В роту старшего лейтенанта Таркасова я прибыл вечером. Она занимала траншеи на небольшой высотке. Здесь когда-то был лес, но артиллерийский обстрел уничтожил деревья. Теперь на этом месте обгорелые пни торчали над изрытой землей, как надмогильные памятники. С высотки хорошо просматривалась неглубокая лощина и в полутора километрах от нее — полустанок Митрошкино. Дальше за полустанком — узкая речушка. Возле Митрошкино проходила позиция фашистов. На переднем крае было спокойно, но еще в штабе полка я слышал, что части Ленинградского фронта готовятся к наступлению. Когда оно начнется, точно никто не знал.

Рота Таркасова считалась в полку лучшей, и редактор газеты поручил мне написать очерк об одном из солдат. Это было мое первое задание. Мне очень хотелось выполнить его как можно лучше, и я решил подобрать, как говорили в редакции, материал «броский», подыскать человека с интересной биографией.

Таркасов — рослый, атлетического сложения украинец — встретил меня без особого восторга. По его воспаленным глазам и осунувшемуся, обветренному лицу я понял, что старший лейтенант очень устал. Выслушав меня, он кратко сказал:

— Пишите.

— А вы не подскажете, кто заслуживает, чтобы о нем рассказала газета?

— Они все заслуживают этого, — ответил Таркасов.

Меня такой ответ обескуражил.

— Неужели трудно назвать, кто, на ваш взгляд, наиболее интересен? — с обидой спросил я. — В биографии есть такое…

Таркасов перебил меня резко и бесцеремонно:

— Вы, товарищ младший лейтенант, поживите у нас денька два, а то и недельку. У каждого за плечами минимум семнадцать лет. — Он помолчал и задумчиво заключил: — Семнадцать лет в наше время — это уже биография.

Я понял, что сейчас от Таркасова ничего не добьюсь. Время было позднее. Люди готовились отдыхать. И я уже вторые сутки не спал, поэтому решил заночевать в роте, а утром поговорить с солдатами, с командирами взводов и от них узнать то, чего не мог или не хотел рассказать мне Таркасов.

— Я остаюсь. Где можно заночевать?

Воспаленные глаза старшего лейтенанта подобрели.

— Можете остаться у меня. — Он окинул взглядом маленькую землянку с узкими нарами, с двумя ящиками вместо табуреток. — Места хватит.

У меня почему-то уже не было большой охоты оставаться с Таркасовым, и я попросил:

— Может, где во взводе есть место?

Таркасов подумал, потом сказал:

— Во взводе лейтенанта Додонова должно быть место. Во втором отделении…

Пройдя по грязным после дождя траншеям, я не без труда отыскал землянку взвода Додонова.

То, что я увидел, когда отвернул байковое одеяло, заменявшее дверь, наверное, только по привычке называли землянкой. Это была нора, в которой с трудом можно было разместить не более шести-семи человек. В ней дрожал, будто от холода, крохотный огонек плошки, что стояла на ящике из-под консервов. На другом ящике сидел солдат, накинув на плечи шинель, он чистил трофейный автомат.

Солдат поднялся мне навстречу, ответил на мое приветствие, и, когда я назвал свою фамилию, по-мальчишески отозвался:

— Толя.

Я невольно улыбнулся.

— Старший лейтенант прислал? Располагайтесь. — Толя кивнул круглой, как арбуз, стриженой головой: — Вон места сколько.

Тут только я заметил, что вдоль левой стены на земляном полу были настланы ветки, сверху присыпанные прошлогодней листвой. Я снял шинель, бросил ее на листья и прилег.

— Курить у вас можно?

— А чего ж. Курите.

Я скрутил папироску, предложил кисет моему новому знакомому. Но он отрицательно мотнул головой:

— Спасибо. Еще не научился.

С наслаждением затягиваясь махорочным дымом, я наблюдал за солдатом, который продолжал усердно драить автомат.

— Где же остальные?

— Ушли на задание.

