Глава первая

Петька Пыжиков, худенький остроносый мальчик лет девяти, выбежал из подъезда большого серого дома и, задрав голову, как молодой петушок, пронзительно свистнул. Это был сигнал другу Мишке Ромашкову, жившему в этом же доме с матерью и сестренками.

Во дворе на вянущие газоны и осыпающиеся акации спускались скучные осенние сумерки. Наступала та вечерняя пора, когда спать еще рано, но игры закончились и ребята разошлись по квартирам. Дома мать хнычет, отец бесконечные наставления читает. Скорей бы уж уехать, а то вконец изведут этими нудными советами и причитаниями. Петька с нетерпением ждет своего задушевного товарища Мишку. Надо все ему рассказать. Петька перекатывает пальцами в кармане своего темно-синего бушлатика две папироски, которые стащил у отца. От тоскливых сумерек грустно, да и курить не хочется, а папироски стащил…

С балкона третьего этажа раздался тихий ответный свист, и вскоре там показался вихрастый мальчик.

— Ты чего, Пыжик? — спросил Мишка.

— Выходи! — Петька поднял руки, стал заговорщически показывать пальцами, что надо захватить с собой спички.

Мишка понимающе кивнул головой и тут же исчез. Через минуту стало слышно, как он, спускаясь по лестнице, стучит каблуками ботинок и весело насвистывает.

Спрятавшись в углу двора за кустами акаций, они присели и взяли в губы по измятой папироске. Хотя Мишка был на два года старше, курить он тоже не умел, однако обоим хотелось подражать взрослым. Сейчас от едкого табачного дыма ребята задыхались и приглушенно кашляли.

— Ты папирос больше не таскай, — сердито сказал Мишка и, сплюнув в куст, затоптал окурок.

— Это уж я в последний раз, — согласился Петька.

Во рту у него было горько, щипало язык, он швырнул папироску под ноги и снова повторил:

— Это уж в последний раз…

— Что ты заладил в последний да в последний… Будто умирать собрался.

— Ну да. Говорю, что в последний… Ты еще ничего не знаешь!

— А что случилось? — заинтересованно спросил Мишка. — Что такое я должен знать?

— Ты этого не можешь знать, — с некоторым превосходством проговорил Петька. — У меня такая новость, такая! Тебе никогда не угадать!

— А я и не собираюсь. — Мишка безразлично пожал плечами. — Но знать ему все-таки хотелось. — Наверно, что-нибудь купили. Вот если бы новый велосипед — это да!

— Ха! У меня и старый еще ничего, только восьмерки выправить да спицы, но не нужен мне теперь никакой велосипед.

— Вот как! — удивленно заметил Мишка.

На старом велосипеде они катались вместе, катались фигурно, по-всякому, пожалуй, только вверх колесами не пробовал и…

— Не нужны мне больше никакие велосипеды, — со вздохом повторил Петька, — а этот я могу подарить тебе.

От волнения Мишка взъерошил волосы и подтянул штаны. Велосипед — это была его давнишняя мечта. Сколько раз он намекал матери, но она только отмахивалась. Отца у Мишки не было, умер три года назад. Мать работала и воспитывала троих детей. А Петька у родителей единственный сын. У него была даже отдельная комната, заполненная всякими игрушками. От Мишкиного же детства остался лишь один облезлый плюшевый медвежонок.

— Думаешь, я загибаю? — глядя на приятеля, горячо воскликнул Петька.

— Бывают у тебя разные фантазии. Сразу не поверишь…

— Фантазии? Можешь считать велосипед своим, можешь забрать все мои удочки и запасные крючки. Я уезжаю навсегда!

— Ври! Куда ты можешь уехать!

— В Суворовское училище, вот куда! Понял?

Мишка часто заморгал глазами и тихо спросил:

— Это правда?

— Не веришь? Пойдем к нам, и я тебе покажу все свои форменные бумаги. Сегодня папа привез. Скоро я отсюда уеду, — проговорил Пыжик и вздохнул.

Последние слова он сказал с такой грустью, что не поверить было нельзя.

— А мать тоже отпускает? — в раздумье спросил Мишка.

Петя пожал худыми плечиками и, разминая пальцами в кармане бушлатика хлебные крошки, солидно ответил.

— При чем тут мать? Разве в военном деле она что-нибудь понимает? Вот папа — это да! А мама только поплакивает, целует и говорит, что я самый необыкновенный и самый трудный ребенок на всем белом свете.

— Трудный? Почему трудный? — спросил Мишка.

— Я и сам не знаю… Мама так говорит. А необыкновенный, — это значит умнее, лучше других. Она написала мне речь, которую я должен на прощание сказать в классе. Но папа прочитал и разорвал, поругал маму, что она делает из меня бюрократа. Папа говорит, что в училище из меня это вытряхнут, сделают молодцом.

— Нет, Пыжик, ты парень ничего! — вздохнув, сказал Мишка. — Вот как наденешь военную фуражку да ремень с бляхой — картина! А я, как только закончу семилетку, поступлю в педучилище, учителем стану. Мама говорит, что я терпеливый, сестренкам помогаю. Но мне тоже военным быть хочется!

Мишка почесал затылок и, снова глубоко вздохнув, спросил:

— А когда уедешь, писать будешь?

— Конечно буду! Могу, чем хочешь, поклясться. — Восторженные клятвы Петя любил и не мог упустить такого подходящего случая. Хочешь?

— Хочу. Да я и так тебе верю.

— Давай лучше поклянемся в вечной дружбе — поедим земли маленько да вдобавок хлебных крошек. У меня тут есть в кармашке.

— Землю есть — ерунда, крошки тоже. Мы не маленькие! Лучше обнимемся, как солдаты на фронте, дадим честное слово быть настоящими друзьями навсегда, навечно.

Ребята обнялись.

Во дворе сгущалась темнота. На город надвигалась осенняя ночь.

Через два дня военный врач Алексей Иванович Пыжиков увез своего девятилетнего Петю в Суворовское училище, а Миша Ромашков остался в родном городе.

Так на много лет разошлись их мальчишечьи дороги.

 

Глава вторая

Первое время Петя писал то восторженные, то грустные письма. В ответах Миша подбадривал друга и, как умел, давал товарищеские советы. Суворовец приезжал на каникулы, но встречались они теперь редко. Летом Петя жил с родителями на даче, а Миша — у бабушки в деревне. Чувствовалось, что дружба затухала, иногда переписка между ребятами прерывалась на долгие месяцы. И вдруг Ромашков получил от Пети длиннущее письмо, набросанное небрежным размашистым почерком.

«Здравствуй, Мишуха!

Не знаю, почему я не ответил тебе на твое последнее письмо. Наверное, была очередная хандришка. Сейчас оно случайно попалось мне на глаза, и я вспомнил наше детство, наши милые и глупенькие мечтания. Загрустил, вот и решил черкнуть тебе. Вспомнил, как ты провожал меня в последний раз и с завистью смотрел на мою чистенькую форму. Да, живу я здесь неплохо. Одет отлично, кормят, как в санатории. Водятся и деньжата. Иногда батька подбрасывает. Он у меня добрейший и умный — научные труды сочиняет. А о мамаше и говорить нечего. Сам знаешь, она у меня ангел-хранитель. Уедет, смотришь недельки через две опять сюда летит. Только надоело, что до сих пор она считает меня маленьким. Больше сотни не дает. А на самом-то деле мы уже взрослые парни, нам уже скоро восемнадцать. Иногда хочется с какой-нибудь красоткой в кино сходить, душу излить где-нибудь в уютном уголочке. А тут тебя оберегают и согревают со всех сторон. Но у нас железное товарищество и солидарность — разработана целая система взаимной выручки, поймать нас почти невозможно».

Миша бросил на стол письмо, задумался.

— Скверные у тебя дела, Петька, — проговорил он вслух и стал читать дальше.

«Недавно был такой случай. Один офицер-воспитатель каким-то образом раскусил наши проделки и виновников строго наказал. Ты можешь вообразить…»

Прочитав все до конца, Ромашков почувствовал, как гадко стало у него на душе. Он порывисто скомкал письмо и зажал его в кулаке. Он уже заканчивал десятый класс и готовился к последним экзаменам. Склонив голову, Миша долго сидел за столом и думал. В этот день он писал сочинение на тему: «Образ молодого человека в советской литературе». Перед глазами, будто живые, стояли Павка Корчагин, Олег Кошевой, Лиза Чайкина.

Тяжко и больно было читать письмо друга, еще тяжелее было отвечать. Целых три дня не мог Миша начать этот ответ.

«Петр Пыжиков, удивил ты меня, — писал ему Михаил. — Как тебе не стыдно, что ты бахвалишься? Да никакое это не товарищество, а мерзкая круговая порука, которая помогает вам скрывать плохие поступки. Это не система помощи и взаимной выручки, а система защиты лентяев, бездельников, нарушителей дисциплины. Я думаю, что у вас таких „героев“ немного. Как же ты попал в их компанию? Может быть, ты что-нибудь присочинил, прихвастнул? За тобой это водилось и раньше. Я вспоминаю нашу клятву на красивую, настоящую дружбу, и мне больно, что мой друг не понимает теперь большого значения этого слова! Подумай над тем, что я сказал тебе, и отвечай побыстрее. Михаил».

Но Петр Пыжиков не ответил.

 

Глава третья

…Углубленный в свои воспоминания, капитан Ромашков сидел в номере Приморской гостиницы, в мягком кресле, и перелистывал объемистый альбом. Вот он десятиклассник, в коричневой рубашке с молнией, а вот курсант пограничного училища, в новенькой, с иголочки форме. Вот он стоит около собачьей упряжки с шестом в руках, в мохнатых оленьих унтах, в полушубке, а кругом белые тяжелые снега, за высокими сугробами видна лишь крыша заставы, а над трубой чуть заметно вьется дымок.

Сегодня, вручив медаль «За отличие в охране государственных границ СССР», пожимая руку, генерал спросил:

— Где бы вам теперь хотелось послужить, капитан Ромашков?

— Где прикажут, товарищ генерал! — Михаил пожал плечами и улыбнулся.

— Тоже верно. А как себя чувствуете после Курил?

— Курилы хоть и не курорт, но на здоровье пока не жалуюсь.

— Вижу, — рассмеялся генерал. Садитесь. А есть люди, вот такие молодые, здоровые, но жалуются, длинные рапорты пишут… Ветер надоел, камни, вода, снег, дождь… Как будто готовятся не границу охранять, а лежать на печке. Мы понимаем, что трудно, поэтому и стараемся выяснить, где человеку хочется послужить. А по-моему, где трудней, там и почетней. Вы женаты?

— Никак нет.

— Двадцать пять уже стукнуло?

— Так точно.

— Отвечайте проще. Вот когда на заставу приеду, там козыряйте. Сегодня и у вас праздник и у меня. Приятнее награду давать, чем наказывать. Пора подумать о женитьбе, пора, да и детишек надо… Вот вспоминаю, собираешься границу проверять, а сын за штанину. Кричит, да так настойчиво — бери с собой и точка. Разве плохо?

— Не плохо. Но пока еще…

— Что? Девушку не присмотрели? Не верю! — Генерал улыбнулся, тряхнул нависшими бровями и погрозил пальцем.

— Девушка есть, — смущенно согласился Ромашков.

— Так в чем же дело?

— Мало еще знаем друг друга. Переписывались, а встречались редко. Она учится. Мне тоже хотелось бы поучиться, если разрешит командование.

— Я думал об этом. В академию хотите?

— Да. Но нужно основательно подготовиться. Кое-что уже позабыл.

— Ничего. Сейчас у вас уже есть опыт, так что старайтесь лучше организовать работу со своими заместителями. Вот и найдете время почитать учебники, вспомнить забытое. Решено послать вас к теплому морю, там и солнышко, и воздух другой, и девушки в пестреньких сарафанчиках… Только смотрите, голову не потеряйте, а то и студентку свою забудете.

Михаил вспомнил, что у него сегодня два свидания — одно с Наташей. О чем говорить? Как держать себя? Переписывались три года, а виделись два раза и то накоротке. Последние ее письма были какие-то рассудочные. Дважды она собиралась приехать к нему в летние каникулы, и вот приехала только теперь.

Другое свидание было назначено с другом юности. Подходя сегодня в управлении округа к дверям отдела кадров, Михаил столкнулся со старшим лейтенантом и от удивления застыл на месте. Высокий офицер с бледным продолговатым лицом, в потертом кителе, рассеянно взглянув, козырнул и хотел посторониться. Но Михаил, взмахнув руками, загородил ему дорогу.

— Петька! — обрадованно крикнул он, обхватив плечи старшего лейтенанта.

— Неужели ты? Молчун! — словно не веря своим глазам, с дрожью в голосе заговорил Петр.

— Я, Петя, я! Никакой ошибки. А ты чертушка! Ну какая, брат, встреча! — во всю силу обнимая товарища, выкрикивал Ромашков.

— Ты, медведь, полегче, кости сломаешь, — закряхтел Петр. — У тебя и руки-то, как железные.

— От радости! От больших чувств, друг мой!

— Вот уж не думал, что станешь военным, да еще пограничником, — когда улеглось возбуждение от неожиданной встречи, сказал Петр. — Гляди-ка! Капитан, и медаль успел получить.

— Завидуешь?

— Ну, что ты! Рад за тебя. Был дома, заходил к вам на квартиру, но никого не застал. Мама твоя в деревне гостила.

— Да все уже там изменилось. Маша теперь агрономом в колхозе работает, замужем. Мать внука нянчит, души в нем не чает. Ну, а ты как? Рассказывай!

— Да, что говорить! Биография пока еще очень коротенькая. После училища служил заместителем начальника заставы, — скупо и нехотя говорил Пыжиков.

— Сейчас-то откуда? — допытывался Михаил, чувствуя, что дружок его многое недоговаривает.

— Был на учебном пункте и тоже замом. Так случилось, что решил демобилизоваться, а мне вдруг взяли да и отказали.

— Вот как! — удивился Ромашков.

— Да, именно так.

— Ты, я вижу, чем-то недоволен.

— Всем. Понял, что все это не по мне.

— Да-а-а, — протянул Михаил. — У тебя, брат, какая-то сумятица в голове.

— Никакой сумятицы. Все логично и естественно, — сказал Петр, но, вспомнив последнее письмо друга, вспыхнул и замолчал. Потом, подумав, добавил: — У меня одно желание — уйти из армии.

— Ну, а дальше?

— Буду учиться. В институт поступлю. Мне ведь только двадцать три года, и я хочу быть ученым, а не…

— Что же получается? Окончил военное училище и впустую? Ты, Петр, коммунист?

— Комсомолец. А ты?

— Уже два года в партии.

— Хорошо, что мы встретились. Ты свободен вечером? — спросил Петр.

— Найду время. Приходи в гостиницу, обо всем потолкуем.

— Приду непременно.

Михаил дал свой адрес, и они расстались.

В гостинице вечером он поджидал своего друга.

…Петр, придерживаясь за гладкие перила, медленно поднимался по лестнице. На втором этаже он остановился и перевел дух. Пыжиков хотел этой встречи и в то же время боялся ее. Знал, что разговор для него будет нелегким. Зажатый под мышкой сверток с бутылкой вина, казалось, давил на сердце и заставлял его учащенно биться. Зачем вино-то купил? Затуманить мозги и облегчить трудное объяснение? Биография-то короткая, а жизнь-то шла зигзагами да с ущербинами. В Суворовском училище проказничал, грубил воспитателям, придерживался глупого принципа «свободного» товарищества. Один раз с шоферами водки напился, за что был строго наказан. Вот так и дожился, что решил уйти из армии.

Все, о чем думал Петр, поднимаясь по лестнице, он рассказал Михаилу. И много услышал от него жестоких слов. Ромашков ругал его откровенно и беспощадно.

…В небольшой комнате на пустой бутылке и стаканах то вспыхивал, то угасал последний луч солнца. Горячий разговор друзей начинал остывать. Петр, слушая Ромашкова, почти беспрерывно курил.

Михаил подошел к окну и открыл его настежь.

— Ты поменьше кури! — отойдя от окна, попросил Ромашков.

— От твоих слов не только закуришь, горстями начнешь махорку жевать, — с грустной усмешкой ответил Пыжиков.

— Говорю то, что думаю. Такой уж у меня характер.

Петр, склонившись к столу, смял над пепельницей папироску и, подняв голову, тихо спросил:

— По-твоему выходит, что я уже нравственный урод?

— Нет. Это гораздо сложнее, чем ты думаешь. Даже и не в том дело, что ты пил с шоферами водку, нарушал дисциплину. Конечно, это похуже, чем горстями махорку жевать. Можно пожевать ее и выплюнуть. Беда в том, что ты эту жвачку во рту держишь. Говоришь, что ты совершил этот поступок сознательно: чтобы тебя уволили из армии, что тебе все надоело…

— И не скрываю этого. Сказал тебе, что решил стать ученым. Все делал сознательно.

— Дурацкая сознательность! — сердито проговорил Ромашков.

— Возможно, — пожал плечами Петр и, тряхнув головой, добавил: — Давай закажем еще одну бутылку. От твоих слов у меня в горле пересохло.

— Я пить не буду и тебе не советую.

Михаилу было искренне жаль Петра за то, что он бравирует своим ухарством, глупой откровенностью, гнет себя не в ту сторону.

Пыжиков сидел насупившись, одной рукою барабаня пальцами по столу.

Ромашков присел на диван и, взяв со стола журнал, стал перелистывать.

Оба почувствовали, что разговор не окончен. Но не знали, как начать его снова.

Михаил вспомнил, что ему надо идти встречать Наташу, и посмотрел на часы.

— А ты пошел бы ко мне заместителем? — вдруг спросил он Петра.

— Не знаю… Пожалуй, это зря, — растерянно ответил Петр.

— Выкинь ты эту жвачку и говори от чистого сердца! — с досадой в голосе сказал Михаил.

— А что мне говорить? Ведь и так все ясно. Тебе вдруг захотелось мной командовать, учить, воспитывать… Я сказал тебе, что не люблю власти над собой. Вот, например, я предложил купить еще вина, ты отказался. Значит, тоже живешь, как хочешь! В комнате я дыму напустил, ты сделал сейчас замечание. Вот видишь…

— А ты и сейчас туману напускаешь… петляешь, философствуешь, а до сути добраться не можешь или не хочешь.

— До какой сути?

— Душой кривишь, Петр, а это ни к чему.

Эти слова Ромашкова обожгли душу Петра. Он покачал склоненной головой, тихо сказал:

— А ты беспощадный. Помню твое последнее письмо, помню. Ты давно ждешь, чтобы я заговорил о нем.

— Жду, — твердо ответил Михаил.

— Понимаю. Я шел к тебе и на лестнице остановился. Не знал, что делать: вернуться или поговорить обо всем начистоту. Видишь, я пришел, не струсил…

— Вот и хорошо. Так оно и должно быть, — взволнованно сказал Ромашков.

На другой день капитан Ромашков снова побывал у генерала. Спустя три дня он вместе с Пыжиковым уехал на одну из пограничных застав.

 

Глава четвертая

На пограничную заставу капитан Ромашков и старший лейтенант Пыжиков прибыли на грузовике отрядного киномеханика.

Спрыгнув с кузова, Михаил размял занемевшие ноги, расстегнул офицерский ремень, отряхнул запылившуюся гимнастерку, снова подпоясался и посмотрел на ручные часы. Стрелки показывали девять часов утра. На заставе это было самое тихое время, когда вернувшиеся с охраны границы солдаты, плотно позавтракав, крепко спали. Отдыхал и капитан Земцов, у которого Ромашкову предстояло принимать заставу.

Предъявив рослому светловолосому сержанту — дежурному заставы — служебное предписание, Ромашков вернулся к машине и помог Петру снять чемоданы.

— Комнаты вам и старшему лейтенанту приготовлены, — доложил сержант Батурин. — Разрешите показать?

— Спасибо. Успеем, — ответил Ромашков.

— Может, побудить капитана?

— Не нужно, пусть отдыхает, — возразил Ромашков.

Пыжиков, попросив у сержанта щетку, с мрачной рассеянностью чистил сапоги. Он все еще злился на Михаила. Минут сорок назад, когда они проезжали мимо рыбозавода, Петр заметил купающуюся возле пирса девушку в голубой шапочке и, не видя ее лица, почему-то решил, что она очень миленькая. В этом захолустье, каким он считал отдаленную заставу, встреча с такой стройной купальщицей была неожиданной и немножко романтичной. Заметил девушку и капитан Ромашков. Оба пристально наблюдали из кузова машины, как она, вскидывая загорелые руки, помахала им ладошкой, заплывая все дальше и дальше. На легкой волне мелькала ее голубая резиновая шапочка, потом слилась с синеватой далью.

— Гляди, какая смелая! — сказал Петр, когда за крутым выступом береговой скалы исчезла бухта.

— Просто глупенькая, — усмехнулся Михаил.

— Почему? — сердито спросил Петр.

— От большого ума на два километра от берега в одиночестве в пограничной зоне не плавают.

— Значит, живет не по инструкции? А я и забыл, что такие люди тебе не по душе, — иронически сказал Петр.

— А вот нам обоим все же придется жить по инструкции. Не хочешь, а придется, — глядя на Пыжикова в упор, проговорил Михаил.

Петр ничего не ответил, чувствуя, что нелегко ему будет ладить с крутоватым характером друга. За эти годы Ромашков изменился до неузнаваемости. Его суждения о людях, как казалось Пыжикову, были слишком резкими и грубовато прямыми. Студентке мединститута, ехавшей с ними в одном купе, когда она рассказала, что после пребывания в анатомичке у нее появляется тошнота и кружится голова, он посоветовал бросить институт.

— А что же мне делать? — спросила студентка растерянно.

— Поступайте в маникюрши. Очень занятная профессия, — косясь на ее ярко выкрашенные ноготки, сказал Михаил.

Хорошенькая, веселая спутница защелкнула на чемодане застежки и тут же перешла в соседнее купе. Когда же уезжали из комендатуры, Михаил наотрез отказался сесть в кабину и забрался в кузов грузовика. Пришлось туда лезть и Петру. Солдат-киномеханик ехал рядом с шофером, на мягком сиденье, а они, офицеры, шестьдесят километров тряслись у бортов машины да еще придерживали киноаппарат.

«К чему все эти выходки?» — с сердцем думал сейчас Петр, до блеска полируя щеткой свои новые сапоги.

А капитан Ромашков в это время со скрытым волнением рассматривал заставу. В углу двора виднелась недостроенная баня, возле которой лежали кучи камня, битый кирпич и торчали выпачканные в известке ручки деревянных тачек. Тут же неподалеку солдат в длинной, без ремня, выгоревшей гимнастерке поил из брезентового ведра высокую белоногую лошадь. Чуть подальше плотная женщина в цветном стареньком сарафанчике развешивала на протянутой вдоль забора веревке солдатское белье. Часто поворачивая повязанную синим платком голову, она искоса посматривала на прибывших офицеров и поправляла сползавший с плеча сарафанчик.

— Это кто? — спросил Ромашков у сержанта.

— Наша прачка, товарищ капитан. Тетка Ефимья, — ответил сержант и ухмыльнулся.

— Вот как живете? — заметив его ухмылку, проговорил Ромашков. На Курильских островах, где он был начальником заставы, пограничники находились на полном самообслуживании.

— Живем, товарищ капитан, не плохо, — ответил Батурин.

— Что-то вы, сержант, все время улыбаетесь.

— Просто так… Над теткой Ефимьей.

— Не понимаю.

— У нас тут история случилась…

— Что за история?

— Вы уж лучше младшего сержанта Нестерова спросите который коня поит. — Батурин не выдержал и рассмеялся. — А тетка Ефимья у нас недавно… второй месяц. Ребята наши прозвали ее вторым старшиной.

— Командовать любит? — спросил Ромашков и тоже улыбнулся.

— Так точно. Подтягивает. А вообще тетка хорошая, добрая. Мы ее уважаем, вот только Нестеров… Короче говоря, сами узнаете.

— Что у вас сегодня по расписанию? — спросил Ромашков.

— В пятнадцать ноль-ноль зачетная стрельба, а потом кинокартина.

— Часто показывают фильмы?

— Летом раз в неделю. Осенью и зимой реже. Хотя зимы тут почти не бывает, просто длинная осень с дождями. Через перевал к нам добираться трудно: машины юзом ползут.

— По всему видно, что дыра здесь порядочная, — сказал Пыжиков, слышавший последние слова сержанта. Взглянув на помрачневшего Ромашкова, он внутренне приготовился к отпору, но Михаил промолчал и, повернувшись, направился к солдату, поившему лошадь. Петр пошел было за ним вслед, однако, оглянувшись на чемоданы, крикнул:

— Погоди! Надо же вещи отнести и жилье посмотреть?

— А зачем? — Михаил остановился. — А может быть, назад вернемся?

— Ну, хватит чудить-то, — пробормотал Петр.

— Здесь же дыра, — не унимался Ромашков. — Будем ездить до тех пор, пока не выберем место покурортней.

— Ну, до чего же ты злой! — сказал Петр в раздумье. Постояв несколько секунд, он вернулся к чемоданам и нехотя взялся за ручки.

— Разрешите помочь, товарищ старший лейтенант? — спросил Батурин.

— Позови солдата. Пусть он отнесет их в комнату, — приказал Пыжиков и нехотя зашагал к Ромашкову.

Михаил уже был у колодца и разговаривал с поившим лошадь пограничником.

— Значит, вы младший сержант? — спрашивал Ромашков.

— Так точно, товарищ капитан, младший сержант Нестеров, — ответил он густым сочным баском.

— А что же у вас вид такой? — Ромашков пристально посмотрел на его розовое в веснушках лицо, нежное и даже немного застенчивое.

Нестеров, переминаясь с ноги на ногу, оглядел забрызганные водой брюки, неловко стряхнул с колен сырые кусочки отрубей, блеснув на капитана чистотой голубых глаз, и пожал плечами.

— Однако коней убираю, товарищ капитан, — проговорил он протяжным северным говорком.

— Наказаны? — догадался Ромашков.

— Так точно.

— Давно служите?

— Второй год.

Конь уже напился, приподняв голову, нетерпеливо потянул повод. Ярко начищенные кольца недоуздка, роняя на землю дрожащие капли воды, четко звякнули.

— Стоять, дурачок! — ласково крикнул Нестеров и слегка дернул за повод.

Белоногий встряхнул головой, громко фыркнул, обдав офицеров влажной пылью.

— И много у вас было взысканий? — вмешался в разговор Пыжиков.

— Были, — снова пожимая плечами, ответил Нестеров.

— Сколько? — допытывался Петр.

— Не помню… В карточке все точно отмечено, — ответил младший сержант. Весь его облик говорил о том, что вопросы ему неприятны и отвечать на них нет никакой охоты.

— А сейчас за что наказаны? — настойчиво расспрашивал Пыжиков.

— Это мы можем узнать в канцелярии, — сказал Ромашков.

— Разрешите, товарищ капитан, обратиться? — спросил Нестеров.

— Говорите.

— Если не ошибаюсь, вы будете новый начальник заставы?

— Вы не ошиблись, — ответил Ромашков. — А это мой заместитель, — показав на старшего лейтенанта, добавил Михаил.

— Слушаюсь, — как-то невпопад ответил Нестеров и хмуро опустил голову.

Лицо его еще больше порозовело, смятая пирожком пилотка съехала к большому изуродованному уху, мочка которого была похожа на крохотный сморщенный грибок, подвешенный шляпкой вниз.

— Вы же все-таки сержант, — нарочно выпустив слово «младший», многозначительно проговорил Ромашков.

— Капитан Земцов обещал разжаловать, — глубоко втягивая воздух, сказал Нестеров.

— Далеко зашло, — покачал головой Михаил. — Что же вы такое совершили?

— Рапорт подал.

— О чем вы писали рапорт?

— По личному вопросу обращался, — с трудом выговаривая слова, отвечал Нестеров. — Насчет этого самого…

— А ты посмелее, сержант, откровенно говори, — непроизвольно переходя на «ты», подбодрил его Ромашков. Он чувствовал, что у сержанта на душе тревожно.

— Да, уж скажу начистоту. На счет расписки обращался…

— Какой расписки?

— Стало быть, обыкновенной. Просил разрешения в загс сходить.

— То есть, как это в загс? — удивленно спросил Михаил.

— Вот это развеселил! — воскликнул Пыжиков. — Значит, задумал жениться?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — сгребая ладонью выступившие на лбу капельки пота и поглядывая на изменившиеся лица офицеров, облегченно ответил Нестеров.

Офицеры молча переглянулись. Старший лейтенант, стараясь сдержать приступ смеха, отвернулся, нагнувшись, взял лежавший у ног кусок щебня и отбросил его к забору, где колыхалось подвешенное на веревке белье.

Капитан Ромашков, пряча улыбку в строго поджатых губах, с нарастающим интересом смотрел на Нестерова. «Так вот она „история с прачкой“», — вспомнив ухмылку дежурного, подумал Михаил.

Нестеров, помаргивая светлыми ресницами, безостановочно вертел в покрасневших от солнца руках конец ременного повода, глядя куда-то в сторону.

За забором в кустарнике щебетали птички. Над пограничной вышкой кружился орел. Казалось, что в этой сонной утренней тишине можно услышать шум его крыльев. Но сейчас было слышно, как белоногий конь, пережевывая травянистую пену, позванивая колечками, словно свадебными бубенцами, мерно дышит, щекоча теплой губой солдатский затылок.

— Значит, решил вступить в законный брак? — Ромашков не мог скрыть озадаченной улыбки, потянул пальцами козырек фуражки и наклонил голову.

— Так точно, товарищ капитан, приходится, — убежденно и решительно ответил Нестеров.

— Как это приходится? Тебе еще служить больше года, — сказал Михаил, чувствуя, что своим упрямым и настойчивым взглядом солдат ставит его в тупик. За внешним смущением и подкупающей застенчивостью скрывалась твердая сила воли, сломить которую было не так-то легко.

— Я понимаю, что не положено, — пошевеливая белесыми бровями, продолжал Нестеров. — Все, товарищ капитан, понимаю. А оно выходит так, что тут моя судьба…

— Да он просто голову морочит!

— Ладно. Погоди! — движением руки Михаил остановил Пыжикова и, обращаясь к Нестерову, спросил: — Что вам ответил капитан Земцов?

— Товарищ капитан Земцов взыскание дал… Потому что я самовольно за забор вышел, тут неподалеку.

— На свидание, что ли? — снова вмешался Пыжиков.

— Так точно. Я просился два слова сказать, а капитан не отпустил.

— Можно было и здесь сказать, — посоветовал Ромашков, неприязненно думая о крепконогой прачке, которая издалека показалась ему старше сержанта лет на двадцать.

— Разве она сюда пойдет? Что вы, товарищ капитан! — поднимая на Ромашкова удивленные голубые глаза, проговорил Нестеров.

— А где она живет? — спросил Петр.

— На рыбозаводе. Пекарем работает, — ответил Нестеров.

«Значит, совсем не то, — подумал Михаил. — Черт знает, какая ерунда получилась».

— Надо же ей объяснить, — сказал он Нестерову, что до окончания службы вам жениться не полагается.

— Сто раз объяснял, товарищ капитан! Да разве втолкуешь? Не могу ждать — и все. У нее свой резон.

Нестеров глубоко вздохнул. Потрогав ладонью изуродованную мочку уха, он снял пилотку и вытер упругий, похожий на пятку подбородок, который сильно выдавался вперед и подчеркивал упрямый характер северянина. А светлые, с голубинкой глаза излучали скрытое в них лукавство и самобытный, по-мужицки расчетливый ум.

— Какой же у нее резон? — спросил Пыжиков. — Почему она так торопится?

— Да как вам объяснить? — вздохнул Нестеров. Дело тут такое, что не может она ждать целый год, вот и все.

— Если любит, так подождет, — назидательно проговорил Петр.

— Это все верно, конечно… Каждый человек любит свой мотив и поет, что ему нравится.

— А может, она того… Ну? — Подыскивая подходящее слово, Пыжиков щелкнул концами пальцев. — Может, у вас уже…

— Думаете ребенок? — перебил его Нестеров. — Нет, товарищ старший лейтенант, промеж нами ничего такого не было. Этого она не позволяет. Тут пытались некоторые хлюсты из рыбаков, да и из наших тоже. В этом деле, — Нестеров довольно улыбнулся, — она занимает пока круговую оборону… Но я понимаю, ей тоже трудновато приходится. Есть у них на заводе рыбак Брошка, бравый такой, форсун несусветный, он все время к ней ломится и на счет женитьбы сеть закидывает. Заработок у него две тыщи в месяц, да и она кое-что для свадьбы припасла. А тут и другие не прочь пришвартоваться, потому что девчат на рыбозаводе всего только две: Надежда моя и Настя, которая в зеленых штанах ходит, погоду наблюдает в своей будке и градусы в море высчитывает. Их значит две, а ухажеров — полроты. Наши киномеханики, что с вами приехали, ездят туда картину крутить и тоже не прочь заморочить голову. Офицер тут один из ПВО тоже цветочки приносит. Попробуй, утерпи… Никакая оборона не удержит. Вот она и торопит меня. А я, скажем прямо, не какой-нибудь писаный красавец, чтобы больше года еще ждать. А она такая девка, что кого хошь раскипятить может. Глядишь, томится, томится, да и сама вспыхнет, и аминь мне тогда… А я желаю расписаться и к матери моей в деревню ее отправить, вот и все. На лице Нестерова остановилась и замерла мрачноватая улыбка. Он глядел на капитана Ромашкова синеватыми, как небо, глазами и ждал ответа на свой житейский вопрос.

 

Глава пятая

За годы службы капитану Ромашкову случалось наблюдать всякое: были и самовольные отлучки, и любовные истории, и выпивки, которые иногда печально заканчивались — в трибунале. Встречались парни, отсталые, малограмотные, выросшие в годы войны в полубеспризорном состоянии, нередко без отцов и матерей. Отцы дрались на фронтах, а матери работали, делали пушки и снаряды, выращивали хлеб и махорку. Нелегко многим детям было и в послевоенные годы. В школе и рабочих коллективах старались привить им навыки дисциплины и трудолюбия, но не всегда это удавалось.

А здесь, на границе, каждого прибывшего парня, какой бы ни был у него груз в прошлом и какой бы характер он не имел, надо было сделать солдатом, да и не просто солдатом, а пограничником, которому оказывается исключительно большое доверие, поручается настоящее государственное дело.

Ромашков на опыте знал, что с каждым молодым солдатом надо было работать много и долго, отдавать душу и сердце, как отдавали ему, Ромашкову, офицеры, с которыми он встретился сначала в военкомате, потом на учебном пункте, в школе сержантского состава и, наконец, на границе. Капитан шел своим и тоже нелегким путем. А вот каким путем идет младший сержант Нестеров? Все это надо изучить, осмыслить и сделать правильные выводы.

— У вас, товарищ Нестеров, есть отец? — после напряженного раздумья спросил Ромашков.

— Никак нет, товарищ капитан Погиб на фронте.

— У меня тоже отца нет, — сказал Михаил. И, помолчав, добавил: — А все же на счет женитьбы не торопись, подумаем.

— И так, товарищ капитан, каждый час думаю.

— А когда на границе, тоже о ней думаешь?

— Бывает, — сумрачно ответил Нестеров, начиная понимать, что этот молодой широкобровый капитан добирается до самых корней его души.

— Ну, предположим, товарищ Нестеров, что тебе командование разрешит жениться, затем это же сделать захочет другой, третий… Что же это за пограничники будут?

Нестеров потер ладонью лоб, но ничего не ответил. Его веснушчатую, порозовевшую щеку беспощадно жгло южное солнце. Полусонно и тяжко вздыхал присмиревший конь, изредка и вяло помахивая коротким хвостом.

— Рапорт, товарищ Нестеров, мы, конечно, рассмотрим, поговорим по душам и решим, как тут быть. А сейчас расскажите, что за история произошла у вас с прачкой Ефимьей?

Нестеров оживился:

— Уж и это успели наплести? Не знаю как, товарищ капитан, но случай такой вышел. Опять же мне за него влетело…

— А что за случай?

— Это длинная история. Разрешите отпустить коня?

— Отпустите. Он и без вас дорогу найдет.

Нестеров замотал вокруг конской шеи повод и ласково потрепал белоногого за гриву. Конь, почувствовав свободу, повернулся и рысью побежал в конюшню.

— Я, товарищ капитан, очень коней люблю, — с улыбкой посматривая вслед белоногому, проговорил Нестеров. — Мне было годов восемь или девять, повадился я на конюшню. Там жеребенок был со звездочкой на лбу, гнеденький, шустренький такой. Полюбили мы друг дружку. Как бывало появлюсь, он бежит ко мне и губами за ухо. Привадил я его, сахар на плечо клал. Один раз так цапнул, все ухо отжевал. Вот видите, какой пирожок остался. Срамота одна. А с теткой Ефимьей получилось так: ездили мы с Максимовым, шофером, на комендатуру за матрацами. Ну, конечно, получили и назад покатили. Стали подниматься на перевал. Вижу: впереди какая-то тетка козленка на веревочке ведет. Посторонилась на обочину — стоит усталая, заморенная. Кругом жарища, духота. Жалко мне ее стало. Говорю шоферу: «Давай подвезем эту тетку с козленком». Он, конечно, согласился. Притормозили. Открываю дверку, кричу: «Садись, тетка, подвезем до рыбного завода!» — «Ах, миленькие мои, родненькие» — засуетилась она. — «Дай-то вам бог доброго здоровья и невест хороших. Мне как раз туда и нужно. Я там с племянницей живу. Козочку вот купила…» Посмотрел я из кабинки в заднее стекло, вижу: уселась, пристроилась тетка хорошо. Говорю шоферу: «Трогай». Поехали, конешно, газанул. Дорожка пошла добрая, каменистая. А ездит Максимов, — сейчас он на легковой начальника отряда возит, — ездит будьте уверены. Дал километров на семьдесят… Чую, тетка наша вдруг вроде завизжала и кулаками по кабине начала барабанить. Говорю: «Тормози, Максимов. Наверное, нашу пассажирку растрясло, может, помощь какую оказать нужно». Остановились. Опять же открываю дверку, спрашиваю: «В чем дело, мамаша?» — «Сатана тебе мамаша, а не я, дьявол карнаухий!» И пошла и пошла! «Изверги, — кричит, — разбойники, что вы с козой-то моей сотворили! Полюбуйтесь, чертяки!»

Вышли мы с Максимовым из кабины и ахнули. Вместо козленка на веревочке, почитай, одна голова болтается да шмоток козлятины, как мукой пылью обволоченный. Тетка голосит и нас такими словечками награждает, не дай боже! А вышло так: вместо того чтобы козленка в кузов сунуть, сама вперед влезла и на матрац плюхнулась от радости, веревку за железный крюк зацепила. Я вижу, что села, ну и тронулись…

Давай ее успокаивать. Куда там! Ругается на чем свет стоит. Говорим ей: «Купим тебе другую козу, да еще козла в придачу». — «А на черта он мне нужен, ваш козел!» Кое-как уговорили, довезли до рыбозавода. Надо было все сразу же начальству доложить, а мы оттянули это дело. На другой день явилась она на заставу, все, конешно, рассказала. Нас, голубчиков, вызвали и крепенько проработали. А потом эта самая тетка Ефимья к нам прачкой устроилась. Помирились мы с ней. В гости как-то я к ней сходил, а там племянница, ну и познакомились. Вот от этого и пошла вся история.

