и тускло, но все еще слепило банкиру глаза. Иннокентий Белозеров еще вчера сказал ему, что они получат инструмент бесплатно. Забастовщики могут увезти толькое самое необходимое. Так думали Альфред Гинцбург и Белозеров, но совсем иначе предполагали поступить с бурами и молотами сами рабочие.

В боковую дверь кабинета неожиданно вошел Белозеров. Обширный кабинет главного управляющего сообщался с не менее обширной комнатой, где стояла кровать с высокими подушками и массивный сейф.

– Ушли, шабашники, – сказал Белозеров. Серый сумрак кабинета давил его. Он щелкнул выключателем, но лампочка не загорелась. Электростанция не работала, и пока пустить ее было некому. – Ну-с, ваше сиятельство, на чем же порешили? – остановившись против барона, спросил Белозеров.

Гинцбург рассказал суть переговоров.

– Пускай убираются, да поскорее, а лишние сто тысяч рублей нам пригодятся заткнуть какую-нибудь прореху, – широко вышагивая по кабинету, проговорил Белозеров.

– Теперь, Иннокентий Николаевич, у нас ах как много прорех! – сказал Гинцбург. Ему предстоял весьма неприятный разговор с главным управляющим, и он еще не знал, как начнет его.

– Будем экономить.

Гинцбурга покоробило. Сейчас эта фраза в устах Белозерова была не только неуместна, по и смешна, потому что счет убытков шел не на тысячи, а на миллионы.

– Рубли складываются из копеечек, как золото из песчинок, – словно спохватившись, продолжал Белозеров. – Эти шабашники потребовали у меня денег на дорогу для семей… – Главный управляющий имел в виду семьи погибших рабочих, но сказать об этом прямо не мог.

– Ну и как же вы распорядились? – спросил Гинцбург.

– Распорядился не давать ни гроша!

Белозеров продолжал тихо шагать от окна к двери и обратно. Под толстым ковром чуть слышно поскрипывали половицы. В кабинете становилось все темней, а лампы почему-то не принесли. Даже молчание в этой сибирской сумеречной тишине становилось каким-то тягостным.

– А знаете, Иннокентий Николаевич, – будто издалека раздался в темноте голос Альфреда Гинцбурга, – рабочие Феодосиевского прииска собрали по добровольной подписке пятнадцать тысяч рублей.

– Что такое! – Растерянный и сбитый с толку Белозеров остановился посреди кабинета. – Как так собрали?

– А всего, говорят, собрано свыше сорока тысяч, – словно не слыша его нелепого выкрика, продолжал Гинцбург.

Из донесения агентов ему было известно, что рабочие теперь живут одной крепко спаянной семьей, полные доверия и дружбы. Вся сумма до единой копейки была распределена среди семей погибших. Вдова получала по сто рублей на себя и столько же на каждого ребенка. По решению стачкома дети погибших и вдовы отправлялись в первую очередь. Обо всем этом сейчас рассказал Белозерову Гинцбург. Среди служащих шел слушок, что главный управляющий начал сильно пить и уже делами почти не занимался. В наступавшей темноте монотонно стучали стенные часы, беспощадно отсчитывая время. Сквозь гнусавый комариный вой Белозерову сейчас чудился отдаленный, многоголосый гул толпы. Вдруг широкое итальянское окно кабинета осветилось ярким заревом, и комната начала наполняться кровавым светом. У ближних бараков один за другим взвивались столбы огня, крыши и стены засыпались высоко летящими искрами. В хаосе этого бурлящего пламени мельтешил народ.

– Пожар! – крикнул Белозеров и попятился от окна.

– Казармы горят! – проговорил выскочивший из-за стола Гинцбург.

– Феоктистов! Горелов! – орал перепуганный Белозеров. – Где вы, разбойники?

– Да тут я, Иннокентий Николаевич! – отозвался вбежавший чиновник Горелов, одно из самых близких и доверенных лиц главного управляющего.

– Где пожар, что горит? – У Белозерова дрожали скулы. В кабинете стало совсем светло.

– Да нет, Иннокентий Николаевич, никакого пожара, – торопливо ответил Горелов.

– Как нет? А это что? Ослеп! – Белозеров взмахнул руками.

Огненное зарево полыхало теперь уже над всем прииском, ослепительно сверкая на стеклах приземистых казарм и домишек. Пламя поднималось на уровне крыш.

