Глава 1

После столь мощной синхордии с приобретением отчего наследия дальнейшее представлялось мне сущими пустяками, и я полагал, что теперь уже не встретится ничего такого, с чем я не справлюсь одним взмахом заговоренного меча.

Но вскоре мне пришлось признать, что магический меч — это все-таки не волшебная палочка и отнюдь не решает всех проблем бытия. Особенно бытия одинокого всадника в одичалой округе…

После того как я снова проплыл на арсингуе вниз по Магусу, огибая вторую полосу зарослей терновника, пару дней я действительно проехал без приключений и, как выражается сами-знаете-кто, «не было ничего такого, о чем стоило бы рассказать». Но на третий день…

Прежде всего, в тот день я въехал в лес. Это меня несколько удивило: ведь до сих пор мне попадались только запущенные фруктовые сады, причем в иных кто-то что-то да делал, по крайней мере урожай собирали. А тут — истинно дикий вековой лес, какой ожидаешь найти, ну, скажем, дома в Антии, но никак не в стране, которая сама себя именует «цивилизованной». Однако я не стал ломать голову над этой странностью, списав ее на обычные ромейские вывихи, а просто обрадовался этому бору, надеясь добыть дичи на жаркое. Ведь после того зайца, выскочившего на меня за вечер до обретения Крома, мне ни разу не встретилось зверушки крупнее мыши, даже птицы, и те летали за пределами досягаемости моего лука. Так что эти три дня я питался одними фруктами и ягодами, к тому же не всегда зрелыми…

Поэтому, въезжая в лес, я кое на что уповал, но чем дальше углублялся в чащобу, тем большее испытывал разочарование. Разочарование оттого, что лес выглядел зачарованным: мало того что в нем не попадалось звериных троп, но и вообще не слышалось звуков: ни щебетания птиц, ни стрекотания белок, ни стука дятла. Ничего! Завидев муравейник, я даже остановил Уголька посмотреть, а есть ли там муравьи или и правда не осталось ничего живого.

Увидев деловитых мурашей, я несколько успокоился, — стало быть, этот лес не заколдован, нужно лишь поскорее проехать его, не ночевать же в таком жутком месте.

Я отпустил поводья и предоставил Угольку самому найти выход из чащи, благо он это умел делать лучше меня. Продираясь через заросли, я заметил, что в этом лесу много камней самых разных размеров, но не больше коня. И мне подумалось, что теперь понятно, почему ромеи не «цивилизовали» этот лес даже во времена своего величия — ведь тогда пришлось бы убирать уйму валунов.

Лес между тем редел, а камней попадалось все больше. Внезапно я выехал на поляну, чуть ли не сплошь заваленную камнями. Оставался лишь невысокий бугор в центре, и то его венчал каменный болван.

Движимый любопытством, я слез с Уголька и, перебравшись через камни, подошел к бугру и внимательно осмотрел болвана.

Я не случайно называю его болваном, а не статуей, поскольку ни один уважающий себя скульптор не стал бы ваять такого… болвана, чтобы не выразиться гораздо крепче. Вдвое ниже меня, с непропорционально большой головой, сплетенными на животе ручонками и столь же маленькими кривыми ножками. Словом, типичный болван, высеченный каким-то варваром в качестве идола. Впечатление он производил преотвратное, особенно его физиономия с разинутым в крике ртом. Гримаса являла собой невероятную смесь страха, злобы, коварства, злорадства и еще целого букета чувств — сплошь неблагородных. Приглядевшись повнимательнее, я обнаружил еще одну особенность идола. Тот предполагаемый варвар-ваятель, похоже, мог кое-чему поучить даже самых именитых скульпторов. Мне еще не доводилось видеть такое искусное соединение разных пород поделочного камня — чего стоили одни агатовые глаза на лице из мориона. Они смотрели прямо как живые. Да и волосы из черного обсидиана производили впечатление. Равно как и тело из гранита, казавшееся одетым в штаны и куртку неизвестного покроя. И кривые ноги казались обутыми в красные сапожки благодаря изображавшему их сарду.

Я сначала не мог понять, кого же мне напоминает этот болван, а потом все-таки сообразил. Да это же гном! Именно такими их и описывают, не хватает только красного колпачка. Но тогда возникает вопрос: кто мог сделать своим идолом гнома? Я ответил на это вслух:

— Видно, поклонявшиеся этому болвану сами были порядочными болванами.

И тут рядом со мной кто-то хихикнул. Я вздрогнул и закрутил головой, но кругом не было никого, кроме Уголька, мирно пощипывавшего листву на краю поляны.

Хихиканье повторилось. Я резко обернулся, зажмурился и помотал головой. Мне показалось, будто хихикнул каменный болван. Да и агатовые глаза вроде бы странно заблестели…

— Нет, чепуха, не может этого быть, — произнес я вслух, пытаясь убедить себя, что мне померещилось. — Это всего-навсего тесаный болван. Камни не смеются!

— Очень даже смеются — особенно когда им попадаются такие неотесанные болваны, как ты!

На сей раз никаких сомнений быть не могло — со мной говорил каменный гном, хотя черты его лица оставались неподвижными. Голос исходил из открытого рта, а так как ни одного солнечного луча в эту пасть не падало, я не мог разглядеть, каким образом он издает звуки. Но издавал их именно он, в этом уже не могло быть сомнений.

— Ну что, так и будешь на меня пялиться? — видимо, потерял терпение гном. — Давай, спрашивай.

— А о чем? — спросил я, оправляясь от растерянности.

— Замечательно! Первый раз ко мне приходит человек, у которого нет вопросов, которому, по-видимому, все ясно. Правда, сюда давно никто не забредал, — признался гном. — С тех пор как ко мне являлся этот глупый маг Здиброн, прошло уже… сколько? Двести лет? Нет, пожалуй, все триста. Да, точно, не меньше трехсот. Так что на свете могло многое стать иным. Но не думаю, чтобы Худокала уж настолько изменилась, чтобы не осталось решительно никаких поводов для любопытства.

Это слово, Худокала, вызвало у меня любопытство. Гном говорил на койнэ, торговом языке, сложившемся и ставшем средством общения во времена левкийской гегемонии. Я так понял, что употребленное гномом слово означало то же самое, что и левкииское название нашего ира — Теохирома, Крепость Богов. Но хотя слово я понял, языка, к которому оно принадлежало, не узнал, и мне стало интересно, где же гном его позаимствовал. Поэтому я спросил сразу и по существу:

— Ты чьих будешь?

В ответ снова раздалось хихиканье:

— А, так мальчику все же есть о чем спросить, и к тому же вопрос у него не мелкий. Но прежде чем ответить, я все-таки попросил бы уточнить, что именно ты хочешь узнать.

— Я спрашиваю, кто ты, откуда родом и почему ты такой… какой есть.

— Да, этот юноша хочет узнать самое главное, а не ерунду вроде того, как возникло все сущее, в чем смысл жизни, где спрятано золото и прочее в том же роде. Но я отвечу, потому что ты имеешь право получить ответ на свой вопрос, прежде чем ответишь на мой. Слушай же…

Мне почему-то не понравилось, что я должен отвечать ему на какой-то вопрос, и, слушая гнома, я небрежно опустил руку на рукоять кинжала, хотя и не представлял, чем тот способен помочь против каменного истукана. Тем не менее я не слишком тревожился, ведь при мне был еще отцовский меч, который, если верить поэтам и Скарти, перерубал камни с такой же легкостью, как и березовые чурки.

— Кто я такой, ответить сложно, — начал свой рассказ гном, — поскольку это неясно и мне самому, и всем, кто бывал здесь до тебя. Лучше расскажу, кем я был и как стал таким… какой я есть, а уж ты сам решишь, кем меня назвать. Договорились? Итак, сперва я был магом в Пакчаре…

— Никогда не слышал о таком городе, — перебил я. — Где он, в какой стране?

Гном снова противно засмеялся:

— Это и есть страна, а вовсе не город. Или правильнее будет сказать, что это была страна, но я не видел, как она сгинула, и потому для меня она по-прежнему есть, хотя я и знаю, что на ее месте давно располагается страна, которую вы называете Алалией. Или называли? За двести… нет, триста лет могла сгинуть и она. Это так?

— Нет, Алалия находится на своем месте — между Михассеном и Кортопой, — ответил я, — хотя гегемонию свою она давно утратила.

— Так алальцы все-таки были гегемонами? — удивился гном, — Вот уж не ожидал, никак не ожидал от них такой прыти. Правда, раз уж гегемонами удалось стать даже этим пьяницам и бабникам таокларам…

— Алальцы пробыли гегемонами недолго, — поделился я с гномом своими познаниями в истории, — всего-навсего одиннадцать лет, даже меньше, чем таоклары. Те как-никак продержались в седле целых тридцать пять лет.

— И кто же теперь гегемон? — лениво полюбопытствовал гном.

— Никто. После того как хари сокрушили алальскую гегемонию, а мжуны разбили харь, никаких других гегемонии не выявилось. Мжуны не хотят ими быть, а джунгары не могут.

Слова гнома породили у меня вопрос, который я не преминул задать:

— А с каких пор ты помнишь этот мир?

— К этому я скоро подойду, но сначала давай вернемся к моему рассказу. Итак, я был магом в Пакчаре, причем знаменитым магом, уверяю тебя, со мной сам царь Калхиула советовался, но, к сожалению, у меня, как у всякого великого человека, было много завистников, и они оклеветали меня перед царем, будто я тайно занимаюсь некромантией, а заодно и некрофилией, — хотел бы я знать, а понимали ли доносчики, в чем разница между этими занятиями? И мне пришлось спешно покинуть двор. И так как меня повсюду искали, то я, не надеясь убежать от преследователей, решил попробовать средство, о котором мне говорил мой покойный наставник, великий маг Хшайар. По его словам, если зайти во время полнолуния в каменный круг близ Геррея и произнести одно заклинание, то перенесешься в другой мир, куда отправляются души умерших занимать новые тела, по заслугам своим. Я, признаться, ему не очень-то верил, тем более что он утверждал, будто в том мире я стану демоном. Но терять мне было нечего, так почему бы и не попробовать? Тем более что Хшайар постоянно твердил, что у меня это получится. Так или иначе, я зашел в круг из камней, произнес заклинание, и… меня объяла клубящаяся тьма, которую пронизывал ослепительный свет…

«Вот дает, — подумал я, — такой оксюморон, пожалуй, будет почище "горячего снега" Георга Кадастида».

— … И когда я очнулся, вокруг меня действительно расстилался незнакомый мир! Я мог бы рассказать много занятного об этом мире, но скажу лишь о том, чем меня поразила первая встреча с местными жителями. У многих из них волосы и глаза были разного цвета! Я видел там даже голубоглазых рыжих! После таких чудес мне, естественно, захотелось узнать, а не стал ли я и впрямь демоном, и я тут же проверил это — порезал себе руку ножом, который позаимствовал у одного туземца. И на следующий день на руке не осталось никаких следов! И вообще я ощущал себя на редкость здоровым и полным жизненных сил. Я решил воспользоваться этим для развития своего магического мастерства. И у меня все получалось на редкость отлично — стоило хоть раз удачно провернуть какое-то превращение или заклинание, и оно получалось всегда. За восемь лет я стал таким великим чародеем, каким здесь не стал бы и за тысячу.

Но тут полосе удач пришел конец. Уж не знаю, что послужило тому причиной, возможно, мои успехи в магии встревожили местных богов и они подослали ко мне своего прихвостня, но так или иначе однажды в горы, где я был господином и повелителем, явился один рыжий малый в красных штанах и красной рубахе, да к тому же еще и в красных сапогах. Он назвался собратом-демоном и магом. Сказал, что хочет поучиться у меня, пока еще есть время. Я удивился и ответил, что уж чего-чего, а времени-то у нас обоих в избытке — ведь, как всем известно, демоны не стареют и живут бесконечно.

«Так-то оно так, — ответил рыжий малый, — да только пробыть в одном мире мы можем не больше девяти лет, а дальше нас перебросит в следующий без всяких заходов в Места Силы. Так что жить здесь нам осталось недолго, ведь я пробыл тут шесть лет, а ты, как я слышал, и того больше. Слыхал пословицу: "Ступил на Путь, про отдых забудь"? Так это о нас. Во всяком случае, надолго задержаться нам действительно нигде не удастся. Разве что…» — «Разве что?» — подстегнул я его. «Разве что мы сами, до истечения срока, зайдем в Место Силы и произнесем Заклинание Возврата. Тогда мы вернемся в свой мир, и оттуда нас уже ничто не выбросит. Но я б этого делать не советовал». — «А почему? — Мне вдруг страшно захотелось вернуться на Худокалу и даже в Пачкар. Уж теперь-то, с моим новым могуществом, я бы показал всем завистникам, где раки зимуют. Я бы заставил царя не слушать никого, кроме меня. Да что там! Я мог бы и сам стать царем, и кто посмел бы мне противиться? — Почему ты не советуешь возвращаться домой?» — «Да понимаешь, недавно появилась в нашей славной семье богов одна сука-демонесса по имени Вала. Такая, знаешь ли, правильная, вся из себя, болтает всякую чепуху о Порядке и Равновесии, и требует, чтобы никто не смел хоть на мизинец отклониться от Прямого Пути. Это бы ладно, но ведь она еще грозится извести всех демонов, и богов, и духов, которые вздумают идти не Вперед, а Вправо или Влево, и уж тем более Назад. Она уже убила десятка два богов и втрое больше демонов и готова уничтожить всех до единого, но настоять на своем. Не знаю, как тебе, но мне не хочется с ней связываться.

Но его слова меня не испугали, я лишь испытал еще более жгучее желание вернуться в свой мир в ореоле новообретенного могущества и задать всем перцу. А если какая-то Вала вздумает мешать, задам перцу и ей! Таким сильным я себе тогда казался. И поэтому я уговорил рыжего открыть мне Заклинание Возврата и помочь с возвращением домой. Тот сперва упирался, но потом согласился и даже проводил к ближайшему месту Силы.

Им оказался не каменный круг, а усеченная пирамида на вершине небольшого холма. Там мы приступили к магическому ритуалу, необходимому для Хода Вспять, причем оказалось, что мне не справиться без мага-помощника, способного «втолкнуть» меня в мой мир. Рыжий, опять же после долгих уговоров, согласился помочь и занял место у подножия этой невысокой — в рост человека — пирамиды. И прежде чем он сделал последний магический жест, я, расчувствовавшись, спросил напоследок: «Как тебя звать, брат? Скажи, чтобы я знал, кого должен благодарить».

В ответ он растянул рот в улыбке, которой я никогда не забуду, сколько бы ни пришлось здесь еще простоять, и сказал так: «Имя у меня довольно короткое: Орк. Красный Орк. И вспоминать меня будешь еще не раз, но сомневаюсь, что с благодарностью. Кстати, мы не братья, среди моих родственников таких дураков нет и быть не может. Прощай, глупый демон, возмечтавший о божественном величии. Величины ты будешь, какой заслуживаешь». Он скрестил перед собой руки и резко развел их в стороны. И опять я канул в слепящую тьму и перестал что-либо видеть, слышать и ощущать, кроме пронизывающего света и боли, боли такой мучительной, какой я и представить себе не мог, а милостивое забытье все не наступало. Наконец я преодолел какой-то порог и провалился в небытие.

Очнулся я на опушке леса и, едва придя в себя, почувствовал себя как-то непривычно. Я встал, и деревья показались очень большими. Бросив взгляд на руки, я с ужасом обнаружил, что они стали маленькими, как у девятилетнего ребенка.

Охваченный страшным подозрением, я побежал, спотыкаясь, на слабеньких ножках к блестевшему неподалеку озеру и посмотрел на свое отражение в воде. Все подтвердилось. Из воды на меня смотрел самый настоящий ацан (гном, мысленно перевел я). И понял я тогда, что означали последние слова Рыжего Орка, и помянул его последними словами, которые, увы, не могли причинить ему никакого вреда, равно как и все мои чары, ибо он находился в другом мире, который я по глупости своей покинул. Так что, как видишь, я был магом и демоном, а стал кекропом, и, скажу тебе, мне пришлось в этом качестве ой как нелегко!

Но я обнаружил, что все магические знания и навыки, приобретенные в бытность демоном, остались при мне, а поскольку в новом обличье узнать меня никто не мог, то я вернулся к прежнему ремеслу и помогал тем, кто обращался ко мне за помощью. Но бесплатных услуг не оказывал — решил, что хватит с меня роли доброго волшебника. Наученный горьким опытом, я больше не верил ни в какую доброту. Ведь меня обманули и боги, и люди. Боги подослали ко мне Рыжего Орка, и кто как не люди толкнули меня на пресловутый Путь, с которого чет возврата? Со своими завистниками я рассчитался. Они, должно быть, недоумевали, отчего их и их семьи преследуют всякие несчастья: то бешеная собака кого-то покусает, то ребеночек в канаве утонет, то лихорадка унесет цветущего еще вчера юношу. Наверное, они винили в своих бедах разгневанных богов и гадали, в чем причина этого гнева. И конечно, никто не вспомнил Оклеветанного пять лет назад и бесследно исчезнувшего мага. Меня это вполне устраивало.

В общем, жизнь кое-как наладилась. Только одно легка досаждало: девки воротили от меня нос, а ведь раньше, когда я был магом и демоном, они ходили за мной табунами.

Но, к счастью, моих физических и магических сил вполне хватало, чтобы овладевать женщинами, не очень-то считаясь с их чувствами. Я даже путешествовал, чтобы попробовать разных, особенно слывших неприступными и добродетельными. А уж если они были еще и рыжими, тут я и вовсе не жалел трудов и сил и обязательно добивался своего. Вот за одной такой красоткой я и пришел сюда, в Фалерию…

— В какую еще Фалерию? — перебил я. — Ведь тут всегда, была Романия, еще до того, как ромеи стали сколачивать свою империю.

Похихикав, гном объяснил:

— Тогда еще не было никакой Романии, поскольку не было еще и самого Рома, давшего ей свое имя вместо прежнего, существовавшего не один век. Но, впрочем, какая разница? Кто сейчас помнит все эти старые имена и названия? Они исчезли без следа после второго великого потрясения, которое пережил наш мир незадолго до Черного Тысячелетия по милости рыжей суки, которую я увидел, когда сидел, отдыхая, именно здесь, на этом бугре. Тогда поблизости росла дубовая рощица и с бугра была видна река, на которую я и смотрел, когда из рощи вышла она: высокая, красивая, рыжая стерва, в красной рубахе и шароварах. При виде нее кровь ударила мне в голову, и я, мигом забыв о красотке, ради которой пришел сюда, пожелал тут же овладеть рыжей незнакомкой. Но не успел я произнести и первых пяти слов Заклинания Подчинения Воли, как рыжая сделала какой-то неизвестный мне магический жест и, поднеся ладонь к губам, словно бы сдула с нее пыль в мою сторону. Казалось, мой рот наполнился горячими угольями, я не мог произнести ни слова, мог лишь пронзительно вопить и отплевываться. Дав мне помучиться пару минут, рыжая сказала:

— Видать, ты, цверг, совсем лишился магического чутья, если не способен даже узнать, кто пред тобой, и посягаешь на честь высших. Хватит с тебя или хочешь еще?

Я замотал головой, желая любой ценой избавиться от проклятого жжения во рту. А уж потом как-нибудь разберусь с этой подлой тварью, пусть даже с помощью обычной грубой силы.

Она снова дунула, удаляя с ладони невидимую пыль, я пожар у меня под небом погас. Я облегченно вздохнул и уставился на рыжую, прощупывая ее своим магическим зрением и пытаясь определить ее ранг и возможности. Когда из этого ничего не вышло, я спросил:

— Так кто же ты, о высшая, и в чем твое верховенство надо мной, бывшим великим магом и не менее великим демоном?

Она презрительно скривила губы:

— Будь ты столь великим, как говоришь, не стоял бы сейчас передо мной в обличье жалкого цверга, а продолжал бы свой Путь и, возможно, достиг божественности. А что касается меня и моих прав на старшинство, то я — Вала, единородная дочь Альмы, слышал обо мне?

— Сука-демонесса! — невольно воскликнул я, мигом вспомнив слова Рыжего Орка. — Как ты проникла на Худокалу? Ведь сюда нет хода богам!

— Но ты же сам назвал меня демонессой, — усмехнулась она, видимо ничуть не обидевшись на «суку». — А для демонов вход в Крепость Богов открыт. Так что эти отвергатели Пути, эти боги-уклонисты напрасно надеялись укрыться здесь от Упорядочивания. Я их всех наставлю на Путь истинный, вольной волей или силком, как получится. Кстати, и тебе советую снова отправиться в Место Силы и стать на Путь, ведь ты по-прежнему способен на это.

Такое простое решение мне раньше не приходило в голову, но страсть как не хотелось идти на поводу у долговязой демонессы, слишком уж мало я с некоторых пор доверял рыжим. И поэтому я ответил с иронией:

— Спасибо, но мне и здесь хорошо. Хватит с меня приключений в иных мирах, я и в этом проживу припеваючи.

Я посмотрел на каменного цверга с невольным уважением и вспомнил слова из кортонской летописи: «Малый рост сего мужа никак не соответствовал выказанной им наглости». Даже я, внук Валы, ни за что не осмелился бы разговаривать с ней в подобном тоне. Впрочем, судя по его виду, расплата за дерзость не заставила себя ждать. Что и подтвердили дальнейшие слова цверга:

— Лицо у нее потемнело, и она как будто еще прибавила в росте, нависла надо мной подобно башне. Она сделала еще один загадочный жест, словно помесила глину, и произнесла, чеканя каждое слово:

— Я могла бы просто раздавить тебя, как клопа, да неохота возиться с такой мелюзгой. Мне еще надо разделаться с обнаглевшими от безнаказанности богами. Но и отпускать тебя на все четыре стороны я не желаю: если каждый шаг в сторону я рассматриваю как побег, то топтание на месте — как провокацию. Ты сказал, что тебе и здесь хорошо? Так стой же здесь до моего второго пришествия и попробуй пожить припеваючи в теле каменного болвана!

И с этими словами она сделала еще несколько непонятных магических жестов и прочла заклинание на столь же непонятном языке. Я пытался помешать ей известными мне способами, но ничего не получилось, мои руки уже окаменели, и тогда я почувствовал настоящий ужас и громко закричал, и все кричал не переставая, пока она не закончила, да и тогда умолк только из страха, как бы она не лишила меня голоса, а с ним и последней надежды сбросить эти чары. Взглянув на дело рук своих, она удовлетворенно кивнула.

— Вот и стой теперь здесь в назидание всем, кто еще вздумает меня провоцировать, — молвила она. — А когда освободишься при моем втором пришествии, то, надеюсь, у тебя хватит ума в новом воплощении не дерзить старшим.

И, повернувшись, спокойно удалилась в сторону Пакчара. А я остался на этом бугре клясть и себя, и ее, и Орка. И всех баб и завистников, и даже своего учителя Хшайара, присоветовавшего мне ступить на этот роковой Путь. Так и стою с тех пор и лишь изредка развлекаюсь, отвечая забредшим сюда глупцам вроде тебя, ну а потом заставляя их отвечать мне. И если они не отвечают, то навсегда остаются в моей компании… Вот только, в отличие от меня, говорить они в каменном виде не умеют, и мне иногда совсем не с кем поболтать. Видимо, каменная глотка не может правильно произносить заклинания, и у меня вместо статуй получаются простые глыбы.

Как видишь, определить, кто я такой, затруднительно, легче сказать, кем я был: магом, демоном, ацаном. Но вот кто я ныне? Как меня теперь называть? Ты можешь на это ответить?

— Вполне, да к тому же не долго думая, — отозвался я, осторожно перевешивая пожны с мечом со спины на пояс, где я мог быстрее выхватить оружие. — Да ты и сам бы ответил, если б повнимательнее слушал собственный рассказ, ведь Вала уже дала тебе точное определение: каменный болван. Не вижу никакой надобности оспаривать ее божественную мудрость. Ну что, удовлетворен ты таким ответом на свой вопрос?

Окаменелый гном издал звук, напоминающий зубовный скрежет:

— Нет. Мой Вопрос еще не задан, ты лишь ответил с моей помощью на свой. И если ты все же кое-что мне разъяснил, то и твой правильный Ответ будет небесполезен для тебя, не говоря уж о том, что избавит от печальной участи твоих предшественников, по которым ты подходил ко мне. Итак…

— Спасибо, но я как-нибудь обойдусь, — вежливо поблагодарил я гнома. — Я и так здесь чересчур задержался.

Что было, между прочим, чистой правдой, поскольку я, заслушавшись болтливого истукана, не заметил, как наступил вечер.

Я повернулся, чтобы уйти, и услышал позади мерзкое хихиканье, а затем, едва спустившись с бугра, наткнулся на невидимую стену. Как будто усыпавшие поляну, да и весь этот лес камни собрались передо мной в непреодолимый пал.

Ладно, гном, не хочешь по-хорошему, пеняй на себя.

Птицей взлетев на вершину бугра, я выхватил меч и взмахнул им, собираясь снести голову коварному цвергу.

Ничего не случилось.

 

Глава 2

То есть меч ударил как положено, точно по каменной шее, но не оставил и царапины. Да и сам болван от моего удара даже не шелохнулся. Единственное, чего я добился своим ударом, так это нового взрыва мерзкого хихиканья:

— Да, ты не такой, как другие рыжие, хотя и похож на них. Орк был таким же лобастым и скуластым, с такой же ямочкой на тяжелом подбородке. Вот только глаза у него были другие — лиственно-зеленые… У тебя глаза скорее как у Валы, огненно-золотистые, да, цвета червонного золота. Ты, случайно, не ее потомок, а?

— Откуда мне знать? — не моргнув глазом соврал я. — Ведь с тех пор минуло… сколько, собственно, лет ты тут простоял?

Я не поддался гневу, не осыпал болвана бесполезными ударами. Тут явно требовалось какое-то иное решение. И время для его поисков, которого могло бы и не оказаться, если б я ляпнул, что я внук его Немезиды. Нет, прибегнем к хитрости и постараемся побольше выведать о противнике.

— Я же сказал, что это произошло со мной незадолго до Черного Тысячелетия, — раздраженно ответил гном. — Тот глупый маг говорил, что во всем Межморье отсчет лет ведут с начала этой эпохи. Надеюсь, за минувшие три века летосчисление не изменилось, кто бы там ни претендовал на гегемонию.

— Нет, с этим все по-прежнему. Сейчас две тысячи четыреста восьмидесятый год от начала Черного Тысячелетия.

— Значит, примерно столько я и простоял тут.

— Два с половиной тысячелетия? — недоверчиво переспросил я. — Откуда же мне тогда знать, не потомок ли я Валы? Я и отца-то своего никогда не видел. — Последнее было чистой правдой.

— А вот сейчас узнаем, потомок ты или нет. Если ты происходишь от нее, то без труда разгадаешь загадку о ком-то близком к ней, но вот о ком именно — точно не знаю, способностей не хватило определить, — нехотя признался он. — Итак, слушай Вопрос и дай Ответ, иначе в камень будешь одет. — Он перешел с койне на архаический левкийский и прочел нараспев, самым настоящим каменным голосом:

Гном умолк. Я тоже хранил молчание, не видя никакого смысла поступать иначе. Так мы и помалкивали на пару. Гном не выдержал первым:

— Ну?

— Что «ну»?

— Ну и что ты на это скажешь?

— Ну что я тут могу сказать, — прикинулся непонятливым я. — Я вообще-то не большой знаток древнелевкийской поэзии, но прочитанное тобой явно не относится к ее лучшим образцам, да и рифма в тогдашних стихах левкийцев напрочь отсутствовала. Но правде говоря, она и теперь встречается там нечасто.

— Поразительно, — задумчиво произнес гном, — как долго действует у них Запрет Зекуатхи, хотя о нем уже никто толком не помнит.

— Кто такая Зекуатха? — спросил я, втягивая гнома в разговор. — И что это за Запрет?

— Не она, глупец, а он, — снова захихикал карлик. — Это был самый великий из богов, Хозяин Худокалы, Могучий и Мудрый. Когда боги поселились в Худокале, они не говорили с людьми на своем языке, так как не желали, чтобы те стали могущественными магами. Но любой язык, на котором они разговаривали, делался божественным, и всякий умеющий слагать стихи мог стать великим чародеем, лишь бы не был чужд складу и ладу. Вот потому-то Зекуатха и запретил людям рифмовать и обрушивал кары небесные на любое государство, где не накинули железную узду на поэтов и магов, ибо подозрения богам внушали и те и другие. Но полностью задавить нас они, разумеется, не могли. Ведь цари, даже преследуя нас, все-таки прибегали иногда к нашим услугам и укрывали нас от гнева богов в глухих пещерах Баратских гор…

— Так что же стало с этим Зекуатхой? — полюбопытствовал я.

— Да то же, что и со всеми прочими богами, — зло ответил гном, — а ведь я так на них надеялся! Думал, против их мощи какой-то там демонессе не устоять. Как я ловил тогда всякий слух о делах божественных! И каким ударом стало для меня разрушение Худокалы! Я же так надеялся, что с гибелью Валы ее чары развеются, но нет, не боги ее уничтожили, а она уничтожила богов. Всех — и тех, что сидели в Худокале, и тех, что бродили но миру. Ни одного не пропустила и никого не пощадила. Дым пошел над всем миром, грохот даже до меня докатывался. А потом она, видать, сочла, что навела тут «Порядок», и убралась восвояси, и мне оставалось только ждать ее возвращения да задавать Вопрос, который мне удалось-таки извлечь из нее, пока она околдовывала меня. Мне почему-то кажется, что если найдется Ответ на него, то чары Валы спадут и я обрету свободу, не дожидаясь второго пришествия демонессы. Ты можешь его дать?

Я понял, что отвлечь гнома не удастся, поиск ответа на вопрос Валы стал для него за долгие века навязчивой идеей. Требовалось как-то сманеврировать.

— Ну не ждешь же ты, что я так вот, с ходу, его выдам? — деланно возмутился я. — Тут надо подумать, поразмыслить, прикинуть…

— Пожалуйста, пожалуйста, думай сколько угодно, но только за бугор тебе не уйти, — заявил цверг, — и, пока размышляешь, помни — с голоду умереть я тебе не дам.

Последнее обещание мне почему-то не понравилось, так как я сомневался, что цверг станет заботиться о моем пропитании.

— Это так любезно с твоей стороны, что я даже не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность… кстати, кому? Ты ведь так и не представился. Как тебя зовут?

— Надеешься получить власть надо мной, вызнав мое имя? — знакомо захихикал гном. — Глупец! Еще не родился маг, который одолеет меня, защищенного заклятием Валы. А зовут меня Ашназгом, хотя зачем тебе знать имя какого-то отесанного болвана?

— Ну, не могу же я все время обращаться к тебе «Эй», — разумно объяснил я. — Я вот что хотел узнать, Ашназг: можно еще задавать тебе вопросы?

— Сдается, ты просто тянешь время, но почему бы и нет? Все равно тебе отсюда не сбежать, а мне спешить некуда. Спрашивай.

— Каким образом ты получил от Валы вопрос-заклятие? И откуда знаешь, что в нем говорится о ком-то, близком ей?

Спрашивал я вовсе не из праздного любопытства. В моей голове забрезжила догадка, связанная с другими заклинаниями, с которыми мне однажды пришлось столкнуться. Но если я ошибаюсь… Судя по настроению гнома, второй попытки он мне не даст, так что лучше не говорить лишнего.

— Как я получил Вопрос, это уже относится к тайнам магического ремесла, которых не положено знать непосвященному, даже готовящемуся стать камнем. — Ехидство гнома вызвало у меня раздражение. — А откуда я знаю, что речь шла о ней самой и иных ее воплощениях… Были, так скажем, некоторые намеки там, откуда я «извлек» Вопрос. Да и в самом Вопросе намеков хватает, чего стоят хотя бы слова: «Та, пред кем боги в пыли». Это ведь она про себя, любимую. Но как зовутся другие два лица Триады? Вот в чем Вопрос!

— Звучная фраза, надо подкинуть ее какому-нибудь драматургу, — пошутил я и добавил: — Но в вопросе Валы, на мой взгляд, много избыточных сведений, которые нисколько не проливают свет на два других ее воплощения. Поэтому стоит ли удивляться, что за два с половиной тысячелетия никто не ответил на твой вопрос? Ты либо знаешь лики Валы, либо нет, а угадать их невозможно.

— А ты знаешь их? Если да, то назови, а нет, так попробуй угадать, вместо того чтобы доказывать, будто это невозможно. — Видимо, мои рассуждения задели гнома за живое. — Отвечай!!! Сейчас же!

— Ну, если ты настаиваешь, — пожал плечами я и, набрав побольше воздуху в легкие, выпалил: — В своей наивысшей ипостаси она Альма, среди людей она — Изольда, а среди богов, демонов и прочих Священных Сил — Вала, с каковой ипостасью тебе, бывшему цвергу, и выпало счастье познакомиться, но ты этого счастья не оценил, за что и простоял тут два с лишним тысячелетия, и если я не ошибаюсь, теперь твоему стоянию конец.

И верно, не успел я договорить, как по всему телу истукана словно пробежали волны, превращая камень в кость и плоть, которые прямо у меня на глазах за считанные мгновения проделали тот путь к праху, какой все вещи совершают за долгие тысячелетия, те самые тысячелетия, на которые обессмертила этого цверга Воля Валы. Он превратился в прах так стремительно, что в воздухе не успело стихнуть эхо его последнего крика: «Ты знал!!! Ты знал!!!»

И, как только прах бывшего мага-демона-цверга-истукана осыпался на вершину бугра, со стороны реки налетел смерч и унес останки неведомо куда, а также, как я обнаружил миг спустя, и прах, образовавшийся на месте других камней. Меня окружала голая земля, без малейших признаков растительности.

Подойдя к Угольку, все это время мирно жевавшему листву, я вскочил в седло, не коснувшись стремян, и довольно резко бросил ему:

— А ну, вези меня обратно к берегу. Уж воду-то ты, надеюсь, способен отыскать?

Это показывает, в каких расстроенных чувствах я тогда пребывал — разве не глупо пенять коню, что заплутал в зачарованной чаще?

Уголек пренебрежительно фыркнул и не спеша зарысил между деревьями. С леса явно спали чары — и часа не прошло, как Уголек вывез меня к берегу Магуса, где я и уснул, даже не поужинав, поскольку еды не осталось и добывать ее было поздно.

Спал я чуть ли не до следующего полудня, во сне мне досаждал каменный болван, вопивший свое «Ты знал!!!», и на следующее утро я был так разбит, что решил устроить дневку. Коню тоже надо отдохнуть, а мне не помешает поохотиться. По опыту зная, что дичь редко встречается в этих запущенных яблоневых садах, я решил прогуляться вдоль берега и вскоре наткнулся на заводь, где обнаружил утиную стаю. Не мешкая, я послал стрелу в самого крупного селезня, и он беспомощно забил крыльями по воде.

Я скинул одежду, бросился в воду и в несколько гребков пересек заводь. Свернув шею подранку, я поплыл к берегу, и тут невдалеке что-то громко плеснуло. Я в тревоге схватился за кинжал, с которым не расстался даже в качестве охотничьей собаки Это не помешало мне усиленно работать ногами, и я был уже совсем рядом с берегом, как вдруг рядом мной из воды появилась омерзительная черная морда с выпученными глазами и с шестью зубами в раскрытой пасти.

«Горлум!» — молнией сверкнуло у меня в голове. Бешено работая ногами, я мигом добрался до суши и там принял боевую стойку. Черная морда вынырнула вновь у самого берега и с досадой лязгнула всеми шестью зубами. Заметив, какие они острые, я живо вспомнил слухи о том, что горлумы точат клыки о речные камни, и похвалил себя за правильное решение. Ни к чему связываться с этой тварью, тем более что к ее мясу я бы не притронулся, даже если б любил рыбу. Горлум не просто отвратителен на вкус, а ядовит для всех живых существ, кроме карков. Те считают горлумов лакомством и этим приносят большую пользу рыбакам, которые без их помощи возвращались бы домой с пустыми сетями, поскольку горлумы страшно прожорливы. Вот и этот, сообразив, что закусить мной или селезнем не удастся, потаращил еще немного на меня глазищи и с плеском ушел на дно поджидать другого дурака.

Возвращаясь к месту стоянки, я насобирал сухих сучьев для костра, а потом нарубил еще дров Скаллаклювом. Но прежде чем разжечь костер, я сперва ощипал селезня, а затем обмазал его найденной на берегу красноватой глиной. После чего положил селезня печься прямо в огонь. Этому способу приготовления утки меня научил Улош, его народ так делал с незапамятных времен. Правда, наш эстимюрский повар утверждал, что это называется «утка по-джунгарски», но Улош только презрительно усмехался. Мне тоже не верилось, что джунгары способны готовить без кухонной утвари, а главное, без своих любимых приправ, которые позволяют им превращать любую снедь в нечто совершенно неузнаваемое.

Утолив голод, я снова отправился на охоту. Мне сопутствовала удача, я застрелил шесть уток, не уступив ни одной горлуму. После чего вернулся к костру, ощипал добычу, насадил тушки на заостренные прутья и подвесил коптиться над костром, а сам устроился под деревом читать «Дануту». Я пропускал однообразные описания любовных приключений своей двоюродной бабки, меня интересовали лишь яркие события ее биографии. Хотя если верить Андронику Эпиполу, вся ее биография и сводилась к любовным утехам, между которыми вклинивались такие малозначительные эписодии, как склоки с единокровным братом (моим дедом, королем Воденом), вмешательство в жунтийскую Междоусобицу 2440 года, небезуспешную борьбу с северными варварами (закончившуюся, однако, столь трагически) и, наконец, наведение порядка в собственных владениях, увенчанное казнью своевольных жупанов во дворе Литокефала. Обо всем этом Эпипол говорит вскользь, мимоходом и останавливается лишь на казни, уж ее-то он расписывает не менее подробно, чем постельные забавы Дануты. Очевидно, такова традиция жанра.

Когда я добрался до событий двадцатилетней давности, то стал читать все подряд, боясь пропустить что-то пустяковое с точки зрения Андроника, но важное с моей. И не зря я так поступил. Описывая лето последнего года царствования Дануты, Эпипол вначале приводит явно подлинное письмо Альвивы, в котором та сообщает моей двоюродной бабке важную новость. Если опустить нежные пассажи Альвивы, свидетельствующие о ее трибадных отношениях с Данутой, то это место звучит так:

«… И с ней был чужестранный воин в драных штанах, которого она так горячо расхваливала, что я решила сама посмотреть на этого волшебника, пробудившего в Хельгване столь сильные чувства. Я пошла к хижине, где его держали, и заплатила эйрир охранявшему его проходимцу, чтобы никто не мешал нам спокойно поговорить. Оставшись с ним наедине, я хорошенько рассмотрела его при сиянии светильника и убедилась, что Хельгвана ничуть не преувеличила его достоинства: все шесть подов ростом, смуглый, рыжий, золотоглазый, широкоплечий, с могучими мышцами и узкой талией. Короче говоря, он очень походил на того бронзового бойца, что стоит у тебя в спальне, ты еще, помнится, рассказывала мне, что этот кумир — единственная вещь, сохранившаяся в твоем замке с тех времен, когда его построили левкийцы. Ты даже называла при мне имя этого бронзового бойца, Эреклаус, кажется, или что-то похожее. Мне он еще напомнил Тора.

Желая убедиться в сходстве могучего иноземца с твоей статуей, я велела ему сбросить рваные штаны и обошла его кругом. Да, моя догадка подтвердилась — его мужское естество вздымалось высоко и было твердым, как у кумира. Я не удержалась от соблазна коснуться его, отчего незнакомец из Тора в мгновение ока превратился во Фрейра, набросился на меня, сорвал горностаевый плащ и повалил меня на земляной пол хижины. Он успел четыре раза овладеть мной, прежде чем мне удалось сорвать с лица вуаль и несколько охладить его пыл видом правой половины моего лица… Видимо, поэтому и сорвался мой план. Я не обзавелась союзником, который помог бы устранить Ульфа, — чужеземец и так уже получил от меня все, что хотел. После поединка с Хенгистом, о котором тебе может рассказать мой посланец, видевший это кровавое действо собственными глазами, чужак и твоя племянница Хельгвана сбежали из Сурвилы, очевидно, с помощью прохвоста, который его стерег. Думаю они направятся в сторону Эстимюра, и если ты постараешься, то сумеешь перехватить их по дороге. И ты не только вернешь себе пленницу, но и заполучишь мужчину, достойного тебя…»

И дальше в том же духе. Затем Эпипол вкратце отмечает, что Данута последовала совету подруги. Еще он подробно рассказывает, чем Данута и Глейв занимались в уединении ее покоев. Надо полагать, он подсматривал за любовниками через глаз золотого единорога, изображенного на панно противоположной от входа стены. Иначе трудно представить, откуда он узнал такие подробности, как, например: «… Она отсосала его до массированного оргазма и жадно проглотила semen». Впрочем, справедливости ради надо сказать, что столь же подробно Эпипол описывает и предыдущие развлечения Дануты, в том числе и те, которых он видеть никак не мог по молодости лет (он поступил к ней на службу двадцатилетним юнцом, когда ей было уже за сорок). Что ж, будем считать подобные «эписодии» плодом его богатого воображения.

Далее Андроник не менее подробно летописует, как на следующий день молоденькую принцессу (мою мать, значит, мысленно перевел я) и прохвоста-слугу (читай, Скарти) привязали к столбам во дворе Лмтокефала, а Глейву вручили Скаллаклюв (но не мечи) и предоставили ему защищать спутников от трех голодных медведей. И он, к вящему неудовольствию вендов, зарубил всех троих, примерно как я хуматана. Не получив вожделенного кровавого зрелища, венды, вероятно, расправились бы со всеми пленниками, и даже Данута не сумела бы их сдержать, но именно в этот момент на замок напали головорезы Рикса.

Тут Эпипол теряет интерес к Глейву и живописует насилия, учиняемые в Литокефале разбойниками Рикса. «Двор замка, лестницы и бастионы усеивали тела убитых и раненых. Тех, кто еще кричал и корчился, тут же добивали; на прочих не обращали внимания. Пираты уже победили, и им не терпелось заняться грабежом. Подах в двадцати от Глейва на земле лежала полная молодая женщина с искаженным от ужаса лицом. Один пират приставил к ее горлу меч; другой насиловал бедняжку; а еще несколько воинов ждали своей очереди. Рядом здоровенный детина насиловал мальчишку. Тот плакал и вырывался, а морской разбойник оглушительно хохотал». Жаль, что кто-нибудь из них не стукнул топором по черепу этого писаришку, подумал я в раздражении от его отвратительного слога. Я отшвырнул книгу, поужинал копченой уткой и уснул, благо уже стемнело.

Снилось мне в ту иочь что-то несуразное, будто я отбивался от трех хуматанов Кромом и Скаллаклювом, а косолапые ревели перед смертью голосом того вратника, Дундура: «Сын погибели! Тебе не уйти от мести Великого Безымянного! Оно уже наслало напасть, с которой тебе не справиться».

Нечего говорить, наутро я проснулся не в самом лучшем настроении и потому оседлал Уголька и отправился в путь, даже не позавтракав. Впрочем, через милю-другую я достал из тороков уточку и слопал ее за милую душу, даже не слезая с коня. А чего, спрашивается, скупиться? У меня остались еще три штуки, которые требуется сегодня же и умять, иначе при такой жаре завтра их придется выбросить.

Так я и ехал не спеша до полудня, а потом опять наткнулся на вековой бор и остановился. Не нравились мне в этих краях дикие леса, от них только и жди подвоха. Этот бор, однако, вроде не походил на заколдованный: и птицы в нем пели, и белки стрекотали, и прочая живность мелькала между деревьями, лес как лес, ничего необычного. Я еще раз доверился чутью Уголька, в глубине леса отпустил поводья, пускай вывозит меня по звериным тропам к излучине Магуса. Ну и, естественно, тот не придумал ничего лучше, чем вывезти меня к древней полуразвалившейся башне, к которой лепились менее древние, но зато более развалившиеся постройки, составлявшие нечто вроде примыкавшего к башне квадрата. Приглядевшись к вершине башни, я различил металлический блеск и догадался, что вижу самый настоящий Столп Хальгира, воздвигнутый во времена жунтийской гегемонии. Удивительно, что Столп оказался в таком плачевном состоянии. Пускай прошло немало веков и сменилось немало гегемонии, но и теперь к Столпам приходят толпы паломников. Именно эти паломники, а точнее, паломницы не позволили низвергнуть Столпы, когда пала власть потомков Хальгира. И в дальнейшем эти женщины защищали святыни с таким остервенением, что они стоят и сегодня, показывая, до каких пределов простирались некогда владения Жунты. Занимались этим, повторяю, женщины, потому что прикосновение к такому Столпу, по слухам, исцеляло от бесплодия. Правда, мужчины тоже как будто исцелялись, но какой же мужчина признается в этом?

Опорами Железным Столпам служили башни, их всегда вовремя подновляли, и я недоумевал, почему дали разрушиться этой. Однако, подъехав ближе и приглядевшись к постройкам, я узнал вендийский архитектурный стиль с конями по верхней балке крыши. Картина стала проясняться. После жунтийцев гегемонами на полвека стали венды. Не сумев сокрушить вражескую святыню, они решили просто-напросто примазаться к ней и воздвигли рядом свое святилище. При левкийской гегемонии Столп и святилище, надо полагать, никто не трогал, левкийцы уважали чужие верования, но когда через сто лет их власть сменилась ромейской, то для святилища чуждого ромеям бога настали худые времена. Вероятно, здесь приносились человеческие жертвы, а ромеи, надо отдать им должное, подобные обряды искореняли везде, куда простиралась их власть, искореняли решительно и жестоко. Сначала святилище, как водится, разграбили и сожгли, а потом запретили сюда соваться кому бы то ни было. Постепенно тут вырос густой лес и скрыл причину запрета, о которой и без того все уже давно забыли. Но сам запрет остался в неприкосновенности, а возможно, даже приобрел характер священного, ведь у ромеев любые бессмысленные и непонятные запреты — священны, такая уж у них, ромеев, природа…

Эти мои размышления внезапно прервал громогласный крик, словно пришедший из моего недавнего сна:

— Попался, Сын Погибели! Теперь тебе не уйти от уготованной участи! Ты видишь пред собой напасть, с которой тебе не справиться!

 

Глава 3

Одним отработанным движением я извлек из левого горита боевой лук. А затем наставил на нее стрелу и поискал взглядом угрожавшего. К моему удивлению, в поле зрения никого не оказалось, да и крик, запоздало сообразил я, донесся из развалившихся строений. И новые крики оттуда подтвердили мою догадку, что в первый раз обращались вовсе не ко мне.

— Это мы еще посмотрим, кто с кем справится! Кто вас подослал, пся крев? Отвечайте, пока я всех не порешил!

В ответ на это дерзкое требование раздался издевательский смех не менее двух дюжин глоток.

— Мы посланы по твою душу Великим Безымянным. Оно решило, что ты недостоин слиться с ним, а значит, должен умереть и скитаться по мирам от перерождения к перерождению, дабы…

— Что еще за Великое Безымянное?! У этого великого обормота много чего нет — например, ума, чести, совести, да и денег в последнее время не густо. Но уж что-что, а имя-то у него есть, да притом самое подходящее — Легостай, или, ежели вам больше нравится койнэ, — Эпипол. Так что не надо делать его Неизвестным, он широко известен, правда в узких кругах!

Две дюжины глоток дружно зарычали.

— За такую наглость ты умрешь перед кумиром своего ложного бога не скорой смертью, а долгой и мучительной. Мы снимем с тебя живого…

— Чем вперед хвалиться, попробуй сразиться. Я ведь тоже могу пообещать, что просто, без затей, выпущу вам кишки!

Достав из горита колчан, я перекинул его через плечо и спешился. У меня не возникало ни малейших сомнений, что там, в старом святилище, вратники собирались кого-то убить, и, хотя меня по-прежнему удивляло, что они называют храброго незнакомца Сыном Погибели (если только они не обзывали так всех своих врагов), я не собирался проходить мимо. Шесть лет назад я усвоил одну простую истину: есть противники — с ними можно помириться; есть враги — с ними нельзя добиться окончательного мира, но можно заключить перемирие; и есть вратники — с ними невозможны никакие переговоры, их нужно просто убивать, где ни встретишь. И, на мой взгляд, сейчас я с ними встретился, пусть и не лицом к лицу. Так оно даже лучше, размышлял я, пробираясь между двумя зданиями с остатками кровли. Преимущество внезапности может пригодиться.

Осторожно высунувшись из-за развалин стены, я окинул взглядом святилище, оценил положение.

Не две дюжины, а целых три десятка вратников (их выдавали бритые головы с оставленными «драконьими гребнями», которые были украшены перьями желтого орлана) наседали с самым разнородным оружием на высокого рыжего ратоборца, ловко отбивавшегося коротким мечом вроде ромейского гладиуса. Рыжий сражался, прижавшись спиной к четырехгранному каменному столбу в центре святилища. Подняв взгляд, я увидел, что столб увенчан четырехликой головой в высокой красной шапке. Это явно был кумир вендийского бога, в честь которого и соорудили святилище.

Но размышлять об этом мне было некогда, я принялся на выбор расстреливать вратников, мельтешивших в задних рядах воющей толпы. Доставая стрелу за стрелой из колчана, вставленного в трещину меж камней, я уложил пятерых, прежде чем они поняли, что у них появился еще один противник. Соображали эти зелоты туговато — пока они пялились на трупы своих соратников, я успел увеличить число тел на каменных плитах до восьми. Тут уцелевшие наконец опомнились, и не меньше десятка с ревом ринулись ко мне.

Соображали-то они медленно, зато бегали быстро. Я едва успел положить на камень лук и прыгнуть им навстречу. Этот лук для меня когда-то сделал Улош, и мне не хотелось, чтобы в толчее схватки его повредили.

Отрубая чью-то руку с секирой, я удовлетворенно подумал, что наконец-то мне попались противники, на которых можно опробовать Кром. Вратники не срастались вновь, как скелет Суримати, и клинок не отскакивал от них, как от шеи Ашназга. Чем бы или кем бы ни было их Великое Безымянное, оно не спасало своих прихвостней от ударов отцовского меча…

… Вот еще один пытается запихнуть назад вываливающиеся внутренности. Да, только теперь я в полной мере почувствовал, что Кром — это мой Меч. Хотя он был тяжелее большинства встречавшихся мне клинков, сейчас я совершенно не ощущал его веса. По окрасившимся кровью рунам на клинке заструились мрачные отблески…

И тут я с некоторым удивлением заметил, что никто больше не наседает на меня — семеро заливали своей кровью камни, а четверо, ощетинившись копьями, медленно пятились в глубь двора.

— Не уйдете, мерзавцы! — выдохнул я, прыгая вслед за ними.

Лезвие описало сверкающую дугу, оставляя в воздухе след из мельчайших капелек крови. В руках у вратников остались четыре аккуратно обрубленных палки. Нырнув под них, я нанес еще один удар. Двое свалились, рассеченные пополам, еще один попытался увернуться — ему это почти удалось. Почти, потому что трудно уворачиваться с разрубленным боком!

Последний все же избежал смерти, упав на четвереньки. Я ударил его рукоятью меча по затылку и бросился вперед, туда, где еще звенели клинки.

Похоже, рыжий был опытным воином — у его ног валялось никак не меньше полудюжины тел, но и ему приходилось туго. Доставшиеся ему враги были вооружены получше моих: у всех — мечи, а на некоторых — кольчуги. Впрочем, он и сам был в броне — под рассеченной в нескольких местах синей рубахой блестел металл… На каком-нибудь ристалище я бы не стал этого делать, но… битва — это вам не Гераклейские Игры, а потому я, зайдя к вратникам с тыла, методично избавил их от голов, набитых противоестественными идеями.

Мы с рыжим взглянули друг на друга и одинаковым жестом утерли пот со лба. Затем оглядели усеянный телами квадрат из каменных плит, снова переглянулись и, не сговариваясь, прошлись по всему святилищу, отправляя раненых к Великому Безымянному. Оставили в живых только оглушенного мною, я хотел его допросить, и мой союзник, по-видимому, тоже, так как он снял с другого вратника переброшенную через плечо бухту веревки, размотал ее, рассек надвое и опустился на корточки, чтобы привязать веревку к ноге пленника. Я молча привязал другую веревку к другой ноге. Рыжий взглянул на меня и спросил:

— Ты верхом?

— Да, конь там. — Я махнул рукой в ту сторону, где оставил Уголька.

— А мой там. — Рыжий показал на запад. — Тащи этого поганца к своему коню, а я туда сейчас подъеду. — И он тяжелой поступью пошел в указанную сторону.

На мой взгляд, тащить вратника следовало бы ему, как более рослому, но я не стал спорить — меня ведь тоже Геракл силой не обделил. Закинув себе на плечи обе веревки, я поволок вратника по залитым кровью плитам, как тянет бурлак баржу вверх по Магусу. Добравшись до Уголька, я не мешкая привязал одну из веревок к задней луке седла. Не успел я закончить, как послышался стук копыт и появился на чалом коне мой рыжий соратник. Спешиться он не пожелал, и я, опять не споря, привязал вторую веревку к задней луке его седла. После чего забрался на Уголька — терпеливо ждать, когда вратник придет в сознание.

Но рыжий, в отличие от меня, был не склонен терять время.

— Давай, — бросил он мне. — Надо привести его в изумление, тогда он нам все выложит, как зачарованный.

Я сперва не понял, зачем нужно изумлять какого-то вратника и чем, собственно, мы можем его изумить, но слова «как зачарованный» напомнили мне о Дионе и его манипуляциях с Дундуром. И я сообразил, что слово «изумление» надо понимать буквально, то есть выживание из ума. Я слегка тронул коленями бока Уголька, памятуя, что мы хотим не разорвать вратника пополам (во всяком случае, пока), а лишь свести его с ума от боли, чтобы он перестал соображать, где находится и с кем имеет дело, и правдиво ответил на наши вопросы. И поскольку такая методика допроса была мне не в новинку, я при первом же истошном вопле остановил коня и грозно потребовал у пленника:

— Докладывай! Рассказывай все с самого начала и не забывай, что говоришь с озаренным! Но не вздумай что-нибудь утаить, иначе Великое Безымянное навеки отвернется от тебя!

И, чтобы придать вес своим словам, я слегка дернул за натянутую веревку, заметив краем глаза, что мой соратник поступил так же. Вратник снова заорал, а затем слова посыпались из него, как горох из прохудившегося мешка:

— Озаренный Сиволап собрал отряд из спасшихся от Сожжения и сказал нам, что мы должны вернуть Ухреллу во чрево Великого Безымянного. Мы старались, мы правда старались, но нас осталось слишком мало, и ухрялы травили нас, словно диких зверей. И мы погибали один за другим и не могли в постоянных скитаниях по лесам воспитать новых воинов Великого Безымянного. Некоторые уже заговорили о том, что нам лучше обосноваться где-нибудь в другом месте, там, где нас не будут преследовать, но озаренный Сиволап сказал, что такое нельзя предпринять без шарвара. Поэтому мы собрали на пепелищах лагерей все лжесокровища, которые еще не успели увезти в Мулетан на отглот дракону, и купили у романских глеров трын-траву. На шарваре, в котором участвовали все, мы узрели Великое Безымянное, оно велело нам отправляться в Романию к заброшенному храму ложного бога и ждать там, сколько придется, пока не явится туда Сын Погибели. «Он мой враг, — рекло Оно, — и ваш тоже. Убейте его, как только увидите, не пытаясь привести его ко Мне, ибо Я объявляю его необратимым». И мы радостно обещали выполнить волю Великого в точности и невзирая ни на какие соблазны Романии. Целых два месяца шли мы лесами и болотами, но в конце концов добрались до развалин храма, и ни один не прельстился соблазнами Романии. Однако, пока мы ждали там две недели, некоторые начали сомневаться в истинности веления Великого, ибо Сына Погибели все не было. Но он явился — и мы сразу узнали его по огню в глазах и на голове и по мечу у него на боку…

Я быстро взглянул на своего сотоварища. Точно! Как это я раньше не заметил — меч-то у него такой же, как у меня: слегка изогнутый, с длинной черной рукоятью и круглой золотой гардой, только покороче моего, длиною в полтора локтя. Немудрено, что этого малого — или, правильнее сказать, великана — приняли за меня, тем более что он тоже рыжий. Вот только откуда эти вратники еще три месяца назад узнали, что у меня будет такой меч? Ведь я владею им всего пять дней! Может быть, увидели его, накурившись чюня?

Вряд ли, иначе все чюни зарабатывали бы себе на зелье пророчествами. Но об этом поразмыслим как-нибудь на досуге, а сейчас надо дослушать вратника, благо он тараторит без умолку, время от времени вскрикивая от боли, так как мы дергали за веревки, не давая ему оправиться от «изумления».

— … И когда он дерзнул оскорбить Великое Безымянное, назвав Его Эпиполом, мы согрешили, ослушавшись приказа и решив умертвить Сына Погибели не сразу, а после заслуженных им пыток. И были тотчас наказаны за нерадение, — когда мы попытались схватить дерзкого святотатца, на нас напал сзади второй Сын Погибели, и был он опасней первого, и разил всякого смевшего к нему приблизиться. Мы пытались защититься от него, выставив перед собой копья, но он перерубил их одним ударом своего магического меча и набросился на нас, словно лейшманьяк, разя направо-налево. Я едва увернулся от клинка, а потом… больше я ничего не помню. Где я? «Раньше надо было об этом спрашивать, олух!» — подумал я, но все же ответил: — На пути к Великому Безымянному. — Кивнув рыжему великану, я сжал бока Уголька, и тот рысью направился к ближайшему дереву с толстым стволом. Рыжий приподнял бровь, видимо считая, что нам проще разъехаться в разные стороны, но спорить не стал и поскакал параллельно мне к дереву, мимо торчавшего из земли валуна под высотой. Вратник успел разок истошно взвизгнуть, а затем ударился сперва задницей, а затем и головой о валун, и стал ко всему безразличен, и даже не пикнул, когда мы проскакали мимо вяза и отправили его к Великому Безымянному в полном соответствии с вратницкими догматами, то есть в муках. Никто не скажет, будто я не уважаю чужую веру.