 

Глава шестая

Когда Нестеров ушел, Пыжиков сказал:

— Клоун. К тому же упрямый и хитрый.

— Торопишься с выводами, — возразил Ромашков. — А мне такие хитрые весельчаки нравятся.

Они мерно шагали от колодца к казарме. В открытые окна, сквозь неплотно задернутые занавески виднелись железные кровати с высоко натянутыми сетками из белой марли.

Солдаты в белых майках, раскинув руки, спали глубоким сном. «Хорошо придумано — ни комар, ни москит не укусит. Отдыхают, как ребятишки в зыбках», — мысленно одобрил Ромашков. Некоторые солдаты уже проснулись, свесив босые ноги, тихо переговаривались.

Офицеры пошли мимо кухни. Запахло лавровым листом и жареным луком. Из окна выглянуло молодое румяное лицо повара и тут же скрылось. На ярко вычищенных кастрюлях поблескивал косой солнечный луч. От ветерка пузырился, дрожал на подоконнике марлевый полог. Вдоль стены, цепляясь за натянутую проволоку, густо рос дикий с зубчатыми листьями виноградник. Завиваясь усатыми концами, он лез под самую крышу. На заставе было тихо, солнечно. Только из темно-зеленого ущелья, похожего на огромную с отрубленным носом шаланду, временами, как из трубы, вылетал порывистый ветер, взъерошивал листву на береговых кустарниках и покрывал узорчатой рябью голубоватое, прозрачное в полукруглой бухте море. А дальше, за серыми громадами скал, над синей морской гладью проплывали высокие пухлые облака, освещенные горячим утренним солнцем.

— Давай искупаемся, — предложил Петр.

— Сначала надо плечи размять. — Ромашков пошевелил тугими, обтянутыми гимнастеркой плечами и направился к спортивной площадке, где на двух, недавно окоренных столбах трепыхалась слабо натянутая волейбольная сетка; тут же, рядом с волейбольной площадкой, стоял турник.

Шлепнув ладонями, Ромашков ловко подпрыгнул и крутанул «солнце».

— Вот это да! — восхищенно воскликнул выглянувший из окна повар. Капитан Ромашков снова поднял гибкое тело над металлической перекладиной и замер «свечкой» на вытянутых руках, потом, сделав еще несколько кругов, легко спрыгнул на землю.

— А ну, Петр, вспомни-ка наши школьные «боевые» дела, когда мы еще до турника не доставали. Теперь, наверное, мастер, — медленно подняв руки и глубоко вдохнув чистый морской воздух, проговорил Ромашков.

— К сожалению, это мне противопоказано, — смущенно ответил Петр.

— Почему? — удивился Михаил.

— Предплечье болит. Играл в волейбол и упал неудачно. Но турником и раньше не увлекался.

— Напрасно, — с улыбкой сказал капитан. — Значит, волейболист? Отлично! Организуем команды и посоревнуемся.

— Я не против.

Они прошли к морю, разделись на изогнувшемся подковой щебенчатом пляже, выкупались и вернулись в казарму.

Так начался их первый день на новом месте службы.

 

Глава седьмая

После завтрака вместе с капитаном Земцовым, который только вернулся с соседней заставы, куда выезжал по срочным делам, и с приехавшим офицером комендатуры Рокотовым Ромашков и Пыжиков стали знакомиться с участком государственной границы — сначала по висевшей на стене схеме, а затем, подседлав коней, проехали по галечному, местами обрывистому и каменистому берегу моря. Позднее, выйдя в море на небольшом катере, осмотрели правый фланг, загроможденный высокими отвесными скалами. В конце участка сошли у сероватой, мрачной Орлиной скалы, вскарабкались по узкой ступенчатой тропке на крутизну и пешком возвратились на заставу.

Долговязый, неутомимо подвижный, в белом с начищенными пуговицами кителе капитан Земцов торопился с передачей заставы. Коренастый, степенный майор Рокотов, туго перетянутый ремнями, с пистолетом на поясе, подолгу задерживался в каждом уголке, изредка делая спокойные критические замечания.

— Тачки-то вместо зениток, что ли, поставили? — спрашивал он старшину Маслюкова, указывая на оставленные строителями и разбросанные около бани тачки, ящики, носилки, доски.

— Приберем, товарищ майор.

— У собак опять нет свежего мяса. Прикажу сварить ваши порции, товарищ старшина.

— Сегодня забьем старую кобылу, как договорились, — оправдывался рассудительный и хозяйственный Маслюков.

— А мы, по-моему, давно уже об этом договорились. Забыли? — тихим голосом говорил Рокотов.

— Я сейчас дам указание. Разрешите?

Получив разрешение, старшина отделился от группы, пошел на конюшню.

Коней на заставе — вместе с молодняком — было одиннадцать голов, не считая старой гнедой кобылы, которая последние годы возила для бани и прачечной воду. Теперь же ее откормили на мясо, специально для питания собак. Старшина приказал Нестерову вывести кобылу в лес и там пристрелить.

— Вывести могу, а стрелять не могу, — стоя посреди конюшни с метлой в руках, сказал Нестеров.

— Боишься, что ли? — подзадорил старшина.

— Никак нет…

— А я приказываю! — повысил голос старшина.

Но Нестеров даже не шелохнулся. Он уже успел подшить чистый подворотничок, как это заметил вошедший капитан Ромашков, почистить брюки и сапоги. Выглядел свежо и опрятно. Так же чисто и опрятно было во всей конюшне с аккуратно развешанными уздечками и седлами. Пол был подметен, утрамбован и полит водой.

— Что за шум? — спросил появившийся капитан Земцов. Рокотов и Пыжиков остались во дворе.

— Опять, товарищ капитан, Нестеров мудрит. Отказывается выполнять приказание, — доложил старшина.

— В чем дело, товарищ Нестеров? — строго обратился к младшему сержанту Земцов.

— Не могу я, товарищ капитан, стрелять эту гнедуху, вот и все, — хмуро поглядывая на Земцова, ответил Нестеров.

— Почему?

— Есть собашники. Пусть уже они сами.

— Это же приказание! А если придется в человека стрелять? спросил капитан Земцов.

— То дело другое. Я присягу принимал и всяких врагов уничтожать обязан. Враг есть враг, а гнедуха ничего для меня вредного не сделала.

— Вот мудрец! — с усмешкой заметил старшина.

— А мне все равно, кто я есть, — спокойно, но твердо ответил Нестеров. — Может, она жеребая, у ней все зубы сточены, я ее с рук хлебом кормил…

— Вот странный человек! — воскликнул Земцов, не зная, как поступить в этом необычном случае. Акт приема и сдачи подписан еще не был. Земцов чувствовал, что ответственность за дисциплину пока лежит на нем и он должен принять какое-то решение.

— Значит, отказываетесь? — спросил он резко.

— Не могу. — Розовые щеки Нестерова дрогнули. Он выразительно посмотрел на нового начальника заставы.

Ромашков понимал состояние сержанта, но не вмешивался. Ему хотелось знать, какое решение примет капитан Земцов.

— Придется вас, товарищ Нестеров, строго наказать, — проговорил Земцов с желанием прекратить эту неприятную сцену.

— Наказывайте, товарищ капитан, — глухо проговорил Нестеров.

— Прекратите разговоры, младший сержант! А вам, товарищ Ромашков, советую поставить вопрос о переводе Нестерова на другую заставу. Он здесь не о службе думает, а о синеньких косыночках…

Рассерженный Земцов повернулся и вышел из конюшни. Ромашков, задержавшись на минуту, укоряюще посмотрел на Нестерова.

Оторопело постояв с минуту на одном месте, Нестеров швырнул в угол метлу и решительно вышел в станок.

Где-то стукнулась о кормушку лошадиная скула, звякнули кольца, зашуршало сухое сено, протяжно всхрапнул конь, визгливо и озорно заржал разыгравшийся стригунок.

— А ну, леший! Вот подойду, да как опояшу! — хрипло прикрикнул на него Нестеров.

 

Глава восьмая

История с младшим сержантом Нестеровым, с его курьезным намерением жениться до окончания срока службы, и происшествие со старой гнедой кобылой для молодых офицеров были поучительны.

— Давно у вас служит Нестеров? — догнав Земцова, спросил Ромашков.

— Около трех месяцев. Он уже успел переменить несколько мест, а приятель его, рядовой Баландин, сумел побывать и послужить на семи заставах. Познакомитесь с их служебными карточками — увидите, что они вытворяли.

— А именно?

— Самовольные отлучки — раз, выпивки — два, пререкания — три. Нестеров, когда прибыл к нам, показался мне хорошим, дисциплинированным парнем: взял на себя ответственность воспитывать разболтанного Баландина. Буду справедливым, первое время он на него жал крепко, а потом сам попал под его дурное влияние. Как-то возвращались они с границы, зашли на заводе в хату, познакомились с племянницей нашей прачки. Тут еще произошла эта дурацкая история с козой. Вам не рассказывали?

— Слышал, — улыбнулся Ромашков.

— А дальше пошло! Парень завел подружку, задумал жениться, начал бегать туда при всяком удобном случае, да и она стала сюда похаживать. Вижу однажды: за забором стоит и в дырочку подглядывает. А через несколько минут и он туда шмыгнул. Вот так и началась вся эта ерунда.

— И давно началась?

— Месяца полтора. А теперь рапорт подал, чудак! Решил сочетаться законным браком.

— А вы с ней беседовали? — спросил Ромашков.

— Пробовал…

— Ну и что?

— Ничего из этого не вышло. Надерзила и все. Пустая, смазливенькая, вертлявая девчонка, закрутила голову. Отослать его надо — и все пройдет.

— Наверно, никуда я его отсылать не буду, — подумав, сказал Ромашков.

— Это уже ваше дело.

Офицеры укоротили шаг и неловко замолчали. Каждый думал о своем: один уезжал, другой только что прибыл.

В казарме проснулись солдаты. Где-то лязгал рукомойник, из столовой доносился дробный стук ложек и мисок. Облокотившись на подоконник, повар покуривал из коротенького мундштука сигаретку. За стеной дежурный крутил телефонный аппарат. Совсем близко запиликала гармошка.

Вдруг в ущелье раздался выстрел. Эхо прогрохотало по взгорью протяжно и гулко.

Повар застыл на подоконнике с дымящейся сигареткой. Офицеры остановились. Из казармы выскочил дежурный. Смолкла гармошка. Дежурный побежал было на звук выстрела, но начальник заставы остановил его. Повернувшись, офицеры пошли по направлению к вольеру. Но там было все спокойно и тихо. Только кустарники, словно встревоженные неожиданным выстрелом, мелко дрожали, царапая концами веток белую кирпичную стену конюшни. Ромашков и Земцов взглянули в распахнутые настежь двери. В это время из-за угла вывернулся младший сержант Нестеров с карабином в руках. Увидев офицеров, он резко остановился и неловко опустил карабин к ноге.

— Это вы? — спросил капитан Земцов.

— Так точно, — глухо ответил Нестеров, не глядя на капитана. Пусть собашники обдирают. Разрешите идти? — взглянув на Ромашкова, спросил Нестеров.

С этой минуты Ромашков как-то сразу почувствовал себя хозяином заставы, ответственным за все, что здесь может произойти. Когда Нестеров скрылся в дверях конюшни, Ромашков, обратившись к Земцову, официальным тоном проговорил:

— Составляйте, товарищ капитан, акт приема и сдачи Я подпишу. А вы можете сегодня же уехать.

— Хорошо! — Земцов подкинул ладонь к козырьку фуражки и быстро зашагал в канцелярию.

Капитан Ромашков вошел в конюшню. Нестеров сидел в станке на разостланной попоне и протирал тряпкой разобранные части затвора. Увидев капитана, вскочил.

— Садитесь, сержант, и продолжайте чистить оружие, — спокойно сказал Михаил. Опустившись на колени, он прилег рядом на душистое сено.

— Извините, товарищ капитан, вы все время меня называете сержантом, а я младший сержант, да и то с изъянцем…

— Ничего. Будете и сержантом. Сегодня примете отделение. Придется вам поработать вместо заболевшего сержанта Ильина.

— Разве меня могут с такой аттестацией утвердить? — вытирая промасленной тряпкой руки, проговорил Нестеров.

— Будете хорошо работать — утвердят и звание сержанта присвоят. Ну, а с вашей девушкой я сам поговорю. Думаю, все будет в порядке.

— Да я, товарищ капитан, да мне…

Нестеров часто заморгал тяжелыми веками и громко щелкнул какой-то частью затвора.

— Но только имейте в виду: буду крепко спрашивать по службе. Ромашков дружески взглянул на Нестерова. — Хорошо здесь, даже уходить не хочется.

Ромашков поднялся, отряхнув брюки, зашел в станок, потрепал годовалого стригунка по шее и удалился, оставив сержанта в глубоком раздумье.

Нестеров вспомнил свое первое знакомство с Надей, когда они с Баландиным зашли в ее комнату, и он смутился от ее смеха, лукавых и веселых глаз. Баландин, подмигнув ему, шлепнул ладонью по донышку бутылки со сладким вином. Откуда появилась эта бутылка, Нестеров не знал. Он только видел смешливые Надины глаза, белую нетронутую загаром шею, спутанную паутину золотистых волос, полуголый овал плеча под лямкой цветного сарафанчика, фарфоровый блеск ровных и крепких зубов, пунцовые губы, которыми, без удержу хохоча, она пробовала желтоватое прозрачное вино. От волнения он тогда облил вином гимнастерку, и Надя, подзадоривая, говорила:

— И пить-то не умеешь!

Он не помнил, как очутился с ней рядом, обжигаясь своим упрямым подбородком о ее горячее белое плечо, говорил какие-то сбивчивые слова. Позднее, на гауптвахте, наказанный, сидел без ремня, обхватив колени, терзался от мучительного стыда, с отвращением слушая в темноте храп безмятежно спавшего Баландина. Потом это прошло и потянуло туда еще сильнее. Тогда и порешил покончить все разом и расписаться.

«Ведь срок-то надо отслужить честно, благородно… Муть у тебя, Иван, в башке, муть. Освежи-ка ее поскорее, а то плохо будет!» перекидывая вычищенный затвор с руки на руку, почти вслух говорил Нестеров.

В дверях раздались шаги. Шаркая тяжелыми сапогами, в конюшню вошел плечистый кареглазый рядовой Баландин.

Плюхнувшись на сено, он с нагловатой развязностью спросил:

— С кем это ты тут бормочешь?

— А тебе какое дело?

— Да, так… Подумал, часом, не Надька ли к тебе через забор сиганула.

— Перестань болтать.

— А что? — не придавая никакого значения резкому тону Нестерова, продолжал Баландин. — Да и сено помятое, может, вы тут с ней гнездышко вили? Почем я знаю!

Вертя в руках холодный затвор, Иван потянулся к стоявшему у стенки карабину. Баландин ничего этого не замечая, по-прежнему продолжал развязно вести себя.

— А кобылу-то все-таки ухлопал? Почему же сначала ломался? Сдался. Эх ты, хлюпик! Отрежь ноги-то от кобылы и отнеси своей Надьке на студень.

— А ну уйди отсюда! — Нестеров схватил карабин и рывком сунул затвор в казенную часть. — Уйди!

Баландин вскочил и, встретившись с разъяренными глазами Нестерова, в два прыжка вылетел за ворота и только оттуда, прижавшись к кирпичной стенке, крикнул:

— Да ты что… сдурел?

— Уйди, говорю! — сдержанно, и уже менее грозно крикнул Иван. Вспышка гнева так же быстро улетучилась, как и возникла. Даже смешно стало, что так трусливо улепетнул здоровяк Баландин.

— Ты что… совсем спятил, я тебя спрашиваю? Я от него конюшню принимать пришел, а он… Сейчас пойду и доложу старшине.

— Иди, докладывай. Хвали судьбу, а то я бы тебя, наглеца, к стенке пришил…

— Неужто убил бы? — выйдя из своего укрытия, спросил Баландин, с опаской посматривая на раскрасневшегося Нестерова.

— Нужен ты мне… Руки марать! Проверил тебя, труса. Ишь как подхватил, — Иван вскинул на плечо карабин, громко, на всю конюшню так захохотал, что кони перестали жевать сено и подняли головы.

— Выдумываешь ты все, — опять захорохорился Баландин. — Но по твоим бешеным глазам похоже, что ты убить можешь. Ей-богу…

— Вот что, Баландин, — серьезно и строго сказал Нестеров — То, что было меж нами до сего дня, считай прошло и не повторится. Теперь я возьму тебя в шоры, да еще в какие шоры!

— Ух ты, страсть какая! Неужто и Надьку свою решил побоку?

— Мое дело. А о ней, говорю тебе, больше не заикайся.

— Ладно. Не буду. Ступай, тебя старшина ждет.

 

Глава девятая

На другой день, проводив майора Рокотова и капитана Земцова, Ромашков оседлал коня и решил еще раз ознакомиться с участком границы. Возвращаясь обратно, он по пути завернул на рыбозавод с намерением увидеть невесту Нестерова и откровенно с ней поговорить.

Подъехав к пристани, он слез с коня. Разыскать пекаря Надю было не трудно: еще у пограничной вышки часовой сказал, что девушки купаются возле пристани. Ромашков нашел их на причаленной к деревянной свае лодке. Опустив босые ноги в воду, они что-то напевали и беззаботно смеялись. Вторая девушка оказалась метеорологом Настей, с которой накануне случайно познакомился старший лейтенант Пыжиков. Вечером он сказал Ромашкову:

— Любопытная особа, а самое главное — очень хорошенькая. Из местных, родилась в горах, в каком-то лесном поселке, который называется Дубовики.

— Что-то уж слишком длинно объясняешь, — заметил Михаил, записывая очередные сведения в пограничный журнал.

— Выяснил, так сказать, демографические данные, — улыбнувшись, ответил Петр. — Видел и вторую, ту самую… нестеровскую!

— Ну и что?

— Отвернулась и ушла. Видимо, испугалась, что я заговорю с ней. Подходящая дева, с этакой гордой осанкой. Мда-а…

Сейчас, когда капитан Ромашков застучал по пирсу каблуками, девушки обернулись. Одна из них сидела на корме, другая поближе, на средней банке.

— Здравствуйте, — приветствовал их Михаил.

— Здравствуйте, если не шутите, — ответила ближняя, высокая и грудастая, с сильно развитыми, обожженными на солнце руками. На мокрую действительно гордо приподнятую голову, со спутанными, как у русалки, длинными волосами она небрежно набросила ярко-лиловой расцветки полотенце, концом которого вытирала влажную, чуть-чуть удлиненную шею.

Ромашков без труда угадал в ней девушку, растревожившую сердце младшего сержанта, и нисколько этому не удивился. Несмотря на ее беспечный, заигрывающий тон, она произвела на Михаила приятное впечатление.

Метеорологичку же Михаил разглядел не сразу. Она была закутана белой простынкой. Из-под нависшего на лоб уголка материи торчал аккуратненький шелушившийся нос. Она исподтишка, приоткрыв краешек простыни, измерила его глазами, лениво помешивая кофейного цвета ногой прозрачную воду, видимо, с наслаждением процеживая ее сквозь крохотные розовые пальчики.

«Эта, наверное, умеет и пококетничать. Недаром Пыжиков, раз ее встретив, приступил к изучению биографии», — подумал Ромашков, а вслух, обращаясь к Наде, сказал:

— Вы, кажется, мастерица хлебушко выпекать?

— А вы что, кренделька захотели? — распрямляя полотенце, наигранно спросила она.

— Предпочитаю черный хлеб. Вас, кажется, Надей зовут?

— Допустим, что угадали. Дальше что?

— Сватать вас приехал, — присаживаясь на корточки, всерьез проговорил Михаил.

— Какой быстрый… Вы новый начальник, да?

— Вроде этого.

— Начальникам, конешно, можно и побыстрее…

— Надя! Хватит тебе! — звонким, приятным голосом крикнула метеорологичка.

— А что тут такого, правду говорю. Вы холостой?

— Нет. Женатый, трижды, — отшутился Михаил.

— Так и поверила! Не разыгрывайте. Мы про вас все уже знаем. Прибыло в нашем полку. Двумя женихами стало больше. — Надя закинула концы полотенца на спину и, лукаво подмигнув подруге, усмехнулась.

— Вы что же и меня в женихи зачислили? — спросил Ромашков.

— Немного, конешно, рановато, но в списочек занесли, товарищ капитан. — Она снова покосилась на подружку и озорно рассмеялась.

— Мне, голубушка, про вас тоже кое-что известно, — не обращая внимания на ее смех, сказал Михаил. — Есть к вам секретный разговор.

— Ко мне?

— Да, да. Именно к вам. Идемте, поговорим, а то у меня времени мало. — Ромашков поднялся и посмотрел на часы.

— Ничего не попишешь, придется вставать. — Надя закинула босые ноги в лодку, надела тапочки и поднялась во весь свой высокий, складный рост. Крашеный борт лодки беспокойно облизывала легкая волна. Над бухтой повизгивали белокрылые чайки, опустившись на воду, они покачивались пушистыми комочками.

— Значит, секретный разговор? — переспросила Надя и начала торопливо укладывать и закалывать шпильками влажные волосы.

— Так точно, — суховато ответил Михаил.

— Интересно! Хоть и лень, а идти треба. Как-никак, новое пограничное начальство. Может, товарищ начальник, вы мне поможете? — насмешливо проговорила она и протянула ему широкую, не по-девичьи, ладонь.

Михаил подхватил ее за кисть прохладной руки и поднял на пирс, смущенную и еще более порозовевшую.

— Ой, какой вы сильный! — Она встряхнула занемевшей рукой, на которой был заметен след сдавивших ее пальцев, помахала подружке и пошла вперед.

— Неужели сильнее сержанта Нестерова? Вы знаете такого? — заходя сбоку, спросил Ромашков, решив приступить к делу без церемоний.

— Мало ли я кого знаю, — ответила она уклончиво.

— Ладно, Надя. Давайте будем говорить откровенно.

— Что ж… Давайте, товарищ капитан, ежели вы за этим приехали.

— Да. Именно. Сват из меня плохой. Не знаю, как начать.

— Начинайте так, как умеете, — тихо и покорно проговорила Надя.

— Он вам очень нравится?

Девушка чуть склонила голову и плотно прикрыла рот концом полотенца.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать, — ответила она сдавленным голосом.

— Ну, а ему чуть побольше. У вас вся жизнь впереди, а вы хотите ее испортить.

— Кто хочет испортить? — Надя вся вздрогнула, насторожилась.

— Лично вы!

— Что вы мне, товарищ капитан, говорите! Что вы мне такое приписываете? — Надя возбужденно отбросила от лица полотенце и, нахмурив неровные скошенные брови, гневно посмотрела на Ромашкова. — Что я такое сделала?

— А вы спокойно, не волнуйтесь. Я еще вам ничего не сказал и не приписал. Младший сержант Нестеров приходил к вам?

— Был, может, два или три раза. И вообще мы очень редко встречались.

— Значит, приходил. Вернее, самовольно отлучался с границы. Вы стали дружить, но не задумывались над тем, что ваш друг нарушает дисциплину, присягу. Вы же знаете, что пограничники постоянно на посту, можно сказать — на фронте. Вместо того чтобы посоветовать жениху лучше охранять границу, вы толкали его на преступление, угощали его вином, хотя хорошо знали, что это категорически запрещено. Его строго наказали один раз, другой. Если он, ваш жених, еще раз так поступит — судить будут!

— За что, товарищ капитан? Он только один раз выпил, да и то красного. Я не знала, что этого делать нельзя, — смущенно опуская голову, сказала Надежда. — Больше я ему ни разу не покупала…

— Не следовало и этого делать. Но не в этом суть. Вы же его не любите!

— Почему вы так думаете? Это неправда! — выкрикнула она с обидой и горечью. — Вы ничего не знаете!

— Может быть, я не все знаю. Я здесь человек новый. Но знаю, что к вам в гости и рыбак Ерофей ходит, какой-то лейтенант из ПВО, киномеханики. Какая же тут любовь? Вы извините, но это очень нехорошо.

— А что я с ними сделаю? Они сами пристают…

— Тут уж вы должны выбрать. Понимаете, он же ревнует.

— Глупый потому что… — скручивая жгутиком кисти полотенца, прошептала она чуть слышно.

— А знаете, что он рапорт подал? Жениться собрался?

— Он мне говорил.

— А зачем вам спешить? Он же еще не отслужил свой срок.

Надя промолчала.

— Может быть, есть другие причины? — допытывался Ромашков.

— Ну, знаете… Я лампу при нем не тушила, не такая… — Девушка покраснела и отвернулась.

— Извините меня. Я вам верю и вижу, что вы хорошая девушка. Да и Нестеров замечательный парень. Надо помочь ему отлично закончить службу. Ближе узнаете друг друга, тогда совет да любовь, как говорится!

— Значит, еще больше года ждать!

— А как же невесты и жены фронтовиков по четыре года, даже больше ждали? Подождете, еще крепче полюбите. Мне думается, что так нужно поступить.

— А вы откуда знаете, как надо любить? У всякого по-своему, Надя выразительно посмотрела на капитана и заставила его сильно смутиться. — Вы еще сам-то не женатый. Вот влюбитесь по-настоящему, тогда узнаете.

— Постараюсь, — улыбнулся Ромашков и, чувствуя на себе чей-то взгляд, невольно оглянулся. Шагах в пятнадцати за ними шла Настя в зеленых спортивных брюках, в сиреневой майке и тихонько напевала какой-то легкомысленный мотивчик.

— Ваш-то помощник вчера с ней познакомился и крутился, как петушок… Все люди — человеки и пограничники тоже, — вздохнула Надя.

— Да, да… конечно, — пробормотал Михаил. — Надеюсь, что весь разговор останется между нами?

— Не беспокойтесь. Я не болтлива. — Немного подумав, строго добавила: — А Ивана отпустите на час, я сама с ним потолкую. До свидания, товарищ капитан, бувайте здоровеньки.

Взмахнув рассыпавшимися на плечах косами, девушка повернулась и побежала навстречу Насте.

 

Глава десятая

Еще в детские годы Миша Ромашков тайно от родителей и школьных учителей завел себе дневник. Оставаясь наедине, он доставал из укромного местечка свои книжечки, просматривал и продолжал записывать все, что интересовало и тревожило его юношеское воображение. Со временем это вошло в привычку. Однако в последующие годы дневник велся неаккуратно. Вспомнил о заветных страничках во время службы на Курильских островах после трагического шторма. Несколько подмоченных записных книжек с расплывшимися на страничках буквами, когда он их бережно разгладил, высушил и перечитал, оказались самым дорогим воспоминанием о прошедшей юности.

На этих страничках с выцветшими чернилами жил со своими несуразными фантазиями и Петя Пыжиков, тихонько таскавший у отца папироски и клятвенно жевавший хлебные крошки, и какая-то девчонка Райка с косичками, как пеньковые веревочки, за которые часто дергали озорные мальчишки. Михаил перечитал тогда все — от первой до последней строчки.

На другой же день была заведена новая тетрадь — более объемистая, в твердом переплете, куда и стал Михаил записывать, правда не так регулярно, свои зрелые размышления.

«Вот уже прошло несколько месяцев, как мы прибыли с Петром на новое место службы. Застава находится на берегу моря, в горле крутобокого скалистого ущелья дикой и первозданной красоты. Место глуховатое и не совсем обжитое. Пыжикову оно не нравится, а я в восторге от него и от людей, с которыми мне приходится охранять границу. Но жизнь — штука сложная и не всегда течет ровно и гладко. Историю с сержантом Нестеровым я уже подробно описал. Однако продолжаю за ним наблюдать. Вот уже почти пять месяцев он командует отделением. Его солдаты хорошо несут службу и занимают первое место по боевой подготовке. Как мы этого добились? Последовательных записей я, к сожалению, не вел. Некогда. Восстанавливаю отрывочно, по памяти. Мы много говорим о воспитании, но часто действуем по какому-то укоренившемуся шаблону, а главное, недостаточно изучаем своих людей и мало используем накопившийся опыт. Я недавно вспомнил одну лекцию, которую нам читал еще в училище подполковник А. Лектор был человек начитанный и не скучный. Мысли свои излагал он доходчиво и просто. Он говорил, что наука о воспитании человеческого характера является самой сложной и трудной из всех существующих в мире наук.

Из этой лекции я тогда усвоил, что самое главное — это хорошо знать человеческий характер. Дело, конечно, не легкое, но именно с этого я начал свою офицерскую службу. До того, как приступать к воспитанию молодых, незнакомых мне солдат, я должен знать, что каждый из себя представляет и на что способен. Остальное уже зависит от моего подхода и метода, а главное, от накопленного опыта, которого у нас еще очень недостает. Первое столкновение с младшим сержантом Нестеровым в конюшне дало первый толчок моим мыслям. Я понял, что характер у парня крутой, сложный, но человек он прямой, честный и к тому же чувствительный.

Вечером, беседуя с ним наедине, я выяснил, что он умеет плотничать и класть печи. Этому ремеслу он с детства научился от своего дедушки. До службы в армии с пятнадцати лет работал в колхозе. Он с гордостью рассказывал, какие он может делать печки.

— А вот мы построим баню, а вы сложите печь, — сказал я ему, чувствуя, что руки его давно уже соскучились по такой работе.

— Могу попробовать, — ответил он неопределенно.

— Мы баню строим не для пробы, а хотим в ней мыться.

— Понимаю, товарищ капитан. Постараюсь.

— Это должна быть самая лучшая печь. Сделайте чертеж и посоветуйтесь с теткой Ефимьей. Это ее хозяйство.

— Слушаюсь.

Через несколько дней мы рассмотрели чертеж, обсудили, кое-что поправили и утвердили. Печь получилась на славу. Без навязчивости и мелкой опеки я постоянно заставлял Нестерова самостоятельно мыслить и видеть результаты своего труда.

— Покажите, товарищ Нестеров, конспекты ваших занятий.

Он подает тетрадь и смущенно краснеет. Тетрадь измята, записи сделаны небрежно. Торопливый, неразборчивый почерк. Я нарочно достаю свою, чистую, исписанную мелким, убористым почерком, и для наглядного сравнения кладу их рядом. Вижу, что сержант начинает ерзать на стуле. А я спокойно, будто ничего не произошло, перелистываю то одну, то другую. Делаю замечания только по существу написанного, вношу свои поправки, а об остальном ни единого слова. А через два дня я вхожу в комнату, где Нестеров проводит занятия, и вижу в его руках новую чистую тетрадь с четко написанным текстом. Так я постепенно убедился, что излишние и многословные наставления при воспитании людей не только не нужны, но и вредны. Они надоедают и превращаются в малодейственный шаблон. Авторитет офицера, начальника укрепляется только на личном примере, в постоянном напряженном труде.

В памятный день нашего приезда на заставу здесь проходили занятия по боевой стрельбе.

Разволнованный событиями дня, младший сержант Нестеров не выполнил задания. Плохо стрелял и секретарь комсомольской организации сержант Батурин. Да и вообще вся застава стреляла неважно.

Пришлось и нам с Петром держать своеобразный экзамен. Я выполнил упражнение, а Пыжиков разгорячился и промазал.

— Вот такие-то, товарищ капитан, дела, — когда окончились стрельбы, обращаясь ко мне, проговорил майор Рокотов и, распрощавшись, уехал, не сделав больше никаких замечаний.

На другой день я вызвал сержанта Батурина и сказал, что личный состав нашей заставы состоит на девяносто процентов из комсомольцев, а он как секретарь бюро, видимо, умеет только произносить речи, но сам стреляет плохо.

— Как это получается?

— Раньше я хорошо стрелял, — попробовал он оправдаться.

— Мне об этом неизвестно, — сказал я резко.

— Всякое бывает, товарищ капитан, — ответил он с лукавинкой.

— Что вы имеете в виду?

— Старший лейтенант тоже не выполнил… Со всеми случается.

— Он стрелял не зачетную, а так… в порядке тренировки, — пытался я выгородить офицера. — И притом мы только что с дороги. А кроме того, вам не следовало бы так говорить. Речь идет о вас. Вы — тоже командир.

— Виноват. Я понимаю. Но вы тоже с дороги, а стрельнули отлично.

— Для меня это совсем не важно. А вот для вас, да!

Мне хотелось иметь деловой разговор, но я говорил неубедительно, резким и повышенным тоном. Где-то глубоко в сознании меня тревожила мысль, что, говоря о Пыжикове, сержант задевал и мою офицерскую честь. Над этим стоило подумать.

Правда, Батурин понял, что кивком на старшего лейтенанта он ставит меня и себя в глупое положение, извинился и пообещал выправиться.

Младшему сержанту Нестерову я никаких замечаний не сделал, полагая, что в тот первый день нашего знакомства он имел достаточно передряг со своим горьким рапортом и лошадью. Я был уверен, что все его причуды и промахи по службе идут от неправильной постановки воспитания.

Однако мое молчание он понял совсем иначе, принял его ближе к сердцу, чем я думал.

Спустя какое-то время, после основательной боевой подготовки, вся застава стреляла вновь и выполнила задание на „хорошо“, а Нестеров и Батурин — на „отлично“.

После обеда наша замечательная тетка Ефимья принесла мне белье и „устное приказание“ отправиться в баню. Я был „обходительный“ и „свойский“, как она говорила, тем более что с женой капитана Земцова тетка Ефимья имела свои чисто женские конфликты по банно-прачечным делам. Здесь же я должен сказать, что благодаря заботам тетки Ефимьи быт заставы заметно менялся в лучшую сторону.

С такими мыслями я вошел в раздевалку и услышал яростное шлепанье и какие-то блаженные выкрики. Открыл дверь, но тут же захлопнул ее. Мне так ошпарило лицо горячим воздухом, что я вынужден был зажмурить глаза. Я сам люблю похлестать себя веником, однако Нестеров парился истинно по-северному. Спустя несколько минут он выскочил в предбанник, похожий на вареного рака, и плюхнулся на деревянную скамью. Отдышавшись, сказал:

— Извините, товарищ капитан, что задерживаю. Злой дух из себя вышибал маненько.

— Какой это еще дух? — засмеялся я.

— С паром вся смерда вылетает, а добро остается. Так у нас на Севере говорят. Хорошо веником себя постегать. Только со мной никто не спорок, вот я один и задержался.

— Парься на здоровье!

— Спасибо. Но я уже закончил. Ополоснусь — и шабаш.

Банная обстановка всегда размягчает любую натуру, создает какое-то особое настроение и располагает к откровенности. Мы уже вымылись и оделись. Разговор завязался вокруг стрельбы. Нестеров, держа сапог за ушко, вспомнил свои прошлые неудачи и, между прочим, спросил:

— Почему, товарищ капитан, вы тогда за мой промах ничего не сказали?

— Полагал, что ты сильно волновался. День для тебя был нелегкий, Нестеров.

— Шутка сказать! Я, грешным делом, считал, что вы подумали обо мне так: „Ну, что ему, чудаку, говорить? Он только самовольничать умеет да старых, уж никуда негодных кобыл жалеть…“ — Отставив ногу, Нестеров сильно потянул голенище, надел сапог и пристукнул каблуком. — А я тогда лежу в окопчике, целюсь, а сам вместо мушки лошадиное ухо вижу с распоротым концом… Я тогда чуть пониже взял… Запомнилось же! Лезет мне в башку — думаю, что метку ей сделали, когда она еще махоньким жеребенком была, по полям скакала и, может быть, даже с колокольчиком. А в эти время команда: „Огонь!“ Ну, и выпалил, а куда? Извините, товарищ капитан, разболтался я тут. Все это, конечно, забыть пора.

— Надо забыть, Нестеров, — сказал я, потрясенный его тяжкой откровенностью.

От нищенского крестьянского существования, от великих боевых конных походов живет в русском человеке эта неистребимая любовь к коню. Наверное, долго еще будет жить. Я поделился об этом с Нестеровым. Он поддакивал, кивал головой и в заключение нашей беседы, уже по дороге в казарму, сказал задумчиво:

— Понимаю, что надо забыть, а вот не могу…»

 

Глава одиннадцатая

«…Придя в контору, я прилег на кровать. Сопоставляя все три моих разговора по поводу неудачной стрельбы с совершенно разными по характеру людьми, крепко задумался. Разговор с Пыжиковым был самый неприятный. Если сержант Батурин огорчил меня тем, что пытался оправдать свой промах: де неважно стрелял и офицер, то Петр не только огорчил, но и глубоко расстроил.

Размышляя с пером в руке над раскрытой тетрадью, я стараюсь записать то, о чем думаю. Я ведь здесь исповедуюсь и в то же время учусь. Мне хочется постигнуть сущность нашей офицерской работы, и я убежден, что академия, которую я мечтаю закончить, начинается именно здесь, на пограничной заставе. Все практические нити тянутся сюда — вот в такие далекие зеленые ущелья. Я не раз говорил об этом с майором Рокотовым, которого уважаю за прямоту, за спокойный характер и беспристрастие.

Я хочу учиться у этого человека, а Петр не понимает его и не может понять, а проще говоря — не взлюбил.

Когда майор Рокотов бывает на заставе, я чувствую, как он приглядывается к моему заместителю, словно прицеливается своим цепким, хитровато-прищуренным взглядом. Петр замечает это и злится. Иногда Рокотов берет пограничную книгу, перелистывая ее, спокойно задает какой-нибудь вопрос или делает замечание по поводу не совсем четкой записи. Петр вспыхивает.

— А вы, товарищ старший лейтенант, очень чувствительны!

— Извините, товарищ майор, какой уж есть, — хмуро отозвался Пыжиков.

Но Рокотова трудно вывести из терпения.

— Зачем извиняться, я ведь не барышня, — с прежней усмешкой отвечает майор. — Садитесь и исправьте.

— Слушаюсь, — буркнет Петр. — Может, разрешите потом?

— Сейчас сделайте, зачем откладывать.

Закончив дело, Рокотов уезжает. Пыжиков дает волю своему возмущению. Я сдерживаю его и по-дружески, не совсем вежливо, призываю к порядку.

— Он меня ненавидит!

— Из чего ты это заключил!

— Презирает за то, что я плохо стрелял и вообще…

— Вздор! Он даже ни разу не вспомнил. А ты из этого обязан сделать выводы.

— Ну, промазал! Винюсь! А у них и оружие черт знает как было пристреляно…

— Ты уверен в этом?

— Определенно.

— Но забыл, что мы с тобой стреляли из одного и того же карабина.

— Разве? Я что-то не помню. Сам знаешь, мы потом проверяли, пристреливали.

— Это наша обязанность.

— Не отрицаю. Ладно, товарищ капитан, постараюсь учесть на будущее. Давай точнее распределим наши обязанности и закончим на этом! — пытался Пыжиков уклониться от разговора.