– Это не пожар! Это рабочие свое барахлишко жгут, – презрительно ответил Горелов.

– Баррахлишко?! – с грозной исступленностью крикнул Белозеров.

– Так точно, Иннокентий Николаич, все предают огню. Все, до единой табуреточки.

– Да как они смеют! – закричал Белозеров.

– Недаром говорят, – вмешался Гинцбург, – что мы живем в варварской стране, среди необузданных дикарей.

– Полегче, господин барон, – бросил Белозеров, не догадываясь, что этой фразой он облегчает начало неприятного разговора.

– Да, да! Дикарская страна, и вы такой же дикарь, как и ваши русские соплеменники!

– Вот как! – Белозеров исподлобья посмотрел на главного акционера и с расслабленной грузностью присел на стул.

Оба замолчали, глуша в себе одолевавшую их ярость, далекие от мысли, что они почти ничем не отличаются друг от друга. Оба прожили беспокойную, недобрую жизнь, с единственным стремлением нажить больше денег.

– Значит, я дикарь-с? – Белозеров с присвистом вздохнул.

Гинцбург, не отвечая, по-хозяйски присел в кресло и склонился над бумагами, попыхивая длинной гаванской сигарой. Выжидал.

– Выходит, я уже никто? Иннокентий Белозеров отдан на заклание, так я понимаю, ваше сиятельство?

– Ну, если хотите, речь идет о вашей отставке, – несколько смягчившись, ответил Гинцбург.

– Какой же, ваше сиятельство, будет отставка – с позором или с бубенчиками? – Белозеров прервал свою речь, чтобы перевести дыхание.

– Не ломайте, господин Белозеров, комедии.

– Но я же дикарь!

– Да, нам весьма дорого стоит ваше дикарство. Еще не подсчитано, во что обойдется вся эта история!

– Те-е-э-экс! Может быть, мне выколют глаза за то, что я мало для вас награбил?

Гинцбург молчал. Он ожидал, что вспышка гнева будет более бурной, потому старался не дразнить Белозерова.

– Кешка Белозеров, валяй на покой… Вот до чего ты дослужился! Неужели у вас для меня нет даже доброго слова? – Рот бывшего управляющего перекосился. – А вы ведь, господин банкир, истинный живоглот! Ей-ей!

Гинцбург сухо рассмеялся.

– А вы что же, воображали, что я тот самый банкир, который бегает по театральным подмосткам с полным мешком золота и раздает его пустоголовым зевакам направо и налево?

– Да, да, мне казалось – только один я без предрассудков… Так мне и надо!

Белозеров всхлипнул и быстро вышел в боковую дверь.

Его царству на Витиме пришел конец.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Рождался новый день. Солнце всплывало из-за синей тайги. Кровавая дымка утренней зари волшебно таяла в первых лучах солнца, зажигая своим светом высокие на взгорье кресты и могилы, уже успевшие зарасти молоденькой травкой.

Архип и Маринка возвращались с кладбища. Сегодня предстоял отъезд. Они медленно спускались с кладбищенского пригорка, заваленного громоздкими серыми камнями. Маринка выбрала камень, который поглаже, смахивая пыль, проговорила:

– Посидим, дядя Архип, маленько. – Кутая подбородок в теплый пуховый платок, она устало присела.

Он молча кивнул и тоже опустился неподалеку на угловатую глыбу, неторопливо раскручивал завязку кисета, похожего по цвету на лиловый подснежник.

Маринка поеживается, ей особенно зябко в это последнее утро. Может, оттого, что прохладно, а может, потому, что здесь, на Витиме, рано чувствуется звонкая хмарь уходящего лета. Воздух, прозрачный и чистый, густо наполняется ранними звуками. Громыхая на стрелках, неутомимо пыхтит паровоз, жарко дымя горбатой спиной, а за ним масленно скользят рельсы, отсвечивая слепяще укатанной сталью. Марине навсегда запомнятся великаны кресты, а под ними постоянно горящие свечи. Пламя колеблется. Тишина. Даже цветок не шелохнет пожухлым лепестком. Люди идут на могилы и приносят свечи, аккуратно обвитые золочеными тесемочками.

