Сибиряк, Я рос в лесном краю, Где текут Иртыш, и Обь, и Лена… Знаю родословную свою Только до четвертого колена. Что за ним — Не слышал ничего я. Прадед был, И — помню из преданий — Он ходил по Волге с бечевою! От верховья К Астрахани дальней. В некий час Не Волга ли внушила Прадедовой силе богатырской, Чтоб она не мешкая спешила К вольным рекам Стороны сибирской. Он простился с лямкою тугою И проехал пол земного шара… По утрам над мрачною тайгою Полыхали зори, как пожары. Говорят, В дороге лошадь пала. И тогда, в тоске о горизонте, По-бурлацки сорок верст без мала Вез телегу Прадед мой Левонтий. А потом, Суровый и могучий, Горький пот смахнув с лица устало. Он взошел на марьевские кручи И сказал: "Судьба!" Да так и стало. Род суровый! Люди-непоседы, По тайге любившие скитаться, О, мои решительные деды — Знатоки земли и рудознатцы! Их нога ступала, Где от века Не вила гнезда себе орлица. Говорят, во всех сибирских реках Отражались их степные лица. Жены-горевухи голосили, А они, прощаясь в поле с рожью, Что-то про судьбу свою басили И опять пускались в бездорожье. Соки от корней Идут к отросткам: Выступая старшим на подмогу, Мой отец совсем еще подростком Строить стал сибирскую дорогу. Говорят, Что строил образцово, Строил так, что на дороге сына До сих пор стоят мосты отцовы, Презирая водные быстрины. Сибиряк, Я тоже с малолетства Закалял себя в пути суровом, Потому что получил в наследство Страсть к труду И страсть к дорогам новым.

И видел я Незримое доселе: Над головой моей издалека, Похожие, на древних птиц, Летели Напуганные чем-то облака. Да, да, они летели, А не плыли, Они спешили, Изнизу горя, Как будто серо-пепельные крылья Им обожгла высокая заря! А по земле, Неся с собой прохладу, Хлеба и травы делая темней, Еще тревожней пробегало стадо, Причудливое стадо Их теней. Казалось, Не был мир еще распознан И, смутный, Ждал рожденья моего, Казалось, Был он только-только создан И я свидетель Первых дней его. Казалось, Все, что есть под небесами, Я должен был Обжить и обогреть… Как хорошо Однажды посмотреть На старый мир Такими вот глазами!

Этот город Слишком красив, Слишком красив. В этом городе Я сиротлив. В этом городе Стал я несчастней. Без тебя, Молодой, Золотой. Одинокому сердцу опасней Повстречаться С такой красотой. Этот город Слишком красив, Слишком красив. В этом городе Стал я наивней. Безысходную страсть затаив, Принимаю весенние ливни За тяжелые косы твои. Этот город Слишком красив, Слишком красив. Ты отходишь, Не видя, Не глядя. Вскинув руки, К тебе я бегу. Ты отходишь, И кос твоих пряди Я ловлю И поймать не могу. Этот город Слишком красив, Слишком красив. И мечусь я, Не видя укрытий, Слыша цокот копыт за спиной. Успокойся, заботливый критик Медный Всадник Не скачет за мной.

Неравнодушная к приметам, Ты помнишь ли ту ночь, Когда Средь звезд, Горевших ровным светом, Явилась странная звезда? Ты помнишь, Как тебя пугало, Что та звезда Средь звезд других То совершенно потухала, То разгоралась ярче их? Так и любовь. То вспыхнет тоже, То вдруг погаснет, на беду… Она у нас с тобой похожа На ту капризную звезду. Мне долго было неизвестно, Как жизнь планетная течет. Однажды тайну тел небесных Открыл мне старый звездочет. На голубые глядя точки, Сказал он мне тогда: — Сравни Все эти звезды-одиночки, Без перемен горят они… А ваша, Что предстала взглядам Печальным признаком беды, Не одинока… Это рядом Бредут по небу Две звезды.

Еще недавно нам вдвоем Так хорошо и складно пелось. Но вот гляжу в лицо твое И думаю: Куда все делось? Но память прошлое хранит, Душа моя к тебе стремится… Так, вздрогнув, Все еще летит Убитая в полете птица.