Мне же хотелось говорить именно об этом случае. Останавливаться на полдороге — не в моем характере. Я не имею привычки прерывать начатого разговора, не люблю оставлять на завтра неоконченных дел. А дела наши только еще начинались и, к сожалению, очень неважно. Мы споткнулись на первых же шагах. От этого зависели наша дальнейшая трудная служба и наш авторитет. Так примерно я высказал ему свои соображения.

— Я, конечно, понимаю тебя, — нехотя продолжал разговор Пыжиков. — Тут и сержант Батурин меня подковырнул и майор Рокотов уехал молча, с застывшей на лице усмешечкой… Ну, допустим, я плохо стреляю, а дальше что? Обещаю тренироваться. Доволен? Честное слово, товарищ капитан, лучше переменим пластинку. Я уже взрослый…

— Понимаешь, Петр, какое дело, — старался отвечать я спокойно. — Мы с тобой сейчас не на фортепьяно играем, а говорим о серьезных делах. Офицер обязан хорошо стрелять. Но это еще не все. Самое трудное — воспитывать самого себя. Можно быть взрослым и сознательным, но надо же уметь сначала учиться, а потом уже учить… и на своем примере, мой дорогой! А чему мы можем научить, если сами не будем уметь хотя бы отлично стрелять?

Пыжиков долго молчал. Но молчание его мне казалось раздражительным, сбивчивым. Он со мной не спорил, видимо, понимал, что истина на моей стороне. Но я чувствовал, что его упорство, присущее ему с малых лет, сломить мне не удалось. Снова, как и тогда в приморской гостинице, я почуял образовавшуюся между нами трещинку. Тогда наспех мы кое-как залатали ее воспоминаниями о нашей детской дружбе, а теперь она снова начала расширяться. Я понял, что слишком разные у нас оказались характеры. Играли, учились вместе, а воспитывались врозь.

В тот вечер мы как будто бы все же поладили. Под конец нашего неприятного разговора разрешили целый ряд самых неотложных вопросов нашей работы. Договорились и о том, что я беру под свое наблюдение сержанта Нестерова, а он займется рядовым Баландиным. Остальной коллектив на заставе был здоровый и крепкий. Это меня радовало и придавало уверенность, что мы будем достойно выполнять возложенные на нас задачи. Вот только бы и Петр Пыжиков понял это!»

 

Глава двенадцатая

Дальше в дневнике капитана Ромашкова снова образовался большой пробел. Занятый служебными и всякими другими делами, он долго не заглядывал в свою заветную тетрадь и только спустя некоторое время сделал следующую запись:

«Пыжиков сегодня признался мне по секрету, что он влюблен и в самом недалеком будущем намерен вступить в законный брак. Тут задумаешься! Еще совсем недавно пришлось улаживать дела с любовью сержанта Нестерова, а теперь появилась на нашей холостяцкой заставе любовь молодого офицера. По-моему, зря нет в уставе такого параграфа, который запрещал бы жениться офицерам пограничных застав. Я, видимо, ошибаюсь, смотрю на нашу жизнь чересчур строго, но сам я, пока служу на заставе, жениться не буду… Я, конечно, понимаю, что любовь к девушке, желание связать свою жизнь с любимой крепкими узами — чувство большое и достойное высокого уважения…»

Ромашков в смущении положил ручку на край письменного стола, потом снова схватил ее, чтобы поправить восклицательный знак, и очерчивал его до тех пор, пока он не стал похож на продолговатую дулю. Подумав, вдруг решительно дописал:

«Отставить! Тетрадь заведена для анализа офицерской работы, а не для рассуждений о любви… Отставить, отставить!»

«Август месяц все еще продолжается. Денечки отсчитывают все тот же 195… год. Начинает поспевать виноград, рядовой Баландин успел уже попробовать на каком-то взгорье. Кислыми и горькими показались ему эти ягодки. Распекал его за это не я, а сержант Нестеров. Не вдаваясь в подробности, скажу: подействовало. Узнав об этом, Петр Тихонович Пыжиков смущенно пожал плечами. Он пребывает в странной меланхолии. Она расслабляет его, умиляет и покоряет душу. Эту метеорологию зовут Настенькой Богуновой. Она („Ох, Настасья!“) сделала из моего эксцентричного друга лирика, пай-мальчика, который готов часами сидеть у ног своей возлюбленной и слушать ее арии. Упражняется она под Клавдию Шульженко. Пыжиков почти ежедневно ездит в рыболовецкий порт проверять посты. К сожалению, они у нас там есть. Приходится заглядывать туда — и нередко — мне самому… Он же рвется все время и рвется так, что хоть сажай его на цепь… Возвращаясь оттуда, он приходит ко мне и делится своими сердечными вздохами. Но больше всего меня возмущает поведение Насти. Она все время крутится около наших постов и как будто кого-то подстерегает. Получается такая петрушка: стоит приехать мне на завод по самому неожиданному и неотложному делу, показаться на пирсе около швартующегося сейнера, я непременно сталкиваюсь с этой девицей. Она смотрит на меня дерзкими, нахальными глазами и строит улыбочки. Я избегаю всяких разговоров, но она всегда начинает первой.

— Здравствуйте, товарищ начальник.

— Мое почтение. — По долгу вежливости, я беру под козырек.

— Как поживаете?

— Благодарю. Отлично.

— Почему это, товарищ капитан, вы никогда не интересуетесь погодой?

— Наоборот, очень интересуюсь. Получаю ваши сводки, — отвечаю я ей деликатно.

После этого она обычно спускается с пирса на пляж, снимает свои зеленые спортивные штаны и, напевая, идет в море измерять температуру воды на разных глубинах. Всегда она ходит в этих зеленых штанах, других нарядов я никогда на ней не замечал. Иногда меня сопровождает Нестеров или кто-нибудь другой. Часто я задерживаюсь на судне дольше, чем это нужно. Ловлю себя на мысли, что она уже шлепает ладошками по воде где-нибудь далеко от берега.

Я выхожу на палубу, не поднимая головы, прыгаю на пирс и, словно паром из трубы, меня обжигает певучий голосок:

— Товарищ капитан, вы уже уходите?

Молча стучу каблуками по деревянному настилу. Вслед слышу звонкий смех и всплеск воды.

— Што это она так с вами, товарищ капитан, — удивленно и сочувственно спрашивает Нестеров. — В самом деле она не такая…

— Видишь флюгер крутится? — спрашиваю я его.

— Так точно. Это они его с Надей пристраивали.

— Ты им помогал?

— Было дело, товарищ капитан, — смущенно отвечает Нестеров и наклоняется к гриве коня.

— Почему же флюгер крутится? — спрашиваю я снова.

— Ветер потому что… — неопределенно отвечает он и сам тоже вертится в седле.

— Вот и у этой девицы так же. Тоже ветерком продувает…

Я пускаю коня в галоп. Щеки мои обжигает горячий встречный ветер. Конские подковы, наверное, выщелкивают из камней искры, но я их не вижу. Мне застилают глаза зелень Кавказских гор и большое синее море с одиноко купающейся на волнах чайкой.

После этого я не был на пристани несколько дней. Посты и наряды за это время там проверял Петр. Готовлюсь к поездке в отряд. Меня вызывают туда на сборы. Мой заместитель остается один. Что из этого полечится — я не знаю. Петр свое безволье и слабость возводит чуть ли не в степень подвига. В его неуравновешенном характере мне открылась новая черта-безмерного самолюбия и самонадеянности. Моя же беда заключалась в том, что я нередко еще обращался с ним так, как в пору нашей юности, смотрел на него, как на маленького Петьку Пыжика, способного созорничать и покаяться, прихвастнуть и даже с кулаками доказывать, что нос может расти и на затылке…

Раньше я этой его фантазии не придавал никакого значения. Сам был молод, глуп и наивен, как всякий обыкновенный мальчишка. Однако я ошибался. Оказывается, Петр себя никогда не считал рядовым, „обыкновенным“. В спорах с ним рассеялись все мои иллюзии. Пылкому, не особенно-то приученному к труду Пыжикову всегда грезился этакий горбоносый профиль старозаветного, обиженного жизнью поручика, смахивающего на Вадима Рощина — героя романа „Хождение по мукам“. Жизнь в военных училищах Петр считал самым прекрасным периодом своей юности, подготовительным трамплином для прыжка в большое будущее с кипучей разносторонней деятельностью. Многие из нас готовились к этому, готовятся и сейчас. Пыжикову хотелось миновать, перескочить многие ступени и ступеньки, где повседневный незаметный труд, проверка жизнью, испытания, первые успехи и неудачи — все, что создает прочную основу хорошего человека, нужного для границы офицера. Взгляды на жизнь у Пыжикова были неопределенные. Он хотел быть и хозяйственником, и политработником, и штабистом. Почему? Объяснить не мог. Но нигде не хотел брать на себя ответственность.

Не оставлял Пыжиков и своей мечты о „карьере ученого“. Его отец, крупный хирург, весной прилетал в наши края по служебным делам. Вызвал на пару дней Петра, сводил его в курортный ресторан и остался сыном весьма доволен. Да и что можно было усмотреть в нем плохого? Офицер-пограничник, границу охраняет, служит на заставе. Во всем этом и почета и чести много.

Позднее к нему приезжала мать, привезла кучу сладеньких пончиков, печенья, конфеток. На меня она смотрела как на чужого. Ей показалось обидным, что я, а не ее сын капитан и начальник.

— Способных людей всегда зажимают, — сказала она, вытирая глаза душистым платочком».

«…Не записывал несколько дней. Сегодня ездил на пристань и снова встретился с этой девицей в зеленых штанах. Тихонькая, скромная удивительно! На этот раз к своему костюму она добавила белый берет, а глаза у нее, кажется, совсем синие. Мне показалось в них что-то похожее на тоску. Петр ходит мрачный и неприступный. Работает много. Это меня радует. Надя, встретив меня, угостила куском недозрелой дыни. Между прочим, она сказала, что у Насти с Петром разлад, и убежденно добавила, что у них вообще ничего не получится. Во мне шевельнулась вдруг какая-то нехорошая радость. Разве мне нужен их разлад?

Завтра утром я уезжаю. Вечером сидели в канцелярии и зачищали хвостики недоделанного. Мы как будто примирились.

Петр суров, подтянут, сосредоточен. Слушает внимательно и быстро записывает мои последние наставления. Я сказал, чтобы он постоянно помнил о стыке на левом фланге. Это самый отдаленный участок, и он является нашим камнем преткновения. В ненастную погоду туда трудно добираться и бывает, так, что наряды опаздывают. На этой злосчастной погрешности нас часто ловили поверяющие из комендатуры. Иногда майор Рокотов появлялся там раньше наряда и вырастал на берегу в остроконечном своем капюшоне, как сказочный дядька Черномор. Все это, будто на грех, случалось во время дежурства старшего лейтенанта Пыжикова. Разбор такого неприятного для нас инцидента потом происходил в канцелярии заставы.

Облокотившись на стол, майор Рокотов чертил схему движения нарядов, высчитывал время, подчеркивал рубежи и, как бы между делом, спокойным голосом нас так отчитывал, что на лице Петра, как и на схеме, образовывались всякие узоры — и бледные и розовые. Он скрипел стулом, крутился, но никакого оправдания не находил.

…Итак, я завтра еду. Несмотря на то, что мы примирились с Петром, на душе у меня неспокойно. Я считаю: что бы на заставе без меня ни произошло, ответственность лежит на мне. И заранее знаю, что, буду ли я в городском саду слушать духовой оркестр или смотреть новый кинофильм, я все равно не перестану думать о стыках на флангах, о солдатах на границе, о невидимых телефонных проводах и ночных разговорах дежурных, о молодом поваре, размешивающем в луженом котле солдатскую кашу, о младшем сержанте Нестерове, который заказал мне привести из города новый рубанок, о нашей прачке тетке Ефимье. Ей тоже надо какой-то платок привезти. Обо всем этом буду думать и помнить, где бы я ни находился, где бы я ни жил».

 

Глава тринадцатая

Комендант пограничного участка, подполковник Маланьин, уходя в отпуск, решил оставить вместо себя майора Федора Федоровича Рокотова.

Зная слабость Рокотова, подполковник Маланьин пригласил его выйти в субботу раненько утром в море и порыбачить.

— Наверно, здорово берет ставрида! — загоревшись, воскликнул Федор Федорович.

— Вчера инвалид Кандыба натаскал полную торбу, не меньше двадцати килограммов.

— А не брехня? — усомнился вдруг майор.

— Эта брехня сейчас на каждый крючок цепляется. По пять, по шесть штук вытаскивают сразу, — многозначительно взглянул на Рокотова комендант. — Даже курортники и те по целому ведру таскают.

— Вот это да! — увлеченно подхватил Федор Федорович. — А как с насадкой?

— У меня дружок в гости приехал. Ушли с сыном моим Вовкой за креветками. Будет насадка.

— Добре! Утречком выгребемся часика на два — и точка, — согласился Федор Федорович и побежал налаживать снасти.

Желая помочь Маланьину в ловле креветок, которые здесь считаются самой лучшей наживкой, Рокотов вечером спустился к портовой бухте. С комендантом они встретились на берегу. Тут же, около опрокинутой лодки, в коричневых трусиках, с изорванным сачком на тяжелом железном обруче, стоял гость Маланьина — детина ростом в добрую сажень, с могучей волосатой грудью. Он оказался бывшим пограничником-моряком, капитаном второго ранга в запасе.

— Борис Руцак, — с достоинством отрекомендовался он хриплым баском и крепко стиснул пальцы Рокотову.

— Ну, как рачки? — спросил Маланьин своего дружка.

— Ни черта нема рачка! — мусоля во рту недокуренную папироску, ответил Руцак и, безнадежно махнув рукой, добавил: — Плавают кругом мальчишки, як галушки в сметане, все пораспугали.

— Да, маловато, — показав на горсточку судорожно дрыгавшихся в ящике креветок, тяжко вздохнул Маланьин.

— Это и все? — разочарованно спросил Рокотов.

— Как видишь, — пожал плечами Маланьин.

— Не может быть, чтобы всех распугали! — возмутился Федор Федорович! — Надо поглубже заходить, а вы и трусов не замочили. Пошли!

Но лезть в глубину, да еще в липкие густые водоросли, где прятались креветки, никому не хотелось. После недолгих шутливых пререканий Рокотов взял у Руцака сачок, кое-как залатал его и, сбросив штаны, полез первым.

До поздних сумерек, дрожа от холода, они по очереди лазали в воду, путаясь в водорослях, спотыкаясь о скользкие камни.

— Да хватит, куда столько! — сипло басил Руцак.

— Пока полный ящик не наловим, не уйдем. Давай, Борис Захарович, жми! — подгонял его неутомимый Рокотов.

На другой день, в пять часов утра, вся эта компания была уже на берегу. Лодку опустили дружно и быстро. На весла сели Маланьин и Руцак. Пребывая в самом отличнейшем настроении, Рокотов пристроился на корме и сразу же завел разговор о предстоящей рыбалке.

— А где будем кидать якорь? — спросил он.

— Кидают гнилые яблоки на базаре, а якоря отдают, — едко заметил невыспавшийся и позевывающий на холодке Руцак.

— Пусть будет так, — миролюбиво согласился Рокотов. — Я должен знать, где мы встанем?

— У второй вехи, — ответил Маланьин. — Там самое ставрижье место. Так и вьется вокруг…

— Уж ежели она там есть, возьмем. Это, братцы, зверь-рыба. И если цапнет, держи ее, не зевай! Вот ерш — это другое дело. Насади на крючок кусок тюльки, опусти на дно, сиди и закуривай. Наверняка проглотит и сам на крючок сядет. Окунь, например, или карась — те на проводочку. Закинь подальше и тяни, обязательно схватят наживку прямо на ходу. А вот ставридка — та берет отлично от всех! И должен вам сказать, что эту рыбку я умею подхватывать.

— Не хвастай, — налегая на весло и тяжело отдуваясь, заметил комендант. — Оставь, брат, не люблю я этого.

— А вот посмотрим… Я покажу, как надо ловить.

— Посмотрим, увидим, — вставил слово Руцак.

Греб он большими рывками и, шумно скрежеща уключиной, сбивал лодку с курса. Маланьин не выдержал и начал сдавать.

— Левым, левым! — то и дело командовал Рокотов.

— Да разве с ним, чертом, сладишь! — оправдывался Маланьин.

— Налегай, налегай всем корпусом! — басовито похохатывал Руцак. Ночной сон с него сдуло свежим утренним ветерком, и он уже чувствовал себя сейчас в своей стихии.

Кругом спокойной голубой чашей разлилось море. Далеко на горизонте медленно выплывало утреннее солнце. Теплые лучи ласково пригревали чуть запотевшую спину. Все предсказывало хорошую погоду и великолепный клев.

Ледка меж тем приближалась уже к вехе, показывающей, где кончалась мель и начиналась морская глубь. Здесь и решено было ловить ставриду. Вдруг крепко дунул ветер, за кормой широко прошлась волнистая зыбь. Вскрикивая, летали чайки — бесстрашные, прожорливые птицы. Они ждали свою добычу, встречая каждую вышедшею в море байду.

— Довольно! Суши весла! — крикнул Руцак. — Вот тут и отдадим якорь.

Но якоря в лодке не было. Бухнули за борт на веревке пудовый камень и начали торопливо разматывать лески. Майор Рокотов пристроился на корме, Маланьин — на носу, а Руцак — на средней банке.

Голубые глаза майора Рокотова расширились и заблестели от азарта.

Только истый рыбак поймет чародейский толчок клева на кончиках пальцев и трепет подсеченной рыбы. Рокотов артистически подсек еще невидимую рыбу и, ловко перехватывая руками, вытравил из двадцатиметровой глубины. На одном из стальных крючков вяло болтался несъедобный лаврет величиною с селедку. Плюнув от досады, Федор Федорович под хохот товарищей швырнул «добычу» за борт. Сидевшая на вехе чайка мгновенно спикировала, подхватила клювом рыбу и круто взвилась в небо.

Маланьин вытащил еще две ставридки и, подмигнув незадачливому Рокотову, с удовольствием опустил их в висевший на уключине садок.

— Как ты ловишь? — не вытерпел Рокотов. — На какой глубине?

— Почти у самого дна. Вот так и потряхиваю… подергиваю. Смотри! Опять есть! — Маланьин задержал на весу крупную рыбу. Серебристо блеснув в лучах солнца, ставрида крутанула хвостом и упала в море.

— Сорвалась, окаянная! — Сейчас я ее выхвачу! — распалился Рокотов и далеко забросил свинцовое грузило. Но ему опять не везло. Не видел ни одной поклевки и Руцак, который, сняв майку, с удовольствием подставлял спину жарко пригревавшему солнцу. Вытянув волосатые ноги, он флегматично проговорил:

— Ни малявки! Сейчас буду купаться.

Такого беспечного, издевательского отношения к рыбалке Федор Федорович вынести не мог.

— Это уже черт знает что такое! — с яростью набросился он на гостя. — И не совестно вам, Боря!

— А ежели она жрет насадку и на крючок не садится! — сконфуженно оправдывался Руцак.

Ленивым движением пальцев он почесал могучее загорелое плечо и сделал попытку «подсечь», но леска не поддалась.

— Поймал? — ехидно спросил Рокотов.

— Тяжелую зацепил…

— Ну и тащи!

Оглядевшись, Маланьин сокрушенно сказал:

— А мы, братцы, дрейфуем.

— Определенно дрейфуем, — уныло поддержал Руцак и потащил леску. Она натянулась, как струна, и со звоном лопнула. На крупном загорелом лице Руцака выразилось недоумение.

Рокотов тронул веревку. Она свободно тащилась за лодкой. Всем стало ясно, что камень остался на дне. Это была настоящая беда. За якорем не нырнешь, а к берегу выгребать и привязывать новый камень — две добрых мили.

— Снимайтесь ко всем чертям! — тоном приказа проговорил Маланьин. — Всю снасть порвем!

Море начинало зыбить, лодку сильно несло. Поравнявшись с вехой, привязались. Дрейф прекратился. Задержанная веревкой лодка задирала нос все выше и выше. Комендант качался на носу и, к великой зависти Рокотова, таскал ставридок одну за другой. А Федор Федорович поймал пока что карасика величиной в пятак, морскую собаку и двух страшенных, как черти, большеротых ершей. Один из них, не желая сниматься с крючка, сильно дернулся и своим острым гребнем проколол майору палец.

Солнце уже поднималось к зениту и все чаще стало скрываться за набегавшими тучками. Яркие, горячие лучи переламывались и, скользя по голубой воде, тихо гасли. А рыба продолжала клевать. Вокруг остовой вехи сосредоточилась целая флотилия остроносых байд разной формы и расцветки.

И вдруг в самый разгар лова в центр этой мирной флотилии неожиданно, словно вынырнув из зыбучей морской волны, врезался быстроходный пограничный катер. Отыскав нужную ему лодку, моторист застопорил машину, легко пришвартовался и протянул коменданту пакет.

Маланьин вскрыл его. Прочтя донесение, комендант крепко сжал губы. Передав бумагу Рокотову, он начал торопливо сматывать леску.

— Ничего себе, порыбалили! — возвращая подполковнику записку, протяжно и таинственно сказал Рокотов. Посасывая уколотый палец, он добавил: — Как бы нам, товарищ подполковник, вот этих самых моих ершей не припомнили где-нибудь…

— Непременно припомнят! — убежденно ответил комендант и тряхнул за плечо Руцака. — Давай-ка, Боря, за весла да полным ходом к берегу.

Встречные волны нещадно били лодку в скулы, и рыбаки, часто взмахивая веслами, гребли до седьмого пота…

 

Глава четырнадцатая

Ранним утром два всадника возвращались на заставу. Четко постукивая копытами о прибрежные камни, размеренно шагали кони. Впереди на буром с белыми ногами дончаке покачивался в седле заместитель начальника заставы старший лейтенант Петр Пыжиков. Небрежно кренясь на левый бок, за ним ехал солдат Баландин. Серенький конек его, помахивая головой, пугливо косился на взъерошенное, в серых гребешках море. Узкая тропка сначала капризно виляла вдоль берега, а потом круто повернула и поползла в густо заросшую молодыми дубками и кизильником гору. Только так можно попасть на дорогу, ведущую к рыбозаводу, расположенному в трех километрах от пограничной заставы. Сама же застава находится в глубоком Кабаньем ущелье, отдаленная от ближайшего городка километров на шестьдесят. Место здесь глухое, безлюдное, тихое.

Всадники поднялись на гору, выехали на узкую, как щель, трассу, закрытую сверху сплетенными зарослями, и, скользя по щебенке, опустились к морю. Отсюда хорошо был виден рыбозавод.

— Заедем, товарищ старший лейтенант? — спросил Баландин, который хорошо усвоил привычки заместителя начальника заставы.

Возвращаясь с утренней поверки нарядов, Пыжиков почти всегда останавливался у рыбозавода и, отдав коноводу поводья, заходил к метеорологу Насте выяснить погоду, А в это время Баландин, привязав коней, уходил на пирс. Если там бывал сейнер, то солдат наполнял брезентовое ведро свежей рыбой, потом на минутку забегал к знакомому рыбаку. Оставив у него часть рыбы, быстро выходил из барака. Торопливо вытирая губы, Баландин, как ни в чем не бывало, степенно направлялся к лошадям.

— Заедем, товарищ старший лейтенант? — спросил Баландин.

— К рыбаку, что ли? — в свою очередь, с хитринкой поинтересовался Пыжиков, Привычки Баландина ему тоже были хорошо известны. Не раз он отчитывал его за эти посещения рыбака и с Ромашковым имел неприятный разговор.

Сейчас капитана на заставе не было. Он находился в отряде на сборах. Петр исполнял обязанности начальника.

Прослужили они с Михаилом полгода, но отношения между ними оставались странными. Последнее время резкий, требовательный к себе и к людям капитан Ромашков раздражал Петра, как ему казалось, своей чрезмерной властностью и постоянными служебными нравоучениями, а главное, откровенными намеками на частые и ненужные поездки к метеорологу.

— Уж лучше бы женился, а то вертишься около ее окошек, на коне гарцуешь, как лихой джигит.

— Она через неделю сбежит из нашей дыры…

— Почему же с завода не бежит?

— Вот этого я и сам не понимаю. Чужую душу сразу не разглядишь.

— Кстати, товарищ старший лейтенант, — резко меняя тон, продолжал Ромашков, — душа душой, а служба службой. Вчера старшина заглянул на конюшню и обнаружил спящего в станке Баландина. Ты знал, что он проспал дежурство, а скрыл. Как после такого случая будем заглядывать друг другу в душу? Знал ты об этом или нет?

— Да, знал! — порывисто вскочив, ответил Пыжиков. — Но пять суток ареста, которые ты ему влепил, не та мера наказания. И, кроме того, я ему сделал товарищеское внушение, а этого вполне достаточно, чтобы человек понял.

— Товарищеское внушение?

— Именно! Меня учили этому, как и тебя. Но у нас с тобой разные мнения и разные методы воспитания. Командир прежде всего должен быть товарищем солдату, а не деспотом.

— Крепко сказано! — Михаил положил локти на стол и потер щеки. Это был признак сильного волнения. — Вот что, старший лейтенант Петр Тихонович Пыжиков, скажу тебе начистоту: да, товарищ из тебя этому Баландину получится, а командир ты пока плохой.

— Какой уж есть. Не годен — демобилизуйте.

— Вот как! Значит, держишь в голове эту дрянную мыслишку!

— Да. Держу и не хочу скрывать! Ты ее теперь воскресил. — Петр разволновался и наговорил Михаилу много неприятного, отстаивая право воспитывать солдат по своему методу, но сам же в душе понимал, что он во многом не прав.

Сейчас он вспомнил об этом и покраснел. Хоть и говорил тогда искренне, горячо, однако недовольство собой не покидало его ни на один день. Чего-то недоставало ему в характере, а чего, он сам не знал. «Михаил круто завертывает и забывает, что так сломать можно. На одном дисциплинарном уставе далеко не уедешь», — думал Петр. И в то же время его бесило, что, несмотря на строгость и большую требовательность Ромашкова, солдаты больше уважали и любили капитана, чем его. Почему? Даже в игре в волейбол Петр считал себя лучшим игроком, но его команда всегда проигрывала той команде, где играл Михаил. Пробовали меняться местами — все равно снова проигрывал. Ромашков был упрям и напорист, умел весело, метко высмеивать «мазил». Солдаты в его команде загорались всегда и побеждали противника.

Когда Пыжиков и Баландин подъезжали к длинному, чисто побеленному зданию — общежитию рабочих завода, — было раннее утро. Жены рыбаков только что проснулись и, гремя бадейками, шли к колодцу. Над крышей пекарни курился легкий сизый дымок. Пахло свежевыпеченным хлебом, рыбой и морем. Вдоль пирса застыл металлический транспортер. Рядом с ним двумя посеревшими от пыли горами возвышались бурты соли. На штабелях новых, приготовленных для засолки хамсы бочонках играли яркие солнечные лучи.

В ожидании путины завод все еще стоял. Тихо было вокруг. Только море ворочалось у берега, беспокойно и грузно перекатывало звеневшую гальку.

Метеоролог и радист завода Настя Богунова в своих зеленых спортивных брюках, в беленькой майке, в тапочках на босую ногу приклеивала на щит утреннюю сводку погоды.

Петр подъехал, остановил коня и поздоровался. Девушка в одной руке держала банку с клеем, другой — приветливо помахала ему в ответ и поправила густо лежащие на плечах каштановые растрепанные волосы. Синеглазое, чуть продолговатое загорелое лицо ее с крохотной на щеке родинкой было еще заспано. На упругих щеках, словно на созревающих яблоках, цвел, наливался румянец то ли от жесткой подушки, то ли от неожиданного появления офицера на высоком белоногом коне. Несмотря на заспанный вид, запутанные в волосах перышки и стоптанные тапочки, Настя была очень хороша своей ранней, девичьей зрелостью. Петру казалось, что беленькая майка, туго обтягивающая ее высокую грудь, сейчас лопнет и обнажит коричневый загар, которым так гордилась Настя.

— Как погодка? — доставая из кармана папиросы, спросил Пыжиков.

— Отличная. Ветерок два бальчика, море двадцать три, как молочко парное. Сейчас побегу и с пирса вниз головой — бултых! Прелесть! Давайте вместе, а?

Пыжиков, сильно затянувшись табачным дымом, закашлялся и склонился с седла набок. Настя — этот неукротимый, умный звереныш, приручить которого не было никакой возможности, — вдруг зовет купаться! Да, тут не только можно закашляться, но и захлебнуться! А она стоит, босоногая, косит прищуренными глазами на Баландина и улыбается, словно хочет сказать: «Отъезжай, солдатик, в сторонку, чего зенки-то вытаращил». Так и понял ее Баландин. Тихо тронув поводья, давая дорогу проходившему мимо стаду коров, он отъехал за маленький украинского типа домик. Сытые коровы двигались медленно, лениво помахивая хвостами. Далеко позади, щелкая кнутом, шел пастух Евсей Макаенко, у которого квартировала Настя. Макаенко был дружок ее отца.

— Так не хотите купаться? — спросила Настя и тут же, насмешливо кивнув головой, добавила: — Боитесь? А капитан еще не вернулся?

— Скоро приедет, — неопределенно ответил Пыжиков.

— Как это, скоро? Через день, через два?

— А вы, что… соскучились? — ревниво спросил Петр.

— Вот еще новости! Буду я скучать, тоже скажете… Он у вас вообще такой воображала!

— Но уж это вы зря, — возразил Пыжиков.

— Ничего не зря. Сейнер рыбу привезет, так он весь трюм облазит, все осмотрит. Подумаешь, шпионов ищет… Ему, наверное, и во сне-то снятся одни шпионы. — Настя громко рассмеялась. — Я недавно заплыла с километр, так он шлюпку с солдатом выслал и давай меня отчитывать… Чуть не до вечера продержал у себя. И не проводил.

— А, по-моему, вы ему даже немножко нравитесь, — шутливо сказал Петр.

— А мне-то что! Подумаешь… Я с завтрашнего дня в отпуск иду, отправлюсь к маме. Проводите меня? А то я одна боюсь.

— Кого же вы боитесь?

— Шакалов и кабанов. Кабаны сейчас целыми стадами на кукурузные поля приходят. Ужас, что разделывают! Так проводите?

— Как начальник вернется, я тоже в отпуск ухожу — и пойду с вами хоть на край света.

— Не очень-то я вам верю. Даже искупаться со мной боитесь. Куда там! Скажут, офицер с метеорологичкой в море плавал. Ужас! Ну, всего, а то мой дед приближается, кнутом вытянуть может…

Настя повернулась, перепрыгнув через транспортерную ленту, вбежала на дощатый настил пирса. Быстро раздевшись и вытянув вперед руки, она рыбкой скользнула в море. Вынырнув из-под ласковой волны, помахала растерявшемуся Петру рукой. Он вытащил из кармана платок и вытер взмокший от пота лоб.

Стадо уже прошло. На дороге плавно оседала легкая пыль. Чернобородый, с коротко подстриженными усами Евсей, остановившись, погрозил купающейся Насте кнутом.

— От же, бисова дивка! Ну, погоди…

— За что вы ее браните, Евсей Егорыч? — поздоровавшись с пастухом, спросил Петр.

— За то, що озорует шайтанка, плавает на две версты. — Евсей Егорыч повернулся и положил сыромятный кнут на плечо. На поясе у него висели широкий в кожаных ножнах кинжал и пара огромных орлиных лап со свежими следами крови.

— А это у вас откуда? — рассматривая когтистые лапы, спросил Пыжиков.

— Да зараз тут вышла одна история. И до вас тоже есть дельце. Хотел мальчишку со скотиной оставить да к вам на заставу шагать, а теперь кстати встретились. Сегодня рано утречком поднялся я на Орлиную скалу гнездо пошукать. Вчера этот самый чертяка у меня молодого баранчика утащил. Залез я аж на самый утес, нашел гнездо и косточки моего баранчика. Все я там позорил, а главному хищнику пришлось заряд влепить и лапы отрезать. Вот они, — потряхивая поясом, закончил Евсей.

— Вы, Евсей Егорыч, молодец! А до нас какое дело? — спросил Пыжиков.

— Есть. Подождите, я все расскажу по порядку. Значит, всадил я ему заряд и решил крылья отрезать, чтоб потом высушить и на стенке в хате повесить. Трофей богатый, размах почти два метра. Обработал я их и присел на скалу, зажег трубку и на бухту любуюсь. Такая, брат, красота! Утром море тихое, гладкое, кефаль прыгает, аж брызги летят. Смотрел, смотрел и вижу ялик затопленный. Всякий раз на этом месте сижу, не видел и вдруг заметил. А у меня, скажу вам, глаз еще острый. Добрый такой ялик. Зачем ему там быть?

— А вы уверены, что раньше его там не было? — спросил Пыжиков.

— Я ж вам говорю, что глаз у меня острый, дай боже всякому, подтвердил Евсей Егорыч.

— Так. В каком же это месте?

— В самой бухте, против высокой скалы. Мабуть, шагов сто от берега. Як раз там, где рыбачья тропа и спуск к морю. Да я могу с вами проехать и показать.

— Спасибо, Евсей Егорыч. Я это место знаю. Мы проверим. До свидания.

— Будьте здоровеньки.

Петр пришпорил коня. Сначала поехал крупным шагом, а потом, перейдя на широкую рысь, быстро скрылся за заводскими постройками. Баландин едва за ним поспевал. Приехали на заставу: старший лейтенант соскочил с коня и сразу же связался по телефону с комендатурой. Дежурный по комендатуре офицер выслушал его внимательно и приказал срочно выехать на место, тщательно проверить и о результатах немедленно доложить.

Когда Пыжиков вышел из казармы, коней еще не расседлали. Он кликнул Баландина и велел приготовиться к поездке.

— Далеко поедем, товарищ старший лейтенант? — спросил Баландин.

— К Орлиной скале. Веди быстрей! — поторопил Петр.

— А может, сначала позавтракаете? — Вы же не кушали… Я за это время коней напоил бы, — услужливо и в то же время со скрытой настойчивостью проговорил Баландин. Он был голоден и ему не хотелось уезжать от солдатского завтрака. Достаточно было напомнить о еде, и Петру тоже захотелось есть. Но он отлично понимал, что надо срочно ехать. Приказ есть приказ, да и самому интересно было проверить, что за лодку обнаружил пастух Макаенко.

— Давайте коней! Сколько раз еще повторять? — с раздражением сказал он Баландину.

— Я же не о себе беспокоюсь…

Баландин подвел лошадей. Петр проверил подпругу и, убедившись, что она достаточно подтянута, мешковато влез на коня. Через час они подъехали к Орлиной скале, которая горделиво поднималась над бухтой. С гор дул легкий утренний ветер. Море было лениво-спокойное и необыкновенно голубое. Разморенный ездой и ярким солнцем, начавшим основательно припекать, Пыжиков выехал на край крутого обрыва и с облегчением остановил коня. Не спеша он вынул из футляра бинокль, поднес к глазам и стал просматривать широкую бухту.

— Что же вы там ищете, товарищ старший лейтенант? — спросил Баландин.

— Пастух где-то тут обнаружил затопленную лодку, а я вижу старый катер, — ответил Пыжиков.

— Его и я вижу, — Баландин разочарованно махнул рукой и, свертывая цигарку, продолжал: — Стоило из-за этого тащиться! Спросили бы меня. Этот катер нам давно глаза намозолил. Сколько было переполоху из-за этой посудины. Как молодые солдаты идут в наряд, заметят и доносят…

— Это ничего. Старик просто не разобрался.

Пыжиков был убежден, что Евсей Егорыч увидел именно этот катер, который был затоплен еще во время войны.

— А что тут разбираться, товарищ старший лейтенант? Тут и ребенку яснее ясного, — ворчал проголодавшийся Баландин. — Ну что же, теперь обратно будем качаться?

— Да, едем, — Петр решительно повернул коня. Ехали все время шагом. Над горами высоко поднялось солнце, стало припекать без всякой пощады. Покачиваясь в такт шагам коня, Пыжиков думал о Насте: «Девушка с фокусами, а тянет к ней, да как тянет… Сделать предложение, жениться? А вдруг она расхохочется и превратит все в злую шутку? Странная все-таки девушка! — думал Пыжиков, въезжая во двор заставы. — Странная… Да и как на это посмотрит мама?»

 

Глава пятнадцатая

Возвращаясь из отряда, капитан Ромашков до комендатуры доехал попутной машиной. Зайдя в штаб, решил позвонить на заставу и вызвать коней.

— От Пыжикова было тут одно донесение, — поздоровавшись с капитаном, сказал дежурный.

— Какое? — встревоженно спросил Ромашков.

Дежурный, поднявшись со стула и скрипя новыми сапогами, подошел к схеме участка.

— Будто бы вот здесь у Орлиной скалы обнаружена затопленная лодка.

— Кем обнаружена?

— Вы знаете пастуха Макаенко?

— Так точно. Хороший старик. А в чем дело? — Ромашков почему-то вдруг вспомнил его жиличку и покраснел.

— Дело в том, что лодку эту будто бы обнаружил пастух Макаенко. Я Пыжикову приказал немедленно проверить. Он проверил и доложил, что это не лодка, а старый катер, о котором мы знаем. — Дежурный присел за стол и взял из папки мелко исписанный лист бумаги. — Я было составил шифровку, но задержал ее. Почему-то возникло сомнение… Как бы шуму зря не наделать. Собрался поехать и лично проверить, а вы тут подвернулись. Поезжайте и все обстоятельно выясните.

— Слушаюсь, — сказал Ромашков. — Разрешите вызвать коней!

— Не нужно. Берите нашу машину. Я распоряжусь.

Ромашков встал и оправил аккуратно сидевшую на его плотной фигуре гимнастерку. Пока он дошел до гаража, шофер уже выехал и ждал во дворе. Михаил сел в машину и затянул брезентовую дверцу.

— Можно, товарищ капитан, с ветерком? — нажимая на стартер, спросил краснощекий с усиками солдат.

— Можно с ветерком, — согласился Ромашков.

Мотор гулко задрожал, и машина рванулась с места. Когда выскочили за город, серая лента шоссейной дороги сразу же врезалась в зелень садов и виноградников. Под рубчатыми шинами захрустела разбитая, изжеванная колесами щебенка, над брезентовым кузовом загудел встречный ветер, а позади машины мутным клубком завихрилась пыль и, медленно оседая, густо ложилась на придорожные кусты и виноградники. Михаилу было жаль эти посеревшие от пыли листья и сизые гроздья винограда, покрытые слоем грязи. Неприятно было смотреть на это. Но он заметил, что пыльно было только около дороги, а чуть подальше от нее, на склоне гор, виноградники зеленели буйно и радостно. Сочные, омытые ночной росой листья шелестели на ветру, а под ними пил солнечные лучи, дозревал, наливался соками виноград.

Долго, с пронзительным завыванием машина карабкалась на перевал, потом, выкручиваясь на откосах, лезла круто вверх под сплетенными, как шатры, кустами и, наконец, прыгая на камнях, скатилась к морю и остановилась на окраине рыбачьего поселка.