Архип Гордеевич без слов понимает, какие мысли одолевают его спутницу. У него же свои печали и раздумки. В сутолоке власти о нем вроде пока забыли… Он решил затеряться и сплыть вместе с другими. Правда, на Шихан ему нельзя. Авдей с Ветошкиным снова куда-нибудь закатают. Проводит Маринку и махнет на Миасс или на Благодатную. О здешних-то делах сполох надо бить в живой колокол! Теперь у Архипа везде друзья. Помогут Лукерью с детишками туда перетащить. На пригорок поднимаются все новые и новые люди. Идут за тем же, что и все, – попрощаться.

– Так, Архип Гордеевич, значит, сегодня уезжаем? – Маринка вздохнула. Крупная тень ее в оренбургском платке почти дотянулась до ног Архипа.

– Уезжаем, Маринушка, вроде как! – Он тоже едва сдерживает судорожный вздох. Даже глаза сладко зажмурил. Чудятся ему островерхие курганы, дрожащие в ковыле, за ними степь с бахчами, речка Суюндук на Синем Шихане и Ванька с Федькой ныряют в камыши за утятами…

– Слыхала я, дядя Архип, что про нас везде в газетах пишут. Правда это? – спрашивает Марина.

«Про нас!» Мысль Архипа выхватывает это единственное слово – «про нас». Теперь уже сама судьба приобщила молодую казачку к многотысячной массе рабочих.

– Пишут, Марина Петровна! – быстро ответил Архип. – За нас петербуржцы вступились; сто тысяч человек подали свой голос на всю Россию.

– Сто тысяч! – повторяет Марина, не зная толком, мало это или много. – Нас, конечно, жалеют… – Она снова вздыхает и низко-низко опускает голову.

– Нами гордятся, Мариша! А писать будут долго-долго, – задумчиво продолжает Архип Гордеевич.

Архип дрожащей рукой опять тянет из кармана подснежниковый кисет – Лукерьин подарок – и пробует на горсть остаток махорки. Есть еще табачок на дорожку. Утро на подъеме. Каменные кругляши, что помельче, дождями вымытые, ветром обдутые, блестят вокруг, словно черепа лысые. Меж ними тропка вьется. Она жестко утоптана. По ней спускается женщина в черной шали. Рядом два парнишки. Маленький, годов двух-трех, за руку держится, другой, лет шести, самостоятельно прыгает с камня на камень. Скакнет разок, другой и на деда Герасима оглянется. Герасим Голубенков и женщина, ответив на поклон Марины и Архипа, молча садятся поблизости. Посидели немножко, а потом уже повели разговор негромко. Говорила женщина. Она молода, но черное лицо ее вспахано глубокими морщинами.

– Ходил просить насчет провизии. – Голос ее сухой, надорванный. – Мы сами мужьям говорили, что нельзя же голодом сидеть. Четвертого апреля он ушел со всеми, и ничего я не думала.

– Кто же мог думать? – вставляет Герасим. Он глядит себе под ноги.

В сторонке ребятишки присели на корточки – камешки рассматривают.

– Когда услышали мы в казармах, что случилось, все заревели на стану, от старого до малого, – продолжает женщина.

Маринка осторожно поднимает голову. Прислушивается.

– Побежала я по дороге навстречу, кто-то мне говорит из нашей казармы: «Твой муж ранен». – От слез голос женщины становится внятней и тише. – Побежала я на Надеждинский, подбегаю к мосту, а ротмистр мне машет шашкой, кричит: «Не ходи – застрелю!» Вижу, солдаты поднимают раненых и убитых, а нам нельзя подойти… Побежала я оттуда в больницу – нет его, тогда на феодосиевскую – насилу пропустили. Нашла. Лежит… Пошел – нарядился как в церковь, жилетку надел…

Прогромыхавший поблизости паровоз заглушает ее голос. Маринка затыкает себе рот концом смятого платка. Архип гулко откашливается. Только Герасим сидит недвижимо, опустив глаза в землю.

– Он уже был в очень плохом состоянии, очень мучился… – Рассказ женщины то глухой, сдавленный, то звонкий, на высокой, чуть хриповатой ноте. – Я сама обмыла его. Было у него восемь ран, одна пробила пиджак слева под грудью, другая с правого бока вышла в спину, третья ударила в пах, потом еще в руке, повыше кисти, насквозь.

Женщине трудно говорить, да и звуки, из которых складывается начинающийся день, мешают. До слуха Маринки долетают обрывки фраз. Они беспощадно подробны, от них еще более зябко…

– По дороге валялись галоши, шапки… Стражники засыпали кровь углем и опилками. Ротмистр сам приезжал к руднику и объявил – на похороны по пяти рублей. Просили карточки снять, для детей, – запретили.