И по тону, каким это было произнесено, я понял, что Толя не скажет мне, на какое именно задание ушли его товарищи.

Он вычистил автомат, поставил его в угол рядом с вещевым мешком. Сняв с плеч шинель, принялся ее штопать, склонив голову и забавно высунув кончик языка. Я наблюдал за Толей, за его еще совсем юным лицом.

— Вы на фронте давно? — спросил я.

Толя поднял голову, посмотрел на меня.

— Давно. Уже месяц. В армии-то еще больше.

Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться: человек был на фронте всего один месяц и считал это давно.

— И в боях участвовали?

— Ну да. Когда вот эту высотку брали.

— Первое крещение? Страшно, наверное, было?

— Очень, — простодушно признался Толя.

— Это первый раз, — заметил я. — Потом человек, говорят, привыкает, и уже не страшно.

— Врут, — авторитетно заявил Толя. Он отложил шинель, повернулся ко мне. Желтоватый свет падал на его лицо с приметным пушком над припухлыми губами. Блестели большие, доверчивые глаза. — Как же привыкнешь? В бою убить могут. Жизни больше не увидишь. И так-то она сложилась… — И в порыве каких-то мыслей и чувств Толя продолжал: — Шесть классов окончил. А тут немцы пришли. При них какая же жизнь? Прогнали их — в армию ушел…

— Вас призвали?

— Да нет. Мой год еще не призывался.

— Если не призывался, так зачем же вы пошли на фронт?

— А как же? — Толины серые глаза смотрели на меня удивленно. — Войну-то надо быстрей кончать. Пока фашистов не прикончим, никакой жизни не будет. Вот в нашей деревне все ребята ушли добровольно. А как же?

Мы помолчали, потом я спросил:

— Ну, а после войны что вы думаете делать?

— Первое — школу закончу, — мечтательно сказал Толя и неожиданно спросил: — Вы из деревни? Правда, здорово в деревне? — И с сердечной непосредственностью Толя продолжал: — Бывало, идешь, а кругом рожь. Высоченная. Я всегда с отцом в поле ходил. Он агроном. — И тоном, не терпящим возражений, Толя заключил: — Самая лучшая профессия — агроном. Я обязательно стану агрономом.

— Конечно, — отозвался я, а сам подумал: «Таркасов говорил, о любом пиши. Что, к примеру, о Толе напишешь? У него одни мечты. Вся биография в три строчки укладывается…»

Толя погасил плошку. Хрустнул примятый сушняк.

— А вы по какому делу до нас?

— Из газеты.

Я почувствовал, как Толя приподнялся.

— Вы о нашем старшем лейтенанте напишите. Вот человек!..

— О солдате буду писать. Такое задание.

Толя посоветовал:

— Тогда о Петровском. Он один три танка подбил. Вот я, наверное, никогда бы не мог… Или нет, лучше об Игнатове. Он немецкий язык знает. Ловкий и смелый… О Семенихине можно. На фронте с первых дней. Раненый три раза. Или…

Толя, видимо, готов был продолжать, но я обрадовался и перебил:

— Они в вашем взводе?

— Все в нашем отделении, — сказал Толя.

Теперь я знал фамилии людей, о которых можно написать, знал уже кое-что о их делах на фронте. «Утром с этими людьми побеседую», — решил я.

Ночью мне грезился сон. Кто-то дергал меня за плечи, и знакомый голос говорил:

— Товарищ младший лейтенант… Товарищ Залобов! Мы уходим.

— Хорошо. Я слышу. Слышу, черт возьми!..

Потом что-то тяжелое навалилось на меня, опрокинуло на землю…

Разбудил меня сильный грохот. В землянке было темно. Я торопливо кинулся, чтобы разбудить Толю, но его уже не было. Быстро надев шинель, я выскочил в траншеи. На улице светало. В траншеях было пусто. Я даже растерялся и лишь когда увидел в стороне, над полустанком Митрошкино, зарево, сообразил, что там идет бой.