Разыскав Евсея Егорыча, Михаил присел с ним на завалинке и начал расспрашивать о затонувшей лодке. Чем дальше он его слушал, тем больше хмурился, словно злясь на шум моря, крики петухов и девичий голос, который мешал ему своей звучной мелодией, раздававшейся из открытого окна совсем некстати.

— Вот же голосит! И день будет голосить и ночь, — не то с осуждением, не то с похвалой проговорил Евсей Егорыч. Он не спеша набил трубку и закурил.

— Ваша жиличка? — спросил Ромашков, хотя отлично знал, что это она. Зачем спросил — он и сам не ответил бы.

— Она, — ответил Евсей Егорыч. — Такая голосистая одна на весь поселок. Свой брехливый листок о погоде вывесит, а потом начнет в море кувыркаться да вашему лейтенанту голову кружить.

— Приезжал? — прислушиваясь к веселой песенке, хмуро спросил Михаил.

— А как же! Каждое утро, будто казак, на коне около дома гарцует. С сегодняшнего дня она в отпуске, к матери в горы собирается — аж туда, за перевал, в Дубовики. Учена, а пуста, як вон та из-под тюльки бочка. Языком тарахтит, с ребятишками по горам лазает. Взгальная и батько ее, Макар, такой же…

— Он, кажется, сидел? — спросил Ромашков.

— Было такое дело.

— Куркуль, что ли?

— Да який там куркуль! Так, брехун и больше ничего. От колгоспа отказался, председателя осрамил и даже поколотил трошки. Вот его взяли, подержали малость и выпустили.

Теперь там, в горах, в леспромхозе. Он хоть и мой приятель, а характер буйный, в особенности, когда за щеку зальет, Я ему всегда бой даю. Жинка у него, Лукерья, баба добрая, гарная баба… А дочка вся в него, тоже буйная и озорная.

Неожиданно песня умолкла. За забором мелькнула девичья головка с бантиком в волосах и тут же исчезла. Через минуту в деревянной калитке, как в рамке, выставилась Настина фигурка в белом атласном платье, с лиловым на груди цветочком. Синеватые, озорные, чуть-чуть прищуренные глаза беззаботно и весело улыбались.

— Здравствуйте, товарищ капитан, — проговорила она певучим и протяжным голосом. — Давненько мы с вами не виделись.

— Здравствуйте, — смущенно поприветствовал ее Ромашков и отвернулся.

— Может, я помешала вашим государственным делам, то извините.

Михаил не вытерпел и снова посмотрел на девушку.

Настя, раскинув загорелые руки, держалась ими за стойки калитки и, будто напоказ, выставила зеленую на высоком каблучке туфлю, непринужденно и ловко покачивала стройной ножкой в темном, не отличимом от тела шелковом чулке.

— Ведь знаешь, бесовка, что мешаешь, а лезешь! — Евсей вынул изо рта трубку и сердито сплюнул.

— А может, у меня тоже дело есть!

— Было дело, да шавка съела, — проворчал Евсей Егорыч.

— Я в горы иду и боюсь, чтобы меня кабан не съел, — дерзко взглянув на старика, проговорила Настя.

— В горы? Можно подумать, что вы собрались на танцы, — усмехнулся Ромашков.

— А это так, примерила по случаю отпуска, — Настя взглянула на свое нарядное платье, вынула из-за пазухи розовый платочек и кокетливо обмахнулась им.

Капитан Ромашков невольно залюбовался девушкой и не узнавал ее. Она продолжала улыбаться. Улыбалась такой улыбкой, от которой может растаять даже самая черствая душа.

— Если дело, то говорите, а то я тороплюсь, — примирительно и сбивчиво сказал Ромашков и крепко сжал губастый рот.

— Вы всегда торопитесь, — поймав его смятенный взгляд, усмехнулась Настя. — Наверное, опять шпионов ловите? Много их поймали?

— Ты вот что: аль говори, аль тикай отсюда! — строго приказал Евсей Егорыч. — Нечего головы людям морочить!

— Вы на меня не кричите, дядя Евсей. Я иду в горы. Меня обещал проводить старший лейтенант Петя Пыжиков. Вот я и хочу знать: можно ему меня проводить или товарищ капитан Ромашков не разрешит?

От такой колкости, высказанной самым вежливым тоном, Ромашков даже встал, но ничего не сказал.

— Уйди ты, бисова дочь! — прикрикнул Евсей и тоже поднялся.

Но Настю, видимо, смутить было нелегко. Она с упрямой настойчивостью повторила:

— Значит, нельзя ему? Выходит, что пусть меня задерет в лесу косолапый медведь, запорет клыкастый кабан, а вам всем наплевать, да? Ведь надо шагать лесом пятнадцать километров! Может, вы меня сами проводите? Вот сидите тут, на завалинке, и от нечего делать байки дяди Евсея слушаете.

Ромашков свирепо блеснул глазами. Он злился на себя и на весь белый свет. Настя это отлично видела и, чтобы еще больше его разозлить, подпустила еще одну каверзу:

— И почему вы, капитан Ромашков, меня не любите? А ведь вы вначале маленько нравились мне, честное слово! Я думала, что с таким человеком можно и на Эльбрус слазить. Мы бы там на самой вершине красный флажок поставили. Мне ведь тоже хочется какой-нибудь подвиг совершить. А разве с вами, таким, совершить? Заместитель ваш, Петя Пыжиков, только вздыхает, а вы черствый и злой человек! До свидания, капитан Ромашков, — Настя все это протараторила и нырнула в калитку.

— Ну и штука! — озадаченно вздохнул Ромашков.

— Я ж вам говорил, что взгальная. Вы ее батьку Макара послухайте, еще не то скажет… Значит, едем?

— Да, едем, Евсей Егорыч. — Ромашков взглянул на часы. — Мы задержались…

Капитан стащил с головы фуражку и растерянно пригладил курчавые волосы. В голову лезли самые несуразные мысли.

 

Глава шестнадцатая

Ромашков шел к машине душевно напряженный и взъерошенный. Всю дорогу молчал, злился на себя и на эту взбалмошную девчонку. А в голове вертелась все та же самая «глупость», которая неожиданно посетила его после ухода Насти. «Для Пыжикова она совсем не подходит!» — не уходило из головы нелепое и досадное убеждение. А почему не подходит, он не мог ответить даже самому себе. До этого он встречал метеорологичку почти каждый день. Как только приходил сейнер или катер, она появлялась на пирсе со своими склянками и термометром. Ромашкова она окидывала, как ему казалось, вкрадчивым затаенным взглядом, словно подстерегала, как воробья, но всегда была тиха и молчалива. Эта тишайшая смиренность настораживала Михаила и даже отталкивала от девушки. Со слов Петра он знал, что она не такая уж паинька… А сегодня открылась, да так, что Ромашкову стало не по себе. Почему она так вольно разговаривала? Может, оттого, что всего две девушки на весь далекий рыбацкий поселок? Они знают, что на заставе только тетка Ефимья. За ней не поухаживаешь! Ее там мужчины даже побаивались. Если случалось, что в прачечную не вовремя подвозили воду или забывали наколоть дрова, Ефимья Пантелеевна шла не к начальству, а прямо к солдатам и смело брала права старшины. Тогда происходило примерно следующее:

— Послушай, Архипушка, — сознательно путая имя своей жертвы, ласково начинала Ефимья.

— Слушаю, тетя Феня, — рассеянно отвечал Нестеров.

— Это чья на тебе гимнастерка-то?

— Как чья? Моя, конечно, — удивлялся пограничник.

— А у тебя, вроде, как другая была, поаккуратней и почище. Нет, это не твоя… Совсем другая, Архипушка. — После этого от хохота начинали дрожать стены.

— Да я не Архип, а Иван! Что вы, тетя Феня!

— Прости, имя перепутала, прости, товарищ Нестеров, — со скрытым коварством поправлялась Ефимья Пантелеевна. — Я ведь тебя знаю как самого первейшего отличника, другим в пример ставлю, а сейчас гляжу — гимнастерка загвазданная, будто ее наш заставский телок до утра жевал. Значит, твоя?

— Да говорю же — моя!

Солдатский смех усиливался, а у Нестерова начинала краснеть шея. Поправляя измятую гимнастерку, он виновато добавлял:

— В наряде… дождик был, да и на занятиях ползали.

— Все понимаю, милай, все… Поди, стирать принесешь?

— Обязательно, тетя Феня!

— Вот-вот, приноси. Я тебе отутюжу горяченьким… Недельки через две будет готова…

— Как это, недельки через две? — удивленно спрашивал Нестеров.

— А так. Воды у меня нет, не везут. Дров ни полена. Где ж, милай, я уголечков-то возьму?

— Да я, тетя Феня, мигом. А ну-ка, ребята, давайте быстренько, — поторапливал Нестеров, и через минуту весело звенела пила, а через края бочки плескалась только что привезенная вода.

К солдатской опрятности простодушная на вид Ефимья относилась с женской щепетильностью и беспощадностью. Ее незаметная на заставе роль прачки имела свое высокое назначение и помогала воспитанию людей. Солдаты как бы подтягивались и начинали тщательно следить за своей внешностью, проникаясь к этой ворчливой, работящей женщине глубоким уважением.

Ромашков вспомнил Ефимью Пантелеевну и вздохнул. Она ухаживала за ним, как за сыном, — свой-то погиб во время войны. А он, капитан Ромашков, даже не успел купить ей в городе хотя бы маленький, скромный подарок, а ведь думал об этом все время. «Выходит, правду сказала Настя, что я черствый и злой человек. Вел себя сегодня глупо. Ой, как глупо!» От таких мыслей Михаил все больше мрачнел и злился.

С того времени, как они выехали из рыбачьего поселка, прошло минут сорок. Оставалось метров двести самой плохой дороги. Машина шла по узкой тропе. Густо растущий кустарник царапал колючками по брезенту. Подпрыгивая на неровностях, машина выкатилась на взгорье и остановилась у высокого обрыва. Здесь берег был непроходим. Над полукруглой естественной бухтой гигантской серой громадой возвышались скалы, а к самому их подножью подступало море. Только с северной стороны рыбаки выдолбили в граните ступеньки, по которым можно было спуститься к небольшому пляжу. С моря к нему удобно подходить на ялике, укрыться от непогоды или же вскарабкаться наверх. Там начинались глухие лесные заросли, которые тянулись на огромном пространстве — до самых кавказских хребтов. Бухта Орлиные скалы, защищенная с трех сторон горами, была доступна лишь западным ветрам. Когда начинал дуть «моряк», она превращалась в огромный бурлящий котел. Море гневно клокотало, шумело буйно и гулко. Волны ворочали тяжелые подводные камни, подкатывали их к берегу и разбивали в щебенку о могучие угрюмые скалы. Шквальные порывы рождались где-то в просторах моря, свирепо налетали на берег и вдребезги разшибались о громаду гор. Рыбаки в шутку прозвали эти шквальные порывы «Встречный ветерок».

Когда Ромашков и Евсей Егорыч подъехали к бухте, море было на редкость тихое. Оно ласково шевелилось, манило разноцветными бликами и томной прохладой. Казалось, что в золоте солнечных лучей синий горизонт был наполнен спокойствием и величием застывшей, но неукротимой силы.

— Прикатили як раз, куда треба, — довольно сказал Евсей.

— Значит, здесь? — напряженно спросил Ромашков.

— А кто же ее знает, может, и уплыла. Была тут. Зараз побачим.

Евсей Егорыч как-то сразу вдруг посуровел. Сузив желтые ястребиные глаза, он напряженно вглядывался в одну точку. «А вдруг ее уже действительно нет? — думал и волновался старик. — Скажут, сбрехал старый черт, зря всех взбулгачил».

«Если лодка здесь, — не оставляла тревожная мысль Ромашкова, то все мы окажемся преступниками. Прошло два дня, а не удосужились детально проверить. Пыжиков с Настей кокетничает, а когда проверял, то, может, набрел на старый катер, — а ведь он лежит совсем не здесь».

Вместе с тем перед глазами стояла озорная, с цветком на груди девица, — она так застряла в мозгах, что хоть голову отсекай напрочь. Вот так иногда прилипает к человеку какая-нибудь глупенькая поговорка или надоедливый мотив, что не вышибешь из памяти.

Вспомнив в эту минуту Настю, Ромашков со злостью ударил носком сапога подвернувшийся под ноги камень и больно ушиб пальцы. К нему подошел черноусенький шофер и, беспечно покуривая цигарку, воскликнул:

— Какая красота!

— Что? — крепко сжав челюсти, спросил Михаил.

— Бухта, говорю, очень красивая.

— Вы тоже очень красивы… Бороду еще отпустите.

Михаил вглядывался в море затуманенными от гнева глазами, но ничего не видел. Шофер усмехнулся и отошел в сторонку.

Евсей Егорыч, стоя на корточках, прикрыл рыжие брови ладонью, шарил глазами по желтоватому у берегов морскому дну. Вдруг он медленно сел на камни и с облегчением вытянул ноги. Протерев слезящиеся глаза, полез в карман за кисетом.

— Ну что, Евсей Егорыч? — подойдя к пастуху поближе, тревожным глухим голосом спросил Ромашков.

Старик молча продолжал набивать трубку.

— Здесь или нет? — нетерпеливо спросил капитан.

— А вы сами тоже поищите… Глаза у вас молодые, зоркие. А то скажете, как Пыжиков, — «катер»! — Евсей Егорыч хмуро раскурил трубку.

— На месте! — кинув на капитана тяжелый взгляд, ответил Евсей Егорыч.

Приставив ладонь к козырьку фуражки, Ромашков то приседал, то поднимался, но видел только лениво покачивающееся море. В голове сумбурным клубком путались тревожные мысли. Силуэт лодки то возникал, то исчезал.

Михаил почувствовал, как кровь горячо прилила к щекам, а на лбу выступили холодные капли и потекли к нахмуренным бровям, заливая раскаленные от волнения глаза. Он вытер лицо рукавом гимнастерки и растерянно оглянулся на пастуха.

Покуривая трубочку, тот спросил:

— Ну, есть что-нибудь? Или мне это привиделось?

— Вроде есть, — неуверенно сказал Ромашков. — Море рябит.

— А море, оно почти всегда рябит! — Евсей Егорыч взял Ромашкова за рукав. — Глядите в то место, где из воды торчат два камня, чуть левее.

Последних слов пастуха Ромашков не расслышал. Он уже увидел контур затонувшей лодки, вздрогнул и опустил руки. Сердце резко колотилось, сжималось от нехорошего предчувствия. Евсей Егорыч все понял и, поднявшись с камней, начал отряхиваться.

— Вот тут как лежала — так и лежит…

Тревожа лежащие на тропе мелкие камни, которые с грохотом покатились по скалам, Ромашков спустился к берегу. Пуговицы он расстегнул на ходу. Сняв гимнастерку, швырнул ее вместе с рубашкой на накатанную морской волной щебенку, потом стащил сапоги и, войдя в воду, быстро поплыл.

Лодка была затоплена примерно в семидесяти метрах от берега на малой глубине. Осмотр был недолгим. Капитан тут же вылез из воды. Ярко грело полуденное солнце, а Ромашков дрожал и не сразу попал ногой в штанину.

— Ну и как, товарищ начальник? — спросил тихо Евсей Егорыч.

Ромашков молчал. Говорить ему было трудно. Как он мог сказать, что лодка новенькая, с сильным на корме мотором иностранной марки. А под банкой вместе с баллонами для бензина лежал упакованный в непромокаемую бумагу второй такой же мотор — запасной. Хозяева лодки, видимо, были люди предусмотрительные.

— Когда вы ее, Евсей Егорыч, увидели? — торопливо застегивая воротник гимнастерки, спросил капитан.

— Позавчера утром. Тогда же и сказал вашему заместителю. Говорил ему: поедем вместе, а он один поехал и не туда.

— Это мне понятно! — Михаил решительно кивнул головой и как-то странно улыбнулся. Напрягая волю, он быстро и лихорадочно соображал, о чем будет докладывать в комендатуру и какие слова скажет Пыжикову. — Едем, Евсей Егорыч, — поторопил он старика и туго затянул ремень.

— А как с лодкой? — спросил Евсей.

— Ничего. Распорядимся. Поехали, — ответил он.

Когда сели в машину, шоферу он бросил лишь одно слово: «Жми!» Но так посмотрел на него, что тот поежился и, навалившись на баранку грудью, дал полный газ.

 

Глава семнадцатая

Доехали скоро. Машина, бешено завывая, вкатилась во двор заставы и с лихим разворотом остановилась около открытых дверей казармы.

Сержант Батурин, дежуривший по заставе, отчетливо и бойко отдал положенный рапорт. Не успел он договорить еще последние слова, как начальник заставы тихим, но властным голосом приказал:

— Всех в ружье! Бегом!

— В ружье! — крикнул ошеломленный дежурный и, повернувшись, исчез в дверях.

Ромашков быстрыми шагами вошел в свой кабинет и снял телефонную трубку.

В кабинете после ночной поверки нарядов, растянувшись на кровати под белоснежной простыней, отдыхал старший лейтенант Пыжиков. Когда Михаил, гремя телефонным аппаратом, вызывал комендатуру, Петр проснулся. Открыв глаза, он сладко зевнул и ворчливо проговорил:

— Ты что, милый друг, людям спать не даешь? Здравствуй, с прибытием! Отлично, что ты приехал. Я хочу сегодня проситься в отпуск. Вместе с Настей.

Но Ромашков даже не повернулся. Чуть скосив на Пыжикова застывшие глаза, он тотчас же отвел их и стал свирепо продувать зажатую в кулак трубку. Услышав голос дежурившего по комендатуре офицера, коротко, словно рубя каждое слово, начал докладывать:

— Ваше приказание выполнил. Осмотрел береговую кромку. Мной обнаружена лодка с двумя моторами, с запасом бензина. Да. Иностранной марки… Нарушители высадились, видимо, два дня назад, во время шторма, и ушли…

Старший лейтенант поднялся и опустил босые ноги на коврик. Глаза его дико расширились. Казалось, что он наступил голой подошвой не на мягкий пушистый ворс, а на живую холодную змею. Почувствовав во всем теле озноб, он убрал ноги под простыню, но тут же опустил их снова на коврик.

Ромашков, склонившись к аппарату, убийственно жестким голосом продолжал докладывать:

— Место осмотрено не было. Пастуха он не брал. Никак нет. Понятно. Слушаюсь… Понятно. Слушаюсь…

Петр тоже все понял, но, еще не веря своим ушам, спросил:

— Какая лодка? Где? Это же старый катер, я сам…

Поймав взгляд капитана, он тут же умолк. Горло перехватила удушливая спазма.

Ромашков повесил трубку, быстро открыл сейф, достал карту и стал вкладывать ее в планшетку. Вид Петра с босыми ногами на ковре его просто бесил и в то же время производил тяжелое впечатление.

— В отпуск собрался, — с сердитым, уничтожающим сарказмом проговорил он.

— Что ты говоришь? — ловя трясущимися руками пуговицу на рубахе, недоуменно спросил Петр.

— Почему ты пастуха не взял? — проверяя пистолетную обойму и с трудом сдерживая гнев, спросил Ромашков. — Ты понимаешь, что случилось, или нет?

— Я все слышал… Значит, лодка чужая. — Сжимая руками мосластые колени, Пыжиков только сейчас подумал о последствиях случившегося. «Нарушители высадились и ушли, углубились в огромный массив кавказских лесов. Попробуй-ка разыщи их там! Да они могли уже и уехать в любом направлении, с любой станции. И все это по его вине». — Пошевеливая бледными на ногах пальцами, не глядя на Ромашкова, Петр угрюмо проговорил: — Выходит, что я преступник и меня надо судить… Нет уж — лучше пулю в лоб, чем…

За стеной затихли дробный грохот сапог, лязг затворов, приглушенные команды сержантов. Солдаты, видимо, уже стояли в строю.

Ромашков уловил это и, круто повернувшись к Пыжикову, гневно крикнул:

— Встать!

Петр вздрогнул, но все же встал. Он поднял с глаз упавшие волосы и проговорил:

— Ты не кричи на меня…

— Я покажу тебе такую пулю! — Ромашков шагнул к нему и, остановившись, сжал кулак. — Одевайся, да живо! На заставе тревога, а ты в подштанниках, черт бы тебя побрал! Быстро, говорю!

Ромашков рывком натянул на сморщенный лоб фуражку и стремительно вышел из кабинета.

Петр, подпоясываясь на ходу, выбежал за ним вслед.

Солдаты заставы ожидали их в полном боевом снаряжении. Для одной группы у забора стояли подседланные кони, для другой была приготовлена трехтонная грузовая машина.

Ромашков принял от старшины рапорт и объявил боевой приказ.

 

Глава первая

Уже больше часа Настя идет по узенькой тропке. Она в легких тапочках и спортивных брюках, за плечами рюкзак. В правой руке у нее небольшой кизиловый посошок, а в левой — недозревшая гроздь винограда. Когда ей хочется пить, она откусывает несколько ягод и освежает рот кисловатым соком. В лесу жарко и душно. Подлески из рододендронов, дикой яблони, лещины, кизила и груши густо сплелись с плющом и виноградником и почти не пропускают воздуха. Над мелколесьем возвышаются гигантские дубы, загораживая своими мощными кронами горячее полуденное солнце. Сумрачно и угрюмо вокруг. Насте становится жутковато в этой безмолвной лесной чаще. Петя Пыжиков так и не пришел проводить, хотя бы до большого шоссе… Там, на развилке лесной дороги, она дождется попутного грузовика и километров восемь будет петлять по увалам, трястись в кузове до самых Дубовиков. Хорошо бы сесть в кабинку рядом с шофером, но на это надежды мало. Мягкое уютное местечко обычно занимают разные начальники.

Несколько раз Настю пугали шумно вылетавшие из темных кустов горные индейки — улары. Едва переводя дух, она с бьющимся сердцем замирала на месте. Потом, успокоившись, присаживалась на упавшее дерево и отдыхала. И во всем этом виноват был капитан Ромашков… Сам-то несколько дней в городе пропадал, — поди, каждый вечер в кино и парк ходил и, конечно, уж не один. Знаем мы таких строгих… А тут вот иди одна, да и оглядывай каждое дерево. Еще на косолапого налетишь!

Так, негодуя на бесчувственность хмурого начальника заставы, браня его на все лады, Настя, сама еще не зная как, решила наказать капитана Ромашкова. Наказать жестоко и страшно… С самой весны она расставляла перед ним всякие петельки, а он — ни одной улыбочки, ни одного ласкового словечка, будто не молодой человек, а сухая дубина.

Изредка поправляя рюкзак, Настя поднималась все выше и выше. У тропинки, видимо, был тоже несносный упрямый характер, как и у капитана Ромашкова. Вместо того чтобы обогнуть упавшее, в метр толщиной дерево, она, как змея, проползала под ним. Кругом же рос бородатый, колючий боярышник, терн, усыпанный сизыми ягодами, шиповник желтолистый, весь переплетенный и перепутанный ветвями ежевики. Попробуй-ка продерись через эти непроходимые заросли.

Наконец часа через три она услышала гудки машин. Недалеко был большак. Тропинка вывела Настю на маленькую полянку, закрытую со всех сторон густолесьем, где под огромным кряжистым дубом сидели два человека и ели нарезанную ломтями дыню. Один, высоколобый, наголо выбритый, с широким добродушным лицом, с короткими мускулистыми руками, в белой шелковой тенниске, ел с ножа; другой, горбоносый, с черными вьющимися волосами, разламывал куски руками. Рядом с ними лежали два небольших чемоданчика: в таких курортники обычно носят полотенца и всякие приобретенные на пляже безделушки. Тут же в веревочной сетке на траве валялись две дыни и пестрый арбуз.

От неожиданности Настя растерянно остановилась, но спустя несколько секунд оправилась и решила пройти мимо. Однако сделать этого не удалось. Бритоголовый ее окликнул:

— Куда спешишь, красавица? Погоди.

— А я не спешу, — ответила Настя и остановилась. — Ну, и что вы хотите? — спросила она.

— Далеко отсюда станция Терская? Да вы не бойтесь, мы вас не съедим.

Бритоголовый мягко и покорно улыбнулся, как могут улыбаться сдержанные пожилые люди, много повидавшие на своем веку.

— А я не боюсь. — Настю расположила эта улыбка, ей стало немножко совестно за свой грубоватый вопрос. — Терская тут близко. Поднимите руку — и вас любой шофер довезет.

— Спасибо! Дыни, девушка, не хотите? Может, арбузика желаете?

— Хороший арбуз! Самый сахар! Такой только здесь родится, в этом богатый край, — с сильным кавказским акцентом проговорил горбоносый.

— Вы что… не здешние? — спросила Настя, облизывая сухие губы.

Наступила вторая половина дня, солнце палило нещадно. Ей очень хотелось попробовать арбуза, тем более впервые в этом году — они только что начинали созревать. Немного поколебавшись, Настя сняла рюкзак и присела к гостеприимным путникам. Они оказались курортниками без путевок, которых здесь почему-то зовут «дикими». Такие курортники заполняют летом все побережье. Они встречаются не только около большака, но и в любом захолустном уголке и на далеком пастбище, где можно попить молока и вдоволь насладиться целебным высокогорным воздухом.

Путешественники охотно рассказали о своем маршруте, который подходил уже к концу. Сейчас они были усталыми и решили на ближайшей же станции сесть на поезд, чтобы добраться до южного курортного городка.

Управившись с куском сочной дыни, а потом арбуза, Настя поблагодарила мужчин и отправилась дальше.

— Хорошая девушка! — сказал горбоносый, когда Настя скрылась. — На Кавказе много таких: свежая, как цветок, легкая, как горная лань.

— Ты здесь находишься не для того, чтобы на хорошеньких девиц заглядываться, — назидательно сказал бритоголовый.

— А зачем ты ее позвал? Пусть бы шла своей дорогой.

Горбоносый с остервенением обглодал арбузную кожуру и забросил ее в кусты.

— От приятной встречи уклоняется только глупый, — гласит мудрая поговорка. И еще говорят: встретил одинокого путника — узнай его намерения…

— Совет неплохой… Но что же мы будем делать дальше, Семион Власыч?

— Будем ждать бурную ночь. Будем ждать, когда подует встречный ветер.

— А сколько придется ждать?

— Сколько бог прикажет, — ответил бритоголовый и перекрестился двумя перстами, как русский старовер. — А сейчас пойдем на Терскую, к нашей старушке, закажем ей курочку и подождем хорошего норд-веста.

Они поднялись, взяли в руки свои курортные чемоданчики и пару желтых дынь в зеленой сетке.

В лесу по-прежнему было спокойно и тихо. Только где-то в далеком сумраке покрикивала желна да изредка стучал черный дятел. Взметнулась стайка дубоносов и с шумом рассыпалась по ветвям деревьев. А хохлатые воробьи, самые наглые из птиц, набросились на арбузную и дынную кожуру — и началась тут веселая потасовка… Им не было никакого дела до того, кто бросил сладкий кусок: друг ли, враг ли?

 

Глава вторая

По приказу командования поиски прорвавшихся нарушителей границы начались по всему предгорью в широком масштабе. В течение одного дня пограничники и подразделения Советской Армии заблокировали ближайшие и дальние железнодорожные станции, перекрыли все автомагистрали и проселочные дороги.

— Раз прозевали, теперь будем расплачиваться своим потом. Видно, прорвались таки молодчики… — невесело сказал Рокотов. Он сидел под кустом и с большим трудом стаскивал с ноги запыленный, изуродованный хромовый сапог. Майор как был на рыбалке в старых сапогах, так в них и выехал на границу. Рядом расположилась на короткую передышку группа пограничников, выполняющих под его командованием задачу поиска.

— Надо же так сплоховать, — продолжал Федор Федорович, — из-за ставриды поехал в хромовых сапожках, а дома остались новенькие яловые. Недоставало еще парадную форму напялить… Наверно, скоро генерал Никитин нагрянет. Он устроит нам такой парад, что не дай боже!

Майор Рокотов сопровождал свою речь веселыми словечками, вызывая на усталых лицах пограничников сочувственные улыбки.

— От такого трущобного путешествия совсем босым останешься. А тут еще… — Вспомнив вчерашнюю рыбалку, Федор Федорович резко встряхнул портянку и глубоко вздохнул. — Угораздило же выбрать время! — первый раз в жизни Рокотов раскаялся, что согласился порыбачить на утренней зорьке.

Почти целые сутки пограничники колесили по лесным чащобам, лазили по самым непроходимым горным отрогам. Колючие ветви ежевики, обвивающие кизильник, до крови царапали лицо и руки, в клочья рвали обмундирование. Такой уж достался Рокотову участок. А при прочесывании лесного массива надо проверять каждый куст, каждую подозрительную кочку. А пока все напрасно: даже самых малейших признаков следов нарушителей не обнаружено. Сейчас он получил приказание двигаться к Орлиной бухте. Туда прибыл генерал. Рокотов на этой границе с Никитиным еще не встречался, но хорошо знал его по Дальнему Востоку, где тот долго командовал пограничным округом, был хорошо известен офицерам боевыми делами и своей строгостью. Многие его тогда побаивались. Вспомнив лохматые с проседью брови генерала, круто свисающие к серым колючим глазам, Рокотов невольно крякнул и покачал головой. Уж лучше бы еще лазить в серых мрачных трущобах, карабкаться на острые, крутые скалы, но только бы не предстать в помятом, неприглядном виде перед этим человеком, не смотреть в его живые, пронзительные глаза. Никитин хотя и сам большой любитель рыбалки и охоты, но, очевидно, умеет выбирать для этого подходящее время. Рокотову не хотелось и думать о встрече с генералом. Что он ему может сказать в свое оправдание? «Проморгали, признаюсь?» А он спросит просто и прямо: «Где вы находились в это время, товарищ майор?» «На рыбалке, товарищ генерал!» Никогда еще Рокотов не попадал в такое глупое положение. Отказавшись от еды, он переобул свои старые сапоги, завернулся с головой в плащпалатку и лег под куст.

Усталые пограничники присели в кружок, доставали из консервных банок тушеное мясо и ели его с большими ломтями черного хлеба. Ели они с аппетитом проголодавшихся людей и запивали из фляжек водой. Разговаривали мало. Все понимали, что произошло и что требуется от каждого из них. Хотя, может быть, в этом была виновата и одна застава, а может быть, и только один человек, но надо было общими силами ликвидировать прорыв, разыскать нарушителей. Сделать это в горной лесистой местности оказалось не легко.

Выискивая удобное положение, Рокотов несколько раз перевернулся под палаткой, но заснуть не мог, да и не пришлось.

Часовой заметил на тропе группу офицеров во главе с генералом и сообщил майору. Он быстро вскочил и, отбросив плащ-палатку, стал оправлять гимнастерку и снаряжение. Да, это был Никитин.

Генерала сопровождали подполковник Маланьин, два незнакомых офицера и старший лейтенант Пыжиков.

Никитин только что лично обследовал берег, где высадились нарушители, долго смотрел в бинокль на бухту, потребовал от коменданта, чтобы была составлена детальная схема движения поисковых групп, и пожелал видеть майора Рокотова и начальника заставы капитана Ромашкова. Больших свит генерал не любил и приехал в сопровождении офицера разведки и адъютанта. Начальнику отряда и офицерам штаба приказал заниматься своим непосредственным делом — охраной границы и поиском.

Встретив генерала, майор Рокотов скомандовал «Смирно!», доложил о неутешительном результате поиска и сделал шаг влево. Никитин поздоровался с солдатами и легко пожал руку Рокотову.

— Что это вы, старожил Чукотки, — сказал он, — приехали на юг, в курортный городок, совсем недавно и успели уже забыть армейские порядки!

— Простите, товарищ генерал, не понимаю, — смущенно проговорил Рокотов. Правую ладонь он снова поднес к козырьку фуражки, а левую, перевязанную истрепанным, загрязненным бинтом, пытался спрятать за крышку полевой сумки.

— Такой строевик — и вдруг забыл, перестал понимать… Люди отдыхают, едят, а вы их заставляете вскакивать по команде «смирно». В столовой же нельзя этого делать, так почему же здесь можно? Ведь вся разница только в том, что тут нет крыши над головой.

— Виноват…

— Почему рука перевязана — ранили, что ли?

— Никак нет, уколол.

— Шилом, наверно… Поди, хотел сапожки свои починить, поглядывая на разбитые головки хромовых сапог и поцарапанные голенища, тихим глуховатым голосом сказал генерал и чуть улыбнулся.

— Никак нет! На рыбалке, товарищ генерал, этот самый… проклятый ерш, — ответил Рокотов и замялся.

Украдкой взглянув на коменданта, он отвернулся и стал рассматривать то свою забинтованную руку, то свои страшные сапоги.

Подполковник Маланьин стоял и тер жилистую шею ладонью, словно его кто стукнул по этому месту.

— Ах да! — продолжал Никитин. — Я и забыл, что вы вчера забавлялись ершами… Сильно болит?

— Не очень, — облизнув сухие губы, коротко ответил Рокотов, чувствуя, что Никитин теперь все из него вытянет.

— А клевало, поди, здорово?

— Не у всех, товарищ генерал.

— Ну, а кто же все-таки больше поймал: комендант или его начальник штаба?

Рокотов промолчал. Рябоватое лицо подполковника Маланьина передернула довольно-таки заметная судорога. Он отвернулся и взглянул на Пыжикова. Старший лейтенант смотрел на генерала и как-то странно, совсем некстати улыбнулся. «Ощерился, как дурак на луну», — подумал комендант. Он готов был растерзать этого беспечного молодого человека.

Однако у Пыжикова сейчас были свои, чисто житейские мысли, предприимчивые, как сама молодость. Сначала он ходил за генералом в тяжелой подавленности и с мрачной озлобленностью ждал допроса. Но генерал ни о чем его не спрашивал и как будто не обращал на него ни малейшего внимания. Пыжиков с каким-то неприязненным чувством глядел на его сухие костлявые плечи, подмечал, как ему казалось, нарочитую привычку — ходить «по-генеральски», заложив руки за спину, смотреть исподлобья с этакой прокурорской пытливостью. А больше всего Пыжиков боялся его кустисто-лохматых бровей, которые топорщились, шевелились, то лезли куда-то вверх, то спадали вниз на узкие хитроватые глаза. О строгости Никитина некоторые досужие болтуны распространяли легенду, а он вдруг оказался не так уже страшен и после вопросов о рыбалке даже по-свойски прост. Таких в суворовском, а позже в офицерском училище Пыжиков не встречал. Очевидно, генерал заставит отвечать за этот прорыв и коменданта и штаб, а не только его одного, старшего лейтенанта Пыжикова. Петра вдруг потянуло к этому человеку. Хотелось рассказать ему всю горькую правду о себе.

А Никитин все тем же глуховатым голосом задавал майору Рокотову едкие вопросы:

— Значит, от морского ерша пострадали? Что и говорить, гребень у него ядовитый, колючий. Да, рыба эта беспощадная, хищная, всегда сидит в засаде под камнем, но и сама попадается, глупая, на приманку.

Генерал достал из кармана пачку папирос и, постукивая о крышку коробки мундштуком, задумчиво продолжал:

— А мы еще глупее: попались без всякой приманки, влипли, что называется, крепко. Это, товарищ майор, не пальчик уколоть на рыбалке… А еще называем себя доблестными защитниками границы. Шумим о достижениях, хвастаем, что у нас сто глаз и по семи звезд на лбу… Есть среди нас и такие, которые проповедуют на словах одно, а дома перелистывают отрывной календарь и подсчитывают, сколько служить осталось, чтобы потом на зорьке ершей ловить. Ведь охранять границу-это значит постоянно думать о Родине. Так, майор Рокотов, или нет?

Рокотов вытянулся, но сказать ничего не мог. От стыда пересохло у него в горле.

Резким движением Никитин поднял папиросу к губам и закурил.

— Вам, поди, не очень-то приятно слушать то, что я говорю, продолжал он. — А мне тоже нелегко видеть беспечность и куриную слепоту у некоторых наших пограничников — стыдно и тяжко от этого становится.

Генерал бросил погасшую спичку в кусты и, круто повернувшись, зашагал к видневшейся неподалеку скале. За ним устремился было адъютант, но Никитин махнул ему рукой, чтобы тот оставался на месте.

Офицеры подавленно молчали. Слова генерала легли на сердце тяжким грузом. Чего греха таить — о домике с садиком, с хорошим набором рыболовецких снастей не раз подумывал и подполковник Маланьин, а может, и майор Рокотов. И старший лейтенант Пыжиков чувствовал себя сейчас будто выставленным напоказ в самом неприглядном виде и сознавал, что он заслужил это сам, своими необузданными, беспечными поступками…

— Вот каковы дела! — покачал головой майор Рокотов. «Вот так бы сам себе по башке и стукнул, этим моим рваным сапогом, — может, стало бы легче…»

— А мне просто провалиться сквозь землю хочется, — сказал Маланьин. — Неужели мы уже начинаем горбиться, стареть?

— Ну, до старости расстояние черт меряет, который сидит в нас и крючки точит… Вот мы и попались на такой крючок, — громко сказал Рокотов. — Мы прозевали врагов, с нас и спрос. А теперь должны с честью сойти с этого крючка — найти этих лодочников.

— О каком же, товарищ майор, вы говорите крючке? Я что-то не понимаю, — разрывая и комкая в руке сорванный кленовый листик, спросил Пыжиков.

— На такие вопросы, товарищ старший лейтенант, можно отвечать только детям, потому что они маленькие, а вы взрослый. Давайте лучше помолчим. Смотрите, какая добрая погода. В такую погоду, наверно, можно отличить, ну, скажем, пароход от ялика…

Пыжиков выпрямился и, казалось, стал еще длиннее и тоньше. Из его разжатых пальцев к запыленным сапогам посыпались клочья кленового листочка, которые он тут же растоптал.

 

Глава третья

Долгий летний день заканчивался. Из-за темноватого пушистого облачка выскользнул солнечный луч и с размаху лег на пурпурные верхушки кавказского черноклена. Рядом рос молодой каштан с побуревшими от зноя листьями. Над ним, упираясь в небо, возвышалась серая скала с острым пиком. В ее выступах, притаившись в затишье, золотистыми грудками лежали вялые, упавшие листья. В бурные штормовые дни их загнал сюда свирепый норд-ост. Но когда подует встречный горный ветер, он крутым вихорьком взорвет, поднимет высохшие листья над скалистой грядой и сбросит в бушующее море. К каштану подошел генерал Никитин. Подтянувшись на носках, он сорвал несколько орешков и, разгрызая твердую, еще чуть-чуть недозревшую кожуру, вернулся к группе тихо беседующих офицеров. Остановившись, генерал отогнул цепкую ветку черноклена, свисавшую на погон майора Рокотова, и неожиданно спросил:

— Какого это вы чертика с крючками вспоминали, майор?

Поражаясь слуху генерала, Рокотов ответил не сразу.

— Не хотите сказать, не нужно. Я ведь краем уха слышал.

— Я сказал, товарищ генерал, — нерешительно начал Рокотов. — Я сказал, что черт крючки наточил и нам подсунул. Вот мы и клюнули…

— Вы что в чертей верите?