Женщина умолкает. Она выговорилась. Мальчишки подошли поближе и тоже притихли. Маленький, в короткой вельветовой курточке, потянул мать за юбку.

– Мама, домой пойдем, мы исть хотим!

– И то пора, – согласился Герасим и поднялся, крепко упираясь большой рукой о высокий камень. – Уж скоро по вагонам, – добавил он и пошел вперед.

Встала и женщина, оправляя траурную шаль, а вскоре пошли вслед за ними и Маринка с Архипом. Женщина ступает тихо. Впереди скачут звонкоголосые мальчики. Они скоро уедут с матерью и дедом Герасимом. Маринка тоже уедет со своим пятимесячным сыном. Маленький паровоз призывно гудит, гулко лязгают буфера вагонов, в которых сегодня уезжает последняя партия.

В течение двух месяцев было отправлено двенадцать партий, по тысяче пятьсот человек каждая, а всего с Ленских приисков в знак протеста уехало около двадцати тысяч человек. Для их перевозки правительство вынуждено было предоставить тридцать шесть пароходов и семьдесят две баржи. Рабочие ехали в Черемховский угольный бассейн, на шахты Кузнецка, на заводы и золотые прииски Урала. По всем уголкам необъятной России развозили они проклятие и ненависть к царскому строю.

До Бодайбо по узкоколейке ехали не шибко. Медленно, словно нехотя, уплывала назад суровая витимская земля, слезами и кровью политая, костями усеянная. За окном вагона то зелено мелькала тайга, то черные домишки приисковых поселков. Народ в поселках словно вымер. Только изредка якуты в расцвеченных душегрейках стояли на переездах со стайками оленей, собак и долго махали вслед то высокими шестами, то ружьями.

…А вот уже и позади вагонная духота, сдобренная табачным дымом, плачем детишек, угнетающим стуком колес. Вот и последние, прощальные гудки парохода. Приземистые домишки Бодайбо – этого сибирского Клондайка – торопливо бегут за кормой и, отдаляясь, меркнут в лиловой осенней мари. Бурый Витим уже стремительно тащит разбухшие листья – предвестники осени. По гребешкам набегающих волн судорожно хлещут колеса старого парохода, скрипуче вздрагивает рассохшаяся палуба, беспорядочно заваленная разной кладью. У всех бортов покачиваются головы с взлохмаченными на ветру волосами. Протяжный гудок, вторя многоголосому хору, врывается в тревожные слова песни:

Вы жертвою пади в борьбе роковой, В любви беззаветной к народу.

А мимо бортов угрюмо плывут витимские береговые утесы-великаны, словно прощаясь с песней, вздымают кверху свои могучие каменные руки. Эту печальную и грозную песню поют все. Не скрывая слез, поет старик Герасим Голубенков, поет бывший казарменный староста Александр Пастухов. Поют все.

Пароход, хлопая колесами, плывет вперед. Последний раз скользят за бортом скалистые берега сурового Бесыряка, уже далеко остался позади Долгадын. На всю жизнь останутся в памяти Марины красивые и звучные названия сибирских рек и притоков, таких, как сам Витим, как Томарак, Олер, Бюрюкан, Илигирь, Конатырь. Запомнит она широченный, каменистый и злой Иртыш, а особенно ляжет на душу синеокая Ангара, а на берегу такой красы реки, под цвет ее воды, мундиры жандармов с медными, ярко начищенными кокардами на фуражках. Сотни таких же казаков на косматых низкорослых лошадках встречали переселенцев и в Усть-Куте и в Жигалове. Спокойно и гордо пронесет Маринка своего сына мимо злых взглядов казаков, которые не хотели и не желали простить ей сословной измены.

…На переправе у потухающего костра, возле большой кучи черно-пестрых арбузов, сидел старик в широкой стеганой купе и ел дыню. Лошадь, запряженная в телегу, хрупко жевала сено. Паромщик, причаливая, скрипел тяжелым большим веслом. С котомкой за плечами и с ребенком на руках подошла Маринка. Тихие всплески воды играли прибрежной галькой. Родной Урал беспрерывно, без устали трудился. Пока телегу закатывали на дощатый настил, Маринка заплатила паромщику за перевоз, умыла у бережка ребенка и вошла на паром. Намокшие за лето колоды плыли лениво. Паромщик в больших кожаных рукавицах тянул высветленную проволоку. Ему помогал старый киргиз, напевая свою бесконечную песню. На берегу густо сверкал рубиновыми листьями молодой краснотал. Переехав Урал, Маринка попросила старого киргиза довезти ее до Турумского аула.