После того как раздался тошнотворный хруст, мы с рослым незнакомцем развернули скакунов и неторопливо поехали обратно к святилищу, на ходу перерубив веревки, которые тянули следом за нами половины вратника.

Локтях в двадцати от святилища мы остановились и повернули коней морда к морде, почувствовав необходимость представиться наконец друг другу. Но прежде чем заговорить, я окинул незнакомца внимательным взглядом, пытаясь определить, кто он и откуда. Однако осмотр мало что мне сказал. Передо мной сидел на чалом коне рослый широкоплечий молодчик примерно моего возраста, с узкими бедрами, тонкой талией и бычьей шеей. Сквозь прорехи в синей рубахе поблескивала кольчуга, но чьей она работы, я, не видя ее целиком, точно определить не мог. То ли жунтийской, то ли северной. Кроме рубахи, он носил коричневые замшевые штаны и такие же замшевые сапожки. Я посмотрел на его стремена. Так и есть, закругленные, с иными в обуви без твердой подошвы ездить было бы неудобно. Значит, он точно не ромей и не левкиец. Впрочем, его мужественное лицо с правильными чертами и не походило на лицо ромея или левкийца. Да и на представителей других известных мне народов он не смахивал. Однако и не настолько отличался от них, чтобы принять его за пришельца из далеких краев, вроде Улоша. Говорил он на койнэ, но этот торговый язык знали по всему Межморью, даже в обеих Империях, где не уважали никого, кроме самих себя, так что это, извиняюсь за тавтологию, ни о чем не говорило.

Тут я заметил, что незнакомец рассматривает меня с таким же вниманием. Я хотел было заговорить, но он опередил меня и, улыбнувшись каким-то своим мыслям, первым нарушил молчание. Но заговорил он, к моему удивлению, отнюдь не на койнэ, а на языке хотя и знакомом, но неизвестном мне, да еще в стихах!

Услышав такое, я невольно выхватил из ножен меч и взглянул на руны. Да, никаких сомнений, незнакомец заговорил на том же языке, на котором писал мой родитель. Солнечный блик отразился от клинка, и я понял, как надо ответить, чтобы не ударить лицом в грязь. И я заговорил пришедшими неведомо откуда словами в том же духе и тоже в стихах.

Я был весьма доволен — лихо утер нос этому дылде. Горя мало, что никакого шлема — ни изрубленного, ни целого на незнакомце не было. Да и кожаную куртку — acton — он вряд ли носил под кольчугой, иначе совсем бы упарился, скорее таковой можно было считать мою лорку, которую я, впрочем, не удосужился надеть. И если его короткий меч еще можно было с некоторой натяжкой назвать кинжалом, то уж топором-то он, в отличие от меня, не запасся. Но ведь и я, вопреки его словам, не носил, как уже сказано, лат и шлема, и топор у меня за седлом был вовсе не стальным, а бронзовым. Правда, я не мог сказать, что его вес указан неточно, так как понятия не имел, сколько весит этот самый pound. Возможно, столько же, сколько ромейский pondo.

Почему-то ничуть не удивляясь тому, что, как и в случае с рунами, мне вполне понятен совершенно незнакомый язык, я улыбнулся незнакомцу и собрался наконец представиться, но тот снова опередил меня.

— Мой меч — никакой не кинжал, — прорычал он, — и кровь на нем та, какая надо, — кровь врагов, и, если тебе это не нравится, сейчас он окрасится твоей кровью, а заодно и убедит тебя, что он ничем не хуже твоего!

Я снова схватился за уже возвращенный в ножны меч, собираясь дать отпор грубияну. Меня никогда не обвиняли в чрезмерной задиристости, но хамства я терпеть не могу. С детства. Вот и сейчас я рванул меч из ножен — проучить наглеца.

 

Глава 4

Ничего не случилось. Меч остался в ножнах. Кляня про себя так некстати заупрямившийся клинок, я потянулся было к рукояти Скаллаклюва, но остановился, так как моему антагонисту меч отказался повиноваться, как и мой — мне. Понаблюдав несколько минут за стараниями рыжего, я участливо осведомился:

— Он у тебя и раньше так капризничал?

— Никогда, — мрачно буркнул рыжий рубака, — да с тех пор, как он у меня, я и обнажал-то его всего раз пять.

— Я своим тоже владею всего пять дней, но до сих пор не имел повода для нареканий, — заметил я. — Похоже, что у нас одновременно возникли одинаковые проблемы с оружием.

— Не со всяким, — отпарировал он, берясь за висевшую на седле палицу, — только с однородным.

— Однородным может считаться лишь оружие, выкованное одним оружейником, — усмехнулся я, берясь в свою очередь за Скаллаклюв. — Будь это так, я счел бы, что наши мечи не желают подниматься брат на брата…

Тут я умолк, потрясенный неожиданной мыслью, и застыл в седле. И, судя по тому, как сузились вдруг глаза у этого дюжего долдона, ему пришла в голову схожая идея. Но на сей раз я не дал ему опередить меня и задал вопрос первым: — Ты не такой, как недавно перебитый нами сброд. Прежде чем схватиться с тобой, я бы хотел узнать, кого мне надо отучить слишком буквально воспринимать поэзию. Как тебя зовут, о обидчивый малютка?

Незнакомец побагровел от злости, но сдержался и ответил:

— Я — Мечислав Мечич из Вендии. А ты кто, о мальчик-с-чересчур-длинным-языком-который-давно-пора-укоротить?

Я кивнул своим мыслям. Он мог бы не добавлять, что родом из Вендии. Я б и так догадался, что передо мной Самозванец с Полуострова и, если верить Скарти, мой единокровный брат.

Я решил не темнить и назвался так, как собирался теперь, по овладении Кромом, зваться всегда и везде, невзирая ни на какие обстоятельства:

— А я — Главк, сын Глейва, родом из… теперь ниоткуда. Как видишь, мальчик-с-чересчур-длинным и так далее не скрывает своего происхождения. Видимо, ему, в отличие от некоторых, не надо стыдиться своего отца.

Я думал, мои слова приведут рыжего рубаку в такую дикую ярость, что он потеряет способность соображать и, соответственно, станет куда менее опасным противником. Но, вопреки моим ожиданиям, он не взбесился, а только вспылил:

— Я своего отца нисколько не стыжусь, напротив, я даже перевел его имя на свой язык, дабы любой дурак мог сообразить, чей я сын и в честь кого назван. И в отличие от тебя, братец, я не скрываю и то, какую землю зову своей родиной. Ибо мне ни к чему стыдиться не только отца, но и матери!

— Я не скрываю, откуда я родом, — процедил я сквозь зубы. — Просто обо мне и так все известно. И не знаю, как у вендов, но у антов благородные люди зовутся не по месту, где им довелось родиться, а по землям, которые им принадлежат. И, сказав, что я ниоткуда, я всего-навсего отразил очевидную, во всяком случае для меня, истину. А истина эта в том, что у меня сейчас нет никаких владений, ни наследных, ни иных. Я не владею ничем, кроме него. — И я хлопнул левой ладонью по рукояти меча.

— Надо же, какая скромность и сирость, — усмехнулся Самозванец с Полуострова. — Этак послушаешь и захочешь подарить бездомному бедолаге свою старую, но все еще годную к носке рубаху. Вполне можно допустить, что, пока жива моя кузина, ты, как примерный сын, не дерзаешь притязать на владение Антией. Хотя до меня доходили слухи, что иной раз ты не очень-то считался с материнской волей. Но даже если ты говоришь правду, у тебя все равно остаются во владении Левкия и Антланд. Так что хватит строить из себя квасновскую сироту, братец.

Последнее слово он произнес с особым ударением, видать, вложил в него все свое пренебрежение к праздношатающимся принцам. Но я не принял этого близко к сердцу, лишь деланно удивился:

— Неужели ты еще ничего не знаешь?

— Чего я не знаю? — проворчал Самозванец.

— Что я уже не царь Левкии и не наследный принц Антии, и даже не герцог Антландский. Не знаю, как ты, братец, — тут я старательно воспроизвел его интонацию, — но я о своем происхождении узнал совсем недавно, когда мне исполнился двадцать один, то есть в четвертый день таргелиона. Услышав, что я сын Глейва, кем бы тот ни был — хоть демоном, хоть богом, — я увидел свое положение в ином свете. И счел его недостойным сына бога и даже сына демона. На мой взгляд, сын Глейва, если он действительно его сын, достоин большего, чем трон какой-то Антии, и обрести это большее он должен сам, хотя и с помощью отцовского имени. — Я снова хлопнул по рукояти меча. — Поэтому я отказался от звания принца и прочих титулов и отправился искать свой патроним.

Во взгляде Мечислава мелькнуло недоумение, затем он кивнул и негромко пробормотал что-то вроде слова «отчество», а я, криво усмехнувшись, добавил:

— Мне почему-то казалось, что Кром предназначался именно мне. Или, может, ты притязаешь на него по праву старшего сына? Тогда давай решим этот спор не откладывая, благо у нас есть с чем выйти на поединок и помимо отцовских мечей, которые почему-то дружно отказываются покидать ножны. — И я на пробу снова потянул за рукоять, с тем же успехом.

Мечислав-Самозванец какое-то время ничего не отвечал, лишь смотрел на меня, но не прежним взглядом, в котором смешивалось презрение, злость и простое раздражение, а каким-то другим, в котором сквозило удивление, недоверие и нечто похожее на уважение. Наконец он отрицательно покачал головой и спокойно сказал:

— Коль ты его добыл, значит, он твой по праву. Хотя я не отказался бы услышать, как это произошло, потому что, когда я обрел свой меч, мне довелось испытать нечто… незаурядное. Что же до поединка, то, по-моему, негоже нам быть глупее своих мечей, явно не желающих проливать братскую кровь, — этим мы бы показали себя недостойными носить их.

— А откуда ты знаешь, что наши мечи не поднимаются на родную кровь? — оскалил я зубы в усмешке.

— Почему ж еще они не идут из ножен? — недоуменно нахмурился Мечислав.

— Ну, возможно, потому что не хотят щербить друг друга, ведь они-то уж точно братья.

Лицо Мечислава омрачилось, и я небрежно предложил:

— Давай-ка проведем опыт. — И, не дожидаясь ответа, снял перевязь с Кромом и повесил ее на луку седла. — А теперь попробуй снова убить меня Погромом… кузен. — Этот достаточно прозрачный намек на то, что родственники мы, возможно, только по материнским линиям, подействовал на Самозванца именно так, как я и рассчитывал. Даже не выпустив из правой руки палицу, он схватился левой за рукоять Погрома и дернул с такой силой, что сорвал меч и ножны с пояса, но извлечь клинок так и не сумел. Такой пустяк его, вероятно, не остановил бы, но мои слова вынудили замереть с занесенной для удара булавой.

— Ты прав, брат, — неохотно признал я, — кровь Глейва эти мечи проливать не желают. Знаешь, мне тоже хотелось бы услышать, как ты добыл свой…

Но теперь, видно, и Мечиславом овладела страсть к научным исследованиям, так как он не слишком вежливо перебил меня:

— А если бы мы уже держали в руках обнаженные мечи? Или наскочили друг на друга в пылу сражения? Что тогда?

— По всей вероятности, они отклонились бы в сторону, — пожал плечами я, — или сделались бы непомерно тяжелыми, как дубина Геракла. Не знаю.

— Так давай проверим, — загорелся он и, не долго думая, повернул коня, отъехал от меня примерно на полстадии, снова взялся за рукоять меча и осторожно потянул его из ножен. Тот послушно вышел. Я в свою очередь потянул Кром, и тот выскользнул на волю охотно, словно и сам рвался в бой.

Занеся мечи для удара, мы поскакали навстречу друг ругу. И, сблизившись, дружно взмахнули ими… Конечно, мы промахнулись. Неведомая сила рванула мечи в сторону от цели, да так, что меня едва не сдернуло с коня, и я судорожно вцепился левой рукой в луку седла. Мечислав тоже не без труда удержался верхом. Наш дружный смех сломал ледок отчуждения, и мы начали строить отношения на пустыре, очищенном от обломков старой, из далекого гегемонного прошлого, вражды.

— Давай-ка вернемся в святилище Свентовита, — буднично предложил Мечислав. — Надо бы там почистить после себя.

— Не говори мне, что и ты опасаешься оставлять непогребенными тела убитых, — возроптал я, тем не менее поворачивая Уголька к развалинам храма. — Хоть сейчас и лето, но рыть могилы вратникам мне смерть как не хочется, да ну их…

— … в болото, — закончил за меня Мечислав. — Знаю, наслышан. К сожалению, болота поблизости нет, да и к реке таскать слишком хлопотно. Так что придется им удовольствоваться погребением в шакальих желудках. Это тоже слишком высокая честь для них, но я не хочу, чтобы их трупы оскверняли плиты нашей святыни.

— А кровь? — возразил я. — Ты что, и ее прикажешь смыть с плит?

— Перед кумиром Свентовита когда-то приносили в жертву врагов, — задумчиво промолвил Мечислав, — поэтому можно считать, что пролитая кровь вратников очистила оскверненный ими храм. Но тела жертв никогда не оставляли гнить в святилище. Стало быть, надо только выкинуть падаль, и обряд очищения святыни исполнен.

Я пожал плечами. Мне не было никакого дела до вендийского бога и его святилищ, но возражать я не собирался. В конце концов, выкинуть трупы — невелик труд, а человеку будет приятно. А этот человек мне все-таки брат.

Поймав себя на этой мысли, я слегка удивился, поскольку совершенно точно знал, что ради Демми или Ари я бы палец о палец не ударил. Подумав немного, я решил: все дело в том, что с Мечиславом мы не просто единокровные братья, но еще и братъя-по-оружию.

В храме мы засучили рукава и взялись за малоприятную, но необходимую работу. Прежде чем вынести труп, Мечислав срывал с него воинскую сбрую и оружие и сваливал их в кучу перед черырехликим кумиром. Я счел это каким-то вендийским обычаем и стал делать то же самое, а заодно трясти тела как грушу, надеясь, что у кого-нибудь из покойников посыплется награбленное золото. Денег, положенных в мои торока Альдоной, не могло хватить надолго, а изымать их у первого встречного мне не позволяли принципы. К сожалению, эти вратники либо были сплошь зелотами, либо не рассчитывали скормить золото своему бронзовому идолу. Во всяком случае, из-за пазухи у них не высыпалось ничего, кроме разного барахла, а еще на каменных плитах зазвенел знакомый бронзовый квадратик с выгравированной головой дракона. Его я не бросил в общую кучу перед кумиром Свентовита, а положил в седельную сумку, предварительно чиркнув по нему острием меча. При виде этого Мечислав поднял брови, но спрашивать не стал, и мы не спеша, но и не мешкая, закончили свою работу.

Затем мы, как и раньше, одинаковым жестом отряхнули руки, неторопливо подойдя к мирно пасущимся лошадям, вскочили в седло и посмотрели друг на друга.

— Ты куда? — кратко спросил Мечислав.

— На юг, — ответил я, не вдаваясь в подробности. — А ты?

— Тоже на юг. В Тар-Хагарт, — уточнил он, пристально глядя мне в глаза, как будто ожидал, что, услышав это название, я тут же догадаюсь, зачем брата понесло в такую даль. Но я лишь сказал:

— Значит, нам но пути. Едем вместе?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Мечислав. — Вдвоем веселее.

Мы повернули коней в сторону Тар-Хагарта и, отпустив поводья, предоставили им вывозить нас через заросшую лесом излучину к берегу Магуса. Излучина эта казалась пошире, чем я предполагал. Когда мы добрались до прибрежного одичалого сада, заходящее солнце же превращало Магус в Реку Крови, хотя такого названия она не носила со времен жунтийской гегемонии. Мы спешились и, пустив коней пастись где хотят, отправились собирать хворост. Натаскав достаточно сушняка, мы развели костер и сели ужинать. Вот тут-то и пригодились оставшиеся у меня утки — мы их тут же уплели в счет пропущенного обеда, после чего развалились у костра, сыто рыгая. Где-то близ берега раздался плеск, но мы даже не повернули головы. Горлум, наверное, лениво подумал я, небось почуял запах дыма, вот и высунул свою шестизубую пасть.

Немного отдохнув, я подбросил в костер сухих веток и предложил Мечиславу:

— Ну рассказывай.

— О чем? — неохотно откликнулся тот.

— Да о том, как к тебе попала твоя часть отцовского наследия, брат. — Я показал на его меч.

— Вообще-то я первый хотел узнать, как ты приобрел свою долю, — ухмыльнулся Мечислав. — Но, поскольку я свою добыл раньше, думаю, будет справедливо, если начну я. Но к этому нельзя приступать, не промочив горло, а то рассказ будет суховат. — Он тяжело поднялся на ноги и прошел к сваленным на траву седельным сумкам, вернулся с объемистым мехом, вынул затычку и припал ртом к отверстию. Пока он пил, бурдюк заметно поуменьшился, но язык у Мечислава, вопреки моим ожиданиям, заплетаться не стал, напротив, речь сделалась более гладкой.

— Было это два года назад… — начал он.

 

Глава 5

Ну ты знаешь, как тогда обстояли дела. Сперва на редкость спокойно, поскольку северные ярлы воевали с Эгмундом Голодранцем и им было не до набегов. Но когда Голодранец разгромил их под Хамаром, уцелевшие подались кто куда, а самые сплоченные захватили Антланд и устраивали набеги, каких в наших краях не видывали со времен Рикса… Да ты и сам про это знаешь. В общем, налетали так часто и такими большими силами, что моя оборона на морском побережье совершенно не спасала. Я понял, что разбойников надо громить еще в море, до того как они высадятся на берег и построят стену из щитов, которую мне трудно пробить с моей малой дружиной, сколько бы ни примкнуло к ней народу из ближних и дальних сел.

И я, значит, придумал такую хитрость: построил три больших купеческих корабля и плавал на них вдоль восточного побережья, под завязку набив трюмы дружинниками. Морские разбойники, завидев наши суда, слетались, как стервятники к падали, и, как только они сцеплялись с нами, дружинники выскакивали из трюмов и начиналось побоище. Раз пять ловил я врагов на эту удочку, но при последнем сражении кому-то из них, видать, удалось доплыть до берега и добраться до своих. Иначе как чудом это не объяснить, ведь в прибрежных селах таких выплывших подстерегали, и там не то что лодки, даже утлого челнока не пропадало.

Так или иначе, плывем мы однажды вдоль берега на север, как будто с грузом в Жунту, и, когда дошли до мыса Гулькин Нос, сделали широкий разворот налево, так как ветер тогда дул северо-восточный. Мы уже готовились плыть обратно, как вдруг дозорный на мачте крайнего корабля затрубил в рог, давая знать о приближении вражеских судов. Я самолично забрался в «воронье гнездо» посмотреть, с кем мы имеем дело, и заметил на окоеме длинную змею с разноцветными поперечными полосами. Не веря своим глазам, я крикнул Дрвалу принести дальнозор. Я уж не знаю, как он называется по-левкийски («телескоп» — мысленно перевел я), эта мудреная штуковина позволяет увидеть находящихся вдали так, словно они в двух шагах от тебя. Дрвал забрался ко мне на мачту, и я, выхватив у него трубу, поспешно навел ее на полосатую змею. Глядь, и точно: добрая сотня северных кораблей, да к тому же связанных друг с другом. И они быстро приближались, хоть ветер и был для них встречно-боковым. Ну, я мигом сообразил, что раз они построились для морской битвы, то, значит, моя уловка раскрыта и нам незачем больше прикидываться купцами. Я живо слетел на палубу и приказал трубить боевую тревогу, а когда из трюмов повыскакивали дружинники, велел им сесть за припасенные для такого случая весла. Сколько бы там ни было бойцов на каждом из вражеских судов — а меньше тридцати их быть просто не могло, — все равно враг раз в семь превосходил числом мою дружину, и мне совсем не хотелось идти на верную смерть. Поэтому мы и налегли на весла что было мочи, направляясь к ближайшей прибрежной крепости. Крепость эту я построил всего год назад, и в ней имелось все нужное для обороны: стрелометы, камнеметы, смола и пакля, в общем полный набор. Тогда она носила ласковое название Ланушка, а теперь она, возможно, известна тебе под названием Кревотын… Неважно. Главное, мы, значит, с убранными парусами, на веслах гоним полным ходом к этой крепости. Едва завидев ее, я приказал всем троим трубачам сыграть тревогу на случай, если гарнизон отсыпается после очередной попойки. Дрыхли они или нет, этого я так и не узнал, но, когда грянули рога, на валы высыпал народ, да притом, как я увидел в дальнозор, в довольно большом числе. Впоследствии выяснилось, что тамошний жупан женил своего старшего сына и на свадьбу съехалось множество гостей, естественно, вооруженных. Тогда я этого, понятное дело, не знал, но, увидав огромную толпу, счел ненужным бросать корабли и запираться в крепости, а, наоборот, решил податься на другую сторону бухты, где нас должно догнать вражеское левое крыло. Северяне, верно, сочли, что мы рехнулись, но смотреть дареному коню в зубы не стали и лишь сильнее навалились на весла. Когда нас разделял бросок копья, которое, кстати, тут же в нас и полетело вместе с десятками других копий и стрел, я крикнул дружинникам: «Табань!» Те выполнили команду, и я приказал: «Пересаживайсь!»

Дело в том, что суда у меня были хоть и круглые, «купцы», но совершенно одинаковые и с носа, и с кормы, а потому, чтобы плыть в обратную сторону, им не нужно было разворачиваться, требовалось лишь пересадить гребцов. И когда те пересели, я, не тратя лишних слов, просто махнул палицей в сторону врага. И мы понеслись на него. Разогнались мы так, что просто-напросто сломали носы тем вражеским судам, с которыми столкнулись. Помогло, конечно, и то, что наши корабли были потяжелее. Нам удалось здорово тряхнуть противника, и стена щитов, которую северяне выстроили у себя на палубах, рассыпалась. А нам, значит, только того и надо.

Я перепрыгнул на борт вражеской шнеки и врезался в гущу врагов, вовсю орудуя палицей. Как взмахну — улица, как отмахнусь — переулочек. Шутка. Но мы с дружинниками и впрямь задали им жару и быстро очистили три крайних, уже тонущих судна. И перескочили на следующее, тесня перед собой врагов. Те, отступая, расстроили ряды своих приятелей на четвертом судне, и те частью полегли, частью перебежали на следующую шнеку. Вот так и шло, раз за разом. Я улучил минутку и влез на мачту глянуть, как обстоят дела в тылу врага. Они обстояли лучше некуда — правое крыло северян уперлось в берег как раз перед крепостью, и его оттуда нещадно обстреливали из всего, что могло стрелять. Я спрыгнул на палубу и с новыми силами ринулся в гущу врагов, зная, что сейчас главное — не ослаблять натиск и гнать грабителей под обстрел, не давая им оправиться и закрепиться, иначе они нас просто раздавят. И дружинники, словно уловив мои мысли, дрались с редкостным неистовством, будто не замечая тяжелейших ран. Я сам видел, как один, которому отсекли левую руку, продолжал крушить топором стоявших у него на пути, пока его грудь не проткнули копьем. Когда мы очистили примерно половину шнек, я уже не сомневался в победе, так как в подобной битве стоит лишь сломить сопротивление врага в одном месте, и он уже катится назад, не в состоянии остановиться. И северяне откатывались все быстрей и быстрей, а мы, забыв про усталость, наступали им на пятки… пока не наткнулись на шнеку с более высокими бортами, чем та, которую мы только что очистили. Вот тут нас и встретили стеной щитов и копий, которой я так боялся.

Мы сгоряча бросились на нее и… откатились, оставив с десяток убитых. Я увидел, как невысокий безбородый малый в пурпурном плаще и шлеме с серебряным навершием машет мечом, приказывая пращникам, лучникам и копьеметателям собраться на носу и корме, куда мы не могли допрыгнуть, и задать нам взбучку. Мне стало ясно — еще миг, и нас сомнут численным превосходством, и никакая храбрость тут не поможет. В отчаянии я огляделся кругом и заметил то, на что раньше не обращал внимания. Мачта на этой шнеке была съемная, хотя убрать ее никто не удосужился. Я подпрыгнул, ухватился за фал и распустил парус. Северяне в недоумении вытаращили глаза, ведь уплыть на этой шнеке нам все равно не удалось бы. Не дав им опомниться, я подбежал к мачте, обхватил ее, поднатужился и… выдрал из гнезда. Когда она рухнула на вражеские ряды, я заорал: «Вперед!», взбежал прямо по мачте на борт большой шнеки и спрыгнул на головы накрытых парусом. Мои дружинники не отстали, и мы с новыми силами навалились на северян, разя всех, кто попадался под руку. Но когда бой докатился до малого в пурпурном плаще (я враз догадался, что это ярл), наша коса словно наткнулась на камень. Он ловко орудовал мечом, убивая всякого, кто к нему приближался, рассекал шлемы и кольчуги, словно льняное полотно, а за ним уже начал расти клин воинов, готовый вновь обратить течение битвы вспять. Я понял, что пора вмешаться, и бросился к корме, закричав своим: «В стороны! Он мой!»

Те расступились, пропуская меня, а ярл улыбнулся и махнул мечом, предлагая сойтись в поединке. Вероятно, он счел меня здоровенным болваном, уповающим на голую силу. Что ж, не он первый так думал.

Проревев что-то непонятное мне самому, я бросился на ярла, замахнувшись палицей. Тот, значит, с ухмылочкой поджидал меня, чуть выставив вперед правую ногу и держа наготове меч. Я знал, на что он рассчитывает — проткнуть меня, пока я обрушиваю талину ему на шлем. Но я не собирался доставить ему такое удовольствие. Не добежав шагов пяти, я с размаху швырнул палицу прямо ему в лицо, отлично зная, что лучше бы не промахнуться, иначе он мигом выпустит мне кишки. Но этого не случилось — палица врезалась в незащищенное носовиной лицо под шлемом и превратило его в кровавое месиво. Ярл рухнул на палубу. Я мгновенно оказался рядом, подхватил свою палицу и пошел валить оробевшую после гибели вождя дружину. За мной ринулись остальные мои отроки, и через несколько мгновений мы очистили большую шнеку и спрыгнули на палубу следующей. Теперь бегущих было не остановить, они прыгали с корабля на корабль, сметая тех, кто еще пытался сохранить какой-то порядок, и удирали дальше… под летевшие из крепости стрелы, камни и копья. Многие спрыгивали в воду и выбирались на берег, где их, разумеется, встречали вышедшие из крепости воины и гости жупана.

Северяне дрались отчаянно, но это был уже не бой, а бойня, которая могла прекратиться только с гибелью последнего морского разбойника. Мне уже казалось, что это время никогда не наступит и я вечно буду вздымать и обрушивать свою верную палицу, сминая вражеские шлемы и мозжа черепа, но всему на свете приходит конец. Когда завершилась битва, я с удивлением заметил, что уже смеркается, а ведь вражеские суда появились чуть позже полудня.

Устало вытерев пот со лба, я подозвал жупана и уцелевших старшин дружины. Распорядившись позаботиться о наших убитых и раненых, я велел отсечь северянам головы и украсить ими частокол крепости. Потому-то она и называется с тех пор не Ланушка, а Кревотын, Кровавый Частокол. Когда дружинники жупана, засучив рукава, взялись за работу, я побрел обратно к кораблям. Мне хотелось проявить побольше уважения к вражескому вождю, и я решил устроить храбрецу огненное погребение по обычаям его народа.

Добравшись до большой шнеки, я приказал шедшим со мной дружинникам унести с нее всех наших погибших и сложить на палубе трофейные копья — на растопку. Впрочем, воины поступили еще лучше: сбегали в крепость и принесли котел со смолой, которую и разлили по всему кораблю. А я тем временем подошел к ярлу, чтобы уложить его, как подобает вождю, в окружении погибших соратников. Нагнувшись, я увидел, что пальцы ярла окостенели на длинной рукояти меча. Глянув на это оружие, я счел, что оправлять его вместе с покойным хозяином на дно будет, пожалуй, чрезмерной честью для этого грабителя, и решил забрать меч себе, как законную военную добычу. Мне пришлось отгибать палец за пальцем, как будто покойник не желал расставаться со своим оружием, но в конце концов я с непонятным трепетом поднял меч.

И меня словно ударило молнией! Последние лучи заходящего солнца сверкнули, отражаясь от клинка, и на мгновение ослепили меня. Я чуть повернул меч, чтобы солнце не било в глаза, и на нем явственно проступила вытравленная кровью руническая надпись на незнакомом языке! Незнакомом, да, но отнюдь не загадочном! Ибо я прекрасно понял, что значит эта надпись. Вот.

Мечислав прервал рассказ и извлек из ножен свой меч — показать надпись на клинке. Как я и ожидал, руны были те же, что и на моем мече, и я, как и Мечислав, прекрасно понял смысл написанного:

— И что же было потом? — спросил я, впрочем предугадывая ответ.

— А потом я прочел эту надпись вслух, — продолжил рассказ Мечислав. — И держал я, значит, клинок под таким углом, чтоб он не бликовал. Но солнце уже окрасило воды бухты в алое и, отразившись от клинка, снова ослепило меня. И когда ослепление прошло, я увидел, что с клинка на меня смотрит женское лицо неописуемой красоты. Я так и застыл, не в состоянии сказать хоть слово или шелохнуться. Но у нее губы шевелились, и, хотя при этом не раздавалось ни звука, я услышал, что она говорила. Ее слова будто прозвучали у меня в голове. И говорила она на незнакомом мне языке, хотя и не на языке рунической надписи с клинка. Он казался похожим на вендийский и все же был иным, но я опять же понимал каждое слово, и совсем не из-за его схожести со своим родным. А звучало это так:

подхватил я. — Похоже, она не баловала нас разнообразием поэтики. Но продолжай и извини, что перебил.

— Ну, в общем, она закончила словами:

Сталь пропоет тебе: Он твой!

Поймешь, что ты его Нашел.

И когда она умолкла, я наконец обрел голос и спросил:

— Кто ты? Как тебя зовут?

— По-разному, — улыбнулась она. — Все зависит от того, в какой я ипостаси. Но сейчас я катагона воды, и ты можешь звать меня Валой.

Это, скажу я тебе, меня проняло-таки. Мне, конечно, доводилось слышать, что мой отец — сын той самой богини, которой поклоняются вальки, но получить вдруг столь вещественное подтверждение… И я не сразу придумал, что сказать на это. Но наконец спросил: «Что мне делать, матерь?» Мне почему-то подумалось, что такое обращение к богине уместней, хотя вообще-то она вроде как доводилась мне бабкой. Но это слово никак не подходило к такой несравненной красавице.

Мой вопрос, видно, показался ей забавным, так как она снова улыбнулась и говорит: «Так вот сразу "Что делать?", без всяких там "Кто виноват?" Могу тебе посоветовать лишь одно: иди туда, куда поведет тебя сердце, и не сомневайся — ты поступаешь правильно и шагаешь навстречу судьбе». С этими словами она исчезла так же внезапно, как и появилась, лишь остался на клинке кровавый отблеск заходящего солнца. Но я ни на миг не усомнился в увиденном и услышанном. Да, мне довелось воочию лицезреть богиню Валу, ту самую, в которую не верил, считай, никто, кроме валек.

Я стоял на палубе, снова и снова вспоминая разговор с — как там она назвалась? — катагоной, но тут подошли дружинники с котлом смолы и факелами. Мы подняли на большой шнеке парус, облили судно смолой, перерубили канаты, связывавшие корабль с соседними, оттолкнули его и бросили на палубу факелы. Шнеку быстро окутало пламя, и громадный костер медленно поплыл в открытое море. Я проводил его взглядом, а затем извлек из снятых с ярла ножен меч и отсалютовал им доблестному врагу. Таким образом, первое, что я сделал своим мечом, — это отдал честь его бывшему владельцу.

 

Глава 6

Мечислав умолк, видимо, считая свой рассказ законченным, и снова сделал большой глоток из бурдюка. Хотя его рассказ объяснял кое-что из моего личного опыта двухлетней давности, но по-прежнему оставаясь неясным, почему Мечислава занесло в такую даль от Вендии. Впрочем, я ведь его не об этом спрашивал, а только о том, как к нему попал отцовский меч. Но прежде чем расспрашивать о целях его путешествия в Тар-Хагарт, надо выяснить одну заинтересовавшую меня подробность.

— Слушай, Чес, — ты не против, если я буду иногда называть тебя так? Мечислав для меня слишком длинно.

— Валяй, — великодушно разрешил он. — Дружинники зовут меня просто Чеслав, а если для тебя и это трудно…

— Отлично. Так вот, Чеслав, ты не мог бы повторить тот «непонятный», как ты выразился, крик, с которым бросился на ярла Свейна?

Мечислав смутился, но кивнул и, сосредоточившись на миг, проорал: «Файр!» — да так, что его конь рванул было прочь. Но Уголек остановил беглеца, куснув за шею, и неодобрительно посмотрел на моего новоявленного брата.

— Вот так, — сказал он, словно стесняясь своего выкрика. — Сам не понимаю, зачем я это кричал. А почему ты спрашиваешь? — И он настороженно посмотрел на меня, будто ожидал, что я усомнюсь, в своем ли он уме.

— Да просто я догадывался, что это был за крик, — ответил я и усмехнулся. — Не волнуйся, я тоже постоянно выкрикивал это слово, не понимая его значения, еще с первой битвы при Медахе. Его смысл открылся мне совсем недавно, но я вообще-то чуть ли не вчера узнал, кто мой отец, но ты, неужели ты не слышал, что Глейв был сыном не только богини Валы, но и демона Файра?

— Про Валу я, разумеется, слыхал, и не раз, — ответил Мечислав, — но вот про демона слышу впервые. — Он подумал и пожал плечами. — Вероятно, близкие не желали меня огорчать и потому скрывали правду, ведь у нас в Вендии боги считаются довольно добрыми, а вот демоны в основном злыми порождениями огня, воды, воздуха и земли, и от них нужно защищаться оберегами, чарами и тому подобным. — Тон Мечислава показывал, что он не разделяет мнения своих соплеменников, но не намерен ссориться с ними из-за такого пустяка. — А к какой стихии принадлежал этот Файр?

— Если верить Скарти — к огненной, — пожал плечами я. — Во всяком случае, сам Глейв, по словам Скарти, сказал ему, что «файр» значит огонь. И я склонен верить, так как это слово похоже и на антийское «фюр», и на левкийское «пир». И, по словам Скарти, Глейв всегда кричал «Файр!», бросаясь на врага. Я тоже невольно выкрикивал это слово перед лицом врага, и похоже, с тобой произошло то же самое, когда ты столкнулся с ярлом Свейном, — заметил я.

— Ты уже второй раз называешь того ярла по имени. Тебе что-то известно о нем? — спросил Мечислав.

— В основном только со слов Скарти, — признался я и вкратце рассказал то, что узнал от Скарти о происхождении и судьбе отцовских мечей. После чего плавно перешел к истории о своем отъезде, путешествии и о дорожных приключениях вплоть до нашей встречи.

Дослушав меня до конца, Меч, ислав в свою очередь разоткровенничался и рассказал наконец, что подвигло его отправиться в далекий путь.

— … Так я, значит, после той битвы у Кревотына два года прислушивался к своему сердцу, но оно меня никуда не вело и если к чему и побуждало, так только сидеть тихо, заниматься своими делами и не лезть в чужие. Я ведь в том бою тоже потерял немало — сто пятьдесят шесть дружинников. Сто пятьдесят шесть! А ведь у меня их было меньше трехсот. Я говорю, конечно, о старшей, ближней дружине. Молодших-то, не закаленных в боях, было тысяч пять, но много ль с такими навоюешь? Надо было срочно натаскивать этих щенков в мелких стычках, где их в случае чего могли спасти мои остатние матерые волки. К счастью, северяне в те годы не так буйствовали, как прежде. — Он иронически отвесил в мою сторону поклон. Получилось не очень удачно — нелегко кланяться, когда лежишь у костра.

Я усмехнулся и ответил тем же, отлично понимая, что он имел в виду, а Мечислав продолжал рассказ:

— … И я мог подготовить из молодших какую-никакую смену погибшим. Но вот когда дело, считай, наладилось, до меня с месяц назад дошел слух, что жалкий писака Андроник Легостай, или Эпипол… — Он бросил на меня настороженно-вопросительный взгляд, и я кивнул, давая понять, что знаю, о ком идет речь. Но не добавил, что произведение этого «писаки» лежит у меня в седельной сумке. Пожалуй, надо будет зарыть его там поглубже.

— Так вот, до меня дошли вести, что этот бывший писаришка намерен издать новые сочинения, на сей раз трактаты, якобы написанные непосредственно моей матерью! Вот тут-то я и понял, о чем мне вещала Вала и кто виноват в том, что моих прав на престол Вендии не признает, по сути дела, никто, кроме самих вендов. Вообще-то мне хватало и этого, но тут была задета память и честь моей матери, а значит, и моя тоже. И я решил наведаться в Левкию и сделать наконец то, что я не сделал по молодости десять лет назад. То есть, попросту говоря, надо было бы зарезать этого Эпипола как безродного пса, каковым он, впрочем, и был.

Я, не теряя времени, отдал все нужные распоряжения, поручил своему жупану Збыху управлять делами в мое отсутствие и уже приготовился к отъезду, когда Збых указал мне на одну мелочь, которую я как-то упустил из виду. Он спросил, как я намерен добраться до Левкии. Я ответил, что дорога туда известна, через Медах и Хейсетраск, проложена еще ромеями. Вот тут-то он и объяснил, что проехать через Антию человек с моими волосами и моим ростом сможет только в том случае, если все тамошние жители поголовно ослепнут. М-да, подумал я, приятно, конечно, быть таким знаменитым, но иногда слава может стать и обузой. О том, чтобы ехать через Жунту, тоже не приходилось думать: Пизюс до сих пор не мог простить, что четыре года назад я не пришел ему на подмогу под Медахом, и винил меня в своем поражении. Представляешь? Меня! — Мечислав покачал головой, дивясь человеческой глупости, и я согласно кивнул. Да, Пизюса тогда не спасла бы от разгрома никакая подмога, даром что он привел с собой впятеро больше сил, чем в свое время Гульбис. Но Гульбис-то, в отличие от него, действовал правильно, с расчетом на внезапность, и не его вина, что Диону случилось в то время меномайствовать.

А Пизюс так долго собирал свое воинство и так медленно продвигался с ним к Медаху, что о его «нашествии» не только предупредили лазутчики Одо, но и болтали все торговцы на базаре. Он, видимо, полагал, что с такой многочисленной ратыо ему бояться нечего, и не торопился. Ну и я, тоже не торопясь, собрал на том же поле, где разбил за три года до этого Гульбиса, и стрелков, и телохранителей, и коронные войска, и ополчение знати, и даже освободившихся теперь от забот по охране границы с Ухреллой арантконскйх акритов. Расставил их поперек поля по всем правилам военной науки, поместив клинья спешенных стрелков в промежутках между тагмами, а на том холме, где прежде стояла мать с телохранителями, поставил с десяток баллист, которые тоже смог привезти без спешки, вместе с тремя возами горшков, наполненных холлерной… Собственно говоря, никакой битвы и не было. Пошедшие в атаку жунтийцы так и не столкнулись с нашей фалангой. Остановленные гибельным градом стрел, они замельтешили и попятились, а когда в них полетели горшки с холлерной, отступление превратилось в беспорядочное бегство, которое не смог бы остановить и более решительный вождь, чем Пизюс. А тот и не пытался этого сделать, он бросился бежать одним из первых, но даже этого бы ему не удалось, так как вдоль дороги притаились лазутчики Одо, имевшие собый приказ насчет жунтийского короля. К сожалению, с Пизюсом удирал и его придворный маг, сумевший отвести глаза тем лазутчикам. «Хорошо, хоть на это сгодился», — презрительно отозвался о нем Дион.

Но так или иначе, Мечислав правильно поступил, решив поберечь своих воинов и не связываться с этим трусом и дураком.

Между тем Мечислав рассказывал дальше:

— … Ну, я сперва гадал, как же попасть в Левкию, не делая слишком большой крюк, а потом сообразил, что благодаря одному ретивому ратоборцу, — снова иронический поклон в мою сторону, — проезд через Ухреллу стал сравнительно безопасным. Я, не мешкая, снарядил корабль помельче, всего на двадцать гребцов, отобрал дружинников и отплыл к берегам Ухреллы, не забыв захватить с собой и Сполоха для проезда по сухопутью…

— Кого? — не выдержав, перебил я.

— Да вот его, чалого, коня моего, — показал Мечислав.

— А ты не мог бы объяснить, что означает его имя? — спросил я.

Брат, пожав плечами, объяснил и поинтересовался, чем вызвано мое любопытство.

— Да так, — уклончиво ответил я. — Уж больно много совпадений наблюдается. С Валой, к примеру, мы говорили чуть ли не одинаковыми словами. Вот я и подумал, не назвали ли мы своих коней одним именем, только на разных языках. Но «уголек» со «сполохом» хоть и связаны, но слабо. Правда, был у меня прежде и другой конь, белый, по прозвищу Скюггераск. Как это будет по-вендийски?

— Светозар, — ответил он, чем значительно успокоил меня, хотя мне почему-то казалось, что перевел он не совсем верно.

— Ладно, продолжай, клянусь, больше перебивать не буду.

Мечислав кивнул, но, прежде чем продолжить, немного помолчал, видимо, ища брошенную нить повествования. Чтобы искалось быстрее, он опять отхлебнул из бурдюка.

— Так вот, отплыли мы, значит, на легкой шнеке и шли под парусом до самого устья реки Зилч. А оттуда поднялись на веслах вверх по течению до деревни Умрахол, где нам почти что задаром переволокли шнеку до берега Фрика. Должен тебе сказать, что я тогда в полной мере оценил, как правильно ты поступил, пойдя на Ухреллу зимой, ведь, когда мы поднимались вверх по Зилчу, река местами настолько сужалась, что мы чуть не задевали веслами берега, а по этим берегам тянулись густые леса. Чтобы остановить и уничтожить любую флотилию, тут и камнеметов никаких не требуется, одними шапками можно закидать. Но теперь там можно плавать спокойно, особенно если у тебя есть что предложить ухрялам. К счастью, мы догадались прихватить с собой разного товару, и ухрялы его с руками отрывали, особенно всякие железные изделия, косы там, топоры и прочее нужное в хозяйстве. Ведь у них в Ухрелле железа-то маловато… А в обмен они принесли столько пушнины, что, думаю, мои дружинники вернулись домой с большим барышом. Ну, в общем, добрались мы до Фрика и поплыли вниз по течению до Хвиты, а там вверх по ней, до одного из притоков, по-моему, он назывался Квач или как-то так. Мы поднялись до деревни Смартиган, и там я выгрузился, оседлал Сполоха, попрощался с дружиной и поехал дальше один. Между прочим, когда я проезжал через деревню Смартиган, местные жители глядели на меня вытаращив глаза и выставляли перед собой ладонь с растопыренными пальцами, очевидно, это у них знак для отвращения зла. Когда такое проделал десятый селянин, я не выдержал, схватил его за ворот рубахи, поднял, как следует тряхнул и вежливо спросил, чего это они все на меня так пялятся. И тогда он рассказал страшно занимательную повесть о том, как его земляков долго угнетали вратники, которые потеряли всякий стыд и грабили все более далеких соседей. Так продолжалось до тех пор, пока они не угнали из Сакаджара жеребую арсингуйку. Это последнее преступление, мол, переполнило чашу терпения богов Земли и Неба, и те хотя не желали, как и прежде, влезать в людские дела, тем не менее устроили так, что об этой арсингуйке прознал один жадный рыжий разбойник из Антии. Он собрал большую шайку и вторгся в Ухреллу самой лютой зимой и стал жечь и убивать вратников, разыскивая эту самую арсингуйку. А когда он наконец нашел ее в лагере неподалеку от Смартигана, та уже умерла, хотя и успела ожеребиться. Рыжий разбойник страшно разгневался из-за ее смерти и велел казнить всех пленных вратников. А жеребенка забрал, взяв ему в кормилицы недавно ожеребившуюся кобылу из деревни. И поскольку я здорово походил на рыжего избавителя от вратников, местные селяне смотрели на меня с суеверным страхом, как на человека, близкого к богам. Догадываешься, за кого они меня приняли? — Мечислав хохотнул. — Выслушал я этого балбеса, а потом опустил на землю и спросил, похож ли мой Сполох на описанного им новорожденного арсингуя. Надо было видеть выражение его лица, потому что словами этого не передать. Никогда не наблюдал такой быстрой смены тупого недоумения столь же тупым удивлением и даже разочарованием. Он так и стоял столбом, даже когда я отъехал.

Уже через три дня я добрался до ромейской дороги, что ведет из Элритуны в Рому. Я решил ехать до Ромы, а уже оттуда через Далгул и Хумкат до столицы Самбни Рагнита, а там прямиком в Гераклею. Но в Роме я услышал в одной таверне такое, что заставило меня круто поменять планы похода, но не его цель.

В Роме только и говорили, что о недавней смерти в Тар-Хагарте некоего Николауса Максимиуса, как я понял, тоже писаки и, судя по отзывам собравшихся в таверне, достойного соперника Эпипола. Сам я о нем никогда прежде не слыхивал, но, судя по рассказам, его главное произведение, или по-ромейски magnum opus, называлось «Argentum Martellus», который я про себя стал именовать Серебряным Млатом, а самого Николауса попросту Большаком.

Верный своей клятве, я не перебил Мечислава, хотя так и подмывало заметить, что nomen этого писателя он перевел не совсем верно. Максимий — это отнюдь не Большак (этим словом у вендов, как я понял, называли и старшего сына, и мощеную дорогу), а скорее Наибольший, Наивысший, или, поскольку это все-таки nomen, «потомок величайшего».

В отличие от Мечислава я кое-что слышал об этом писателе. Сын ромея и левкийки (отсюда и странное для ромея имя), он с юности предавался разным излишествам и, хотя Ромея могла предложить по части удовольствий все что угодно, были бы деньги, он отправился искать наслаждений в иные страны. Сколько он их объездил, неизвестно, так как верить ему на слово нельзя (критики отмечали, что в описаниях разных стран он часто дает волю необузданной фантазии), но опыт благодаря своим путешествиям он приобрел богатый, хотя и несколько однобокий. Вот его-то он и воплотил в своих романах, имевших немалый успех среди читателей. Из-за этого успеха ему показалось мало быть просто потомком величайшего, и он самолично присвоил себе когномен Магнус, то есть Великий, а после выхода четвертого романа «In primus ciclus» еще один когномен — Триумфатор, хотя если он и одерживал какие-то победы, то исключительно над женщинами. Что ж, во всяком случае он, в отличие от многих своих соотечественников, не одерживал побед над мальчиками или, во всяком случае, не хвалился ими, что для ромея не считается зазорным. Эти мысли промелькнули у меня в голове за несколько мгновенний; Мечислав успел лишь начать следующую фразу:

— … Говорили, что после его смерти остались многочисленные неизданные сочинения, в частности записки о том, как ведут себя в постели представители разных народов. Услышав такое, я тотчас сообразил, что мимо подобного клада Эпипол ни за что не пройдет, он живо явится в Тар-Хагарт, чтобы опередить других стервятников. И решил, что мне будет гораздо сподручнее прихлопнуть его там, чем в Гераклее, где у него наверняка полно знакомых, которые ополчат против меня всю округу. Поэтому я поехал из Ромы не в Далгул, как собирался вначале, а в сторону Тар-Хагарта. И уже на второй день пути я вспомнил вдруг рассказы наших купцов о заброшенном святилище Свентовита, и мне почему-то захотелось сделать небольшой крюк — прикоснуться на счастье к древним святыням. Ведь мое дело тоже святое, верно? И вот подъезжаю я к святилищу, башню которого еще раньше разглядел с холма за лесом, слезаю с коня и вхожу туда, как и положено, пеш, и тут мне ударила в ноздри такая вонь! Я озираюсь, не понимая, откуда зловоние в заброшенном святилище, и вдруг изо всех щелей полезли, как тараканы, эти желтоперые! И кричат мне…

— Да, знаю, — перебил я. — «Попался, Сын Погибели». Слышал. Везет же тебе, второй раз тебя приняли за меня. Но мне хотелось бы знать другое. Ты говорил, что тебе «почему-то» захотелось повернуть к святилищу. А раньше бывало, что тебя куда-то тянула какая-то неведомая сила?

— Вроде бы нет, — удивленно ответил Мечислав. — Во всяком случае, я никогда за собой такого не замечал. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что со мной такое происходило, правда сам я этого тоже не замечал, мне подсказал Скарти. Он заметил, что меня всегда тянет на юго-восток, а я предположил, что это из-за притяжения отцовского меча. Но после того как я обрел Кром, это воздействие не прекратилось. Но поскольку Вала тоже настоятельно советовала мне ехать «куда река течет», я не видел причин противиться этому тяготению. Но как тут не задуматься, а что же это меня притягивает и меня ли одного? Послушав тебя, я счел было, что меня притягивает твой меч Погром, и от прямого пути на юго-восток я отклонялся в лесах вовсе не по вине Уголька, а по воле того же притяжения. Благо, для управления конем мне поводья не нужны, я всегда делал это коленями. Но когда мы ехали сюда от святилища, я заметил, что притяжение никуда не делось — меня по-прежнему влечет вон туда. — Я показал на юго-восток. — И теперь я не знаю, что и думать. Может, мне уже просто мнится? Вот я и спросил, не чувствовал ли и ты чего-нибудь подобного. — Я умолк и отвернулся, пряча смущение.

Но смущался я зря, Мечислав отнесся к моей идее вполне серьезно, о чем свидетельствовали его слова:

— Но ведь ты же рассказывал, что, по словам Скарти, отец выковал перед боем с Хенгистом три клинка. Как ты их называл? Кром, Погром и…

— Кайкэн, — подсказал я.

— Во-во. Он же пропал неведомо куда. И вполне возможно, что как раз он-то и притягивает нас. Кто знает, может, мы найдем в Тар-Хагарте именно его.

— А может, и не только его, — добавил я, вспоминая свои соображения насчет того, кому какой клинок достанется. Покамест они вроде бы оправдывались…

Так что нас, возможно, ждет встреча с сыном Альвивы.

 

Глава 7

Но Мечиславу я этого не сказал, так как тот явно не был расположен к отвлеченным рассуждениям, а намеревался поспать, для чего и заворачивался в вынутый из тороков синий шерстяной плащ. Поэтому я тоже достал одеяло и улегся у костра, положив под голову седло. Но заснуть сразу не удалось: разговор с Мечиславом разбередил воспоминания о событиях двухлетней давности. Так вот, значит, почему мне удалось так легко высадиться на берега Антланда…

Поход этот я затеял в основном со злости. Если точнее, со злости на мать, хотя, разумеется, имелось и множество других, вполне обоснованных причин для этого похода, и в первую очередь — необходимость выгнать с прародины антов этих грабителей-ярлов, уже выгнанных с собственной родины. Я ведь еще два года назад, сразу после победы над Пизюсом, предлагал матери в ту же зиму (благо я теперь считал себя непревзойденным знатоком зимней войны) выступить против Эгмунда Броклаусса, так как этот Голодранец, на мой взгляд, очень быстро набирал силу и вскоре мог стать большой угрозой нашим берегам. Но мать не прислушалась к этим, да и многим другим доводам и запретила мне даже думать о северном походе. Я по наивности счел это еще одним неуместным и несвоевременным приступом материнской заботы и довольно резко предложил ей вести себя как государыня, а не… квохчущая над цыплятами наседка. Задетая за живое, мать снизошла наконец до разъяснения своей то ли высоко-, то ли глубокомудрой политики.

— Даже если этому Голодранцу удастся сколотить в северных землях единую державу, — сказала мать, — то она все равно развалится иа следующий день после его смерти. Но прежде чем это произойдет, он успеет перебить великое множество ярлов, от которых, собственно, и исходит главная угроза нашим берегам. А перебить их ему придется, слишком независимый они народ, чтобы склониться перед безродным выскочкой, что бы он ни болтал о покровительствующей ему какой-то дочери Валы.

И отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Я вышел из ее покоев, громко топая сапогами, и пинком захлопнул за собой дверь. Но, верный принципам воинской дисциплины, ничего более дерзкого не предпринял, лишь попросил Одо усилить наблюдение за севером, так как, несмотря на разумность некоторых рассуждений матери, я ждал оттуда беды.

И не зря. После того как Эгмунд Броклаусс разбил под Хамаром враждебных ему ярлов, эти разгромленные «морские короли», как они себя называли, вынуждены были бежать из страны и принялись искать пристанища. Семеро самых дружных из них — ярлы Свейн Голоногий, Мейти, Ракни, Фроди, Хаки, Эйнстрейн и Бьерн — решили, что им вполне подойдет Антланд, где хватало и удобных бухт, и леса для строительства кораблей, и рыбы в речках и озерах, и главное, он располагался совсем рядом с их «охотничьими угодьями». И они, не долго думая, высадились на Антланде, перебили там всех, кто не успел вовремя сбежать, и развернули такую «охоту», какой, как правильно сказал Мечислав, в этих краях не видывали со времен уже полузабытого Рикса.

Я выходил из себя, но ничего не мог поделать: защитить берега протяженностью в четыреста миль еще труднее, чем оградить силами акритов и коронного войска границу с Ухреллой. Тем не менее я старался своевременно поспеть к месту высадки очередной шайки морских разбойников и прикончить, кого застану.

В таких вот метаниях прошел весь год, и когда наступила зима, я подступил к матери с прежним предложением, полагая, что, наученная горьким опытом, она выслушает меня с большим вниманием. Упирал я в основном на то, что Эгмунд Голодранец по-прежнему более опасен для нас, чем сбежавшие от него ярлы. Я даже отчасти раскрыл перед ней свой стратегический замысел: идти зимой по Вендийскому полуострову, а далее через замерзающий пролив между полуостровом и Северными Землями, а дальше прямиком к Хамару, сжигая все на своем пути. Заодно можно будет изловить на полуострове Самозванца (знал бы я тогда, что через два года мы будем сражаться с ним бок о бок против вратников). Но мать снова решительно велела мне оставить эту затею, а насчет поимки Самозванца и вовсе высказалась совершенно недвусмысленно: «Его претензии на вендийский престол никому не мешают. Пусть себе тешится. По крайней мере, это заставляет его усердно защищать берега королевства. И делает он это получше, чем ты».

Вот эти-то слова и разозлили меня до такой степени, что я решил совершить поход на Антланд, не спрашивая у нее разрешения, а то найдет еще какие-нибудь причины запретить и его. Правда, о зимнем походе пришлось сразу забыть: из рассказов сбежавших жителей я узнал, что из-за сильных течений лед вокруг острова тонок и ненадежен, так что пришлось отложить выступление до лета. Но зимой я, не теряя времени, приказал ладить боевые корабли, пустив стух, что отныне я намерен перехватывать разбойников еще в море.

Я действительно сделал несколько таких попыток, но проклятые ярлы не принимали боя с превосходящими силами и легко уходили от меня на своих быстроходных судах. Но тем не менее кое-какую пользу я из этих попыток извлек, а точнее, узнал у местных рыбаков, в какое время года ветры быстрей пригоняют суда от материка к острову. Это происходило в конце осени, когда уже собран урожай, и меня такое известие вполне устраивало. Никаких учений по высадке я с войсками не проводил — весь мой расчет строился на внезапности, а ее мы могли достичь, только сохраняя свои намерения в тайне. Поэтому все лето я терпеливо сновал вдоль берегов Руантии, отпугивая ярлов и приучая свое воинство к качке, чтобы после переправы на остров (которая при хорошем ветре заняла бы всего четыре часа) бойцы не превратились в толпу больных.

Наконец долгожданный день настал. Я понял это сразу же, как только проснулся в то утро тринадцатого дня пюанепсиона. Вскочив с постели, я быстро оделся, выбежал на крыльцо дома лагмана Бекмюнни и велел трубачам играть «В поход». Из разных изб, где остановились на ночлег воины, потянулись к причалам бойцы, уже успевшие надеть шлемы и кольчуги. Я смотрел на это не без удовольствия: значит, наши прежние выходы в море не пропали даром, воины научились собираться не мешкая. Но должной быстроты они пока, на мой взгляд, не достигли. Надо будет еще погонять их…

Когда наши корабли отошли от причалов, воины взволнованно загомонили, всем было ясно, что это не обычное сторожевое плавание, а морской поход с высадкой на вражеский берег, иначе зачем бы я приказал погрузить на суда и триста лошадей для стрелков и телохранителей, и своего Уголька? А догадаться, против кого мы выступаем, теперь было нетрудно. Однако, несмотря на грозную славу северян, моя дружина не испытывала страха перед этими берсерками. После побед над жунтийцами и вратниками она твердо верила в свою силу, ну и в меня, конечно, тоже. Так что ребята не унывали, а, наоборот, шутили и смеялись. Надо сказать, они верили в победу потверже, чем я: никогда еще мне не приходилось бросаться на противника вот так, как в омут головой, не имея ни малейшего представления о его численности, о расположении его сил, о предводителях его войска (ведь даже имена ярлов я узнал лишь потом, после высадки). Но пойти на попятный я уже не мог, это значило бы поступиться принципами, чего я делать, как уже сказано, не привык. Поэтому я стоял на носу флагмана и нетерпеливо всматривался в серый горизонт, ожидая, когда же появятся очертания Антланда.

Свежий ветер нас не подвел, не прошло и шести часов, как я завидел впереди темно-зеленую полоску суши. Дав условленный семан собраться кучней, я направил флотилию к берегу, спеша высадиться, пока нас никто не обнаружил. Волновался я напрасно. То есть обнаружить-то нас обнаружили, но приняли за своих, возвращающихся из удачного набега, и лишь когда мы приблизились, кто-то из этих варваров разглядел очертания судов и сообразил, что они не похожи на корабли северян. И поскольку варвары привыкли нападать, а не отражать набеги, некоторое время среди них царила растерянность, прзволившая нам беспрепятственно высадиться на берег и построиться в боевые порядки.