— Верю… в того, который во мне сидит.

— Вот как! А может, ему дать отставку?

— Придется, — улыбнулся Рокотов.

— Хорошо. К этой философии мы еще вернемся позже. Вы скажите-ка мне вот что: у тех чертей, которых мы ищем, очевидно, была радиостанция. Как вы думаете?

— Возможно.

— Одна или две?

— Трудно сказать, — пожимая плечами, ответил Рокотов.

— Почему трудно? — с досадой в голосе спросил Никитин. — Надо всегда предполагать худшее. Безусловно, была рация и, наверное, не одна. К тому же в ночь высадки «гостей» в этом районе работал неизвестный передатчик.

— Я таких сведений не имею, товарищ генерал, — сказал Рокотов.

— Не важно. Надо думать не о черте, который в вас сидит, а о реальном противнике. Разве вы не знаете, как материально и технически обеспечены и как подготовлены теперешние нарушители границы? Это не то, что десять-пятнадцать лет назад. Надо искать и найти.

— Ищем, товарищ генерал, — доложил Маланьин, чувствуя, что Никитин нарочито игнорирует коменданта, а все время адресуется к начальнику штаба.

— Знаю, что ищете и не вы одни, — посмотрев на часы, сказал Никитин, думая о том, как ему поступить с подполковником, который до этого считался хорошим офицером.

Разгрызая орехи, Никитин еще раз прошелся по тропе. Он думал о подчиненных ему людях, судьбы которых он должен постоянно поправлять и решать. Никитин взглянул на подполковника Маланьина. Этот человек, очевидно, засиделся на одном месте, пустил в курортном городе житейские корешки и не заметил, как они начали подгнивать. Слишком уютно живет, — как в парничке. Здесь и фруктов много, и вино отличное, и рыбалка. Ради самого же Маланьина, еще молодого офицера, надо сломать этот насиженный уют, вытащить подполковника на воздух, перебросить на другую работу. А что делать с Пыжиковым? О нем генерал думал пока мельком. Он почти совсем его не знал. Тут еще надо разобраться кропотливо и детально. Нелегкое дело — воспитать настоящего офицера, например такого, как капитан Ромашков, которого Никитин знал на Дальнем Востоке вначале солдатом, затем сержантом, а позже молодым офицером. Этот крутолобый, напористый, с широкими бровями парень всегда, на всех должностях был стойким и требовательным к себе.

Да, разная молодость бывает у людей. Генерал представил, как на партийных собраниях поднимает руку и встает с места молодой офицер с новенькими золотыми погонами, с отличной выправкой и просит слова. В таких случаях зал всегда настороженно затихает.

Молодой коммунист начинает говорить. Он смущается и краснеет, иногда не теми словами излагает свою мысль. Это смущение вызывает добрые, сочувственные улыбки. Слова его звучат горячо и торжественно, как вторая присяга. Он обещает товарищам по партии с достоинством выполнять свои обязанности, всеми силами продолжать великие традиции защитников Родины. Значит, не даром потрачен многолетний труд на его воспитание. Крепко потом стучат жесткими ладонями и присутствующие в зале седоусый полковник, бритоголовый генерал и подполковник с погонами врача.

Именно таким, молодым коммунистом, больше всего запомнил генерал Никитин Ромашкова, запомнил с первого партийного собрания. Каков-то он теперь?

— Товарищ подполковник, — спросил генерал Маланьина, — скоро прибудет капитан Ромашков?

— Он уже должен быть здесь. Разрешите послать за ним связного?

— Ну что ж, пошлите, — посмотрев на часы, ответил Никитин. Кстати, товарищ Маланьин, что вы решили делать со шлюпкой?

— Жду распоряжений, товарищ генерал.

— Каких и от кого?

— От командования.

— Вы комендант — единоначальник, какое вы сами приняли решение?

— Я решил оставить ее пока на месте и усилить скрытое наблюдение.

— Хорошо, — сказал Никитин.

Маланьин, отозвав в сторонку связного, отдал ему приказание и объяснил, как разыскать начальника заставы капитана Ромашкова.

Однако искать капитана не пришлось. За скалой послышались шаги. На тропе вскоре показался Ромашков с автоматом в руках, за ним шли сержант Нестеров и солдат Кудашев, вооруженные карабинами. По их грязной измятой одежде и потным раскрасневшимся лицам можно было сразу определить, что они очень спешили и, видимо, прошли немалое расстояние.

Заметив генерала, капитан сбавил шаг, снял на ходу фуражку и притиснул ладонью спадавший на висок чуб. Заправив его под козырек, он надел фуражку и скорыми шагами подошел к Никитину. Здороваясь с генералом, Михаил четко и ловко бросил ладонь к вылезавшему из-под козырька непокорному чубу.

— Здравствуй, капитан, здравствуй, — сказал Никифор Владимирович, с улыбкой оглядывая плотную фигуру капитана и его обветренное усталое лицо. — Я ему свидание назначил, жду, — заметил Никитин, — а он опаздывает…

— Виноват, так случилось. Пришлось немножко задержаться, запыхавшись от быстрого хода и нарастающего волнения, ответил Ромашков.

— Что же случилось? Может, напал на след «гостей»?

— Вроде этого, товарищ генерал, даже немножко страшновато докладывать.

— Даже вот как! — усмехнулся Никитин. Он давно понял или, вернее, по долголетнему опыту почувствовал: офицер принес что-то радостное, ободряющее.

Передалось это и подполковнику Маланьину и майору Рокотову.

— Можно докладывать, товарищ генерал? — спросил Ромашков и взгляд его остановился на Пыжикове.

Старший лейтенант смотрел на начальника заставы горящими глазами, с надеждой и тревожным ожиданием, комкая в пальцах незажженную папиросу. Тяжкая, жуткая волна страха подкатилась к самому сердцу. Петр ждал в эту раскаленную минуту, что вот сейчас генерал скажет: «Товарищ старший лейтенант, вам пора ехать в штаб отряда, а мы уж здесь как-нибудь без вас…» Другими словами, это прозвучало бы так: «Вы совершили преступление по службе и доверять вам больше нельзя…» Но вместо этого генерал сказал совсем иначе. Сказал быстро и престо, перекатывая на ладони каштановые орешки:

— Так докладывайте же, капитан Ромашков, не тяните…

— Старшим наряда сержантом Нестеровым и рядовым Кудашевым обнаружена радиостанция иностранной марки, — раздельно и даже торжественно доложил капитан Ромашков.

Генерал Никитин, вскинув вверх клочкастые брови, резко поднял голову, зажимая в длинных сухих пальцах несколько орешков, он гулко крякнул и, пристально охватывая капитана цепким взглядом, медленно переспросил:

— Обнаружена рация?

— Так точно, товарищ генерал.

— Где же она обнаружена?

— Под скалами, недалеко от берега. Я могу показать на карте точно. Все отмечено. — Ромашков приподнял планшетку с видневшейся под целлулоидом картой.

— Значит, они все-таки высадились? — тревожно, чужим голосом спросил Пыжиков.

У него защемило сердце. Держа папиросу у дрожащего подбородка, он не спускал с Михаила глаз, словно видел его впервые.

— Уж молчал бы, — процедил сквозь зубы Маланьин, чувствуя в этом нелепом вопросе то зло, которое все время удручало их, а теперь в самом неприглядном виде вышло наружу.

Майор Рокотов, укоризненно посмотрев на старшего лейтенанта, от души пожалел его, понимая, что переживает сейчас этот молодой офицер.

— Почему же он должен молчать? — спросил Никитин, строго взглянув па коменданта. — Все, что его интересует, пусть спрашивает. С него тоже спросят… Но сейчас дело не в этом. Наша задача — ликвидировать последствия прорыва, а в остальном разберемся потом. Радиостанцию, товарищ капитан Ромашков, подняли? Где она сейчас? — снова, с прежним напряжением в голосе спросил генерал.

— Никак нет! Оставлена на месте, в той же маскировке.

— Не трогать, — приказал Никитин и бережно положил в карман нагревшиеся от ладони орешки.

— Слушаюсь, — коротко ответил Ромашков.

Волевое напряжение передалось и ему. Усталости как не бывало. Подтянутый, собранный, с острым ощущением голода, — Михаил с утра ничего не ел, — он ждал от этого человека чего-то необыкновенного, каких-то особых распоряжений, которые помогли бы вывести заставу из тяжелого положения. Да и не только одну заставу! Ромашков понимал, какое имеет значение этот прорыв. С момента высадки прошло уже два дня. За это время прорвавшиеся враги могли совершить многое. Недалеко от границы, в тылу, находились фабрики и заводы, гигантские новостройки, на полях собирался обильный урожай. Страна трудилась в полную силу — и вдруг на одном участке границы именно его застава прозевала врагов.

 

Глава четвертая

Генерал попросил у адъютанта карту, присел на выступ скалы и развернул раскрашенную в разные цвета полосу на коленях. Он хорошо изучил и знал этот участок границы.

— Слушайте, комендант, внимательно. Теперь, с обнаружением рации, в какой-то степени заполнилась та мертвая пустота, в которой мы находились. Страшна была именно эта пустота. До этого у нас не было никаких фактов и доказательств. Горы, скалы и дремучий лес. Искать нарушителей в этих условиях все равно, что шарить в темноте заспанному человеку в поисках затерявшейся спички. Разумеется, искать придется долго, но найти нужно. Теперь можно предположить твердо, что, высадившись, они передали сообщение: «Все в порядке!» Рацию оставили здесь для того, чтобы она была ближе к лодке — на случай, если придется удрать в бурную ночь…

— Разрешите, товарищ генерал, — заговорил Маланьин.

— Да.

— Вы думаете, они не предполагали, что лодка будет обнаружена? — спросил комендант.

— Думаю, что так.

— Но ведь мы ее все-таки обнаружили! — сказал Маланьин.

— Наша заслуга здесь невелика. Лодку заметил пастух. Вы что забыли об этом? Уже лавры пожинать собираетесь!

— Виноват, — смущенно проговорил комендант.

— Вообще могло случиться так, что вы не обнаружили бы шлюпки. И не потому, что вы плохие пограничники — об этом будем судить позднее… Сейчас можно сказать одно: что наряды безответственно осматривали берег, воду. Необходимость этого офицеры плохо разъяснили солдатам. Осмотр береговой кромки должны регулярно делать офицеры, начиная с начальников застав, кончая офицерами комендатуры и комендантом. А вы, полагаю, уже с месяц не выходили на береговую кромку? Так?

— Не совсем так.

— Не совсем? — усмехнулся Никитин. — Значит, близко к истине? Но я сюда не дискутировать приехал, а разобраться и помочь. Этот проклятый ящик с мотором, конечно, нелегко было обнаружить. Он завален под водой камнями, замаскирован отлично. Значит, агенты матерые, опытные. Они знали, как это надо делать. Да и море тут неспокойное — кружат встречные потоки, на воде постоянно рябь и волны. Надо смотреть тут в сто глаз. Я убежден, что у нарушителей есть вторая рация, иначе они эту здесь не оставили бы. Будем искать вторую. Она должна быть, понимаете?

— Может быть, — неопределенно проговорил Маланьин.

— В чем сомневаетесь?

— Почему мы ее должны искать именно здесь? Нарушители могли унести ее с собой!

— Даже непременно унесли! Вопрос: куда? Мне думается, что далеко не потащат. Появляться на глаза людям с аппаратурой рискованно. Следовательно, они развернут ее в укромном месте, а нам надо его найти. Но я думаю, что они такого места еще не подыскали, не хватило времени. Они пока что выспались, передали первую шифровку, закопали аппаратуру и разгуливают по вашему участку.

Маланьин, насупившись, молчал. На хмуром рябоватом лице его, в морщинах высокого лба выступили капельки пота.

— Да, именно они рацию оставили в расчете на то, что искать ее в этом месте пограничники не будут.

— Уж слишком наглый расчет, товарищ генерал, — заметил Маланьин, думая, что генерал, не пренебрегая мелочами, твердо идет к какой-то своей намеченной цели.

— Вы правы. Это не только нагло, но и примитивно, на первый взгляд. Но я знаю по опыту: враги редко оставляют вещественные доказательства на месте своего преступления. Случайно оброненная вещица: окурок, клочок газеты, пуговица — все это бывает чаще всего в детективных романах. А тут оставлена целая рация и совсем не случайно. Значит, они рассчитывали вернуться сюда и на что-то надеялись. А на что? Вы можете мне ответить на этот вопрос?

— Они рассчитывали на нашу беспечность! — с глухой болью, но искренно сказал Маланьин. — Стыдно говорить, однако это именно так.

— Возможно, — вздохнул генерал и, помолчав, продолжал: — Но искать врагов надо всюду: под каждым кустом, под каждым камнем. Мне думается, что мы сейчас находимся уже близко у цели. Однако имейте в виду все то, что я вам здесь говорил, — это мои чисто психологические предположения, основанные на опыте и на фактах, о которых я обязан молчать. Вы же действуйте самостоятельно, творчески. Пусть будет больше самых худших предположений, больше затраченного труда, чтобы выигрыш был верным. Продолжайте поиск. Действуйте. И пришлите ко мне сержанта Нестерова.

— Слушаюсь! — комендант энергично повернулся и вскоре скрылся за кустами черноклена.

 

Глава пятая

Никитин, аккуратно свернув карту, полез в карман за папиросами и нащупал там гладкую кожу каштановых орешков. Они приятно ласкали жесткие пальцы. Отдыхая от напряженного разговора, Никифор Владимирович взял вместо папиросы орех, разгрыз его и кинул молочное зернышко в рот. Зерно было сладковатое, теплое. «Сколько еще у нас пропадает такого добра, — подумал Никитин. — Сколько в этих лесных предгорьях диких яблок, груш, орехов, ягод разных?» Но мысли его о богатстве края прервал сержант Нестеров. Он подошел твердым, как на параде, шагом и, лихо взяв под козырек, громко доложил:

— Товарищ генерал, сержант Нестеров по вашему приказанию прибыл!

Генерал почему-то вдруг решил, что Нестеров парень застенчивый, скромный и что с ним можно говорить только с глазу на глаз. Но Никитину захотелось проверить свою догадку и выслушать сержанта на людях.

— Вижу, что прибыли. Садитесь вон на какой-нибудь камень. А впрочем, нет. Сейчас пойдем вместе. Я уж засиделся тут, а камень-то, брат, очень жесткий попался, — поднимаясь, проговорил Никифор Владимирович.

— Мягких камней, товарищ генерал, не бывает, — смело глядя в лицо Никитина, сказал Нестеров.

— А вы уверены в этом? — отряхивая пыль с брюк, спросил Никифор Владимирович. — «Нет, не застенчивый. Ошибся, пожалуй, я», — подумал генерал. Он больше всего любил людей смелых. Застенчивость, по его мнению, пригодна только для девушек, а для настоящего пограничника нужны смелость, находчивость, лихость.

Смущенный своим замечанием и вопросом генерала, Нестеров молчал.

— Уверены, что мягких камней не бывает? — переспросил Никитин.

— Так точно! — твердо ответил Нестеров.

— Вот и неправда, брат, — с грубоватой простотой возразил Никитин. Когда человек начинал ему нравиться, Никифор Владимирович сразу же переходил на «ты» и меньше всего деликатничал.

— А вот есть, брат, меловые камни, они как раз очень мягкие. На них сколько хочешь сиди в полное удовольствие. Побелишь штаны — вот и все. А теперь, сержант Нестеров, веди меня к твоему отделению. Где оно и что делает?

— Шесть человек несут службу по охране государственной границы. Остальные здесь, в группе поиска. Сейчас почистили оружие, запылилось за сутки, товарищ генерал, — быстро ответил Нестеров.

— Как действуют новые карабины?

— Отлично, товарищ генерал!

— Сам откуда родом?

— Из Няндомы, товарищ генерал.

— С Севера?

— Так точно, Архангельской области.

— Значит, попал на курорт?

— Никак нет, товарищ генерал. Несем службу!

— Ишь ты какой! Нравится здесь?

— Так точно, красивый край, но у нас тоже не хуже.

— Да?

— Само собой, — уверенно отвечал Нестеров. — У нас леса-то почище этих — корабельные, прямые, как свечи. Здесь, конечно, курорт, фруктов вдосталь, море теплое…

— Загораете на песочке-то?

— Купаемся. Тут привольно!

— Да. Ты прав. Здесь и нарушителям привольно. Они к вам в гости на шлюпках приезжают, с радиостанциями высаживаются… Они вам тут концерты не давали? Не приглашали заграничные фокстротики послушать?

— Что вы, товарищ генерал! Мы…

— Прошляпили нарушителей-то?

До сержанта только сейчас дошла вся ядовитая, насмешливая сущность последних вопросов. Лицо Нестерова вспыхнуло так, что исчезли на нежно-розовых щеках красные точки веснушек.

— Это правильно, товарищ генерал, — со вздохом согласился Нестеров. — Однако мой наряд в ту ночь находился на другом участке.

— За прорыв на любом из участков границы отвечают все — от солдата до генерала. Вам говорили об этом?

— Так точно! Капитан наш объясняет постоянно. Но только он про нашу заставу говорил, а про генералов не упоминал.

— А тебе, я вижу, палец в рот не клади, северянин!

Усмехнувшись, Никитин погрозил сержанту пальцем и тут же спросил: — А сам-то как думаешь про генералов: отвечают они или нет?

— Само собой… Потому что командование… Я же за свое отделение несу ответственность!

— Молодец, сержант Нестеров! Ну что ж, идем, покажи мне своих героев, а потом расскажешь, как нашел радиостанцию.

— Не один я, товарищ генерал. Все вместе. С нами был и начальник заставы капитан Ромашков и рядовой Кудашев.

— Хорошо, хорошо, там и расскажешь, — подбодрил смутившегося сержанта Никитин.

Простодушием и смелостью ответов Нестеров пришелся генералу Никитину по душе. Сержант не лукавил и не терялся, а говорил, что думал. Прямота — хорошее человеческое качество. Значит, и в трудный момент не растеряется, не подведет никогда.

Идти было недалеко — каких-то пятьдесят метров. Раздвигая кусты, Нестеров продирался вперед, показывая генералу узкую тропку. Тишина стояла вокруг. Несмотря на присутствие большого количества людей, расположившихся в разных местах почти по всему лесному предгорью, не слышно было ни единого звука. По кустам все еще продолжали прыгать солнечные лучи, перемещались, бродили длинные вечерние тени. От перевала, с вершин, дул теплый, легкий ветерок — ласка морского побережья. На горные хребты, казалось, упал и плотно прижался к зелени лесов край голубого неба, вымытого чистым воздухом и освещенного заходящим солнцем. В эти последние минуты умирающего дня солнечные лучи разгуливали по вершинам гор, создавая сказочную панораму быстрым смещением света и теней.

Никифор Владимирович снял фуражку, пригладил на крупной лысеющей голове седые волосы и улыбнулся хорошей, доброй улыбкой. «В этот вечерний час, — подумал он, — сидеть бы где-нибудь на веранде, заросшей виноградником, за стаканом крепкого чая и слушать музыку».

Подошел Нестеров со своими солдатами, генерал тут же приказал им садиться в кружок и разрешил курить. Пограничники в отделении Нестерова, как на подбор, все были рослые, крепкие, в серых выгоревших гимнастерках, со светлыми, вытертыми от постоянного прикосновения рук ложами автоматов и карабинов. У солдата границы оружие всегда в его твердых, натруженных руках — и ночью и днем он на посту.

— Что же это вы, братцы, границу-то плохо охранять стали? — так начал Никитин разговор с солдатами.

Ответом было молчание. Ни вздоха, ни робкого шепота, ни движения. Цигарки уже дымили у всех курильщиков, а после слов генерала задымили еще гуще. Только некурящий сержант Нестеров осторожно кашлянул в кулак, отвел глаза, потом стал придирчиво осматривать солдатскую амуницию, желая предупредить даже самый пустяковый непорядок. Но все было заправлено крепко, добротно. Синеватым светом в вечерних лучах поблескивали вороненые стволы карабинов. Нестеров гордится в душе, что именно его отделение обнаружило рацию, что к ним, а не к другим пришел генерал. Ведь генералы — не частые на их заставе гости.

— Все считали вашу заставу передовой, а что же на деле вышло? — продолжал Никитин. — На деле получилось, что вы пропустили лазутчиков на моторной лодке, с радиостанцией. Высадились они у вас под самым носом и ушли. Вот мы сидим здесь, курим, разговариваем, а вдруг где-нибудь на воздух взлетит завод или плотина, погибнет труд людей, а может быть, и погибнут наши, советские люди… Как же так, братцы? Молчите? Позор ведь на всю округу. Из-за двух ротозеев приходится нам тратить теперь столько сил и средств. Упустишь врага — трудно его искать и ловить…

Бывают такие минуты крайнего напряжения, когда хочется не молчать, а громко крикнуть от боли душевной. Именно в таком напряжении находились сейчас солдаты. Всему коллективу заставы приходилось принимать позор за беспечность двух или трех человек, Никитин видел это по выражению солдатских лиц и знал, что они понимают все до конца. Он круто изменил речь и повернул течение своих мыслей в другое русло.

— Я ведь не хочу сказать, что все вы виноваты, — продолжал он глуховатым спокойным голосом. — Вы много сделали, нашли рацию. Это уже большое дело. Сержант Нестеров, расскажите, как вы обнаружили радиостанцию?

— Слушаюсь! Я уже докладывал, что там был я не один. Рядовой Кудашев тоже участвовал.

— Расскажите все подробно, а другие пусть послушают, — попросил Никитин.

— Пришлось ползать чуть не на коленках. Сам капитан тоже вместе с нами рассматривал каждый камушек…

— Сколько же времени вам пришлось ползать? — поинтересовался Никитин.

— С самого того часу, как сюда прибыли. Рано утром. Вдоль берега шли я и мой напарник рядовой Кудашев. Другие обследовали скалы.

— Сразу же начали искать рацию?

— Имели такое предположение.

— Кто же это имел такое предположение?

— Начальник заставы поставил задачу: произвести тщательный осмотр местности с миноискателем. Однако миноискатель пришлось оставить.

— Почему?

— Жужжит все время без толку. На берегу металла, осколков много. Капитан рассказывал, что тут сильные в Отечественную войну бои шли. Начали мы осматривать — каждый свое. Участок мне достался подходящий.

— В каком смысле? — перебил генерал.

— Камней разных много. Все пришлось переворочать. Сверху нависла скала, во время штормов камни с нее обсыпались, вот и образовались такие груды, на копешки похожие. Кроме того, когда наряды проходят, тоже обсыпают ногами, ну щебенка и течет по ложбинке, как по трубе. Вижу — одна кучка немного разворошена. В том месте наряды по берегу не ходили — там дальше обрыв, прохода нет. Осмотрел я эту копешку, заметил, что рядом с развороченным краем слишком аккуратно выложены камешки. И такими рядочками лежат, вроде как тут ребятишки играли и крестик на песке соорудили.

— А, может быть, тебе просто померещилось?

— Никак нет, товарищ генерал. Правда, сразу разглядеть трудно. Камни разложены не часто, друг от дружки на расстоянии. Тут соображать надо, — увлеченно продолжал Нестеров. — Вы можете посмотреть. Мы оставили все, как было. Так приказал капитан. Раз, наверное, десять крутился я вокруг этого места и сначала ничего не заметил. Уйду и опять назад вернусь.

— Почему же так получалось? — допытывался Никитин.

— Сам не знаю. Еще раз проверяю и возвращаюсь. Как магнитом к этому месту притягивало. А потом, когда в последний раз подошел, пригляделся — и все мне открылось. Чую, что в точку угодил. Упал на колени и начал камни расшвыривать. Сбросил несколько, мелочь пошла, стал руками разгребать. Гляжу, ящик, рядом второй. Все стало ясно, аж у меня сердце захолонуло… Потом позвал капитана. Вот и все.

Никифор Владимирович улыбнулся, приподнял с запотевшего лба фуражку. Сердце застучало радостными толчками. Чтобы успокоиться, он сунул руки в карман и, нащупав там несколько орешков, подумал: «Видно, стареть начинаю и сентиментальничать. Рановато еще в полсотню-то лет… А сержант — золотой парень. Что-то с ним надо сделать… Подойду и обниму крепко… Расцелуемся, как на свадьбе». Но Никитин отогнал эти мысли и тут же подумал снова: «А почему мы боимся проявить свои искренние человеческие чувства, зачем их сдерживаем? Мы бываем подчас щедры торжественным пустословием в поощрительном приказе, краснобайством и фразерством, сочиненным штабным писарем, а не видим живого человека, стыдимся по-отцовски обнять его, пожать ему крепко руку, а ведь это куда сердечней и лучше».

Думая так, генерал Никитин внимательно приглядывался к стоявшему рядом Нестерову. Он до глубины души был тронут его искренним, умным рассказом. Да мало ли он на границе видел таких парней с Севера, с Урала, из Сибири?

Никифор Владимирович вдруг выхватил руку из кармана и протянул Нестерову сухонький, крепко сжатый костлявый кулак. Сержант ничего не понимал. Он стоял и недоуменно смотрел на руку Никитина.

— Да бери же! — нетерпеливо, но весело сказал генерал, пересыпая в ладонь сержанта каштановые орешки.

Все это произошло быстро и не для всех заметно. Одним из первых увидел Баландин, недавно переведенный в отделение Нестерова.

Никитин, пожелав солдатам успеха, быстро зашагал к группе поджидавших его офицеров.

— Чем же это, товарищ сержант, вас угостило начальство? — когда генерал ушел, спросил шепотком Баландин.

— Глядите-ка, орехов он мне дал, — Нестеров разжал ладонь и показал.

— У-у! — разочарованно протянул Баландин. — А я-то думал… Может, награду какую… А то орешки, гы-гы… Их тут, этих орешков, хоть лопатой греби.

Слова Баландина, его хрипловатый смешок обожгли сердце Нестерова. Его рука с раскрытой ладонью так и осталась висеть в воздухе. Спохватившись, он медленно сжал пальцы в кулак и, оглядевшись по сторонам, шагнул к Баландину. Тот, заметив его сузившиеся глаза, попятился назад. Пробуя улыбнуться, в замешательстве спросил:

— Вы что, товарищ командир?

— Идите и становитесь в строй, быстро! — сдержав клокотавший в груди гнев, прошипел ему в лицо Нестеров.

 

Глава шестая

Плавно покачиваясь на поворотах, большая, синего цвета легковая машина шла по гладкому асфальту на средней скорости. За окном сквозь пышные кусты лавровишни, за строем высоких пирамидальных тополей в сумерках просвечивало спокойное море. Изредка с проходящего неподалеку от берега парохода падали на воду золотистые полосы электрического света. Сильные фары автомашины обливали двумя огненными лучами круто изгибающуюся ленту шоссе, словно нарочно выискивая притаившиеся у обочины белые платьица или светлые пиджаки. В этот летний тихий вечер все дышало и жило той веселой жизнью морского курорта, от которого приятно кружится голова и хочется петь песни. Но Петру Пыжикову было не до песен. Генерал Никитин везет его в штаб комендатуры. Что с ним будет? Неизвестность тяжела и мучительна. Поглядывая на жилистый генеральский затылок и малиновый околыш фуражки, Петр хотел спросить, зачем его везут да еще в такой комфортабельной машине? Но он знал, что вопрос этот глупый, ненужный. Ясно одно: оформят материал и в трибунал! Генерал Никитин обо всем уже расспросил, покачал головой и вежливо пригласил в машину, как будто бы старший лейтенант Пыжиков, совершивший преступление по службе, не мог приехать в комендатуру с каким-нибудь попутным грузовиком? Мягкое сиденье казалось сейчас Пыжикову хуже всякого деревянного кузова. Вспомнилась веселая, озорная Настя, которую не удалось проводить и которая, наверное, уже блаженствует в своих Дубовиках. «Может, больше никогда и не увижу ее?» — подумал Пыжиков, и эта мысль жгучей болью отозвалась в сердце. Стараясь избавиться от горьких раздумий, старший лейтенант попросил у генерала разрешения задать вопрос.

— Да! — коротко ответил Никитин усталым, безучастным голосом.

Это испугало Пыжикова, но в то же время придало ему смелости.

— Какое, товарищ генерал, по отношению ко мне, — четко спросил он, — вы намерены принять решение?

— Вы это о чем, голубчик? — оторванный от своих мыслей, спросил Никитин.

— Я хотел бы знать…

— Что вы хотели бы знать?

— Я хотел бы знать, как со мной поступят…

Вместо ответа Никитин попросил шофера сбавить газ и ехать медленнее. Повернувшись к Пыжикову, генерал положил локоть на откидную спинку, в упор спросил:

— А вы уверены, что именно я должен принять какое-то о вас решение?

— Да, конечно.

— Ошибаетесь. Решение должен принять начальник отряда. Как он поступит и что с вами будет — я этого не знаю.

— Очевидно, отдаст под суд, — с трудом выговаривая слова, сказал Пыжиков.

— Возможно, — протяжно, с раздумьем ответил Никитин, потирая ладонью скуластую щеку, и тут же твердо добавил: — Да, да… Наверное, будут судить.

— Это и ваше мнение, товарищ генерал? — стараясь сдержать в голосе дрожь, спросил Петр.

— Вы, молодой человек, слишком много хотите знать.

— Но прежде вы мне сказали, что сами не знаете, как поступит начальник отряда. Значит, теперь…

— Это значит, что вы стараетесь поймать меня на слове. Я сказал в другом смысле, в человеческом. Что с вами будет? Был советский офицер, пограничник, — и нет его… А вот что станет с человеком не знаю.

— Выходит, я уже конченый? — Петр расстегнул ворот гимнастерки.

Темнота сгущалась. С высоких гор быстро спускалась теплая южная ночь.

— Как офицер, да! — посматривая вперед на мелькавших за радиатором бабочек, ответил Никитин. — Ничего другого, голубчик мой, я вам сказать пока не могу. Мне только жаль, что я не встретил вас раньше, именно во время вашего бессмысленного кочевья.

— Что же бы тогда было, товарищ генерал? — тихо спросил Петр. Проскользнувшая в словах генерала нотка жалости чуть-чуть окрылила его. На минуту вздохнулось легче.

— Что было? Думаю, что никогда бы этого не случилось. Вы хотите знать почему? Я вам отвечу. Гонять недисциплинированного офицера, да еще с изъянцем в характере, с места на место — бессмысленно и глупо. Вас надо было какому-нибудь строгому человеку держать около себя и ждать, пока не научитесь по земле ходить… А то часто нос расшибаете. Вот я имею привычку…

— Значит, я человек конченый? — снова переспросил Пыжиков.

— Вот видите, у меня одна привычка, а у вас другая. Вы перебиваете старших, не дослушивая их до конца.

— Виноват, товарищ генерал.

— Я, например, хороших солдат и офицеров держу при себе, но и самых плохих, самых последних разгильдяев тоже никому не отдаю. Почему? Потому что хорошие люди мне нужны самому, а сбывать негодных — бесчестно. Мало того, что расписываешься в своей слабости, наносишь вред товарищу по службе, вред общему делу, которому мы все служим. А вот с вами поступили именно таким образом. В вашем поступке, вернее, в вашем преступлении есть своя неумолимая логика. Есть свои причины.

— В эти дни я многое понял. Но я не понимаю одного. — Извините, товарищ генерал, может быть, я какой-нибудь сумбур скажу, но от сердца… Не понимаю, зачем меня держали в войсках? Я несколько раз подавал рапорты, хотел демобилизоваться, поступить в институт, а мне отказывали и давали нагоняй… Правильно ли это? Военная служба не по мне. В этих условиях я испытываю подавление своей личности… Простите, что я сказал несколько резко, — низко опуская голову, закончил Пыжиков.

— Встречал таких… Мозг вроде здоровый, а философия гнилая, с этаким скверным анархистским душком. «Подавление личности»… Слова-то какие научились вывертывать. А почетный долг гражданина, служение Родине? Забыли? По-вашему, выходит, что об этом должны помнить только сержанты Нестеровы и солдаты Кудашевы? Может быть, вам, окончившему два училища, прочитать еще курс политической грамоты? А вы забыли, что была и гражданская война и Великая Отечественная?.. Да как вам не стыдно говорить мне такие слова? И еще спрашиваете меня, как я с вами поступлю.

Никитин замолчал и отвернулся к окну. На машину наплывал сверкающий огнями город. На шоссе стало светлее и оживленнее. Пыжиков видел насупившееся лицо генерала и с волнением ждал самого главного. Он решился на все — будь что будет. Его интересовало, как поступит с ним этот суровый и, видимо, очень справедливый человек.

— Вы, товарищ генерал, не закончили своей мысли, — напряженно, с упорной настойчивостью проговорил Пыжиков.

— Поступят с вами по справедливости. Что заслужили, то и получите, — сухо ответил Никитин. — Но только скажу вам как командир и пожилой человек: вы в неоплатном долгу у Родины и своего народа.

Генерал, взглянув на шофера, попросил остановить машину.

Шофер затормозил и притерся к обочине. С удивлением посматривая на генерала, он хотел что-то спросить, но Никитин его опередил.

— Довезите старшего лейтенанта до комендатуры и поезжайте в гараж.

— А вы, товарищ генерал? — спросил шофер.

— Пройдусь пешком. На курортников посмотрю, зайду на контрольно-пропускной пункт. Мне торопиться некуда. А вот товарищу старшему лейтенанту нужно спешить. Его ждет начальник штаба отряда. Пусть доложит, подскажет, как искать скрывшихся нарушителей…

Откинувшись на сиденье, Пыжиков растерянно молчал.

 

Глава седьмая

Начальника штаба отряда в комендатуре не оказалось. С группой пограничников, прибывших из школы сержантского состава, он выехал куда-то в горы. В штабе комендатуры Пыжиков встретил майора Рокотова, который прибыл сюда раньше его, чтобы организовать поиски теперь уже в более широком масштабе. У здания стояли крытые брезентом машины, слышались приглушенные голоса солдат. Из кабинки выглядывала розыскная собака.

— Вам необходимо написать объяснение, товарищ старший лейтенант, — на ходу бросил Рокотов и, обернувшись, добавил: — Потом зайдете в кабинет коменданта.

Рокотов успел уже переодеться и побриться. Поскрипывая крепкими из яловой кожи сапогами, он быстро ушел в комнату материального обеспечения выписывать патроны и ракеты, как потом узнал Петр.

Рокотов был удивительно спокоен и до приторности, как показалось Пыжикову, тактичен и вежлив. Такой признак внимания к его персоне ничего хорошего старшему лейтенанту не сулил.

Пыжиков поздно вечером возвращался из комендатуры на квартиру, где решил после тяжелого и утомительного разговора с начальником штаба отдохнуть и отоспаться. Пришлось писать длинное, на несколько страниц, объяснение. Писалось тяжело, трудно, то с признанием собственных грехов, то с настойчивым оправданием себя.

— А вот об этом вы зря так пишете, — читая написанное, замечал Рокотов. — Это не объяснение, а приговор самому себе. Тут вы снова ударились в крайность. Все, что вы написали, оставьте на память, а для штаба напишите только о сути дела, покороче, не больше чем на одной странице.

— Пусть останется так! — мрачно настаивал Пыжиков.

— Нет. Такое сочинение я принять не могу. Напишите, как я вам говорю, — уже требовал Рокотов. — А то, что вы написали, годится для дневника, в назидание самому себе. Зачем же вашу душу подшивать вместе со штабными документами?

— Мне, товарищ майор, безразлично: дыроколом проткнут или…

— Опять фразы? Оставьте, Пыжиков. У нас с вами деловой разговор. Напишите так, как нужно. А выводы сделают другие — в данном случае командование.

— Генерал Никитин сказал, что меня, наверно, будут судить, — бойко сказал Пыжиков, раскуривая папиросу.

— Я не знаю, что вам сказал генерал Никитин, но мне он только что звонил и приказал взять вас на розыск нарушителей.

Пыжиков качнулся на стуле и выронил из рук горящую спичку. Наклонившись, поднял ее и положил в пепельницу.

— Я только что ехал с ним вместе, в его машине, он… — Старший лейтенант, протянув руку, мял над пепельницей скомканный окурок и не находил слов. — Странное решение… — наконец выговорил он.

— Ничего странного. Группа сержанта Нестерова обнаружила вторую радиостанцию. Там же нашли большое количество советской и иностранной валюты, запасное оружие, драгоценности, в том числе тридцать золотых часов. Вся прилегающая к морю местность теперь окружена еще более плотным кольцом. Операция принимает большой размах. Нужны люди. Ответственность ложится на всех. Выедем вместе рано утром. Быстро перепишите объяснение и ступайте отдыхать. Скажите дежурному, где вы будете находиться: за вами утром заедет машина.

— Слушаюсь! — недоуменно и радостно вскочил Пыжиков.

Рокотов снял трубку и стал куда-то звонить.

Старший лейтенант зашел в комнату дежурного. Он уже немного успокоился и за полчаса написал новое, деловое объяснение.

* * *

…Весной в приморский городок приезжала мать Петра и снимала комнату у вдовы Марии Дмитриевны Селиховой, которую рекомендовала московская знакомая. Встречаясь здесь со своей добрейшей мамашей, Петр проводил время в свое полное удовольствие: ел жареных курочек, разные сдобные кулебяки, попивал отличное сухое вино из погребка Марии Дмитриевны. Хозяйка и мать крепко подружились. На прежнюю дачную квартиру и направился теперь Петр. Там можно было после суровых передряг найти у Марии Дмитриевны покой и немного отдохнуть.

Петр шел узким глухим переулком, ведущим к берегу моря. В темной зелени садов мерцали огоньки, где-то в фальшивом визге скрипок с заигранной пластинки стонал и выл саксофон. Звуки его нагоняли тоску. Весной по этой улочке Петр шел с матерью, провожая ее на вокзал. Она вытирала надушенным платочком полные дряблые щеки и плакала, как казалось ему, без всякой причины. Вот сегодня ей было бы над чем поплакать! Пыжикову хотелось застонать, взвыть, как тот хрипатый под тупой иголкой саксофон. Хотелось говорить кому-нибудь самые сердечные слова, полные откровенности, искренности, жгучей обиды за то, что он, не окрепнув, сломался, не расцветя, завял на далекой заставе, около пропахшего рыбой заводишка. Завянет там бесплодным пустоцветом и Настя, если ее не вытащить на яркий свет, в Москву или Ленинград, если не показать людям ее озорную, броскую красоту бойкой казачки.

Здесь, в одиночестве, в глухом темном переулке, резко изменилось настроение у Пыжикова после разговора с Рокотовым, когда вся обстановка в штабе напоминала, что ты офицер, и заставляла подтягиваться.