Их взяли, Тронутыми гарью, На поле, выжженном дотла: Одна была немецкой сталью, Другая русскою была. Но сталевары С равной честью, Свою лишь взглядом отличив, Две стали положили вместе В огонь мартеновской печи. Война! Она и сталь калечит. Мартен как госпиталь, и в нем Ее, изломанную, лечат, Ей возвращают жизнь огнем. Чужая сталь — С ее виною, С позорной метою креста, — Омытая целебным зноем, Как наша, Стала вдруг чиста. Чиста, Как в первое плавленье, Когда она перед войной Еще ждала предназначенья Стать трактором и бороной. И потому Не странно даже, Что, становясь все горячей, Она, чужая, вместе с нашей Сливается В один ручей.

Пересохли жаркие ручьи, Отпылали, отшумели страсти… Возвратись от доменной печи, Охнул, слег и… Умер старый мастер. Не было сединки в бороде, Даже грудь, по слухам, не болела, Просто у него в большом труде От железа кровь отяжелела. И зимой По стуже ледяной, Знойным летом, в мареве белесом, Взятое из недр земли родной, Поездами шло к нему железо. Дань земли, Что брал он, велика: Из ручьев горячих, Бивших в створы, Огненная вышла бы река, А из руд Могли б сложиться горы. И теперь За все, что в недрах брал, Что в огне горячем переделал, Он земле в уплату отдавал Маленькое сухонькое тело. Никому, Кто знал его давно, Не казалась малой эта плата. Сухонькое, легкое, оно Стоило того, Что было взято.

Одна страница перелистнута, Шесть строк — И книжка прочтена. Но в эти строки мною втиснуто, Полжизни, не считая сна. Она скромна. Сусальным золотом Ее никто не покрывал. Вот первая строка — под молотом Два года я ее ковал. Душа от гордости расправилась У парня, росшего в селе. И каждый видел, Что прибавилось Одним рабочим на земле. Второй строкой Три года отнято, Она была в литейной отлита… В те дни, Не очень отдаленные, Она казалась огневой. Теперь остыла, закаленная, И отливает синевой. Шесть строк, И кованых и плавленых, Шесть строк, Коротких и простых, Шесть вех, Негаданно поставленных На поворотах На крутых. Шесть глав Неповторимой повести О судьбах на земле родной, Шесть строк — Как шесть упреков совести За не написанное мной… Припоминаю наставления Литейщиков и кузнецов, На что потратить вдохновение, И красоту, и силу слов: — Пиши, да так, Чтоб сердце плавилось В неубывающем тепле, Чтоб каждый видел, Что прибавилось Одним поэтом на земле… — Пиши, — сказали, — Коли пишется, Коль жизнь способности дала, Но так, чтоб трудовая книжица Всем книгам Матерью была!

У домен Есть свое отличие. Здесь выход чугуна Не зря Торжественностью и величием Подобен выходу царя. Пред башнею, Где руды плавятся, Все, Кто в заботах ночь не спал, Стоят и ждут: Сейчас появится Его Величество Металл. Он вышел… Люди расступаются, Растроганные красотой. Идет — И звезды осыпаются С его короны золотой. Не скрыть, Не спрятать изумления Ни горновым, Ни мастерам… Но, Ожидавший поклонения, Он поклонился людям сам.

Витая в облачных туманах, Последних ожидая виз. Они сидят на чемоданах И ждут отправки в Коммунизм. Они душой и телом, "новы". — Скорей, скорей! — твердят всегда… Хоть завтра, хоть сейчас готовы Они отправиться туда. Другие грязи не боялись, А эти, презирая труд, От пережитков очищались, "Очистились" — сидят и ждут. Таким легко: Спиной к заботам, Лицом в мечтательный туман… А мне идти с моим заводом, Опять не выполнившим план. А мне дорогами крутыми На поиск небывалых дней Идти с соседями моими,. Со всей оравой их детей. А мне шагать с моей любимой Сквозь кухонный переполох, С моей нигде не заменимой, И даже в лучшей из эпох. А мне, забыв о нареканьях, Без страха, без обиняков, Ругаться, спорить на собраньях И наживать себе врагов. Горячим словом, Словом бьющим, О, если б мог я передать Всю ненависть к лениво ждущим — Жизнь слишком коротка, чтоб ждать! До времени — Пока вы ждете — Моя седеет голова… Ведь вы же нашу жизнь крадете, Как сок земли — Полынь-трава!