После этого я двинул свое войско колонной туда, где прежде стояло селение Хримстад, самое крупное на острове. По моему мнению, северяне должны были там обосноваться. Свои корабли я бросил на произвол судьбы, кроме тех десяти, на которых стояли баллисты: этим я приказал двигаться вдоль берега параллельно нашей колонне и, когда начнется битва, зажечь селение холлерной, пусть враги видят, что нажитое ими превращается в пепел, пока они сражаются с нами. Это я, пожалуй, сделал зря. Из Хримстада вышли на бой около тысячи воинов против моих пяти тысяч, я прижал северян к морю и перебил всех до одного, так что мог бы и дальше сохранять внезапность удара: однако поднявшиеся к небу столбы дыма от подожженной деревни известили весь остров, что на нем хозяйничает враг, и когда мы, пройдясь по всей западной оконечности острова, устремились на восток, на подходе к деревне Гула нас поджидало объединенное войско противника. Уж не знаю, случайно ли так вышло или варвары прослышали о холлерне, но только встретили они меня чуть ли не на самой середине острова, то есть милях так в десяти от берега (ведь Антланд — остров большой), куда самая мощная баллиста не могла добросить горшка с зажигательным зельем. Тем самым враги лишили меня главного оружия. Развернув свои войска в фалангу, я с высоты седла окинул противника взглядом и решил, что преимуществ у меня маловато: если северяне уступали нам в численности, то ненамного. К тому же первые ряды их клина тоже имели, подобно моим бойцам, кольчуги и шлемы. Тактика северян не представляла собой загадки — они явно собирались рассечь мою фалангу надвое, а потом развернуться и ударить обеим половинам во фланг или же разгромить их поочередно. Беда в том, что тактика эта была весьма действенной и со времен изобретшего ее полководца Ксантиппа Исократида никто так и не придумал, что ей противопоставить, кроме встречного удара таким же клином. Будь у меня побольше стрелков, я бы взялся проредить этот клин, но двум сотням лучников эта задача не по плечу. Северяне — не вратники, они не потеряют строя, когда дойдут до нас, и удар сохранит свою пробойную силу. Я впервые столкнулся с противником, обладавшим и рвением и умением, и, не стану скрывать, мне стало страшновато.

Но, возможно, конница лучше справится с этим кабаном, подумал я, привстав на стременах и разглядывая четкий тупой клин северян. Если удастся пробить его внешний кольчужный слой и ворваться в мягкую сердцевину…

Я быстро подозвал тагмархов и отдал ряд приказов. Если эти распоряжения и удивили кого-то, то никто не подал вида. А сам я со стрелками и телохранителями подался на правый фланг, где и выдвинулся в косом построении, нависая над левой стороной наступающего клина.

Когда клин приблизился на расстояние выстрела, мы принялись осыпать северян стрелами, стараясь бить только по середине их фланга, где я намечал прорыв. Северяне перешли с шага на бег, но, как я и ожидал, не утратили своего клиновидного построения; на месте сраженных тут же появлялись их товарищи, и брешь не расширялась.

Но вот в середине обращенной ко мне грани живой пирамиды блеск кольчуг, похоже, потускнел, и я устремился туда, увлекая за собой вооруженных копьями и мечами телохранителей. По обе стороны от каждого телохранителя находилось по лучнику, и они тоже скакали за мной, продолжая осыпать врага стрелами. Лишь когда нас отделял от северян бросок копья, они дружно убрали луки в гориты и взялись за мечи, одновременно придерживая коней и давая телохранителям вырваться вперед. Мы врезались в строй противника, как копье, брошенное умелым охотником, глубоко вонзается в бок кабана. Стрелки потрудились на славу, уложили тут почти всех воинов в кольчугах и шлемах, но это отнюдь не значило, что нам пришлось легко. Конница сильнее пехоты, только когда пехота удирает и остается лишь рубить бегущих.

А эти ребята не побежали. Они набрасывались на нас со всех сторон, подсекали ноги коням, стаскивали телохранителей и стрелков с седел и раскраивали им черепа тяжелыми обоюдоострыми секирами. Нас бы, несомненно, вскоре смяли, но в проделанную нами брешь в стене щитов уже врывались гоплиты фаланги, которая под ударом клина сломалась, как доска под топором, и зажала клин между двумя половинами. Я к тому времени уже не следил за боем, сосредоточившись лишь на том, как бы уцелеть самому, и неистово отбивал клинком чужие копья, секиры и мечи. Уголек тоже старался вовсю: казалось, он лягался всеми четырьмя ногами одновременно и во все стороны, и пораженные северяне так и разлетались под его ударами. Но, несмотря на его и мои усилия, пару раз мне спасла жизнь только отличная, вюрстенской работы, кольчуга, выдержавшая и меч рослого северянина, которого я тут же и зарубил, и тяжелый топор, брошенный каким-то отчаявшимся врагом издали. К тому времени, когда накал боя вокруг меня поутих и я смог окинуть взглядом общую картину битвы, победа уже явно склонялась на нашу сторону. Еще один, пусть самый слабенький удар, и северяне сломаются. К сожалению, нанести его мне было решительно нечем Я мысленно поклялся, что если уцелею, то никогда больше не повторю такой глупости — идти в сражение, не имея резерва. Но пока придется нам побеждать тяжелым способом. Я уж было собирался снова ринуться в гущу сражения, но тут произошло нечто такое, чего никто не ожидал. Откуда-то позади вражеского клина вылетел некий темный предмет и, описав в воздухе дугу, приземлился посреди врагов, взорвавшись пламенем и вызвав неописуемую панику. А за ним еще один, и еще, и еще. И не страшившиеся ни стрел, ни копий, ни мечей северяне дрогнули, заколебались и… побежали. Как ни изумило меня такое чудо, у меня хватило сообразительности им воспользоваться.

— Не отставать! — заорал я во весь голос. — Догнать и уничтожить!

И, подавая пример, сам устремился в погоню за северянами, бросив меч в ножны и вынимая из горита лук. Правда, пускал я его в ход только в тех случаях, когда беглецы останавливались, сбивались в кучки и давали жестокий отпор преследователям. Не теряли времени даром и мои лучники, и, когда мы в очередной раз остановились расстрелять издали два десятка выстроивших «ежик» северян, нас догнал всадник на серой кляче, в котором я без особого удивления узнал Кольбейна, оставленного мной на кораблях командовать баллистами. Прекрасно понимая, что он по существу выиграл эту битву (если не всю кампанию), я подъехал к нему и в порыве чувств так крепко обнял, что он даже крякнул. Я смог спросить только одно:

— Как?..

— Просто, — улыбнулся он, вытирая со лба пот, смешанный с кровью от пореза. — Мы подплыли к Гуле еще утречком и стали против нее на якоре, дожидаться, значит. Только гляжу я на берег, и чего-то там не так, вот только не пойму что. А потом меня как громом поразило — тишь там полнейшая, словно вымерла деревня. Но ведь нет, дым-то из труб тянется, стало быть, там кто-то все же есть. Ну я и решил разведать. Отправил туда на лодке Глума и Генри на случай, если разбойники устроили засаду. Парни, значит, высадились, зашли в ближайший дом, где явно кто-то был, и вскоре выбегают на берег и отчаянно машут нам, подплывайте, мол. Ну мы подплыли и осторожно высадились, и тут Глум с Гейри, не говоря ни слова, потащили меня в тот же дом, дескать, сам все узнаешь. Ну а там нас встречает баба зареванная, говорит, что из исконных антландок. Мужа ее убили, когда северяне захватили остров, а ее и других женщин оставили в живых и сделали наложницами ярловых дружинников. А сегодня перед рассветом все дружинники ушли по дороге к Илувеллиру, где собирались дать бой «мальчишке Фюрбранду». Выслушал я это, выхожу на крыльцо и говорю ребятам: так, мол, и так, поджигать Гулу более не требуется. Ну а те подняли крик: что же получается, такая битва, да без нас, позор и все такое. Ладно, говорю им. Раз уж нас поставили обслуживать баллисты, найдите тут повозку и погрузите на нее хотя бы одну баллисту и горшки, тогда наше прибытие на поле боя не будет нарушением приказа. И надо же — они все так и сделали, и хорошо, что в Гуле нашлись кое-где по дворам лошаденки, а то бы ребята сами впряглись в оглобли, так им хотелось поучаствовать в «славной битве». Ну а когда мы подъехали, я сразу приказал, не снимая с повозки, заряжать и — «Файр!». — Он ухмыльнулся, точно воспроизводя мою интонацию. — А тем, которые не стреляли, велел ударить по северянам с тыла. Сам же остался с Глумом и Гейри защищать баллисту в случае, если северяне попробуют напасть и уничтожить ее. Но теперь опасности нет, и я решил, что пора доложить о случившемся. Надеюсь, принц не сочтет, что я нарушил приказ? — Он вопросительно посмотрел на меня.

К тому времени, когда он закончил свой рассказ, было покончено и с сопротивлением северян. Мы преследовали их по всему острову, пока не стемнело, и с рассветом уцелевшие стянулись на каменистый мыс в восточном конце острова, где и выстроились «ежом» для последнего боя, который я им, впрочем, давать не собирался, и они это прекрасно понимали. Они стояли там с угрюмыми лицами, крепко сжимая мечи, копья и топоры, отлично зная, что сейчас произойдет: сначала мои стрелки будут спокойно расстреливать их с коней поверх голов загородившей выход с мыса фаланги, а потом, когда варварам надоест умирать бесславной смертью и они бросятся на нашу стену из щитов, их примут на копья гоплиты и… все будет кончено.

Но я все еще сидел на неподвижном Угольке, не подавая семана. Что-то мешало мне отдать роковой приказ и разделаться с последними пришельцами. Не жалость, нет, никакой жалости к врагам — пусть даже храбрым врагам — я не испытывал. Скорее, мне была небезразлична судьба несчастных женщин, которым предстояло овдоветь вторично, и еще вопрос, найдут ли они других мужей из числа своих соотечественников с материка. А заселять остров надо, иначе его снова захватят какие-нибудь морские разбойники или чрезмерно прыткие соседи.

Вот эти-то соображения и побудили меня спрыгнуть с коня и пройти меж расступившихся воинов к рядам северян. Не дойдя до них шагов тридцати, я остановился и крикнул:

— Есть среди вас ярлы?

Вперед вышел рослый широкоплечий воин лет сорока, с кудлатой черной бородой и тяжеленными кулаками, заставлявшими гадать, зачем ему нужны висевшие по бокам меч и топор.

— Я — ярл Хаки, сын Гьюки. Ярл Бьерн пал на Илувеллире, а ярлы Свейн Голоногий, Мейти, Ракни, Фроди и Эйстейн отправились в викинг, и, если бы этого не случилось, тебе ни за что не удалось бы нас победить.

— Что пользы говорить о том, что могло или не могло быть, — пожал плечами я с равнодушным видом, хотя отлично сознавал правоту Хаки. — Меня больше занимает, что будет, а чего не будет. Будет ли бой до последнего человека или мне не придется убивать столько храбрых воинов? Я лично не хочу убивать их, но примут ли они пощаду?

— Смотря кто ее дает, — отозвался ярл, глядя на меня исподлобья.

— Тот, кто может это делать, наследный принц Антии Главк. Фюрбрандер, — добавил я для полной ясности.

Хаки оглянулся на своих воинов и, видимо, прочел в их глазах согласие, так как, повернувшись обратно ко мне, он уже другим тоном (торгашеским, что ли?) спросил:

— Каковы же будут условия?

— Обычные, — снова пожал плечами я. — Ты получаешь остров в наследственное владение с обязательством защищать его и лежащий за ним берег Антии от нападения морских разбойников. В этом ты и твои люди можете всегда просить у меня помощи, я окажу ее, но и вы должны будете помочь мне оружием, если я попрошу об этом. Остальное — мелочи: признание антиек женами, хотя бы и побочными, а не наложницами, уплата вергельда за тех убитых антов, смерть которых не отомщена гибелью твоих людей, и прочее в том же роде. Думаю, это справедливо.

Хаки снова посмотрел на своих людей.

— Ты хорошо говоришь, — оценил он, — в твоих словах видна мудрость человека высокого рождения. Для нас не будет позорным присягнуть на верность тебе. Обнажи свой меч.

Я выполнил его просьбу. Хаки подошел ко мне и, взявшись за клинок, произнес слова клятвы, какую у них на севере дают при вступлении в дружину. И то же затем проделали один за другим его воины, все девятьсот двадцать шесть.

Ясно, что к концу этой церемонии я несколько поустал, но утешался мыслью, что матери теперь будет не в чем меня упрекнуть. Кажется, на сей раз я поступил достаточно разумно и дальновидно, даже на ее вкус. Об этом я и думал, щурясь от ярких лучей заходящего солнца, когда последний из северян принес присягу и тем самым поставил точку в истории моего похода на Антланд.

* * *

Догоравший костер выбросил язычок пламени, я отвернулся и зевнул. Пора, пожалуй, и в Страну Снов. Чтобы путешествие прошло гладко, я дотянулся до бурдюка и допил оставшееся вино.

 

Глава 8

Но сон мой никак нельзя было назвать спокойным. Не успел я смежить веки, как передо мной предстал точно наяву знакомый бронзовый дракон, но только живой, словно вылезший из болота, куда я кинул его обезглавленную — статую, или, что вероятней, сошедший с бронзового квадратика, что выпал из-за пазухи убитого вратника. Последнее сравнение подкреплялось тем, что поперек драконьей морды проходил шрам, словно оставленный ударом меча. Но самое удивительное, что я встретился с чудовищем не один — рядом со мной стоял, подбоченясь и положив руку на рукоять своего оружия, Мечислав. Несмотря на свой воинственный вид, он растерянно оглядывался кругом, словно не мог понять, где очутился. Мне же такой сон был не в диковинку, я сразу сообразил, чем он вызван. Увлеченный беседой с Мечиславом, я забыл выбросить бронзовый квадратик в реку. Будем надеяться, что прикосновение холодного железа свело на нет вложенную в этот знак магию. Главное — не подавать вида, будто мне страшно; помнится, Дион говорил, что колдуны убивают больше страхом, чем магией. И поэтому я, подобно Мечиславу, подбоченился с гордым видом и вызывающе плюнул в сторону дракона. Это вывело его из равновесия и заставило прервать игру в гляделки.

— Сын Погибели! — прошипел он.

— Ты к кому из нас обращаешься? — спокойно осведомился я. — Ко мне? Или к нему? — Я кивнул на Мечислава. — Твои бездарные слуги титуловали так нас обоих. Навел бы ты порядок в наименованиях, что ли, а то нас и без того вечно путают. И вообще, что тебе от нас нужно?

— Сыны Погибели! — забрызгал ядовитой слюной дракон (только не спрашивайте, откуда я взял, что она ядовитая, знал и все). — Вы посланы уничтожить меня, но я — Князь мира сего, и в нем нет равных мне по могуществу. И я сам погублю вас, всех вас, и чем больше вас соберется, тем вернее я избавлюсь от несущих мне гибель.

— Да-а? — протянул, вступая в разговор, Мечислав. — Вроде у тебя пока не очень-то получалось. Если это твои ребята напали на нас в святилище Свентовита, то тебе лучше поискать кого поспособнее. Я бы и один с ними справился, а на пару с братом мы их скосили, словно худую траву. Даже скучно!

Дракон злобно оскалился.

— Не волнуйся, долго ждать вам не придется, да и скучать не дам. Я буду постоянно наращивать мощь своих ударов, и любой из них может стать для вас роковым. Но сколько бы усилий вы ни прилагали, сколько бы вы ни уходили от смерти, мой последний удар все равно будет для вас гибельным!

— Посмотрим, — отозвался Мечислав. — А пока — получай и от меня на память! — И, выхватив меч, подскочил к дракону и нанес косой удар ему по морде, по уже имеющемуся шраму, образуя букву X.

Дракон издал оглушительный рев, изрыгнул клуб ядовито-желтого дыма и… исчез. Мечислав удивленно посмотрел на то место, где только что стояло чудовище, и покачал головой.

— Ну и дела, — вымолвил он. — Никогда такого не видал. Слушай, ведь это просто сон, да?

— Наверное, — пожал плечами я. — И если так, то не проснуться ли нам?

— Можно, — согласился он. — Вот только как?

— Позвеним мечами, — предложил я. — Глядишь, лязг нас разбудит.

— Только полегче, ни к чему их щербить.

Я обнажил меч, принял защитную стойку, по привычке, разумеется, и наши клинки со звоном встретились, скрестившись, как два шрама па морде дракона. Звон раскатился эхом, пока не заполнил собой весь мир, и все еще стоял у меня в ушах, когда я проснулся.

Разлепив глаза, я увидел, что лежащий по другую сторону кострища Мечислав усиленно трясет головой да к тому же прижимает ладони к вискам. Через некоторое время он, не размыкая век, принялся шарить вокруг, пока не нашел опорожненный мех. Сообразив, что он пуст, Мечислав наконец со стоном открыл глаза.

— Это ты все вылакал? — спросил он страдальчески.

Я кивнул.

— Там мало оставалось. А что, не надо было?

— К счастью, я запасливый. — Он с трудом поднялся, затопал к своему снаряжению и достал еще один бурдюк. Долго с жадностью пил, наконец оторвался со вздохом облегчения.

— Уф-ф! После такого сна без этого никак не обойтись. Не хочешь глотнуть? — Он подал мне бурдюк, и я охотно принял, так как в ушах все еще стоял слабый звон клинков.

От большого глотка мне заметно полегчало, видать, хорошее средство, надо будет запомнить.

— А что тебе приснилось?

— Да будто мы с тобой стоим где-то в пещере, и на нас пялится синющими глазами желтый дракон со свежим шрамом на морде…

— Погоди, — прервал я его, — кажется, нам с тобой приснилось одно и то же. И кажется, я знаю почему. — Подойдя к своей седельной сумке, я извлек бронзовый квадратик и показал Мечиславу. — Думаю, причина в нем, и если б я не коснулся его холодным железом, нам пришлось бы куда тяжелее. Мне уже доводилось сталкиваться с этой магией. — И я рассказал о сне, виденном мною в ночь после битвы при Мулетане.

Мечислав выслушал меня, а потом присмотрелся к квадратику и живо углядел то, чего я как-то не заметил.

— Смотри-ка, а у него два шрама! — воскликнул он.

Я тоже уставился на бронзовый квадратик. Все точно, драконью морду перечеркивала еще одна линия, оставленная острием другого меча, хоть и однотипного, но не моего. Только не спрашивайте меня, как я это определил, — я все равно не могу этого объяснить, скажу лишь, что у каждого меча есть свой почерк, и почерк моего меча я смогу узнать где угодно.

— Ты прав, — прошептал я, — значит, обратная связь все-таки происходила. А я думал…

— Как такое может быть?! — недоумевал Мечислав. — Как он вообще мог нам присниться, если прикосновение хладного железа должно было уничтожить магию этого… талисмана?

Этот же вопрос задавал себе и я, но убедительного ответа так и не нашел и потому лишь пожал плечами:

— Ну что я могу тебе сказать? Я ведь не Дион и в магии не разбираюсь, но возможно, магия этого дракона столь велика, что холодное железо только уменьшило ее мощь, и дракон мог лишь угрожать нам, но не исполнить свои угрозы. Как бы там ни обстояло дело, я знаю способ избавления от этой проблемы. — И, размахнувшись, я швырнул бронзовый квадратик в апые воды Магуса, где он со всплеском пошел ко дну. Или не пошел, поскольку мне показалось, что среди алых брызг скользнула черная тень.

«Наверно, опять горлум», — подумал я.

Позавтракав скромными остатками вчерашнего ужина, мы оседлали коней и отправились в путь. Но когда проехали каких-то две мили, слова нарушившего молчание Мечислава показали, что он-то вовсе не считал тему исчерпанной.

— Слушай, Главк, как ты думаешь, почему этот дракон говорил, что погубит нас, причем всех нас, так, словно нас больше, чем двое?

Я в удивлении воззрился на него, а затем покачал головой:

— Ну ты даешь! Видно, не меня одного близкие оберегали от излишних расстройств. Сколько же у тебя братьев, не считая меня, конечно?

Мечислав смущенно пожал плечами:

— Наверно, немало, если отец был хотя бы наполовину таким героем, каким его все расписывали…

— А про скольких ты точно знаешь, что они тебе братья?

— Только про тебя, — признался он.

Я рассмеялся:

— В таком случае, могу тебя просветить. Я узнал об этом от Скарти, а уж в таких делах на его сведения всегда можно положиться. Ты слышал об Альвиве, жене покойного короля Руантии Ульфа?

Мечислав наморщил лоб:

— Да вроде мне кто-то что-то рассказывал. С ней, кажется, приключилась какая-то история, ее уличили в измене, и она сбежала. Говорили еще, что Ульфа это окончательно подкосило и он вскоре умер.

— Спился, — уточнил я. — Да, все так, только приключилась с ней не какая-то история, а наш с тобой отец, и Альвива от него, как полагается, забеременела. В этом-то ее, надо полагать, и уличили, ведь Ульф ей так и не смог сделать ребенка за все годы супружества… И Скарти рассказывал, что она жила на севере у своих родственников, вместе с сыном. Правда, потом с ним что-то стряслось, не то он кого-то убил, не то его убили, но провинился сильно и потому пропал из виду. Но тем не менее он наш брат.

Мечислав только головой покрутил.

— Я чувствовал, что если последую совету Валы и отправлюсь куда сердце влечет, то меня ждет что-то удивительное. Но такого… увеличения семьи я никак не ожидал. Много их еще? Наших братьев то есть?

— Кроме как о сыне Альвивы, я слышал только об одном, — ответил я. — Жила, говорят, в то время верховная жрица всех стрег…

— Значит, не королева, а всего лишь ведьма? — разочарованно протянул Мечислав. — А я-то надеялся… — И растянул губы в усмешке, показывая, что он просто шутит.

Но его тон побудил меня ответить вполне серьезно:

— Ну вообще-то один писатель называл ее королевой. — Я благоразумно не уточнил, что, во-первых, писатель этот — столь ненавидимый им Андроник Эпипол, а во-вторых, титуловал он ее «Regina de fellatricis». — Имя у нее было какое-то ромейское, вроде бы Камилла, и, если верить Скарти, у нее тоже был сын от Глейва. Но о нем и вовсе ничего не известно. Тем не менее он есть, и мы можем ожидать встречи с ним.

— Ты думаешь?.. — Мечислав не закончил вопроса, но я его понял и кивнул:

— Да, у меня складывается отчетливое впечатление, что нас потянуло на юг далеко не случайно, что нас направила туда воля судьбы, или Воля Валы, что в данном случае одно и то же. А раз так, то почему бы той же силе не подействовать и на остальных сыновей Глейва, и если она приведет их куда-то в область Тар-Хагарта, тогда наше оружие неизбежно притянет их к нам. Или, как ты говоришь, наоборот — нас с тобой притянет к Кайкэну. Как бы там ни обстояло дело, думаю, нам лучше подготовить себя к встрече с прочими братьями.

— Какими-то они еще окажутся, — задумчиво проговорил Мечислав, и в тоне его сквозил намек: первый встреченный брат оказался не таким, каким его себе представлял Мечислав. Хотя я отличался от сложившегося у него образа скорее в лучшую сторону.

А пока мы так болтали, кони довезли нас до самой широкой излучины Магуса, называемой (как же иначе-то?) Стопой Рома; там к реке подходила когда-то стратегическая, а ныне просто торговая, хорошая мощеная дорога, какие умели строить ромеи. Чтобы не продираться вдоль берега лишний десяток миль, мы перебрались на нее. Она тянулась через большую персиковую рощу, но плоды там, к сожалению, еще не созрели, и я уже начал беспокоиться насчет обеда, когда на дорогу внезапно выскочил благородный олень и остановился, глядя на нас своими блестящими карими глазами, чуть склонив отягощенную ветвистыми рогами голову. Наши кони дружно встали как вкопанные и немигающе воззрились на оленя. Я тоже застыл в седле, любуясь диковинным зверем, почему-то совершенно не боящимся людей. Ладно — меня, а вот Мечислава он не боялся зря, тот медленно протянул руку к моему левому гориту и извлек охотничий лук со стрелами. Так же медленно и осторожно он поднял оружие на уровень глаз. Тут олень наконец осознал угрозу и одним прыжком достиг зарослей, но стрела вонзилась ему в голову еще в воздухе, и он тяжело рухнул, ломая кусты.

Я подосадовал из-за такого бездумного и бездушного уничтожения прекрасного создания, но затем рассудил, что красота красотой, а есть-то надо, и не стал упрекать брата, а сказал:

— Ну что ж, вот нам и обед, и ужин, да и на завтрак останется. Но раз ты так хорошо стреляешь, то почему б тебе не забрать этот лук? У меня все рано их два.

Мечислав поблагодарил и спешился. С легкостью подняв на плечо добычу, отнес ее к своему коню и взгромоздил позади седла, привязав за рога к задней луке. Вюрстенский жеребец только хвостом махнул, давая понять, что раз уж он возит такого здоровенного хозяина, то тяжести оленя даже не заметит. Лучше уж он повезет дичь, чем Уголек, рассудил я, когда мы снова тронулись в путь.

Персиковая роща постепенно перешла в яблоневый сад, на сей раз не совсем запущенный, так как урожай там кто-то собирал, но не ухаживал за деревьями. Некоторые яблоки уже созрели, и мы набили ими опустевшие седельные сумки, а несколько штук съели на ходу или, разрезав пополам, скормили коням, и те, похоже, остались довольны.

Выходя из полуодичалого сада, дорога преодолевала невысокий подъем, и, когда мы въехали на этот взгорок, глазам нашим открылось удивительное зрелище. Дорога спускалась прямо к мосту через Магус, проходя между двух обветшалых квадратных башен и мимо квадратного же приземистого строения, где, судя по лабаруму с изображением волчицы, располагалась кустодия.

Но наше внимание было привлечено вовсе не этими постройками и даже не мостом, хотя тот был, надо отдать ему должное, выдающимся инженерным сооружением. Его (внимание то есть) приковало к сооружению не то архитектурному, не то скульптурному, в общем монументальному. Никакими словами мне не передать возникшие при разглядывании этой диковины чувства, странную смесь благоговейного страха и отвращения. А сказать, что я был потрясен до глубины души, — значит ничего не сказать.

 

Глава 9

— Что это? — с ужасом прошептал Мечислав, когда наконец вновь обрел дар речи.

— Боюсь даже догадываться, — прошептал я в ответ, хотя одно предположение у меня возникло сразу же. И поющий в ветхой кустодии нестройный хмельной хор подтвердил мою правоту.

Трехчлен седьмого легиона, Трехчлен седьмого легиона Бесстрашно рвется — к облакам!!!

— Да, — кивнул я. — Так оно и есть. Ты видишь не что иное, как знак ромеев, тот самый, который в годы их гегемонии наводил страх на всех, кто его видел. Это и есть он — пресловутый КВАДРАТНЫЙ ТРЕХЧЛЕН.

Глаза у Мечислава повылезали из орбит.

— Я слышал о нем, но видеть не доводилось никогда. Даже в Роме я не заметил подобных сооружений. Ты уверен, что это он?

— Не сомневайся, — заверил я его. — Просто ромеи обычно устанавливали трехчлены на покоренных землях, в знак своего господства, и потому эти сооружения остались только на границах Ромеи, хотя в Роме, по словам Педанта, тоже воздвигнут ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТРЕХЧЛЕН, перед дворцом императора на Палатине. А в основании его Авид Третий устроил главный лупанарий империи, где работали его сестры и менее близкие родственницы…

Но тут наше появление, видимо, заметили в кустодии, и оттуда высыпала многочисленная лимита во главе с кряжистым седовласым ветераном, обладателем квадратного подбородка и горбатого ромейского носа. Мы неторопливо съехали шагом со взгорка, направляясь к берегу, с намерением продолжить путь вдоль него, поскольку переправляться через реку нам было ни к чему.

Иными словами, мы собирались мирно ехать своей дорогой, но седой младший центурион (судя по медным фалерам, с волчьей головой па груди), видимо, счел, что у него есть до нас какое-то дело. Он что-то рявкнул своим подчиненным, и те выстроились в цепь, преграждая нам путь. Мы остановились и терпеливо ждали, когда засидевшийся в центурионах limitaneus соизволит подойти к нам.

Подошел он вперевалку, не торопясь, и некоторое время молча стоял, сверля нас взглядом черных, навыкате, глаз.

— Вы находитесь в цивилизованной стране, — заговорил он наконец скрипучим как несмазанная телега голосом, — и поэтому должны знать, что в правовом государстве запрещается выезжать за границу, не заплатив portorium.

— Да мы вообще-то пока не собираемся покидать вашу гостеприимную страну, — чуть иронически отозвался я, а Мечислав добавил:

— Да и при чем тут порторий, ведь здесь нет никакого порта.

Видимо, он знал ромейский несколько хуже, чем я.

В если моя ирония до центуриона явно не дошла, то вызванный искренним недоумением вопрос Мечислава заставил его побагроветь.

— На койнэ порторий называется пошлиной, — процедил сквозь зубы он. — Даже варвары вроде вас должны это знать. А что вы приезжие, это сразу видно. И значит, должны были заплатить въездной порторий. Судя же по вашему невежеству, вы этого не сделали и поэтому платите сейчас десять денариев с головы или же предъявите докумептум об уплате портория.

От такой наглости я просто опешил, но сдержался и попытался, вспомнив уроки матери, поговорить с ним разумно и даже, как это ни противно, на его родном языке вместо койнэ.

— Насколько мне известно, пошлины полагается платить только при ввозе или вывозе в страну и из страны каких-либо товаров. — Я с отвращением обнаружил, что подражаю не только стилю, но и тону Педанта. — А мы не ввезли ничего, кроме личных вещей и, — я посмотрел на наших лошадей, — средств передвижения.

Здесь я центуриона поймал, и он это понял: его страна совсем не стремилась отпугнуть приезжих пошлинами за въезд, — все, что можно вытрясти из turisti, успешно вытрясали в многочисленных лупанарах, трактирах, термах и прочих увеселительных заведениях, и за попытку урезать доходы хозяев этих заведений (в том числе и императора) с какого-то там центуриона запросто могли снять не только стружку, но и голову.

— Ну а это что? — сделал он последнюю попытку, показывая на тушу оленя за седлом у Мечислава. — Это тоже личное имущество? А может, вы ввезли мясо с целью продажи? Где вы приобрели оленину?

— Как видно всякому, даже варвару, — я разозлился опять перешел на койнэ, который центурион, как и положено лимите, прекрасно понимал, — этот олень убит совсем недавно. И если уж вам так хочется знать, где он добыт, то мой брат застрелил его в персиковой роще, там. — Я махнул рукой в сторону, откуда мы приехали. — Примерно в трех милях отсюда.

На лицах лимиты удивление боролось с ужасом, а лицо центуриона расплылось в довольной улыбке.

— А, так вы признаете, что убили священного оленя из рощи Дианы! Романское право квалифицирует это действие как святотатство, a lex Marcus de Sacraleges карает его отрубанием руки или штрафом в пять тысяч денариев. — Последние слова он произнес с плотоядным упоением, предвкушая, как выжмет из нас эти деньги. Само же святотатство, похоже, волновало его гораздо меньше.

— Но мы же не знали, что он зверь Дианы, — стал было оправдываться я, понимая, как жалко это звучит, — и вообще, насколько мне известно, священное животное Дианы — лань, а не какой-то там олень.

Центурион принял суровый и неприступный вид.

— У нас здесь правовое государство, и отсутствие закона не освобождает от ответственности. А закон гласит, что все животные, обитающие в роще Дианы, священны и неприкосновенны при любых обстоятельствах. Конечно, если мы достигнем взаимопонимания, то ваше неведение может быть учтено…

— Что значит — при любых обстоятельствах? — возмутился я, отказываясь понимать «тонкий» намек на взятку, давать которую мне не позволяли принципы да и стесненность в средствах. — А если этот олень взбесился и выскочил из рощи да понесся на нас, норовя насадить на рога? По-моему, брат просто вынужден был его убить. Вашему хваленому ромейскому праву известно такое понятие, как необходимая самооборона?

— Мне что-то не верится, будто олень ни с того ни с сего взял да и бросился на вас, — проговорил с подозрительностью в голосе центурион, — но даже если все произошло именно так, как ты описываешь, то один олень никак не мог причинить большого вреда двум всадникам, ergo, о необходимой обороне и речи быть не может.

— Всадникам он, возможно, и не сумел бы причинить вреда, — допустил я. — Но вот лошадям — вполне. А мой Уголек — арсингуй и будет для Дианы подороже, чем все животные в этой роще.

Мечислав отчаянно дернул меня за рукав, но сказанного, как и сделанного, не отменишь. А сказал я, судя по гримасе центуриона, явно лишнее. Его квадратное лицо расплылось прямо-таки в экстатической улыбке, а в голосе зазвучали ноты нескрываемого торжества.

— Согласно lex Minutius de arsinguae, все арсингуи в нашей стране являются собственностью Его Императорского Величества и подлежат немедленной конфискации. Так что будь любезен, парень, спешивайся и не вздумай делать резких движений, а то у тебя и так много провинностей, и кто-нибудь из моих ребят может не сдержаться и всадить в тебя пилум.

Его ребята, двадцать оболтусов в давно не чищенных лориках и галеях, в подтверждение его слов взяли копья на изготовку.

— И ты тоже слазь, — добавил центурион, обращаясь к Мечиславу. — Посидишь с ним в кустодии, пока мы оформляем акт об изъятии. Уж больно ты шустрый с виду, чтоб оставлять тебя без присмотра. — И выразительно положил руку на рукоять своего гладиуса.

— Вы еще пожалеете о своем самоуправстве, — сделал я последнюю попытку договориться миром, прибегнув к тому, к чему смерть как не хотелось прибегать — ссылке на мои связи в высших сферах. Но для очистки совести сослался я не на свое звание принца Антии (которого я, впрочем, недавно лишился, но здесь, в глухой провинции, об этом могли еще не знать, не Рома все-таки…), а на совсем недавнее знакомство.

— Меня приглашала в вашу страну сама принцесса Лупа, и, думаю, она будет очень недовольна, когда узнает, как вы обошлись с ее гостем.

При этих словах Мечислав даже за рукав меня дергать не стал, а лишь тихо застонал и закатил глаза. Мне не потребовалось спрашивать, какую еще глупость я сказал, поскольку центурион и так с готовностью объяснил:

— Эге, да у вас, я вижу, целый букет преступлений. Незаконный въезд в страну, попытка утаить от императора принадлежащую ему собственность, бродяжничество, незаконное ношение оружия, святотатственное убийство оленя Дианы и, наконец, Участие в Заговоре с Целью Свержения Нашего Любимого Императора. А ну живо спешиться и сдать оружие, и без шуток, а то… — И он театральным движением обнажил гладиус.

Я быстро взглянул на Мечислава и скосил глаза на землю. Тот слегка кивнул, и мы стали одинаково неуклюже слезать с коней, держась за луки седла и опуская на землю сперва одну ногу, затем другую, как это делают ромеи, которые и стремена-то освоили лишь недавно, после нашествия харь.

Став на землю обеими ногами, я отпустил луки и стремительно обернулся, выхватывая из ножен меч и с ходу отбивая им копье, брошенное каким-то проворным лимитанеем. Впрочем, кто именно покусился на мою жизнь, стало ясно сразу, потому что центурион тут же врезал излишне инициативному вояке по зубам и проревел на всю округу:

— Не бросать! Вы ж, ублюдки косорукие, запросто можете ранить арсингуя! А за порчу императорской собственности штраф в пятьдесят тысяч денариев и смертная казнь с конфискацией! Живыми их брать, живыми! Они должны дать показания о злодейских замыслах этой usuratrix.

Тут ромеи сочли переговоры законченными и кинулись на нас всей толпой, отталкивая друг друга. Каждый спешил делом доказать свою преданность императору, и больше всех — центурион. Он-то и добрался до нас первым.

Правда, на том его карьера и закончилась: старый осел попытался осуществить конфискацию Уголька и даже изловчился схватить его за повод. Эта ошибка оказалась последней в его жизни, как и у многих до него.

Тяжелое копыто угодило центуриону между ног, отшвырнув на подбегавших лимитанеев, а его предсмертный рев на мгновение парализовал всех. Всех, кроме нас. Мы воспользовались этим замешательством наилучшим образом.

Врезавшись в толпу (ибо строем это назвать было нельзя, даже при большом желании), мы принялись, по меткому выражению северных саг, «рубить на обе стороны», благо вооружены ромеи были куда хуже, чем вратники, и мечи наши рассекали пилумы и гладии вместе с владельцами…

Их и было-то десятка два, не больше, и, вытаскивая Кром из очередного падающего трупа, я вдруг заметил, что вокруг меня уже не осталось никого, подающего признаки жизни. Мечислав тем временем заносил палицу над головой последнего противника, и я, решив, что помощь ему не нужна, огляделся. Вовремя! В дверях примыкавшей к кустодии казармы появился в дым пьяный лимитаней, оперся на свой пилум. Но, увидев, что творится в окрестностях, он мигом протрезвел и бросился вперед, вознамерившись напасть на моего брата с тыла. Правда, пущенный мной кинжал Альдоны охладил его разгоряченный мозг, вонзившись по рукоять между ухом и глазом.

Подойдя к телу, чтобы забрать кинжал, я заметил, что этот лимитаней был вроде как покрепче остальных. Не иначе — проштрафился в императорской гвардии, вот и попал сюда, сообразил я.

Мечислав, тем временем разделавшийся со своим противником, огляделся в поисках новых врагов и с нескрываемым разочарованием протянул:

— И это все? А я только-только разошелся…

— А ты чего ждал? — пожал плечами я. — Этот мост давно потерял всякое стратегическое значение, и теперь по нему ездят только купцы да «гости империи». А для сбора пошлин хватило б и десятка, нет, какое там, и пяти стражников. И если тут болталась целая центурия лимиты, то это лишь свидетельство неповоротливости ромейского чиновничества. Пора величия ромеев, когда этот мост охраняла добрая когорта, давно миновала.

— Но почему их было только двадцать? — упорно не желал примириться с суровой действительностью Мечислав. — Ведь центурия — это значит сотня, не так ли? Где же остальные восемьдесят воинов?

— Сотня воинов в центурии была разве что во времена Рома и его ближайших преемников, — улыбнулся я, позабавленный невежеством и наивностью Мечислава. — Но после военной реформы Гнея Фения Дентата ромейские легионы были разбиты на манипулы по сто двадцать милитов в каждом, а в манипуле имелось два центуриона, старший и младший, вот и считай сам, сколько воинов приходилось на каждого.

Но тут мой экскурс в военную историю прервали донесшиеся до нас аплодисменты. Мы дружно повернули головы налево и увидели, что из всех башенных окон (недопустимо больших для оборонительных сооружений, но это так, к слову) высовываются девицы всех мастей и всех степеней раздетости. Порны, догадался я.

— Эй, герои, — обратились они к нам, разгадав нашу суть при помощи то ли профессионального чутья, то ли женской интуиции, — не хотите ли гульнуть по случаю победы? Таким бравым мужчинам наверняка нужно много девушек для полного удовлетворения, а у нас при покупке оптом скидка в двадцать процентов!

При этих словах Мечислав инстинктивно схватился за висевший у него на поясе тощий кошель. Я догадался, что отощал он, вероятно, за время пребывания брата в Роме, — вот, значит, почему он волком смотрит на этих не первой свежести красавиц. По причине раннего (для жриц любви) часа они пребывали в ненакрашенном состоянии и потому не привлекали и меня. К тому же если тут и впрямь стояла центурия, то даже по моим подсчетам выходило, что не хватало еще человек сорока, на что не преминул указать произведший те же вычисления Мечислав.

Не говоря ни слова, мы дружно направились в казарму, откуда выскочил последний лимитаней. Зайдя, мы прежде всего увидели тела, они валялись везде: на полу, на койках, за столом и под столом. Все лежали вповалку в самых различных позах, наводивших на мысль, что полегли эти бойцы, оказав доблестное сопротивление.

— Кто это их так? — ошарашенно вопросил Мечислав, оглядываясь в поисках негодяя, посмевшего лишить его хорошей драки, и сгоряча не замечая характерного запаха.

— Противник посильнее нас с тобой вместе взятых, — усмехнулся я. — Вино. — И показал на лужи красной жидкости, хоть и похожей на кровь, но все же не настолько, чтобы ввести в заблуждение опытного бойца.

— Да брось ты! — не поверил брат. — Ведь это же сколько вина нужно, чтобы свалить столько народу!

Пьяных в казарме валялось никак не меньше, чем вне казармы — убитых.

— А они столько и вылакали. — Я указал на два лежащих у стены вместительных пифоса, в которых доблестные воины не оставили ни капли для нас. — Эти пифосы вместимостью по восемь амфор, считай сам, сколько хеников вина досталось каждому.

Мечислав подсчитал, и итог его не столько впечатлил, сколько обидел: ему тоже не понравилось, что нам ничего не досталось. Свою обиду он выместил, переломав столы и скамьи, а также разбив пифосы. После чего прошел в кустодию, где продолжил разгром, переломав и разбив все, что поддавалось ломке и разбитию, и даже то, что теоретически не поддавалось, например окованный железом ларь; его Мечислав с размаху опустил на камни очага. Впрочем, этот поступок я вполне одобрил, поскольку найденный в разбитом ларе сундучок подарил нам ни много ни мало две тысячи имперских денариев.

Возможность наполнить отощавший кошелек привела Мечислава в более благосклонное расположение духа, и он перестал крушить все вокруг. Но теперь за дело взялся я: собрав в мешок все серебро до последнего денария, я перенес из казармы в кустодию несколько соломенных тюфяков и методично вспорол их кинжалом. То же я проделал и с оставшимися в казарме. Мечислав сначала взирал на мои действия с недоумением, но, когда я вынес из кладовой амфору с оливковым маслом и принялся щедро окроплять им все вокруг, он понимающе кивнул и, взяв другую амфору, принялся помогать.

Закончив, мы вышли из кустодии и обнаружили у входа добрый десяток вышеупомянутых девиц, уже спешно накрасившихся.

— Вот что, красавицы, — прервал я зазывальные речи. — Нам сейчас не до любовных игрищ. Никто не посмеет сказать, что мы не уважаем чужие погребальные обычаи. Мы намерены устроить этим павшим братский погребальный костер здесь, в кустодии. Так что лучше отойдите-ка подальше, а то еще ненароком подпалите себе волосы.

Совет мой подействовал на девиц весьма своеобразно: они дружно бухнулись на колени и принялись слезно молить, чтобы мы повременили с поджогом и разрешили им вынести ценности. Мы с Мечиславом переглянулись и одинаково пожали плечами.

— Что ж, почему бы и нет? — милостиво согласился я. — Все, что вы там найдете, — ваше. Но раз уж вы занялись выносом, то вынесите заодно из казармы побежденных Бахусом. А на их место внесите побежденных сыновьями другого бога. — Я показал на валявшиеся на лугу тела.

Девицы переглянулись, догадываясь, что им придется изрядно попотеть, тем более что работать они привыкли совсем не руками. Чтобы поощрить их, я пообещал:

— А закончите, мы вам оставим все серебро, которое не захотят везти наши кони. — И выразительно встряхнул мешком. Звон денариев подействовал на девиц, как звуки волшебной арфы Лина, и они с энтузиазмом приступили к трудовой деятельности.

 

Глава 10

Покуда девицы занимались внесением в кустодию тел и вынесением пьяных и ценностей, мы с Мечиславом нашли наконец время перекинуться парой слов. Но, прежде чем я успел задать весьма занимавший меня вопрос, он небрежно поинтересовался:

— Ты действительно знаком с той ромейской принцессой? Вроде я не слыхал, чтобы Антия и Ромея когда-либо обменивались визитами высоких особ.

— Верно, но я познакомился с ней недавно, а точнее — семь дней назад, и поэтому мне крайне любопытно, что успела натворить эта Волчица за какие-то два дня после нашего расставания; случись что-нибудь позже, здесь бы об этом еще не знали. Ты что-нибудь слышал?

Мечислав кивнул.

— Так почему не рассказал? — Тут в моем голосе прорвалось раздражение, отчего Мечислав мигом ощетинился:

— Откуда мне было знать, что тебя это заинтересует? Ты ведь тоже ничего не рассказал о своем знакомстве с этой шлюхой.

Это последнее слово он произнес явно на своем родном языке, но я и без перевода догадался, что так по вендийски называется порна.

— Я приберегал этот рассказ до того времени, когда нам срочно понадобится поднять настроение. — Я усмехнулся, а Мечислав кивнул, давая понять, что принимает мое оправдание, но не скажет ни слова, пока я не исправлю свою ошибку. Я пожал плечами и рассказал о встрече с Лупой и о том как мы расстались. Рассказывая, я заметил, что одна из девиц — маленькая, черноволосая, с раскосыми джунгарскими глазами, но не плоским лицом — постоянно крутилась около нас, явно норовя подслушать. Но она не прерывала работы по вносу и выносу, так что шугануть ее повода не было. Да и зачем? В конце концов, судьба Лупы меня не интересовала, да и вряд ли что-либо услышанное этой девицей могло повлиять на нее. Во время нашего короткого знакомства я понял, что такая бабенка открутится от любого обвинения, особенно если ее брат соответствует своему имени…

— Я вскочил на Уголька и ускакал, — закончил я рассказ под утробный смех Мечислава. — И больше я о ней ничего не слышал. Так что же она наделала всего за два дня?

— Да вообще-то не она, а ее no-men-cla-tor. — Последнее слово Мечислав произнес по складам. — У ромейцев это такой хлоп, вроде дворецкого…

— Знаю, — перебил я. — Этот слуга громко объявляет, кто пожаловал в дом. И что же он такое выкинул?

— Ну в ее доме тогда проходил какой-то вечер… supportatia? — Мечислав недоуменно нахмурился. — Это слово ведь означает «поддержание», верно? Но, как я понял, у Лупы собрались и император с семьей, и сенаторы, и незнатные, но высокопоставленные чиновники. Что они собирались поддерживать на этой междусобойчике?

Последнее, довольно длинное и сложное, на мой взгляд, слово почему-то далось ему куда легче, чем ромейское «номенклатор». Я воздержался от замечаний по-этому поводу, как и по поводу того, что слово это, как мне казалось, не совсем подходило для описания данного сборища. Но лучше уж оно, чем прекрасное левкийское слово «оргия», означающее священное таинство, слово, которое ромеи так опошлили, применяя его к своим разнузданным попойкам. Я ткнул большим пальцем через плечо, в сторону мерзкого монумента.

— Поддерживали они там вон его. По крайней мере, теоретически. Но это уже отдельная тема. А что же произошло на той суппортации?

Мечислав с заметным усилием оторвал взгляд от монумента и вернулся к рассказу.

— Гостей собралось много, не то сто, не то двести, болтают по-разному, и этот номенклатор, его, кстати, звали Ступидием, совсем замотался, объявляя о прибытии важных персон. А Лупа тоже выкинула коленце — явилась в числе последних, почти одновременно со своим братом императором Брутом, и в том самом наряде, какой ты мне описывал. Вот бедняга номенклатор с переляку возьми да и бухни: «Ее Величество Император!»

Тут, как ты понимаешь, сразу тишина в зале, все в ужасе переглядываются, а потом Брут как рявкнет на него: «Пшел вон, мерзавец!»

Тот вылетел из дома стрелой… прямо в руки императорских телохранителей. После этого Брут обвел взглядом зал и сказал этак, знаешь, сурово и с достоинством: «Вы мне это прекратите…» и вышел. А телохранители, наоборот, вошли и забрали всех: и Лупу, и ее слуг, и гостей. Их увезли в городскую тюрьму, а на следующий день им предъявили обвинение в заговоре против императора и еще десятке других преступлений. Как раз в те дни я был в Роме, весь город только об этом и говорил, даже про смерть Николауса позабыли, и мне просто повезло, что в трактир, где я остановился, захаживала выпить разная пишущая братия, ну, знаешь, всякие там поэты, драматурги и прочая шушера. Их-то как раз больше занимала судьба собрата, чем какой-то скандал в среде ромейской… — Он заколебался. — Как ее лучше назвать? Знатью нельзя, раз там были и чиновники-простолюдины. Начальством, что ли? Как это будет по-антийски или на койнэ?

— Называй уж лучше просто, по-ромейски, номенклатурой, — ухмыльнулся я. — Тем более что они и сами себя так именуют…

Но Мечислав, похоже, уже забыл про все ромейские дела, кроме маячившего у нас за спиной трехчлена. Это сооружение притягивало его взгляд, как магнит притягивает железо, и голова брата то и дело поворачивалась к нему, угрожая вывихнуть шею. Я тоже повернулся лицом к этому символу, подавлявшему сто с лишним лет все народы Межморья. Да, теперь, глядя на него с расстояния в двадцать шагов, я по достоинству оценил незаурядное мужество таокларов, осмелившихся свыше трех веков назад восстать против ромейской гегемонии. Но после того как гегемония рухнула, эти монументы, в отличие от Столпов Хальгира, никто защищать не стал, и их снесли везде, кроме границ Ромеи.

Мы простояли так, уставясь на монумент, то ли минуту, то ли час — время словно перестало тогда существовать. Наконец Мечислав оторвался от созерцания и, повернувшись ко мне, задал короткий, но весьма дельный вопрос:

— Почему?

— Это долгая история, — улыбнулся я. — Ты знаком с легендой о Роме?

— Так, в общих чертах, — пожал плечами Мечислав. — Я знаю, что он явился за сто лет до создания нашей великой державы («установления веидийской гегемонии», мысленно перевел я на общедоступный язык), — отыскал где-то в предгорьях Рипеев племя мамерков (тогда они еще не звались ромеями), заявил им, что он — сын бога Марса, и надавал по роже всем, кто усомнился в этом, а потом и всем остальным мужчинам племени — для профилактики. После он сколотил союз племен и долго бродил с ним туда-сюда, пока не нашел равнину с одиноко стоящим холмом. Рому почему-то хотелось, чтоб с вершины этого холма виделся этакий ровный круг окоема, не нарушаемый никакими иными возвышенностями.

И когда он нашел такой холм, то назвал его Палатином и заложил на нем первый квадрат стен, из которого потом вырос город, названный вождем мамерков в свою честь Ромой. Потом…

— Потом было еще много всякого, — перебил я брата, — но нам важно, что этот городской квадрат он объявил священным. С этого-то квадрата Ром и начал сколачивать свое государство, для чего, естественно, понадобилось войско. А войско не может обойтись без офицеров. Вот он и произвел старейшин племен в сенаторов, отделив их тем самым от простого народа или рядовых воинов. А себя скромно назначил царем. В императоры полезли уже его потомки. Ту, как ты выражаешься, профилактику мордобитием он производил периодически, так что сенат и народ у него ходили по струнке. Но после каждой такой экзекуции он произносил речь, внушая своим подданным, что самое важное для них — это sacrum quadrum et triamembrum, то есть священный квадрат городских стен и трехчлен, под которым он понимал триединство царь — сенат — народ. Но то ли его подданные тогда еще плохо знали свой язык, то ли еще по какой причине, но ромеям почему-то думалось, что он говорит о некоем священном квадратном трехчлене, и, поскольку сами они такого извращения и вообразить не могли, хотя и старались, они преисполнялись тем большим трепетом перед своим царем. Так его боялись, что, когда он спустя девять лет после своего появления бесследно исчез, они поставили его щенка царем, сохранили все заведенные Ромом порядки, а квадратный трехчлен сделали своим знаменем и украшали им значки легионов. Впоследствии у них, конечно, появились опытные лингвисты, понявшие и растолковавшие всем, какой трехчлен имел в виду Ром, но к тому времени уже воздвигли столько монументов, что отменять культ Трехчлена казалось просто глупым. К тому же ты знаешь, как они чтут традиции… Вот они и стали использовать трехчлен для устрашения неприятеля.

— Значит, его обломки будут напоминать им, что здесь к нам приставали мздоимцы и нам это сильно не понравилось, — решительно заявил Мечислав. — Мы должны свалить его. Слышишь? Должны!

— И как ты предлагаешь это сделать? — не без ехидства осведомился я. — Раздашь этим порнам кирки? — Я махнул рукой в сторону девиц, которые, пока мы болтали, успели очистить кустодию от всего мало-мальски ценного и занести туда тела убитых; маленькая раскосая брюнетка услужливо держала наготове зажженный факел. — Это же гранитные блоки, вдобавок в два обхвата шириной. Тут на неделю работы для целой армии. Или ты, как Ликофрон, придумал машину, способную повергнуть трехчлен в прах, стоит только дернуть за веревочку?

— Зачем, когда у меня есть он? — Мечислав хлопнул по рукояти своего меча.

— Что ты имеешь в виду? — не понял я.

— Во всех легендах о заговоренных мечах сказано, что они перерубают камни как солому. А если уж наши мечи незаговорениые, то я просто не знаю, какие еще можно так назвать!

— Но я же говорил, что мне не удалось изрубить каменного болвана, — возразил я.

— Его защищала не крепость камня, а заклятие Валы, — отмахнулся Мечислав. — В любом случае проверить не мешает.

И с этими словами он выхватил меч и бросился к монументу. Не желая в чем-либо уступить ему, я тоже обнажил клинок и побежал к правой половине сооружения, так как Мечислав выбрал левую.

После нашего дружного натиска некоторое время гранитные небоколы стояли как ни в чем не бывало, но стоило чуть толкнуть их, как они медленно, величественно съехали на землю, а затем не менее величественно повалились, рассыпались на тесаные гранитные глыбы. Я думал, Мечислав на этом и остановится, в конце концов получившийся одночлен мало чем отличался по замыслу и исполнению от идола Свентовита в том заброшенном вендийском святилище. Но Мечислав не успокоился, и мне пришлось работать мечом рядом с ним. Когда все было кончено, мы полюбовались валяющимися на земле блоками и тремя гранитными пеньками на месте монумента и повернулись, чтобы закончить еще одно дело.

Девицы стояли с выпученными от ужаса глазами, словно крушение каменного трехчлена обратило в камень их самих. Я молча подошел к раскосой брюнетке, взял у нее факел и с возгласом «Файр!» швырнул в открытую дверь кустодии. Щедро политая оливковым маслом мебель загорелась тотчас, а через несколько минут уже пылала и вся кустодия. Это зрелище вывело девиц из оцепенения, и они побрели в свою башню, на сей раз даже не пытаясь заигрывать с нами.

Когда я глядел на языки бушующего пламени, мне вспомнилась старая ромейская пословица, хотя на самом-то деле это сказал едва ли не первый ромейский поэт, Гай Скрибоний (между прочим, подражая левкийскому поэту Гилиппу, но это так, к слову), когда хотел выразить истинно ромейское отношение к окружающему миру: extra limes, illimitis est, то есть за пределами их ромейского «правого государства» царит беспредел. Надо сказать, что, став пословицей, эта строка потеряла не только своего автора, но и второй слог первого слова, став ех limes… и так далее.

Тем самым ромеи намекали, что беспредел царит не за границей, а на границе их «цивилизованного» государства. Но такого illimitis-a, какой учинили тут мы с Мечиславом, ромейской границе не доводилось видеть со времен нашествия харь.

Тут мне в плечо ткнулось что-то мягкое. Я оглянулся и увидел Уголька. Он явно давал понять, что развлечения — дело хорошее, но пора и в путь. Я вздохнул и принялся загружать его торока денариями и благоразумно изъятыми из кладовой казармы припасами: хлебом, сыром и зеленью. Наполнил свои торока и Мечислав, так что благодаря этому маленькому приключению наш стол в ближайшие дни будет достаточно разнообразным. А там, глядишь, и до Тар-Хагарта доедем, где нас обеспечат пропитанием трофейные денарии, хотя примерно треть их я, не считая, отсыпал у входа в левую башню. Никто не может сказать, что я не выполняю своих обещаний. Даже если даю их порнам. Принципами, знаете ли, поступаться нельзя, даже если поступился званием принца…

Мы сели на коней и, не сговариваясь, направились прямо к мосту, так как одновременно ощутили неодолимое желание покинуть Ромею. Проехав между башен, мы оставили позади ромейский берег Магуса; копыта коней застучали по широким, в локоть, дубовым балкам моста. На это, как уже сказано, выдающееся сооружение я взирал с любопытством, Мечислав же — с откровенным изумлением. И его можно было понять: в Роме хватает архитектурных сооружений, подчас даже красивых, но этот мост по праву считается одной из вершин строительного искусства ромеев. В свое время Педант не жалел красноречия, описывая мне этот символ ромейского величия (былого, конечно, но об этом он умалчивал). Поэтому мост был для меня таким знакомым, что я чуть не поздоровался с ним. Кстати, верный своей привычке Педант, рассказывая об этом «чуде романского гения», позабыл назвать имя его строителя Тита Гельвия Косса (его я значительно позже сам узнал из книг), но зато многократно упоминал императора, распорядившегося о строительстве моста (имя сего владыки я помню, но не скажу).

Пока мы ехали через мост, я развлекал Мечислава пересказом лекций Педанта, скрупулезно перечислявшего, сколько гранитных блоков и дубовых балок ушло на этот мост, какой он ширины (две повозки свободно разъедутся, а большего и не надо), какова глубина реки в тех местах, где установлены гранитные опоры, какова длина моста (четыре стадии) и, наконец, какова его высота над водой (не во время разлива).

В тот самый момент, когда я говорил, что до воды целых полтора плетра, или, чтобы было наглядней, тридцать локтей, из-под воды вырвался какой-то черный предмет, прочертив в воздухе широкую дугу, преодолел это расстояние и упал прямо перед нами на дубовые балки, впиваясь в них тремя верхними зубами.

— Опять этот горлум! — воскликнул я. — Вот привязался, проклятый. Неужели не понимает, что мы слишком крупная дичь? — Но пачкать о него меч я не захотел, и мы просто объехали мерзкую тварь. Все равно сама сдохнет от безводья.

Вот с таким знамением я вернулся на далгульский берег Магуса.

 

Глава 11

Я тут же забыл о горлуме, а вот незнакомый с подобными тварями Мечислав не мог так легко выкинуть его из головы и продолжал то и дело оглядываться, даже когда мост скрылся за поворотом дороги.