«Кончилось бы уж все это поскорее, пусть выгонят — сам давно добиваюсь, чтобы уволили. Женюсь тогда и вытащу отсюда Настю…» С такими мыслями Пыжиков подошел к калитке. Над садами нависла черная южная ночь, мрачно перемигиваясь желтоватыми, точно кошачьи глаза, звездами. Где-то близко, в мутной темноте притихших деревьев, беспокойно шумел морской прибой. С заросшей виноградником веранды почему-то лился тусклый синий свет. Он мягко падал на садовую зелень, едва освещая приютившийся здесь одноэтажный домик. За стеклом, сквозь марлевые занавески, Петр увидел силуэты людей. Открыв дверцу калитки, он подошел ближе и разглядел двух сидящих за столом мужчин. Постукивая вилками, они ужинали. Значит, комнаты были сданы. Да и мог ли он в этом сомневаться? Курортный сезон был в самом разгаре, и, конечно, предприимчивая домовладелица Мария Дмитриевна не упускала случая, чтобы заработать. Не только комнаты, но и сараишки, кладовые занимались «дикими» курортниками нарасхват, шли по самой высокой цене. Петр в нерешительности остановился.

Нехорошо было беспокоить людей, тем более, когда они так по-домашнему мирно беседуют, даже слов не слышно, и аппетитно, очевидно после купания, ужинают… Только бы увидеть Марию Дмитриевну. Она-то уж устроит его как полагается. Петр бесшумно прошел в кухню, но там, как и в других комнатах, было темно. Вернувшись к веранде и постояв у крыльца, он, наконец, решился постучать. Разговор сразу же смолк, но дверь пока никто не открывал. После короткой паузы и едва слышного шепота кто-то грубоватым голосом спросил:

— Кто там?

— Мне нужна хозяйка дома, Мария Дмитриевна, — ответил Пыжиков.

— Ее нет дома, — раздался прежний, с кавказским акцентом голос.

— А где же она? — с огорчением спросил Петр.

— Вышла куда-то. Должно быть, к соседям. Что ей передать? — явно желая отвязаться от пришедшего некстати гостя, спросил тот же голос.

— Спасибо. Я ее подожду, — ответил Петр. Его начал раздражать неприветливый голос мужчины и полумрак на веранде, таинственный и приглушенный за стеклом шепот. «При таком свете можно подавиться костью или проглотить муху, — зло подумал Пыжиков. — Почему я должен тут стоять? Не только не приглашают войти, а даже не желают взглянуть, кто пришел…»

— Разрешите войти? — подумав обо всем этом, спросил он настойчиво и не очень вежливо.

Его решительный тон сразу подействовал.

— Да, да. Пожалуйста! — медленно открывая дверь, далеко не радушным тоном встретил его мужчина с крупным горбатым носом и с широкими темными бровями. Увидев офицерские погоны и фуражку под цвет окружающей веранду зелени, мужчина на секунду замер. Правая его рука крепко держала дверь, словно намереваясь захлопнуть ее перед самым носом Пыжикова, левая была занесена назад, к бедру. Если бы Петр был внимательней, он бы заметил, как пальцы лежащей на бедре руки скрючивались и дрожали.

Второй мужчина, в белой тенниске, почему-то быстро вскочил и скинул с абажура лампы полотенце. Ярко брызнул электрический свет и заиграл на стенках, выкрашенных в голубой цвет, на оконных фрамугах, на столе, где лежали в веревочной сетке две дыни и рядом с ними поджаренная курица. Под абажуром вихорьком закружились ночные бабочки.

— Эти ночные гости опять налетели, — глядя на бабочек и поглаживая гладко выбритую, с высоким лбом голову, спокойно проговорил мужчина в белой тенниске. — Милости просим, товарищ офицер, к столу. Скоро хозяйка придет. Вы что, ее родственник?

— Просто знакомый. Недавно мать здесь комнату снимала.

— Мы тоже курортные, порхаем, как эти бабочки… Смотрите, сколько всяких букашек полно на огонек летит, вроде нашей мошкары на Урале.

Высоколобый оказался более приветливым и радушным, чем большеносый кавказец. Засунув руки в карманы, он исподлобья наблюдал большими круглыми мутно блестевшими, как у свирепого быка, глазами. По его взгляду было видно, что он сердит и недоволен. Визит офицера смутил их обоих, явно нарушив вечернюю задушевную беседу.

— А вы тоже с Урала? — улыбаясь, спросил Петр у горбоносого.

— Нет. Мы здесь, в горах, живем.

Высоколобый снова засуетился, настойчиво предлагая придвинуться к столу и закусить. При этом он все время улыбался поджатыми губами, стянутыми у подбородка морщинами.

— Дыньки не хотите? Великолепнейшее творение природы, сорт знаменитый, наша матушка «колхозница». А какой аромат! Прелесть! У нас дома этого пока нет.

— Почему же? На Урале растут и арбузы и дыни, — возразил Петр.

— Извините, это на Южном, а на Северном мало, да и еще рано сейчас, не вызрели. Когда же я оттуда уехал? — потирая висок, многозначительно задумался высоколобый. — Да уж десятый день. Не заметишь, как и отпуск пролетит…

— Значит, с Урала? — словно желая заглянуть в душу этого суетливого, чересчур словоохотливого курортника, снова спросил Петр.

— Коренной тагилец. Все-таки разрешите угостить вас дыней! Вот той, что побольше да поспелее.

— Спасибо, я не хочу. Извините, что побеспокоил…

— Ну, что там! Чем же вас тогда угостить? Вина предложить не осмеливаюсь. Знаю, что служба у вас строгая.

Горбоносый подошел к столу и выкатил из сетки дыню. Подержав ее в смуглой большущей руке, положил на тарелку. Косясь на офицера угрюмым взглядом, он медленно, с расстановкой проговорил:

— Слушай, друг, пачему не хочешь? Хароший дына.

Пыжиков вновь поблагодарил и отказался. Ему почему-то неприятна была встреча с этими людьми и противна суетливая назойливость высоколобого. «Забавная компания, — усмехнулся Петр. — Два сапога на одну ногу!»

Разговор как-то иссяк и прекратился. Все трое чувствовали себя напряженно и неловко. Пыжиков сидел как на иголках и злился, что испортил людям ужин. Хотелось встать и уйти, но уходить было поздно и некуда.

В другой раз посидел бы, поговорил с людьми, о многом основательно расспросил, а сейчас и самому говорить и слушать не хотелось. Да и высоколобый курортник, с неприятно поджатыми губами, своей приторной вежливостью и подобострастными репликами совсем не располагал к себе, а наоборот, отталкивал. Горбоносый не мог скрыть своей неприязни к непрошенному гостю в зеленой фуражке. Постояв у стола и уже больше не предлагая угощения, покопавшись в чемоданчике, он взял полотенце и вышел во двор.

Это вынужденное знакомство прервалось возвращением хозяйки дома. Петр с облегчением вздохнул.

Как и следовало ожидать, Мария Дмитриевна встретила Петра с обычным радушием. Она провела его в большую, с выходящим на веранду окном комнату и, усадив на диван, сразу же затопила его словесным потоком пустяковых воспоминаний о матери. Однако Петр вежливо сослался на усталость и попросил приготовить ему постель.

— Извините, дорогая Мария Дмитриевна. Совсем измотался, только бы добраться до подушки, — расстегивая воротник гимнастерки, сказал Пыжиков.

— Что же это вы, голубчик? — заахала Селихова.

— Служба такая… Уже двенадцать, — посмотрев на часы, ответил Петр. — Скоро должна прибыть за мной машина с солдатами.

— Ах, боже мой! Да вы хоть скушайте что-нибудь.

— Немного, пожалуй, можно, — согласился Петр, вспомнив, что он с утра ничего не ел.

Мария Дмитриевна вскочила и побежала на кухню готовить ужин.

Петр слышал, как курортники, гремя топчанами, которые, как в общежитии, всегда приготовлены расчетливыми хозяевами для многочисленных гостей, укладывались спать и тихо, но, видимо очень горячо, о чем-то меж собой спорили. Петра они уже не интересовали.

— Нам надо быстро уходить, Семион, — склонившись к своему партнеру, шептал горбоносый. — Ты слышал, что он сказал хозяйке?

— Да, — соглашался высоколобый, держа в руках термос с длинным наплечным ремнем и опустив на пол ноги в желтых на толстой подошве ботинках.

— Он говорит, что скоро будет машина и солдаты… Что это значит? Это значит, что он хитрый человек, играет с нами, как кошка с мышками…

— Молчи! — схватив горбоносого за руку, просипел Семион. — Ты ведешь себя, как настоящий болван. Почему ты с этим офицером разговаривал по-хамски?

— Дед мой — дагестанский князь, отец — тоже, я — гордый человек, нанимаешь? Я ненавижу их, пусть будет это мальчишка или офицер. Надо уходить, Семион. Он все узнал.

— Посмотрим. У нас еще есть время. Есть и термос. Вот швырну его и от этой хатки ничего не останется.

— Тогда мы тоже сдохнем…

— Нет. Я умею бросать лучше, чем ты думаешь. Послушаем, подождем, что будет дальше. Только без паники. Я бывал не в таких переплетах… Тихонько подойди к окну и взгляни, что делает этот юноша.

Подвижный и верткий кавказец кошачьими шажками, на цыпочках подкрался к окну и осторожно отодвинул край занавески.

Съев без всякого аппетита кусок жареной курицы с помидором, Петр сидел за столом. Запустив пальцы в спутанные волосы, раздумывал над словами генерала Никитина. «Я дурак, пытался еще над ним куражиться… А как вначале разговаривал с майором Рокотовым! И какую написал объяснительную записку… Хотел всем доказать, что мне теперь все равно, безразлично. Пустая, глупая бравада!»

Тряхнув гудевшей головой, словно избавившись от невеселых раздумий, Петр встал и подошел к окну. На веранде метнулось какое-то черное пятно и скрылось в саду. Пыжикову стало вдруг жутко. «Кому это вздумалось за мной подглядывать? А может быть, это нервы шалят?»

На душе стало еще тяжелее. В комнате было душно, как в бане. Над садом сгущались темные тучи. Голова тяжелела, будто наливалась свинцом, но спать уже не хотелось.

С неожиданной резкостью скрипнула ржавыми петлями дверь. Петр вздрогнул и оглянулся. На пороге в длинном цветастом халате стояла Мария Дмитриевна.

— Это я, Петр Тихонович. Вы почему, голубчик, не спите?

— Не спится что-то, Мария Дмитриевна. О службе, о жизни вот думаю…

— И-и, милый мой! В ваши-то годы… Не надо много думать. Вся жизнь еще впереди.

— Серенькая моя жизнь, Мария Дмитриевна, как пыль вьется вокруг, глаза порошит. Ничего пока хорошего в ней не вижу, — с болезненной откровенностью признался Петр. Ему хотелось говорить, поделиться с пожилой женщиной своими невзгодами.

— А вы потише, голубчик, а то мои постояльцы еще не улеглись, — подняв палец и переходя на шепот, предупредила хозяйка.

— Они всегда так долго не спят? — покосившись на веранду, спросил Петр.

— Когда как. Только на днях им сдала. Сняли всю площадь и сразу поставили условия, что им нужен абсолютный покой. А сами комнатами почти не пользуются, на веранде и спят и едят. Ездили на экскурсии, возвращались поздно. Вчера приехали, заперлись и долго о чем-то спорили. Этот гололобый-то, вроде как ученый, все в горы ходит, а второй за проводника. Водит его по горам и все показывает!

— Что же они изучают? Камни или траву какую приносят?

— А этого я уж не знаю. Но люди, как видно, хорошие. На счет водочки ни-ни. С женщинами тоже не якшаются. Да и, видать, состоятельные. Сколько запросила, столько и дали. Даже не стали торговаться.

— Не понравились они мне почему-то, Мария Дмитриевна.

— Что вы, Петр Тихонович! Вам надо, голубчик, просто отдохнуть и выспаться. Вот утром я всем вам такой завтрак сварганю — пальчики оближете.

Хозяйка ушла, но Пыжиков долго еще метался в горячей постели, вспоминая сложные события дня. Нервы у него действительно расшалились основательно.

А на веранде в это время горбоносый толкает Семиона локтем в бок и сипло говорит:

— Крышка нам, конец, если не будем уходить или резать двоих…

— Молчи! — стиснул Семион руку горбоносого и толкнул его от себя.

— Уй, аллах! Все равно я их резать буду… Как только услышу машину — зарежу. Я горец и нэ буду в руках русских коммунистов, нэ буду!

— Перестань! — задыхаясь не то от страха, не то от гнева, хрипит Семион. — Трус!

— Я — потомок храбрых горцев — могу быть трусом? Нэт! Я должен первым брать кровь врага… Хочешь, я сейчас, как барс, прыгну на нэго и все кончаю… Мы уйдем в горы. А там опять будем у наших друзей.

— Тише, болван! — зло, сквозь зубы шепчет Семион. Он видит при бледном свете выкатившиеся из орбит глаза горбоносого, темные изогнутые брови. «Страшный это человек, дикий, — боязливо косится Семион. Но на него можно положиться во всем. Живым он себя в руки не даст. Знает здесь все тропинки, горные ущелья, обычаи кавказских народов. Знает и дело — не один год учился в тайной школе».

— Подождем немножко, — успокаивает горбоносого Семион.

Приближался рассвет. С моря потянул ветер, тряхнул верхушки деревьев.

Пыжиков встал, оделся, присел на стул и задумался. В эти минуты ему казалось, что он самый несчастный человек на земле, что жизнь начинает швырять его, как море утлую лодочку. Нервы сдали… Усталость взяла верх. Склонившись над столом, Петр крепко уснул. Он не слышал, как зашумел в саду тугой северо-восточный ветер. Закачались высокие пирамидальные тополи, зашелестели листьями старые яблони, гулко роняя на сухую землю перезревшие плоды.

Семион и дагестанский князь Сапангос торопливо сложили вещи в небольшие чемоданы и на зорьке покинули уютный домик Марии Дмитриевны. Они уходили из города глухими переулками, где одиноко и свирепо бушевал ветер, заметал следы густой, застилающей все вокруг пылью. Над горами нависли темные тучи.

Спать Пыжикову пришлось мало. Вскоре к дому подошла грузовая с полным кузовом солдат машина и разбудила его громким протяжным гудком.

 

Глава восьмая

Вот уже третьи сутки пограничники сидят в засаде, скрытые густой зеленью леса. Над горными хребтами надоедливо гудит нестихающий ветер.

В Орлиной бухте шумно ворочаются вспененные волны, земля вздрагивает и доносит однообразные утомляющие звуки. Хочется встать, расправить затекшие мускулы, вскарабкаться на самую вершину скалы и крикнуть взбесившемуся ветру: «Уймись, дьявол!» Но тут-то как раз все решает терпение и выдержка. Вскакивать нельзя, говорить можно только шепотом. Пограничники, затаившись, терпеливо лежат и ждут. Иногда слышится протяжный вздох солдата Баландина и его сладкий зевок. Глаза слипаются, всем телом овладевает истома. Баландин, словно нарочно, продолжает зевать, что приводит сержанта Нестерова в яростный гнев.

— Ты можешь потише и аккуратней раскрывать свой чемодан?

— Выходит, и зевнуть уж нельзя? — тихо и недовольно ворчит Баландин.

— Ты и лодку так прозевал! — вставляет Батурин.

— При чем тут я? Со мной офицер был. Я там службу не нес, только лейтенантова коня держал.

— Прекратить разговоры, — властно приказывает Нестеров. Продолжать наблюдение и чтобы ни звука…

— Ты, Баландин, когда зеваешь, то хоть не труби, как пастуший рожок. Моя Гойда и то спокойней ведет себя, — поглаживая лежавшую рядом кавказскую овчарку, говорит сержант Батурин.

От этой заботливой ласки Гойда вытягивается и плотно прижимает голову к передним лапам. Снова молчание. Перед глазами рябит зелень кустарника, ветер срывает с кизильника отмирающие листья и, закручивая в вихре, уносит их к подножью гор. Вечереет. Об Орлиные скалы гулко разбиваются соленые волны, шумно, со скрежетом перекатываются у берега камни. Там, за скалами, словно в глубине земли, яростно гудит море. После заката кусты быстро наполняются непроглядной мутью, словно на них сплошь натянули черные покрывала. На западе гаснет багровая, похожая на разлитую кровь полоса и наступает темная, предосенняя ночь. Северо-восточный ветер не стихает и ночью. Вокруг живыми призраками шевелятся, шуршат кусты.

Ночь вызывает у солдат и офицеров предельное напряжение. Кажется, что всюду кто-то крадется, выжидает, когда утомятся наблюдать и слушать пограничники.

В темноте неслышно появляется капитан Ромашков, Сообщив пароль, он, согнувшись, подходит ближе, ложится рядом и шепотом спрашивает:

— Ну, как дела?

— Пока в порядке, товарищ капитан, — отвечает Нестеров. Тишина…

— Какая же тишина, когда дует все время.

— Может, чего-нибудь и надует, — с надеждой замечает Батурин.

— Например?

— Дождя или гостей каких…

— Я все время слышу у вас здесь шум, возню. Прекратите, — замечает капитан Ромашков. — И разговоры…

— Да мы ничего, товарищ капитан. Вот только Баландин…

— Что Баландин?

— Зевает все время. Начнет, а за ним и другие. Я уж ему говорил. И так сон одолевает, а он как назло делает.

— Я не нарочно, — смущенно оправдывается Баландин.

— Зевать и кашлять можно в пилотку, — тихо говорит Ромашков.

— Слушаюсь, — отзывается Баландин.

— Скоро смена придет, отдохнете, а сейчас смотрите во все глаза…

Минут пять полежав с солдатами, капитан осторожно встает и быстро исчезает в темноте, словно проваливается куда-то. Ему надо проверить и другие наряды. Они разбросаны в разных местах. Лежат, не шелохнувшись, в терпеливом ожидании врага.

С наступлением темноты наряды приближаются к месту, где закопана радиостанция, почти вплотную. С рассветом они уползают, втягиваются в лес и маскируются в кустах. Так целыми сутками пограничники под открытым небом. Здесь они едят и коротко отдыхают — чуть-чуть вздремнут — и снова служба. Сколько придется караулить и напряженно ждать врагов, когда они вздумают наведаться сюда, чтобы воспользоваться радиостанцией, деньгами, оружием и драгоценностями? А вдруг засады и секреты ими обнаружены и все ожидания впустую? Сколько утомительных бессонных ночей! Об этом думает каждый солдат и офицер. Все зависит от тщательной маскировки, от поведения людей, от степени их воинского воспитания и боевого мастерства. Думает об этом и солдат Баландин. Он чувствует себя виноватым перед своими товарищами. Немало ему пришлось выслушать справедливых упреков, и он твердо решил загладить свои проступки, искупить вину. «Вы еще узнаете, что я тоже не лыком шит, — думает Баландин. — Вот первым замечу врага и первым кинусь на него. Только бы заметить — тогда от меня никакой враг не ускользнет».

После короткой передышки Баландин лег подальше от других солдат и немного выдвинулся вперед.

— Только смотрите не засните, — показывая ему сектор наблюдения, сказал Нестеров.

— Будьте покойны, — на этот раз как-то особенно твердо ответил Баландин, продолжая размышлять о том, как бы ему первому увидеть врага.

 

Глава девятая

Ветер не стихает. Он качает кусты, хлещет ветками по серым обнаженным скалам. У дуба, под которым, притаившись, сидят два человека, мощно дрожит верхушка, поскрипывает высохший треснутый сук. Маленькие птички дубоносы вспархивают и пытаются взвиться в небо, но сильный порыв ветра косо гонит птиц в сторону и давит к кустам. Дуб стоит в ущелье над крутым обрывом, он широко раскинул толстые корявые ветви и, как старый дед, оброс вокруг густой крепкой порослью молодого потомства. На дне ущелья булькает в каменистом русле горный ручеек. Там, внизу, мрачно и тихо. Дуб покачивается, скрипит, словно на кого-то ворчит, сердится…

На противоположном склоне ущелья, в непрерывном шуме леса тают последние солнечные лучи.

— Так что же будем делать? — спрашивает Сапангос.

— Я думаю, надо идти сейчас, пока светло, — давя спиной ствол дуба, отвечает Семион.

— Когда светло, там ходить нельзя, — возражает Сапангос. — Увидят, пропадать будем.

— Ночь темная, ориентироваться трудно, налетим на пограничный наряд, да и место-то не сразу найдешь.

— Я найду, хоть на ощупь, хорошие заметки сделал. Найду, — упрямо твердит Сапангос.

— В этих чертовых скалах заблудиться можно, — возражает Семион. — До сумерек надо взять вещи и местность разведать — надо все рассмотреть.

— Мы и так хорошо местность тут знаем.

— А как же иначе? Сейчас подойдем туда и понаблюдаем еще раз. Если все в порядке, то я сначала пойду один…

— Почему один?

— Вдвоем нельзя… В случае провала ты останешься и уйдешь на явку. Я же плохо знаю местность, а ты тут, как дома…

— Ты, Семион, храбрый человек. Ладно, делай как хочешь, я тебе подчиняюсь.

— Уговор наш помнишь? — дернув поджатой губой, спросил Семион.

— Ты о чем говоришь?

— Я говорю о том, чтобы одна пуля всегда оставалась…

— Сделаем, — вздохнув, ответил Сапангос.

— Живыми мы попадаться не должны, понимаешь?

— Как не понимать!

— Я тебе верю, как брату. Идем…

— Идем.

Семион набросил на плечо ремень с пристегнутым термосом, с которым он никогда не расставался, и взял в руки чемоданчик.

На ветках засуетились, запрыгали витютни, взвизгнула желна, мерным стуком дятел выдалбливал из коры неподатливого червячка.

Вечером, когда солнце утонуло в море, на тропинке около Орлиной скалы показался человек в белой тенниске с чемоданчиком в руках и с висевшим через плечо на ремне термосом. Он возник перед глазами Баландина так неожиданно, словно вынырнул из земли. Остановившись, он огляделся вокруг, поправил серую широкополую, свисавшую на уши панаму. Постояв немного, круто свернул с тропы и присел под кустом черноклена, как раз там, где почти на чистом месте была закопана радиостанция. Здесь была крошечная, густо окруженная кустарником плешинка, на ее краю рос второй приземистый ветвистый черноклен. Дальше шли сплошные заросли. Не спеша, будто присев отдохнуть, человек в панаме снял с плеча термос, поставил его рядом с чемоданчиком, взглянул на ручные часы, закурил. Затянувшись несколько раз подряд, он бросил недокуренную сигаретку в кусты, торопливо прочистил мундштук, еще раз воровато огляделся и тихо вскрикнул голосом птицы. Через минуту в стороне раздался ответный крик-звонкий и резкий. Он сразу же замер в шелестящем порыве ветра.

Крепко натянув на лоб панаму, человек вдруг встал на колени и начал снимать под кустом верхний слой дерна. Беспорядочно раскидав землю, он вытащил из ямы ящик с аппаратурой, небольшой чемодан и поставил их рядом с термосом.

Наблюдая за действиями нарушителя, пограничники замерли в ожидании приказа.

Где-то совсем близко вскрикнула сова и, тяжело взмахивая крыльями, пролетела над головой Баландина. Он лежал под приземистым чернокленом впереди всех и видел, как нарушитель копался в земле и вынимал какие-то ящики. Пролетевшая сова своими шумными крыльями вывела его из оцепенения, он не выдержал и, не дождавшись приказа, сам с яростью в голосе скомандовал:

— Руки вверх!

Подстегнутый неожиданным вскриком, нарушитель вскочил, резким и гибким движением схватил термос.

— Руки! — громче прежнего повторил Баландин и нажал спусковой крючок карабина.

Грохнул выстрел.

Еще не успел замереть раскатистый звук, как нарушитель, взмахнув термосом, швырнул его в кусты. Гулкий, тяжелый, ошеломительный взрыв качнул деревья. Вырванный с корнями черноклен, с дымной кучей земли, вместе с телом Баландина отбросило на тропу. Неподалеку в клубящейся пыли застонал Нестеров и еще кто-то. Тут же, в изуродованных кустах, корчилась, выла закиданная землей Гойда.

Лежа в вырытой им ямке, нарушитель хлестко бил по кустам. На предложение Ромашкова бросить оружие ответил выстрелами из автоматического пистолета.

Очередями из автоматов пограничники прижали его к земле. Им было приказано взять врага живым.

Пограничники подползали все ближе и ближе Нарушитель, видя, как все плотнее и плотнее сжимается вокруг него смертельный круг, понял, что его хотят схватить живым. Стреляя наугад, он то вскакивал, то вновь ложился, продолжая бить из пистолета. Второй гранаты у него не оказалось. Вдруг после нескольких выстрелов он затих…

Видя безвыходность положения, нарушитель выстрелил себе в рот. Пользуясь завязавшейся перестрелкой, Сапангос сумел ускользнуть. Опытный, дерзкий, хорошо знающий местность, он, как змея, прополз через несколько цепей и, только в последней натолкнувшись на зазевавшегося молодого солдата, убил его в упор и ушел в горы.

Взрывом гранаты, замаскированной под термос, был убит Баландин. Сержант Нестеров и еще двое солдат оказались контуженными.

Вскоре на место стычки прибыл находившийся неподалеку генерал Никитин.

— Как же это все получилось? — выслушав доклад Маланьина, спросил Никитин.

— Выявили себя раньше времени, товарищ генерал.

— Кто это сделал?

— Говорят, что солдат Баландин не выдержал, крикнул и выстрелил. Он сам и погиб…

— Ну что ж, на мертвых вину валить не будем, — задумчиво проговорил Никитин. — Подполковник Маланьин, распорядитесь насчет похорон солдата. Он погиб на боевом посту. А то, что не выдержал, виноваты и мы — плохо учили. А этого, — показав на труп диверсанта, продолжал Никитин, — сфотографировать, как в таких случаях положено, пленку быстро проявить и доставить мне. Вещи его доставить в штаб.

 

Глава десятая

Настя прожила в Дубовиках одиннадцать дней. Отпуск заканчивался. Все это время она сильно скучала и даже несколько раз втихомолку всплакнула. И всему виной был капитан Ромашков. При той последней встрече она решила, что капитан считает ее просто глупенькой, легкомысленной девчонкой, способной строить глазки и лейтенанту Пыжикову и чубатому рыбаку Васе. Но ведь для них она никогда не наряжалась в самые лучшие платья, не пела им своих задушевных песен, не прикалывала голубеньких бантиков, а просто ходила в зеленых спортивных брюках, со склянками в руках, смеялась с ними, шутила, а перед ним так только играла словами, на самом же деле всегда робко опускала глаза. А он на нее никакого внимания. Почему? Это больно задевало и тревожило девушку. Вспоминая последнюю встречу, Настя вспыхивала и краснела. Выставилась тогда в окошко, как дурочка, бантики нацепила, а разговаривала как? Трещала, требовала, чтобы ее проводили. Вот же глупая! Петя, тот, конечно, пошел бы, а что толку? Если бы этот строгий нахмуренный капитан мог понять, что у нее на сердце, догадался бы, сколько она о нем думает! Что бы такое придумать, чтобы заставить его хоть немножко потосковать, как она тосковала эти дни в своих Дубовиках? Но теперь ее вдруг потянуло назад, к морю, поближе к заставе. «Приеду, обязательно встречусь в первый же день. Позвоню на заставу, там на заводе у коменданта есть отводная трубка, позвоню и спрошу, например, погоду… Сверю сводки. Они получают свои…»

А что будет дальше — она и сама еще не знала.

Накануне отъезда весь долгий день Настя не находила себе места, слонялась по хате из угла в угол. Пробовала заниматься с сестренкой Валей арифметикой, но была так рассеянна, что не могла вспомнить самые простые правила.

Валя задумчиво грызла карандашик и поначалу терпеливо ждала, когда домашний педагог перелистает весь задачник. Девочке это надоело. Закрыв тетрадь, она взяла из рук сестры свой учебник и решительно заявила:

— Я больше с тобой никогда не буду заниматься. Листаешь задачник и не видишь, що там написано… Только воображаешь, що можешь учить. За целый час мы только одну задачку прошли. И вообще ты стала, как кисель.

— Почему кисель? — насильно улыбнувшись, спросила Настя.

— Скучная какая-то. Вялая вся, аж сморщилась. Давай лучше пойдем за грибами. А? Последний раз… Хочешь?

— Мне, Валечка, что-то ничего не хочется.

— И за грибами даже?

— И за грибами даже…

— А вот я знаю, чего ты хочешь! — обрадовалась сестренка.

— Ничего ты не знаешь, ничего ты не разумеешь, — со вздохом ответила Настя.

— Тебе от нас уезжать не хочется. Да? Тебе вон его жалко…

— Кого?

— А вот его, Миколу нашего, — показала она на зыбку, где, посапывая носом, спал маленький братишка.

— Нет, дочка, у ней не та думка на уме, — сказала неслышно вошедшая Лукерья Филипповна, высокая, еще не старая, миловидная женщина, со смуглым, загорелым лицом.

Как всякая мать, она гордилась своей старшей, закончившей в городе техникум дочкой, любила ее и по-матерински чувствовала происходившую в ней душевную перемену. Пробовала откровенно с ней поговорить, но Настя только смущенно краснела, отмалчивалась, закрывалась, как улитка в коробочку, уходила и пела грустные песни.

— Какая же у меня думка, мама? — многозначительно спросила Настя.

— Наверное, замуж тебе хочется, вот и вся думка, — шутливо ответила мать.

— Ой, мама, скажешь тоже! — вспыхнула Настя.

— А то я не вижу?

— Что же вы такое видите?

— Вижу, ходишь сумная, будто у тебя зуб вырвали… А раз сумная, значит замуж пора.

— Ну, что вы говорите, мама?

— Я знаю, что говорю.

— Замуж? — с удивлением протянула Валя и тут же деловитым тоном заметила: — Да у ней и жениха-то нет…

— А ты почем знаешь? — спросила Лукерья Филипповна.

— Э-э! Был бы, так она б мне сказала. Она мне все говорит, переплетая косичку, ответила Валя.

— Так и все? — лукаво прищурив глаз, спросила мать.

— А как же? Мы же с ней обе невесты, — не моргнув, ответила Валя.

— Ты только глянь на нее, на эту птаху! Про какие дела она толковать начинает, — засмеялась Лукерья Филипповна. — Ты поди-ка лучше да приведи из огорода телка, я скоро корову доить буду. Тоже мне невеста!

— Женщины все бывают невестами, — с самым серьезным видом сказала Валя и, тряхнув косичками, выбежала.

— Ты только подумай, яка скаженна растет девка? — всплеснув руками, проговорила Лукерья Филипповна. — Это, наверное, ты ее просвещаешь?

— Что вы, мама! Она такая смышленая, все своим носиком чует, возразила Настя. — Хорошая у меня сестричка, да и братик тоже…

В люльке заворочался и проснулся ребенок. Сначала покряхтел, а потом заплакал.

Настя подошла к люльке и взяла на руки крупного и румяного после сна братишку. Он замолчал, огляделся; заметив мать, протянул ей пухлые ручонки.

— Сыночку моему и поспать не дали. — Лукерья Филипповна приняла его и, боком присев на кровать, дала ребенку грудь. Чмокая губами, Миколка лукаво, улыбчивым взглядом косился на сестру, которая вертелась за спиной матери и строила ему из пальцев рожки.

— Значит, завтра ты нас покидаешь? — задумчиво спросила мать и вздохнула.

— Да, мама, отпуск мой кончается, пора на работу.

— Придется встать пораньше…

— Вечером все приготовим, да и что там готовить, — махнула смуглой рукой Настя.

— Ну, как же! Сложить все. Я тебе там коржиков напекла.

— Спасибо, мама. — Настя встала с кровати, размазав по щеке набежавшую слезу, отошла к окну.

— Может быть, ты мне все-таки скажешь? — снова спросила Лукерья Филипповна. От зоркого взгляда матери ничего не укрылось.

— Ну, что ж я тебе скажу? — не оборачиваясь, ответила Настя.

— Скажи, что у тебя на сердце? Ты последнее время чего-то скрываешь… А от матери ничего скрывать нельзя, дочка.

— Не знаю, мама… Ничего еще я не знаю…

— Э-э! Раз так отвечаешь, то все знаешь.

Оторвавшись от груди, повеселевший Миколка, подражая матери, тоже повторил:

— Э-э…

— Вот и сама правда! — целуя сынишку, проговорила Лукерья Филипповна.

— Какая же, мама, правда? — смущенно спросила Настя.

— А ты, дочка, голову мне не крути, я же все давно вижу. Думаешь, не понимаю? Прищемил кто-то твое сердечко, оно и болит… Так или нет?

Склонив голову, Настя теребила край кофточки и не отвечала.

— Ну, что молчишь? Я же не враг тебе. Кто он такой будет?

— Да там, у нас… есть один… — чуть слышно проговорила Настя.

— Из рыбаков, что ли?

— Нет.

— Тогда кто же? Да говори ты мне сразу. Сколько тебя пытать?

— Он, мама, офицер.

— Ну, и что же у вас получилось? — с волнением в голосе спросила Лукерья Филипповна.

— А покамест ничего… Он даже и не знает об этом.

— Вон какие дела! — облегченно вздохнула Лукерья Филипповна. Знаешь, дочка, что я тебе скажу?

— Что, мама?

— Все это, детка моя, чепуха. Ничего и в самом деле нет, все ты выдумала. Так, дымок…

— Пока не проходит, мама, — ответила Настя и в глазах ее блеснули слезы.

— Нет, дочка, то бывает не так… Ты слушай меня. Все мы, бабы, когда начинаем волосы на голове мыть, водицы в тазик нальем и до разу пальчик сунем, пробуем, щоб не обжечься. — А ты захватила двумя горстями и ошпарилась. Зараз тебе крепко подумать надо и отступиться, а то сгоришь сердцем и все попусту. Часом он, тот твой офицер, знать ничего не знает, ведать не ведает, что у тебя на сердце, а ты сохнешь. Даже с лица сменилась, похудела.

— Не очень-то я сохну. Больно мне нужно сохнуть, — с некоторым упреком возразила Настя. — Лучше дайте-ка мне Миколочку, я его на прощанье искупаю. Водичка тепленькая есть, я как раз приготовила себе голову помыть. Иди до меня, Миколочка, братик мой черноглазенький!

Братишка протянул ручонки и крепко обхватил Настю за шею. От прикосновения теплых детских рук и от добрых слов матери у нее легче стало на душе, сердце наполнила радость, пропитанная тайной неутолимой жаждой любви и материнства.

После ухода Лукерьи Филипповны Настя налила в таз воды и посадила туда ребенка. Плескаясь и брызгая водой, Миколка смеялся и повизгивал. Смывая с его маленькой розовой спины мыльную пену, Настя приговаривала:

— Ой да, Миколочка! Как он любит купаться! А я, братик, и сама люблю в море поплавать. Завтра, как только приду, и с пирса вниз головой — бух!

— Бу-ух! — шлепая по воде руками, звонко повторял Миколка.

— Потом приду домой в свою каморочку, надену самое лучшее платье, где-нибудь подкараулю этого буку-капитана и скажу ему такие слова, такие слова!.. Уж я его растревожу, заставлю раскрыть те строгие очи, которые не хотят меня замечать! Эх ты, Миколочка, маленький тепленький карасик. Был бы у меня такой, я его каждый день мыла бы, кашкой кормила, да тетешкала…

Над Дубовиками, замирая, томится в притихшей зелени лесов ласковый, знойный вечер. В комнату прокрадывается солнечный луч и вместе с Миколкой полощется в медном тазике, скользит по стеклышкам мыльных пузырей, и в каждом таком пузырике, как в маленьком зеркальце, блестят озорные Настины глаза.

А Миколка радостно пищит, плещется, как настоящий карасик, и брызжет водой на новую Настину кофточку, такую же густо-синюю, как и вечернее небо. Пришлось кофту снять.

Миколка бултыхался до тех пор, пока не остыла вода и на его розовом тельце не выступила «гусиная кожа», однако вылезать не хотел, смеясь и озоруя, уклонялся от рук сестры. Сестра все же ухватила его, положила на разостланную на кровати простыню и стала надевать беленькую рубашонку.

В это время в сенцах громко залаяла собака. Настя оглянулась.

Смущенный и растерянный неожиданной встречей, на пороге стоял капитан Ромашков…

 

Глава одиннадцатая

Прорвавшийся нарушитель обнаружен еще не был. После двух стычек он уже знал, что его ищут, поэтому был крайне осторожен, увертлив и, видимо, отлично знал местность. Какое он взял направление, куда пошел, — высказывались разные предположения. Одни говорили, что нарушитель непременно пойдет на плоскогорье, где расположены пастбища, там он найдет себе пропитание. Другие думали, что он будет пытаться преодолеть Черные горы и уйти за главный хребет. Но Черные горы дики и труднопроходимы. Местные жители, взятые в проводники, помогли солдатам пройти глубоко в тыл и перекрыть самые дальние тропы. Командование решило взять под наблюдение не только дороги и тропы, но и населенные пункты.

За десять дней группа пограничников, во главе с майором Рокотовым и капитаном Ромашковым, в тяжелых условиях, по малопроходимым тропам, поднялась до границы старого лесного заповедника, форсировала несколько горных рек и речушек. На одиннадцатый день поисков пограничники, усталые, изнуренные большими переходами, спустились в район угодий Дубовицкого леспромхоза. Надо бы дать людям отдых, привести в порядок снаряжение и в первую очередь разбитую обувь.

В этой группе находился и старший лейтенант Пыжиков. Узнав от майора Рокотова, что группа подходит к Дубовикам, Петр обрадовался.

Он подсчитал, что по времени Настя должна находиться там. Хотелось повидать ее, многое сказать, заполнить свою душевную пустоту встречей с девушкой, которая, может быть, станет ему самым близким человеком… Он вспомнил, как еще недавно почти каждое утро, возвращаясь после проверки нарядов, он встречал ее у пирса — всегда веселую, бодрую, распевающую чудесные девичьи песни. Ведь и в тот день она просила проводить ее. Но на его голову свалилось это ужасное происшествие и придавило, как свинцовой плитой. Тяжко ему сейчас глядеть пограничникам в глаза. Они ни о чем не напоминают, но он чувствует, что у каждого из них на уме.

Из-за какой-то упрямой внутренней гордости Петр явно избегал Михаила и уклонялся от всякого с ним разговора.

Ромашков же с усиленной разведкой всегда находился где-то впереди. При встречах Михаил старался заговорить первым, но Пыжиков отделывался короткими фразами, отворачивался и уходил.

Еще на заставе, во время откровенных дружеских бесед, Петр не раз говорил — и верил в это искренно, — что он в жизни совершит что-нибудь необыкновенное и удивительное. И вот «совершил». Совестно было за сказанные тогда слова.

Перед Дубовиками Пыжиков оживился и повеселел. Как-то подтянулся, заулыбался чаще, поблескивая строгими глазами, и капитан Ромашков. На это были свои причины. После утомительного и тяжкого перехода воспоминания о девушке и белом платье с голубеньким бантиком казались особенно приятными и дорогими.

— Метеорологичка-то с рыбозавода, кажется, тут живет, в этих самых Дубовиках, — сидя на привале у костра, как бы между прочим, вспомнил Михаил.

— Да, вроде, здесь… А что? — поинтересовался Петр.

— Просто так… Встретить знакомую девушку да еще в такой глуши — ведь это хорошо?

— Кому как… — хмуро отозвался Петр.

— Я говорю про себя, — признался Михаил.

— А при чем тут ты?