Как только станем взрослыми, Займем какой-то пост, Начнут долбить вопросами: — Где жил? — Как жил? — Как рос? И кто бы ни расспрашивал, Я честно отвечал: — Жил бедно. Все донашивал Со старшего плеча. Рос быстро. Скажем, валенки. Войдешь в их пустоту И сразу видишь — маленький. А делать что? Расту! По слову Жизнь мне давшего В торжественной ночи, Вот так от брата старшего, Меня не увидавшего, Я имя получил. А имя то хорошее, Браток звался Василь, Немного было ношено. Отец сказал: — Носи. На мне одежда латана Сгорала, как в огне, И только имя братово По-прежнему при мне. Его точили недуги, Не делая старей, Его трепали недруги, А имя все добрей.

Вспоминается детство И мать моя, жница, Пятистенной избы Вековой полумрак, А в переднем углу Вся в иконах божница, На которой я прятал Свой медный пятак. У меня был расчет, Да к тому же и тонкий, Что не каждый решится К богам на визит. Ну, а ежели что, Любопытной сестренке Николай Чудотворец Перстом погрозит. Ото сна и ко сну Перед Девой Пречистой Бестолково взлетала Моя пятерня. А уж старшие были Давно коммунисты, Между ними и мамой Шел спор за меня. Я душою — То к ним, То к обиженной маме, А у мамы дела Да привычка страдать. И однажды в грозу Перед всеми громами, Есть ли бог или нет, Я решил испытать. Помню, Воздух от молний Взрывался, как порох, Наплывала тяжелая, Душная гарь. Я решил. Я взбежал на Астахов пригорок. Я, бледнея, сказал: — Если есть ты — ударь! И ударило. Молния трижды сверкала. Трижды неба разлом Надо мною зиял. Трижды детское сердце мое Замирало. А потом — ничего, Отошло. Устоял. Был тот день для меня Днем второго рожденья, Днем начала открытий, Исканий моих. Если я убежден, Нерушимы мои убежденья, Потому что Я жизнь свою ставил за них.

Сосна тянулась вверх. У ней С годами крепли ствол и ветви, И протекало меж ветвей Неторопливое столетье. Потом начался век второй, И поднялась она высоко, Под грубою ее корой Прошли и загустели соки. По жильному прошли стволу, Чтобы в надрезах заструиться Живой смолой, И ту смолу Назвали старики живицей. Божественная кровь сосны, Добытая в древесной ранке, В дни самых страшных дней войны Сжигала вражеские танки. А у нее медовый вид, На ней и звезд и солнца трепет, Приложишь к ране — заживит, Приправишь краску — краски скрепит. А сердце? Вечно ли оно? Но капля сдобренной живицы, Как многолетнее вино, Заставит сердце чаще биться.

Не знаю, как вы, Но случалось со мной, Что вспоминаю ее и краснею. Давно это было. За партой одной Три года сидели мы с нею. Был мягок, Был тонок волос ее лен, Простую лишь знавший укладку. Скажу откровенно, Что был я влюблен До крайности в каждую прядку. Но ей Ничего я тогда не сказал И, чтоб не казаться беднягой, Уехал в деревню и землю пахал Простою двуконною тягой. Пьянила земля, И тепла и черна, Смутила хмельное сознанье, И в город, где стала учиться она, Мое полетело признанье. С надеждою Ждал я от милой ответ, Предавшись фантазии яркой. Однажды мне подали синий конверт С огромной красивою маркой. Читать побежал В молодой березняк, Где часто бродил одинокий. Не очень-то нежный, Я сердцем размяк, Увидев приветные строки. Пока о стороннем беседа велась, Был почерк ее одинаков; Пошло про любовь — и увидел я вязь Неясных готических знаков. Что делать? Вдруг свет в мою душу проник. От счастья лицо разулыбив, Любовное слово я чудом постиг, Прочел по-немецки: "Их либе…" И помню, тогда же В любовной тоске Решил я, о школе мечтая, Что эту строку На чужом языке Когда-нибудь всю прочитаю. Два года Сквозь дебри глаголов чужих Спешил я к строке сбереженной. Письмо развернул я. "Их либе дих нихт!" — Прочел, огорченьем сраженный. О, знать бы тогда, В том зеленом леске, Чтоб совесть не знала уколов, Что все отрицанья В чужом языке Ставятся после глаголов. За многие годы Изжил я вполне Остатки наивности детской. Но все же краснею, А главное — мне С тех пор не дается немецкий…