— И часто тут такое происходит? — спросил он наконец.

— Ты о чем? — не понял я.

— Да о том, черном. Много тут таких?

— Ты что, не слышал о горлумах? — удивился я.

— Слышал, но о том, чтобы они из воды выпрыгивали, — ни разу. Может, бешеный попался?

— Возможно, — кивнул я. — Хотя есть подозрение, этот горлум взбесился после того, как проглотил бронзовый квадратик, который я выкинул в реку. В нем еще оставалась магия, и бедному горлуму ее было не одолеть. Вот он и кинулся, когда мы проезжали близко. Но Безымянное не учло, что горлумы к таким прыжкам не приспособлены Сдается мне, оно вообще не умеет подыскивать толковых исполнителей своей воли. Подсылает к нам кого ни попадя.

— Так ты думаешь нападение тех лимитанеев — его лап дело? — спросил Мечислав.

Таких мыслей мне в голову не приходило, и слова Мечислава заставили взглянуть на недавнее событие под новым углом. Поразмыслив, я отрицательно покачал головой:

— Нет, лимита не нуждалась ни в каком постороннем влиянии. Думаю, им вообще присуще хамство по отношению к беззащитным на вид путникам.

— Ну не такие уж мы и беззащитные на вид, — возразил Мечислав. — На боевых конях да еще при оружии… На что они надеялись, когда приставали к нам?

— Как на что? На взятку, разумеется, — усмехнулся я. — Рассчитывали на свое численное превосходство — как же, целая центурия! — и на то, что мы предпочтем с ними не связываться.

— Кстати, о центурии, — вспомнил Мечислав. — А где остальные, если в ней должно быть шестьдесят воинов? Двадцать мы положили, двадцать сами полегли, а где еще двадцать?! — Судя по тому, как его рука поглаживала рукоять Погрома, он никак не мог примириться с тем, что драка закончилась так быстро.

— Где-нибудь в дозоре на границе, — пожал я плечами, — то есть объезжают приграничные селения, конфискуют там все, что вздумается, именуя награбленное «контрабандой», бегают за бабами и вымогают деньги у путников вроде нас. Они наверняка работали посменно: двадцать сторожат мост и досаждают проезжим, двадцать отдыхают, то есть пьянствуют в казарме, а двадцать ходят дозором, то есть пьянствуют и гуляют не у моста, а в селениях.

Некоторое время мы ехали молча, но потом Мечислав стал ерзать в седле, крутить головой, в общем вести себя так, словно его что-то тревожило. Наконец он не выдержал и заявил:

— По-моему, мы едем куда-то не туда.

— В каком смысле? — прикинулся непонятливым я.

— Не к Тар-Хагарту!

— А, так ты заметил, — спокойно отозвался я. — Значит, тебя все-таки тянет в ту сторону. — Я махнул рукой влево.

— Нет, — буркнул он, — просто я с детства чувствую верное направление. Как… как перелетные птицы. Или лесные звери. Я всегда мог выйти из самого дремучего леса, хоть тем же путем, каким вошел, хоть напрямик. И вот теперь я чувствую, что эта дорога ведет не в ту сторону, куда нам надо.

— Разумеется, поскольку эта дорога ведет в Шаммурмат, столицу Алалии. Но ты не волнуйся, скоро она пересечется с далгульской дорогой к Тар-Хагарту, только та, конечно, будет немощеная, ведь ее строили не ромеи, а сами далгулы. Во всяком случае, на картах она обозначена, — благоразумно добавил я на тот случай, если дорога давно заросла лесом, а это вполне могло произойти, так как ездить по ней, на мой взгляд, было некому и незачем, ибо какими товарами, скажите на милость, могли торговать далгулы? Лишними принцессами?

Но мили через две обнаружилось, что беспокоиться следовало совсем не о сохранности далгульской дороги. Она-то как раз проходила там, где ей полагалось, и на перекрестке двух путей стояла довольно большая деревня, названия которой мне так и не довелось узнать. Мы почувствовали близость этой деревни еще до того, как увидели ее. Вокруг смолкли птицы и вообще прекратились лесные шумы, кроме шелеста листвы, да и тот сделался каким-то испуганно-приглушенным. Живо вспомнив встречу с Ашназгом, я предположил, что опять попал в заколдованное место, и на всякий случай положил руку на меч. Но, помимо неестественной тишины, никаких признаков опасности не наблюдалось, по крайней мере пока мы не въехали в саму деревню. В ней царила такая же жуткая тишина, как и в окружающем лесу, но тут причина ее, можно сказать, так и лезла в глаза. И в нос. Ибо валявшиеся повсюду трупы людей и животных уже начали разлагаться.

Наши кони, не дожидаясь указаний, перешли на шаг и ступали осторожно, чтобы не нарушать страшной тишины, но все равно копыта стучали, как молот по наковальне, и наверняка всполошили бы всю деревню, если бы в ней было кому пугаться. Но кругом лежали одни трупы: людей, коров, лошадей, собак, птиц — в общем, всего, что когда-то двигалось и шумело. Теперь оно лежало и смердело.

Мы молча проехали через деревню, оглядываясь по сторонам, и на перекрестке свернули налево. Вдоль новой дороги картина оставалась прежней: тела, тела, тела. И ни шакалов, ни стервятников, как будто неведомая сила, что выкосила все живое в деревне, отпугнула даже пожирателей падали. Мы доехали до околицы, и там наши кони, опять-таки сами, резко перешли с шага на рысь, а с рыси на галоп, прочь от проклятой деревни. Мы их не сдерживали и проскакали так миль семь, прежде чем решили замедлить бег. И за все это время мы не произнесли ни слова. Лишь когда миль через двадцать наши кони снова перешли на шаг, Мечислав нарушил молчание:

— Ты думаешь, там прошел какой-то мор?

И тон у него при этом был странный, он словно просил, чтобы я ответил утвердительно. Но я знал, что не смогу его успокоить, и отрицательно покачал головой.

— Если это и мор, то очень странный, выкашивающий все живое. Нет, тут чувствуется чья-то злая воля…

— Чья? — Вопрос Мечислава рухнул камнем в глубокий омут, так как ответить я не мог и лишь пожал плечами.

— Может, это Оно постаралось? — предположил Мечислав, понизив голос.

— Да зачем ему умерщвлять далгульских крестьян? — возразил я. — Для того лишь, чтобы заставить нас ночевать в лесу, а не на постоялом дворе, который мы видели на перекрестке? Так ведь еще неизвестно, где лучше. Подкрепиться у нас есть чем, ночи сейчас теплые, дождя, похоже, не будет, и уж во всяком случае клопы нас не сожрут.

— Пожалуй, — согласился Мечислав. — И коли уж о том зашла речь, не пора ли нам остановиться на ночлег? Темнеет, а нам еще рогача свежевать. — Он хлопнул по притороченному за седлом оленю.

— Не возражаю, — сказал я. — Но давай на всякий случай подыщем поляну чуть в стороне от дороги, а то мало ли кто тут проезжать будет. Эти михассенцы почти поголовно висельники.

Такая поляна вскоре нашлась, и мы, расседлав и разнуздав коней, приступили к приготовлению ужина. Я собрал хворост и развел костер, а Мечислав тем временем со знанием дела освежевал оленя и насадил куски мяса на оголенные прутья. Делал он это куда сноровистей, чем выходило у меня, из чего я заключил, что ему довольно часто приходилось жить исключительно охотой и для него она была, в отличие от меня, не забавой, а занятием.

Покончив со свежеванием, Мечислав тут же взялся выделывать шкуру. Вопреки общему мрачному настроению, я улыбнулся. Видимо, он считал, что неплохо иметь про запас сапоги. Но я находил это напрасной тратой сил, во-первых, потому что в таких условиях он не мог прилично обработать шкуру — как ни чисти, на ней все равно останется слишком много жира и, значит, кожа довольно скоро потрескается. А во-вторых, теперь в этом просто не было необходимости. На трофейные денарии мы вполне могли купить в Тар-Хагарте самую лучшую обувь, хоть вюрстенской выделки.

Все эти соображения я и высказал Мечиславу в перерывах между поглощением жареной оленины, но его мои доводы не убедили.

— Ну не выбрасывать же, — возразил он. — Это было бы расточительством. И потом, кто сказал, что у нас так уж много денег? Ведь ты, как мне помнится, половину подарил романским шлюхам.

— Не половину, а треть, — поправил я. — И тысяча триста денариев — это совсем неплохие деньги, хотя, конечно, имперские денарии сильно «полегчали» со времен расцвета ромейской империи. Теперь за один эйрир дают шесть денариев, а когда-то давали всего два. Впрочем, я не уверен, были ли тогда вообще в ходу эйриры, ведь их ввели именно анты, а во времена полновесных денариев анты еще скитались где-то далеко, чуть ли не в Биране… Но главное, если перевести на наши деньги, то у нас с тобой будет двести с лишним эйриров. Уж на сапоги-то хватит!

— Все равно выбрасывать добытую шкуру нельзя, — гнул свое Мечислав, — иначе не будет больше удачи в охоте. Ты-то, я вижу, свои шкуры не выбрасываешь, ни оленью, ни медвежью, хотя обработаны они, между нами говоря, еще хуже, чем моя.

На это я ничего возразить не мог и потому замолчал. Я и сам не знал, зачем мне шкура хуматана, если там, куда я направляюсь, зимы довольно теплые. Да и сомнительно, что из нее удалось бы сшить шубу, потому что Мечислав сказал чистую правду — обработал я ее и впрямь неважно. Наверно, я возил ее с собой как своего рода знак доблести, то есть с той же целью, с какой парился в ней круглый год Геракл. Но вообще-то можно было обойтись и ожерельем из когтей, их ведь ни с какими другими не спутаешь, размышлял я. И решил продать шкуры в Тар-Хагарте за любую цену, не торгуясь, о чем тут же и сообщил Мечиславу.

Тот ответил, что намерен поступить точно так же, но все же постарается придать шкуре товарный вид. И поэтому, поужинав, он снова принялся за работу и трудился еще долго после того, как я улегся спать, завернувшись в черное одеяло.

Но сон не шел. И не потому, что мешала возня Мечислава. Стоило закрыть глаза, как передо мной снова встала вымершая деревня, погруженная в зловещую тишину.

Внезапно я осознал, что, если не считать производимых Мечиславом звуков, гнетущая тишина образовалась и вокруг нас. Я поднял голову и быстро огляделся по сторонам. В глубине леса что-то мелькнуло, но отсвет костра помешал рассмотреть. Между тем неестественная тишь пробрала даже толстокожего Мечислава, и тот, бросив работу, тоже стал настороженно озираться. Не знаю, углядел ли он что-нибудь, но долго всматриваться ему не пришлось, — ни с того ни с сего налетел сильный порывистый ветер. И, что совсем ни в какие ворота не лезло, он нес песок. Спрашивается, откуда, ведь мы не в пустыне и даже не близ реки. Не решаясь укрыться одеялом, я поднялся и, щурясь, прикрывая лицо ладонью, вглядывался в окружающую тьму. Поскольку ветер и песок погасили наш костер, я надеялся рассмотреть то, что скрывалось в потемках. Но проклятый вихрь не давал ничего разглядеть даже в двух шагах.

Когда он прекратился так же внезапно, как и налетел, мое внимание отвлек от леса крик Мечислава. Я обернулся и сначала не понял, в чем причина тревоги, так как на залитой светом звезд поляне все как будто оставалось на своих местах: вещи аккуратно разложены вокруг кострища, чтобы мы и спросонья, и в кромешной мгле всегда могли отыскать все, что нужно. Ближе к краю поляны стояли кони, но сейчас они не щипали траву, а испуганно храпели.

И вдруг я увидел причину тревоги — узор, выложенный на поляне песком. Это походило на пригоршню соединенных между собой восьмилучевых звезд, но мне почему-то совсем не хотелось называть их звездами. В голове у меня крутилось совсем другое название: пустые цветы. Я имею в виду вовсе не цветы пустыни и не пустоцветы никому не ведомой Меотиды, а именно пустые цветы, цветы пустоты. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление. И не только у меня. Мечислав прошептал, завороженно глядя на узоры:

И, словно в ответ на эти стихи какого-то вендийского поэта, в лесу у нас за спиной раздалось мерзкое хихиканье. Мы стремительно обернулись, хватаясь за мечи, и увидели в глубине леса тусклые синеватые пятна.

— Светящиеся гнилушки? — неуверенно предположил, кивая на них, Мечислав.

— Что это гнилушки, нет никаких сомнений, — отозвался я, — и они определенно светятся. Но еще меньше мне нравится то, что некоторые из них еще и двигаются, и не куда-нибудь, а к нам! — Я молниеносно выхватил меч, заметив уголком глаза, что Мечислав сделал то же самое. Мы заняли позицию спина к спине.

— Что ж, — проговорил я, — давай встретим гостей с должным почтением! — И описал мечом двойной омикрон, как бы предлагая невидимым наблюдателям приблизиться, если не струсят.

Они не струсили.

 

Глава 12

Они подступили с четырех сторон и остановились на одинаковом расстоянии друг от друга, образовав вокруг нас квадрат с незримыми сторонами. Их было четверо, все — в черных балахонах с опущенными капюшонами, затенявшими лица так, что нам были видны только тускло светящиеся синевой глаза. Пришельцы неподвижно стояли, ничего не предпринимая и, по-видимому, нисколько нас не боясь. Как раз это-то и вызывало у нас с Мечиславом вполне естественный страх — ведь кем же надо быть, чтобы не бояться двух здоровенных воинов с обнаженными мечами на изготовку? Правильно, колдунами, и притом не слабыми. Впрочем, мелькнула у меня мысль, возможно, дело обстояло как раз наоборот — нам попались неопытные колдуны, вздумавшие откусить больше, чем могли проглотить. И, стремясь не только подбодрить себя, но и выяснить, какая из моих догадок верна, я вызывающе крикнул:

— Ну, лесная нечисть, может, соизволите открыть лица и представиться? Или вы такие уроды, что предпочитаете умереть безымянными?

Некоторое время четверо молчали и не шевелились, как будто не слышали моих слов. Затем тот, что стоял слева от меня, чуть заметно кивнул, давая знак остальным, и откинул капюшон, открыв моему взору бледное узкое лицо, обрамленное длинными белыми волосами. И на этом лице с прямым носом, тонкогубым ртом и тяжелой челюстью тускло горели синие глаза.

Поскольку на вид этому типу было дет сорок, то либо он преждевременно поседел, либо нажрался Пряности, решил я и, отложив решение этой загадки до лучших времен, перевел взгляд на стоявшего справа от меня.

Тут было на что посмотреть. Этот тип обладал глобальной головой — никакими другими словами не описать это… явление, равно как почти ничего нельзя сказать о крайне невыразительном лице человека лет тридцати трех — тридцати пяти, толстого и с такими же тускло горящими синими глазами, как у первого. Ну точно, Пряности наелись, подумал я, разворачиваясь так, чтобы взглянуть на двух оставшихся, но в то же время не упускать из виду и этих. Впрочем, тут я проявил излишнюю осторожность, потому что Мечислав тоже повернулся и взял наблюдение за двумя первыми на себя.

Двое других представляли собой странную пару. Один — крепкий детина, высокий, не ниже меня и Мечислава, светловолосый бородач с физиономией типичного северянина, а другой — среднего роста, темноволосый и с физиономией неизвестной государственной принадлежности.

Между тем беловолосый нарушил наконец подзатянувшееся молчание. У него оказался скрипучий безжизненный голос:

— Мы не скрываем ни своих лиц, ни своих имен и охотно представимся, так как считаем, что мир должен знать великих людей, осчастлививших его своим появлением на свет. Я — Вильхельм, сын Виллиберта, Тот, Кто Сжег Хром. — И, увидев мой недоуменный взгляд, спросил несколько иным тоном, в котором звучало удивление пополам с негодованием: — Как, разве вы не читали мою повесть «Капсима Хрома»? Я же нарочно написал ее на койнэ, дабы с ней ознакомился елико возможно широкий круг читателей! Кто ты, невежественный варвар, не знающий одной из величайших Дешевых Истин?

— Пусть сначала представятся твои хлопы, — презрительно бросил Мечислав, явно недолюбливавший пишущую братию, — а тогда уж и мы не замедлим назваться. Нам тоже незачем скрывать свои имена, хотя ни к чему прибавлять к ним рассказы о наших деяниях, ибо о них знает все Межморье.

Колдуны зашипели и скрипнули зубами и вроде бы даже заискрили, но это мне, возможно, померещилось. Вокруг глобальноголового заплясали зеркальные тени, и он заговорил таким же мертвым, хотя и более молодым голосом, как беловолосый, которого мы с Мечиславом разом приняли за вожака и которого в случае чего требовалось зарубить в первую очередь.

— Я — Псар Зитомагир, величайший ученый всех времен и народов, создатель Теории Инволюции, доказавший в своей книге «Инволюционный океан», что в якобы омывающем всю Теохирому Океане Никакой Воды Нет!

Это громогласное утверждение не произвело ни малейшего впечатления на Мечислава. Он повернул голову в мою сторону и спросил чрезмерно громким голосом:

— Я, конечно, не великий ученый, но, насколько я знаю, слова «Зитомагир» ни в койнэ, ни в левкийском языке нет. Как по-твоему, кто такой этот Псарь?

— Я думаю, он назвался Зитомагиром потому, что ему не хотелось зваться Зитопёс, а то, чего доброго, подумают, что он не великий ученый, а обыкновенный пивовар, — столь же громко ответил я.

— Да, Зитомагир звучит не в пример внушительней, чем Житопёс, — согласился Мечислав, не сводя глаз с Псара. — Пес, он и есть пес, даже когда варит пивко из жита и зовётся псарём.

— Я варю его не из какого-то там жита, а на шизахнаре! — сорвался на крик инволюционист, и зеркальные тени заметались вокруг него еще пуще. Видимо, он, в отличие от меня, прекрасно понял смысл нарочитого искажения его прозвища. — А Зитомагир я потому, что меня нельзя ставить на одну доску со всякими пивоварами, я…

Тут беловолосый Вильхельм многозначительно кашлянул, и разгорячившийся Псар вмиг остыл и умолк. В наступившей тишине заговорил хриплым голосом рослый северянин, на бычьей шее которого я заметил усаженный шипами собачий ошейник.

— Я — Свейн Лунт, и это неправда, будто я сын Юргена. Я порожден Гинунгагапом на Среднезимье!

«Хорошо еще, что не в Среднеземье», — промелькнуло у меня в голове. Но в целом я расценил утверждение этого Фитиля как среднезимнюю сказку. А тот между тем продолжал:

Он самодовольно ухмыльнулся и умолк, видимо считая, что сказал о себе более чем достаточно. Не знаю, как на Мечислава, а на меня его слова произвели-таки впечатление. Да, этот не мелочится, подумал я. Правда, мне о перечисленных подвигах слышать не доводилось, но, возможно, он совершил их не на Туманном море, а где-то еще, может быть даже в том самом Безводном Океане Инволюции, о котором толковал глобальноголовый.

Между тем представляться стал четвертый и последний из колдунов, тот самый невзрачный малый, происхождение которого я не брался определить.

— Я — Тюрис с острова Буян, но я уже вышел из Мира Животного и, став Гиперипантропом, являюсь полноправным Вождем Нижнего Мира.

— А!.. — перебил его Мечислав. — Я так и знал! Вас подослало Великое Безымянное! Признавайтесь, змиевы залежники, сколько оно заплатило за наши головы?!

— Мы не служим никому, кроме Дешевых Истин, — с достоинством ответил беловолосый главарь. — А с этим вашим Безымянным у нас вообще особые счеты, поскольку оно имело наглость потребовать, чтобы мы отдали ему шизахнару, но при этом не пожелало признать основополагающую роль светящихся гнилушек и, самое главное, — тут в его голосе зазвучал надрыв, — отдать нам свой котел! — В воздухе рядом с колдуном возникла роза и разлетелась на множество осколков, которые, впрочем, никого не задели, поскольку были всего лишь объемными изображениями.

— А головы ваши нам не нужны, венд, — добавил Тюрис с Буяна, острова, который, если мне не изменяла память, лежал в Туманном море близ побережья Жунты и являлся с давних пор предметом спора между ней и Вендией, отчего население там получилось очень и очень… смешанное. — Закосов в них маловато. Нет, нам нужны ваши нервы!

— Ну а теперь вы соизволите наконец сказать, с кем мы имеем дело? — с некоторым раздражением бросил беловолосый Вильхельм.

Мы переглянулись, и Мечислав кивнул, давая мне представиться первым.

— Я — Главк, сын Глейва, слышали о таком? А это, — я махнул мечом, — Кром — меч моего отца, ждавший меня больше двадцати лет и наконец дождавшийся.

— А я Мечислав, сын Глейва и брат Главка. — Он кивнул в мою сторону и тоже выразительно махнул мечом. — А это Погром, брат Крома, добытый мной в битве у Кревотына. Ясно, холера ясна?

— Вполне, — кивнул Вильхельм. — К тому же, судя по вашему поведению, нервы у вас крепкие и вполне подойдут для нейромантики. А то пугливые местные жители совершенно не годятся для опытов. Представляете, самым подлым образом все перемерли от простейшего монализа.

— А вот вы, сыновья Глейва, — затянул тоном проповедника северянин в шипастом собачьем ошейнике, — с вашими-то ограниченными ресурсами, — тут он выразительно постучал себя по голове, — и нетворческой активностью, — он кивком указал на наши мечи, — вполне сгодитесь для Черного Передела! Уж вас-то мы подвергнем нейромантике по всем правилам и по полной программе.

— И свершится тогда Великий Пробой, — эхом откликнулись остальные колдуны и продолжали уже хором:

— И произойдет давно чаемое нашествие хэкеров, и воссияет над миром негасимый свет Волшебной Лампы Генграма. После чего человеческое сознание подключится к глобальному объему информации, и тогда все признают основополагающую роль светящихся гнилушек в качестве рулевых. И народы придут поклониться Яйцу Грифона, несущему в себе Дешевые Истины! — закончили все четверо.

И тогда я понял, что мы наткнулись не просто на колдунов, а на таких же зелотов, как вратники, и последние сказанные хором фразы, по-видимому, были символом веры разговорчивой четверки. Если до этого еще была какая-то надежда на мирный исход, то теперь всякие сомнения исчезли — живыми с этой поляны уйдут либо они, либо мы, потому что договориться с зелотами невозможно. Но я не торопился идти на неизбежное столкновение. Эти ребята, похоже, не прочь похвастать своим могуществом. Что ж, подыграем им, глядишь, и узнаем поточнее, с чем предстоит бороться…

— И как же вы собираетесь этого добиться без нашего согласия? — не без иронии осведомился Мечислав, поигрывая мышцами и помахивая Погромом. — Ведь наши мечи тоже, знаете ли, магические и могут сотворить с вами такое чудо, что ваших ограниченных ресурсов, — тут уже он выразительно постучал себя по лбу, — не хватит, чтобы представить, какое зрелище вы будете являть собой после этого. И тогда от ваших великих замыслов останется не больше, чем от той розы, которой ты тщился произвести на нас впечатление. — Говоря это, он в упор смотрел на Вильхельма.

Но тот лишь презрительно усмехнулся.

— Ваш жалкий бунт, болваны, ничто против всемогущества науки магии. У нас есть что противопоставить вашим мечам! А ну, ребята, Enter!

В ответ на эту малопонятную команду (слово, как я понял, происходило не то от ромейского intrare — входить, не то от левкийского etnxpou — внутренности и означало что-то вроде «Вникайте») остальные колдуны извлекли из балахонов разные предметы, которые и предъявили с таким видом, будто показывают нечто очень важное и опасное. Надо сказать, что штуковины выглядели далеко не внушительно. Тюрис, например, благоговейно держал в обеих руках какой-то дочернотысячелетний масляный светильник. Тип с глобальной, как пивной котел, головой достал испускающее пар механическое устройство непонятного назначения. А северянин в шипастом ошейнике поднял над головой не такое уж и большое яйцо — примерно с кулак. Словом, если они хотели нас напугать, то просчитались. Мы просто не понимали, чего тут бояться!

— Узрите, людишки ограниченного сознания, — завел пронзительным голосом Вильхельм, — се предметы Силы, кою не дано одолеть никакой другой магии, стоит лишь расположить их по углам Квадрата!

— А, так вот почему вы так стали вокруг нас, — сообразил я. — По крайней мере начала стратегии ты, кажется, усвоил, сын Виллиберта. Судя по имени, ты из вюрстенфолька. В каком полку служил?

— Служат лишь те, кто больше ни на что не годен, — недовольно буркнул сбитый с топа Внльхельм. — Я же сызмальства открыл в себе способности нейроманта…

— И не служил? — искренне удивился я. — Но ведь в Вюрстене все какое-то время служат в армии: и знать, и простонародье. Так повелось с незапамятных времен, еще до Черного Тысячелетия. Да и нельзя Вюрстену иначе, у него же что ни год, то война с Жунтой. Как тебе удалось открутиться от военной службы? — Это, подумал я, и впрямь можно считать немалым достижением, в отличие от какого-то непонятного сжигания цвета.

— Меня признали непригодным для военного дела, — надменно заявил беловолосый, — после того как я продемонстрировал Обратный Отсчет. У наших вояк от него ум за разум зашел. Нам, людям творчески активным, нечего между собой делить, к какому бы народу мы ни принадлежали. И я вовсе не склонен считать, к примеру, Тюриса врагом только потому, что он родился в Жуйте, с которой моя страна почему-то воюет.

— А я не считаю врагами Тюриса и Вильхельма только потому, что мои соплеменники грабят берега их стран, — подхватил Свейн Фитиль.

— А я — всех троих моих товарищей, только потому, что все нелевкийцы считаются варварами, — добавил Псар.

Один Тюрис ничего не сказал, лишь состроил выразительную гримасу, из которой явствовало, что ему, человеку смешанного происхождения, до всяких там межгосударственных разногласий никакого дела нет.

— Не понятые своими соотечественниками, не оценившими наших гениальных творений, мы скитались и бедствовали, пока не нашли друг друга, — снова завел тягомотину Вильхельм, сам заводясь по ходу дела. — Но теперь, когда мы вместе и работаем согласованно, нам больше не страшен беспощадный бунт болванов, ибо нам открылась Самая Дешевая Истина. И теперь мы готовы осуществить свои великие замыслы, и вам выпала великая честь — послужить орудием в исполнении Плана. — И, подняв руку с осколком объемно нарисованной розы, резко скомандовал:

— Shift!

Это слово означало, по моему мнению, длиннополое женское платье-рубашку без рукавов, что-то вроде женского хитона. Но я не стал задумываться, при чем тут хитон, а метнулся к Вильхельму, собираясь снести ему голову. И отлетел, наткнувшись на невидимую, но упругую сеть.

Колдуны издевательски рассмеялись.

— Я острова в Сети видал, Теперь же вижу в ней улов я! — порадовался Псар.

— А я не то еще знавал, На них не трачу лишних слов я, — похвастался Свейн Фитиль.

Тюрис же выразился вполне прозаически:

— Вот вас и накрыло Сетью нашей магии. Посидите немного в Клетке для Буйных, авось станете Программируемыми Мальчиками.

Тут уж не стерпел Мечислав и с ревом ринулся на Тюриса, рубя мечом невидимую сеть. И та вроде бы даже прогнулась под его ударом, но Тюрис продолжал стоять, спокойно улыбаясь и держа в руках медную масляную лампу, из носика которой вытянулся клин сверхъестественного голубоватого огня. И невидимая сеть восстановила свою квадратность или, точнее, кубичность, когда столь же невидимая сила оттащила Мечислава назад.

Я тоже ткнул в Сеть мечом, целя в Псара. Сеть уступила давлению меча, но ненадолго. Неизвестная сила словно арканом захлестнула мне руку и оттянула ее назад.

Ага, назад! Кажется, я понял, как они все устроили. Нашим мечам их магия не помеха, но вот с ее помощью буквально схватить нас за руку они могут. И хватают, не давая нам разорвать Сеть или Клетку…

Ладно, колдунишки, посмотрим, как вы остановите метаемый меч! Я перехватил оружие для броска и нацелил острие Крома в грудь Вильхельму.

 

Глава 13

Ничего не случилось. В смысле — не вышло. Какая-то сила успела остановить мою руку. Я рванулся что было сил — без толку. Тогда я обвел взглядом колдунов, пытаясь определить, кто из них это устроил. Но он и не думал скрывать.

— Не дергайся, — посоветовал мне Свейн Фитиль. — За Краем Света я встречал Вестников Притяжения, и они теперь всегда готовы мне содействовать, ибо у меня Яйцо Грифона! — И он с торжеством помахал тем самым не больно-то внушительным шариком.

Я мысленно обругал себя: мог бы сразу сообразить, что тяжелый меч неудобно бросать снизу, не подняв его, как копье. Надо было сделать знак Мечиславу, он бы наверняка понял и, внезапно метнув Погром, разбил бы проклятый магический квадрат. Но чего уж теперь сожалеть, надо думать, как действовать дальше.

Вот тут-то и подал голос Мечислав, явно сообразивший, что слова сейчас действенней мечей.

— Я, как и весь вендийский народ, ваших дурацких сочинений не читал, но уверен, что они ничуть не лучше писанины этого хмыза Эпипола, до которого я еще доберусь и отомщу ему за все оскорбления, нанесенные им моему роду. Так же как и вам, щелкоперы паршивые!

Эти слова задели колдунов за живое, и они дружно зашипели. Наконец Вильхельм, их вожак, сумел справиться с чувствами и громогласно заявил:

— Теперь нам ясно, что, используя вас для нейромантики, мы не только прорвем Янтарный Рубеж, но и окажем огромную услугу мировой литературе, сохранив жизнь одному из лучших ее представителей, который хоть и не принадлежит к числу рулевых светящихся гнилушек, но своим творчеством объективно способствует торжеству Дешевых Истин и является истинным алго-лианином.

Но довольно! Пора наконец отформатировать этих…

Повинуясь его властному жесту, колдуны направили на нас предметы Силы и принялись хором читать Самое Великое Заклинание:

???????? ???????????

??? ?????????????

?????????? ?? ???????? ???

???????? ?????????? ???

??????? ????? ???

????? ??????? ??????? ?????!

От этих слов меня не в переносном, а в самом буквальном смысле пробрал холод. Суть услышанного оставалась туманной, хоть я и знал все эти слова. Как я понял, в заклинании говорилось о признании человечеством основополагающей роли светящихся гнилушек в качестве рулевых. Но мое незнание ничуть не помешало бы колдунам вымотать нам нервы для своей нейромантики, если бы тут в темноте не прогремел новый голос:

???? ?????? ???? ??? ???1??????

????? ???? ???????? ??????????!

То есть каждый человек — странник, а наш рулевой — не какие-то светящиеся гнилушки, а запятая. Но хоть мне и было невдомек, при чем здесь, тот знак препинания, я отлично понял одно: парализовавший меня холод пропал, и я снова могу двигаться. Что я тут же и сделал, бросившись, однако, не к Вильхельму, а к бородатому северянину в шипастом собачьем ошейнике. Я решительно не желал снова испытать на себе могущество его знакомых, Вестников Притяжения (во всяком случае, я перевел «??????? ??? ??????» именно так). Мне и одного раза на всю жизнь хватит.

Меч я все еще держал поднятым как копье. Увидев, что Свейн вскинул яйцо над головой и открыл рот, готовясь вновь призвать на помощь неведомых Вестников, я сообразил, что добежать до него не успею, и метнул Кром, но не в колдуна, а в яйцо. Кром свистнул, рассекая воздух, и проткнул штуковину насквозь, выбив ее из рук Фитиля. Тот издал горестный вопль и, выхватив из-под балахона окованную медью палицу, бросился на меня с этим совсем не колдовским оружием.

Похоже, он впал в боевое безумие, свойственное многим северянам (особенно после доброй досы мухоморов). Уж не знаю, ел ли Свейн мухоморы, но загадочная шизахнара, видать, действовала не хуже.

Я едва успел достать кинжал Альдоны, когда на меня обрушился последний довод Проповедника Дешевых Истин…

Окованная медью дубинка ободрала плечо, но я спас от удара голову, чего не мог бы сказать о своей Фитиль, даже если бы сохранил способность разговаривать после того, как кинжал вонзился в его глаз по самую рукоять. Фитиль издал рев, заставивший меня поверить, что он и впрямь рожден Гинунгагапом, но не упал, а всего лишь остановился, подняв палицу и слегка пошатываясь. Я, не долго думая, изо всех сил ударил его коленом в пах, полагая, что разбитому Яйцу Грифона нужна компания. Тут он наконец рухнул на землю, но сразу же заворочался, пытаясь подняться и завывая так страшно, что напугал бы, наверное, и обитателей своего родного Гинунгагапа.

Пока северянин копошился, я подобрал Кром. Яйцо Грифона исчезло бесследно, да и Дешевых Истин в округе тоже вроде не наблюдалось.

Я недооценил Фитиля — пока я искал свой меч, колдун, светясь поярче здешних гнилушек, поднялся на ноги, подкрался ко мне и замахнулся палицей. У меня не было времени встать. Припав на одно колено, я изо всех сил рубанул сбоку. Клинок прошел от левого подреберья до правого бедра, половины Фитиля с глухим стуком упали на землю. Я нагнулся к верхней половине и выдернул из глазницы кинжал. А потом вскочил и огляделся.

И сразу заметил новое действующее лицо на сцене. Правда, лица этого лица я не увидел, поскольку оно, это лицо, сцепилось с Тюрисом, норовя вышибить у него посохом медную лампу, и перед глазами у меня лишь мелькало нечто похожее на объятого пламенем человека. Затем я сообразил, что это никакое не пламя, а просто оранжевый балахон с поднятым капюшоном. Но вскоре мне стало не до разглядывания, так как, хотя Мечислав и незнакомец взяли на себя Псара и Тюриса, главный из колдунов, беловолосый Вильхельм, бросился на меня с криком: «А для тебя у меня есть еще монализатор!» И, подобно Свейну Фитилю, выхватил из-под балахона предмет столь мерзостного вида, что по сравнению с ним Квадратный Трехчлен выглядел выдающимся произведением искусства. И из конца этого монализатора ко мне устремился луч света, который, строго говоря, светом не был. Впоследствии я узнал, что в среде магов такой свет называют «прагматическим» и он оказывает особо вредное воздействие на поражаемого им человека, причем степень вреда зависит исключительно от желания колдуна.

К счастью, луч этот не был бесконечным, а имел не более двух локтей в длину, после чего не рассеивался, а просто исчезал, как обрубленный… Как обрубленный! Шагнув вперед и влево, я рубанул по лучу там, где он выходил из монализатора. Раздался громкий треск, лезвие Крома на миг засияло ослепительно белым и прошло дальше, не встретив сопротивления.

Тут с колдуном начало твориться непонятное: он весь покрылся мерцающими линиями, похожими на изображение нервов в теле человека. А затем он пропал, и только мерцающая паутина какой-то миг еще держалась в воздухе. Потом и она погасла. Мне подумалось, что маг попробовал то, чем долго потчевал других: монализ и нейромантику. Что ж, поделом.

Я посмотрел, как идут дела у других. Псар отчаянно крутил ручку своей машинки, заставляя ее валики бешено вращаться. Видимо, он таким своеобразным способом добывал магическую силу и, похоже, вполне успешно, — клятая машина росла прямо на глазах, мешая Мечиславу зарубить подавшегося в колдуны пивовара. Торжествующий Псар завопил:

— Сейчас я включу думатель!

Однако Мечислав не стал дожидаться, когда Псар это проделает и, главное, что из этого воспоследует, а просто-напросто всадил Погром между валиками машины и провернул с душераздирающим скрежетом.

Машине такое обращение сильно не понравилось. Она заискрила тем же «прагматическим» светом, что и монализатор, и покатилась на своих валиках в находящийся неподалеку бочаг, увлекая следом незадачливого Псара. Оба ухнули в мутную воду под прощальное мигание гнилушек. Трясина несколько раз чавкнула и навсегда поглотила глобальноголового творца шизахнары.

Тем временем незнакомец в оранжевом балахоне ловким ударом посоха выбил из рук Тюриса медную лампу, которая, однако, почему-то не упала, а повисла в воздухе. Тюрис взвыл от ярости, отскочил и принялся уже в одиночку выкрикивать их Самую Дешевую Истину. Однако новоприбывший, видимо, не желал второй раз выслушивать бред о признании всеми основополагающей роли светящихся гнилушек, и он прервал речь Тюриса своим, более коротким, но вполне действенным заклинанием:

?????????? ?????????????? ??? ????????

?? ???????? ????????????? ??????!

И с этими словами ткнул Тюриса посохом в грудь. Из железного навершия посоха выскочил клинок длиной в полтора локтя и пронзил Тюриса насквозь, выйдя из спины и вроде бы даже дымясь. Приподняв без видимых усилий корчившегося нейроманта, наш спаситель со словами «Держи, брат!» стряхнул его с жала рогатины в объятия Мечислава. Но тот, поймав гиперипантропа, долго держать его не стал, а швырнул в тот же бочаг, крикнув ему на прощание:

— Катись в свой Нижний Мир и командуй дружком, который уже там тебя дожидается!

Тюрис камнем пошел ко дну, без всплеска и бульканья. Светящиеся гнилушки вокруг бочага прощально мигнули, а потом вроде как потускнели. На миг на поляне воцарилась тишина, а затем мы с Мечиславом, не сговариваясь, подобрали с земли половины Фитиля и отправили туда же, куда и остальных колдунов. Гнилушки мигнули еще раз и окончательно погасли.

На поляну опустилась тьма, которая помешала мне рассмотреть повнимательней нашего новоявленного помощника. Но тот сам позаботился об освещении. Направив конец посоха, уже спрятавший жало, на наш погасший костер, он произнес несколько слов, которых я не расслышал (но они, похоже, рифмовались), и на головешках заплясали языки пламени. Тут я увидел, что капюшон его балахона был все-таки откинут, а впечатление, будто он поднят, создавали спадающие на плечи огненно-рыжие волосы. Эти волосы, а также некоторые черты лица, чем-то похожие на черты Мечислава и, надо полагать, на мои, заставили меня догадаться, что я вижу перед собой очередного брата. И ему известно о нашем родстве, ведь он под конец боя назвал Мечислава братом… Правда, ни Кайкэна, ни другого меча у него не наблюдалось, а значит, решил я, перед нами не сын Альвивы.

Я почему-то был твердо убежден, что Кайкэн должен достаться именно ему.

Оставалось только одно объяснение — нам встретился сын верховной жрицы стрег, само существование которого представлялось несколько сомнительным.

Пока я его разглядывал, он спокойно взял плававшую в воздухе медную лампу и положил ее в висевшую на поясе суму. Да, такому сильному магу меч ни к чему, его с успехом заменяет покрытый рунами деревянный посох с железным навершием…

Железным?! Тут до меня дошло, что, по общему мнению всех знатоков магии, холодное железо должно уничтожить любую заключенную в посохе колдовскую силу и превратить его в обычную палку двух с половиной локтей в длину. Либо это мнение в корне неверно, либо наш новообретенный братец — маг такой силы, что подчинил себе даже холодное железо.

Глянув на свой меч и вспомнив рассказ Скарти о его создании, я счел, что второе предположение ближе к истине.

Оранжевый Балахон между тем повернулся к нам, улыбнулся и произнес самым обыденным тоном, словно продолжая прерванный разговор с двумя старыми знакомыми:

— Похоже, вы уже встретились друг с другом и отыскали Кром и Погром. Отлично. Теперь осталось найти Кайкэн с его владельцем, и можно приступать к реализации пророчества.

Мы с Мечиславом уставились на него во все глаза, подозревая, что он бредит. Но прежде чем кто-нибудь из нас успел спросить, о каком таком пророчестве идет речь, Оранжевый Балахон шагнул вперед и сказал:

— Считаю нужным представиться. Меня зовут Фланнери. А вас?

— Главк, сын Глейва, — назвался я.

— А я — Мечислав Мечич. — Этот мой брат по привычке произнес имя отца на вендийский лад.

— Прекрасно, именно так я и думал. Рад, что не ошибся. Но, впрочем, Фюрбранда трудно с кем-нибудь спутать. Да и Жбика тоже, если уж на то пошло…

Я покосился на Мечислава. Такую кличку я слышал впервые, но, видимо, она была не обидная, так как он лишь широко улыбнулся и спросил:

— Ну а ты какое прозвище заработал своими подвигами? Может, Бесобой, а?

Фланнери улыбнулся, словно понял это вендийское слово и оценил шутку Мечислава, и ответил:

— Нет. Я пустяками не занимаюсь. С бесами может справиться любой маг средней руки. Мне, как и матери нашего отца, подавай нарушителей Закона позначительнее. Например, эти покойные колдуны, если им не мешать, могли в будущем натворить немало бед, не последней из которых было бы отравление юных душ идиотскими бреднями. Что, кстати, еще может случиться. Ведь неизвестно, какое наследство оставили эти негодяи. Надо разыскать их логово. — И он посмотрел на нас, словно ожидая, что мы тут же предложим свои услуги и будем рыскать по ночному лесу в поисках убежища покойных нейромантов.

— Это очень интересно, — произнес Мечислав, — но у меня в драчке горло пересохло.

— Ты же сам слышал, что один из них пивоваром был, — пожал плечами Фланнери. — Так что в их логове найдется чем промочить глотку, из чего бы ни состояла эта шизахнара, на которой он варил пиво…

— Разумно, — согласился я. — Но остается сущий пустяк: как мы найдем их логово? По запаху пива?!

— Вообще-то, можно и так, — улыбнулся Фланнери, — но думаю, что в данном случае этого не понадобится. Ведь у меня теперь есть вот что.

И он жестом фокусника извлек из сумы медную лампу. Повертев светильник в руках, Фланнери взял его за ручку и надавил большим пальцем на один из клиновидных узоров, выгравированных по всей его поверхности. Из носика тотчас потянулась знакомая клинообразная струйка голубого огня. Фланнери коснулся пальцем другого значка из клиньев и поводил лампой кругом, шепча что-то под нос. И с поляны потянулась в глубину леса цепь светящихся гнилушек, словно выстроившиеся вдоль тропы слуги с фонарями.

— Вот, — указал широким жестом Фланнери, — прямой путь к их берлоге. Или по крайней мере тот путь, каким они пришли сюда.

На это у нас с Мечиславом не нашлось чего возразить, и мы неохотно оседлали коней и собрали свои вещички. После чего неспешно двинулись по тропе светящихся гнилушек, вежливо пропустив Фланнери вперед, сам ведь сказал, мало ли какое наследство оставили неудачливые нейроманты.

 

Глава 14

Прямым наш путь оставался недолго, стадий пять-шесть, а потом светящиеся гнилушки стали рисовать по лесу самые причудливые узоры, и мы проплутали не меньше двух часов, прежде чем вышли к невзрачной избушке. Ее окружал такой бурелом, что нам пришлось оставить коней, привязав к елке, — иначе бы мы не добрались до двери.

— Вот гады, — ругался Мечислав. — И по лесу шляются не как все люди, и живут в халупе, куда не зайдешь, ног не поломав, если ты не скоморох. Хотел бы я знать, зачем им это понадобилось.

— Ты это о чем, об их пути или о жилище? — решил уточнить я.

— И о том, и о другом!

— Я думаю, они петляли по лесу в поисках подопытных, — высказал предположение Фланнери. — А когда почуяли вас своей магией, то двинулись прямо к той поляне. Что же касается жилья… по-моему, и так ясно, что им чужие глаза были не нужны. Магия — еще не гарантия личной безопасности. — Говорил он, похоже, основываясь на личном опыте.

Мы добрались наконец до обросшей мхом избушки, и на сей раз вперед вышел Мечислав и наградил пинком покосившуюся дубовую дверь. Та улетела как перышко — явно не была защищена хитроумными чарами. Очевидно, колдуны при жизни вторжения в свое жилище посторонних явно не опасались.

Нагнувшись под низкой притолкой, Мечислав вошел в избу, а следом за ним и мы с Фланнери. Подслеповатые оконца почти не впускали в избу свет, и в ней бы господствовал сумрак, если бы не четыре квадрата, усыпанных какими-то светящимися точками. Фланнери огляделся и направил посох на сложенный на земляном полу посередине избы очаг. Там тотчас, вспыхнул огонь и озарил комнату, загроможденную всяким хламом непонятного назначения. Те четыре светящихся квадрата являлись стеклянными стенками ящиков с металлическим каркасом, стоявших по углам избы на невысоких столах. Возле каждого из них находился умягченный подушкой табурет, — видимо, колдуны подолгу сидели перед этими ящиками. Зачем? Я задал этот вопрос вслух, и хотя он был чисто риторическим, Фланнери ответил:

— Очевидно, они таким способом вводили себя в транс, пытаясь совершить Великий Пробой. — Он открыл заднюю стенку ящика и заглянул внутрь. — Здесь сплошь нервные волокна. Вот, значит, куда шли вымотанные ими нервы.

— Спасибо за разъяснение, — иронически поблагодарил я. — Вот теперь мне все понятно.

Но тут нашу ученую беседу прерван радостный вопль Мечислава:

— Нашел!!! — Наверно, так кричал Ликофрон, когда открыл закон утери веса в воде и, выскочив из ванной, понесся по улицам Камира в чем мать родила, естественно. А Мечислав с этим криком выскочил из клети, нежно прижимая к груди средних размеров бочонок.

— Пиво! — объявил он. — Попробуем, что у них получилось на этой самой шизахнаре!

— Сначала надо найти саму шизахнару, — возразил Фланнери. И пояснил в ответ на наши недоуменные взгляды: — Чтобы и самим сварить не хуже, если понадобится. Давайте я буду искать там. — Он показал на левую половину избы. — А вы — там. — И показал на правую.

Мы с Мечиславом тяжело вздохнули и приступили к поискам неведомо на что похожей шизахнары.

Среди загромождавшего избу хлама попадалась много чего странного и непонятного, но все это, как сразу определял Фланнери, не было искомой шизахнарой. И откуда у него такая уверенность, с раздражением подумал я, когда он отверг очередной поднесенный мной предмет. Как будто он знает, как должна выглядеть эта проклятая шизахнара!

Наконец я заглянул в клеть, откуда Мечислав вынес бочонок. Там были полки, заставленные всякими сосудами, коробочками и прочей колдовской параферналией. Везде красовались ярлычки с указаниями, где что лежит. Я бегло прочел надписи на коробочках: «Глаз медянки», «Зуб собачий», «Хвост ужа», «Шерсть кожана» и тому подобное и вдруг словно споткнулся, увидев на шкатулке квадратик с изящными левкийскими буквами: «SXIZAXNAPA». Примерно минуту я стоял, тупо уставясь на ярлычок, а потом разразился гневной речью, пустив в ход все известные мне ругательства.

Когда подбежали Мечислав и Фланнери с оружием в руках, решив, видно, что я наткнулся на что-то опасное, я показал на шкатулку, кляня на чем свет мерзких колдунов. Особенно возмущал меня Псар Зитомагир.

— Ведь он же левкиец! — ругался я. — Как же стерпел, когда честную левкийскую схизахнару превратили в какую-то непонятную шизахнару? Ладно б северянин, или вюрстенец, или этот, с Буяна. Но левкиец!

— А что, собственно, представляет собой эта схизахнара? — недоуменно наморщил лоб Мечислав. — Я что-то не помню такого левкийского слова…

— Потому что его не существует, — ответил ему Фланнери, осторожно беря шкатулку и откидывая резную крышку. И добавил, глядя на белый порошок, испускавший отчетливый аромат корицы: — И даже существуй это слово, то все равно здесь оно едва ли было бы уместным. Это же явно шизманна.

— Какая такая схизманна? — нахмурился я, раздраженный упорным и непонятным коверканьем левкийского слова. — Чья это мать и почему она расколотая? — И в ответ на недоуменный взгляд Мечислава пояснил: — Схизин — по левкийски значит раскалывать, расщеплять, а манна — это мать.

— А что такое ахнара? — полюбопытствовал он. — Такого слова я тоже не припомню.

«Ну еще бы, — подумал я, — разве ж ты мог его услышать в твоей вендийской глуши?»

— Ахнарин — значит кроить, — растолковал я. — А анхара — это такая штука, по которой делают выкройку, не знаю даже, как еще ее назвать, в языке антов такого слова нет, да и в ромейском, по-моему, тоже…

— Ну почему же, — возразил Фланнери. — Есть, и не одно, правда к выкройке они отношения не имеют, но суть этого… — он ткнул пальцем в сторону белого порошка, — отражают точно. Думаю, тебе известны такие романские слова, как Matrix и pattern. — И, предотвращая мой раздраженный вопрос, растолковал: — Во многих странах застывший сок растения, из которого добыли этот порошок, считается источником всего сущего. Это, разумеется, чушь, но в нее многие верят. Вот почему эта толченая приправа называется Расколотой Маткой, или по-левкийски схизманной, а уж шизахнарой ее назвали явно по невежеству.

— И что же это за арода? — спросил я. — Корица?

— Нет, — улыбнулся Фланнери, — она называется Мигма — смесь, потому что в ней якобы смешаны все прочие аромы. Но давайте продолжим поиски. Возможно, здесь найдется еще что-нибудь полезное.

Я хотел было сказать, что полезное на его взгляд может совсем не показаться таковым мне или Мечиславу, но промолчал и пошел обшаривать другие клети. Те, видимо, служили колдунам спальнями, — находятся же любители спать в гробах с низкими потолками и квадратными окошечками шириной в две ладони.

Зайдя в первую из этих клетей, я сразу догадался, кто в ней обитал, так как над кроватью висела картина, изображавшая Тюриса в окружении остальных колдунов. Тюрис был нарисован правдиво, а его приятели почему-то с чрезмерно удлиненными клыками, вместо глаз маленькие зеркала, а внизу на раме ярлык вроде тех, что на добре в кладовой. Надпись гласила: «В КРУГУ ДРУЗЕЙ».

Больше я там ничего интересного не обнаружил и зашел в соседнюю клеть, где над кроватью висела огромная деревянная кружка, из которой впору пить самому Гераклу. А рядом с кроватью вместо столика стояла бочка, да притом с неплотно забитой крышкой. Пнув бочку носком сапога, я понял, что в ней еще что-то осталось, и, отбросив крышку, снял со стены кружку и зачерпнул янтарную жидкость, словно ковшом. Я осторожно пригубил, а потом сделал большой глоток. А потом еще. И еще. И еще. И так, пока не опорожнил всю кружку, жмурясь от удовольствия. После этого я вспомнил о своих товарищах и позвал их оценить искусство Зитомагира.

Выпив по кружке, Фланнери и Мечислав дружно признали, что каким бы ни был покойный Псар колдуном, пивоваром он был отменным.

Потом мы, уже вместе, заглянули в оставшиеся клети, где не нашлось ничего, что могло бы нам пригодиться. В первой по всем стенам висели шипастые собачьи ошейники, а над кроватью картина, явно писанная тем же художником, что намалевал Тюриса в кругу страхолюдных друзей. А эта картина изображала худощавую зеленоглазую девчонку лет тринадцати, опять-таки (чего ж еще ожидать?) в шипастом собачьем ошейнике. Надпись на ярлыке представляла девицу: «Дщерь Железного Дракона». Но какое отношение эта Драконья Дочурка имела к покойному Свейну Фитилю? Впрочем, нас троих эта загадка нисколько не занимала, и мы перешли в последнюю клетушку.

Эта отличалась предельным аскетизмом, в ней не было ничего, кроме кровати. Более того, окошко в ней закрывала густая паутина, в центре которой поблескивал кристальный паук. Я подошел рассмотреть и не удержался от удивленного возгласа: паук и вправду был кристальным, да еще с золотыми лапками, но главное заключалось в ином: вся паутина состояла из переплетенных человеческих нервов. «У кого-то их вымотали», — мелькнула мысль, и тут у меня за спиной раздалось глухое рычание.

Я обернулся и увидел, что Мечислав побагровел, и не только от выпитого. Я понимающе кивнул и предложил братьям:

— Раз тут больше нет ничего полезного, кроме пива да этой… схизманны или шизахнары, давайте разгромим и спалим проклятый гадюшник.

Фланнери не возражал, и Мечислав, сорвав с пояса булаву, пошел махать ею направо и налево, круша все подряд. Мы с Фланнери благоразумно отошли, давая ему простор для размаха.

Разнеся в щепы кровать Вильхельма и вдребезги разбив небрежным взмахом булавы кристального паука, Мечислав перешел из клети в большую комнату, где принялся крушить ящики со светящимися квадратными стенками, а мы с Фланнери тем временем громили кладовую и спальни остальных колдунов. Когда я сорвал со стены портрет Тюриса и шарахнул им о вбитый в земляной пол столбик в головах постели, Мечислав как раз ударил по последнему ящику. Но на сей раз, кроме обычного треска, раздался еще и возмущенный визг, который услышали даже мы с Фланнери. Когда мы вышли из клетей, то увидели, что Мечислав скинул покореженный ящик на пол и вскрывает деревянную опору, на которой тот стоял. Чурбак этот на поверку оказался клеткой, из которой на нас глядел черными глазками пушистый рыжий зверек величиной в пол-ладони.

— Ласка! — воскликнул Мечислав.

— Висулон! — воскликнул одновременно с ним Фланнери.

— Снемус! — воскликнул и я, догадавшись, что каждый из нас назвал этого зверька на своем родном языке.

— Только маленькая, — добавил Мечислав, просунув руку в клетку. — И зачем ее здесь держали… Ай! — Он отдернул руку. На указательном пальце отчетливо виднелись красные точки. — Да я тебя! — Он замахнулся на зверька кулаком.

— Не надо, — остановил я. — Он, небось, от колдунов натерпелся, вот и стал кусачим. Да и ты на его месте обиделся бы, если б к тебе обратились, скажем, так: «Эй, длинная…»

— А откуда ты знаешь, что это он, а не она? — огрызнулся Мечислав, слизывая кровь с пальца.

— Да просто знаю, — пожал плечами я, не желая вдаваться в объяснения.

Меня вдруг осенила светлая мысль, я сбегал в клеть Зитомагира, наполнил великанскую кружку, вернулся к братьям, налил пива на ладонь и осторожно поднес ее к носу зверька.

Маленький снемус подозрительно понюхал, затем лизнул, довольно фыркнул и проворно вылакал все до капли. И поднял мордочку, требуя добавки. Мы дружно рассмеялись, и Мечислав, забыв про обиду, принес из кладовой случайно уцелевшую в разгроме плошку. Я налил в нее пива и поставил перед извлеченным из клетки зверьком. Он быстро вылакал, после чего снова разинул рот и высунул розовый язычок.

— Во дает, — подвился Мечислав, — смотри, как бы не пришлось завтра пожалеть о своей жадности.

Снемус не удостоил его ответом и лишь призывно посмотрел на меня. Ну у меня щедрая рука, особенно когда даю не свое.

После второй плошки зверек держался на ногах нетвердо, но тем не менее потребовал выпивки. Я налил, и, после третьей снемус как стоял, так и свалился, уткнувшись мордочкой в плошку.

Тут мы наконец вспомнили, что собирались уничтожить логово колдунов. В кладовой нашлась амфора с оливковым маслом, и я щедро окропил все деревянное, покуда Мечислав и Фланери выносили из избы бочонки с пивом и шкатулку с шизахнарой. Я забрал с собой уснувшего снемуса — не пропадать же мальцу. И кружку я тоже прихватил, на память. Подойдя к дожидавшимся меня братьям, я повернулся лицом к избе и спохватился, что, заняв руки кружкой и снемусом, я забыл достать из очага горящую головню.

Тихо выругавшись, я уже собирался вернуться в избу, но Фланнери жестом остановил меня и взял на изготовку посох. Он прошептал что-то рифмованное, и от конца посоха протянулась нить не прагматического, а самого настоящего огненного света.

Политое маслом дерево занялось мгновенно, и вскоре веселые языки пламени рванулись из окошек и двери, лизнули соломенную крышу… Не прошло и получаса, как на месте избушки заполыхал отличный костер. Насадив на колья куски оленины, мы совали их прямо в огонь и вынимали полуобугленными, но хорошо прожаренными. Мы славно поужинали, усердно запивая мясо пивом и сожалея, что покойный Псар оставил свое истинное призвание ради сомнительного поприща колдуна. Вот так мы и отпраздновали свою первую совместную победу над общим врагом. Очевидно, это что-то предвещало, но мы тогда этого не знали. Когда избушка догорела, мы улеглись спать прямо среди бурелома, на свежесрубленных еловых ветках.

 

Глава 15

Сон мне в ту ночь приснился крайне неприятный, в нем явились убитые колдуны, но не такими, как я их видел при жизни, а такими, как их изобразил неизвестный художник на картине в спальне Тюриса. И все они завывали, щелкали клыками и сверкали зеркальными квадратами на месте глаз:

— Отдай шизахнару!

— А почему вы ее называете шизахнарой, а не схизманой? Мне сказали, что так было бы правильнее.

Да, признаю, я часто склонен проявлять любопытство в самых неподходящих обстоятельствах, но делать это во сне — даже для меня было, пожалуй, чересчур. И мое сонное «я» осознало неуместность вопроса. Но тем не менее Вильхельм ответил:

— Она названа нами так потому, что именно по ней мы выкроим Нового Человека с двойственной природой, которому будет подвластна не только материальная, но и виртуальная реальность, благодаря чему его возможности сравнятся с божественными. Но для этого требовалось осуществить Великий Пробой, а ты и твои братья не дали нам это сделать. Мы не сдадимся, в следующем воплощении мы снова сойдемся и опять примемся за свое. Но для этого ты должен символически вернуть нам шизахнару! Иначе мы можем не вспомнить, что это такое и для чего оно нужно.

«Ну и прекрасно, — подумал я во сне, — вам же спокойней будет». И уже собирался высказать эту мысль вслух, как вдруг неизвестно откуда возник громадный котел, ничуть не похожий на тот прохудившийся бронзовый, который мы нашли в избушке. И из этого котла торчала драконья морда Великого Безымянного.

— Все это ерунда! — рявкнул дракон, выдохнув клуб дыма, чего раньше я за ним не замечал. — Шизахнара моя! Она продукт моей жизнедеятельности и должна вернуться ко мне. Я сам наварю из нее чего надо и, может быть, даже угощу тебя с братьями. Отдай ее мне!