— Мы с ней недавно очень мило беседовали, — улыбнувшись, ответил Михаил.

— Когда это было?

— В тот самый день, как ты обещался проводить ее в горы.

— Откуда тебе известно, что я обещался ее проводить? — начиная мрачнеть и волноваться, спросил Петр.

— Она сама мне рассказала.

— Не думаю…

— Ты же мне не говорил этого?

— Не помню.

— Вместе к ней зайдем, навестим ее.

— Можешь сходить.

— А ты не собираешься?

— Нет. Не знаю…

— А я хочу разыскать ее. Да и расспросить надо кое о чем. Она ведь здешняя. У них, наверное, и молока можно добыть. У родителей, поди, корова есть. Как ты думаешь?

— Не спрашивал, не интересовался, — бросая в костер щепочки, ответил Петр. — Что это тебя на молочко вдруг потянуло?

— Консервы так надоели, что смотреть не могу. С удовольствием выпил бы сейчас целую крынку молока да еще из рук такой хорошенькой девушки, как Настя.

— Давно ты заметил, что она хорошенькая?

— У меня есть глаза.

Пыжикову и в голову не приходило, чтобы черствый оказенившийся начальник заставы Ромашков, каким считал его Петр, мог заглядываться на девушку, которую он, Петр, наметил себе в жены. «Если и есть у тебя глаза, милый друг, то ты все проглядел!», — рассудил про себя Петр.

 

Глава двенадцатая

К Дубовикам подошли перед вечером. В порядке разведки Ромашков прошелся по проселку и решил заглянуть в крайнюю огороженную свежим частоколом хату. Адреса Насти ни у кого не спрашивал, а просто завернул потому, что увидел коровник. В этой недавно срубленной избушке он и решил заказать для солдат молока.

Михаил открыл калитку и, шагая дальше по садовой дорожке, отмахнулся от яростно лаявшей дворняжки и вошел в распахнутые настежь двери сеней. Осторожно переступив порог, он попал в кухню и остановился перед занавеской. Дальше была вторая комната, откуда доносился знакомый певучий голос. Не узнать его было нельзя, да и занавеска была отдернута, около кровати виднелись стройные загорелые женские ноги.

Услышав свирепый лай Косматого, Настя решила посмотреть, кто там пришел. Оставив братишку на кроватке, она быстро повернулась. Рядом за занавеской стоял капитан Ромашков. Словно желая защититься от неожиданного гостя, Настя подхватила Миколку на руки. Ребенок, обняв ее смуглую шею, прижался к горячему плечу, закрывая своим маленьким тельцем высокую, затянутую розовым лифчиком грудь. От волнения Настя забыла, что она не в кофточке, а Михаил не вспомнил, что надо поздороваться. Он стоял в дверях, как вкопанный в землю идол, и широко раскрытыми строгими глазами смотрел на рассыпавшиеся по плечам волосы, на крепкую фигуру девушки в короткой юбке с чистеньким милым ребенком на руках.

— Извините, — в замешательстве пролепетал капитан Ромашков, не двигаясь с места. — Я, честное слово, совсем не знал.

— Ну, что там! Проходите, — перекладывая мальчика с руки на руку, ответила Настя и, косясь на братишку, добавила: — Вы нас извините, мы никого не ожидали, мылись и ничего не прибрали.

Большие синие глаза девушки светились радостью. До этого их осветил счастьем любимый Миколка, а сейчас… широкобровый, как мальчишка, растерявшийся офицер в запыленной выгоревшей гимнастерке, в потертых ремнях.

— Да проходите же! Садитесь, Михаил… Не знаю, как вас по батьке-то…

— Спасибо, успею… Вы пока оденьтесь, я выйду и там подожду, — пятясь к двери, ответил Михаил.

— Ох, маменька родная! — засмеялась Настя. — Вы на меня уж не смотрите, — она покраснела и отвернулась. — Возьмите и лучше подержите вот этого маленького, он у нас мужчин очень любит.

Настя сунула ему на руки мальчика, который уже давно смотрел пытливыми, любопытными глазенками на блестевшие пуговицы и погоны, и, охотно перейдя к смущенному Михаилу на руки, тут же начал трогать их пальчиками. Парнишка, как и все здоровые деревенские дети, был застенчивым и спокойным.

Настя быстро накинула на плечи лимонного цвета блузку, торопливо застегивая на груди пуговицы, и, словно оправдываясь, говорила:

— Это все Миколка забрызгал меня. Хоть целый день будет сидеть и плескаться в тазике. Такой карасик!

— Он и похож на карасика. Какой толстячок! — оправившись от смущения и ловко держа на руках мальчика, сказал Михаил. Он привык нянчиться с сестренками с самого раннего детства. — Чей же это такой хлопчик?

— А вы как думаете? — лукаво посматривая на гостя, в свою очередь, спросила Настя.

— Может быть, ваш…

— Конечно, мой! А чей же? — не дав ему договорить, опередила Настя.

— Ваш еще на березке растет, — пошутил Михаил.

— Это почему? Почему у меня не может быть такого хлопчика? — смело играя глазами, спросила Настя.

— Мало ли что… — смутился Ромашков, пытаясь разгадать смысл ее ответа. «На самом деле, а почему не быть у нее этакому голопятому богатырю?»

— Раз не верите, то давайте его сюда. Иди, Миколочка, ко мне. Ты ведь мой, да?

Мальчик гугукнул что-то свое, протянул ручонки. Настя с привычной женской умелостью взяла его и прижала к груди. Она целовала его пухлые щечки, глаза, а Миколка всей пятерней хватал ее за нос и звонко смеялся.

— А вы садитесь! — бросив на Михаила мимолетный, но значительный взгляд, проговорила Настя.

— Спасибо.

Ромашков устало присел на стул и снял с головы фуражку. Умиленный этой простой житейской картинкой, он немножко размяк, расчувствовался и на какие-то минуты забыл о своей трудной работе. Ему сейчас приятно было глядеть на девушку, чувствовать ее радостное волнение, которое передалось и ему.

В окно был виден молодой, образцово разделанный сад. Вечернее солнце освещало в листьях крупные румяные яблоки и сизые сливы. Над грядками круто склонились тяжелые шляпы подсолнухов, которые, покачиваясь, словно кивали и заглядывали на круглые пестрые арбузы и золотом отливающие зрелые дыни. Все вокруг здесь было необычайно добротным и свежим. В саду ласково шелестящая зелень, фрукты и овощи, в горнице только что выкупанный Миколка с румяными, как яблоко, щеками, чистая скатерть на столе, самотканые половички, аккуратно сложенная посуда в новом буфете. А смастеренная чьими-то умелыми руками люлька с детской подушечкой казалась особенно уютной и милой. Но самым дорогим для Михаила была притихшая, баюкающая ребенка Настя.

— Как это вы у нас очутились? — спросила девушка, покачивая в люльке ребенка.

— Случай такой выпал… Вот я и решил зайти и на вас посмотреть… — Михаил любил говорить правду сразу. Слова вырвались сами и прозвучали как признание.

— А теперь я ни за что не поверю. Как это вдруг… — Настя отвернулась и опустила глаза.

— Поверьте. Я все время думал о вас. После той встречи у Евсея Егоровича… Вы меня должны извинить… Я тогда нехорошо с вами разговаривал.

— Но я тоже не лучше, — не поднимая головы, ответила Настя. Мне потом стыдно было.

— На мою грубость вы просто ответили хорошей насмешкой, перекладывая на столе с места на место фуражку, проговорил Ромашков.

— Глупо, очень глупо вышло! Но я на самом деле тогда очень боялась… Сейчас везде кабаны да медведи бродят. Я тогда встретила двух людей, так перепугалась, — чуть преувеличивая свой страх, говорила Настя.

— А что за люди?

— Да так, курортники какие-то… Угостили меня дыней… Хотите арбуза или дыни?

— Благодарю. Сегодня на бахче караульщики угощали.

— Чем же вас тогда угощать? — посматривая на него ожидающим взглядом, спросила Настя.

— Мне сейчас ничего не нужно. Я рад, что встретил вас…

— Это правда? — тихо спросила Настя. — Вы только за этим сюда к нам в Дубовики и пришли?

— Нет. Не только за этим… Еще есть одно дело. По службе я уже почти две недели в лесах.

— А-а! — разочарованно протянула Настя. — Опять, значит, кого-то ищете. А я думала…

— Что вы, Настя, думали? — продолжая тормошить на столе фуражку, спросил Михаил.

— Просто так…

— Просто так ничего не бывает, — озабоченно проговорил Ромашков, чувствуя, что Настя в домашней обстановке разительно переменилась. Исчезло ее внешнее, наигранное мальчишеское озорство, слетела с лица и та радость, с какой она встретила его.

— Подумала: что же у вас за дело в наших Дубовиках? Неужто шпионов ловить и сюда приехали?

— Почти что так, — ответил Михаил.

— Чего недоговариваете, мы уже все и так знаем. Тут столько ваших побывало в зеленых фуражках, — просто сказала Настя. — Сюда шпионы не пойдут. Все мы тут друг друга знаем и шпиону деться некуда. Так что зря вы сюда забрались.

— Вы так полагаете?

— Смешно даже! Как там поживает Петя Пыжиков? — с желанием кольнуть Ромашкова перевела разговор Настя.

— Он тоже здесь.

— Здесь? Ой, боже! — всплеснула руками Настя не то от огорчения, не то от радости.

— Может быть, желаете его повидать?

Девушка неопределенно пожала плечами и, сердито взглянув на Ромашкова, с нарочитой в голосе издевкой проговорила:

— Вы что же, приехали сюда с заместителями и адъютантами?

— Дорога к вам дальняя. Вот мы и поехали все, чтоб веселее было, — хитровато улыбнулся Михаил.

— Ну, и напрасно тропу мяли. Если тут шпионы появятся, то наши лесорубы их быстро топориками застукают… Так что они не пойдут тут, а где-нибудь сторонкой, густым лесом!

— Мы и в лесок заглядываем, — опять улыбнулся Ромашков, любуясь ее горячим задором.

— Это уж ваше дело… Ну, что же мы сидим так? — сказала она с досадой.

— А что мы должны делать? — задумчиво прикусив губу, спросил Михаил.

— Говорите еще какие-нибудь слова. Вы же, по-моему, не все сказали? — с утомлением положив на колени руки, тихо спросила Настя.

Крохотная капля надежды не покидала ее. Хотелось все покончить разом, а он сидит за столом, крутит фуражку, как блин. Настя взяла фуражку из его рук, протерла пальчиком кокарду и отложила в сторону.

— Так все вы сказали или нет? — повторила она.

— Нет, не все…

— Говорите же!

— У кого бы здесь для солдат молока добыть? — едва пересиливая себя, спросил Михаил.

Настя трубочкой сложила губы. Михаил заметил, что рот у нее маленький, а губы по-детски пухлые, свежие и вряд ли к ним кто-либо прикасался…

— А вы тоже молочка хотите? — опустив руки вниз, спросила она.

— Не откажусь.

Ребенок давно уже уснул и спокойно посапывал носом. С минуту Настя сидела у стола не шелохнувшись, потом быстро вскочила и почти бегом выбежала вон. Когда она скрылась за дверью, Ромашков встал в каком-то неопределенном, тоскливом настроении и надел фуражку. Он подошел к стене и посмотрел в зеркало. «Ну что я за неисправный болван, — с тоскою подумал он. — И морда-то, как у голодного кота, явно молочка просит… Побрился, чистенький воротничок прицепил, зря еще не напудрился… Надо, пока никто не видит, дать ходу. Такого жениха, который только молочком интересуется, выгонят в шею».

Но тут же вернулась Настя и поставила на стол, рядом с чистым стаканом, крынку молока. Присев на скамью, вкрадчиво, сквозь зубы спросила:

— Значит, и Петенька Пыжиков тут? Выпейте, товарищ капитан, холодненького молочка, полезно.

— Вы меня извините. — Я, конечно… — запинаясь, хотел оправдаться Михаил, чувствуя, как блестят его глаза, а к щекам приливает кровь. Но затем он решительно подошел к столу, налил в стакан молока и нарочно сел рядом с ней. Отступать было нельзя: — Простите, Настя, вы меня о чем-то спрашивали?

— О Пете Пыжикове. Вы совсем невнимательный…

— Бывает… Да, Петр Тихонович тут с нами. Жив, здоров…

— А повидать его можно? — с усмешкой спросила Настя.

— Разумеется, можно. Отчего же нельзя, — неопределенно ответил Ромашков.

— Я обязательно хочу его видеть. Я давно с ним не встречалась и соскучилась. Он славный парень. Много знает стихов и, кажется, сам пишет! — в один дух выпалила Настя.

— Да, он начитанный, — пораженный таким оборотом дела, подтвердил Михаил. Он выпил молока и напомнил: — Но вы тогда говорили о нем другое…

— Мало ли что я могла говорить… Я тогда наговорила вам всяких глупостей. Стоит ли обращать внимание? С Петей мы друзья. Сколько раз вместе по горам лазали, в море купались. Помню, один раз дождик нас застал, пришлось под кустик сховаться… — колко продолжала наговаривать на себя Настя.

— Вот как, — удивился Михаил, принимая ее слова за чистую монету.

Чуткое ухо девушки уловило тон, в котором слышалось недовольство и скрытая ревность. «Признался бы сразу во всем начистоту, а то пришел, молочко попивает — и ни то и ни се», — с обидой и гневом думала она.

— Хотели мы с Петей вместе отпуск провести, — не унималась Настя, — да вот не пришлось. А когда его можно и где встретить? Вы далеко расположились? У вас там лагерь или как? Надо к нему сходить или написать записочку… Вы передадите ему? — теребя в руках скомканный платочек и повернув лицо к Михаилу, ласково и настойчиво спросила Настя.

Ошарашенный ее вопросами, Ромашков отодвинул недопитый стакан и сделал руками какой-то неопределенный жест. В обращениях с женщинами он был не искушен и наивен. Переписка, а потом встреча в Москве с Наташей оставили в душе нехороший след. Все как-то вышло грубо и пошленько. После было мучительно стыдно. А сейчас он по-настоящему страдал, не знал, как подавить разбуженную ревность.

— Вот и добре, — продолжала Настя. — Я сейчас напишу записочку и приглашу его к нам в гости. Он, наверно, бедненький, устал. Попрошу маму, чтобы баню вытопила, пусть Петенька помоется. Вы ему разрешите у нас погостить? Можно, да?

— Не знаю…

— А кто же знает? Разве это запрещено? У нас недавно был ваш полковник и просил дружить с пограничниками. С мамой нашей беседовал…

— Да разве в этом заключается дружба? Бани топить и молочком угощать? Что вы, милая Настя!

— Но вы же пришли и молочко попиваете… А почему нельзя Пете Пыжикову? Может, я за него хочу выйти замуж… не знаете? Настя поджала губы и отвернулась.

— Нет. За него вы, Настя, никогда не выйдете, — с неожиданным упорством и твердостью в голосе проговорил Ромашков.

— Это почему же?

— Потому что… — Михаил взглянул на нее в упор. — Потому что я сам на вас женюсь.

От напряжения Ромашков покраснел, как перец на грядке, опустил голову.

— Как вы сказали? А ну-ка, повторите! — почти выкрикнула Настя.

— Что сказал, то вы и слышали, — ответил Михаил, поражаясь в душе своему упрямству. В эту секунду он был уверен, что именно так и должно случиться. Теперь, после сказанного, он был способен на все.

— Замуж? За вас?

— Да, Настя. За меня, и ни за кого больше…

— Да какой же вы жених! — Настя громко рассмеялась. — А мне думается, что вы меня боитесь. Еще сбежите от невесты в день свадьбы.

Плохо соображая, Михаил, как в тумане, взмахнул руками, обнял ее за шею и несколько раз невпопад поцеловал в губы и широко открытые удивленные глаза. А потом, схватив фуражку, бросился к двери. Обернувшись у порога, задыхаясь, напряженно сказал:

— Уж если я решил, так решил! И прошу больше ни о ком не думать.

Настя осталась сидеть с опущенными руками и ничего не могла сразу понять.

Вошла Лукерья Филипповна. Остановившись в дверях, строго поглядела на дочь, спросила:

— Уж не этот ли твой офицер?

Зажав горящие щеки ладонями, Настя молчала. Она еще не опомнилась и не пришла в себя.

— Чего это он выскочил, будто его здесь кипятком ошпарили?.. Чуть меня не сбил с ног… А ты что, язык откусила? Что у вас тут вышло?

— Ой, не знаю, мама! — покачивая головой, прошептала Настя.

— Кто же знает? Доколе ты мне будешь морочить голову! Зачем он тут был?

— Значит, нужно…

— Говори толком. Чего щеки прижала?

— Мамочка моя родная! — глубоко, с тревожной радостью вздохнула Настя.

— Ну что?

Лукерья Филипповна присела рядом и потрясла дочь за плечо:

— Сколько еще тебя пытать?

— Пытай, мама, пытай…

— Ты, сдается мне, сошла с ума.

— Нет еще… Скоро сойду… Я замуж выхожу, мама…

Настя подняла на мать наполненные слезами глаза и чего-то ждала.

— Час от часу не легче!

— За то мне легче, улететь хочется… — Настя обняла мать и прижалась к ее щеке.

— Улететь-то можно, вот где сесть, — задумчиво проговорила Лукерья Филипповна. — Так это тот самый?

— Он, мамочка…

— И давно ты его знаешь?

— Сейчас это уже не имеет значения. Может, всю жизнь.

— Твоя жизнь еще коротенька, но только раньше времени не шуми. Не обманись.

— Я еще ничего не знаю, мама.

Обе они притихли и замолчали. Комнату наполнили вечерние сумерки, хотя на горных вершинах лежали еще солнечные лучи. Лукерья Филипповна выглянула в окно.

— Туча поднялась, дождь будет. Надо Миколку разбудить, а то потом уснет до полночи. Гляди ж ты, какая туча!

— Пусть будет туча, пусть гром гремит, а у нас, мамочка, что будет? — подняв голову, спросила Настя.

— Вот этого, дочка, я и сама не знаю, — ответила мать и нагнулась к люльке.

Над высокогорьем клубилась черная туча. Ветер рванул стройные пихты, они качнулись, словно кланяясь заходящему солнышку, и замерли в трепетном ожидании.

 

Глава тринадцатая

Еще не успело стемнеть, как в горах хлынул ливень. Ливни здесь бывают неожиданные и бурные. Крутобокие лощины с протекающими на дне ключами начинают тогда взбухать, наполняться темной от грязи водой, которая смывает все, что попадается на ее пути.

Пограничникам пришлось быстро свернуть свой лесной лагерь, перебазироваться в Дубовики и занять помещение сельского Совета.

Отдаленный поселок был расположен на южном склоне высокогорного перевала, окруженный мощными дубами, стройными и прямыми, как свечи, пихтами, старыми кряжистыми буками — давними старожилами этих мест. Дубовицкий леспромхоз заготовлял и разрабатывал ценную древесину, снабжал ею мебельную промышленность края.

Дождь лил беспрерывно. Над горными вершинами гуляла гроза. Освещенные вспышками молнии, ворочались сизые, лохматые тучи с вспененными, как седые гривы, краями. Еще недавно мертвый, притихший под солнечным зноем лес вдруг буйно зашумел и закачался от налетевшего ветра зеленой океанской волной. Укрылись, спрятались под густо растущим плющом лесные звери, в гнезда забились птицы, в норы залезли гадюки и прочие твари. Пестрая рысь, притаившись на корявом дубовом суку, зорко следила остекленевшими глазами за человеком, который, склонив голову, неподвижно сидел под деревом темным бесформенным комом.

Отбушевала гроза, затих ливень. Человек поднялся, стряхнул с одежды воду, поднял размокший под дождем гриб и стал жадно есть. Продолговатое пожелтевшее лицо его с горбатым носом сузилось и заросло черной щетиной. Когда он, чавкая губами, озирался по сторонам, темные впадины его глаз блестели зрачками так же свирепо и дико, как и у притаившейся на дереве рыси. Доев гриб, он, тряско вздрагивая от холодной лесной сырости, медленно зашагал по едва заметной, густой, заросшей плющом тропе.

* * *

…Уставшие, промокшие солдаты нанесли в сени соломы, расстелили плащи и, наскоро поужинав, легли отдыхать. В этот день они совершили большой, утомительный переход. Передав в штаб отряда шифровку, майор Рокотов пристроился в канцелярии на широкой дубовой скамье. Капитан Ромашков заступил на дежурство. Сидя за столом председателя сельского Совета, он что-то чертил на листе бумаги. Насупив широкие брови, он то хмурился, шевеля густыми короткими ресницами, а то вдруг встряхивал курчавой шевелюрой, начинал самозабвенно, по-мальчишески улыбаться.

Все это Пыжиков заметил и очень удивился. «Кажется, радоваться пока нечему», — удивленно подумал Петр. Выполнить задачу, взять скрывшегося нарушителя пока не было явных шансов. За эти одиннадцать дней тяжелого, мучительного поиска все устали, измотались. А по существу все впустую. Диверсант мог уже быть на Дальнем Востоке, а его ищут здесь. Что будет дальше, Пыжиков не представлял себе. Он знал только одно, что с окончанием этой затянувшейся операции должна решиться и его судьба. Петр понимал, что если его и не будут судить, то и в войсках не оставят. За последнее время он много передумал и чувствовал себя в среде пограничников как-то отчужденно, сожалея, что попал в группу майора Рокотова да еще вместе с Ромашковым, которого он начинал люто ненавидеть. Да, круто разошлись их дороги! Михаилу предстоит учеба в академии, а ему, Петру, увольнение из войск… «Ну, черт с ними! Останусь вот в этих самых Дубовиках и начну стихи писать в районную газету, женюсь, поросенка заведу», — сбивчиво и зло думал Пыжиков. Сейчас ему хотелось одного: во что бы то ни стало повидать Настю. Прежде всего нужно было окончательно решить с ней. Но как это сделать, он еще не придумал. Чтобы отлучиться, надо спросить у майора Рокотова, но это как-то неловко, да и не ко времени. Отпрашиваться у Ромашкова — ни за что на свете!

За открытым окном сельсовета стоит темная тихая ночь. С высокого тополя дробно падают капли дождевой воды. При свете электрической лампочки видно, как они скатываются по широким листьям и чистым, как слеза, хрусталем дрожат на зубчатом кончике, а потом, качнувшись, с тихим звоном летят в темноту. Звучно и однотонно перекликаются цикады. Где-то широко разливается под баян девичья песня. В сенцах храпят солдаты. За столом улыбается Ромашков. Это становится невыносимым. Петр встает, снимает с гвоздя фуражку и надевает на растрепавшиеся волосы.

— Пойти наряды, что ли, проверить…

— По боевому расчету вам положено в три ноль-ноль, — вытягиваясь на скамье и не открывая глаз, заметил майор Рокотов. — Ложитесь и отдыхайте. Когда будет нужно, капитан разбудит или я сам, когда сменю его.

— Я, товарищ майор, не устал, — возразил Пыжиков.

— Тогда идите к девчатам на вечерку. Может быть, приглянется какая-нибудь казачка… Вон как они поют — заслушаешься…

— Что ж, я не против… Пусть будет казачка, — задумчиво ответил на шутку Пыжиков. — В моем положении надо, чтобы приглянулась. Глядишь, и передачку когда-нибудь принесет. Вот такие дела…

— Насчет передачи, товарищ старший лейтенант, вы напрасно беспокоитесь. Там пайком обеспечивают в полной мере. А вообще разговор этот пока ни к чему. Лучше поспите хорошенько. Есть приказ — дать людям отдых и ждать распоряжений. Завтра старшина продукты привезет и сапожника. Вам сапоги починить не требуется? — спросил Рокотов.

— Мне жизнь надо чинить…

— Лучше ложитесь-ка… Сегодня мы отмахали порядочно. Слушайте, как девчата поют, и уснете.

— А туда можно сходить, товарищ майор? — полушутливо спросил Петр.

Рокотов открыл глаза и ничего не ответил.

— Надо действительно пойти прогуляться, — поворачиваясь к двери, проговорил Петр.

Ромашков продолжал молча писать. Он боялся обнаружить свое душевное состояние. Склонившись над столом, Михаил закрывал глаза, до сих пор ощущал запах свежевымытого ребенка, которого как будто только сейчас держал в руках, чувствовал теплоту его мягкой и нежной щеки. А остальное?.. При этом воспоминании все казалось радостным, ярким, неожиданным.

Оправив поясной ремень, Петр постоял немного и решительно шагнул через порог.

Посмотрев ему вслед, Михаил вскочил и через освещенные маленькой электролампочкой сени, — где вповалку спали солдаты, — вышел во двор и догнал Петра у калитки.

— Ты далеко собрался? — тронул его за рукав Ромашков.

— А тебе какое дело? — грубоватым тоном ответил Пыжиков.

— Так просто. Я все-таки дежурный.

— Знаю, что ты дежурный, но я на гауптвахте еще не сижу. Не дергай меня за рукав! — сдерживая вспыхнувшее бешенство, сказал Пыжиков.

— Виноват. Но ты обязан сказать, куда идешь.

— Может быть, еще разрешения спрашивать у вашей милости?

— Если нужно, спросишь.

— Я, кажется, в ваших заместителях больше не состою, товарищ капитан.

— Перестань рисоваться! — резко сказал Михаил.

— Ты мне, Ромашков, порядком надоел. В наставники ты не годишься, да и вообще наставления мне ничьи не нужны, в особенности в данную минуту.

— Послушай, Петр! Что ты ершишься? Я хочу откровенно с тобой поговорить. Ты хочешь повидать Настю? Так и скажи!

— Не твоя забота. Я сам знаю, что мне делать…

— Плохо знаешь, прямо тебе скажу.

— Оставь!

— Добре… — кивнул Михаил. — Настя живет вон в той крайней хате.

— Ты уже наведывался… Говорил обо мне? — приблизив к Ромашкову лицо, глухо спросил Пыжиков.

— Говорил.

— Что ты ей сказал?

Пыжиков чиркал в темноте одну спичку за другой и не мог закурить.

— Сказал, что ты здесь.

— А еще что ты ей говорил?

— Случилось, понимаешь ли, такое дело… Ты послушай…

— Все ясно! Больше не требуется. Теперь я знаю, какой ты друг. Представляю, что ты ей наговорил.

— Ты послушай…

— Можешь не оправдываться!

Пыжиков повернулся к Ромашкову спиной, сильно толкнул калитку и, шлепая сапогами по грязи, пошел вдоль улицы.

— Петр! — крикнул Ромашков. Но тот даже не оглянулся.

В конце поселка, куда шел Пыжиков, в горном ущелье, гулко шумела река. Неприглядно и смутно было у Петра на душе. В недвижимой высоте ночного неба стыли далекие звезды. Тишина ночи придавала доносившимся из ущелья звукам зловещий тон.

 

Глава четырнадцатая

Настя, лежа рядом с сестренкой в сарае, слышала монотонный гул горных потоков и все ближе и крепче прижималась к дремавшей девочке. Сарай был наполнен сеном. Здесь приятно пахло сухими травами и спелыми дынями. В саду с листьев все еще капала вода. Где-то близко одиноко и безрадостно вскрикнула желна. Рядом возились на насесте куры.

— Да не жмись ты ко мне! Совсем задавила, — тоненько полусонным голосом просила Валя. — Ты какая-то горячая…

— Очень, Валя!

— Может, захворала?

— Захворала, Валя… Ой, как занедужила — со счастливым смехом и стыдливым порывом к откровенности зашептала Настя.

— Тогда иди в хату на печку. Я тут одна буду спать.

— А не забоишься?

— Вот еще! — свернувшись, словно котенок, протестующе заговорила Валя. — Я вчера за грушами аж на самую вершину лазала и платье порвала.

— Как же это так?

— Да за сук зацепилась и повисла, как кошка.

— Ужас какой!

— Ладно мама не видела… А платье я сама зашила.

— Ты же у нас молодчина! — Настя обняла сестренку и начала горячо целовать.

— Да не лезь же ты до меня! Пусти! Вот же какая! Ну разве с такой озорухой уснешь?

— Я же завтра уезжаю, — с тихой грустью проговорила Настя.

— Это я знаю, — вздохнула Валя.

— Уеду и выйду замуж.

— Будет врать-то…

— У меня, Валечка, и жених уже есть.

Погладив сестренку по голове, Настя повернулась на спину и закинула руки на затылок.

— У тебя есть жених? — Валя быстро вскочила и облокотилась на подушку.

— Я ж тебе сказала.

— Ну да? Ты, наверное, обманываешь?

— Нет, Валечка милая, не обманываю, — ответила Настя с глубоким вздохом.

— А мама с батей знают?

— Мама знает, а батя еще нет.

— А чего же ты мне раньше не сказала? Он очень красивый, да?

— Он хороший, Валя.

— Кто он такой? Рыбак?

— Нет. Офицер, Валя, пограничник. Он сегодня к нам приходил.

— Приходил? А чего ж ты мне его не показала?

— Я не знала, где ты была. Ты еще увидишь его.

— Значит, офицер, пограничник… Это, которые в зеленых картузах, да?

— Не в картузах, а в фуражках.

— Вот это здорово! — не обращая внимания на замечание сестры, продолжала Валя. — А ты знаешь, какие пограничники герои? Ой-ей-ей! Я про Карацупу читала. Они разных бандюков и шпиенов ловят. Да так ловко! Ты знаешь? Ой!

Не находя слов, Валя легла поперек постели, уткнувшись подбородком в теплый живот сестры и, гладя ее сильную, тугую руку, тихо спросила:

— Ну, и как же ты теперь будешь?

— А пока никак, Валя.

— Ты станешь скоро жена… А когда свадьба?

— Не знаю, Валя. — Настя ворошила в темноте мягкие Валины волосы…

Вдруг во дворе залаяла собака. Сестры вздрогнули и крепче прижались друг к другу.

Настю охватило тревожное чувство. Пес лаял каждую ночь, чаще всего попусту, но сегодня, как это бывает со счастливыми и впечатлительными людьми, Настя испугалась. Она боялась теперь всего, что могло омрачить ее неожиданную радость.

— Косматый на кого-то лает, — прошептала Валя.

— Ну и пусть брешет…

— Там кто-то пришел, — сказала Валя.

— Я сейчас посмотрю, — проговорила Настя, пытаясь подняться с постели.

— Не ходи! — запротестовала девочка и вцепилась в Настю.

— Погоди. Я только в щелочку погляжу.

Настя легонько отстранила сестренку и подползла к двери.

Из-за тесной горной вершины всплывала луна. По двору разливался ее бледноватый свет и озарял изгородь. По ту сторону, у калитки, виднелась какая-то фигура в фуражке с высоким околышем. В отблесках луны светились на плечах погоны.

— Это он, Валя, — дрожащим голосом проговорила Настя и, схватив платье, стала торопливо надевать его.

— Кто это? — испуганно спросила девочка.

— Пришел все-таки, — как в забытьи ответила Настя.

— Я тебя никуда не пущу, — запротестовала Валя.

— Ну что ты, глупенькая! Это же Миша, жених мой. Понимаешь?

— А может, это не он, — вздрагивая всем телом, шептала Валя.

— Я тебе говорю, что он. Ложись в постель…

— Нет, я не лягу. Чего он ходит ночью? Мог бы днем. Я тоже на него посмотреть хочу.

— Завтра посмотришь. Он хороший. Миколке значок подарил. А ты молчи. Можешь в дырочку поглядеть… Только маме ни слова, чуешь?

— Да, чую…

Настя тихонько открыла скрипнувшую дверь, чувствуя, как трясутся у нее и подкашиваются колени. После разговора с матерью она не переставала думать о Михаиле ни одной минуты и не сомневалась, что это он. Смело подойдя к калитке, Настя отдернула задвижку и подняла глаза. Сердце дрогнуло и замерло. Перед ней стоял Петя Пыжиков.

— Это вы? — проговорила Настя одними губами.

— Я, Настя. Пришел… Не ждали? Здравствуйте! — ловя ее руку и горячо дыша в лицо, проговорил Петр.

Он не рассчитывал, что ему удастся встретиться с Настей в такое позднее время. Прежде чем подойти к калитке, он долго бродил по улице и около дома. Сейчас ему показалось, что девушка сама учуяла его приход и, очевидно, ждала. Ведь Ромашков предупредил ее, что Петр здесь. Выходит, зря он его обидел.

— Вы знали, что я приду? — переспросил Пыжиков, беря Настю за повисшую кисть руки. Рука была теплая, но вялая, словно не живая.

— Я ждала… Я думала… — шептала Настя вымученным голосом.

— Я знал, что вы будете меня ждать, — уверенно сказал Петр.

Ее заметное волнение он принял на свой счет и попытался неловко обнять девушку. Она испуганно отстранилась. Рука ее вдруг сделалась жесткой и упругой. Она настойчиво высвобождала ее, а он не хотел отпускать. Там, у моря, однажды при прощании он поцеловал ее. Настя тогда засмеялась, погрозила ему пальцем и убежала. Казалось, повод для более интимных отношений был, и Петр перешел на «ты».

— А что ты думала?

— Я думала, что…

— Думала, не приду? Я бы всю ночь, Настенька, простоял у калитки! Ходил бы под окнами до самого утра… Ты знаешь, что я тебя люблю и мне многое надо рассказать. Пойдем где-нибудь присядем.

— Кет. Я никуда не пойду. — Настя покачала головой и почувствовала, что начинает вся дрожать. В воздухе было прохладно и сыро. Но Петр ничего не замечал.

— У вас, наверное, в саду скамейка есть. Идем, мне очень нужно поговорить. Я пришел сказать тебе…

— Говорите здесь. В саду мокро.

— Все это пустяки! Важно, что мы встретились. Здесь, в этом далеком лесном углу, скрестились наши дороги, и мне кажется навсегда… Это я и хотел тебе сказать. Я многое передумал, Настя. Нет слов, как я рад, что вижу тебя. А как ты?.. Почему ты молчишь?

— Мне нечего сказать, Петр Тихонович.

— Странно вы отвечаете… — опять официально и настороженно проговорил Пыжиков. — Вы же меня ожидали, знали, что я приду?

— Нет, Петр Тихонович, я вас не ждала.

— Вот как! Это правда?

— Зачем мне обманывать вас?

— Но вы так быстро вышли…

— Мне показалось… Я думала… Я решила, что это не вы, а… — кутаясь в шаль, Настя отвернулась и смущенно взялась за ручку калитки, словно намереваясь ее закрыть.

— Значит, вы ждали кого-то другого? — осененный догадкой, спросил Петр.

— Да, — твердо ответила Настя.

— Кого же?

— Я думала, что это… капитан Ромашков.

— Ромашков?! — от его голоса, казалось, дрогнула калитка и закачалась на своих колышках невысокая изгородь.

— Не кричите. Услышат…

— Ромашков? — повторил Петр. — А зачем ему тут быть?

— Затем, что он мой жених. — Настю тяготила эта совсем ненужная встреча и она решила прервать ее.

— Вы просто смеетесь надо мной. Это шутка! — не верил Петр.

— Нет, Петр Тихонович, такими вещами не шутят. Прощайте и не обижайтесь… Так случилось…

— Не верю! Не верю!

— Не шумите. Мама проснется.

Настя захлопнула калитку и стремительно побежала к сараю.

Ухватившись за изгородь, Петр смотрел ей вслед и видел, как мелькнула за скрипнувшей дверью темная шаль и белые при луне икры ног. Он знал, что у Насти великолепные, точеные ноги. Не раз видел, как она, нырнув с пирса, стригла ими прозрачную морскую воду. Он вспомнил ее веселую задорную улыбку, милые лукавые глаза и только теперь вдруг понял, как дорога ему эта смелая девушка, выросшая здесь, в далеких Дубовиках.

Пошатываясь, Петр пошел от калитки прочь, растаптывая сапогами липкую грязь и выщербленную луну, блестевшую в круглых лужах. «Когда же он успел стать женихом?» — мучительно думал Петр. Боль и обида терзали его. «Ведь никогда он там не встречался? Знал, что я встречаюсь с ней, сам же предлагал жениться, и вдруг такая подлость! Все выскажу, что я о нем думаю, — и конец…»

Так, плывя в хаотическом потоке несуразных мыслей, Петр тяжелой походкой прошел улицу из конца в конец. Растрепанный и грязный, он ввалился в сельсовет и, тяжело топнув, остановился около сидевшего за столом Ромашкова. Глядя на него усталыми, поблекшими глазами, он в упор проговорил:

— Выйдем на минуту. Мне с тобой поговорить надо.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Выйдем! — требовательно повторил Пыжиков. Ромашков взглянул на него и понял все.

— Хорошо. Давай выйдем.

Поднявшись со стула, Михаил вышел первым. Петр последовал за ним. Поглядывая на его сильную широкую спину, снова злобно подумал: «Не прощу! Нет!»

Притаптывая мокрую землю, вдоль забора ходил часовой, задевая сырыми полами плаща жухлый бурьян. Над плечом часового, покачиваясь, торчал конец ножевидного штыка, будто собираясь проколоть висевшую над ним луну. Солдат прошагал дальше, а раскосый небесный глаз, окруженный мигающими звездами, спокойно плыл в далекое холодное пространство.

Выбрав сухое место, Ромашков присел на верхней ступеньке крыльца. Но Пыжиков снова заартачился и стал возражать.

— Ты, брат, какой-то шальной. Садись и говори, — настаивал Михаил. — Придумал ночное объяснение.

— Я тебе сегодня все объясню… — с угрозой в голосе ответил Пыжиков.

— Послушаю.

— Здесь нельзя. Хочешь, чтобы все солдаты знали? — Пройдем дальше.

Довод был основательный, Михаил возражать не стал. Они прошли через калитку на улицу и сели на скамье.

Время уже было за полночь. Где-то далеко прокричал петух.

— Тебе скоро наряды проверять. Давай, быстрее и покороче, — сказал Михаил.

— Не торопись, — зажигая спичку, ответил Петр. Поколесив по улицам, он немного успокоился и сейчас не знал, с чего начать.

— Долго я ждать не буду.

— Скажи: ты честный человек? — приглушенно, с хрипотой в голосе спросил Петр.

— Дальше что? — в какой-то степени чувствуя себя виноватым, Ромашков нашелся не сразу.

— Ты мне сначала ответь на вопрос, а потом я буду говорить дальше.

— Предположим, что да. Продолжайте, товарищ старший лейтенант.

— По-моему, ты плут и двоедушник!

— Знаешь что, Пыжиков… — сердито, но сдержанно сказал Ромашков, — в другой обстановке ты бы сейчас растянулся в этой грязи со свернутой набок скулой…

— Ударь! Но я всем буду говорить, что ты плут!

— Глупый. Хоть научился бы не шуметь, людей зря не тревожить. Ко всему прочему ты еще и жалок, как тот ночной безголосый петух. Покричал зря и умолк…

— Не ожидал я от тебя такой подлости! — Пыжиков замотал головой, словно его щелкнули по носу.

— Истерики только не закатывай. Хочешь говорить начистоту, говори толком, а не то я уйду.