Я кинулся с высотки. У меня было единственное желание — догнать роту. Но в лощине я угодил под минометный огонь и целых полчаса пролежал на земле, чуть прихваченной утренним морозцем. Как только стих бой, я побежал к полустанку и наткнулся на наших батарейцев. От них узнал, что полк сняли с позиций ночью и бой идет уже давно, что полустанок в наших руках и фронт ушел по ту сторону реки.

Я вспомнил, как ночью мне грезилась какая-то чушь, и только теперь догадался, что это меня будил Толя.

Лишь спустя два часа мне удалось перебраться на другой берег. На окраине небольшой деревушки — она только что была отбита от гитлеровцев — я остановился возле группы солдат.

На железной бочке сидел пожилой ефрейтор, дымил самокруткой в палец толщиной и что-то рассказывал столпившимся возле него солдатам. Заметив меня, он оглянулся и на мой вопрос, не знает ли, где рота Таркасова, сказал:

— Так это ж мы.

— Сам Таркасов где?

— Вот по дороге идите. — И ефрейтор махнул рукой в сторону другого конца деревни. — Там он где-то. Таркасова-то ранили опять.

— Может, его уже увезли?

Ефрейтор усмехнулся:

— Увезешь его! Пока его ноги носят, он никуда из роты не пойдет. Не первый раз уже… — И вновь повернувшись к солдатам, ефрейтор продолжал: — Поливал он нас из пулемета, зараза, — ни дыхнуть. Думаем, загубит дело…

Я невольно прислушался.

— Ну, а Русланов со мной рядом лежал. — Ефрейтор жадно затянулся. Выпустил дым единым выдохом. — Смотрю, у парня глаза горят, а автомат так стиснул — пальцы побелели. Дядя, говорит, Кузьма, ведь всю роту перебьют… Да и сам я понимаю: еще десять минут — и крышка нам. Нет ходу ни вперед, ни назад. А тут опять слышу Русланова: «Дядя Кузьма, гранаты дайте». Свои-то он, видно, раньше еще в дело пустил. Я и не сразу скумекал, зачем гранаты ему. Дал. А он ползком вперед. Подполз к дзоту — и гранату. Потом на амбразуру, как Матросов… Тут мы и пошли…

Солдаты слушали напряженно, кто-то бросил:

— Парнишка-то — малец совсем. А духом-то… Не он бы — положили нас. И наступления, может, не получилось бы…

Я не сдержался.

— Товарищи, о ком это вы? А? — заволновался я. — Из газеты меня прислали…

Ефрейтор посмотрел на меня, посоветовал:

— Вы, товарищ младший лейтенант, к нашему командиру роты обратитесь. Тут уж дело такое… Как бы не напутать чего. А он точно знает, тоже рядом был.

Таркасова я нашел в конце деревни. Он стоял, привалившись к опаленному стволу березы, и отдавал какие-то распоряжения двум солдатам. У него правая рука была на перевязи, забинтована голова. Увидев меня, Таркасов улыбнулся:

— А, корреспондент. Успехи каковы?

Я смутился. Оставив вопрос Таркасова без ответа, попросил рассказать его о подвиге солдата Русланова. Лишь я назвал эту фамилию, как лицо командира роты посуровело, провалившиеся глаза жестко заблестели.

Таркасов скупо пересказал историю, которую я уже мельком слышал от ефрейтора. Я был буквально ошеломлен, когда узнал, что Русланов — это Толя. Я стоял и оторопело смотрел на Таркасова, точно лишившись дара речи, потом взволнованно выдохнул:

— Совсем неприметный парень. У человека биография только начиналась.

И опять, как при первой встрече, Таркасов холодно сказал:

— Ну, если школа, комсомол, армия… не входят в биографию?..

Таркасов пожал плечами и отвернулся. И тут только я понял, что этот человек очень хорошо знает людей и в его суждениях о них было много такого, чего еще не хватало мне.

Когда я уже отошел от Таркасова, он крикнул мне вслед:

— И не забудьте — ему было только семнадцать лет!..