Я хотел было сказать этому Безымянному напрямик, что захваченное в честном бою привык отдавать кому сам захочу, но колдуны меня опередили. Они дружными усилиями опрокинули котел, после чего Тюрис вонзил клыки в горло дракону, а Свейн Фитиль извлек откуда-то еще один шипастый ошейник, подлиннее своего, и мигом опоясал им шею Великого Безымянного ниже того места, где к ней присосался Тюрис. Что же касается Вильхельма и Псара, то они воздействовали на Безымянное по-своему: беловолосый вюрстенец наставил на него свой монализатор и ожаривал прагматическим светом, а глобальноголовый левкиец раздобыл лопату, больше похожую на ковш, и, зачерпнув из кучи светящихся гнилушек, тыкал ею в морду дракона и периодически опорожнял, стоило тому хоть чуть приоткрыть пасть. И приговаривал:

— Ты у меня приобщишься к Дешевым Истинам! Так, говоришь, шизахнара — продукт твоей жизнедеятельности? Ну так мы сейчас сварим пиво прямо в тебе!

— Правильно, — поддержал его Свейн Фитиль, затянув наконец на шее дракона собачий ошейник. — Давно пора насильственно внедрить ему культурные навыки!

— Наконец-то и вы занялись чем-то полезным, — одобрил я, наблюдая за деятельностью колдунов.

И тут же пожалел о сказанном. Потому что колдуны мигом оставили дракона, который уже лежал пластом да пускал дым из ушей, и переключили все внимание на меня. Вильхельм нацелил мне в лоб свой монализатор, Свейн развернул новый шипастый ошейник, Тюрис зловеще оскалил окровавленные клыки, а Псар зачерпнул лопатой новую порцию светящихся гнилушек и, осклабившись, пояснил:

— Настал и твой черед приобщиться к Дешевым Истинам!

И ткнул мне этой лопатой-ковшом в лицо. Плечом к плечу с ним на меня надвигался Свейн, поигрывая ошейником, а клыки Тюриса уже щелкали у меня над ухом. Только Вильхельм не успел опалить меня прагматическим светом, так как я резко отшатнулся от лопаты и больно ударился затылком о что-то твердое…

… И проснулся. Голова болела, и я сразу понял, что не только от удара о ствол давно рухнувшего дерева. Налицо явное похмелье. Странно, ведь от пива у меня похмелья обычно не бывает. Видимо, вчера я хватил лишку.

Мне в щеку ткнулось что-то влажное, а по носу слегка царапнуло многозубцовое, вроде гребня. Я с трудом открыл глаза и увидел перед собой снемуса, снова намеревавшегося ткнуться мордочкой мне в лицо. Увидев, что я проснулся, зверек раскрыл рот во всю ширь и высунул розовый язычок, делая им лакательные движения. Тяжело поднявшись на ноги, я кое-как доплелся до бочонка, поднял валявшуюся рядом с ним кружку и зачерпнул пива. Сделав приличный глоток, я поставил недопитую кружку перед снемусом, а сам закрыл глаза, дожидаясь, когда пиво покойного Псара сотворит свою утреннюю магию.

— Смотри, утонешь, — раздался у меня за спиной голос Мечислава.

Я открыл глаза и огляделся в поисках тонущего. Мечислав показал вниз. Я опустил взгляд: снемус забрался в кружку и пытался спастись от смерти путем понижения уровня жидкости. О законе Ликофрона он явно не знал, надо полагать, по молодости, ведь ему от роду было самое большее две недели. Я вытащил его за шкирку и опустил на землю рядом с кусками подгорелой оленины, остатками нашего ужина, которые зверек тут же принялся жадно глотать, пофыркивая.

Мы рассмеялись, глядя на него, все трое, потому что к нам с Мечиславом подошел Фланиери.

— Теперь придется взять этот кадук с собой, — сказал Мечислав.

— Кадук? — переспросил я.

Фланнери тоже смотрел на Мечислава вопросительно — ему это слово было в диковинку. Мечислав охотно растолковал:

— Кадук — это имущество умершего, у которого нет известных наследников. Он отходит либо князю, либо жупану, либо тому, кто первый наложит на него руку, смотря по обстоятельствам.

— Что ж, раз так, то зверька и правда придется взять с собой, — согласился Фланнери. — Видимо, такова воля Валы.

— Но только если лошади не воспротивятся, — оговорил условие я. — Иначе пусть живет как знает, воля там Валы или нет. Добрая воля коней мне дороже.

Согласен, это прозвучало не очень почтительно по отношению к богине, но поскольку я доводился этой богине внуком, то считал себя вправе не очень стесняться в выражениях. Мы забрали кадук, то бишь выморочное наследство, включая посаженного мною на плечо снемуса, и направились туда, где вчера привязали лошадей. Когда мы подошли, они приветствовали нас недовольным ржанием, и, взглянув на них, я тотчас понял причину недовольства и негромко выругался под нос. Вчера ночью, занятые уничтожением логова колдунов, мы как-то позабыли расседлать коней и, главное, разнуздать их. Вообще-то для Уголька разнуздание особой роли не играет, так как у него узда без удил и служит в основном для украшения, так как управляю я им, не прибегая к поводьям. И, судя по тому, как были объедены листья на росшей рядом с елью ольхе, подкрепился он, во всяком случае, не хуже, чем мы. А вот Сполох Мечислава объедал березы не без труда и имел все основания жаловаться.

— Сейчас, сейчас, — поторопился успокоить его Мечислав, доставая из тороков кусок отнятого у ромеев хлеба. — Расседлаю я тебя и разнуздаю, дай только выехать из этой клятой чащобы. — И поглядел на нас с Фланнери.

— Ну что ж, — пожал плечами я, — дневка нам и впрямь не помешает. Кстати… — Я повернулся к Фланнери. — Мы с Мечиславом направляемся в Тар-Хагарт. Тебе как, по пути?

— По пути, — улыбнулся он. — Хотя я недавно оттуда. Теперь, когда мы вместе, нам всегда будет по пути.

Я только головой покачал, слыша в его словах твердую уверенность, но о причинах ее допытываться не стал и начал собираться в дорогу. Но первым делом нам, конечно, пришлось допить то немногое, что еще оставалось во втором бочонке — не везти же и его с собой. Когда мы это сделали, остатки похмелья улетучились и мир снова стал для меня светлым и прекрасным.

Перед тем как забраться в седло, я посадил захмелевшего снемуса на ладонь и поднес его к самому храпу Уголька, а потом и Сполоха. Те сперва обнюхали его, а затем фыркнули, но не сердито, и я счел, что они не возражают против его общества.

Больше никаких причин для задержек не осталось, и мы тронулись в путь. Двигались мы в таком порядке: впереди Мечислав, пообещавший вывести нас к дороге на Тар-Хагарт, не возвращаясь по нашим следам, за ним шел Фланнери, проверявший по одному ему ведомым приметам правдивость слов Мечислава, а замыкающим ехал я со снемусом в седельной сумке. Мечислав не соврал — мы уже через час выбрались к дороге, хотя, как уточнил Мечислав, ехали не самым кратчайшим путем, а под углом к тракту.

Подыскав около него подходящую широкую поляну, мы освободили коней от седел, тороков и сбруи. Пока кони паслись, мы развели костер и сели доедать оленину, не забыв поделиться и с проспавшимся снемусом, который вылез из седельной сумки и крутился возле нас, требуя свою законную часть.

Подбрасывая в костер хворост, я вдруг наткнулся на неведомо как затесавшуюся в него гнилушку. Мгновенно вспомнив свой сон, я с проклятием отшвырнул ее. Настроение мигом испортилось.

— Ты чего? — спросил Мечислав.

— Да так, — отмахнулся я, — просто вспомнил вчерашний сон.

— Какой сон?

— Разве ты его не видел? — удивился я. — А ты? — повернулся я к Фланнери.

Тот молча покачал головой.

— Ах, ну да, — сообразил я. — Ведь вас же в нем не было… Так вот, прнввделись мне те колдуны, но только они словно сошли с картины в спальне Тюриса, ну помните, где они с клыками? И…

И я пересказал сон. Они слушали не перебивая, и только под конец рассказа Фланнери покачал головой и сказал:

— Не знаю, что это было — истинное видение или обыкновенный сон. Но почему ты думал, что и мы его видели? У вас с Мечиславом такое уже бывало?

— Было дело, — ответил Мечислав и рассказал о случившемся после того, как мы с ним порубили вратников в святилище Свентовита. Я дополнил его рассказ, перебрав все случаи, когда я сталкивался с проявлениями Великого Безымянного, начиная с того памятного допроса пленного вратника, а еще рассказал о том, как я счел трон Антии недостойным сына бога (или демона) и отправился поискать лучшего удела, и как нашел меч, и какое мне было потом видение. А после разошелся и поведал обо всем, что произошло в дальнейшем, вплоть до встречи с Мечиславом. При этом мне казалось совершенно естественным, что я излагаю Фланнери все эти подробности, в том числе и те, которые опустил в разговорах с Мечиславом. И лишь когда Мечислав принялся в свою очередь рассказывать, какие ветры занесли его в такую даль от Вендии и что с ним при этом приключилось, я начал подозревать, что без магии тут не обошлось, ведь это Фланнери должен был выложить нам, как он тут оказался удивительно вовремя.

До сих пор не знаю, верны ли мои подозрения или нет, все попытки дознаться у Фланнери ни к чему не привели… В наших рассказах его, похоже, особенно заинтересовали видения Валы и эписодии с Ашназгом-цвергом и Великим Безымянным. В двух последних случаях он даже что-то бормотал себе под нос. Видимо, он и сам хорошо знал, о чем шла речь, но наши рассказы завершили какую-то известную ему картину. И мне вдруг страшно захотелось узнать, что же это за картина. Поэтому, когда Мечислав закончил рассказ, я спросил у Фланнери, глядя в упор:

— Что тебе известно?

— Вообще-то мне известно многое, что никому не ведомо, — улыбнулся он. — Но о чем именно ты спрашиваешь?

— Да хотя бы об этом клятом Безымянном! Что оно к нам привязалось? Мы ведь пока ничем ему не мешаем. Что оно из себя представляет?

— Ну это длинная история… — начал было отнекиваться Фланнери.

— А куда нам спешить? — деланно удивился Мечислав. — Все равно у нас дневка, так что давай, излагай все сначала.

— Ладно, — вздохнув, покорился Фланнери. — Значит, так. Вначале не было ничего: ни Пространства, ни Времени, ни Земли, ни Неба, ни Богов, ни Людей. Не было даже самого Мироздания, но был Центр Мироздания, где находилась Йула, заключавшая в себе все сущее и имевшая вид совершенной сферы…

— Погоди, — прервал я, кляня себя за глупость. Это же надо, самому напроситься на слушание какой-то Тео-космогонии. Но придраться было не к чему. Фланнери честно нас предупредил, что история длинная. Просто я не ожидал, что она окажется такой длинной. — Погоди, брат. Начинать с Изначальных Времен — это все равно, что начинать «Гераклиаду»… ну, скажем, с любовных похождений этой коровы Ио. Нельзя ли со времен чуточку менее отдаленных? Хотя бы с двадцатилетней давности?

— Невозможно, — решительно покачал головой Фланнери. — История эта началась очень давно, целые зоны назад, и так тесно увязана с историей нашего рода, что если пропустить начало, то дальнейшее будет непонятно.

— Хорошо, давай с изначалья, — уступил я, — но без лишних подробностей, пока не доберешься до наших дней.

— Как угодно, — пожал плечами Фланнери и продолжил рассказ: — В общем, сфера эта, Йула, постоянно вращалась, да притом все быстрей и быстрей, так как свойственны ей были два важных качества: Движение и Развитие, и это последнее вылилось тогда в Ускорение. Долго ли, коротко ли продолжалось это вращение, сказать невозможно, так как тогда не было даже времени, а уж о какой-нибудь клепсидре нечего и говорить! Словом, вращалась она и вращалась, пока не взорвалась, и разлетелась тогда Йула Целокупная во все стороны, и куски Ее, большие и малые, тоже приняли сферическую форму и унаследовали другие свойства Йулы, то есть Движение и Развитие. Но, помимо этих кусков и кусочков, возникли тогда еще две Силы: Пространство и Время, или Космос и Хронос.

— Это и были первые Боги? — скептически спросил я.

— Нет, — покачал головой Фланнери. — Поймите, Космос и Хронос — это не боги Пространства и Времени, это сами Пространство и Время, Силы, как мне сказали, великие, но тогда еще неупорядоченные. Лучше я объяснить не могу.

«А зря», — подумал я. Фланнери между тем продолжал:

— А в центре Мироздания осталась Альма, то есть Душа, бывшая Ядром Йулы и сохранившая в себе все Ее свойства.

— И она тоже смахивала на колобок? — с иронией осведомился Мечислав.

— Неизвестно, хотя и возможно. Во всяком случае, когда Она сошлась с Космосом и извергла из себя Центральное Мировое Болото, Она явно еще не имела антропоморфного облика… При этом извержении высвободилось столько энергии, что над тем Болотом загуляли Вихри Огненные, или Пневмы. Альме такие плоды союза с Космосом не очень понравились, и она решила улучшить дело, обрушив Пневмы на Болото. И там, где пали они, болото запузырилось и из него возник Князь Света, а возникший на месте падения Дым заструился по Болоту, смешался с жижей, и из этой грязи вылез Князь Тьмы. Эти внуки Альмы, видимо, были уже вполне антропоморфны и обладали немалой Силой. Во всяком случае, Воздух от Огня и Воду от Земли отделили именно они, а уж кто что отделил — догадайтесь сами. А Космос и Хронос тем временем под руководством Альмы упорядочили Метавселенную, разнеся части Йулы в Пространстве и Времени и направив по Пути. К тому времени, когда Они это завершили, Альма уже приобрела человекоподобие и породила от Хроноса первобогов — Властелинов Времени, а заодно создала Протожизнь и велела братьям и детям своим — то есть Космосу, Хроносу, Уризену, Орку, Уртоне, Энитармонии, Леуте и Элинитрии — разнести эту Протожизнь по мирам и предоставить там развиваться в соответствии с местными условиями и Ее законами. И шло это развитие весьма долго — так долго, что нам этот срок и представить невозможно, хотя он и поддается измерению, ведь Время тогда уже существовало.

Первобоги в развитие Первожизни поначалу не вмешивались, но затем направляли его, пока не возникли богоподобные существа, которых мы называем людьми. Вот этих-то людей и отправились учить и наставлять Князья и Первобоги. Князя Света люди назвали Полыхаем, потому что он явился к ним в первых сполохах зари, а Князя Тьмы — Мюрком, потому что он явился к ним во мраке ночи. Учили Князья людей разному: один — выращивать съедобные плоды да коренья, приручать животных, сдаивать у них лишнее молоко и состригать лишнюю шерсть, а другой — строить загоны и, загнав туда скот, забивать его без счета. Сами догадываетесь, кто чему учил… Ну при таком неумеренном забое скота вскоре стало не хватать на прокорм, народ побежал к Полыхаю, и вскоре у Мюрка остались одни мясники да чюни.

— Неужели они и тогда уже были? — поразился я.

— Разумеется, — подтвердил Фланнери. — Ведь как раз Мюрк-то и превратил безобидное растение с листьями, похожими на ладони, так называемую травянистую пальму, в черный чюнь. Но от чюней, как вы понимаете, проку мало, а мясники-скотобои ничего иного, кроме как резать скотину, не умели… и не хотели. Вот Мюрк и принялся тогда разорять владения брата, а когда тот явился и попробовал усовестить его — зарезал Полыхая скотобойным ножом под названием дукис, который сам же и сделал. Ну тут, как водится, померк свет, содрогнулась земля и заплакало небо. Это Мюрк уж как-нибудь пережил бы, но грянул гром и перед убивцем предстали сами Космос и Хронос, надо полагать, тоже в антропоморфном обличье. И прокляли Мюрка за то, что он впустил в Йулальный мир Внешнюю Тьму, и поразили болезнью печени, от которой он весь стал изжелта-зеленым. После чего посоветовали ему идти и постараться исправиться, иначе после смерти он воплотится при следующем рождении в желтого земляного червяка. А потом пропели Великое Заклинание (я его знаю, но лишний раз произносить не буду, мало ли что), чем определили Путь через различные перерождения к конечному слиянию в новую Йулу, значительно более обширную, чем прежняя.

Мюрк, однако, не захотел исправиться, и, когда его убили свои же оголодавшие и обозленные дуки-скотобои, он, как и было предсказано, возродился в другом мире в виде желтого земляного червяка. При перерождении обычно не помнят о своей прежней жизни, но Мюрк был не простым смертным. И удел земляного червяка ему, как вы понимаете, не очень-то понравился. Но вместо того чтобы взяться за ум и в следующий раз родиться человеком, он решил перейти в иной мир живым, для чего и пополз к ближайшему Месту Силы…

— Выходит, Ашназг говорил правду? — поразился я. — Такие места действительно существуют и оттуда можно отправиться в иные миры?

— Да, — заверил меня Фланнери, — тот цверг описал все точно. Только отправиться в Путь могут не все, а лишь люди вроде нас. Те, в чьих жилах течет достаточно божественной крови, чтобы уцелеть при таком переходе. Мюрк этот переход совершил, но, хотя и обрел в следующем мире способности демона, внешне он мало изменился, став вместо желтого земляного червяка изжелта-зеленым змием. Быть зеленым змием ему, надо полагать, понравилось немногим больше, чем червем, но Идти Дальше он больше не рискнул и лишь ползал по Земле, творя зло и плодя гадов, когда подворачивалась не очень чувствительная и сообразительная змея. Но по прошествии девяти лет он Отправился Дальше волей-неволей, поскольку уже вступил на Путь.

— «Вступил на Путь, про отдых забудь», — процитировал я пословицу, услышанную мной от Ашиазга и которую тот в свою очередь услышал от Рыжего Орка. — Выходит, Орк, по крайней мере в этом, не обманул Ашназга? Демоны и правда могут пробыть в каком-то одном мире не больше девяти лет?

— Точно, — кивнул Фланнери, — а боги — не больше трех лет, а катагоны — вообще не больше года.

— А кто такие катагоны? — спросил Мечислав. — Я уже слышал это слово от Валы, когда увидел ее отражение на клинке, но не догадался спросить ее об этом.

— Катагоны, дорогой братец, это духи стихий — земли, воды, огня и воздуха, у кого к чему больше склонность, — объяснил Фланнери. — Они куда могущественнее богов, но человеческими делами интересуются мало, слишком уж далеки от людей — на целых три Ступени выше.

— Какие Ступени? — спросил я, начиная, впрочем, догадываться.

— А у нас в Вендии, — встрял Мечислав прежде, чем Фланнери успел ответить, — народ считает порождениями воды, огня, воздуха и земли как раз демонов и весьма опасается их. А про катагонов никто слыхом не слыхивал.

Фланнери снисходительно улыбнулся и ответил так:

— Они не первые, кто путает катагонов с демонами или с богами. Даже ученые маги не всегда четко различают тех и других. Что же касается Ступеней, — тут он повернулся ко мне, — то Прямой Путь по мирам можно представить в виде такой цепочки: человек — демон — бог — катагон — Высшее Существо — катагон — бог — демон — человек, после чего Круг завершается и человек волен не Идти Дальше, во всяком случае, при этой жизни.

— А если он все же решит идти, что тогда? — полюбопытствовал я.

— Тогда он пройдет еще один Круг из девяти миров и девяти состояний, а после того как опишет девять таких кругов и пройдет все миры, какие есть в хронической сфере, то произойдет его Слияние с Альмой и Вселенная приблизится еще на шаг к Новой Йуле, — разъяснил Фланнери и продолжил: — Но далеко не все потомки богов оказались склонными проходить этот нелегкий Путь. Ведь дети богов от богинь и так унаследовали все божественные возможности, зачем им рисковать ради того, чтобы стать каким-то демоном? На это могли соблазниться лишь полукровки-герои, да и те по большей части, достигнув божественной Ступени, не желали Идти Дальше и норовили застрять на этой Ступени навеки.

— Как же они могут это сделать, если, по твоим словам, их через три года должно перебросить в следующий мир? — недоуменно нахмурился Мечислав.

— Могут, — усмехнулся Фланнери. — Например, не дожидаясь, пока их выкинет, отправляются, не прямым Путем, а, так сказать, боковым. Правда, при таком способе ты теряешь какую-то часть божественной силы, но когда завершишь этот Горизонтальный Круг и возвратишься в тот мир, откуда отправился, то снова вернешь все, что утратил. Но можно даже и к этому не прибегать. Достаточно отправить вместо себя какого-нибудь заместителя, своего потомка, лучше всего, конечно, полукровку, а то ведь дитятя чисто божественных кровей может и того — сам тебя отправить, куда следует. Это еще одна причина, почему боги так охочи до смертных женщин. Чтобы каждые три года отправлять вместо себя какого-нибудь потомка, деток нужно много!

— А зачем им прилагать такие усилия? — не мог взять в толк я. — Почему они так не желают Идти Дальше и становиться катагонами?

— Трудно сказать, — пожал плечами Фланнери, — с одной стороны, вероятно, боятся трудностей и опасностей, которые подстерегают на Пути, а с другой… Похоже, что катагонам о шашнях со смертными приходится забыть. Тех, кто все-таки пытался позабавиться со смертными женщинами, ждала большая неожиданность — они делались зародышами в телах своих подружек и рождались через положенный срок обыкновенными людьми, хотя, разумеется, со всем опытом, какой успели накопить за время Пути, да и то не всегда.

— А знаете, — вспомнил вдруг я, — Улош мне рассказывал предание о том, как возникло его племя, хугры. Я-то считал его детской сказкой, но после твоего рассказа, брат… не знаю, что и думать. В общем, по его словам, дело было так: жила-была в стародавние времена девица из племени онголунов, по имени Кыз-Болан. Раз она шла по степи, и тут грянул гром средь ясного неба. Она, конечно, уставилась на небо, разинув рот, и тут прямо в него упала градинка, и девица от этого забеременела. Соплеменники ей, разумеется, не поверили и прогнали на верную смерть. Но она уцелела, а родившегося сына назвала Алп-Бабар, то есть Герой-Тигр, и он отличался необыкновенными способностями, благодаря которым уже в четырнадцать лет стал вождем кучки удальцов, рассеял онголунов, так что от них даже следа не осталось, и основал племя хугров. Может, этот Алп-Бабар был прежде катагоном?

— Скорее всего, — согласился Флаинери, — это очень похоже на случай Воплощения, да притом, по всей вероятности, с потерей памяти, иначе он помнил бы свое прежнее имя… Его точно мать так назвала?

Я наморщил лоб, вспоминая рассказ Улоша.

— Не уверен. Улош сказал только «Имя ему было Алп-Бабар», а кто его дал, он, кажется, не говорил.

— Неважно. Помнил он или нет, а все равно слететь на две, а то и три Ступени назад, надо полагать, радости мало. Вот боги и не желали рисковать и задерживались на своей Ступени, творя все, что им заблагорассудится. О том, что они натворили, можно рассказывать долго, но главное, что в конце концов лопнуло терпение даже у Всеблагой Альмы и она решила, что пора зарвавшихся богов приструнить. Но Она по природе своей знала только один способ наказывать преступивших Ее Законы… естественной смертью. А боги таковой как раз и не умирали.

— А я думал, они вообще не могут умереть, — удивился Чеслав, — ведь не зря же их называют бессмертными, верно?

— Неверно, — возразил Фланнери. — Умереть они могут, но… ненадолго. Уже на следующие сутки они воскресают. Однако если воскресать нечему, короче, если уничтожить тело убитого бога, то смерть наступит и для него. Но Альма не могла так поступить ни с кем, тем более со своими потомками. Однако, поскольку что-то сделать все же требовалось, она решила породить свою, так сказать, Гневную Аватару или Ипостась, без всякой помощи Космоса и Хроноса, поскольку разочаровалась в их потомстве. И родила Она Валу…

На этом месте его рассказ был прерван требовательным свистом. Это снемус, недовольный нашей затянувшейся беседой, требовал, чтобы его снова покормили. Это вернуло нас к действительности, и мы обнаружили, что, увлекшись рассказом, не заметили наступления сумерек. Доев вместе со снемусом оленину, мы улеглись спать, не потрудившись выставить караул, уверенные, что колдуны монализировали лихих людей на много миль вокруг и нам не угрожает ничего такого, с чем не справится Уголек.

 

Глава 16

На следующее утро нас снова разбудил снемус, бегавший по нам, как скакун по ипподрому, норовя царапнуть по лицу. Когда я открыл глаза, он свистнул, выражая желание завтракать.

— Нам самим бы чего перекусить, — проворчал, вставая, Мечислав, но тем не менее достал из тороков хлеб и сыр для всех нас, включая и снемуса. Хлеб зверек есть не стал, но кусочек сыра слопал с удовольствием и потребовал еще. А когда ему не дали (припасов и правда осталось маловато), не успокоился и стал тыкаться носом в бочонок с пивом. Такого нахальства Мечислав стерпеть не мог, он зажал большой палец правой руки между указательным и средним и ткнул им в нос снемусу. Что бы ни означал этот фаллический символ, снемус, видимо, понял беспочвенность своих притязаний и пива больше не просил, но еды требовал по-прежнему, и Мечислав наконец уступил. Подбросив обглоданную вчера оленью кость, он, явно рисуясь, выхватил Погром и разрубил ее на лету, продольно. Половину костного мозга отдал снемусу, а другую намазал на хлеб и съел сам. Такого я, разумеется, спустить не мог и потому взял другую кость, подбросил и, выхватив Кром, разрубил точно так же. Правда, со снемусом я костным мозгом делиться не стал, с него хватит и полученного от Мечислава, а предложил половину Флаинери, полагая, что ему повторить такой фокус выскакивающим из посоха клинком будет затруднительно. Но он мое предложение отверг и, взяв третью кость, расколол ее ребром ладони, чем, надо признать, утер нос нам обоим.

Вот так скоренько позавтракав и поразвлекшись, мы оседлали коней и оправились в путь. То есть в путь отправились все трое, а коней, разумеется, оседлали только мы с Мечиславом. Мое предложение ехать вдвоем Фланнери отверг, несмотря на заверения, что Уголек даже не заметит лишней тяжести. Он лишь заправил полы оранжевого балахона за пояс, обнаружив под ним синие баратские шаровары и сандалии, положил посох па плечи и через него перекинул руки, словно колодник, да побежал неспешно, но резво, ничуть не отставая от наших рысивших скакунов. Этот атлетический подвиг задел нас с Мечиславом за живое, и мы настояли на езде посменно, упирая на то, то Фланнери будет гораздо удобнее продолжать свой рассказ не на бегу, а сидя в седле. На самом же деле мы просто хотели показать ему, что нам тоже пробежать десяток-другой миль — сущий пустяк и задаваться перед нами нечего. Фланнери чуть улыбнулся, видимо отлично поняв наши мысли, однако возражать не стал и с пятой мили ехал на Сполохе, в то время как Мечислав пыхтел, стараясь не отстать и отказываясь взяться за стремя. Чтобы облегчить ему состязание с нами в беге, я старался сдерживать Уголька, но долго так продолжаться не могло — если Уголек разгонится, его трудно остановить.

Когда это произошло, мне оставалось только одно — сменить Мечислава в качестве бегуна и надеяться, что Уголек поступит как в детстве, когда мы с ним часто бегали наперегонки и он нарочно умерял прыть, чтобы не разлучаться со мной.

Фланнери же в это время продолжал свой рассказ так, словно и не прерывался вчера на ужин и сон:

— Вала была во всем подобна Альме, до такой степени, что Она, в сущности, была Альмой, какой сделалась бы Та, если б родилась и провела детство в Раю.

— В каком таком Раю? — не понял Мечислав.

— Ах да, я же вам не сказал, что после того, как Князья Света и Тьмы разделили Огонь, Воздух, Воду и Землю, Альма с братьями устроила на месте Центрального Мирового Болота Центральный Парк, куда попадали все образчики жизни, какие создавались из Протожизни на различных мирах. Вала росла в этом Раю и с младенчества видела, что насоздавали боги — а иные из них сотворили таких опасных тварей, что те могли оставить от Рая голый шар из земли и воды, если после них вообще что-либо осталось бы. Таких она приучилась уничтожать беспощадно и под корень. Особенно сильно ей досаждали полузвери, это помесь людей с животными, — пояснил он, не дожидаясь наших вопросов, но я, помня миф о происхождении кентавров, все же спросил:

— Их тоже создали боги?

— В известном смысле. Некоторых они сотворили, а некоторых просто… породили.

— Как это? — опешил Мечислав, и Фланнери объяснил предельно ясно, упомянув о плодах зоофилических наклонностей некоторых богов: кентаврах, минотаврах, киноскефалах и прочих халфлингах. К концу объяснения лицо у Мечислава приняло зеленоватый оттенок, и я начал опасаться, что он потеряет скудный завтрак. Но он мужественно одолел позывы к рвоте.

— Естественно, — невозмутимо продолжал Фланнери, — что, выросши в такой среде, Вала мечтала разделаться с этими, как она выражалась, «Бесноватыми Богами», и, едва придя в возраст, она отправилась из Рая к Мирам Людей и Богов, благо из Рая можно было перейти в любой из девятижды девяти миров. Но Законы Пути распространялись и на нее, то есть она, как и все прочие Идущие Путем, должна была сначала стать человеком, затем демонессой, затем богиней и так далее. Но ее желание расправиться с богами-уклонистами было так велико, что она вступила в борьбу с ними в первом попавшемся мире, Аппирмадзуме.

— По если она была тогда всего лишь человеком, то как же боги не расправились с ней? — удивился я.

— Ну, во-первых, она была все-таки необычным человеком, все знания Альмы остались при ней, и свои человеческие возможности она использовала в полной мере. Но, кроме того, у нее там нашелся могучий союзник. Помните Полыхая? Так вот, после того как Мюрк его убил, он, соответственно Великому Заклинанию Космоса и Хроиоса, возродился в ином мире и вернулся к своей деятельности наставника, только теперь он учел прежний опыт. Столкнувшись с теми, кто, подобно Мюрку, впустил в себя Внешнюю Тьму, Полыхай не терял зря времени на увещевание словом, а вышибал из них Мрак кулаком… или дубиной, или даже мечом, смотря по обстановке. И, прожив весьма плодотворную жизнь в следующем мире, он, как положено, ступил на Путь и пошел по Мирам. На Аппирмадзуме же он находился в качестве катагона огня и потому носил имя Файр…

— Файр?! — хором переспросили мы с Мечиславом.

— Да, Файр, но тогда он, разумеется, еще не мог стать нашим дедом, разве что подросши и женившись на своей «матери»; до рождения нашего отца пройдет еще немало веков, и Вала с Файром посетят немало миров, прежде чем сойдутся вновь, она — в качестве богини, а он — в качестве демона. Но это, повторяю, было еще впереди, а пока они принялись усердно истреблять уклонившихся богов и демонов. Особенно досталось богам-зоофилам — их Вала с Файром неизменно предавали огню.

— Правильно, — одобрил действия божественных предков Мечислав. — У нас в Вендии скотоложцев завсегда сжигали на кострах.

— Да хватит вам об этом, — прервал их я. — Что же Вала делала дальше?

— Да то же, что и раньше, — пожал плечами Фланне-ри. — Наводила порядок и карала нарушителей Законов Альмы. Она еще на Аппирмадзуме провозгласила, что каждый шаг в сторону…

— «Будет рассматриваться, как побег, а топтание на месте — как провокация», — закончил за него я. — Выходит, цверг и тут сказал правду? Или, точнее, ему сказал правду Рыжий Орк?

— Все так, — подтвердил Фланиери. — Воспоминания Ашназга явно представляли большую историческую ценность, и жаль, что ты не расспросил его поподробнее, прежде чем столь неосмотрительно освобождать от заклятия Валы…

— Если ты такой умный, — огрызнулся я, — так нашел бы его первым и расспрашивал сколько душе угодно, пока он не попытался бы и тебя обратить в камень! Посмотрел бы я, как ты станешь заботиться о сохранении этого исторического памятника!

— Думаю, я бы с ним справился, — отозвался Фланиери. — Маг он, конечно, был неплохой, да еще с демоническим опытом, но где уж заклятому Валой устоять перед внуком Валы!

На этот счет я имел сомнения, но спорить не стал и дал знак продолжать.

— По мере того как Вала наводила порядок, — повел рассказ дальше Фланнери, — богов начал охватывать страх. Иные пытались бороться с Ней, норовя подловить Ее, когда она находилась на демонической или человеческой Ступени Пути. Иные бежали в параллельные миры, едва заслышав о ее появлении, но таких она рано или поздно настигала, не на этом Круге, так на следующем. Очень многие одумались и Пошли Путем. Но кучка наиболее отъявленных решила превратить один из миров в неприступную и непроницаемую для богов крепость, и мир этот был, как вы догадываетесь…

— Нашим, — закончил за него я, — поскольку он на всех языках называется Крепостью Богов: Теохирома, Деокастеллум, Гутгард и тому подобные. Но как они это сделали?

— Не без труда, — усмехнулся Фланнери, — но Вала страшила их гораздо больше, чем трудности, и поэтому они совершили Роковую Реконструкцию, после которой и наступила эпоха, известная как Годы Бедствий. Они сдвинули наш мир так, что в году стало ровно двенадцать месяцев по двадцать восемь дней каждый, а сколько было раньше, теперь уж никто и не помнит, кроме людей, искренне стремящихся к знанию, то есть истинно ученых магов. И как раз в этом мире в свое время обосновался ушедший с Земли Зеленый Змий. Правда, у нас он обрел уже божественные возможности и стал Золотым Драконом. Он относился к числу провокаторов и каждые три года гнал через Места Силы своих заместителей-дракончиков, чем, несомненно, прибавлял хлопот жителям того мира, где побывал Ашназг, но нам важно то, что хотя он и одобрил произведенный богами сдвиг мира, благо сам от него нисколько не пострадал, несмотря на все бури, землетрясения и прочие катаклисмы, которыми сопровождались Годы Бедствий, но считал наш мир своим личным владением и потребовал от богов, чтобы те поклонились ему, после чего он собирался познать их…

— Всех?! — не удержался от вопроса Мечислав, хотя до этого старался помалкивать, берег дыхание.

— Он никогда не страдал от сознания ограниченности собственных ресурсов, — пожал плечами Фланнери, — и в том случае, как и всегда, был побужден к действию непоколебимой верой в самого себя. Здесь он, несомненно, проявил необычайное безрассудство, если учесть превосходство в силах, которым обладали его противники. Возглавлял этих противников Зекуатха, о котором ты слышал от Ашназга, — он кивнул в мою сторону, — а вокруг него собрались боги бывалые и самоотверженные: Ширемината с чугунным кнутом, Крон с алмазным серпом и многие другие, столь же сильные и свирепые. Они обошлись с Мюрком весьма неласково: скрутили его, завязали узлом, после чего Крон лишил его своим серпом вторичных половых признаков, а Ширемината долго бил чугунным кнутом по голове, пока не отшиб последние мозги, а с ними и память, так что он забыл даже, как его звали. Вернее, не он забыл, а уже оно. Вообще-то у него все могло бы снова отрасти, но боги позаботились, чтобы этого не случилось…

Впрочем, боги позаботились и о трудоустройстве Мюрка: поместили его в подвале своей крепости так, что его морда находилась как раз перед отверстием, расположенным прямо под котлом. И когда им требовалось разогреть котел, они спускались в подвал к другому отверстию и пинали Мюрка под хвост, заставляя дышать огнем. Но, по крайней мере, они его кормили, а вот когда в Теохирому явилась Вала — как правильно сказал Ашназг, в облике демонессы и занялась Упорядочиванием, Безымянное оказалось брошенным на произвол судьбы, и, пока в мире кипело сражение между Валой и богами, оно порядком оголодало. И только когда Вала ударила напоследок по Крепости Огненным Вихрем, оно обрело наконец свободу. Но, прожив не один век в подвале котельной, оно попривыкло к своему жилью и потому обитает там по сей день, выбираясь только затем, чтобы подкрепиться неосторожным человеком или зверем, забредшим в окрестности Старой Лебетостасни, как ее назвал один случайно уцелевший левкийский путешественник. Впрочем, последние несколько столетий ему не надо заботиться о своем пропитании — за него это делают вратники. Оно ведь все позабыло: и как его звать, и откуда оно взялось, и даже чего оно может, а чего нет. Помнит лишь одно — что когда-то оно принадлежало к числу Великих, и потому зовет себя Великое Безымянное.

— Но почему же Вала в свое время не разделалась с ним, как с прочими богами? — спросил я.

— Потому что она расправлялась с богами и богинями, а оно не было ни тем, ни другим, и Вала это ни то ни се своим демоническим зрением углядеть не смогла под руинами крепости. Вот потому же, кстати, Великое Безымянное и торчит до сих пор в нашем мире, так как Идти Путем должны опять-таки боги и богини, демоны и демонессы, а оно кто такое, бого? Так что помимо тех двух названных мной способов уклонения от Прямого Пути есть еще и третий, но никому из богов и богинь даже в голову не пришло им воспользоваться…

— Вполне их понимаю, — пропыхтел я, держась вровень с Угольком, так как теперь пришла моя очередь заняться бегом.

За разговором мы покрывали милю за милей и наконец выбрались из леса. Дальше дорога шла под уклон, и мы с братьями остановились, чтобы оглядеть раскинувшуюся впереди долину. Повсюду виднелись поля да сады вокруг раскиданных там-сям деревень. Лишь милях в десяти слева от нас тянулась зеленая полоса деревьев, между которыми проглядывали красноватые отблески — русло Магуса, догадался я. А впереди, чуть не у самого окоема, высились величественные зубчатые стены и башни Тар-Хагарта.

Это зрелище нас весьма порадовало.

— Будем там еще до темноты, — предрек Фланнери, соскакивая с коня и снова по-колодницки устраивая посох на плечах. Я забрался в освободившееся седло, и мы с новыми силами припустили по пологому склону.

Но вопросы к Фланнери у нас еще не иссякли.

— Так что же выходит, это Безымянное кем нам доводится, двоюродным дедом? — спросил, обращаясь неизвестно к кому, Мечислав.

— По линии Файра — да, — кивнул Фланнери, — а если по линии Валы, то оно нам двоюродный дядя. Но, думаю, при столкновении с ним об этом родстве лучше не упоминать, ему, как я говорил, не впервой убивать и более близких родственников, как, впрочем, и другим членам нашей семьи.

Мы с Мечиславом дружно ощетинились, восприняв эту последнюю фрасу как намек на вражду между нашими матерями. Но затем я расслабился, сообразив, что он имеет в виду разных богов, которые нам тоже как-никак доводятся родственниками. А уж они, если верить мифам, вытворяли друг с другом такое, что куда там нашим бедным мамочкам!

— Но почему оно привязалось к нам? — вернулся я к вопросу, с которого и начался разговор. — И почему оно обзывает нас Сынами Погибели?

— Трудно сказать, — ответил Фланнери. — Неизвестно, в какой мере у него сохранились божественные способности. Но, скорее всего, после многочисленных ударов чугунным кнутом у него в голове окончательно все перемешалось, и оно путает свой бред с пророческими видениями. Есть сильные подозрения, что это оно стояло за вылазкой Суримати, увидев в появлении нашего отца какую-то угрозу для себя. Вспомните, как Суримати возник неизвестно откуда со своей армией у самых границ Антии. Где он, спрашивается, ее набрал? Ведь ни в Михассене, ни тем более в Романии столько бойцов не найдешь. И уж точно Оно научило Суримати заклинанию, которое отправило нашего отца туда, откуда он явился — причем задолго до истечения положенного девятилетнего срока.

— Так вот, значит, что он выкрикнул «на непонятном языке», — задумчиво произнес я. — Хотел бы я знать, на каком именно. Ведь, по словам Скарти, Глейв отлично понял это заклинание.

— Оно было на том же языке, на котором вы с Мечиславом обменялись при встрече поэтическими любезностями, — ответил Фланнери. — можете считать это своеобразным отцовским наследием — присущий демонам дар панглоссии, умение говорить на любом языке. Наш отец им обладал в полной мере, так что он понял бы то заклинание, на каком бы языке его ни произнесли. Но оно прозвучало на его родном языке, именно это его так потрясло.

— А откуда ты знаешь, на каком оно было языке? — с подозрением спросил Мечислав. — Тебя ведь там и близко не было. Как, впрочем, и нас, — самокритично добавил он.

Пожать плечами Фланнери не мог из-за посоха и поэтому лишь мотнул им туда-сюда.

— Я расследовал это дело, — признался он, — уж очень странными показались действия Суримати. Ведь он был обречен на гибель еще до битвы при Нервине. Маги нипочем не простили бы ему открытого нарушения Субатанской Симфонии.

— Какой еще Симфонии? — спросил я, придерживая Уголька, который снова начал набирать разгон, хотя Фланнери это, похоже, нисколько не беспокоило; он ответил на мой вопрос так, словно мы сидели в креслах у камина, ведя неторопливую беседу о делах минувших лет.

— Маги уже давно, еще в середине Черного Тысячелетия, поняли, как опасно сосредотачивать в одних руках светскую и магическую власть, — с видимой неохотой объяснил он. — Слишком часто это приводило к бедствиям едва ли меньшим, чем в Роковое Девятилетие, когда Вала перебила богов. И тогда, в четыреста пятьдесят третьем году, маги, собравшиеся в долине Субатан (это в нынешней Харии, а тогда там еще было царство таокларов), постановили, что все маги должны, независимо от своих политических пристрастий, служебного долга и личных отношений, уничтожать любого собрата по ремеслу, вздумавшего примерить корону. Маг может быть лишь советником короля, но королем — никогда. Правда, иной раз такой советник обладал властью большей, чем король, но, поскольку формально Симфония не нарушалась, хитреца, как правило, не трогали. Но рваться к власти путем завоеваний не дозволялось ни одному магу, их всегда быстро уничтожали.

И тем не менее Суримати это не остановило. Мне это показалось очень странным, и я еще года три назад, когда был тут проездом, отыскал одного старика, лично участвовавшего в битве и слышавшего, как Суримати произнес заклинание. Старик, разумеется, не помнил ни слова, но я без большого труда заставил его воспроизвести заклятие. И тут же понял, что оно звучало на языке нашего отца, потому что во мне сразу что-то отозвалось. Я прекрасно его понял, так как испытал схожие ощущения, когда Мечислав поприветствовал меня около святилища Свентовита, и даже еще раньше — когда прочел вслух рунические письмена на клинке Крома.

— Ты не мог бы прочесть заклинание и нам? — попросил я Фланнери.

— Да вообще-то не хотелось бы, — замялся тот. — Это может оказаться опасным.

— Но ты же его выслушал, — несколько раздраженно заметил Мечислав, — и с тобой вроде бы ничего страшного не стряслось.

— Ну во-первых, я защитился встречным заклинанием…

— А что тебе мешает сделать это сейчас? — поинтересовался я.

— … А во-вторых, тот старый боец, как я ни усиливал его память магически, совершенно точно воспроизвести слова Суримати, разумеется, не мог. Это начисто лишило заклинание его силы, но в то же время нисколько не помешало мне понять заключенный в нем смысл.

— Так прочти и ты неточно! — предложил я. — Будем надеяться, мы тоже поймем.

— Ну хорошо, — вздохнул Фланнери, — слушайте:

My road is over, but your Way will be hover When a maiden is stabbed by you. I'll step over board, but I raise when the Sword Are wielded with he son of red hue.

«Сам напросился, дурак», — подумал я и, прочистив горло, сказал:

— Ты опасался зря. Заклятие это, как я рассказывал, уже сбылось. Правда, Суримати это не помогло… — Но развивать тему я не стал, поскольку воспоминания о схватке со скелетом большого удовольствия не доставляли, слишком сильный страх я тогда испытал. И поэтому я перевел разговор на другое: — А куда ты, брат, направлялся, когда три года назад здесь проезжал?

— В Баратию, — кратко ответил Фланнери, явно не желая вдаваться в подробности. Но меня-то как раз они и интересовали. Я вспомнил, что он так и не объяснил нам, как очутился на месте нашего боя с колдунами в самый драматический миг.

— А зачем тебя понесло к джунгарам? — удивился Мечислав. — Я слышал, они на дух не переносят тех, кто не косоглазый.

— Понесло меня туда в поисках мудрости, — ответил ему несколько высокомерно наш брат-маг, — и не к джунгарам, а к баратам. Они еще остались там, на юге в джунглях и на востоке в Заснеженных горах. От одного баратского мага я узнал, что в горах есть обители, где отшельники бережно хранят и приумножают знания, накопленные за тысячелетия. Я надеялся, что мне удастся найти там подлинный текст Пророчества…

— Ты уже второй раз упоминаешь про какое-то Пророчество, — заметил я. — О чем оно, собственно? И как ты предлагаешь «реализовать» его?

— Об этом нам лучше поговорить, когда мы остановимся в какой-нибудь таверне и пообедаем, — предложил Фланнери, — а то обсуждать такое на голодный желудок…

Тут мы увидели, что, болтая, незаметно вплотную приблизились к городским предместьям, и пришлось сдерживать коней, чтобы не раздавить уличного торговца, тащившего на голове корзину с фруктами, или не врезаться в воз с товарами. Улицы были так запружены народом и телегами, что мы потратили на проезд через предместья уйму времени. Вдобавок они тут были куда обширнее, чем в Эстимюре. И следовательно, в случае осады сжечь их было бы труднее. Но, окинув взглядом высящиеся перед нами гранитные стены в полсотни локтей высотой и внушительные квадратные башни, я решил, что взять такой город будет нелегко, даже если нападающим удастся захватить предместье внезапным ударом. А внезапного удара не получится — Тар-Хагарт славился своими умелыми дипломатами и… шпионами.

Но нас это пока мало волновало, и, миновав массивные, окованные медью, распахнутые ворота, мы въехали в Тар-Хагарт, Новый Город.

 

Глава 17

Правда, сначала нам пришлось заплатить пошлину маленькому длинноносому человечку в полосатом халате и круглой зеленой шапочке, смахивавшей на подшлемник, с затейливым узором красной нитью. Он сидел на толстой кожаной подушке у самых ворот, за складным столиком, и стражники, не говоря ни слова, направили нас к нему. Мы не потрудились спешиться, и поэтому, разговаривая с нами, длинноносый был вынужден все время задирать голову, и ему это не нравилось; очевидно, он привык смотреть на других сверху вниз, так сказать, с высоты своей должности. Однако, на наш с Мечиславом взгляд, должность его была невысока, и «снисходить» к нему мы не собирались.

Когда мы приблизились, он обмакнул перо в стоявшую рядом на столике глиняную чернильницу и приготовился что-то записывать в раскрытую перед ним книгу.

— Откуда вы приехали и зачем? — осведомился длинноносый скрипучим голосом.

— Из Вендии, — ответил Мечислав.

— Из Антии, — ответил я, а Фланнери промолчал, но длинноносый не обратил на это внимания и раздраженно спросил:

— Разве вы приехали не вместе? Или не успели договориться? Учтите, что введение в заблуждение представителей Счетной Палаты карается штрафом в… — Он быстренько подсчитал в уме, видимо, переводя местные деньги на марки и эйриры. — … Пятнадцать эйриров, — победно закончил он, зло глядя на нас.

— Мы просто отвечаем с разной степенью точности, — лениво обронил я, не желая связываться с мелким чиновником. — Вендия, как известно, неотъемлемая часть Антии.

Мечислав негодующе вскинулся, но у него хватило ума и выдержки промолчать.

— И зачем же вы приехали в Тар-Хагарт? — спросил длинноногий счетчик, решив не углубляться в дебри политики и географии и даже подсказав нам ответ. — В гости к родственникам? Или по делу?

— По семейному делу, — буркнул все еще злившийся Мечислав.

— Та-ак, — протянул счетчик. — Значит, вы должны уплатить гостевую пошлину, по пять эйриров с человека, и деловую пошлину, по десять эйриров с головы. И, разумеется, налог в пользу городской стражи, охраняющей горожан и гостей от грабителей.

«Это от таких, как ты, что ли?» — подумал я, но промолчал, успев подсчитать, что каждое наше слово в этой беседе обходится нам больше чем в десять денариев.

Я-то промолчал, а вот Мечислав опять не удержался и заявил, хлопнув себя по рукояти меча:

— Нам стража не нужна — эти мечи защитят нас от любых грабителей.

— А вот оружие приезжим предлагается сдать, — любезно уведомил его счетчик, — вы только не волнуйтесь, вам, как положено, выдадут бумагу с печатью, и по выезде вы все получите обратно.

Мечислав явно хотел сказать коротышке, куда он может засунуть свою бумажку с печатью, равно как и саму печать, но я жестом остановил его и ответил вымогателю сам:

— Никак не возможно. Эти мечи священны для нас и не могут быть отданы никому, кроме членов нашего рода. Ведь не требуете же вы… — Меня внезапно осенило вдохновение. — … Ведь не требуете же вы сдавать талисманы, амулеты и прочие магические предметы, хотя они, как известно, могут быть куда опаснее мечей!

Счетчик важно кивнул.

— Правилами это предусмотрено, — изрек он и дальше уже явно цитировал: — «Буде приезжие не пожелают сдать оружие, по причинам религиозным или иным, то надлежит им уплатить сбор за дозволение носить оное».

— Сколько? — нетерпеливо бросил я.

— Разрешение на ношение оружия стоит пятнадцать эйриров…

— Всего сколько? — перебил я, чувствуя, что въезд в Тар-Хагарт обойдется нам гораздо дороже, чем я думал.

— Семьдесят шесть эйриров, — ответил счетчик. — По пятнадцать с человека, по восемь с коня, да еще за ношение…

— Ладно, верю, — перебил я, открывая седельную сумку. — И сколько это будет в денариях?

Счетчик слегка приподнял брови, но спрашивать, откуда у нас ромейские деньги, не стал, лишь буркнул:

— Четыреста пятьдесят шесть денариев.

Меня подмывало поспорить насчет пошлины за коней, сказать, что у моего арсингуя в Тар-Хагарте наверняка нет ни родственников, ни дел, так как здесь живут одни ослы, раз мирятся с существованием пиявок вроде него. Но, памятуя, чем кончилось щеголянье скакуном у ромейской кустодии, я, не говоря ни слова, отдал деньги стоявшему рядом со счетчиком стражнику. И пока тот, в свою очередь, считал деньги, длинноносый старательно записывал в книгу, сколько с нас содрал. «Интересно, зачем?» — подумал я, когда мы отъехали от ворот и двинулись по широкой прямой улице, вымощенной каменными плитами.

— Что — зачем? — спросил Фланнери. Видимо, я высказал свою мысль вслух.

— Зачем он записывает? Ведь через ворота каждый день проезжает уйма народу. А сколько всего в городе ворот?

— Двенадцать. По шесть с каждой стороны реки.

— И при каждых такой писаришка? — недоверчиво спросил Мечислав.

— Обязательно, — кивнул Фланнери. — Все поступления в городскую казну строго учитываются, а то чиновники так и норовят положить сбор в собственный карман.

Я только головой покачал, вообразив целую лестницу чиновников, усердно строчащих отчеты и доклады своему начальству. Такой государственный строй как-то назывался, в голове у меня вертелось слово, которого я прежде не встречал. Похоже на употребленное Кефалом Николаидом в его трактате слово «демократия», только не совсем такое. Как же оно там звучало? А, вот.

— Бюрократия, — произнес я вслух.

— Чего? — уставился на меня Мечислав.

А вот Фланнери понял и кивнул:

— Да, власть чиновников, точное описание здешнего режима. Снова наследное, как и Файр?

— Да, — кивнул я и, не желая развивать эту тему, перевел разговор на другое. — А почему с тебя ничего не взяли, из-за явной бедности? Почему же тогда вообще пустили в город? У них что, своих бедняков мало?

— Или с магов тут брать не принято? — присоединился ко мне Мечислав. — Что-то сомнительно, если судить по тому, как тут обдирают честной народ. У нас в Вендии на деньги, что мы сейчас отдали, можно год…

Наш брат-маг чуть улыбнулся.

— Они меня просто… не заметили, — ответил он и тоже перевел разговор на другое. — Думаю, нам лучше сперва сходить на рынок и продать шкуры, а потом найти таверну поприличней. Я знаю одну такую в центре, называется «У виселицы».

— Ничего себе приличная, — хмыкнул Мечислав, — если там приходится обедать, глядя на повешенных, то лучше поищем чего поплоше.

— Это старое название, на самом деле виселицы там давно нет, — сказал Фланнери. — Триста лет назад Городской Совет стали выбирать все горожане, и с тех пор в Тар-Хагарте провели унификацию наказаний. И теперь всем рубят головы на главной площади, независимо от богатства и знатности. Тар-хагартцы очень гордятся таким равноправием.

Мы с Мечиславом только головами покачали — чего только не бывает на свете — и пустили коней шагом следом за Фланнери, озираясь по сторонам. А посмотреть было на что. Дома были преимущественно кирпичные, трех-пятиэтажные, с вынесенными наружу деревянными балками. И хотя каждый владелец красил дом в тот цвет, какой ему больше нравился, да еще зачастую и расписывал каким-нибудь непонятным узором, но предпочтение тар-хагартцы отдвали цветам мягким, неярким. А вот в одежде царила невообразимая пестрота, сплошь броские, резкие и даже аляповатые краски. Когда в глазах перестало рябить и я смог присмотреться, то решил что этим многоцветьем тар-хагартцы возмещают однообразие в покрое своей одежды. Почти все мужчины носили шаровары, кожаные туфли или сапожки с загнутыми кверху носками и короткие безрукавки нараспашку. Некоторые щеголяли в шапочках наподобие той, что я заметил на длинноносом счетчике, тоже разноцветных, но большинство не покрывали черные кудри. Женщины носили хитоны мягких тонов, но с вышитыми цветными нитями узорами и яркими поясами.

Чуть ли не на каждом шагу попадались вывески. Хотя я, разумеется, не мог прочесть ни слова, но по рисункам и, главное, по виду выходящих из дверей под такими вывесками людей было нетрудно догадаться, что речь идет чаще всего о питейных заведениях. Но если пьяных на улицах Тар-Хагарта попадалось гораздо больше, чем в Гераклее, не говоря уж об Эстимюре, то нищих не встречалось вовсе. Ни одного. Никто не клянчил денег, показывая нам язвы, культи и тому подобное. Отсутствие попрошаек настолько не вязалось с моим представлением о больших городах, что я не удержался и выразил удивление вслух.

Фланнери объяснил, что нищенствовать в Тар-Хагарте запрещается, так как в городе с незапамятных времен сложилось неписаное правило: умеешь делать — делай, не умеешь — учись, не способен научиться — воруй, а если уж и это не получается, то тебе самое место на плахе. Так что нищие предпочли податься в города, где царили менее строгие взгляды.

Я схватился за сумку с деньгами, так как из слов Фланнери вытекало, что здешние воры отличаются большой ловкостью. И вовремя — какой-то проворный малый в синих шароварах и красной безрукавке уже пытался запустить руки ко мне в торока. Не вынимая меча — вот еще, марать его кровью какого-то воришки — я двинул малого по физиономии с такой силой, что он вылетел с проезжей части улицы и рухнул в мощенную камнем канаву.

По словам Фланнери, эти канавы, называемые здесь хурзагами, служили для стоков дождевых вод, так как дожди тут иной раз лили весьма обильные, о чем я, впрочем, и сам догадался, глядя на крутые двускатные крыши с разноцветной черепицей.

Между тем широкая улица привела нас к мосту через Магус. Мост этот был на свой лад не менее внушительным сооружением, чем ромейский у Стопы Рома, хотя и не таким высоким, локтей пятнадцать, не больше. Но зато в длину он тянулся на целых шесть стадий и опирался на восемь быков из массивных гранитных плит. С обеих сторон вход на мост преграждали крепкие дубовые ворота, обшитые, как и городские, листами меди. Сейчас они были распахнуты настежь, но, по словам Фланнери, на ночь они, как и городские ворота, запирались, чтобы жители города не бродили туда-сюда и не обворовывали друг друга.

По нам через реку переправляться не требовалось. Возле моста мы свернули направо и поехали к торговой площади, располагавшейся на берегу реки как раз напротив высившегося на другой стороне акрополя. Увидев, какое на этой площади столпотворение, мы с Мечиславом решили поберечь лошадей и оставили их у набережной стены под присмотром Фланнери. А сами взяли шкуры оленей и хуматана и, расправив плечи, решительным шагом двинулись на рынок. Фланнери посоветовал, чтобы не продешевить, сначала выяснить, почем сегодня продаются шкуры.

— Мы что, по-твоему, за печкой родились? — обиделся Мечислав. — У нас в Вендип тоже торг есть, в Кваснове, небось не хуже здешнего будет.

Фланнери закатил глаза, но спорить не стал, очевидно решил, что этому заблуждению существовать недолго. И верно — судя по ошеломленному выражению, появившемуся на лице Мечислава, едва мы ступили на торговую площадь. Даже я, бывавший на агоре в Гераклее, был потрясен красочным зрелищем, которое предстало моим глазам. Чего там только не было! Арбузы, дыни, выделанная кожа, слоновая кость, черное дерево, разные бронзовые изделия, привезенные чернокожими мжунами из далекой Прибамбасы или вообще из краев, где никто, кроме мжунов, и не бывал. Шелковые, хлопковые и конопляные ткани ярких цветов, доставленные джуигарскими купцами как из самой Джунгарии, так и из принадлежащей джунгарам Баратии. Эти ткани тут явно пользовались спросом. А крестьяне из близлежащей Алалии приехали на больших возах, груженных овошами, ячменем, пшеницей, свеклой, оливками и разными фруктами, от апельсинов и лимонов до хурмы, которая, насколько я знал, в Алалии вообще не произрастала. Но, приглядевшись к внешности продавцов хурмы, я заметил, что почти все они, в отличие от смуглых, курчавых и черноглазых алальцев, были еще и горбоносыми, или, правильнее сказать, кривоносыми, так как носы у них вместо характерной для ромеев горбинки обладали изогнутостью, как у восточных мечей. И тогда я догадался, что это потомки таокларов, бывших лет тридцать гегемонами, пока у них не перехватили бразды правления алальцы. Потом, после нашествия харь, одиннадцатилетняя алальская гегемония рухнула, но таокларам это не пошло на пользу, поскольку разбитые в конце концов мжунами хари заняли плоскогорье Таоклармина, показавшееся им хорошим пастбищем для низкорослых стенных лошадок, и частью перебили, частью изгнали прежних жителей. Спасшиеся таоклары расселились по всем соседним странам, в том числе Алалии, и занялись разными ремеслами, но главным образом торговлей, и достигли в ней немалых успехов. Но вот с харями они решительно отказывались торговать и, говорят, до сих пор мечтали о возвращении на родину предков. Хурму же они, скорее всего, закупили в Нортоне и лишь привезли в Тар-Хагарт на продажу.