— Я тебе скажу… Все скажу! Ты поступил мерзко и подло! Девушку, которую я любил, ты опутал, оплел… Воспользовался тем, что я попал в беду, присватался. Разве это не подло? Все ей, конечно, обо мне рассказал и взамен себя в лучшем свете нарисовал…

— Послушай, Петр! — Ромашков встал, вцепившись руками в поясной ремень, снова сел. — Ты подумал, что ты сказал?

— Я всегда говорю то, что думаю…

— Знаю я тебя, знаю! Как ты можешь без всякого разбора приписывать мне разные мерзости! — стуча кулаком по колену, возмущался Ромашков.

— Да ведь это так? — несколько примирительно проговорил Пыжиков.

— Эх ты! За то, что оскорбил меня, ее и дружбу нашу облил грязью, следовало бы тебя… Ну, уж ладно! О твоих делах Настя ничего не знает. Тебя я перед ней ничем не опорочил. Служба касается только нас, а остальное…

— Короче. Мне уже все равно… — махнул рукой Пыжиков и мрачно спросил: — Давно это у вас началось?

— Кто ж его знает?

— Давненько, значит.

— Да разве в этом дело! Я тебе скажу так: что у вас там с ней было раньше, не знаю, но кончилось тем, что она любит меня, а я ее. Теперь, как хочешь, так и суди. Ты виделся с ней, говорил? — напористо спросил Михаил.

— Да. Сама сказала, что она твоя невеста.

Они замолчали. Из горных ущелий надвигался туман. Протяжно вздохнув, Петр, глотнув сырости, громко кашлянул, поднялся и молча шагнул в калитку.

Михаил потер жесткой ладонью разгоряченный лоб и, отогнув рукав гимнастерки, посмотрел на часы. Наступило время проверять наряды. Войдя в помещение, он приказал помощнику дежурного разбудить сержанта Батурина, надел плащ и взял со стола автомат.

Майор Рокотов открыл полусонные глаза и, увидев одевшегося капитана, спросил:

— Сколько времени?

— Два ноль-ноль, — ответил Ромашков.

— Где бродили? — кивнув на улегшегося на скамейку Пыжикова, спросил майор.

— Так, на завалинке посидели и друг другу сказки рассказывали, — невесело усмехнулся Ромашков и вышел во двор. Там, держа на поводке крупную кавказскую овчарку, ожидал его Батурин.

— Пошли, — пристраивая на плече автомат, тихо сказал Ромашков.

— Слушаюсь! — отозвался Батурин.

Вскоре они скрылись в белесом тумане.

 

Глава пятнадцатая

Сквозь щели тесовых стен узкими полосками в сеновал пробивается утренний свет. Давно уже уснула маленькая Валя, а Настя все ворочается с боку на бок, шуршит сухим сеном и не может сомкнуть глаз. В ней, как хмель, бродит тревожная сила молодости. То печально, то радостно что-то шепчут ей голоса души и сердца. Что принесет новый день — грозу или теплое сияние солнца? Как хочется, чтобы завтра был ясный солнечный день, без единого на небе облачка. Как приятно было на душе, когда она укладывалась с сестренкой спать: хотелось петь, задорно смеяться и всем рассказывать про свою любовь… Но вот пришел лейтенант Пыжиков и спугнул веселое самозабвенное чувство радости. А все-таки Петра жалко немножко…

Натянув одеяло до подбородка, Настя пошарила у изголовья рукой и нащупала в сене широкий завядший листочек. Покусывая его зубами, ощущая терпкий и горьковатый вкус, продолжала думать: «Он шел ко мне и на что-то надеялся… А я ему прямо: „Я выхожу замуж…“ Грубо. Нехорошо! А там, на море, разрешила поцеловать себя, только пальчиком погрозила. Тоже нехорошо… Наверное, надо рассказать об этом Михаилу, да не очень приятно говорить такие вещи… Скорее бы взошло солнце».

Настя услышала, как хлопнула сенная дверь и звонко загремело стукнувшее о косяк ведро. Значит, мать уже встала и пойдет сейчас доить корову. Потом затопит печь и начнет готовить завтрак, а когда он будет готов, придет на сеновал и стащит с них одеяла. Так бывало каждый день, но завтра уже этого не будет. Грустно покидать родной уголок, а сегодня в особенности. Скоро они встанут. Маленькая Валя, покушав, положит в сумку горячий завтрак, поставит туда завязанный в тряпку горлач с молоком и понесет отцу. Он валит лес и приходит домой не каждый день. Настя начнет собираться в дорогу. Ей; пора на работу. Там ведь не знают, что она думает выйти замуж. Метеорологической службе нет до этого никакого дела… А он, наверное, заглянет и, может быть, немножко проводит — хоть до Медвежьей балки.

Проникнутая чувством тревоги, Настя начинает чего-то бояться.

Во дворе, как и ночью, вдруг громко залаял Косматый. Послышался голос матери. Она с кем-то разговаривает. У Насти часто и горячо забилось сердце. Неужели так рано пришел Михаил? Это и удивило ее и обрадовало. Возможно, ходил проверять своих солдат, не вытерпел и заглянул. Накинув на голые плечи одеяло, Настя подошла к двери и, присев на корточки, посмотрела в дверную щель.

Перед матерью стоял горбоносый мужчина с желтым худым лицом, густо заросшим черными волосами. Большие темные ввалившиеся глаза его зорко рыскали по сторонам. Протянув волосатую руку, он что-то совал матери и быстро произносил какие-то слова, которых Настя не могла разобрать. Но глаза и нос этого человека ей показались очень знакомыми, напоминали о чем-то и его резкие жесты. Он то протягивал руки, то прикладывал их к груди. Мать растерянно пожимала плечами и отрицательно качала головой. А он, настойчиво что-то спрашивая, подходил все ближе и ближе, пугая Лукерью Филипповну своим жалким растерзанным видом. Рубаха на нем была порвана, сквозь дыры виднелось смуглое тело с засохшими ссадинами.

Продолжая оглядываться, он упорно чего-то добивался от матери. Лукерья Филипповна, беспомощно озираясь, пятилась к сеновалу и, не выдержав, крикнула:

— Настя! Проснись, дочка, и выдь на минуточку!

— Я тут, мама, — откликнулась Настя, зябко вздрагивая.

Вид мужчины, его жесткие знакомые глаза пугали ее. Тревожно вороша память, она старалась припомнить: где она все-таки видела этого горбоносого человека?

— Я сейчас, мама, — снова отозвалась Настя, стараясь побыстрее надеть платье. — А что ему, мама, нужно? Откуда он взялся?

Лукерья Филипповна сама подошла к двери и сообщила, что этот человек голоден и просит хлеба. Он говорит, что вышел до сроку из лагерей. Сейчас ему надо пройти через перевал и попасть в город. Там у него друзья. Он хочет есть. Говорит, что захворал, плохо себя чувствует.

— Я ему сказала, что у нас хлеба нет. Он дал мне денег и просит купить хлеба. Ты слышишь, Настя? — говорила, почти выкрикивала это Лукерья Филипповна.

— Да, да, мама.

— Я пообещала подоить корову и дать ему молока. Зараз я покличу его в хату, а ты сбегай до тетки Параски и купи два кило хлеба, целую буханку. Вот возьми его гроши и беги скорее. Швыдко, дочка, а то я его боюсь…

— Ничего, мама, я скоро.

Лукерья Филипповна просунула в щель деньги. Скомканная бумажка упала к ногам удивленной и растерянной Насти. Почему мать не хочет дать ему своего, хлеба, а посылает куда-то к Параске, которая покупает булки в продуктовом ларьке! А мать вчера выпекла пять или шесть буханок, настряпала сдобных подорожников для нее и с вечера уложила в рюкзак. Неужели ей жалко куска хлеба? А Параска живет около сельского Совета и, наверное, еще спит, да и какой у нее хлеб?

— Поспеши, дочка, ждет он, — нетерпеливо проговорила мать.

Только тут Настя поняла, что мать не доверяет незнакомцу и бежать нужно не к Параске, а в сельский Совет, где расположились пограничники. Она снова посмотрела в щелочку, стараясь вспомнить, где она видела этого пришельца? Не похож ли он на одного из тех курортников, которые угощали ее тогда дыней?

— Пойдемте до хаты, — слышался за дверью голос матери. — Там отдохнете, дочка быстро сбегает, а я принесу молока, Но прохожий почему-то колебался и не двигался с места.

— Я хочу отдыхать там, — проговорил он, показывая на сарай. Можно?

— Нет. Туда нельзя, — решительно заявила Лукерья Филипповна. Там дети спят. — Да вы не бойтесь. Идите до хаты. Я, братец мой, все вижу и понимаю…

— Как вы можете меня понимать? Я же ведь из лагеря.

— А что тут такого? У меня тоже мужик сидел и только недавно освободился. Мало ли теперь таких…

— Ваш хозяин был в тюрьме? — возбужденно спросил прохожий.

— Три месяца.

— За что?

— Одному начальнику по шее стукнул.

— Почему же он так мало сидел? — уже в сенцах спросил горбоносый, сразу же интересуясь биографией мужа хозяйки.

— Да он стукнул-то его один разочек.

— Плохой был начальник?

— Уж хорошего не тронул бы. Садись. Ноги вон о половичок оботри, только сапогами не стучи. Потише…

— А что в селе есть милиция? — пронизывая Лукерью Филипповну выпуклыми глазами, допытывался он.

— Какая тут в горах милиция? Наезжают раз в месяц. Здесь вон ребенок спит. Не надо будить.

Мать покрыла разбросавшегося, сладко спавшего в люльке Миколку, который и не предполагал, что сегодня он тоже станет героем событий.

Плотно прикрыв за собой дверь, гремя подойником, Лукерья Филипповна ушла.

Горбоносый метнулся к окошку и проследил, пока она не вошла в коровник. Немного успокоившись, он стал пристально наблюдать за калиткой в надежде увидеть хозяйскую дочь, которая должна пойти за хлебом. Но она почему-то долго не показывалась. В горнице посветлело. В окно было видно, как в ущелье рассеивался, испарялся туман. Прохожий понимал, что ему надо быстро уходить из села. Но хлебный запах теплой крестьянской избы усиливал мучительное чувство голода. Оно было страшным и непреодолимым. Все эти дни он питался дикими ягодами. Многое бы он сейчас отдал за маленький кусочек хлеба. Голод и сырая после ливня, холодная ночь загнали его в этот дом на окраине лесного села. Оглядев комнату, он прошел в кухню, ища воспаленными глазами что-нибудь съестное, но ничего не находил. Чутьем одичавшей собаки он ощущал запах хлеба и пирогов, но ничего не видел. Рюкзак с румяно зажаренными коржиками висел на стене, почти рядом с его головой, равнодушно поблескивая пряжками. Наконец Сапангос заметил у печки ведро с приготовленным для коровы пойлом, а в нем плавающие сверху, разбухшие куски хлеба. Он, не задумываясь, бросился к ведру, выловил куски хлеба и стал с жадностью есть.

Тем временем, прыгая через грядки моркови и свеклы, Настя бежала к виднеющейся вдали изгороди. Она нарочно не пошла через калитку, боясь, что прохожий узнает в ней ту самую путешественницу, которую они тогда вдвоем с бритоголовым угощали в лесу дыней, и догадается о ее намерениях. Она решила бежать к сельскому Совету и немедленно сообщить о посетившем их дом госте пограничникам.

С трудом преодолев высокий из кольев забор, она очутилась у перелеска, который почти вплотную подступал к их огороду. Остановившись, Настя поглядела ушибленное колено и увидела на пальцах кровь. Около самой чашечки колено было сильно поцарапано о сучок. Из небольшой, но глубокой ранки обильно сочилась кровь. Настя сорвала какой-то мокрый листочек и приложила к ранке. Тут-то ее тихо и неожиданно окликнули.

— Ушиблась, а? — раздался из кустов голос сержанта Батурина.

Настя охнула и, как подкошенная, села на траву.

Первое, что она увидела и запомнила на всю жизнь, — это были клыкастая пасть с розовым языком и глаза огромной собаки, смотревшие на нее с затаенно выжидающей настороженностью. Рядом сидел, укрывшись листьями клена, солдат в зеленом, едва различимом от листьев плаще. Он глядел на девушку и хитро улыбался.

— Больно? — повторил он шепотом и пригласил: — Сюда идите.

Испуганно косясь на овчарку, Настя поднялась и, прихрамывая, бочком направилась к кусту.

— Вы ее не бойтесь, — кивая на овчарку, проговорил Батурин по-прежнему тихо. — Не тронет. А вы здорово прыгаете!

— Ой, как вы меня напугали, — стараясь унять дрожь, сказала Настя.

— Бывает и хуже… Куда вы так спешили, разрешите узнать?

— К вам бежала.

— Это ко мне, что ли?

— К пограничникам, а не к вам…

— А я и есть пограничник, — обрадованно улыбнулся Батурин.

— А вы знаете, зачем я бегу?

— Не могу знать, зачем и куда. Чуть свет девчата не бегают. Может, уж кому свидушку назначили?

— Да. Назначила. Вашему начальнику — капитану Ромашкову назначила. Может быть, вы разрешите мне сбегать к нему?

— Не могу. Присядьте и не маячьте, — со строгостью в голосе проговорил Батурин.

— А ежели я не сяду, а пойду, куда мне надо, вы что, стрелять будете?

— Нет. У меня подружка есть, — сержант дернул за поводок. Собака, возбужденно подняв уши, ощерила страшные острые клыки.

— Мне нужно рассказать… — покорно присаживаясь на мокрую траву, начала было Настя.

Но Батурин ее перебил:

— Расскажете там, где надо, — он прилег на бок и негромко свистнул.

Из ближайшего куста осторожно выглянул солдат.

— Проводите ее к капитану Ромашкову, — приказал Батурин.

— Идем, девушка, — сказал солдат. — Вот сюда идите, впереди меня.

— Куда вы меня ведете? — спросила Настя. — Мне в сельский Совет нужно. Там есть какой-нибудь начальник?

— Найдется.

— А кто?

— Идите и молчите.

— Мне нужен капитан Ромашков, понимаете?

— Не положено отвечать.

— Почему не положено?

— Разговаривать с задержанными не положено.

— Я говорю, что к нам пришел какой-то страшный человек.

— Ну, и что?

— Хлеба просит, хочет через перевал пройти.

— Никуда он не уйдет. Там дороги нет. Давайте, гражданка, помолчим.

— У вас все такие молчуны? — вызывающе спросила Настя.

— Лучше помолчим, девушка, — строго сказал Кудашев.

А они шли по той самой тропинке, где Настя часто ходила с Валей в лес за грибами. Лес здесь сохранился от топора порубщиков, рос буйно и мощно. Широкими зелеными шатрами поднялись старые дубы. Темными свечами в небо устремились высокие пихты. Под ближайшей из них, с автоматом поверх плаща, стоял капитан Ромашков. Увидев Настю, он скорыми шагами пошел к ней навстречу.

— Настенька, почему вы здесь? — взяв ее за руку и отведя в сторонку, спросил Михаил.

— Я бежала к вам…

— К нам? Зачем?

— Меня мама послала. К нам пришел чужой человек… Я так бежала, что коленку оцарапала. — Настя подняла край юбки и показала залитую кровью ногу.

— Сейчас перевяжем. Хорошо, что пришла… Мы его уже давно проследили с собакой. Тебе больно? — натягивая бинт, спросил Ромашков.

— Не очень.

— Сейчас ваш дом окружают. Останься пока здесь.

— Он стрелять будет?

— Очевидно, да. А возможно, и нет…

— Если начнут стрелять, то как же наши. Мама, Миколка, Валя… — с беспокойством проговорила Настя.

— Постараемся взять его без шума Я не туго затянул?

— Спасибо. Все хорошо.

— Не очень-то. Нога распухла.

— Пройдет. А ты знаешь, я этого человека видала, встречалась с ним.

— Где ты могла его видеть?

— В тот самый день, когда мы… когда ты… приезжал к Евсею Егоровичу.

Настя покраснела и умолкла. Подавив смущение, она рассказала, как шла одна в лесу и встретила двух незнакомых людей, которые угостили ее дыней.

— Я сразу не могла вспомнить, а потом узнала его, припомнила глаза, нос… А другой был постарше, плешивый.

— Может быть, ты ошибаешься? — наклонясь к ее лицу, спросил Ромашков.

— Нет. Это же было совсем недавно. Тот был такой вежливый, внимательный, — наивно продолжала Настя.

— Вежливый, внимательный, — расстегивая полевую сумку и роясь в ней, повторял Ромашков.

— Да, да! Ты не смейся! — настойчиво твердила она. — У него такая улыбка…

— А ну, взгляни, — протягивая фотографическую карточку, попросил Ромашков. — Может быть, он?

Настя посмотрела на фотографию и удивленно вскрикнула:

— Правда, он! Его уже поймали, да?

— Да… Этот вежливый кого угодно отправит на тот свет. Солдата одного убил.

Настя вздрогнула и выронила из рук фотографию.

Подошел солдат с автоматом в руках. Покосившись на девушку, он отозвал капитана в сторону. Сообщив ему что-то, быстро ушел и скрылся в кустах.

— Ты меня извини, Настенька. Начальство вызывает. Посиди здесь, отдохни.

— Я чего-то боюсь… Дрожу вся, — тихо проговорила Настя.

— Все будет в порядке.

Михаил снял свой плащ и накинул ей на плечи. Оглянувшись, хотел поцеловать, но, зная, что за ними наблюдают несколько пар любопытных солдатских глаз, не решился. Ободряюще помахав Насте рукой, ушел вслед за связным.

Поправив плащ, Настя прислонилась к пихте спиной. Она задумалась о Миколке, матери, сестренке Вале, оставшейся на сеновале. На глазах Насти показались слезы.

 

Глава шестнадцатая

В хате звонко гудели мухи. В люльке сладко похрапывал Миколка. Во дворе тревожно и заливисто лаял Косматый. На разные голоса орали петухи.

Немного утолив голод размокшими в ведре кусками хлеба и помятой картошкой, Сапангос подошел к окну. Посматривая во двор, он часто оглядывался и на дверь. По его расчету, хозяйской дочери пора уже было вернуться, но она не приходила. Да и корову, как ему казалось, слишком долго выдаивали. После жадно проглоченной пищи ему захотелось пить. Пройдя в кухню, он выпил ковш воды и снова вернулся в горницу и встал у окна.

Склонив свои тяжелые шляпы, в саду недвижно стояли подсолнухи. На одном из них сидел взъерошенный, хохлатый воробей-воришка и, вытягивая шейку, выклевывал семечки. Вдоль палочной изгороди кралась серая кошка. Выгнув спину, она вдруг шарахнулась в сторону и скрылась за огуречной грядкой. Воробей, испуганно пискнув, взлетел и, сделав круг, присел на ветку яблони, дразняще покачиваясь на самом высоком сучке. Над верхушками ближайших от хаты деревьев беспокойно кружились лесные птицы. Прижавшись к окну оттопыренным, по-звериному чутким ухом, Сапангос все время прислушивался и зорко наблюдал за садом. Его беспокоил беспечно порхавший с ветки на ветку воробей, кравший из подсолнуха семечки, угнетала и чего-то испугавшаяся кошка, которая так и не настигла вороватого воробья, тревожил и высокий забор в углу, густо заросший виноградником. Ему казалось, что широкие зубчатые листья трепещут, шевелятся.

С ведром в руках, накрытым чистым полотенцем, вошла хозяйка дома и осторожно заперла за собой визгливо скрипнувшую дверь.

Оторвавшись от косяка, Сапангос круто повернулся, спросил:

— Хлеб есть?

— Нет еще. Скоро придет, — не поднимая головы, ответила Лукерья Филипповна.

— Разве это далеко? — вытягивая вперед шею, напряженно спросил гость.

— На том краю, — вынимая из печки горлачи, спокойно ответила хозяйка.

— Очень долго! — вздохнул Сапангос.

— Потерпите немного.

— Кушать надо. Немножко молока дайте, — показывая на горшки, проговорил он требовательно.

— Сейчас процежу и налью.

Лукерья Филипповна сняла со стены цедилку и, дробно стуча о край горшка, неторопливо положила ее на горловину. Налив посудину почти до краев, она поставила ее на стол.

Схватив горшок, он жадно припал к нему губами. Пил не отрываясь, а сам все время глядел выпуклыми, сведенными к переносице глазами на хозяйку. Лицо ее со строго поджатыми губами было нахмурено и неподвижно. Казалось, что оно навсегда застыло в одном непроницаемом выражении. Лукерья Филипповна стояла боком и разливала молоко по горшкам.

Сапангос, окончив пить, вытер губы рукавом рубахи, но крошки хлеба так и остались на его черном лице.

«Чего же это он так наелся?» — подумала Лукерья Филипповна и, взяв ведро с коровьим пойлом, направилась к двери.

— Один минута! — окликнул ее Сапангос.

— А? Какая еще минута? Мне корову надо кормить, — недовольным тоном проговорила Лукерья Филипповна.

— Я давно, хозяйка, не курил: нет ли у вас немного табаку или сигарет? Очень хочу курить. Я деньги дам.

— Ничего нет, любезный. У нас в доме никто не курит, Я схожу к соседу и попрошу. Подождите.

— Нет, к соседям ходить не надо… Хлеба надо.

— Принесет скоро.

— Долго нет, долго! — резко взмахнув грязными руками, проговорил он и нетерпеливо поглядел в окно.

— Придет, никуда не денется.

Лукерья Филипповна вернулась в горницу, поправила сползающее из люльки одеяло и, не глядя на этого страшноватого гостя, прислушалась к частому стуку своего сердца, а затем не спеша вышла в сени. Ей хотелось, чтобы все это скорее кончилось. Слишком неприятен был вид горбоносого оборванца с прилипшими к щетине крошками. Она догадалась, что он выловил куски хлеба из ведра с помоями и съел их. Жутко и тягостно было у нее на душе. Она прошла в сарай, поставила корове пойло и с тревогой стала ожидать старшую дочь.

Сапангос же, оставшись в хате с посапывающим Миколкой, снова подошел к окну. В саду по-прежнему было сонно и безмятежно тихо. Под молодым спокойным тополем желтели вымытые дождем созревающие помидоры, в приоткрытую створку вливался запах яблок и укропа. На изгороди, обвитой зеленой плетью, повисла белая продолговатая тыква с большим, сучкастым, похожим на рога, отростком. Тыквенные плети, как и виноград, оплели изгородь буйно и густо. Вдруг за широкими, как лопухи, листьями мелькнула зеленая пограничная фуражка и тут же исчезла. Сапангос отскочил от окна и, прижавшись к стене, торопливо вытащил из рваного кармана пистолет, сжал его в длинных с грязными ногтями пальцах. По раздавшемуся лаю собаки, беспокойному перелету птиц и промелькнувшей фуражке он понял, что угодил в ловушку. Секунду постояв в простенке, он кинулся в кухню, к двери и набросил на петлю легонький крючок, но вскоре сообразил, что этот самодельный крестьянский запор слишком ненадежен. Вбежав в горницу, он захлопнул окно, потом, схватив стол, потащил его в кухню и забаррикадировал дверь. Но этого оказалось недостаточно. С лихорадочной быстротой он нагромождал у входной двери длинные дубовые скамьи, стулья, туда же полетели все подушки и перина. А когда он волочил по полу спинку железной кровати, то зацепил люльку. Она так качнулась, что вылетевший Миколка шлепнулся на пол и громко, надсадно заревел.

— Уй, аллах! — полушепотом воскликнул Сапангос. — Как кричит!

Подскочив к стене, он прижался к оконной фрамуге и приготовил пистолет.

Услышав истошный плач сынишки, Лукерья Филипповна распахнула дверь сарая, намереваясь побежать в хату. В это время из-за стены выскочил пограничник с офицерскими погонами и толкнул ее в сарай. Это был старший лейтенант Пыжиков.

Из хаты загрохотали выстрелы. Расщепляя дощатую дверь сарая, пули впивались в бревенчатую стену. Петр, удерживая Лукерью Филипповну, почти силой заставил ее лечь за кормушкой на солому.

— У меня же там мальчик, сын! — в страхе шептала она.

— Лежите, мамаша. Не будет же он стрелять в ребенка, — успокаивал ее Пыжиков. С пистолетом в руке он стоял у дверного косяка и смотрел в узкую щель. Однако нарушитель не показывался, а только изредка бил по коровнику.

В углу причитала и стонала на соломе Лукерья Филипповна. Голос плачущего ребенка доносился все сильнее и сильнее.

— Боже мой! Я пойду туда! — выкрикивала она.

— Нельзя, — строго говорил Петр, — убьет вас…

— Страшный человек! Я сразу поняла это, — шептала Лукерья Филипповна. — Почему вы стоите? Он и вас убить может.

— Я вижу, куда он стреляет, — успокоил ее Пыжиков. — Ничего, мы его возьмем!

Нарушитель стрелять перестал. Ему никто не отвечал. Сапангос был уверен, что убил офицера, который удержал хозяйку и втолкнул в сарай. В чистом безоблачном утре заросшие лесом горы поглотили раскатистые звуки выстрелов и, казалось, замерли в ожидании чего-то сурового и страшного. Но пограничников тревожил не свист бандитских пуль, не грохот выстрелов, а непрерывный, захлебывающийся плач ребенка, который научился пока говорить единственное слово «мама» и сейчас протяжно, бесконечно повторял:

— Ма-ааа! Ма-ааа!

…Валю разбудили выстрелы. Протирая глазенки и ничего не соображая, она вскочила и села на смятую постель. Насти рядом не было. Из хаты доносился рев братишки, а потом громко, пугающе вскрикнула мать. Голос ее взвился и оборвался резкими, оглушительными пистолетными хлопками. Как ни испугалась Валя, она поняла, что где-то близко стреляют и с матерью что-то случилось. Полураздетая, в длинной ночной рубашонке, Валя выскочила из сеновала и с криком бросилась к сеням. Но добежать до двери она не успела…

Часто люди громко, от чистого сердца говорят, что мир создан для счастья детей. Нас волнует и радует первый крик, первая в жизни ребенка улыбка, первое осмысленное слово и робкие, неуверенные шаги по нетвердой, качающейся земле. Мы оберегаем детскую душу и тело от всяких невзгод. Болезненный крик ребенка, его беспомощный стон приносят нам глубокое и тяжкое страдание. Это большое, высокое чувство рождено вместе с человеческой жизнью. Об этом чувстве написаны миллионы книг и песен, которых, очевидно, никогда не слышал и не читал бывший князь Сапангос, часто взывающий к своему господу богу. А кто его бог? Может быть, сработанный по последнему слову техники автоматический пистолет, из которого он дважды выстрелил в кричащую девочку, Она, как большая белая птица, взмахнув ручонками, тоненько вскрикнув, сначала присела, а потом, перевалившись с боку на бок, затихла около стены. Все это произошло мгновенно и на глазах окружавших хату солдат и офицеров. В эту минуту было трудно сдержать закипевшее чувство гнева. В кухне раздался звон разбитого стекла. Кто-то вышиб оконный переплет очередью из автомата. Находясь в горнице, где ползал по полу плачущий Миколка, бандит резко повернул голову, оглянулся и увидел прыгнувшего в окно пограничника, который, мелькнув зеленой фуражкой, скрылся за массивной русской печкой. Короткая, но хлесткая очередь вывела на потолке расщепленный узор. Яркая вспышка из вздрагивающего ствола автомата ослепила бандита. Выстрелив наугад, он попал в край печки и попятился назад, а там ловко выпрыгнул через окно во двор. Прижавшись за угловой выступ сруба, он продолжал стрелять. На предложение сдаться беспорядочно бил в ту сторону, откуда слышался голос. Но голоса уже раздавались и спереди от сарая и сбоку от изгороди, где плотной цепочкой лежали пограничники, и из хаты, которую уже заняли прыгнувшие в окно солдаты. А сержант Нестеров, пробравшись на четвереньках в горницу, подхватил на руки испуганного Миколку и укрылся с ним за печкой. Унимая всхлипывающего мальчика, сержант ласково говорил:

— Ну, что ж ты, парнишечка, ревешь-то, хватит, браток. Ты же солдат будущий… Подрастешь, тогда сам защищаться научишься.

Миколка успокоился и притих.

— Убили сынку моего, уже не кричит! Боже мой! — пытаясь выйти из сарая, плакала Лукерья Филипповна.

Но старший лейтенант Пыжиков ее не отпускал. Она и не подозревала, что маленькая Валя, свернувшись клубочком, лежит возле сеней.

— Успокойтесь, мамаша. В доме уже наши. Помогут, — говорил Петр.

— А откуда ж стреляет тот бандюк? — с трудом сдерживая дрожащие губы, спрашивала Лукерья Филипповна.

— Здесь стоит, бьет из-за угла. Потерпите, мамаша, немножко. Мы его сейчас… «Пришла пора, пришла пора ответить», — мысленно повторял Петр. Он распахнул дверь сарая и выскочил во двор.

Перед глазами притаившегося за углом Сапангоса, на расстоянии каких-нибудь пятнадцати шагов, вдруг выросла фигура офицера с пистолетом в руке.

На какую-то долю секунды Сапангос растерялся.

— Бросай оружие! А ну, гад! — громко и ожесточенно выкрикнул Пыжиков.

В ответ на его слова звучно щелкнул выстрел. Петр почувствовал, как рвануло и обожгло левое ухо и что-то теплое потекло за воротник гимнастерки.

— Оружие, бандит! — резко метнувшись в сторону, повторил Пыжиков еще громче и нажал на спусковой крючок пистолета. Выстрелы грохотали один за одним. Помня приказ, Петр стрелял врагу под ноги. Сапангос же с быстротой фокусника перезарядил пистолет. Он, видимо, догадывался, что его хотят взять живым, и старался держаться до конца. Но все же, пока он вкладывал новую обойму, Петр успел укрыться за другой угол хаты. Пули Сапангоса прошли мимо.

Время исчислялось минутами. Капитан Ромашков, окружив дом и сад, едва успел выдвинуться с сержантом Батуриным к сараю.

Увидев, что Пыжиков выскочил из дверей и открыл стрельбу, Ромашков приказал Батурину пустить овчарку. Но она закапризничала и сразу не пошла. Только после ласковых уговоров, уже с третьей попытки собака бросилась на врага. Она сшибла горбоносого с ног и покатилась с ним в грозно урчащем клубке. Сержант Батурин еле оттащил рассвирепевшую овчарку от ошеломленного бандита, а подоспевшие солдаты схватили его в свои крепкие руки.

Капитан Ромашков и майор Рокотов осторожно подняли Валю и отнесли в хату. У нее в двух местах было прострелено плечо. Ее быстро перевязали и отправили в поселковый медпункт в бессознательном состоянии. Настя все время не отходила от матери, стараясь привести ее в чувство.

С забинтованной головой и шеей, Петр сидел на крыльце и неподвижно смотрел на залепленные грязью сапоги. Надо было их протереть, почистить, но не хватало сил.

— Это ты, Михаил? — узнав вышедшего из сеней Ромашкова по звуку шагов, не оборачиваясь, спросил Петр.

— Да, — присаживаясь рядом, ответил Ромашков. — Тебя сильно задело? — спросил он после тягостной паузы.

— Нет, пустяки… Девочка будет жива?

— Да, конечно. Пробита мягкая ткань, заживет быстро.

— Вот у меня уже никогда не заживет, никогда!

— Сам же говоришь, что пустяки?

— Клочок уха не в счет. Совесть… Если бы не овчарка…

— Брось ныть!

— Вы что, товарищи дорогие, опять, как вчера, сказки рассказываете? — строго проговорил подошедший майор Рокотов.

Он только что обыскал захваченного диверсанта и приказал готовить его к отправке.

— Сказка у нас, видно, долгая, — невесело усмехнулся Петр.

— А вы, старший лейтенант, действовали молодцом! Только рисковать-то зря не надо. Это уже было ни к чему, — сказал Рокотов. — Но все обошлось хорошо — и зверь схвачен опасный…

Шум и выстрелы разбудили и привлекли к хате Богуновых много людей. Здесь были лесорубы, женщины, дети. Они с затаенным любопытством смотрели на солдат в зеленых фуражках и тихо переговаривались. Родственников и знакомых, по просьбе Насти, пограничники пропустили в дом. Женщины, всплескивая руками, вздыхали и сокрушенно покачивали головами. Мальчишки вертелись около солдат и выпрашивали стреляные гильзы.

— А на бандюка можно посмотреть? — спрашивал у Нестерова сероглазый пацан, лет десяти, в смятой солдатской пилотке, с самодельным деревянным револьвером в руке. — Он очень страшный, да?

— С рогами и хвостом, как метелка, — отшучивался Нестеров. — За этот хвост мы его и схватили.

— Ну да! Его Настя Богунова в сарай заперла и до вас побигла… Так или не так?

— Немножко не так.

— Ей орден дадут?

— Обязательно дадут, — подтвердил Нестеров. — Ты давай, дружок, потише. А то машешь своим пистолетом, мало ли что может случиться… Подстрелишь еще кого-нибудь.

— Так нет, — успокаивающе и разочарованно ответил мальчишка, это же игрушка, я из полена его выстругал. Вот у тебя — это да! с завистью посмотрев на автомат сержанта, он отошел к своим товарищам, которые ползали вдоль изгороди и разыскивали стреляные гильзы.

— Вот так я и выпустил их, — говорил Петр Рокотову и Ромашкову. — Ночевал с ними под одной крышей, сидел за одним столом, думал только о своей беде, а она была рядом со мной. Так я утерял бдительность, а может быть, не имел ее никогда? — Петр замолчал и низко опустил укутанную бинтами голову.

Хмуро молчал майор Рокотов. Ни слова не проронил и капитан Ромашков.

А вокруг было свежее чистое утро. Над горами поднималось солнце. Ветер качал обрумяненные плоды яблони. Вдоль изгороди шуршали своими лопухами перепутанные плети тыкв, к горячим солнечным лучам поднимали круглые шляпы подсолнухи. Поваленный кем-то, пригнутый вниз молодой тополь вдруг стройно выпрямился и стряхнул с зеленых, израненных листьев мутные, загрязненные капли дождевой воды. Обновленный дыханием жизни, он еще робко и трепетно дрожал, осторожно пошевеливая гибкими изуродованными ветвями. Наступили новый грядущий день и новая жизнь.

А Пыжиков знал, что теперь уже его в войсках не оставят, если бы он даже захотел остаться.

* * *

Спустя два месяца, вручая Лукерье Филипповне медаль «За отличие в охране государственной границы СССР», генерал Никитин крепко пожимал ей руку и сказал:

— Носите с честью. Спасибо вам за то, что вы воспитали таких замечательных дочерей.

Взволнованные и смущенные Настя и Валя ожидали своей очереди. Они тоже были награждены такой же высокой и почетной наградой.

— Это, товарищ генерал, Родине нашей спасибо. Я их грудью своей кормила, вырастила, а Родина их уму-разуму научила… Пусть ей и служат, пусть почитают ее, как мать свою, — ответила Лукерья Филипповна и по крестьянскому обычаю поклонилась, тронув рукой теплую, нагретую солнцем землю.

— Еще раз спасибо вам за хорошие слова ваши, — сказал генерал и тоже склонил свою седовласую голову. Потом, встряхнув ею, прищурив заблестевшие глаза, улыбнувшись, добавил: — А к ним, мать, я обязательно приеду на свадьбу.

— Такому гостю, как вы, почет и место. Милости просим, проговорила Лукерья Филипповна. — А свадьба скоренько будет. Все уже решено, — лукаво поглядывая на зардевшуюся Настю, — продолжала она. — Решила моя Настенька связать свою жизнь с пограничниками крепким червонным матузочком, так говорят на Украине, — доброй, значит, веревочкой…

— Кто же жених?

— Нашелся такой… Капитан Михайло Ромашков.

— Это, Лукерья Филипповна, мой крестник.

— Вот и добре! Будете его хлопцев крестить, только не у попа в кадушке, а в люльке на подушке да за богатым столом, за доброй чаркой горилки.

— Принимаю, Лукерья Филипповна, и благодарю от всего сердца!

После того когда отзвучали последние слова приветственных речей, Лукерья Филипповна еще раз подошла к генералу Никитину и, теребя кисти белого пухового платка, смущенно спросила:

— Вы не можете мне сказать, товарищ генерал, про одного человека?

— А что это за человек?

— Ваш офицер. Тот что меня тогда в сарае запер. Петром его звать.

— Знаю такого, знаю, — подчеркивая последнее слово, ответил Никитин. — Он нужен вам?

— Да. Повидать бы его.

— Он уехал домой.

— Когда вернется, передайте ему поклон мой.

— Он, Лукерья Филипповна, уехал совсем, — задумчиво ответил Никитин.

* * *

Уже в машине Никитин еще раз перечитал письмо Петра Пыжикова. Вот что тот писал генералу:

«…Я сам толком не знаю, что меня больше всего огорчает. Проваленные экзамены в институт или сытый домашний обед, приготовленный на заработанные отцом деньги. Мне раньше казалось, что я умнее других, талантливее, грамотнее. Теперь со всей неумолимой очевидностью обнаружилось, что плохо я учился и многое позабыл из того, что знал. Я понял, что человек в наше время должен все время учиться и доучиваться, если он и работает у станка или носит офицерский китель. А я, не усвоив азы, не сделав в жизни ничего полезного, мечтал о профессорской кафедре, добивался, чтобы уйти с заставы, о которой я тоскую теперь каждый час, каждую минуту. Я завидую каждому проходящему мимо меня солдату и офицеру. А вечерами, тайком от родителей, надеваю мундир с погонами и выхожу на Невский проспект, отдаю честь старшим офицерам, приветствую защитников моей Родины. Вот до чего я дошел, товарищ генерал! Сейчас, когда я пишу эти строки, перед моими глазами стоит далекая приморская застава или высотная горная. Я служил на той и на другой. Я вижу низенький белый домик, красный трепещущий на крыше флаг, слышу голос начальника заставы, тихий и твердый, как у моего друга капитана Ромашкова, отдающего боевой приказ на охрану государственной границы. После этого у меня начинает темнеть в глазах. Вспоминая майора Рокотова, над которым я подло в душе и даже въявь издевался, я готов поцеловать край его зеленого плаща. Это — неутомимый в труде, влюбленный в границу человек. Жаль, что я поздно его понял. Когда я иду вечером по улице, встречаю шествующих надменно холодных гордецов в залихватских костюмчиках с галстуками пестрой расцветки, я презираю их „демоническую“ напыщенность, презираю и самого себя. Она прилипала в ранней моей юности и ко мне, прилипала, как мало видимый паразитический микроб, с которым беспощадно боролись мой друг Михаил Ромашков и майор Рокотов. Вы, товарищ генерал, сказали мне в глаза всю горькую правду. Считаю, что я демобилизован правильно. Но тяжесть вины только сейчас начинает сказываться в моем сердце. Я готов начать службу с самой почетной и важной должности — с солдатской. После долгих и нелегких раздумий я чувствую, что готов и хочу охранять нашу родную границу, о чем и прошу Вашего разрешения. Все зависит от…»

Не дочитав несколько строк, Никитин свернул письмо, аккуратно подравнял края. С минуту подержав в руках, он бережно положил письмо в карман. Когда и что он ответил на него, пока не известно.