Я шел тропой. След детства моего Заштопан был щетинкою зеленой, Но, как и прежде, у сырых обочин Цвел пышный дягиль и росла куга. А чуть повыше — За дымком зеленым Молоденьких берез, стоявших рядом, Черемуха белела, словно платье Подружки, караулившей меня. Мне вспомнилась она. Меж тем тропинка Вела меня все дальше: На опушке Открылось мне село и на отлете — Двор МТС и пятистенный дом. Я подошел к крыльцу, и, не гадая, Не думая о том, как в доме встретят, Поднялся я на шаткие ступени, Тихонько постучался и вошел. Меня не ждали. Мальчик крикнул: — Мама! — На зов его из комнаты соседней Метнулась женщина, она спросила: — Вы не к Сергею? — Нет, я не к Сергею… — А вам кого? — Наташу… — Удивленно Взлетели брови, и густой румянец Залил ее лицо, она сказала Застенчиво и тихо: — Я Наташа… Сказала так застенчиво и тихо, Как будто предо мною извинялась За то, что лишь девическое имя Сквозь годы пронесла без перемен. Что говорить, она была красива Неяркою, не милой красотою — С большими незнакомыми глазами, С чужим лицом и голосом чужим. — Так это же ведь ты?! — И засмеялась Тем радостным и тем задорным смехом, Как будто это прежняя Наташа, В ней спрятанная, Голос подала. Сначала голос, а минутой позже Я видел на лице ее красивом, Хоть все еще чужом и незнакомом, Те прежние, Наташины глаза. И странно было видеть, как, меняясь И голосом, и жестом, и глазами, То девочка заговорит со мною, То женщина степенно перебьет… В своей любви двоиться не умея, Их слушая, я понял по всему, Что женщина была верна Сергею, А девочка, как прежде, Не ему…

Наш сад похож, когда цветет, На белую метелицу… В нем яблоня не вверх растет, А над землею стелется. Она садовником своим Нисколько не унижена И лишь на случай вьюжных зим К родной земле приближена.

Я не завидую орлам, Парящим в небе голубом. Я сам бываю часто там, Где видно на сто верст кругом. С невероятной высоты, Где кровь хмельная бьет в виски, Земной не видя красоты, Я, верно, умер бы с тоски. Любые страхи нипочем, Но я страдал, Когда внизу Река казалась мне ручьем, А пруд похожим на слезу. И даже город мой мельчал И становился все бедней. Я с высоты Не замечал Снующих по нему людей. Я с неба совершал побег. Меня оттуда вниз несло, И все, что создал человек, Опять росло, росло, росло… Я не завидую орлам, Земной — с земли не убегу. Я человеческим делам Не удивляться Не могу.

Людей не видя, пред собой, Не замечая в сквере лавочки, По улице идет слепой, Потрагивая землю палочкой. Его толкнут, Пройдут вперед, И тотчас, торопясь вмешаться, Какой-то зрячий призовет Быть чуткими И не толкаться. Но слышу голос я его, Негромкий в человечьем гуде: Толкайтесь… Это ничего… Я буду знать, Что рядом люди.

Отцветает тополь, Белый пух кружится. Покружившись вдоволь, На виски ложится. Стал он сединою, Этот пух крылатый… Наконец-то мною Найден виноватый.