Зато с Севера, из Антии, Жунты и Селлы, похоже, не привозили на продажу ничего, кроме меда, ржи, овса и шкур, так что мы с Мечиславом легко нашли общий язык с меховщиками, занимавшими на торговой площади целый ряд. Торговавший кожей и мехами ант невысоко оценил обе оленьи шкуры, дав за каждую всего но пять эйриров. Но при виде шкуры хуматана глаза у него алчно блеснули, и он благоговейно запустил пальцы в длинную шерсть. Но потом спохватился и стал сетовать на то, что шкура плохо выделана, добыта в неудачное время, никому не нужна и так далее. Меня его причитания ие смутили, и я заломил совершенно немыслимую цену в триста эйриров, упирая на то, что это шкура последнего хуматана и другой такой уже не найдешь. Когда же купец позволил себе усомниться, что шкура принадлежала хуматану, я не стал убивать наглеца на месте, а просто извлек из поясной сумки пару когтей (из которых так и не удосужился сделать себе ожерелье) и ткнул ими прямо ему в нос. Но купец соглашался дать только пятьдесят эйриров, да и то исключительно по доброте душевной. Я тоже упирался, снизив цену лишь до двухсот эйриров. Дескать, другая такая шкура есть только в главном храме Геракла и ей уже без малого полторы тысячи лет.

— Вот и предложи свой товар Гераклу, — дерзко сказал купец, — может, он и даст больше сотни эйриров, его-то шкура небось прохудилась за все эти годы!

Тут я понял, что больше сотни мне из него не выжать. На том мы и ударили по рукам.

Теперь можно было и уходить, но Мечиславу захотелось посмотреть «что еще могут предложить на здешнем торгу». Я не противился, так как меня тоже разбирало любопытство. Мы направились к рядам, где торговали всевозможными зельями и прочими магическими штучками. Наслушавшись рассказов о Великом Безымянном, Мечислав захотел приобрести какую — нибудь магическую защиту от нашего злокозненного родственничка, но я уговорил его не тратить дорого доставшееся нам серебро на товар неизвестного качества.

— У нас же есть мечи, — напомнил я. — Они нам защита не только от грабителей, но и от магии. И потом, у нас теперь имеется свой маг, так что если и покупать тут какие-нибудь товары, то лишь под его надзором. Уж он-то должен определить, годятся ли на что эти побрякушки.

Мечислав неохотно согласился и увлек меня к оружейному ряду, где перед нами предстали самые разные орудия убийства со всего Межморья и доспехи для защиты от них. Выбирать было из чего: кривые клинки джунгарской работы соседствовали с бронзовыми таокларскими кинжалами, украшенными тончайшей гравировкой, мжунские ассегаи лежали рядом с ромеискими гладиусами.

От этого изобилия голова шла кругом, а рука сама тянулась за деньгами. К действительности нас вернул крик лотошника:

— Наконечники для стрел вюрстенской работы, по эйриру кучка, а в кучке — двенадцать штучек!

— А вот это нам может пригодиться, берем, — решил Мечислав.

Истратив на наконечники вырученное за оленьи шкуры, мы решили выбираться с рынка, пока не потратили все деньги. Можно было купить и готовые стрелы, но Улош всегда учил меня, что доверять можно лишь той стреле, которую сделал сам. Когда я сообщил об этом Мечиславу, тот признал правоту моего наставника.

— Да и дешевле будет, — задумчиво добавил он, — обойтись одними наконечниками.

Не успели мы выбраться из оружейных рядов, как к нам привязался надоедливый тип и принялся горячо убеждать в том, — что такие ушлые ребята, как мы, прямо-таки обязаны обучиться ремеслу разбойников высшего разряда. Учиться он предлагал два года и просил всего один эйрир в неделю на двоих.

— А если подкинете еще пару скиллов, так я из вас и сводников сделаю, — посулил этот юркий малый в довольно потасканном желто-зеленом наряде.

От такого предложения мы сперва потеряли дар речи. А затем Мечислав побагровел и двинулся на этого типа, словно бешеный буйвол, по-буйволиному же ревя:

— Ах ты, хмыз паршивый! Да у нас в Вендии таких, как ты, размыкают между согнутыми березами! А раз тут берез не видно, так я тя щас вгоню в землю по самую маковку! — И схватился не за меч, а за висевшую на правом боку палицу.

На его крик стали оборачиваться стоящие кругом продавцы и покупатели, а с края площади в нашу сторону косился отряд одетой в серые хитоны и медные шлемы городской стражи. Прикинув соотношение сил (пятьдесят к двум, не считая находившихся непосредственно на торгу) и диспозицию (тоже неважная, мы были чуть ли не в середине прямоугольной площади между массивными каменными домами без выходов на площадь и с узкими окошками, а случись что, все ведущие на площадь улицы наверняка будут забиты бегущими людьми), я счел за благо остановить бушующего брата и чуть ли не силой увлечь его к ближайшей улочке.

Видя это, осмелевший тип крикнул нам вдогонку:

— Шляются тут всякие, варвары немытые! Сидели бы под своими березами и землю жрали, пни замшелые, если не в состоянии понять достижений высшей цивилизации, мерины гнедые!

Мне пришлось приложить все силы, чтобы удержать Мечислава от попытки тут же расправиться с этим грубияном.

У набережной стены нас с нетерпением дожидался Фланнери. При виде нас он заулыбался и, вручив поводья коней, осведомился:

— Ну как впечатления от местного рынка? Яркие, не правда ли?

— Век не забуду, — совершенно искренне ответил я. Мечислав же только зло выругался и сплюнул.

 

Глава 18

Таверна «У виселицы», куда нас вскоре привел Фланнери, располагалась в трехэтажном доме сравнительно недалеко от рыночной площади. При ней имелась конюшня, где мы и оставили коней, велев конюху хорошо заботиться о них, пообещав не забыть его услуги.

Зайдя в таверну, мы сразу направились к стойке и спросили у топтавшегося за ней тучного малого в хитоне и фартуке, нет ли здесь свободных комнат.

— Только на верхнем этаже, — ответил трактирщик.

— Подходит, — заявил Фланнери. — Мы бы хотели снять комнату на день-другой, если вы не против.

— Два эйрира, и деньги вперед, пожалуйста.

Мечислава, похоже, снова потянуло на воспоминания о том, что у них в Вендии можно купить на два эйрира, но Фланнери его опередил.

— Хорошо, — сказал он, — мы хотели бы подняться туда, но сперва купить что-нибудь на ужин. Скажем, кувшин вина и по паре шашлыков и лепешек на брата. Найдется у вас такое?

— Само собой, — оскорбился трактирщик. — В трактире «У виселицы» каждый может найти еду по своему вкусу, за соответствующую плату. Но зачем вам нести еду на третий этаж? Ведь поужинать можно и здесь. — Он махнул в сторону зала, где и так хватало народу — человек двадцать, — но свободные столы еще имелись.

— Не сегодня, — извинился Фланнери. — Нам надо отдохнуть с дороги, а если мы начнем пить тут, то не уйдем до глубокой ночи.

Трактирщик пожал плечами и, когда мы заплатили за стол и кров, крикнул босоногому, в одних штанах мальчишке проводить нас в угловую. Мы поднялись вслед за половым на третий этаж и заняли комнату, где не было решительно ничего, кроме сплетенного из тростника квадратного коврика. Впрочем, мальчишка вызвался принести тюфяки, если… Тут он выразительно почесал себе ладонь.

Я кинул юному вымогателю медный скилл, и тот мигом исчез, а через минуту-другую, прежде чем мы поставили на коврик блюда с едой и вино, подросток вернулся, сгибаясь под тяжестью трех тюфяков. Получив от меня еще скилл за проворство, довольный мальчишка убежал по своим делам, а мы заперли дверь на засов, расстелили тюфяки, расселись на них вокруг коврика и приступили к долгожданному ужину.

Правда, нам с Мечиславом не терпелось продолжить разговор, и мы засыпали Фланнери вопросами, но тот решительно отказался говорить, пока мы не отдадим должное местной кухне.

Мы вмиг проглотили шашлыки и лепешки, даже не залив их кружкой финбанского вина. Но если учесть, что мы весь день провели в седлах или в беге, нас устроила бы любая еда — даже с джунгарской кухни. Не брюзжали мы и по поводу скудости обстановки в комнате, поскольку нам с Мечиславом в последнее время приходилось спать едва ли не на голой земле, а есть — сидя у бивачного костра.

Заморив червячка и потягивая терпкое вино из Финбана, я вернулся к своему вопросу:

— О каком Пророчестве ты говорил? И если оно касается нас, то какая в нем предречена судьба?

— Ну судьба наша мне ясна без всякого пророчества, — усмехнулся Фланнери. — Как и всем детям богов и демонов, нам суждено стать отцами нового народа.

— Какого-какого народа? — переспросил изумленный Мечислав.

— Нового, — повторил Фланнери, — можно сказать, новорожденного. Так всегда бывало при появлении в нашем мире очередного демона. Вспомните хотя бы Хальгира, Геракла и Рома, если брать самые недавние примеры. Правда, нам будет потруднее, чем их сыновьям…

— Это почему же? — возмутился, выпятив грудь, Мечислав.

— Да хотя бы потому, дорогой братец, что нас просто мало. Ну-ка, кто скажет мне, сколько сыновей осталось после Рома? А после Геракла? Про Хальгира я и спрашивать не буду — этот задержался здесь не на девять лет, а на трижды девять. Задержался бы и дольше, да когда он собирался отправить в Путь далекий вместо себя сына Вайселуса, тот сам его спровадил… куда следует. Тем не менее сыновей Хальгир за двадцать семь лет наплодил без счета, и теперь любой жунтиец может похвалиться происхождением от Хальгира и матери его богини Юрате, чего нельзя сказать ни о левкийцах, ни о ромеях.

— Ну почему, — заступился я за любимого героя своего детства. — Геракл оставил немало сыновей. Говорят, он однажды на спор за одну ночь превратил пятьдесят девушек в женщин — а то, понимаешь ли, не верили, будто он еще в юности совершил подобный подвиг. Так что сыновей он оставил немало — человек семьсот, точно не помню. А вот Ром был склонен к формализму: первую сотню сыновей он признал законными и сделал сенаторами, заявив, что они, несмотря на свой юный возраст, будут поумней его старых советников и офицеров. А прочие были объявлены спуриями и образовали сословие всадников — их тоже было немногим больше ста, почему всадников иногда и называют второй сотней.

— Все равно, согласись, даже с двумя сотням начинать легче, чем втроем. А откладывать это дело нам нельзя — и демоническая, и божественная кровь через девять поколений растворяется. Кто из вас знаком с генеалогией, вспомните, на котором поколении от основателей династий у жунтийских князей, левкийских царей и романских рексов стали рождаться девочки?

— А при чем тут рождение девочек? — удивился я.

Фланнери помолчал, собираясь с мыслями, а затем разъяснил:

— У богов и демонов от смертных женщин рождаются только мальчики. И рождение одних мальчиков как раз является признаком божественного или демонического происхождения. А у богинь и демонесс, соответственно, рождаются от смертных только девочки. Вот потому-то народов, ведущих свое происхождение от богинь, так мало.

— Почему? — спросил Мечислав, лицо которого отражало напряженную работу мысли.

— Да потому, что даже богине тяжеловато родить за три года больше четырех детей, — ответил я вместо Фланнери. — Или восьми-двенадцати, если будут каждый раз рожать двойню или тройню. Богиням-то, думаю, это по силам? — Я вопросительно посмотрел на Фланнери.

— По силам-то по силам, — кивнул тот. — Но не забывай, что благодаря Зекуатхе ни боги, ни богини в наш мир больше не попадают. Правда, некоторые именовали себя богами, но это были либо самозванцы, либо демоны, происходящие от родителей-богов.

Для меня, в отличие от Мечислава, рассказ Фланнери не был откровением, поскольку многое я уже читал в трактате Кефала Никйлаида Роша. Но вот «растворение» Кефал в своем трактате подробно не рассматривал, и я спросил о нем у Фланнери, хотя и сам уже догадывался, в чем тут соль.

— Да с этим-то как раз все ясно, — отмахнулся Мечислав, — нарушается чистота породы, когда к божественной крови примешивают кровь смертных. Но я-то как раз знаком с генеалогией князей Жунты и хорошо помню, что первая девочка в роду Хальгира родилась через три поколения от него. Правда князь Гайгапас, видать, тоже наслышанный об этом законе… — Он заколебался.

— О законе линейности, — подсказал Фланнери. — Так его принято называть среди ученых-магов.

— …. Обвинил жену в неверности, а дочь назвал Скаврой, свиньей значит, и принес ее в жертву Юрате, сбросив в море со скалы. Но море не приняло жертвы и выбросило девочку на берег, после чего о неверности княгини Глинды никто больше не заговаривал, — Гайгалас шуток не любил. А потом и у других князей стали рождаться девочки, и…

— И точно так же обстояло и с Гераклидами, — вставил я. — Только там если у кого из царей и возникали сомнения в верности жены, он их обычно не высказывал. Как это сочетается с твоими утверждениями о растворении через девять поколений?

— Через девять поколений наследственная Сила растворяется и растрачивается полностью. Позже, если и рождается кто-то наделенный Силой, вроде твоего знакомого, Ашназга, то лишь по чистой случайности. А рождение девочек — это первый признак растворения. Обычно борются с ним (если вообще борются) очень просто: выдают этих девочек за своих, но это хотя и помогает несколько сохранить в роду Силу, однако приводит в свою очередь к рождению безумцев, которые довольно часто начинают резать всех подряд, и в первую очередь, конечно, тех, кто поближе, то есть своих же родичей. Думаю, вы знаете, что творилось в Романском Царстве в тысяча восьмисотые годы, такой кровавой резни, по-моему, не устраивали больше нигде в Межморье, кроме Джунгарии, но там подобные вещи происходят только при смене династии, когда всех представителей прежней вырезают под корень, включая грудных младенцев. А тогда сцепились друг с другом не только первая и вторая сотни, но и члены собственно царского рода. Итог: сто двенадцать убитых в резне и восемьдесят шесть казненных. Ромеям эта междоусобица, правда, принесла некоторую пользу, так как уцелевшие сплотились и отстояли свою независимость от сменивших жунтийцев вендов.

— Да мы просто сами не захотели их завоевывать, — заявил Мечислав, — они и тогда уже были сплошь разбойники, развратники и растлители. Мы оберегали свою молодежь от их тлетворного влияния!

— Как бы там ни было, — дипломатично не стал спорить Фланнери, хотя возразить можно было, хотя бы напомнив, что ромеи в конце концов стали гегемонами, — главное, что Сила недолго пребудет с нами, надо отвоевать себе место под солнцем, пока она еще есть, а нас, повторяю, мало. Однако Пророчество предвещает, что Силы этой нам вполне хватит…

— Опять ты про это клятое Пророчество… — покачал головой я. — О чем хоть оно?

— Да вы наверняка тоже его знаете, — снизошел до объяснения Фланнери. — «Балладу о Мореглотах» слыхали?

Нелепый вопрос. Кто ж ее не слыхал? По-моему, ее знал любой ребенок в любой стране от Туманного до Прозрачного моря, и поговаривали, что даже в Джунгарии ее перевели и читали детям тамошнего императора. Очень милая сказочка, пусть даже и несколько растянутая для детского стишка. В младые годы я с большим удовольствием слушал, как Мелен пел ее в большой зале замка Эстимюр, под взрывы смеха всех присутствующих, включая монархов. Вопрос Фланнери был просто нелеп, о чем я и уведомил его.

Тот с улыбкой извлек из сумки на поясе обрывок пергамента:

— А что вы скажете об этом?

Мы с Мечиславом по очереди изучили кусок старого свитка. Его расчерчивали двенадцать строк рунического письма, судя по всему, какие-то стихи, вероятно, заклинания, ибо что же еще пишут рунами?

— Верно, но не совсем, — поправил меня Фланнери. — Рунами записывают еще и пророчества. И то, что вы видите перед собой, — отрывок из Пророчества Масмаана, сделанного в Годы Бедствий, то есть около трех тысяч лет назад.

— Ничего себе! — присвистнул я. — Интересно, что же такого предсказал тот легендарный маг? И на каком языке он, кстати, изъяснялся? Ведь если я правильно понял Ашназга, изложи он свое пророчество в стихах на языке богов, то это было бы уже не пророчество, а заклятие. А Масмаан, насколько я помню, славился именно своими заклятиями.

Фланнери посмотрел на меня с новым интересом.

— Я вижу, ты знаком с древними легендами и кое-что понимаешь в Искусстве. Тогда, наверное, ты не очень удивишься, если я скажу, что начальные строки этого пергамента в точности повторяют первые три строфы баллады, или, правильнее сказать, в балладе повторяются первые двенадцать строк из пророчества Масмаана. Ну-ка, кто помнит, что в них говорится?

— Три королевских сына, — прочел наизусть я, — А с ними ведьмин сын, Решили для почина Все море проглотить.

— Решили и немедля вскочили на коней, — подхватил Мечислав. — Поехали поспешно туда, где потеплей.

— Те королевских три сынка. При чем тут ведьмин сын? Себе добыли три клинка, Но меч держал один, — заключил Фланнери. — Рад, что у вас хорошая память, поскольку говорится в этом пророчестве не о ком-нибудь, а о нас с вами, и мы, таким образом, получаем то, что редко кому дается задаром, — возможность узнать свое будущее.

При этих словах мы с Мечиславом дружно рассмеялись и долго не могли остановиться.

— Ой, не могу, — держался за живот Мечислав, — выходит, это мы совершим все те подвиги? И какое же море нам предстоит проглотить? Давай уж выберем какое-нибудь поменьше, а то еще, чего доброго, лопнем от натуги!

— Выбирать не приходится, — ответил с серьезным видом Фланнери. — Раз в пророчестве сказано «Поехали туда, где теплее», значит, нас ждет путь на юг.

— То есть к Прозрачному морю, — догадался я. — Как же, как же: «И по прозрачным водам Поплыли на восток, Пока им не попался Приличный островок». Что и говорить, очень точное указание. Хотя я слабо представляю, каким образом мы отыщем в огромном море «остров малый, а рядом с ним большой».

— Слушай, ну не веришь же ты и в самом деле во всю эту чушь?! — взорвался Мечислав. — Это ж надо такое придумать: «Баллада о мореглотах» — пророчество, да притом о нас. Из чего это видно? Ладно, допустим, сын ведьмы — это ты, Фланнери. Два королевских сына — это мы с Главком. А кто же третий королевский сын? Нескладно получается, дорогой братец! А ведь дальше там еще круче…

— Прежде всего не забывай: баллада — всего лишь перевод древнего пророчества, которое ошибочно воспринималось как детские стишки. А в нем сказано четко: «Тру ранин сунум», то есть три сына цариц, или, если угодно, королев. Уточнение, как мне кажется, весьма существенное! А что до того, где третий… Думаю, если вы взглянете на потолок, то увидите там именно его…

 

Глава 19

Мы с Мечиславом дружно подняли глаза к потолку, но опоздали. Неясное зеленое пятно, которое я принял за признак сырости в комнате, уже отделилось от межбалочного промежутка на потолке и, упав среди нас, превратилось в рыжего паренька в коротком зеленом халате, схваченном на талии черным поясом, и зеленых же штанах, заправленных в мягкие коричневые сапожки высотой до середины голени. Его округлое, с мелкими чертами лицо было той же чеканки, что и наши с Мечиславом и Фланнери, но в то же время обладало неповторимыми отличиями: точеный нос с горбинкой, закругленный, но твердый подбородок, пушистые, как у девушки, брови над характерными для детей Глейва золотистыми глазами.

Новоприбывший нахально уселся, скрестив ноги между Фланнери и Мечиславом, и не без иронии посмотрел на меня. Мечислава его внезапное появление заметно потрясло, меня, не буду скрывать, тоже, но я быстро взял себя в руки и решил поставить нахала на место, благо способ к тому имелся, и, возможно, не один.

— Если я не ошибаюсь, мы видим перед собой сына Альвивы, — спокойно произнес я. — Ну так представься же, братец родимый, будь любезен.

Малец в зеленом вздрогнул, и его правая рука нырнула в левый рукав халата.

— Будь ласка, не хватайся за ножик, — посоветовал оправившийся от потрясения Мечислав, — тем более что, ежели брат прав, твой ножик ни в кого из нас не попадет.

— Да я им с пятидесяти шагов мухе в глаз попаду, — заносчиво объявил малец, который, сообразил вдруг я, мог считаться мальцом только в сравнении с такими великанами, как мы с Мечиславом, не говоря уже о долговязом Фланнери. А так ростом он был три и три четверти локтя.

— В муху, может, и попадешь, — сказал я, — шагов так с двадцати, а вот в нас — нет. Во всяком случае, если твой клинок — брат моему. — И я, не вставая, резко выдернул меч из ножен, собираясь чиркнуть им по шее нахала, если он окажется не тем, за кого мы его приняли. Малец, в свою очередь, столь же отработанным движением выхватил из рукава кинжал, похожий на мой меч, только с лезвием длиной в под и короткой черной рукоятью. Его клинок отбил бы мой, но… наши клинки так и не соприкоснулись.

Я-то уже сталкивался с этим явлением при встрече с Мечиславом, но юный нахал вытаращился на застывшие в пальце друг от друга клинки. Зная, что железо надо ковать, пока горячо, я тем же резким движением вернул Кром в ножны. И посоветовал очередному, будем надеяться, последнему брату:

— Убери Кайкэн, сказано ж тебе, против нас он бесполезен. — И добавил уже резче: — Мы все еще ждем, когда ты соизволишь представиться.

— Агнар, — буркнул парень в зеленом.

Мы молча ожидали продолжения, и, когда его не последовало, Мечислав нахмурился, Фланнери удивленно поднял брови, а я выразил общее недоумение словами:

— Агнар, и все? Без всяких там Агнар, сын такого-то, родом оттуда-то?

— Чей я сын и откуда родом, вы, похоже, знаете не хуже меня, — зло сверкнул глазами Агнар, — а может, даже лучше. Во всяком случае, я не знал ни имени своего кинжала, ни его странного свойства, а ведь он у меня без малого шесть лет!

— Вот и расскажи, как ты украл его в Эстимюре у Скарти, — предложил я, — а также о том, каким ветром тебя сюда занесло. Понимаешь, у нас, сыновей Глейва, принято при встрече обмениваться такими рассказами, ничего не поделаешь, этикет. — Вспомнив, что Фланнери нам всего вышеназванного так и не изложил, я мысленно поклялся, что уж теперь-то он не отвертится и выложит все Агнару… а заодно и нам с Мечиславом.

Должно быть, Агнар почувствовал в моих словах преувеличение, потому что не без ехидства осведомился:

— И давно среди сыновей Глейва завелся такой обычай?

Я переглянулся с Фланнери и Мечиславом, и последний взял подсчет и ответ на себя.

— Три дня назад, но за эти три дня и встретились трое, и потому обычай уже вполне сложился. Так что тебе, брат, негоже отступать от него.

— Точно, — поддержал его с серьезным видом Фланнери. — Иначе потомки нас не поймут.

Мнение потомков Агнара явно не интересовало, но, видя, что мы настроены решительно, он глубоко вздохнул и чуть заметно пожал плечами:

— Ну что ж, если уж вам так хочется услышать сагу об Агнаре, вы ее услышите, но сперва мне тоже хотелось бы немного перекусить. Я вижу, у вас еще остались шашлычок и лепешки.

Я посмотрел на коврик. Точно, кто-то из нас съел лишь половину своей доли, очевидно Фланнери. Вот только почему он не смел все подчистую, как мы с Мечиславом? Из-за отсутствия аппетита или предчувствовал, что мясо и хлеб могут понадобиться для налаживания отношений с довольно колючим маленьким братом? Но размышлять об этом мне долго не пришлось, потому что Агнар, быстро проглотив еду и отказавшись от предложенного Мечиславом кувшина с вином, начал свой рассказ:

— В Логистадире жил человек по имени Гутхорм. Он был ярлом. Женой его была Гейра, дочь Торольва Длиннобородого. Их детей звали Сигурд, Арни, Гудред и Верен Бешеный, которого убили на свадьбе его сестры Гюды и Вагна Черного. Сигурд стал ярлом после смерти отца в битве на Сварте. Он отомстил за отца ярлу Торду Кривоносому, спалив его усадьбу на йоль со всеми, кто там находился. За это его очень хвалили. Он женился на Астрид, дочери Хрейдара Миролюбивого, и у них было много детей, из которых выжили только Гутхорм, Рагнар, Гамли и Ивар Дурак.

Я мысленно вздохнул и уселся на тюфяке поудобнее, зная по опыту, что раз уж сагу начали с такой вот генеалогии, то необходимо запастись терпением. И я не ошибся, Агнар закончил свою повесть, когда уже не только стояла глухая ночь, но и, судя по наступившей тишине, из таверны разошлись самые завзятые пьяницы. О себе Агнар рассказывал в третьем лице, лишь иногда сбиваясь с тона повествования и переходя на первое лицо.

— Гутхорм стал ярлом после смерти отца на пиру, а Рагнар, Гамли и Ивар Дурак стали морскими конунгами и весьма прославились удачными набегами. В одном из набегов Рагнар захватил в плен Хильду, дочь Хранульва, конунга Вюрстенского. Одни говорят, что он женился на ней и помирился с конунгом Хранульвом, а другие утверждают, что она была его фриллой, но все согласны, что детьми их были Арнор, Эйлив, Эйвинд и Рагнхильд.

Они жили в усадьбе Хримуль, что у озера Эйи. Это была очень богатая усадьба, и Рагнар сделался могущественным человеком в тех краях. А Гутхорм женился на Сванхильд, дочери Гудбранда, сына Оттара Страхолюдного. Детей их звали Сигурд, Бьерн, Хрольф и Альвива…

«Ну наконец-то хоть одно знакомое имя, — подумал я. — Так, глядишь, через час-другой доберется и до себя, родимого».

— Гутхорм водил дружбу с конунгом Руантии Адальбертом, сыном Ульва, — продолжал между тем Агнар, и я навострил уши, так как теперь пошли более знакомые имена и названия, — и они ездили друг к другу в гости. Адальберт был женат на Рагне, дочери Ваша Черного и Гюды, дочери Гутхорма Старого. Однажды Гутхорм приехал в гости к Адальберту-конунгу с младшими детьми Альвивой и Бьерном, Хрольв же тогда еще не родился. И поскольку у Адальберта был восьмилетний сын Ульв, то отцы сговорились поженить своих детей, когда они подрастут. Альвиве же тогда было шесть лет, но она уже обещала стать красавицей. И она сказала при всех, что ни за что не выйдет замуж за эту белобрысую жердь.

«Тогда ты не выйдешь ни за кого!» — закричал Ульв. Он выхватывает из очага головню и тычет ею в лицо Альвиве. Сделать никто ничего не успел, и Гутхорм в тот же день уехал с детьми домой, в Логистадир. Впоследствии Адальберт через общих друзей примирился с ним, заплатив вергельд вместо сына, восемьдесят марок, но Альвива так и осталась изуродованной, и, когда она подросла, ее никто не хотел брать замуж. Но когда Ульв приплыл свататься к ней, она тем не менее отказала ему.

Гутхорм-ярл к тому времени уже умер, и ярлом стал его сын Сигурд. Он давил на сестру, требуя, чтобы она шла замуж, пока еще берут. То же советовали и остальные ее братья, и сыновья Рагнара, сына Сигурда, сына Гутхорма Старого. В конце концов она согласилась и уехала с Ульвом в Руантию, где он женился на ней и сделал ее своей конунгиной.

Ульв обращался с Альвивой плохо, — продолжал Агнар, — но та терпела, потому что одна колдунья, из тех, кого называют стрегами, предсказала Альвиве еще до замужества, что она станет женой конунга, и это сбылось. Но стрега также предсказала, что однажды к Альвиве явится незнакомец из далеких краев и с его помощью она будет властвовать над всей Антией. И поэтому, когда в Сурвилу к Ульву его родственник Куно привел высокого рыжего незнакомца в драных штанах, она решила, что это и есть тот предсказанный, так как, хотя стрега и не описывала внешность незнакомца, она говорила, что он будет великим воином, умеющим пробуждать страсть в благородных женщинах. Но прежде чем предсказание сбылось, этот великий воин исчез из Сурвилы, а потом и вообще, говорят, сгинул неведомо куда…

— За это ты можешь поблагодарить Суримати, — хмыкнул я. — Вот наш брат-маг охотно объяснит тебе, как был проделан этот фокус.

Агнар вопросительно посмотрел на Фланнери, и тот повторил ему то, что уже рассказывал нам. Правда заклинание он на сей раз предпочел перевести. По лицу Агнара было невозможно определить, какое впечатление произвел на него этот рассказ, если вообще произвел. Он лишь кивнул и продолжил:

— Однако вскоре обнаружилась, что страсть, которую этот великий воин пробудил в Альвиве, не прошла бесследно, и родственник Ульва Куно обвинил ее в измене, отчего Альвиве пришлось спешно бежать. Она уплыла на север и вернулась в дом брата, где ее приняли, хотя и не радовались ее приезду. Но Ульв вскоре умер, а Куно, хоть и перенял у него власть, скатился с престола конунга и стал всего лишь ярлом, который ни с кем не мог враждовать без дозволения своей конунгины… — Агнар бросил острый взгляд на меня.

— Когда у Альвивы родился сын, Сигурд-ярл окропил ею водой и назвал Агнаром, и он рос вместе с детьми ярла. Однажды в середине зимы к ним в Логнстадир приехал Рагнар с внуками: Эйольвом, сыном Эйлива, и Эйстейном. сыном Эйвинда. Им было тогда четырнадцать и тринадцать лет. Столько же лет было Гутхорму и Ингвару, сыновьям Сигурда-ярла. А Агиару было лет двенадцать. Сначала мальчики играли в пятый угол, и внуки Рагнара все время старались загнать в него Агнара, говоря, что ему там самое место.

«Мне место за верхним столом, — сказал на это Агнар, — ведь моя мать — конунгина».

«Подумаешь, жена конунга, — ответил ему Эйольв, — отец-то ведь твой никакой не конунг, а так, бродяга безродный. Значит, ты — утскутт, а то и просто пакк.

«От внука фриллы слышу!» — огрызнулся тогда Агнар, и между ними началась драка, в которой Эйольв побил Агнара. Тут подошел Фольквид, сын его воспитателя, и отвел его к Рауду Кривому, его воспитателю, и рассказал тому, что стряслось и что Агнар оказался слабее в драке. Рауд отвечал, что это большой позор. Он посоветовал Агнару изжарить и съесть сердце тигра. Агнар послушал его совета и отправился в лес на охоту. И не успел он зайти в лес, как навстречу ему выскочил огромный белый тигр. Он прыгнул на Агнара, но тот успел выставить перед собой копье, уперев его тупым концом в землю. Тигр напоролся на копье и упал всей тушей на Агнара. Но хоть тигр и вдавил мальчика глубоко в снег, он сумел свернуть зверю шею и выбраться из-под него. Агнар снял с тигра шкуру, вырезал сердце и тут же изжарил его на костре и съел. С тех пор он стал очень сильным и храбрым. Умом же и сообразительностью он отличался и раньше.

Я смерил взглядом, мягко говоря, не очень атлетическую фигуру сына Альвивы и счел, что от скромности он не умрет. А тот между тем невозмутимо рассказывал о себе дальше:

— Когда Агнар Вернулся в Логистадир со шкурой и когтями тигра, все удивлялись и говорили, что сын Альвивы, видно, будет достойным мужем, когда вырастет. Агнар попросил мать сшить ему из тигриной шкуры штаны и куртку, а из когтей сам сделал ожерелье и носил его с тех пор всегда и везде. — При этих словах он бессознательным жестом поднес руку к распахнувшемуся на груди халату и коснулся здоровенных когтей у себя на шее. Я решил, что завтра же закажу у какого-нибудь ремесленника ожерелье из когтей хуматана.

— А Эйольву, сыну Эйлива, сына Рагнара, сына Сигурда, он ничего не сказал, — повествовал дальше Агнар, — ни хорошего, ни плохого, и после пира Рагнар с внуками уехал к себе в Хримуль. И когда позже в Хримуле узнали, что Агнар ходит теперь в обновках из тигриной шкуры, Эйольв сочинил про него нид, в котором говорилось, что утскутт все равно останется утскуттом, в какие бы тряпки он ни рядился. А так как у каждого найдется хоть один друг даже среди врагов, то узнали о ниде и в Логистадире. Агнар снова ничего не сказал, но каждое утро уходил в лес на охоту и каждый вечер возвращался с охоты все позже. И ближе к середине лета он вооружился своим охотничьим копьем и отправился к усадьбе Хримуль. Он знал, что к пиру на Среднелетье Эйлив обязательно пойдет охотиться хотя бы на волка, иначе не только Фольквид, сын Рауда Кривого, воспитателя Агнара, но и все в округе будут говорить, что Эйольв умеет лишь плести словеса, но ничего достойного совершить не способен. И когда Агнар подкрался на следующее утро к усадьбе Хримуль, то увидел, что Эйольв и в самом деле отправился на охоту, да притом один. Агнар двинулся следом за ним, и, когда стало ясно, что Эйольв идет к Красной Скале, где завели себе гнезда могучие орлы, способные поднять в воздух взрослого мужчину в полном вооружении, он сделал крюк и опередил Эйольва, и поджидал его у Красных Скал, где лежало много осыпавшихся камней, а лес поредел. Когда Эйольв приблизился к Красной Скале, Агнар внезапно вышел из-за большого камня и сказал такую вису:

У Эйольва был с собой лук, и он успел вставить стрелу в тетиву и выстрелить в Агнара, — («Ну еще бы ему не успеть, пока ты упражнялся в поэтике», — промелькнуло у меня в голове), — и стрела взъерошила Агнару волосы. Тогда Агнар бросил копье и попал Эйольву прямо в грудь.

«Они теперь в моде — эти копья с широкими наконечниками», — сказал Эйольв и упал ничком на землю. Агнар извлек копье из тела и завалил труп камнями. Когда он это делал, то почувствовал исходящую от трупа сильную вонь и, присмотревшись, обнаружил, что перед смертью Эйольв успел наложить в штаны.

«Останься ты в живых, тебя б до конца твоих дней называли Эйольв Дерьмо», — сказал Агнар и вернулся в Логистадир и рассказал Рауду о случившемся.

Рауд изложил это ярлу Сигурду, подчеркивая, что Агнар сделал все как положено: защитил тело убитого в грудь вооруженного обидчика и сообщил об убийстве в первом же доме, где остановился. Сигурд-ярл сперва согласился, что Агнар совершил виг и должен лишь заплатить вергельд родичам Эйольва, и отправился к дяде в Хримуль договориться о размере вергельда.

Там он сказал обеспокоенным родичам, где они могут найти тело Эйольва, и передал рассказ Агнара о том, как было дело. Когда сыновья и внуки Рагнара услышали сочиненную Агнаром вису, то сильно разгневались.

«Если Эйольв — внук фриллы, то выходит, мы с Эйливом и Эйвиндом — сыновья фриллы и, значит, не имеем права наследовать отцу, — сказал Арнор, сын Рагнара, сына Сигурда, сына Гутхорма. — Кто же хочет заполучить Хримуль? Сыновья Хегни и Ульва, детей Гудреда, сына Гутхорма? Или, может, дети старшего брата Рагнара?»

«Ни я, ни братья мои на ваше наследство не притязаем, — ответил Сигурд-ярл. — И дети Хегни и Ульва тоже ни разу об этом не обмолвились. Мы все считаем вашу мать женой Рагнара, да он и сам пока жив и может подтвердить это!»

«Эйольв был любимым внуком Рагнара, — сказал на это отец Эйольва Эйлив, — и при известии о его смерти он сразу слег и, видимо, не доживет до утра. Так что твой племянник должен по справедливости отвечать за две смерти, а не за одну».

Сигурд-ярл вернулся в Логистадир и передал Агнару и сестре требования родных Эйольва. Агнар понял, что если на вергельд за смерть Эйольва он еще сможет набрать серебра с помощью друзей, то за смерть такого человека, как Рагнар, ему нипочем не расплатиться.

И поэтому он скрылся в лесу, не дожидаясь, когда сыновья Рагнара явятся мстить ему. Вскоре на тинге в Довраре Агнара объявляют вне закона — и он уходит на восток, за Драконью Глотку. Там он пристал к солеторговцам и стал ездить с ними от моря в глубь страны. Возглавлял солеторговцев Лодин Черный из Ставанеса. Он поставил Агнара присматривать за лошадьми. Всю ночь Агнару приходилось бодрствовать, сторожа лошадей, а платили ему мало и даже кормили не всегда досыта, хотя денег у них хватало. Но хуже всего было то, что ему никогда не дозволяли ездить верхом, как бы ни уставали у него ноги. Агнар бродил с солеторговцами почти два года, и удача его была невелика. Деньги, вырученные за соль, торговцы складывали в окованный железом сундучок, ключ от которого Лодин Черный всегда носил на шее. А сундучок Лодин возил притороченным к седлу на отдельном коне. В тот год солеторговцы продали особенно много соли и получили за нее плату золотом, но Агнару от их удачи не перепало ничего. Он решил, что это несправедливо, и задумал присвоить себе всю казну, так как считал, что солеторговцы в большом долгу перед ним. Запомнив вырезы на бородке ключа, он изготовил такой же из дуба и, улучив время, когда около сундучка никого не было, отомкнул его и пересыпал все деньги в свой кожаный мешок. После этого он идет к лошадям, за которыми ему полагалось присматривать, выбирает самого лучшего коня Лодина и уезжает на нем дальше на восток. Он считал, что теперь удача у него в мешке, но вскоре был вынужден убедиться, что ссориться с солеторговцами — это похуже, чем быть объявленным вне закона на Доврартинге. Ведь тогда его преследовали только сыновья Рагнара, а теперь против него поднялась вся округа, потому что друзья у солеторговцев имелись везде. Несколько раз за ним гнались, и ему удавалось уйти только благодаря резвости коня. Но на него устроили самую настоящую облаву, и приходилось уезжать все дальше на восток, к Болотным Лесам, где, как поговаривали, живут только колдуны.

Колдунов Агнар не боялся, но не хотел бросать коня и потому свернул на юг, надеясь проехать дальше на восток вдоль побережья, тянувшегося здесь до самого Бирана. Туманное море там образует длинный залив. Мимо селений Агнар пробирался ночью, никуда не заходя, и, когда голод заставлял его все же украсть какую-нибудь животину, он всегда оставлял на том месте, где резал скот, тигриные следы, сделанные с помощью лап, ставших рукавами его куртки. Но однажды ночью, когда Агнар проезжал мимо какого-то селения, его конь громко заржал, почуяв кобыл, и выскочившие на шум из дома бонды увидели Рагнара. Один из них закричал: «Это Тигр! Оборотень-тигр!» А все остальные подхватили крик и стали стрелять в него. Агнар ускакал, но бонды огнем и дымом предупредили о его появлении своих соседей, и Агнара снова стали преследовать.

Оттесненный к берегу, он увидел, что бежать больше некуда, и устремил коня прямо в море со словами, что конь подвел его и пусть теперь вывозит как может. Но конь уперся, и никакими побоями его не удавалось загнать в соленую воду. Тогда Агнар привязал к спине свой кожаный мешок и пустился вплавь через залив. Ему удалось переплыть на другой берег, но золото пошло на дно. Пришлось сбросить и одежду из тигриной шкуры, но рукава-лапы он отрезал и зажал в зубах. Поэтому на берег Сакаджара Агнар выбрался голым и безоружным, если не считать пары рукавов от куртки. Он разрезал их расколотым кремнем и соорудил себе набедренную повязку…

— Ты хочешь сказать, что переплыл весь залив в Бьёрньёре? — недоверчиво спросил я. — Но это же двадцать миль в самом узком месте!

— Не знаю, не мерил, — угрюмо ответил Агнар. — Но я рад, что тогда была середина лета, а то бы точно не доплыл. Я настолько устал, что едва не утонул на мелководье у самого берега — ноги совсем не держали, и я упал лицом в воду. Нахлебался соленой воды, но все-таки выполз на берег.

Я посмотрел на наименее внушительного из моих новообретепных братьев иным взглядом. Похоже, я сильно ошибался в этом человеке. Хоть он и уступал нам в росте, но по части храбрости и выносливости едва ли отставал. Не знаю, решился ли бы я на его месте вступить в борьбу с пучиной. Скорей всего, я предпочел бы довериться изменчивому воинскому счастью и бороться с людьми, а не с волнами.

— Агнар долго не мог решить, куда ему идти — на восток или на юго-запад, — вел повествование дальше мой маленький старший брат. — До него дошли вести, что в Биране когда-то захватил престол лихой разбойник Иссиндар, и Агнар полагал, что может поступить так же, поскольку ему не занимать ни ума, ни храбрости. Но, с другой стороны, он считал для себя бесчестьем не попытаться вернуть матери престол Руантии, а потом, может, и всю Антию захватить, если предсказание, сделанное его матери, не было ложью. В конце концов он решил, что сыновний долг важнее, и направился на юго-восток. Он не знал, как в Сакаджаре относятся к чужакам, но знал о походах викингов в этот край и решил на всякий случай прятаться в лесах, и только голод изредка вынуждал его выходить к жилью. Кроме еды, он похитил в одном доме лук со стрелами, оставленный неосмотрительным хозяином прямо на крыльце, а в другом — сушившуюся на заборе одежду. Но сапоги стащить нигде не удавалось. Он, правда, обматывал ноги берестой, но такой обуви хватало ненадолго. Вот так, скрываясь в лесу, он пересек Сакаджар, разжившись по пути еще ножом да парой ремней. Его никто не преследовал, и Агнар надеялся, что доберется до Руантии спокойно, хоть и не так скоро, как хотелось бы, потому что угнать коня тоже нигде не удалось, лошадей везде хорошо охраняли.

И вот Агнар выходит наконец осенью к южному берегу Туманного моря, и тут навстречу ему пятеро конных с желтыми перьями в волосах… — (Вратники, сообразил я.) — При виде Агнара они сразу закричали на своем языке, но не «Тигр-оборотень», и поскакали к нему, обнажив мечи и отрезая от леса. А берег там был ровный и каменистый, далеко не убежишь. Агнар хватает лук, натягивает тетиву, вставляет стрелу и пускает ее в того, кто всех ближе. Желтоперый падает с пронзенным горлом. Вслед за ним Агнар убил еще одного стрелой в сердце, а двоих ранил в плечо и в ногу, оба упали с коней. Пятый не остановился и был уже так близко, что Агнар не успевал выстрелить. Желтоперый обрушивает на Агнара меч, а тот бросает лук и падает на спину. Он хватает с земли камень и бросает его в лицо желтоперому. От боли желтоперый выронил меч, который упал прямо на Агнара, но не острием, а плашмя. Агнар схватил меч и вскочил на ноги, и ударил желтоперого мечом в живот. Тот упал с коня и умер, как того и следовало ожидать. После этого Агнар подошел к раненному в плечо и спросил, кто они и какие у них с ним кровные счеты. Незнакомец уже сильно ослаб от потери крови, но нашел в себе силы приподняться и плюнуть Агнару в лицо. Агнар ударил его мечом по голове и убил. А потом он подошел к раненному в бедро и потребовал, чтобы тот сказал, кто они, желтоперые, и почему напали. «А не скажешь, — пригрозил он, — я тебе вспорю живот, а кишки привяжу вон к той сосне и буду водить тебя вокруг нее, пока они все не намотаются на дерево и ты не сдохнешь».

Но раненый лишь обозвал Агнара Рагнарсоном, чем сильно удивил, и схватил камень, чтобы швырнуть его в голову своему недругу. Агнар увернулся и отрубил раненому голову, отчего тот и умер. Агнар взял все оружие убитых, снял с них сапоги и сел на самого лучшего коня. Остальных же он расседлал и отпустил, а седла выбросил в море. Сделал он это потому, что у тех пятерых наверняка были друзья, которые станут искать их убийцу и скорее пойдут по следу четырех коней, чем одного. Кроме того, он, чтобы загадочные враги принимали его издали за своего, воткнул в волосы желтые перья. Какая-то из этих хитростей, или обе, избавила его от преследователей, но узнать, кто такие эти желтоперые и почему напали на него, Агнару так и не удалось.

— Это были вратники, — сказал я. — И тот раненый назвал тебя не сыном Рагнара, а сыном Погибели. Похоже, они так обзывают всех сыновей Глейва. Очень мы, понимаешь, не нравимся Великому Безымянному, которому они поклоняются.

— А за что оно нас так невзлюбило? — полюбопытствовал Агнар.

— Об этом лучше у него спроси. — Мечислав кивнул на скромно молчащего Фланнери. — Он у нас большой знаток кровных счетов между нами и Безымянным…

Агнар повернулся к Фланнери с немым вопросом в глазах, и тот, вздохнув, принялся терпеливо повторять то, что уже рассказывал нам с Мечиславом, начиная с вращавшейся в Центре Мироздания, Которого Еще Не Было, Иулы. Поскольку нам с Мечиславом слушать это второй раз было неинтересно, мы спустились в трактир, где заказали жареного мяса, хлеба и вина.

 

Глава 20

Часть мы съели и выпили там же, за столом, а часть унесли наверх для Фланнери с Агнаром, когда сочли, что рассказ Фланнери уже должен подходить к концу. Рассчитали мы верно, потому что, когда вошли, услышали, как Агнар спрашивает:

— Значит, этот Мюрк убил нашего деда и, боясь мести нашего отца, подослал своего трэля Суримати заколдовать и изгнать его?

— Ну не все так просто, но, в общем, правильно, — подтвердил Фланнери.

— И ты говоришь, что это Безымянное — божество и его нельзя убить? Тогда почему оно боится, что месть за отца и деда осуществим мы?

— Убить-то его можно, но оно, как и всякое божество, на следующий же день воскреснет. Но тем не менее есть способ разделаться и с ним…

— Какой? — деловито поинтересовался Агнар.

— Спалить его тело или псам скормить, — ответил вместо Фланнери Мечислав, заходя в комнату. — Главное, чтобы нечему было воскресать. Но не собираешься же ты ехать куда-то на север Бирана, в эту самую Лебетостасию? — Судя по тону, он считал, что Агнар на такое вполне способен.

Тот в ответ усмехнулся и сказал:

— По мне, месть — это такое блюдо, которое лучше есть остывшим. Кроме того, если я правильно понял, Безымянное само рано или поздно приползет к нам. Как говорят джунгары: «Спокойно сиди на пороге своего дома, и мимо пронесут труп твоего врага». Такое, конечно, достойно лишь таких трусов, как джунгары, но вот подождать, пока враг сам приползет, и уж затем превратить его в труп — это другой разговор! Но я вижу, вы принесли нам поесть. Спасибо. — И, придвинув к себе блюдо с мясом, принялся уписывать за обе щеки, не забывая и о хлебных лепешках. Но от вина снова отказался.

Пришлось нам, остальным, допить содержимое первого кувшина и приложиться ко второму, оставив там немного для Агнара, а то вдруг передумает. Но он не передумал и, подкрепившись, стал рассказывать свою историю с того места, на котором прервался:

— Агнар продолжил путь уже верхом и через два дня оказался в местности, где люди говорили на языке ему понятном, и он догадался, что добрался до своих наследных владений. Но никто не узнал его и не оказал должных почестей, напротив, первые же встреченные им селяне завопили что-то невнятное и бросились бежать, а другие схватились за оружие и явно собирались убить его. Теперь-то я понимаю, что из-за желтых перьев в волосах они приняли меня за вратника, но тогда я этого не знал и предпочел скрыться в лесу. В дальнейшем Агнару так и не удалось найти в Руантии людей, готовых встать под его знамя и помочь ему отстоять свои права. К тому же он тогда уже наслушался саг о Глейве и считал постыдным отрекаться от такого отца, называясь сыном обидчика своей матери, которого он сам же и убил бы, будь тот еще жив. Тут Агнар вспомнил, что жив еще другой враг его матери, скатившийся с престола конунга и пересевший на престол ярла. И Агнар принялся выслеживать ярла Куно и подстерегать его на лесных дорогах, но тот никогда не проезжал там, где его ждал Агнар. Так тянулось до самой зимы, но однажды Агнар подслушал разговор пьяных дружинников Куно и узнал, что у Куно есть черный камень, который делается кроваво-красным, когда ярл сворачивает на дорогу, где его поджидает беда. Тогда Агнар решил, что, видно, ему придется самому наведаться в гости к Куно, и стал думать, как бы это сделать. Вскоре он заметил, что народ со всех сторон потянулся в Сурвилу, и узнал, что люди съезжаются на йоль. Он проник в Сурвилу вместе со всеми и зашел в усадьбу ярла. Ярл сидел со знатью за малым столом, а за приставленным к нему поперечно длинным столом сидели его дружинники, и поэтому подойти к ярлу Агнар мог только сзади, а убивать его в спину он не хотел, потому что тогда это был бы не виг, а мордер. Поэтому он лишь хорошенько рассмотрел Куно, чтобы невзначай не перепутать с каким-нибудь хевдингом. Это был еще не очень старый мужчина, худощавый, седой и длиннобородый. Навершие шлема у него венчалось изображением летящего коршуна. И такой же коршун красовался у него на красном плаще. Но подлокотники его кресла были сделаны в виде изогнувшихся драконов. Он часто прикладывался к большому рогу. Агнар вышел на двор и смешался с челядью, помогая таскать из погреба окорока и бочки с пивом и медом, но при этом все время косил одним глазом на дверь усадьбы. Уже начинало смеркаться, когда Куно-ярл вышел наконец на двор помочиться. Как только он приблизился к окружавшему усадьбу частоколу, Агнар подошел к нему и сказал такую вису:

И с этими словами он выхватывает из-под полы сломанный меч и вонзает его Ульву прямо в горло. Челядь кругом застыла от неожиданности, а Агнар перескочил через частокол двора и бросился бежать. За спиной вскоре поднялся страшный гвалт, и поэтому он побежал не к единственным воротам Сурвилы, а к ближайшему валу. Взбежав на вал, он перелез через частокол и скатился на лед рва. А потом припустил напрямик к лесу через замерзшее болото. Уже подбежав к лесу, он оглянулся и увидел, что по следу его бегут две здоровенные собаки, которых он ранее заметил в пиршественном зале. Он быстро добежал до дерева, в дупле которого припрятал оружие, и извлек оттуда лук и колчан. Первой собаке он попал прямо в грудь, та упала на снег и задергалась. Вторая завыла и бросилась на Агнара, отчего не удалось хорошо прицелиться и он только ранил пса в шею. Пес прыгнул на Агнара, и тот упал, ударившись головой о дерево. Но несмотря на это, он вонзил сломанный меч псу в брюхо, а в пасть сунул лук. Пес страшно завыл, перекусил лук пополам, задергался и издох. Агнар с трудом поднялся на ноги и прочел такую вису…

— Слушай, ты что, всегда сочинял висы, прежде чем кого-то убить или сразу после убийства? — не выдержал я.

— Когда была возможность — всегда, — с достоинством ответил Агнар. — Ведь, читая вису врагу, я даю ему понять, что он должен ждать нападения. Если нападать без предупреждения — это будет не…

— … Не виг, а мордер, — хором подхватили мы трое и рассмеялись, хотя и одобрительно.

— Слушай, мы понимаем, что ты по праву гордишься своим искусством скальда, — сказал ему Фланнери, — но все твои висы имели целью не только предупредить врагов, но и оказать на них магическое воздействие. Это все хорошо и правильно, но мы ведь не враги, так что…

— Так что будь ласка, не трави ты нас стихами, — попросил Мечислав и отхлебнул вина, видимо для успокоения нервов. Ну что поделаешь, не ценил он поэзию скальдов, и все тут. Я его за это не винил.

— А если без них рассказ будет неполон и непонятен, то излагай их содержание простыми словами, — предложил Фланнери.

Агнар недовольно поджал губы, но совету внял и в дальнейшем рассказе висами нас больше не донимал.

— Агнар прочел вису, в которой говорилось, что он никак не ожидал убить за один день трех собак. От удара о дерево он плохо соображал и побрел по лесу, не выбирая пути. Сколько он так брел, неизвестно, и чем питался в эти дни — тоже, вероятно, корой деревьев, хвоей да ягодами рябины. В себя он пришел около какого-то города без стен. Потолкавшись среди торговцев, он узнает, что ноги привели его в Эстимюр, и решает, что это судьба, так как мать его не раз поминала недобрым словом принцессу Хельгвану, которая ныне сделалась королевой. Он направился к замку и стал прикидывать, как бы туда проникнуть…

— Так ты что же? — спросил свистящим шепотом я. — Собирался убить мою мать?! Да еще прочтя ей свою дурацкую вису?!

Агнар посмотрел па меня как на идиота.

— Женщину можно убить только в том случае, когда она пытается убить тебя, да и то считается, что настоящий мужчина, даже безоружный, может справиться с любой вооруженной женщиной, не убивая ее. А уж напасть на женщину самому — значит точно совершить мордер, и за такое сразу объявляют вне закона. Нет, Агнар собирался убить не королеву, а того, кто тоже был побочным сыном Глейва, но кого, в отличие от Агнара, никто не смел назвать хорнунгом!

Я смерил Агнара взглядом, пытаясь представить, как он выглядел шесть лет назад. И этот маленький оборвыш собирался убить меня? Мне стало даже весело, но веселье омрачала мысль, что меня все-таки назвали внебрачным сыном, что бы там ни думал на мой счет Агнар. Да притом сделала это моя родная мать, но говорить об этом Агнару я не собирался… приятно все-таки, когда тебе завидуют. И я решил дослушать, что вышло из агнаровского замысла.

— Увидев, что к подъемному мосту замка направляется воз, Агнар подбежал, забрался и спрятался среди мешков под рогожей. Правивший лошадьми бонд ничего не заметил.

Когда воз очутился во внутреннем дворе замка, Агнар так же незаметно вылез из-под рогожи. А потом вошел в замок, делая вид, что спешит по чьему-то поручению. Некоторое время он бесцельно бродил по коридорам, прячась от стражников, если те проходили мимо. Но королевские покои ему все никак не удавалось найти. Наконец его занесло в какой-то тупичок. VI тут он услышал звон оружия приближающихся стражей. Быстро оглянувшись по сторонам, он метнулся к ближайшей двери, и та оказалось незапертой. В руме за дверью никого не было. Там стояло много сундуков разных размеров. Подумав, что в них, как и у Лодина, может быть спрятано золото, Агпар попытался открыть самый большой при помощи каких-то железок, валявшихся в углу справа от двери. После нескольких попыток ему это удалось, но в сундуке оказался еще один, поменьше. Разозлившийся Агнар уже хотел разбить малый сундук об пол, но вовремя заметил, что он не заперт. Ангар поднял крышку и обнаружил много занятных вещиц, в том числе и из золота. Но всем его вниманием почему-то завладел кинжал необычного вида, чуть изогнутый, с бронзовой овальной цубой и черной рукоятью. Ножны тоже были черными. Агнар взял кинжал и уже собирался выгрести все остальное, как вдруг услышал за дверью голоса стражников. Один из пых сказал: «Кажись, никого поблизости нет. Да и Скарти в Элритуну вчерась уехал, принца встречать, тот, слыхать, возвращается из похода. Доставай бурдюк, Грим». А потом послышалось бульканье, после чего шаги стражей стали удаляться. Агнар закрыл сундучок и положил обратно в большой сундук, взяв себе только кинжал, а затем потихоньку выскользнул сначала из каморки, а потом из замка. И только на городской улице он подумал, что следовало бы заглянуть и в другие сундуки или, по крайней мере, забрать все ценное из того, где хранился кинжал. По возвращаться и исправлять упущение он не захотел, видя в неудаче с попыткой убить принца волю судьбы. Впоследствии, когда он увидал на клинке кинжала магические руны, то решил, что на его разум так подействовало это оружие…

— Это что, — утешил его Мечислав. — Вот у нас с Главком, когда мы заполучили свое оружие, вообще видения были. А ты, прикасаясь к кинжалу, ничего интересного не наблюдал?

— Ничего, — отрицательно мотнул головой Агнар.

— Странно, — удивился я. — Ведь это оружие было выковано Глейвом, и мой меч вроде бы признал тебя своим. Почему же тогда у тебя при овладении Кайкэном не было видений? Неужели ты так сильно ударился головой о дерево?

— Дерево тут ни при чем, — ответил за Агнара Фланнери. — Судя по всему, в эти мечи вплетена какая-то весьма сложная магия, которая вступает во взаимодействие только с лицом, достигшим совершеннолетия, и не правового, а магического, которое наступает в восемнадцать с половиной лет. Ведь Кайкэн тебя тогда, — обратился Фланнери к Агнару, — даже притягивал слабо, иначе ты не блуждал бы по коридорам замка, а шел прямо к той каморке.

— Но теперь-то я уже куда старше, — с раздражением бросил Агнар, видимо полагая, что и здесь его, беднягу, обделили. — Почему же мне до сих пор не было никакого видения?