– Зачем тебе нужно в этот аул? – спросил киргиз.

– Там у меня знакомые есть, – ответила Маринка.

– Кто твой знакомый?

– Тулеген-бабай…

– Знаем такого, живет, хоть и старый, еще сто лет будет жить и песни петь, хорошие люди всегда долго живут…

– Нет, не всегда, – возразила Марина.

– Может быть, – согласился старик и тут же добавил: – Это уж как бог скажет…

Маринка промолчала.

В аул приехали под вечер. На пожелтевшем лугу около лимана, как и два года назад, раскинулись юрты. В стороне паслись коровы и овцы. То тут, то там дымили костры.

– Вон и юрта твоего знакомого, а рядом с ним его друга Куленшака, а та белая, с другой стороны… – Старик закашлялся и остановил лошадь, чтобы высадить женщину. Прикручивая к наклеске вожжи, добавил: – Белая юрта хозяина ждет.

Опустив голову, Маринка стала торопливо развязывать на платке узелок. Сунув палец в рот, Василек вертел головой по сторонам.

– Не надо денег… – сказал старик и тронул лошадь. Арба заскрипела и покатила дальше.

Пересадив ребенка на другую руку, Маринка огляделась. Прижимаясь к малышу мокрой щекой, тихо сказала:

– Вот мы и приехали, Василечек мой…

Там, поодаль, к костру склонились две женщины. Запахло вечерним варевом. В степи ужин всегда вкусно пахнет.

Медленными, усталыми шагами Маринка направилась к ним. В это время дверь ближней юрты открылась, показался Тулеген-бабай в лисьем малахае. Он посмотрел на Маринку и подался вперед.

– Ый, бай! – Руки старика безвольно повисли вдоль тела. – Камшат! – вдруг закричал он. – Камшат!

Согнувшиеся у дымящихся котлов женщины подняли головы.

– Ну что ты так кричишь, старый? – Камшат приложила ладонь к глазам и увидела, как Тулеген-бабай стащил с головы свой малахай и что-то бормочет по-русски. Перед ним стояла женщина с ребенком на руках. Темное, худое лицо ее освещало вечернее солнце.

– Это он, да? – тыча в направлении мальчика длинным пальцем, спрашивал Тулеген. Голос у старика был напряженно-тихий.

Мальчик вдруг цепко ухватился за протянутый палец.

– У-у! Его сын, Кодара! – Тулеген размашисто качал обнаженной головой и, не стирая слез с морщинистых щек, взял малыша на руки.

– Охо-хо! – Камшат бросила засаленный половник в большую деревянную чашку и пошла к кинувшейся ей навстречу Маринке. – Пусть сам бог увидит, я все свои седины отдаю за этот миг. Здравствуй, Маринка, здравствуй, сноха родная!

– Тетка Камшат! – едва выговорила Маринка и повисла у нее на плече.

Тонкий выкрик резанул по сердцу щемящей тоской. Со всех концов кочевья к белой юрте стекались люди. Среди них шел овдовевший Микешка. Бережно прижимая малыша к груди, Тулеген-бабай вошел в юрту. Сверху, в открытую полость, заглядывал кусок чистого неба. В углу на кошмовой подстилке сидел молодой горбоносый беркут с кожаными на глазах колпачками.

– Вот ты и дома, – сажая мальчика на кошму, проговорил Тулеген.

На застывший очаг падала яркая полоса света. По стенам свисали тяжелые ковры, когда-то сработанные рукою Кодара. Вдруг в открытую дверь камнем влетел воробей, а за ним бойко и шустро вкатился пестрый комочек. Взъерошенный, испуганный воробьишка, взмахнув слегка поврежденным крылом, стрельнул в открытую полость и словно врезался в клочок синего неба. Одураченный щенок, пронзительно гавкнув, высоко подпрыгнул, шлепнулся на кошму и в ужасе замер перед крючконосым степным царем.

Василек засмеялся, и белая юрта снова обрела жизнь.

Москва – Малеевка

1955—1965