— Не уверен, — пожал плечами Фланнери. — Возможно, видение приходит тогда, когда человек вступает во владение оружием, а ты и так владеешь своим кинжалом. Вот когда ты потеряешь его, а потом снова найдешь…

Агнар схватился за кинжал, явно не желая ставить подобный опыт. С усилием взяв себя в руки, он повел рассказ о том, как подался из Эстимюра в Гераклею, из Гераклеи — в Рагнит, а потом скитался по разным странам, нигде долго не задерживаясь. С ним всюду происходила одна и та же история. Обобщая, можно сказать, что он любил золото и страдал из-за того, что оно не отвечало ему взаимностью. Куда бы ни заносила его судьба, он рано или поздно сталкивался с золотом в разных обличьях и не мог устоять перед искушением присвоить его. Судя по оброненным намекам, он видел в золоте не драгоценный металл и не деньги, на которые можно много чего купить, а своего рода овеществленный символ удачи, что-то наподобие талисмана. Когда Фланнери, одновременно со мной, понял это, то покачал головой и пробормотал себе под нос что-то о «невежественных дикарях», явно имея в виду северян.

Но Агнару не везло. Присвоение им чужой собственности почему-то не встречало понимания со стороны ее бывших владельцев, и те, по его выражению, «гнали волну», пытаясь изловить его и вернуть свое добро. Ему не помогали ни сила, ни храбрость, ни ум, ни сообразительность. Не помогала даже врожденная склонность мастерить разные механисмы, назначение которых было непонятно и ему самому. Эта способность очень пригодилась для изготовления полезных штуковин вроде отмычек, «кошек» и всего прочего, без чего порядочный вор из дому не выходит. Но все это ему не помогало. Рано или поздно приходилось бросать похищенное и радоваться, что хоть в живых остался. Ему не везло и тогда, когда он применял свои излюбленные механисмы, и когда обходился без них. Ему не везло с кражами в караван-сараях, на пристанях, на кораблях, на постоялых дворах. И на дорогах ему тоже не везло. Ему не везло даже тогда, когда он в полном отчаянии присваивал чужую собственность по предварительному сговору с другими ворами, так как делиться он не любил и не умел. Поэтому он норовил присвоить себе всю добычу, после чего был вынужден убегать от бывших сообщников, бросая награбленное (чаще всего — в глубокое озеро или реку, но иногда и в болото). Из Михассена он бежал в Алалию, из Алалии — в Кортону, из Кортоны через Харию — в Финбан, из Финбана — в Чусон, из Чусона — в Биран, где быстро убедился, что сидящий на троне потомок разбойника не жалует людей, занимающихся ремеслом его предка, и уж тем более не собирается делиться властью с каким-то пришлым воришкой. В конце концов Агнара занесло далеко на юго-восток, в Джунгарию, но и там ему пришлось нелегко! В этой стране людей с его внешностью считали либо рабами, либо беглыми преступниками. И тогда он примкнул к местным торговцам солью, понадеявшись, что у них нет связей с северными собратьями по ремеслу. Тем более что…

— Джунгарские солеторговцы, — говорил Агнар, — не походили на северных. Это был народ куда более ушлый. Дело в том, что какой-то джунгарскии император издал указ про яньцзинь, запретивший всем его подданным самим добывать соль и торговать ею. Это должны были делать только на императорских яньчанах…

— Да, вроде бы я читал об этом в трактате джунгарского мудреца Мин Дай-би «Соль и железо». Он советовал императору отменить все налоги, а взамен ввести государственную монополию на соль и железо, — вспомнил Фланнери. — Как он утверждал, поскольку без соли и железа никому не обойтись, то все вынуждены будут покупать их у государства по ценам, назначенным государством. По мнению Мин Дай-би, благодаря этому в казне всегда будут водиться деньги.

— Да, железо в Джунгарии тоже добывают только на государственных рудниках, — подтвердил Агнар, — но никакие налоги там никто не отменял. И взымают их со всей строгостью. Однако денег все равно не хватает, и потому цены на железо и соль император всегда устанавливает высокие. Вот джунгарские бонды и стараются сами плавить железо из болотной руды, а соль покупать у яньшанов, так в Джунгарии называют солеторговцев. К югу от Джунгарии лежат густые непроходимые леса, где живут только людоеды и колдуны. Но в одном месте на южном берегу есть залив со множеством мелей и подводных камней, и к берегам его примыкает долина, окруженная со всех сторон высокими горами. Яньшаны выжгли и вырубили в этой долине лес, завели там рисовые поля, а на берегу стали выпаривать из морской воды соль. Вода на юге зимой не замерзает, и поэтому джунгары добывают соль не из льда, как на севере, а прямо из морской воды. Добытую соль они засыпают в мешки, грузят их в лодки, прикрывают сверху мешками с рисом и зеленью и развозят по рекам и каналам всей Джунгарии. Покупают бонды соль охотно потому, что яньшаны берут за нее меньше, чем император, но все же яньшаны остаются в большом барыше, так как соли у них хватает, и всю работу по ее добыче делают море и солнце, а им остается только выгребать соль лопатой из каменных чанов, установленных на берегу, где их затопляет приливом.

Сперва Агнара поставили сгребать соль и засыпать ее в мешки. Работа эта тяжелая, соль разъедала ему кожу, а кормили его все больше рисом да рыбой, а мяса он вообще не видел. Потом тайпэн яньшанов Син Дань увидел его силу, узнал, что он знаком с лодками, и посчитал, что его лучше использовать в торговых плаваниях. Агнар совершил много плаваний по рекам и каналам Джунгарии и не раз участвовал в схватках с императорскими стражниками, которые постоянно ловили яньшанов и казнили за нарушение императорского указа. Но хотя заслуг у Агнара было много, платили ему мало, и все больше бронзовыми монетами и лишь изредка серебром. А тайпэн жил в большом доме с желтой черепичной крышей и имел не только охранявших его хирдманов, но и хускарлов. Но в устроенное повыше в горах святилище он всегда отправлялся один, говоря, что желает посоветоваться с шэнями без посторонних.

Даже детей с собой он не брал. Агнар же не верил ни во что, кроме собственной силы и храбрости, и поэтому решил узнать, о чем это тайпэн советуется с какими-то шэнями. Он спрятался в горах там, где должен был пройти тайпэн, и тайком последовал за ним. Дойдя до святилища, тайпэн отвалил при помощи посоха один из лежащих там больших камней с надписью, которой никто из живших в Хон-Коне не понимал, потому что джунгарское письмо знают немногие и грамотных в этой стране очень почитают и называют шэнжэнь, что значит…

— Совершенномудрый, — поторопил его Фланнери. — Дальше.

— … И насыпал что-то в углубление под камнем. Он стоял спиной к Агнару, и поэтому тот не видел, что сыпал тайпэн.

Потом тайпэн зажег перед святилищем курительницы и помолился своим шэням. «Насовещавшись» с ними вдоволь, тайпэн ушел, а Агнар подошел к камню и, поднатужившись, отвалил его. В углублении оказались слитки золота, золотые изделия, а также много серебряных монет. Столько золота Агнару еще никогда не приходилось видеть, и он решил, что теперь удача непременно будет с ним. Золото он переложил на свой халат и завязал халат в узел. Дождавшись, когда стемнеет, Агнар прокрался к себе в хижину, где распределил золото по мешочкам и привязал их ремешками к поясу. На следующий день он забрал из хижины все, что могло понадобиться в пути, и отправился в плавание с очередным грузом соли.

Быстро взглянув на остальных, я увидел по их лицам, что они тоже догадались, чем дело кончилось, и, желая поскорей лечь спать, я задал Агнару наводящий вопрос:

— А зачем ты забрал все золото из тайника? Ведь если его было так много, ты мог бы таскать его по частям и тайпэн бы ничего не заметил.

— Я бы взял частями, но мне нужно сразу, — изрек Агнар несвойственным ему голосом пророка, а затем продолжил прежним тоном: — Приплыв в Джунгарию, Агнар почти сразу же сбежал, опасаясь, как бы тайпэн не известил своих людей о краже. Он стал пробираться на северо-запад, полагая, что в Баратии яньшаны до него не доберутся, поскольку туда ходили только караваны, а их грузы проверяли специальные чиновники. И вообще если везти соль в такую даль, то она становилась не дешевле императорской, добываемой на месте. А в Баратии никаких яньшанов не было, так как в лесах на юге там скрывались бараты, а они ненавидят всех джунгар и не позволили бы им построить там какой-нибудь баратский Хон-Кон.

Когда до караванной тропы оставалось уже всего пять дней пути, бонды из деревни Бутунда попытались убить Агнара. Но тот всегда спал, зарывшись в солому, а на свое место клал набитый соломой халат. Разбуженный шумом, поднятым возле куклы бондами, Агнар троих убил, а четвертого ранил и строго допросил. Тот сказал, что тайпэн пообещал большую награду, если Агнара доставят к нему живым или мертвым. Агнар понял, что тайпэн хочет вернуть свое золото и потому не станет обращаться за помощью к властям, а лишь известит обязанных ему бондов, что надо ловить рыжего чужеземца. И поэтому стал пробираться к караванному пути, не заходя в деревни, а останавливаясь лишь на государственных постоялых дворах, что построены вдоль всех главных джунгарских дорог. Но на второй день пути, когда он выходил с постоялого двора, ему преградили дорогу пятеро воинов во главе с гуанем.

«Схватите этого беглого раба», — приказывает гуань. «Я вольный человек», — отвечает Агнар. «У нас есть заявление хозяина, почтенного Син Даня, извещающее о побеге красноголового раба по имени Аньнар, и твои приметы совпадают с его описанием. Следуй за нами в управу для установления личности», — потребовал гуань.

И гуань, и воины, по-видимому, нисколько не сомневались, что Агнар так и сделает, и поэтому очень растерялись, когда он бросился на них с ножом. Сразив первого ударом в горло, Агнар выхватил из мертвых рук алебарду и свалил сразу двоих, ударив одного клинком по горлу, а другого древком в живот. Двое оставшихся воинов опомнились и бросились к Агнару, собираясь заколоть его, но тот высоко подпрыгнул и, взмахнув алебардой, снес одному голову, а в конце прыжка ударил ногами по древку оружия другого и сломал его. Воин бросил обломок в Агнара и схватился за меч, но Агнар легко увернулся и заколол врага. А потом развернулся на пятке и двинулся с алебардой наперевес на начальника этих воинов, который, в отличие от них, опомнился только теперь. И то, видимо, не до конца, потому не выхватил меч, а вместо этого закричал: «Меня нельзя обижать, я — гуань!» — и Агнар убил его. А потом убил и поднявшегося с земли последнего воина. Затем двинулся было дальше, но кто-то видел, как он убил гуаня и воинов, и предупредил всю округу дымом над башней. И уже у следующего постоялого двора Агнара поджидало столько воинов, что тот предпочел отступить и попытался идти по залитым водой рисовым полям. Но императорские стражники преследовали его и там, притом весьма усердно. Они вели себя так, словно убитые воины и гуань были их родичами. О караванном пути в Баратию Агнару пришлось забыть — даже если бы удалось добраться до этой дороги, его непременно опознали бы проверяющие груз гуани, которые тоже полагали, что государственных людей нельзя обижать.

Тогда Агнар попытался уйти на север к хуграм или на северо-восток к яматам, но каждый раз наталкивался на заслоны пограничной стражи и с трудом отрывался от погони. Преследователи загнали его в глубь Джунгарии, и там за него снова взялись люди тайпэна. Агнар метался в поисках выхода, но безуспешно. И тогда он решился совершить то, что до него не совершал никто и никогда, — перебраться в Баратию прямо через Заснеженные горы.

В отличие от нас с Мечиславом, на Фланнери эти слова произвели глубокое впечатление.

— Вы там не бывали, — сказал он в ответ на наши вопросительные взгляды. — А я их видал! Я прожил там несколько месяцев в обители мудрецов. Можете мне поверить — они очень высокие. Миль десять высотой, а то и больше. Там никогда не тают снега, даже на перевалах. Агнар действительно первый и единственный, кому удалось перевалить через Заснеженные горы.

Я взглянул на Агнара с новым уважением. Да, этот охотник за удачей — птицей цвета ультрамарин, — явно уступал нам только в росте. А он знай себе рассказывал о том, какие трудности подстерегали его в горах и как он был вынужден бросить в какую-то расселину отягощавшее его золото. А потом он поднялся на такую высоту, где не водилось никакой живности, где были только снег и камни. И ему пришлось съесть прирученного им зверька, которого он ранее не упоминал ни единым словом, а теперь стал горевать о нем чуть ли не сильнее, чем о потерянном золоте. Сей зверек помогал Агнару в его многотрудной деятельности.

— Ведь он был такой замечательный! — сокрушался наш брат. — Столько всего умел! Вытащить ключи из-под подушки и вынести их из хорошо охраняемого дома было для него сущим пустяком! Такой ученый, такой смышленый! И вот пришлось его…

И тут в кувшине с вином позади Мечислава раздалось подозрительное бульканье. Тот мигом сунул руку и вытащил за шкирку снемуса, ставшего кроваво-красным от вина.

А Агнар при виде него стал снежно-белым.

— Но ведь я же тебя съел! — прошептал он. — Там, в Заснеженных горах, всего целиком! Откуда ты взялся?!

 

Глава 21

— Значит, зверек твой был снемусом, — заключил я, обращаясь к потрясенному Агнару, тогда как Мечислав осторожно поставил малыша перед нашим бывалым братом, смотревшим на зверька как на нечто небывалое. — Не волнуйся, это не твой снемус, это, как выражается Мечислав, кадук, доставшийся нам от покойных колдунов.

— От каких колдунов? — непонимающе посмотрел на меня Агнар.

— Ах да, мы же еще не рассказали про них. Позавчера ночью они пытались… — И я поведал о нашей схватке с нейромантами, а Мечислав и Фланнери изредка, вставляли словечко-другое, дополняя мою краткую повесть. За время рассказа Агнар понемногу оправился от потрясения и, протянув руку, робко погладил снемуса. Тот бесцеремонно открыл рот и высунул язычок, показывая, что ласка — дело хорошее, но когда же его будут кормить?

Агнар взял блюдо с мясом и стал, отрезая Кайкэном мелкие кусочки, скармливать их снемусу. Тот съел едва ли не больше, чем весил сам, и, насытившись, улегся на спину, милостиво разрешив Агнару погладить себя по животу. Видя, с каким трепетом тот гладит, я откашлялся и сказал:

— У Глейвингов есть еще один обычай. Встретив брата и разделив с ним трапезу, у нас принято делать ему какой-нибудь подарок. И поскольку этот кадук — наш общий, мы и хотим подарить его тебе от нас троих. Не правда ли? — Я посмотрел на Фланери с Мечиславом.

Те склонили головы, а Мечислав еще и хлопнул Агнара по плечу, добавив:

— Ну теперь он твой, вот ты и заботься о его прокорме… и его пропое.

— Спасибо, — дрогнувшим голосом поблагодарил нас Агнар.

— Ладно, рассказывай дальше, а то время уже позднее, — поторопил его Фланнери.

Агнар пожал плечами:

— Да больше рассказывать не о чем. Я пробрался незамеченным через Баратию, где меня никто не искал, а потом двинулся через Чусон к Тар-Хагарту, сам не знаю зачем. Несколько дней я тут осматривался, а ночевал задарма в пустующих румах этой таверны. Услышав ваши шаги, я поспешил забраться под потолок и устроился между балками, рассчитывая дождаться, когда вы отвлечетесь или выйдете ужинать, и перебраться в другой свободный рум. Но разговор ваш показался крайне интересным, и я заслушался. Так что сага об Агнаре на этом пока заканчивается.

— Почему — пока? — не понял Мечислав.

— Но ведь я же еще не умер, — логично объяснил Агнар. — И теперь, когда я встретился с вами, моя сага продолжится, будем надеяться, с большей удачей для меня.

Поскольку все уже с трудом сдерживали зевоту, обсуждать далеко идущие планы этого искателя счастья никому не хотелось, и мы расстелили тюфяки и улеглись спать, укрывшись кто плащом (Мечислав), кто одеялом (я), а кто вообще ничем (Фланнери). Агнару же тюфяка не досталось, и он лег спать на полу.

— Подъем! Вас ждут великие дела! — гаркнули у меня над ухом.

Открыв глаза, я увидел, что местоимение множественного числа относится ко мне с Мечиславом, поскольку Фланнери и Агнар уже давно встали. Во всяком случае, еды и вина они принесли только для двоих и, значит, сами уже успели позавтракать внизу.

Вино оказалось очень кстати: хуже невыспавшегося Мечислава только Мечислав, мучимый похмельем. Он тут же ополовинил кувшин и отдал мне, вспомнив, что я тоже нуждаюсь в опохмелке. После чего мы спокойно приступили к завтраку, состоящему главным образом из хлеба и местного сыра, который показался мне чересчур острым, но вполне съедобным. Снемусу такой должен понравиться.

— А как там Кадук? — спросил Мечислав, видимо, подумав о том же.

— А чего ему сделается? — пожал плечами Агнар. — Я его отпустил тут погулять, пусть учится сам добывать себе еду, благо ее тут навалом.

— А ты не боишься, что он может увлечься и не вернется? — спросил я, слегка задетый таким небрежным отношением к нашему «подарку».

— Нет, — улыбнулся Агнар. — Я уже смастерил свистульку, которая вызовет его откуда угодно. Хотите посмотреть? — И достал из-за пазухи самый обычный свисток из ивового прута, такими балуются мальчишки в Эстимюре…

Я мотнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания о родном доме. А Агнар поднес вещицу к губам и резко дунул. Раздался свист, очень похожий на издаваемый снемусом, и я даже приготовился увидеть, как перед нами возникнет ниоткуда Кадук. Но этого не произошло, и я запоздало вспомнил, что по части магии у нас силен другой брат, и посмотрел на Фланнери. Тот ждал с не меньшим интересом, но не он заметил первым появление снемуса, а Мечислав. Его удивленный возглас заставил меня обернуться, и я обнаружил неизвестно как пробравшегося в помещение зверька. Тот сначала посмотрел на Агнара, будто спрашивал, зачем позвали, а потом стал нахально крутиться около бочонка с пивом на шизахнаре. Мы предоставили разбираться с ним Агнару, который строго напомнил ему, что сейчас не время, поскольку день только начался и нас ждут великие дела. Видимо, пока мы с Мечиславом спали, Фланнери успел потолковать с Агнаром, и теперь они втягивали нас в это сомнительное предприятие вдвоем. Я решил немедленно внести ясность и предельно вежливо осведомился:

— Это какие же великие дела нас ждут не дождутся? — Я повернулся к Фланнери. — У тебя есть подлинник пророчества Масмаана? Есть? А в нем имеются еще какие-нибудь указания на то, что речь идет именно о нас? Ведь три сына цариц и сын ведьмы — это еще ни о чем не говорит, мало ли таких бродит по Теохироме. Ведь в балладе даже не сказано, что тройка сыновей королев «и с ними ведьмин сын» приходятся друг другу братьями. А это, на мой взгляд, куда важнее, чем даже цвет волос троицы, о котором, насколько я помню, в балладе тоже ни слова! А в подлиннике об этом сказано?

— Кто его знает, — развел руками Фланнери. — Те двенадцать строк, что я вам показывал, — единственные, которые мне удалось отыскать в обители. Может, где-то и есть полный текст, но, пока он не найден, приходится довольствоваться разными переводами баллады. Конечно, памятуя о том, что сказанное в ней нельзя воспринимать слишком буквально и далеко не все, о чем повествует баллада, следует принимать на веру…

— Да какая разница, верить или нет, если неизвестно, про нас ли вообще речь! — не выдержал Мечислав. — Откуда ты знаешь, что пророчество относится к нам? И вообще откуда тебе известно все то, что ты нам тут понарассказывал? Тоже в обители разнюхал?

— В обители, — кивнул Фланнери, — но не разнюхал, а скорее постиг. Я много дней постился и очищал себя от всего наносного, стремясь достичь состояния нирви-сама, то есть Просветления, и однажды, когда я сидел на краю пропасти, свесив ноги и глядя на озаренную солнцем вершину горы Меру, мне было видение. — Он посмотрел на нас с Мечиславом. — Такое же, как и вам, только более продолжительное. Вала явилась мне, и мы с ней говорили очень долго обо всем, что меня интересовало, но при этом ни она, ни я вообще не пользовались никаким языком, а лишь обменивались мыслеобразами. И когда я задал ей вопрос, что должен сделать, она послала мне образ Тар-Хагарта и добавила, что дальнейший путь станет ясен там. Выйдя из транса, я поспешно вернулся в обитель и изложил все, что мне открылось, тамошним мудрецам. А потом не мешкая собрался в дорогу, чувствуя путеводную Волю Валы, благодаря которой я, не задумываясь, выбирал ту или иную тропу, хотя обратно шел без проводников…

— Так вот, значит, что это было! — воскликнул Агнар. — Я скитался девятнадцать дней по горам, питаясь мясом верного снемуса. При этом я вскоре сбился с пути и брел совершенно наугад, уже ни на что не надеясь, и только воля говорила мне «Иди!» И вдруг на двадцатый день я внезапно почувствовал, что знаю, куда идти… и пошел. И это ощущение не пропадало, пока я не пересек Заснеженные горы, и даже потом не вполне оставило меня, приведя в конце концов сюда, в Тар-Хагарт…

— Значит, мы снова возвращаемся к тому же, о чем говорили, — вздохнул я. — К выбору дальнейшего пути. И я, повторяю, далеко не уверен, что он должен обязательно вести на юг!

— Точно, и я тоже, — поддержал меня Мечислав. — В конце концов, даже если нам и правда суждено стать родоначальниками нового народа, то зачем ехать для этого куда-то на юг? Давайте захватим какое-нибудь королевство поближе, хотя бы тот же Тар-Хагарт или Алалию. Вино здесь вроде ничего, да и закусить есть чем…

— Не пойдет, — решительно замотал головой Фланнери. — Все самостоятельные гегемонии начинали свое шествие к величию и власти над Межморьем с территории, не испытавшей на себе власти предыдущей гегемонии. А народы-гегемоны, которые подчинялись прежде чужой власти, напоминают, ты уж извини, Чеслав, хлопов, сделавшихся господами. Они способны лишь продолжать и сохранять созданное предшественниками, не внося почти ничего своего. Нет! Если мы хотим, чтобы дети наших детей создали свою неповторимую гегемонию, надо закладывать основание будущего народа на чистом месте. Или, во всяком случае, на месте, свободном от какой бы то ни было власти — кроме нашей, разумеется!

— Ты говоришь совсем как та ромейская принцесса, Лупа, — хмыкнул я. — Она ведь тоже советовала мне подобно ее предку создать новое государство на пустом месте…

— Что ж, судя по твоему рассказу о ней, эта Лупа едва ли не последняя из потомков Рома, в ком еще сохранилось что-то от Силы предка… Так оно обычно и бывает: хотя рождение девочек у потомков демонов всегда является первым признаком утраты магической силы, у женщин эта магическая сила почему-то сохраняется дольше… Но не это главное. Важна Воля Валы! Вы сами… — кивок на нас с Мечиславом, — говорили, что когда она явилась вам в видениях, то указала путь достаточно ясно. Скажете, я не прав?

— Скажу, — ответил упрямый Мечислав. — Главку она велела идти «куда река течет», а мне и вовсе куда сердце подскажет…

— А мне так вообще ничего не велела, поскольку никакого видения мне не было, — встрял Агнар.

— Ну если уж вам так хочется самим убедиться, что ее слова означают именно движение на юг, а не куда-то еще, то мы можем произвести небольшой опыт, — пожал плечами Фланнери. — Ну-ка, обнажите клинки.

Мы встали и выполнили его просьбу.

Сделав непонятный жест, Фланнери выдернул из рукава три плотные черные повязки и поочередно завязал нам глаза.

— Сейчас я вас раскручу, а потом идите, куда потянет, — сказал он. — И сами увидите, куда придете.

Подойдя ко мне первому, он взял меня за плечи и принялся крутить на месте. Вскоре я потерял всякое представление о том, кто где находится, и, когда он наконец прекратил, я еще некоторое время простоял, борясь с неустойчивостью. А затем сделал три шага вперед, после чего и уперся мечом в стенку.

— Можете снять повязки, — раздался сзади голос Фланнери.

Я стянул черный лоскут и огляделся. Мы все трое, участники опыта, стояли перед южной стеной комнаты, упираясь в нее клинками. Думаю, шагай мы быстрее, проткнули бы ее насквозь, и не только потому, что стенки в этой таверне были хлипкие.

— Убедились? — не без иронии осведомился Фланнери.

Меня он, во всяком случае, наполовину убедил — я уже привык доверять своему путеводному чутью. Но Мечиславу это было внове, и он оказался упрямей. Агнар же просто спрятал кинжал в рукав, словно боясь, что тот исчезнет.

— Меня сердце влекло сюда выпустить кишки поганому хмызу Эпиполу, — упорно стоял на своем Мечислав. — Может, это, — он махнул рукой в сторону стены, — означает лишь, что мне надо искать его в южной части города. И вообще у нас в Вендии… — Он умолк, видимо не зная, что принято делать при таких обстоятельствах у него на родине.

Мне его рассуждение показалось, мягко говоря, не очень убедительным, но я решил не спорить — пускай сам проверит, ему полезно.

Видимо, Фланнери разделял мои мысли, потому что он пожал плечами и сказал:

— Ладно, поищи его там, но только постарайся к вечеру вернуться в таверну. А мне надо пройтись по местным лавкам и кое-что приобрести. Кто-нибудь хочет составить мне компанию?

— Приобрести — это дело, — одобрительно заметил Агнар. — Я с тобой.

— Я, пожалуй, тоже пройдусь с вами, а потом прогуляюсь к акрополю. Хочу рассмотреть его поближе. Вы видели, какие громадные камни в основании его стен?

Фланнери с Мечиславом видели, но их это не заинтересовало, а что касается Агнара, то он не подходил к акрополю ближе, чем на выстрел из лука — причем из моего лука, бьющего на двести шагов дальше обычного.

Приняв решение, мы вышли на улицу, не забыв взять с собой деньги, которые разделили примерно поровну. Агнар, правда, предлагал забрать вообще все мало-мальски ценное, так как, по его словам, в Тар-Хагарте уйма проходимцев, которые вполне могут польститься на наши вещи. Но Фланнери заверил его, что об этом он уже позаботился, и выразительно помахал посохом. С тем мы и отправились в свой эпический поход по Тар-Хагарту.

 

Глава 22

Вместе мы, впрочем, шли недолго — верный своему слову Мечислав на первом же перекрестке свернул на юг и целеустремленно зашагал в сторону торговой площади. Я мысленно пожелал ему удачи в поисках Эпипола и двинулся к мосту через Магус, с любопытством поглядывая по сторонам.

— А почему тебя так заинтересовали мегалиты в основании акрополя? — спросил меня Фланнери, отвлекая от разглядывания пестрой толпы уличных торговцев, стражников, чиновников, ремесленников и прочих граждан и гостей Тар-Хагарта, Нового Города.

— Понимаешь, хочу убедиться, что эти камни действительно такие древние, какими кажутся издали. Подобные мегалиты мне уже приходилось видеть, и я точно знаю, что возраст их — не менее трех тысяч лет. Но в таком случае почему этот город называется Новым? Ведь если есть Новый Город, то должен быть и Старый, логично? А где же он, спрашивается?

— На этот счет есть разные мнения, — ответил Фланнери. — Одни считают, что основатели города были выходцами из Ашмара, то есть Древнего, городишки на юге Алалии, и назвали его Новым Городом, чтобы подчеркнуть его новизну по сравнению с метрополией. Но это полная чушь. На заре существования Тар-Хагарта предки алальцев пасли свиней где-то на востоке Бирана и никакого отношения к основанию города не имели. Большинство же ученых людей полагают, что первоначальное человеческое поселение находилось здесь, на правобережье, а на левом берегу, там, где сейчас акрополь, какой-то древний народ установил мегалиты на Месте Силы и там находилось святилище Зекуатхи…

— Того самого? — спросил я, живо вспомнив рассказ Ашназга.

— Его, — кивнул Фланнери. — Ну а после крушения богов почтение к этому святилищу ослабло и перебравшиеся через реку горожане построили на его месте акрополь, заложив в кладку те же мегалиты.

Тут я вспомнил про камни, лежащие в основании Эстимюра, и предания о том, что раньше на месте замка стоял круг камней, воздвигнутый неизвестно когда и кем.

— Погоди, — сказал я Фланнери. — Если мегалиты древние люди ставили в Местах Силы, то выходит, что Эстимюр…

— Да, — подтвердил Фланнери. — Там тоже Место Силы и древнее святилище. Вот потому-то заклятие Суримати и подействовало на нашего отца. Ведь он совершал там с твоей матерью самый древний обряд Слияния.

— Какой такой обряд Слияния? — не понял малопросвещенный Агнар.

— Я же рассказывал, что вначале была целокупная Йула, соединяющая в себе и женское и мужское начала. После ее распада эти начала разошлись, но стремятся сойтись и соединиться вновь. И в тот миг, когда мужчина и женщина одновременно, прошу заметить, одновременно достигают экстаза, они на мгновение духовно сливаются в единое целое и возвращаются к Изначальной Целокупности. Это создает такой мощный всплеск Силы, что, когда слияние происходит в подобном месте, достаточно и самого слабого толчка, которым и послужило заклятие Суримати… Разве вы не ощущали этого всплеска, когда достигали одновременного оргазма с какой-нибудь женщиной?

— Ощущал раз-другой, — с неохотой признался Агнар, — и старался, чтобы больше этого не было. А то появлялись потом всякие глупые мысли вроде желания всегда оберегать и опекать эту женщину, завести с ней детей, обосноваться где-нибудь, зажить честным трудом, как какой-нибудь бонд, и прочие мысли, недостойные адальмана.

— Мысли эти правильнее назвать не недостойными, а скорее несвоевременными, — поправил его Фланнери.

И, продолжая беседу, они с Агнаром свернули в какой-то переулок, где располагалось много всяких лавок, торговавших, судя по вывескам, старинными рукописями и прочими редкостями: от зауксираминского наранга до эрзитовой пималии из далекого Барсума. Я же продолжил путь к мосту, где обшитые медью дубовые ворота были, по причине дневного времени, распахнуты настежь, а стоявшие у них стражники брали по два медяка с воза и по медяку с конного, а прочих пускали на левобережье бесплатно.

Я перешел через мост и изучил акрополь вблизи: ничего не скажешь, весьма внушительное сооружение: стены локтей на восемь выше городских, десять башен, перед стенами глубокий, облицованный камнем ров, через который перекинут тяжелый подъемный мост на цепях, ведущий к надвратной башне с двойной опускной решеткой. Впрочем, если кому охота узнать об этом акрополе поподробнее, пусть читает трактат ромейского военного теоретика Фронтона «О крепостях», где описаны практически все оборонительные сооружения Межморья, какие существовали во времена написания трактата, то есть примерно два с половиной века назад. У нас в библиотеке он имеется и снабжен рисунками, позволяющими наглядно представить, на что похожи описываемые автором твердыни. Я же прогулялся вдоль восточной стороны акрополя, пока снова не вышел к реке, разглядывая мегалиты и по привычке примериваясь, как ловчее взять его приступом. Я уже почти дошел до реки, когда меня отвлекло от созерцания неподвижных мегалитов нечто подвижное, хотя не менее занятное, — шедшая впереди женщина. Она бросилась мне в глаза потому, что во всей пестрой толпе вокруг меня только она была одета во все черное: черные облегающие шаровары (судя по отблеску, из шелка), черную шелковую же рубашку и черные замшевые полусапожки, доходившие ей до лодыжек. Несмотря на странный наряд, это была несомненно женщина, моя способность с первого взгляда распознавать пол любого существа была здесь совершенно ни при чем — в этой незнакомке женщину узнал бы любой, хотя ее черные волосы, собранные в конский хвост, как у выходящего на смертный бой жунтийца, были ничуть не длиннее, чем у прочих жителей Тар-Хагарта, едва доходили до плеч. Нет, ощущение, что передо мной женщина, вызывалось скорее ее неповторимой походкой. Она шла плавно, слегка покачивая бедрами, словно танцуя, и я обнаружил, что следую за ней как привязанный, не сводя глаз с обтянутого черным шелком зада — тоже бесспорно женственного даже для куда менее проницательного взгляда, чем мой. Спохватившись, я остановился, но было уже поздно, женщина обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. А я в свою очередь завороженно рассматривал ее, и посмотреть было на что, спереди она представляла собой еще более прекрасное зрелище, чем сзади: стройная фигура, узкая талия, широкие бедра и большие, но совершенно соразмерные груди, которые так и норовили прорвать тонкий шелк рубашки всякий раз, как она делала вдох. И лицо: чистый высокий лоб, прямой нос, широко расставленные черные глаза, гладкие розовые щеки, четкие, словно вырезанные резцом ваятеля скулы, сходящиеся в закругленный подбородок под полными ярко-красными губами, напоминающими наши два лука, мой боевой — верхняя, и охотничий Мечислава — нижняя. Эти губы, подумалось почему-то мне, наверняка очень приятно целовать, они сразу делаются мягкими и нежными… Опомнившись, я покраснел (чего со мной не случалось уж не помню сколько лет) и забормотал какие-то извинения. Но она меня не слушала: сделав три плавных шага, она приблизилась ко мне и, подняв руки, провела ладонями вдоль моего тела, нигде, однако, не прикасаясь ко мне, но задерживая сведенные вместе ладони над моей макушкой, сердцем, пупком, пахом. Завершив этот странный обряд к своему удовлетворению, она тоном госпожи, привыкшей к безоговорочному повиновению, приказала мне:

— Иди за мной.

А затем повернулась и пошла дальше. И я, не задумываясь, пошел, словно воин, получивший распоряжение от самого полемарха, а то и от короля.

Шагая за ней по улице параллельно реке, я терялся в догадках, кто же она такая. Может, портовая порна? Сомнительно; насколько мне известно, порны всех стран и народов предпочитают одежды аляповатые, броские и как можно меньше скрывающие их прелести. Конечно, в таком городе, как Тар-Хагарт, где все так любят пестро одеваться, заметней женщина в черном, а не в цветастом наряде. Но порны всего мира еще и ярко красятся, превращая иной раз свои лица в самые настоящие картины. А у этой женщины на лице никакой краски не наблюдалось: даже ее ярко-красные губы были такими от природы. Может, это очередная поклонница писанины Лилии Виридии? Я посмотрел на ее ножки и покачал головой. Нет, на лошади она в последнее время не ездила. И я вовсе не хочу сказать, что у наездницы непременно должны быть кривые ноги, при умелой посадке это как раз необязательно. Но ее черные шелковые шаровары никогда не разъедал конский пот, это определил бы любой наездник. Так кто же она? Я задавался этим вопросом всю дорогу до порта, но так и не нашел удовлетворительного ответа, когда ступил на сходни крытой одномачтовой лодки длиной в двадцать пять локтей, чем-то напоминающей виденные мной на рисунках джунгарские джонки. Поднявшись за незнакомкой на палубу, я затем спустился в каюту, занимавшую все внутреннее пространство лодки и накрытую двускатной деревянной кровлей, которая покоилась не на самых бортах, а на прибитых к ним на равном расстоянии друг от друга брусках. Сквозь эти небольшие промежутки между брусками в каюту проникал свет, и, когда глаза привыкли к полумраку, я обнаружил, что попал в какой-то иной мир, непохожий на тот, который остался на берегу.

Все дно лодки устилал роскошный синий ворсистый ковер биранской работы, в котором мои ноги тонули чуть ли не по щиколотку. Ступать по такому ковру в пыльных сапогах казалось едва ли не святотатством, и я, поспешно сняв их, оставил за входом в каюту, прежде чем подойти к живописно разбросанным по ковру красным атласным подушкам и серебряной статуе в локоть высотой, изображавшей обнаженную женщину в венке из дубовых листьев. Вот этот-то венок меня и поразил больше всего — даже больше таинственной незнакомки, которая, видимо, ценила свой ковер еще выше, чем я.

Она скинула не только сапожки, но и рубашку с шароварами, оставшись, однако, не обнаженной как статуя, а в странном черном шелковом треугольнике на бедрах, походившем на штаны без штанин. Лучше я описать этот наряд не могу, тем более что глядел я, повторяю, не на него и не на красавицу, а на статую и дубовый венок.. В моем сознании дубовый венок был неразрывно связан с особами, танцевавшими в полнолуние голыми на лесных полянах. Сам я этого танца, правда, ни разу не видел, но слышал немало, равно как и про другие обряды таинственных лесных жриц.

— Ты… ты… стрега? — запинаясь, произнеся и невольно схватился за рукоять кинжала — в тесноте каюты он будет куда сподручней меча.

— Что ты знаешь о стрегах, северный варвар? — пренебрежительно усмехнулась она, делая вид, что не замечает моего движения.

— Достаточно, — резко ответил я, задетый тем, что меня путают с соплеменниками Агнара, хотя, наверно, здесь, на юге, мы все считались северными варварами: и соотечественники Эгмунда Голодранца, и анты, и ухрялы, и жунтийцы, и вюрстенцы, и, наверное, даже михассенцы, хотя последние жили буквально в двух шагах от Тар-Хагарта. — Стреги — это ведьмы, совершающие по ночам в лесах свои колдовские обряды. Они приносят человеческие жертвы, не вступают в сношения с мужчинами и не почитают никаких богов…

Тут я умолк, осознав нелепость своих слов, так как из них вытекало, что уж кем-кем, а стрегой эта смуглянка быть никак не могла. Хотя бы потому что она чтила по крайней мере одну богиню, чье серебряное изваяние, собственно, и навело меня на мысль, что предо мной — стрега. И потом, судя по тому, с какой быстротой она избавилась почти от всей одежды, с мужчинами ей доводилось иметь дело… Ведь даже в том, что она оставила на бедрах нелепый треугольник из черного шелка, проглядывало умение возбудить мужчину, присущее скорее опытной порне, чем неискушенной девственнице. Впрочем, девственницей красотка и не была — уж это-то я определил с первого взгляда, но как-то не придал значения.

Однако смуглянка не стала ловить меня на противоречиях, а уселась на подушке, скрестив ноги, и жестом предложила сделать то же. Все еще слегка настороженный, я устроился напротив нее, убрав руку с кинжала, но готовый дать отпор любым колдовским штучкам.

— Отчасти ты прав, — кивнула она, — хотя стреги все-таки почитали Древних Богов, но полагали, что никакие изображения не нужны, так как боги живут повсюду вокруг нас: в деревьях, в животных, в камнях и даже в людях — не во всех, конечно, лишь в некоторых; и стреги умели определять наличие в людях, деревьях и прочем большей или меньшей оренды… Но это не имеет значения, потому что — запомни это хорошенько — никаких стрег больше нет!

Я хотел было возразить, но она опередила:

— О, разумеется, еще осталось несколько сотен старух, которые упрямо держатся за прежние обычаи, но у них нет будущего. К ним никто не идет в обучение, и, когда они перемрут, исчезнет и их ковен. А молодые стреги еще двадцать лет назад признали правоту Камиллы и пошли ее путем.

Заслышав это имя, я мигом насторожился, поскольку так звали, если верить Скарти, мать Фланнери, а он, внезапно сообразил я, ни о ней, ни о себе так и не рассказал. Я не раз давал себе обещание расспросить его, но почему-то всякий раз этому что-то мешало. Ладно, мысленно поклялся я, вот встретимся опять, и он больше не отвертится. А пока не мешает вызнать все, что можно, у этой нестреги…

— Каким-каким путем? — спросил я. — И кто такая эта Камилла?

— Ты уверен, что тебя интересует именно это? — промурлыкала в ответ она и слегка повела плечами, отчего ее груди приятно заволновались.

— Уверен, — твердо ответил я, стискивая зубы. И соврал не моргнув глазом: — Меня всегда занимало, что, собственно, за цели преследовали стреги: политические, религиозные или какие-то иные. Если расскажешь, то я буду очень благодарен.

— Ну хорошо, — глубоко вздохнула она. — Если тебе это интересно, слушай. В далекой древности на месте, где сейчас располагаются Алалия, Романия, Михассен и Северный Чусон, жили племена туатов. Они много чего знали и умели, но своего государства не создавали, так как их жрецы-мудрецы считали это излишним, ведь их почитали во всех племенах, а если б какой-то вождь объединил эти племена и стал королем, то им, пожалуй, пришлось бы склониться перед его властью, и вообще первенство перешло бы от жрецов к воинам…

Я громко застонал:

— Слушай, ну сколько можно?! Третий раз за последние три дня стоит только о чем-то спросить, как меня кормят древней историей. Я же ведь хочу лишь узнать, кто такая Камилла, при чем тут давняя грызня трона и алтаря?!

— Я ведь предлагала заняться делом более приятным, — обиделась моя рассказчица, а я подумал: «Что-то не припомню такого!» — А ты спрашивал, кто такие стреги и к чему стремились. Вот я и излагаю. А уж как излагать, это мне, наверно, лучше знать! Впрочем, если предпочитаешь перейти от разговоров к действиям… — И она положила руки на бедра с явным намерением удалить с них шелковый треугольник. Будь на ее месте другая, я бы такой жест только приветствовал, но сейчас меня больше занимало знание.

— Нет, излагай, как считаешь нужным, но по возможности не вдаваясь в политику давно минувших времен.

— Как угодно, — пожала плечами она. — Только никакой, как ты выражаешься, политики в моем рассказе нет — одна история, правда изустная, потому что письменностью туаты так и не обзавелись, жрецы считали и ее излишней, мол, будет мешать бардам и филидам развивать память. И это, конечно, тоже не способствовало объединению туатов, хотя бы для совместного отпора врагу. Поэтому когда жунтийцы стали сколачивать первую в Межморье гегемонию, они без труда разбили туатов и обложили их данью. А когда туаты восстали против их господства, то были с легкостью разгромлены и лишены половины земель. Когда гегемония перешла от жунтийцев к вендам, туаты снова попробовали скинуть иго, и венды, опять же без труда, потопили восстание в крови. После того как рухнула гегемония вендов, туаты решили, что смогут наконец вздохнуть спокойно и зажить по-старому, но тут…

— Но тут, в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году, их покорили левкийцы во главе с царем Леонтом, — вставил я, вспомнив читанную когда-то «Историю Левкии» Агасикрата и отождествив наконец загадочных туатов с хорошо известными историкам гиатами.

— Если ты дальше сам знаешь, то нам незачем тратить время на разговоры, и мы можем…

— Нет-нет, рассказывай, — попросил я, видя, что она снова берется за черный треугольник.

Она состроила гримаску, как бы говоря «дело твое», но рассказ продолжила, и я теперь воспринимал его лучше, поскольку мог сопоставлять услышанное с тем немногим, что знал о гиатах из истории. И оценил юмор безвестного левкийца, переименовавшего загадочных туатов во вполне понятных гиатов, то есть свинопасов.

— При левкийской гегемонии туатам жилось вполне сносно, так как платили они теперь не дань, размеры которой определяла только жадность жунтииских и вендийских князей, а подати, распределенные на всех подданных левкийской державы. Но для туатов это мягкое владычество оказалось хуже жестокой власти жунтийцев и вендов. Те требовали от туатов лишь одного — покорности и дани. А левкийцы втягивали их в свои войны, в управление государством, во всякие состязания. И народ стал забывать исконные обычаи и даже родной язык. То же самое продолжалось и при ромеях, только еще в большей мере, потому что ромеи забирали юношей служить в свои легионы и они возвращались домой уже настоящими ромеями. И жрецы-мудрецы предали свой народ, войдя в ромейское жречество и подчинившись понтифику. Они стали поклоняться чужим богам, даже не называя их для приличия туатскими именами. Нет, они чтили всяких там Марсов, Юпитеров, Юнон и прочих беллон с венерами. А своих богов туаты забыли…

И вот тогда спасать народ решили женщины, и среди туатов появились стреги. Они стремились сохранить в чистоте древние верования и тем самым сохранить туатов как народ. Но неизбывное проклятие туатов — разъединенность — проявило себя и теперь, потому что стреги чуть ли не сразу раскололись на тех, кто призывал удалиться от мира и хранить древнюю мудрость в лесных убежищах, передавая ее девушкам, добровольно шедшим в обучение, и тех, кто требовал не удаляться от мира мужчин, а наоборот — вспомнить, что когда-то женщины туатов сражались бок о бок с мужчинами, и передавать древнюю мудрость людям, проверенным в бою. Эти последние оказались в меньшинстве, и их изгнали из мест, населенных потомками туатов. В поисках пристанища они ушли на север, где впоследствии стали называться…

— Вальками, — не выдержав, снова вставил я и, получив еще один жгучий взгляд черных глаз, поспешно замахал руками, мол, продолжай, я слушаю.

Она немного помолчала, давая понять, что дальнейших вторжений в монолог не потерпит, а потом заговорила вновь:

— Эти две ветви хранительниц древней мудрости со временем расходились все дальше и дальше, становясь уже совершенно непохожими друг на друга. Ушедшие на север уверовали в какую-то богиню Валу, отчего и получили свое прозвание… — (Я обиделся, что бабушку назвали «какой-то богиней», но смолчал из опасения, что рассказ будет окончен на таком интересном месте). — … А оставшиеся все больше отрывались от мира людей, погружаясь в пучину самого темного колдовства… Напуганный народ стал чураться стрег, что подрывало их влияние и уничтожало главную цель: сохранение самобытности туатов. Впрочем, об этой цели среди стрег тогда уже мало кто вспоминал, и ковен шел к постепенному исчезновению, пока верховной жрицей не стала Камилла…

«Ага!» — мысленно воскликнул я.

— Камилла была молода и полна оренды. Она встряхнула стрег, заставила вспомнить, зачем они взялись огород городить, и не только вернула им былое влияние на туатов, но даже распространила его на земли Севера: Антию, Вендию и другие. Более того, она вспомнила, что вальки — их заблудшие сестры, и стала усиленно готовить почву для воссоединения двух ветвей Древнего Знания, но натолкнулась на сильное противодействие старых жриц, которые ни в какую не желали подобного слияния. И тут случилось нечто, опрокинувшее и планы Камиллы, и расчеты ее противниц.

Я внутренне подобрался, чувствуя, что сейчас пойдет самое интересное, во всяком случае для меня.

— В ходе обряда жертвоприношения, который Камилла проводила ради примирения с иерархией стрег, она ощутила присутствие постороннего. Мужчины. Но не просто мужчины. Она уже тогда почувствовала, что он — нечто большее. И когда они наконец встретились, она окончательно убедилась, что оренды в нем столько, что он походил скорей на бога, чем на человека. Звали его Глейв, возможно, ты слышал о нем.

Я молча кивнул, не уточняя, кем довожусь этому Глейву.

— Он попал к ней раненым и ослабленным, и она стала выхаживать его, оплетая одновременно сетью своих чар. Она хотела, чтобы он помог объединить стрег и валек и возродить величие туатов. Но здесь Камилла, видимо, замахнулась слишком высоко. После десятидневного плавания по Туманному морю Камилла внезапно исчезла с корабля, и даже бывшая с ней старая жрица не смогла установить причину исчезновения.

А потом Камилла вдруг объявилась на севере за морем, да к тому же не одна, а с ребенком. Она утверждала, что ребенок этот не кто иной, как квизац хадерах, то есть рожденный девственницей. Стреги давно утверждали, что мужчина, у которого оренды не меньше, чем у бога, может сделать девушке ребенка посредством шианы…

— Посредством чего? — забывшись, переспросил я.

Она посмотрела на меня с плохо скрытым презрением; видимо, по ее мнению, не знать этого слова мог лишь совсем необразованный варвар.

— У ромеев это называется oral conceptia и считается одним из признаков божественности.

Я хотел было спросить, при чем тут какая-то устная концепция, но, к счастью, вовремя сообразил, что речь идет о стоматосном зачатии.

— Regina de fellatricis! — невольно воскликнул я, вспомнив, как называл Камиллу в своем опусе Эпипол. — Так вот почему стреги удовлетворяли мужчин только таким способом! Хотели зачать этого квизаца, как его там?

— Да, — кивнула эта чересчур осведомленная особа, смерив меня взглядом, — но когда Камилла заявила, что квизац хадерах наконец рожден, старые стреги ей не поверили. Они утверждали, будто Камилла нарушила обет, возлегла с Глейвом и, значит, недостойна теперь быть верховной жрицей. А поскольку она потеряла не только девственность, но и священный знак верховных стрег, то, наверно, недостойна и жить. Вот тогда-то среди стрег и произошел Второй Великий Раскол со времен ухода валек.

Все молодые стреги примкнули к Камилле и объединились с вальками, окончательно порвав с прежними обычаями стрег вроде безбрачия, человеческих жертвоприношений и черного чародейства. Моя мать была одной из этих молодых стрег. Она даже съездила на север, где лично встречалась с Камиллой и видела ее младенца. Мать говорила мне, что у него был не по возрасту мудрый взгляд.

— А как звали этого младенца и что с ним теперь? — Я решил, что перебивать уже можно.

— Не знаю, — ответила она. — Камилла сказала, что его имя и его миссия в нашем мире — глубочайшая тайна, доступная пониманию лишь Очень Немногих. Я в их число не вхожу, — призналась она с некоторым смущением. — Но я верю, что тайна эта откроется еще при моей жизни.

«Половину этой тайны я мог бы тебе открыть хоть сейчас», — подумал я, глядя, как дочь стреги избавляется наконец от своего черного треугольника.

Но затем мне стало не до просветительства.

 

Глава 23

— Вставай, обладатель стального скипетра, тебя ждут великие дела!

Я очнулся, продремав неизвестно сколько, и спросонок не мог сообразить, к кому относится этот пышный эпитет. А потом вспомнил. Шелта (так звали эту дочь стреги) в самый разгар наших забав внезапно впала в нечто вроде транса и, глядя на меня остекленелыми глазами, бормотала бессвязные фрасы, такие как «Берегись Финбана», «Дружи с Западом, жди Севера, не верь Востоку и бойся Юга» и особенно часто: «Вот твой удел: с народами сражаться, для чести счастье презирать, бесславной смерти и измены не бояться и скипетром стальным короны разбивать!»

Это последнее уже явно походило на заклинание, а то и на заклятие, и я позже спросил у Шелты, что она, собственно, имела в виду. Но она сказала, что подобные откровения приходят непроизвольно и она сама потом их не помнит, а объяснить и подавно не может.

— Опять эти великие дела, — проворчал я, вставая и принимаясь одеваться. — Уж и отдохнуть человеку не дают.

— Ты не просто человек, — сказала Шелта, подходя ко мне и не трудясь одеться. — В тебе очень много оренды. Я почувствовала это еще там, у акрополя. Ее в тебе столько, что…

— Слушай, милая, если ты надеешься зачать еще одного квизац хадераха, то напрасно! Это я тебе могу сказать совершенно точно.

— Да я вовсе и не думала об этом! — Она дернула плечиком и отвернулась.

— Вот и отлично. — Шлепнув ее на прощание пониже спины, я поднялся на палубу и сошел по сходням на причал.

Солнце, к моему удивлению, уже заходило. Видимо, я пробыл на лодке дольше, чем полагал. И мы с Шелтой, похоже, так увлеклись, что я и не заметил, как рядом с ее лодкой причалило средних размеров торговое судно, которое сейчас вовсю разгружали лоснящиеся от пота работяги в одних набедренных повязках.

Я решил, что, пожалуй, самое время возвращаться в таверну, и зашагал в сторону улицы, ведущей к акрополю. Может, я и не так хорошо нахожу дорогу в лесу, как Мечислав, но уж в городе-то определенно не могу заблудиться, даже если город этот — Тар-Хагарт.

Поэтому я добрался до трактира без лишних блужданий, просто-напросто вернувшись по своему же следу.

Войдя в таверну, я безошибочно направился в пивной зал и, само собой, обнаружил там братьев (всех троих) за столиком в углу слева от входа.

— А вот и владетель Крома пожаловал! — приветствовал меня Мечислав и сделал два движения одновременно: ногой отодвинул стул, приглашая садиться, а рукой пододвинул пустую глиняную кружку, которую Агнар тут же наполнил вином из стоящего на столе кувшина. — И где же тебя так долго носило, братец родимый?

— В порту был, — ответил я, не вдаваясь в подробности, и, сев за стол, осушил кружку одним глотком. Агнар поднял бровь, но налил еще.

— В порту? — удивился Мечислав. — Я тоже там был, но тебя что-то не заметил. А ведь я исходил его вдоль и поперек в поисках Легостая…

— Ну и как, успешно? — полюбопытствовал я, хотя прекрасно понимал, что Андронику Эпиполу делать в порту было решительно нечего.

— Нет, — с огорчением признал Мечислав. — Там о нем никто даже слыхом не слыхивал. А пару раз грузчики посылали меня к какой-то Луце в гости. Где живет эта Луца и кто она такая, не знаю, но знаю, когда меня пытаются оскорбить, так что пришлось поучить их вежливости. — Он налил себе вина и отпил глоток. — Думаю, они усвоят урок, когда очухаются. Но почему я на тебя не вышел? Ведь между нами должно быть какое-то притяжение. Или между Кромом и Погромом? Ну и Кайкэном, конечно. По крайней мере, я понял так. — Он повернулся к Фланнери и вопросительно посмотрел на него.

— Ты понял правильно, — кивнул ему Фланнери. — Притяжение существует между всеми детьми демона, в данном случае нашего отца, а выкованные Глейвом магические артефакты усиливают это притяжение. Но других людей ваши клинки никуда притягивать не будут — ни к себе, ни друг к другу.

— Это не имеет значения, — резко сказал Агнар. — Мы свои клинки никому отдавать не собираемся. Во всяком случае, уж я-то этот, как вы его называете — Кайкэн? — точно никому не отдам.

Рядом с его кружкой пьяный снемус утвердительно пискнул во сне.

— Так почему же мы с тобой не встретились в порту? — упрямо вернулся к своему вопросу тоже изрядно набравшийся Мечислав.

— Не знаю, — пожал плечами я. — Возможно, ты был рядом, но не заметил. Видел у причала одномачтовую лодку с крышей, как… как у джунгарских домов?

— Как выглядят джунгарские дома, не знаю, я ж не Агнар, в Джунгарии не бывал, но лодку с крышей я и правда видел, только заглядывать туда не стал — не думал, что Эпипол может прятаться там. Но тебя зачем туда понесло?

— Ну, — смутился я, сам не знаю почему, — по правде говоря, я туда направился следом за одной красоткой…

— Я же говорил! — торжествующе заявил Агнар. — Говорил я вам, что он за какой-нибудь юбкой бегает. Так что гоните мне сорок денариев, я выиграл! — и обрадованно потер руки.

— Мне жаль тебя разочаровывать, — сказал я, ни чуточки его не жалея, — но ты проиграл — юбки на той девице не было, она разгуливала по городу в штанах. В черных шелковых шароварах.

— Это не принципиально, — отмахнулся Агнар. — Важно, что ты где-то валялся на сене с девкой, как я и говорил. Так что я выиграл.

— Не на сене, а на ковре, — уточнил я, сознавая однако, что Агнар вправе счесть меня занудой, и потому больше спорить не стал.

Мечислав и Фланнери отсыпали Агнару по двадцать денариев, и тот спрятал деньги в один из многочисленных бездонных карманов.

Затем Фланнери повернулся ко мне и покачал головой, а когда заговорил, то стало ясно, что он отнюдь не считал вопрос исчерпанным, а тему закрытой.

— Уж от кого от кого, а от тебя я никак не ожидал такого легкомысленного поведения! Ты хоть понимаешь, что наделал?

— А что тут такого? — заступился за меня Мечислав. — Ну отодрал бабу, так что с того? Дело-то житейское…

— Ты, возможно, этого и не знаешь. — Фланнери мученически закатил глаза к потолку. — Но от этого, понимаешь ли, дети бывают.

— Ну, во-первых, не всегда, — вмешался я, — а во-вторых…

— Ты же военный человек! — взорвался Фланнери. — Да к тому же лучник! Уж кому-кому, а тебе полагалось бы знать, что каждый твой выстрел попадает в цель!

— Ты хочешь сказать… — начал было я.

— Да! Мы — дети демона и как таковые отличаемся от других смертных, помимо всего прочего, большой силой семени. И поэтому мы не можем позволить себе, как изящно выражается Мечислав, «драть баб» направо и налево, разбрасывая свое семя где ни попадя.

— А собственно, почему? — лениво полюбопытствовал Агнар, которого горячность Фланнери не впечатлила.

— А потому, что наш путь лежит на юг, к Прозрачному морю, к острову малому, наконец, который лежит рядом с большим. Где бы ни находился остров этот, он явно далеко, а для того самого притяжения между потомками Глейва необходима известная пространственная близость. Так что дети ваши, зачатые севернее Таокларских гор, до того острова почти наверняка не доберутся, а значит, от них не будет проку будущему народу. Для нас это потеря, а неизвестно для кого — приобретение. Ты знаешь, сколько у тебя сыновей и где они? — Он ткнул пальцем в грудь Мечислава.

Тот пожал плечами:

— Да по разным селам Вендии небось десяток-другой наберется, я не считал.

«Так ты и считать не умеешь?» — удивился я, но не подал виду.

— А у тебя? — переключился на меня Фланнери.

— В Антии есть один, — ответил я, а затем вспомнил Ирсу и поправился: — Ну, может, двое. И еще один будет здесь, в Тар-Хагарте, если ты прав.

— Прав, прав, не сомневайся. А у тебя? — Он с обвиняющим видом повернулся к Агнару.

— Полагаю, ни одного. — Агнар зевнул с видом полнейшей скуки.

— Ни одного?! — дружно воскликнули мы.

— Этого не может быть! — категорически заявил Фланнери.

— Откуда ты знаешь? — спросил я Агнара.

— Слушай, а ты случайно не того… — начал было не очень вежливый Мечислав.

— Мне, в отличие от вас, все в жизни приходилось брать с бою, — зло сверкнул глазами Агнар. — И так как я почти все время куда-то бежал, мне было некогда валяться на сене. Первые девицы в моей жизни появились, когда я уже очутился в странах, где проживают в основном косоглазые. А они, как им и положено, косо смотрят на всех, кто не косоглазый, и не желают иметь от него ребенка с нормальными глазами. Я к тому, что все тамошние девицы тщательно предохранялись от беременности. Самыми разными способами, начиная с глотания головастиков и кончая особыми оберегами.

Он бы и дальше развивал эту тему, но тут в пивном зале раздался громкий гул, заставивший нас обернуться. Гул все нарастал и наконец перерос, в дружный рев:

— КОРЖЫК! КОРЖЫК! КОРЖЫК!

В зал вбежало несколько молодцов, затянутых с ног до головы в красную холстину.

— Шапки долой, господа! — закричали они. — Перед вами сам Великий и Блистательный Коржык, сын Геральта, сына Андреаса!

И следом за ними спокойно, без всякого важничанья, вошел тот, кого так восторженно приветствовали: довольно молодой человек с совершенно белыми волосами. И когда я увидел его глаза, то понял, что волосы у него белые не с рождения, так как глаза его были зеленые, со зрачками как у кошки. Несмотря на теплую погоду, он был одет в черный плащ, наброшенный на плечи. Подойдя к стойке, он скинул плащ, и под ним обнаружилась потертая кожаная куртка, а за спиной висела на ремне кифара.

Трактирщик тут же подбежал к нему и подобострастно осведомился:

— Чего пожелаете?

— Пива, — кратко ответил Коржык. Голос у него был неприятный.

Трактирщик тут же вытер руки о фартук и наполнил пивом глиняную кружку. За стол Коржык не сел, а остался у стойки, обводя зал пронзительным взглядом. Потом глотнул и почмокал, оценивая вкус. Похоже, ему понравилось: он допил и се стуком поставил кружку на стойку. После чего, не чинясь, привычным движением взял кифару и пробежался пальцами по струнам, заставив их зазвучать так, что в душе у слушателей (во всяком случае, у меня) возникли образы грома, огня, ревущего потока и свистящего ветра. А потом запел неожиданно звучным и сильным голосом, одновременно повелительным и проникновенным, заставлявшим гадать, что же это за пиво, от которого с человеком происходит такая волшебная перемена. Ведь, насколько мы знали, пиво на шизахнаре имелось только у нас…

А певец между тем ударил по струнам и затянул:

— Давно нам известно от предков: Нет золота в Серых горах, И люди бывают там редко, Их гонит оттуда злой страх.

Пел он на койнэ, торговом языке Межморья, сложившемся во времена левкийской гегемонии и заменившем тар-хагартцам родной тар-хагартский, которого, впрочем, не существовало в природе. Однако Мечислав внимал, замерев от восторга, словно услышал вдруг полузабытую родную речь.

В балладе рассказывалось о бедной сиротке по имени Сандра, у которой, как положено, была злая мачеха, а у мачехи, опять же как положено, имелись собственные дочери, железные зубы и неприятные намерения. Однажды мачеха и названые сестры Сандры отправились в королевский замок на бал, а бедную Сандру оставили дома, поручив ей вымыть окна, натереть пол, выбелить кухню, выполоть грядки, посадить под окнами семь розовых кустов и познать самое себя. И Сандре осталось только тоскливо вздыхать, глядя из хижины лесничего на огни в королевском замке, где веселились на балу мачеха и названые сестры. («Вот только интересно знать, как умудрилась жена какого-то лесничего выхлопотать для себя и дочек приглашение на бал, — промелькнуло у меня в голове. — В Эстимюр такая особа уж точно не попала бы, несмотря ни на какие связи…») Но добрая колдунья, доводившаяся Сандре какой-то родней (какой именно, я не понял, но, видимо, достаточно близкой, раз она нарекла Сандру именем при рождении), произнесла заклинание, что-то вроде «Биббити-боббити-бу» или «Крибле-крабле-бумс», превратив мышей из подполья в шестерку лошадей, крысу — в кучера, а тыкву — в роскошную повозку. Так что Сандра подкатила к королевскому замку с большим шиком и произвела неизгладимое впечатление на наследного принца. Дальнейшее я себе уже примерно представлял, но Коржык оказался не так прост и сумел меня удивить. Потому что, если верить ему, дело развивалось так.

Принц искусно притворился влюбленным и увлек красотку на темную галерею, где и лишил ее невинности, а потом велел стражникам вытолкать ее за ворота. Жаждущая мести Сандра скрылась в Серых горах — тех самых, где золота нет, и развернула там разбойничью войну («А ведь такая война как-то называется», — мелькнула у меня мысль, но я не стал копаться в памяти, так как Коржык продолжал песню) с целью лишить насильника трона. Вскоре благодаря древнему предсказанию (разысканному и обнародованному, естественно, той же доброй колдуньей-родственницей) стало известно, что все права на корону принадлежат как раз Сандре, а нехороший принц — всего лишь незаконнорожденный узурпатор да вдобавок ко всему еще и марионетка в руках злого колдуна. В конечном итоге Сандра побеждает принца в сражении, где насильника убивает его же хозяин-колдун, разочарованный в своем ставленнике. Сам же колдун ухитряется уцелеть, и теперь уже ему приходится искать спасения в Серых горах, где, правда, никакого золота нет и, по всей вероятности, никогда не было, но зато нет там и серебра с железом, равно как и змей, опасных для личностей, занимающихся его ремеслом. Изловили его в конце концов или нет, о том в балладе не говорилось, поскольку заканчивалась она коронацией Сандры как законной, да к тому же теперь еще и единственной, наследницы престола.

Умолкнув, Коржык повесил кифару за спину, набросил на плечи плащ и удалился — очевидно, чтобы осчастливить своим искусством следующую таверну. Слушатели (в том числе и мы) провожали его стоя и хлопая в ладоши. Хотя мы с братьями, как выяснилось, отнеслись к тематике баллады весьма неодинаково, но мастерство певца высоко оценили все, даже Фланнери, пренебрежительно назвавший балладу «сказочкой, детерминисм которой подточен стохастикой случайностей». Это показалась чересчур заумным даже мне, знавшему, что такое детерминисм и стохастика, а уж о Мечиславе с Агнаром и говорить нечего — те выглядели так, словно у них от этой мудреной фрасы зубы заныли.

Мечислав же, которого баллада растрогала до слез, нашел повод обидеться.

— Никакая это не сказочка, — заявил он, — а очень даже известная былина. У нас в Вендии ее все знают. Я как услышал первые строфы, так сразу почувствовал: повеяло чем-то родным и знакомым. А про Серые горы никто ничего не ведает, кроме того что золота там нет. Есть даже пословица такая, «искать золото в Серых горах», то есть заниматься бессмысленным делом, зря стараться и все такое. Нет, это очень хорошая песня, нашенская.

— Ну, положим, месть эта девица осуществила по всем правилам, — скрепя сердце признал Агнар, — но предсказания там или нет, а женщина никаких прав на трон не имеет, даже если кроме нее в роду конунгов совсем не осталось мужчин. Тогда престол должен занять какой-нибудь ярл, и уж он мог бы для обретения большего веса среди ярлов жениться на этой самой Сандре. Вот тогда эта флокка кончилась бы как надо.

Я в разговор не вступал, поскольку чувства меня раздирали весьма противоречивые. С одной стороны, принц, конечно, обошелся с Сандрой некрасиво, мне бы так поступить не позволили принципы, даже если б я знал, что она явилась на бал незваной. Но, с другой стороны, я от души сочувствовал и бедняге принцу. Ладно, допустим, отодрал он эту Сандру, но, как выражается Мечислав, дело-то житейское. Что ж его за это сразу с престола долой? Если так подходить, то, вероятно, следует свергнуть с престола всех монархов Межморья, так как почти наверняка в любом королевстве найдется какая-нибудь девица, которая заявит, будто король ее изнасиловал, особенно если очередная «добрая» колдунья найдет или придумает древнее предсказание, сулящее ей трон…

— А предсказание-то ей досталось получше нашего, — ехидно заметил Мечислав и толкнул меня локтем в бок. — Верно, Главк?

Но я уже думал о другом: как же называлась эта разбойничья война?

Когда Мечислав ткнул меня в бок, то задел рукоять меча, и я решил попробовать вспомнить с его помощью. Выдвинув наполовину клинок из ножен, я повернул его так, что свет подвешенных на цепях к потолку масляных ламп забликовал на металле и сверкнул мне в глаза.

— Герилья, — произнес я словно во сне и со стуком вогнал клинок обратно в ножны.

— Чего? — уставились на меня Агнар с Мечиславом, а Фланнери посмотрел с любопытством ученого, мол, ну-ка, что еще выдашь новенького?

— Разбойничья война, которую вела Сандра, — ответил я им всем. — Она называется «герильей». Слово это означает «малая война», хотя и не могу сказать, на каком языке. По всей вероятности, на каком-то диалекте антийского, в нем тоже есть слово верра…

— Да ты хоть слышал, о чем мы говорили? — с досадой спросил Мечислав. — Или все это время пытался вспомнить, как называется народная война на каком-то непонятном языке?

— Отчего же, отлично слышал и согласен с тобой — предсказание Сандре досталось хорошее, поскольку оно определенное: этого свергнуть, эту — короновать. Но ведь как раз это и должно было вызвать у сторонников Сандры глубокие сомнения — предсказания просто не бывают столь определенными и четкими. Верно? — Я обернулся за подтверждением к Фланнери.

— Более чем ты думаешь, — подтвердил тот. — Открою вам одну тайну, которой маги по вполне понятным причинам предпочитают не делиться с непосвященными. Будущее нельзя предсказать — его можно только предвидеть.

Я недоуменно моргнул, Агнар с Мечиславом — тоже. Потом Агнар помотал головой и попросил:

— Не понял, нельзя ли помедленнее?

— Ну представь себе, — растолковал ему как слабоумному малолетку Фланнери, — что ты заплатишь прорицателю, потребовав предсказать тебе судьбу, и тот изречет, что судьба твоя, ну, скажем, погибнуть сегодня во время драки в трактире, когда тебя треснет стулом по голове вон тот верзила. — И Фланнери кивнул в сторону здоровенного угрюмого типа в кожаных штанах, кожаной же безрукавке и дорогих пурпурных сандалиях. — Что ты сделаешь, услышав такое?

— Как что? — удивился Агнар. — Ясное дело, пойду и перережу глотку, чик и готово. — И провел ребром ладони по горлу.

— Прекрасно, — ухмыльнулся Фланнери. — Это-то как раз и может вызвать всеобщую драку, в которой тебя огреет стулом кто-нибудь другой, и тогда тебе, естественно, будет ие до претензий к прорицателю. Но если ты все же останешься жив, то разве не явишься к гадальщику на следующий день, не заявишь, что его предсказание — вранье, и не потребуешь деньги назад?

— А то как же! — осклабился Агнар. — Обязательно потребую, у меня, знаешь ли, нет лишних денег.

— Вот потому-то большинство предсказаний подается в таком виде, чтобы они становились понятными, только когда сбудутся, и никак не раньше. А то ведь неблагодарные спасенные вроде тебя живо разорят бедных гадальщиков.

Я хотел перевести беседу с пророчеств вообще на пророчество Масмаана, относящееся, как мы предполагали, непосредственно к нам четверым, а затем и к пророчеству Шелты, предназначенному лично мне, и спросить у Фланнери, что он, знаток магии, обо всем этом думает. Но мне помешали.

Обходившие таверну молодцы в красном добрались наконец и до нас, выразительным жестом поднеся объемистую чашу, в которой уже набралось немало самых разных монет: медных, серебряных, золотых, самой разной государственной принадлежности. Попадались даже бронзовые квадратики с головой дракона и дыркой в центре. Я решил не мелочиться и высыпал в чашу горсть денариев. Мечислав, похоже, готов был отдать все свои деньги, но Фланнери с Агнаром образумили его. Сами они бросили в чашу — исключительно медяки.

Парни в красном двинулись дальше, а мы вернулись к прерванному разговору. Но прежде чем я успел направить его в нужное мне русло, Мечислав опять влез со своей навязчивой идеей:

— Вот кто бы мне нагадал, где найти этого гада Эпипола. А то ведь тут про него, похоже, никто и слыхом не слыхивал, мало того, даже о смерти этого, как его там… Николауса Максимиуса в порту ни одна собака ведать не ведает…

— Хто-то штой-то сказал о моем п-покойном друге — Триумфаторе? — раздался нетвердый голос у меня за спиной, сопровождаемый волной винного перегара…

 

Глава 24

— Разрешите представ-в-виться: Примус Антониус, с-создатель Парамифа об Автомате! — изрек разивший перегаром, бесцеремонно подсаживаясь к нам за стол.

Был он тощ и костляв и довольно высок — никак не меньше четырех локтей. Характерный ромейский нос раскраснелся от выпитого, темные волосы ниспадали до плеч. Туника же, в которую он был задрапирован, привлекала внимание своей редкой расцветкой, когда-то белой, а теперь пятнистой от пролитого на нее вина.

Так состоялось наше знакомство с тем, кто впоследствии напишет о подвигах четырех сыновей Глейва эпопею «Свора воина Геры». Эх, знать бы тогда, с кем нас свела судьба…

— Ты что-то знаешь про Эпипола? — с надеждой спросил Мечислав, наливая незваному гостю вина.

— Про Эпипола? — недоуменно нахмурился Примус. — Ах да, это такой мелкий писатель из Левкии. Да, он приезжал на похороны моего Друга и Соавтора Максимиуса Магнуса и даже пытался выкупить у родни все рукописи покойного, но его быстро разоблачили как поклонника Алвисида и прогнали в шею.

— И где же теперь этот проклятый хмыз?! — издал Мечислав рев смертельно раненного хуматана. Видимо, расставаться с мечтой свернуть шею Эпиполу ему было очень больно.

— Уехал куда-то, — равнодушно пожал плечами наш новый знакомый. — Скорей всего, обратно в Левкию, он ведь так легкопредсказуем. Вот мой друг Максимиус — другое дело, даже я никогда не знал, куда его понесет. — И, оглядевшись зачем-то по сторонам, добавил, понизив голос: — И теперь не знаю, но здесь его точно нет.

— Ну ясное дело, — рассмеялся Агнар, — ведь он же, как я понял, немножко умер. Так что заявиться сюда ему было бы трудновато, как бы он ни любил выпить при жизни…

— А он и сейчас любит, — сказал Примус с видом человека, открывающего нам великую тайну. — Правда, теперь он пьет только пиво, а при жизни он уважал всякие напитки: и пиво, и вино, и меды, и даже это мжунское пойло, которое они делают непонятно из чего, наверно из коровьего дерьма…

— Как это? — мигом заинтересовался Фланнери. — С чего это он вдруг после смерти перешел исключительно на пиво? Такое, насколько я знаю, случается крайне редко, обычно покойники пьют только кровь, их по-научному называют вампирами… Но пивные вампиры — большая редкость, ты не мог бы поподробнее рассказать, как такое приключилось с твоим другом?

И, чтоб поощрить рассказчика, налил еще вина в его опустевшую кружку.

Отхлебнув, Примус приосанился и начал свой рассказ:

— Дело было в загородном имении Магнуса, на вилле «Триумфатор», там, где он создал свой знаменитый роман, который назвал в мою честь «In Primus Ciclus».

В поисках творческого вдохновения он поручил своему виллику привезти ему каких-нибудь совсем уж необыкновенных девиц. Виллик, звать его, кстати, Агела, товарищ очень способный, вольноотпущенник Виталиуса, отыскал ему двойняшек — да каких! Волосы полосатые, как у тигриц, а глаза зеленые, как у кошек, и с такими же, как у кошек, зрачками. Николаус, едва увидел их, так сразу щедро наградил Агелу и увлек девиц в свои покои. Сначала там все было тихо, но потом раздался громкий визг перепуганных двойняшек. Когда слуги вбежали в покои, то увидели великого Триумфатора лежащим посреди покоев без дыхания. Девицы потом рассказали, что он сперва стоял между ними, хватая то одну, то другую, а потом вдруг хлоп! — и помер. Видимо, от перенапряжения мозга, не мог решить, на какую сперва наброситься… Все беды от женщин, я давно об этом писал, НО МЕНЯ НИКТО НЕ ЧИТАЛ! — Тут рассказчик прервался, дабы налить себе вина, не дожидаясь, когда мы догадаемся это сделать.

— Ну это, конечно, была большая трагедия, — продолжал он, промочив горло. — Помянуть его на виллу съехалось много всякого народа, в том числе и те, кто никогда прежде не слышал ни о Максимиусе, ни даже обо мне, не говоря уже о нашем с ним творчестве! — Антониус опять прервался и утешил себя еще одной кружкой.

«И как в него столько влезает», — подумал я.

— Согласно завещанию, Николауса должны были похоронить в сорокаведерной бочке пива, которую в свою очередь полагалось поместить в склепе, расположенном в подвале его городского дома, рядом с винным погребом. Волю его выполнили, и поминки справлялись в городском доме. Сколько они продолжались для всех — не скажу, ибо для меня они продолжались не меньше месяца. Правда, неприветливые домочадцы Магнуса Собирателя Осколков выставили меня за дверь уже через неделю, забыв о моей дружбе и соавторстве с Николаусом. Но меня это не остановило, ведь я — Великий Писатель и потому весьма изобретателен. Я в ту же ночь влез в погреб дома через узкое окошко и устроил свои личные поминки. Так я и справлял их день за днем, неделю за неделей. Справлял бы и месяц за месяцем, ибо велика была моя скорбь об усопшем, но вот тут-то и приключилась эта история…

В избытке чувств он взял кувшин и перелил себе в глотку все, что там еще оставалось, чем вынудил Агнара попросить хозяина принести еще пару кувшинов. А выпив, Антониус пояснил:

— Великие Писатели вроде меня должны много пить — это вдохновляет. — И продолжил Повесть о Пивном Вампире: — И вот, не помню уж в который день, мне пришла светлая мысль: почему бы двум Великим Писателям не совершить возлияние в честь Бронзового Брюхоногого Моллюска — покровителя пишущих и читающих! И, нацедив из бочки кувшин пива, я направился с мыслью об этом в склеп, где стояла бочка с телом моего незабвенного друга.

Вспомнив о соавторе и собутыльнике, Примус всплакнул и снова осушил кружку.

— Ну, значит, вскрыл я бочку, гляжу — плавает он в ней, родимый, ну совсем как живой. Заплакал я тогда, вытащил его из бочки и спросил: «За Моллюска-то выпьешь?» А он возьми и рот раскрой. Ну я ему и опорожнил кружечку прямо в рот, тут он совсем ожил, кувшин отнял и еще хлебнул, так что и мне не осталось! Пришлось нам перебираться в винный погреб, где мы уже вдвоем продолжили поминки по нему. Мне это тогда совсем не казалось странным. Странным мне показалось другое — почему он теперь хлещет только пиво, ведь прежде, как я говорил, он уважал всякие напитки, даже рисовое вино джунгар, этих невежд, не знающих Великих Писателей. А тут — одно пиво. Но я к другу с расспросами не приставал, и мы весело провели ночь, распевая любимые песни. А наутро, когда я проснулся у пивной бочки, в погреб спустились слуги и домочадцы Магнуса и ну допытываться, что это я здесь делаю и с кем это я вчера ночью песни пел. Я им ответил совершенно правдиво, мол, поминаю друга, а вчера выпивал с ним за упокой его души и Брюхоногого Моллюска. А они обозвали меня пропойцей и паразитом и выкинули за дверь, а окошко в погребе замуровали. И теперь я вынужден пить за чудесное воскрешение моего друга в тавернах, а не в его доме. Но челяди и домочадцам Магнуса радости с того, что они меня прогнали, вышло мало: пиво-то в погребе стало пропадать, каждую ночь не меньше четырех ведер. Один слуга набрался храбрости посторожить там ночью, так наутро вылез оттуда совсем седой и пьяный. И болтал, будто видел, как покойный хозяин пробивал бочку с пивом во-от такими зубами и высасывал из нее ведрами пиво. Слугу, конечно, обозвали лгуном и выпороли, но пиво все исчезало, пока не иссякло совсем, а потом оно стало пропадать в соседних домах и тавернах, и там тоже иной раз видели покойного Максимиуса Магнуса с закрученными в спирали клыками и толстым брюхом. Я с тех пор еще пару раз встречал его, и мы вместе славно вышибали днища у бочек. Однако от писательской деятельности мой друг отошел — будем надеяться, лишь временно, — так что теперь во всей мировой литературе остался только один… как это звучит на койнэ? Ах да, мегалоф. Только один мегалоф — я.

Это обстоятельство его так опечалило, что он с горя выпил еще кружку.

— А в какой день умер и был погребен в бочке с пивом твой друг Николаус? — спросил у него Фланнери.

— В полнолуние, два месяца назад, — ответил заплетающимся языком слегка удивленный Примус.

— А в ночь, когда ты впервые выпил пива с покойным другом, тоже было полнолуние?

— Ну… наверно, я на небо не смотрел, но мне говорили, что иды дуодилиса как раз минули, так что полнолуние могло прийтись на ту ночь, когда мы совершали возлияние…

— Теперь все ясно, — заключил Фланнери. — Твой друг точно стал пивным вампиром, вашими общими усилиями. Его вклад — в том, что он велел похоронить себя в бочке с пивом, да еще в полнолуние. А твой — в том, что ты, опять же в полнолуние, извлек его из бочки и напоил пивом. Так что ему суждено бродить по городу, пока все пиво в нем не высосет…

— Неужто все?! — ужаснулся Примус.

— Если раньше не превратится в хмельного тролля, — ответил Фланнери. — А это произойдет, когда он выпьет сорок раз по сорок сорокаведерных бочек. Хватит у вас в Тар-Хагарте пива для него? Если нет, то он переберется еще куда-нибудь…

Вот тут-то Антониус, видимо, и принял свое роковое решение, потому что он тогда заявил, стукнув кружкой о стол:

— Ну все! Хватит с меня этого малокультурного города, где недостаточно уважают подлинного мегалофа! Отправляюсь туда, где еще ценят Великих Писателей и где пиво не переведется никогда. В Левкию! Там мне наверняка будут рады, ведь из более-менее известных писателей там всего один, да и тот — Эпипол…

Заслышав это имя, Мечислав тихо прорычал, что, была б его воля, в Левкии вовсе не осталось бы известных писателей и Примусу пришлось бы там еще вольготнее. Эх, знал бы он, что этот мегалоф напишет, когда обоснуется в Левкии, — удавил бы на месте при нашем содействии… Но я забегаю вперед.

Примус опростал очередную кружку и достиг наконец предела даже своей выносливости, после чего тихо сполз под стол и удобно устроился там, поджав ноги. Мы же продолжали обсуждать невероятное происшествие уже без этого изобретателя автоматов.

— А как убить пивного вампира? — спросил Агнар, обращаясь, естественно, к нашему знатоку магии.

— А зачем его убивать? — удивился Фланнери. — Для людей пивной вампир вполне безвреден, поскольку вожделеет он только пенного напитка…

— Безвреден?! — возмутился Мечислав. — Да ведь из-за него весь Тар-Хагарт может остаться без пива. А такого наказания, на мой взгляд, ни один город не заслуживает — даже этот, где всякая сволочь прохода не дает честным людям, так и норовит всучить какую-нибудь дрянь или обучить ремеслу вора и сводника!

— Ну если уж вам так хочется знать… — уступил Фланнери. — Убить пивного вампира непросто, я бы даже сказал, очень непросто. Надо заманить его на перекресток восьми дорог на новолуние и утопить в сорокаведерной бочке с медом! А бочку надлежит на том же перекрестке закопать на месяц. В следующее же новолуние, ровно в полдень, бочку необходимо откопать и открыть. К тому времени вампир растворится в меду. Мед же этот надо вылить в реку, а бочку сжечь! Сами видите, какая это нелегкая задача, ведь вампир совершенно не выносит запаха, вкуса и вида меда, поди завлеки его к бочке с медом. И поблизости не должно быть ни капли пива.

— М-да, — неопределенно промычал Мечислав, после чего мы с Фланнери выпили по кружке, размышляя каждый о своем.

— Да, а как прошел ваш поход по местным лавкам? — обратился я к Агпару с Фланнери. — Успешно?

— О, да! — Глаза у Фланнери так и загорелись энтусиасмом. — Я не только приобрел хорошие карты южных краев, но и нашел еще один список «Баллады о мореглотах» — неизвестный мне до сих пор кортонский вариант!

— У тебя есть основания полагать, что он ближе к подлиннику, чем другие? — спросил я с некоторой долей скепсиса, но в то же время с готовностью поверить.

Фланнери неопределенно пожал плечами:

— Кто его знает… да это, в общем, и неважно, ведь, как я уже сказал, будущее, даже предсказанное, не становится предопределенным. Ведь именно предсказание и дает возможность изменить будущее. Правда, бывают случаи, когда попытки предотвратить напророченное как раз и приводят к тому, что пророчество сбывается. Но такое случается гораздо реже, чем можно подумать, слушая баллады о Хильдебранде и его сыне или сопереживая трагедии Эдипа, убившего отца и женившегося на матери вопреки стремлению всех этого не допустить. Просто маги стараются раструбить о каждом таком случае по всему миру, а так как подобные происшествия поэты любят больше всего, то сами понимаете, что из этого получается… Кто-нибудь слышал о том, как Масмаан делал свои пророчества? — неожиданно задал он вопрос, казалось бы, не связанный с обсуждаемой темой.

Мы в ответ отрицательно покачали головами. Этого не знал даже я, а уж что до Агнара с Мечиславом… Едва ли они до недавнего времени хоть раз слыхали о Масмаане.

— Он клал перед собой навощенную дощечку, брал в руки стило и впадал в транс, — сказал Фланнери. — В трансе он слышал голос какого-то божества, и рука его записывала божественное откровение, всегда в стихах. Потом, выйдя из транса, он первый читал написанное, иной раз не без удивления. А записав пророчество о мореглотах, он тут же бросил двенадцать табличек в огонь — именно для того, чтобы напророченное сбылось и его никто не смог предотвратить. Но когда он, потрясенный прочитанным, вышел из пещеры, его ученики бросились к очагу и вынули таблички из пламени. Воск на них уже расплавился, но Масмаан писал с большим нажимом, и ученики смогли восстановить написанное по царапинам на дощечках. Было этих учеников четверо, и только они и Масмаан видели подлинный текст пророчества. Потому что Масмаан вскоре вернулся в пещеру и увидел учеников с обгорелыми дощечками в руках. Он страшно разгневался и потребовал сжечь записи тут же, у него на глазах, а пепел развеять по ветру. И пригрозил ученикам всеми мыслимыми и немыслимыми карами, если вздумают ослушаться. Ослушаться они, разумеется, не рискнули, но пророчество каждый тайком записал по памяти. Масмаан вскоре умер, ему ведь тогда было уже лет девяносто, а чуть позже погибли от разных несчастных случаев и четверо его учеников. Но сделанные ими записи остались, и, видимо, они были достаточно близки к подлиннику, чтобы губить всех, к кому попадали в руки. Так продолжалось лет сто, пока одна из этих записей не попала к магу Бар-Тону. Тот догадался перевести пророчество на пакчарский язык, а свиток с первоначальной записью сжечь. И это подействовало; Бар-Тон спокойно дожил до глубокой старости и ни разу даже словом не обмолвился о том, как звучало пророчество на языке подлинника. Ну, в соответствующих кругах прослышали об этом, и обладатели других записей тоже поспешили обезопасить себя таким способом. А поскольку никто уже толком не знал, на каком языке написан подлинник, то всякий, у кого оказывалась какая-то запись этого пророчества, норовил перевести ее на другой язык, а свой список — сжечь. Вот потому-то когда это пророчество дошло до народа в виде баллады, то баллада оказалась переведенной на великое множество языков — исключительно из-за боязни древних обладателей записей пасть жертвой проклятия, а не в силу ее литературных достоинств. И я, собирая разные варианты баллады, не так стремлюсь докопаться до подлинного текста (на это надежды мало), как найти максимальное число опций, чтобы мы могли выбрать из них тот, который нам больше понравится.

Мы с Мечиславом благоговейно молчали, подавленные величием открывшейся нашему мысленному взору панорамы веков и их осязаемой тяжестью, но Агнара, как и всегда, заинтересовала лишь практическая сторона дела.

— Да стоило ли тратить наши деньги на покупку этого свитка? — усомнился он. — Тот лавочник, помнится, содрал с тебя сорок семь денариев, упирая на то, какая это редкая и древняя вещь. Если свиток нужен лишь для того, чтобы у нас был еще один… как его… опций, то не проще ли самим сочинить пророчество, которое нас всех устроит? Я могу состряпать такой флокк в два счета, только скажите, что в нем надо передать…

— Я вижу, ты твердо веришь, что наше будущее — в наших руках, — улыбнулся Фланнери. — Это хорошо и правильно, но, чтобы этот флокк стал нашим заклятием, он должен быть спет на языке нашего отца. А его мы — увы — пока не знаем.

— Пока? — вскинул голову я.

— Пока, — твердо сказал Фланнери. — Ты сам рассказывал, что время от времени на тебя находит и ты говоришь на незнакомом языке, который, однако, прекрасно понимаешь. Ты такое, пожалуйста, всегда записывай. Глядишь, со временем у нас наберется достаточно слов, чтобы сочинить предлагаемый Агнаром флокк.

Мечислав громко рассмеялся:

— Боюсь, в таком случае он нам будет без надобности, поскольку к тому времени, когда у нас поднакопится столь много слов — даже с моей помощью, на меня, знаешь ли, тоже иной раз «находит», — мы уже успеем совершить все напророченные подвиги. Возможно, даже выпить море.

— Ну, может быть, нам повезет и мы сумеем пополнить свой словарь более быстрым способом, — усмехнулся Фланнери.

— Каким? — хором спросили мы с Агнаром, а Мечислав поддержал:

— Да, каким?

— Понимаете, — объяснил Фланнерн, — на месте явления демона в наш мир образуется своего рода воронка, в которую засасывает из его мира разные вещи, почему-то чаще всего свитки и прочие предметы с письменами, возможно оттого что они легкие, точно никто не знает. Происходит это через неравные промежутки времени, в течение лет так трехсот с момента пришествия демона. Ты слышал о чудесном появлении книг в Храме Геракла в Древней или Великой Левкии? — С этим вопросом он обратился ко мне.

— Слышал, — ответил я. — Жрецы сперва таили их от народа, говорили, мол, книги эти священные и все такое, но царь Леонт добился, чтобы они позволили обнародовать те из них, где говорилось не о богах, а о смертных. Многие считают, что трагедия «Эдип царь» берет свое начало как раз от одной из тех рукописей, конечно слегка переработанной, так сказать, пересаженной на нашу почву.

— Правильно, — подтвердил Фланнерн. — И значит, мы можем ожидать такого выпадения рукописей где-то на границе между Вендией и Руантией. Точное место, к сожалению, может указать только твоя мать.

«А ты откуда знаешь?» — хотел спросить я, но не спросил. Я уже успел убедиться в том, что Фланнери много знал, в том числе и такого, чего ему знать не полагалось.

— В таком случае, — разумно указал Агнар, — двигаясь на юг, мы лишаем себя возможности когда-либо заполучить те рукописи…

— Гм, — смутился Фланнери, — об этом я как-то не подумал…

Мечислав снова рассмеялся, и на этот раз его смех подхватили мы с Агиаром — нас забавляло, что высокоученый братец наконец-то сел в лужу и не может оттуда смотреть на нас свысока.

— Ничего, — утешил его Мечислав, — все равно у нас есть возможность выбрать себе любое будущее, ведь, как я понимаю, переводов-то этих полным-полно. Так что нам ничего не стоит подыскать себе один по вкусу. Вот его мы и объявим подлинным пророчеством Масмаана, а все прочие — брехней.

— Кстати, о пророчествах, — вставил я, — мне сегодня довелось услышать одно…

Но мне опять не дали посоветоваться с братом-магом по поводу ценности сведений, полученных от Шелты, потому что в таверну ввалилась толпа, горланившая в двадцать пьяных глоток знакомую песню:

Трехчлен Седьмого Легиона, Трехчлен Седьмого Легиона Бесстрашно рвется — к облакам!!!

При виде этой буйной оравы ромеев — судя по одежде и оружию, воинов из свиты какого-то важного лица — большинство завсегдатаев таверны сочли за благо кинуться вон, но мы остались за своим столом и потягивали вино, не обращая ни малейшего внимания на вновь прибывших. Только не пивший вина Агнар, улавливая сверхъестественным чутьем близящуюся беду, упрятал так и не проснувшегося снемуса к себе в карман.

Подойдя к стойке, главный из воинов, коренастый малый в шлеме и красном плаще, ударил по ней кулаком и громко потребовал:

— Вина нам! Две амфоры для начала! И не какой-нибудь финбанской кислятины, а самое лучшее кортонское, из Цере. Нам, романским милитам, худшее пить зазорно!

И пошло-поехало. Сдвинув вместе несколько столов, из-за которых ромеи бесцеремонно прогнали упрямых завсегдатаев, они принялись поглощать лучшее церейское вино, сотрясая таверну здравицами Рому, ныне царствующему императору Бруту, победам ромейского оружия (которые, правда, остались в далеком прошлом, но этих увешанных бронзовыми фалерами милитов такая мелочь нисколько не смущала) и время от времени нестройным, но зато громким, пением своего любимого «Трехчлена». Пьяный шум разбудил наконец спокойно спавшего Великого Писателя Примуса, последнего мегалофа во всем Межморье или даже во всем мире. Тот вылез из-под стола и, глядя перед собой оловянными глазами, пошел на негнущихся ногах прямо к ромеям. Подойдя, он с самым непринужденным видом рухнул лицом на стол и принялся изливать душу.

— Да, мегалофия из него так и прет, — с восхищением произнес я, не думая о том, что меня могут услышать не только братья.

А Примус между тем взял со стола непочатую амфору и загадочно сообщил ромеям:

— Пора.

Те сидели не шевелясь, глядя на него с разинутыми ртами, явно не веря, что это происходит наяву.

Примус же, нежно прижав к груди амфору, направился к выходу. В дверях он обернулся и произнес историческую фрасу:

— Не бывает плохих писателей, бывает мало вина, — и скрылся в сгустившихся сумерках.

Оторопевшие ромеи еще какое-то время сидели неподвижно, затем опомнились и с ревом бросились к двери. Но вскоре вернулись, осознав бессмысленность погони. Примуса, естественно, давно и след простыл.

Но он успел напрочь испортить им настроение, и они выискивали, на ком бы сорвать злость. И тут они услышали адресованные нам слова Фланнери:

— Что ж, выпив церейского, он, может, и не напишет ничего великого, но все равно это будет лучшее применение доброму вину, чем если бы оно прокисло в желудках этих скотов, заслуживающих только свиного пойла из корыта.

 

Глава 25

На миг в таверне воцарилась такая тишина, что я услышал даже посапывание снемуса в кармане у Агнара, а затем коренастый ромей в красном плаще подошел к нашему столу, сопровождаемый крепкими милитами с фалерами младших центурионов.

— Кто-то посмел задеть честь романского оружия или мне послышалось?

Я вообще-то был склонен к тому, чтобы уладить дело миром, но упоминание о чести романского оружия вывело меня из себя — слишком уж оно смахивало на высокопарные сентенции Педанта. И поэтому я обернулся к Фланнери и произнес самым что ни на есть издевательским тоном:

— Мне послышалось или тут и правда кто-то заикнулся о чести ромейского оружия? Разве таковая существует? По-моему, с тех пор, как хари после битвы при Региллах помочились на трофейные мечи и копья, ромеи не одержали ни одной победы, и, стало быть, ни о какой «чести ромейского оружия» говорить не приходится.

Мои слова заставили ромея в красном сначала побелеть, а потом побагроветь.

— Да вы хоть знаете, кто мы такие?! — прогремел он. — Мы служим в охране постоянного представителя рекса, сената и народа Романии, и в нашем лице вы оскорбили весь Квадратный Трехчлен.

— А нам это не впервой, — нагло ухмыльнулся Мечислав, разминая плечи. — Вы, ребята, еще не знаете, с кем связались, мы таких, как вы, косим словно худую траву — чем гуще она, тем легче косить. Так что убирайтесь-ка отсюда, пока целы, а то с вами будет то же, что и с той нахальной лимитой в одной кустодии у моста на границе с Далгулом… Там, знаете ли, тоже стоял какой-то Трехчлен. Больше он стоять не будет — никогда!

Потрясенный ромей даже задохнулся от возмущения. Когда он снова обрел дар речи, то обратился не к нам, а к своим соратникам:

— Ну и повезло же нам, парни! Ведь это те самые святотатцы и злоумышленные пособники usurpatrix, выдачи которых наш Любимый Император потребовал у всех сопредельных и несопредельных государств! За поимку и доставку этих преступников на справедливый суд нашего рекса обещана награда! Двадцать пять тысяч денариев за голову! А тут их четверо! Представляете, сколько деньжищ нам отвалят?!

Глаза у ромеев загорелись восторгом. Они уже видели себя обладателями несметных богатств, каких им не заработать даже за сто лет беспорочной службы.

Ромеи двинулись на нас всей толпой. Я спокойно встал, допил вино и запустил кружкой в багровую рожу сребролюбца в красном плаще. Тот ловко увернулся, и кружка угодила в лоб следующего за ним милита. Тот рухнул под ноги своим товарищам, но их это не остановило. Я обогнул стол, и мы с братьями отгородились им от толпы, а потом, дружно оттолкнувшись ногами от стен, рванули с ним на живую стену из ромеев, как с тараном на крепостные ворота. При этом я, разумеется, заорал «Файр!», а братьям оставалось только поддержать мой возглас, ставший с того времени нашим слоганом. Пока мы с Мечиславом и Фланнери, врезавшись в строй ромеев, нещадно молотили их кулаками, Агнар повел себя неожиданно — он почти без разгона пробежал по стене, шедшей к стойке, и, миновав ромеев, опять перебрался на пол, успев по пути пнуть двух-трех по головам. Решив, что он пытается удрать или зайти им в тыл, шестеро милитов повернулись к нему. Но Агнар, не обращая на них внимания, подскочил к мирно сидевшему за столом верзиле в пурпурных сандалиях и, прежде чем тот успел подняться, резким пинком вышиб из-под него стул.

Верзила очутился на полу. Подхватив стул, Агнар с размаху опустил его верзиле на голову, да так, что предмет мебели разлетелся в щепки. И только после этого Агнар перескочил за стойку, откуда уже давно сбежал хозяин, и принялся осыпать ромеев всем, что попадалось под руку. А так как снаряды ему попадались не всегда удобные для метания, то, естественно, какая-то часть их угодила не в ромеев, а в посетителей, которые еще не успели выбежать из таверны с криками «Стража! Стража!».

Завсегдатаи побежали, правда не все. Некоторые охотно вступили в побоище, которое развернулось в пивном зале. Многие из них ромеев явно не любили (а за что их, собственно, любить?) и теперь с упоением гвоздили всем, чем могли. Правда, попались и желающие добраться до засевшего за стойкой Агнара, но они столкнулись с рвавшимися туда же ромеями и только мешали им.

Бой быстро становился неуправляемым, и я решил, что пора и честь знать, пока не подоспела городская стража. Выхватив из ножен меч, я закрутил им двойной омикрон, вынуждая мельтешивших кругом ромеев и прочих раздаться в стороны. Подбежав туда, где с потолочной балки свисал на цепях один из бронзовых светильников, я подпрыгнул, достав его концом клинка. И благоразумно отскочил, чтобы меня не обдало брызнувшим маслом. Видимо, хорошие идеи приходят в умные головы одновременно, — Фланнери проделал то же самое с другим светильником, двинув по нему навершием посоха. После чего он направил посох на разлившееся по полу масло. Оно весело заполыхало, разом отрезав от нас половину зала. Оставшихся на нашей половине — человек десять, не больше — мы живо отправили к праотцам.

— Агнар, выводи лошадей! — скомандовал я. — Остальные — за мной! — И бросился по лестнице наверх, прыгая через три ступеньки.

Фланнери и Чеслав от меня не отставали, и я крикнул брату-магу через плечо:

— Не забудь снять с нашей комнаты свое заклятие, а то еще напоремся!

— Не волнуйся! — отозвался Фланнери. — Оно всего лишь шумовое, для отпугивания любителей поживы, а не уничтожения их.

— Шум нам тоже ни к чему, — прокричал Мечислав. — Отвлекать нас будет, еще забудем что-нибудь ценное!

Тут мы подбежали к двери, и Фланнери отворил ее, направив посох. Этим он, очевидно, снял и свое заклятие, потому что никакой шум не мешал нам подхватить седла и сумки и броситься дальше по коридору к лестнице, выводящей прямо во двор. Там мы догнали толпу спасающихся от пожара полуодетых постояльцев, прошли сквозь нее по телам не успевших вовремя уступить нам дорогу и увидели Агнара. Он уже вывел из конюшни Уголька и Сполоха, а заодно и прочих лошадей, имевшихся в конюшне. Вот тут-то и появилось это диво — Пивной Вампир. Он вышел вперевалку из-за угла — большой, невероятно толстый, в тунике и сандалиях, и тоскливо взвыл:

— ПИИИИ-ВОООО!

— Ты думаешь, это он? — спросил я у Фланнери. — Магнус?

— Вне всяких сомнений, — ответил брат, присматриваясь к пивному вампиру с сугубо научным интересом, как будто исследовал редкое явление. Впрочем, по его словам, этот бывший мегалоф таковым и был. Я имею в виду, редким явлением, а не мегалофом.

— А с чего он так взбесился? — спросил Агнар.

— Наверно, почуял пиво на шизахнаре, — догадался я. — Такого ему небось не доводилось пробовать.

— И не доведется, — отрубил Мечислав. — Довольно с нас и одного Великого Писателя, надравшегося за наш счет.

— Совсем не ценишь ты литературы, брат, — покачал я головой с притворной печалью.

— Я не ценю писак, — огрызнулся он, не принимая моего иронического тона, и я вернулся к более насущным заботам.

А забота тогда у нас была одна — как можно быстрее очутиться как можно дальше от Тар-Хагарта.

И в этом нам совсем не помешают добытые Агнаром лишние лошади.

Я сообразил, что выгнал он их из конюшни вовсе не из любви к животным, а чтобы обеспечить себя и Фланнери средствами передвижения. Что ж, похвальная предусмотрительность. А также забота о родных. Похоже, этот убежденный одиночка внезапно почувствовал, что мы ему как-никак семья…

Это, несомненно, говорило о чем-то очень важном, но размышлять было некогда. Спешно оседлав коней, мы помчались к восточному концу улицы, поскольку другой уже перегородила городская стража. Причем не какой-то там ночной дозор, а человек пятьдесят, не меньше. Впрочем, когда мы добрались до перекрестка, из-за угла высыпало еще с десяток стражников, но этих мы опрокинули, погнав на них шесть запасных лошадей. И пока мы мчались дальше, этот маневр приходилось то и дело повторять, поскольку стражи в этом городе оказалось неимоверно много. Уж не знаю, почему — возможно, тар-хагартцы пеклись о высоком мастерстве своих воров и усердно отлавливали самых неумелых…

Как бы там ни было, а перед нами вставал весьма насущный вопрос, да не «кто виноват?» и не «что делать?», а…

— Куда податься? — огласил его Мечислав.

— К воротам?.. — полувопросительно предложил я.

— Бесполезно, — отверг Фланнери, — они уже заперты, да и стражи там много…

— А что нам, Глейвингам, стража? — отмахнулся Агнар. — Перебьем этих собак!

Не иначе, воссоединение валаров породило у него преувеличенное представление о нашей силе.

Я-то прекрасно понимал, что, пока мы управимся с охраной, на шум сбежится весь гарнизон. «Или не на шум», — подумал я, оглянувшись. И точно — рассеянная нами стража продолжала преследовать нас, и численность ее возрастала с каждым разогнанным нами патрулем.

— Раз нельзя уйти посуху, надо уходить по воде, — крикнул Мечислав.

«Здравая мысль, — подумал я. — Вот только как добраться через полгорода до порта?» Судя по числу попадавшихся нам стражников, слух об учиняемых чужеземцами безобразиях летел перед нами быстрее любого арсингуя. Пока мы справлялись с заслонами, но рано или поздно везение кончится, и стражники догадаются перегородить улицы…

И тогда нам останется лишь принять неравный бой, который, несмотря на нашу доблесть, мощь и даже Силу, закончится нашей смертью. М-да, не слишком героический конец для потомков Глейва — погибнуть в драке с какой-то там тар-хагартской стражей!

Эту мысль я, видимо, высказал вслух, потому что Фланнери согласно кивнул и спокойно так спросил:

— И что же ты предлагаешь?

— Я? По-моему, это тебе нужно что-то предлагать. Маг-то в нашей семье — ты, — огрызнулся я.

И поразился собственным словам. Выходит, я тоже, подобно Агнару, воспринимаю нас не просто как людей, случайно сведенных вместе волей Валы, а как семью. Потрясенный этим открытием, я даже не напомнил Фланнери, что в эту передрягу мы попали именно из-за него. И лишь бросил ему, не поворачивая головы:

— Вот и пусти в ход свою магию, отвлеки чем-нибудь ретивых служак. — Высвободив ногу из стремени, я пнул в морду одного такого, бросившегося на меня сбоку. Тот отлетел к ближайшей стене и упал, утратив служебное рвение.

— Запали город со всех концов, что ли. Это должно поумерить их прыть.

«Иначе, — подумал я, — нас скоро просто сомнут». Было очевидно, что стража приходит в себя и последнего боя ждать уже недолго.

— Точно, — поддержал меня Мечислав, — пусти пал на эту голоту. Посмотрим тогда, кто тут пни замшелые.

Видимо, он до сих пор не мог забыть оскорбительных слов того торгаша.

— Пожар мы и так устроили — без всякой магии, — крикнул, потеряв наконец свою невозмутимость, наш маг. — Но раздуть его в общегородской — вы не представляете, сколько на это понадобится Силы, даже если вы все мне поможете.

— Сколько? — отозвался Агнар, шарахнув Скаллаклювом по шлему стражника, напавшего на нас из-за угла.

— Много, очень много! В кадуках лучше не измерять — слишком большое число будет. Миллиард.

Я слабо представлял себе, сколько это мириадов, но догадался, что без стороннего источника Силы нам не обойтись. А где его взять? Впрочем…

— Слушай! — закричал я, осененный внезапной мыслью. — Ты ведь говорил, что там, где сейчас акрополь, было святище Зекуатхи? Так где ж еще почерпнуть сил, как не в Месте Силы?

— Но акрополь на другом берегу, а мостовые ворота тоже закрыты, — прокричал, в ответ Фланнери, отбивая посохом брошенный кем-то дротик.

— Прорвемся! — рявкнул Мечислав, указывая на появившийся за поворотом мост. Естественно, ворота на нем были заперты.

Я обнажил меч, собираясь одолеть их наиболее простым способом, и, подлетев, рубанул в стык между створками, где не просматривалось ни малейшей щели. Отчее наследие с легкостью рассекло бронзовую оковку и лишь слегка замедлило ход, наткнувшись на дополнительную преграду — брус запора. После чего мы с Мечиславом ухватились за львиные морды, украшавшие обе створки, и, подав коней назад, распахнули их.

Выбравшись через другие ворота на левый берег Магуса, мы помчались к акрополю, стремясь ворваться в него с налету. Когда мы влетели на подъемный мост, стоявшая в воротах стража неожиданно струсила и сбежала. Я ждал от этих вояк большей активности. Неужели в охрану акрополя отбирали самых трусливых? Но рассуждать было некогда, и мы промчались в туннель под надвратной башней. Когда мы уже почти миновали его, перед нами вдруг рухнула опускная решетка, и нам еле-еле удалось вовремя остановить коней.

Я оглянулся. Так и есть, решетка при въезде тоже обрушилась, отрезав нам отход. Эти проклятые стражники вовсе не испугались, а устроили ловушку. Они даже зачем-то подымали еще и мост.

— Попались, — определил Агнар.

— Ничего, они еще не знают, кого поймали, — прорычал я. — У этой дичи такие острые зубы, что никакая клетка ее не удержит. Мечислав!

Мы подъехали к противоположным сторонам решетки и принялись кромсать ее мечами, перерубая прутья так, словно те были не железными, а из дерева. Решетка рухнула.

Мы с Чеславом первыми ворвались в надвратную башню, и там вспыхнул короткий, но ожесточенный бой.

Уцелевшие стражники явно полагали свой долг исполненным и не подавали ни малейших признаков жизни, затаившись где-то в недрах надвратной башни. Можно было, конечно, перебить и их, но я понимал, что вчетвером нам акрополь не захватить и уж тем более — не удержать.

Нет, наше единственное спасение — это Место Силы. Вот только где именно оно находится? Круга камней-то здесь давно нет…

Фланнери без колебаний направился к сравнительно небольшому круглому зданию с покоящейся на колоннах конической крышей. Когда мы приблизились, стало ясно, что фундаментом ему служит одна огромная каменная плита. Значит, от древнего святилища кое-что все же сохранилось!

Мы спрыгнули с коней и вошли внутрь здания. Свет проникал сюда через отверстие в центре крыши, и я увидел, что в храме этом ничего нет — даже алтаря. Но мы не стали ломать голову над странностями. Фланнери установил свой посох в центре круга и распорядился:

— Вонзите свои клинки вот здесь, здесь и здесь.

Он показал на три точки, образующие равносторонний треугольник, в центре которого стоял посох. Когда мы это сделали, он приказал:

— А теперь становимся в круг и беремся за руки.

Мы послушно выполнили его приказ, и тогда наш маг велел нам двигаться по кругу.

— Постарайтесь при этом очистить свой разум от всяких мыслей, тогда Слова Власти придут сами собой. — И с этими словами он увлек нас в хоровод встречь режущим кромкам клинков.

Мы кружились все быстрей и быстрей, пока звездный свет на клинках не слился в один блистающий круг. Я старался, как было указано, очистить голову от всяких мыслей. Сперва это не очень получалось, но затем круг заворожил меня своим блеском и всякие мысли исчезли напрочь. И вот мне показалось, что круг этот превращается в столп света и уходит в отверстие крыши. Затем пришли Они… а поскольку они пришли одновременно ко всем нам, то это и были те самые Слова Власти. И мы пропели их хором, на языке, который я уже не мог назвать незнакомым, ибо на нем со мной говорила Вала, но который еще не стал для нас тайным языком магии:

We shall spark a great fire

And rise over world Flamespire.

The great fire for woes

To all our friends and foes.

И вспыхнул огонь ярче тысячи солнц. Хоть я успел зажмуриться, он все равно ослепил меня, лишив всякой способности соображать…

Опомнился я уже с мечом в руке за пределами святилища, чувствуя, как за спиной у меня разливается невыносимый жар. Мгновенно взлетев в седло, я закричал:

— К реке! — и понесся туда, даже не посмотрев, скачут ли за мной братья. Ясно было, что в стенах акрополя нам не спастись, единственной надеждой было добраться до реки. К счастью, в стене акрополя, обращенной к берегу Магуса, были пробиты речные ворота. К ним-то я и устремился со всей прытью, на которую был способен Уголек.

Видимо, через эти ворота в акрополь доставляли по реке припасы, потому что за ними виднелся причал, у которого стояла небольшая шнека. Ослепленные пышущим позади меня пламенем стражники не оказали ни малейшего сопротивления, когда я промчался мимо них на палубу судна.

Резко осадив копя, я крикнул перепуганным грузчикам и матросам:

— В воду, болваны! Хотите в головешки превратиться? От вас и пепла-то не останется! — Внутренний голос подсказывал мне, что после этого огня не останется ничего.

Мне поверили. Я ли оказался таким убедительным или огонь подействовал — не знаю. Но народ так и сыпанул в реку. Прежде чем последовать туда же, я оглянулся, прикрывая глаза рукой. Братья отстали ненамного. Они даже ухитрились пригнать с собой шестерку неоседланных лошадей, каким-то образом помешав им разбежаться в разные стороны.

Одолев причал, они, подобно мне, перепрыгнули на шнеку, отчего на палубе тут же стало тесно. Я хотел обругать их за глупость: надо было прыгать сразу в реку, — но тут выше по течению поднялась гигантская волна и накрыла нас.

Причем именно «накрыла», словно какой-то прозрачный полусферический купол, ни чуточки не задев нас самих. Мы только рты разинули при виде такого чуда — даже Фланнери. И этот прозрачный купол почти тут же порыжел: вызванное нами пламя явно распространилось на весь акрополь. А на этом красноватом фоне появился знакомый (во всяком случае — троим из нас) лик Валы. Даже искаженный кривизной купола, он показался мне прекрасным. Только вот выражение его было совсем не таким, как в первый раз. Глаза гневно сверкали, ноздри раздувались, в гремящем подобно водопаду голосе звенела ледяная ярость:

— Поздравляю, ребята! Стоило вам только сойтись, и готово дело: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!» Да вы хоть понимаете, глупцы, что не будь это первым магическим соединением клинков, то я бы к вам не явилась и Огонь спалил бы и вас, и город, и всю округу?.. Сейчас я не даю ему перешагнуть границу воды, но больше на мое заступничество можете не рассчитывать. Я вам не нянька!

Мы молчали, пораженные, потрясенные и — чего там скрывать — изрядно напуганные этим божественным бешенством. Казалось вполне возможным, что, скажи мы чего не так, Вала тут же уберет свой магический барьер, и тогда… Поглядев на кипящие за бортом воды Магуса, я прекрасно представил, что будет. Из прыгнувших за борт спаслись лишь те, кто сразу же поплыл к противоположному берегу. Остальные беззвучно разевали рты в мучительном крике. Я, содрогнувшись, отвел взгляд. Надо отдать должное Фланнери. Он единственный из нас нашел в себе силы ответить. И ответить не дрогнув, глядя ей прямо в глаза. Его волнение выдавали лишь побелевшие на посохе пальцы.

— Вина лежит только на мне, о богиня. Мои братья несведущи в магии и не могли предвидеть последствий. Но я… я должен был предусмотреть такое развитие…

Выражение ее лица немного смягчилось, но в голосе все еще звучал гнев.

— Да, уж от кого-кого, но от тебя, Фланнери, я никак не ожидала подобной глупости. Ты-то ведь должен понимать: нельзя играть с огнем, обожжешься. — Богиня совсем по-человечески сделала глубокий вздох и, успокоившись, продолжила, чеканя слова: — Сейчас я подыму волну и умчу вашу шнеку далеко в озеро, чтобы вы могли продолжить свой Путь, но сперва оглянитесь и полюбуйтесь на дело рук своих.

При этих ее словах накрывший нас купол потемнел, и мы обернулись, не боясь ослепнуть, не прикрывая глаз и даже не щурясь.

И, похоже, напрасно. Там вздымалось до самых небес неистовое пламя, от акрополя уже не осталось ничего, кроме оплавленного камня. Да, именно так. Громадные мегалиты расплавились, будто свинцовые бруски. А огонь ревел, словно негодуя на сдерживающий его магический водный круг, стремясь вырваться на волю и пожирать всё и вся, пока весь мир не превратится в прах и пепел. Глядя на лижущие небо языки пламени, я отчетливо видел мысленным взором картину гибели города и мира. Вот пожар охватывает весь Тар-Хагарт, и обезумевшие горожане мечутся в ими же созданной западне из домов и городских стен. Вот огонь проносится красно-черным валом по полям и лесам, осушая мелкие ручьи и заживо варя рыбу в кипящих водах рек и озер. Вот он уничтожает Романию и Михассен и доходит до Антии. Тут я плотно зажмурился, не желая видеть дальнейшего, но картина по-прежнему стояла у меня перед глазами как наяву, и я видел, как гибнет в огне Эстимюр, как кричат охваченные пламенем мать и Мия, Альдона и Эглейв, как… Но довольно. Все равно я бессилен передать весь ужас этой картины, хотя даже теперь, по прошествии стольких лет, я по-прежнему вижу этот холокаустон, стоит лишь прикрыть глаза и вспомнить. Только вспоминать об этом мне как-то не хочется. Достаточно сказать, что я видел, как гибнет в огне наш пусть и несовершенный, но все же такой прекрасный мир и как от него остается только висящий в черноте звездной ночи обугленный голый шар.

Видимо, нечто подобное узрели и братья, потому что мы все сидели, застыв в этой странной позе, вполоборота, пораженные немотой. Наконец я откашлялся и сказал:

— Думаю, мы все усвоили урок, богиня. И никогда не допустим, чтобы наши клинки вновь…

В глазах Валы снова полыхнула ярость:

— Клинки?! Огонь не в клинках, а в вас самих! Все прочее — лишь средства направить вашу Силу в нужное русло. И если она останется неуправляемой, то погубит и вас самих, и все, что вам дорого. И Путь ваш закончится, еще не начавшись.

Лик Валы исчез. Но воля ее явно никуда не делась, потому что накрывавший нас купол вновь обратился в гигантскую волну за кормой шнеки, которая неудержимо и стремительно понесла нас вперед — в озеро Ильмар-волкин. Вынеся судно на просторы озера, волна постепенно спала, но, словно сменяя ее, тут же налетел бешеный ветер и понес нас с такой скоростью, что подымать парус было бы чистым самоубийством.

Спрыгнув с коня, Мечислав бросился к рулю и, схватившись за него, старался с помощью подоспевшего Агнара держать шнеку кормой к ветру-демону. Именно так назвал его успокаивавший тревожно ржавших лошадей Фланнери. Получалось у него это, кстати, очень неплохо, и потому, спрыгнув с Уголька на палубу, я не стал вмешиваться и прошел на нос, вглядываясь в туманную даль. Там, впереди, нас ждало будущее, и оно представлялось столь же неясным, как и этот затянутый дымкой горизонт. Но если будущее скрывалось в тумане, то цель наша теперь сделалась достаточно ясной. По крайней мере, для меня. Я теперь знал, Что Делать, не говоря уж о том, Кто Виноват… Как там говорила Шелта? «… С народами сражаться, для чести счастье презирать, бесславной смерти и измены не бояться и скипетром стальным короны разбивать». Да, это по мне, думал я, это и есть мое призвание, а все пережитое прежде было лишь подготовкой к нему. Я оглянулся на багровое зарево и усмехнулся. Этого пока еще никто не знал, кроме меня и, вероятно, Фланнери, но новый народ файритов уже родился. И рождение его было отмечено событием как памятным, так и символическим. Оно, несомненно, предвещало нам и нашим потомкам опасную судьбу, но меня не страшила встреча с ней. Ведь пока со мною братья по крови и по оружию и само это оружие, неодолимых врагов для нас нет и быть не может.

Я снова повернулся вперед — туман растаял, и демон-ветер нес судно на восток от солнца, навстречу нашему Предназначению.