Квака получила своё название от фамилии первых поселенцев Ворончихиных, как это ни странно звучит. Дело в том, что «квака» в переводе с удмуртского на русский означает «ворона». Население деревни (около 40 дворов) состояло из двух фамилий: Ворончихиных и Фёдоровых в соотношении примерно 50 на 50. Нижнюю часть деревни, ближе к реке Сепыч, занимали Ворончихины, а верхняя часть была заселена Фёдоровыми. Большинство однофамильцев, естественно, были родственниками. В деревне мы поселились у дяди Ефима, хотя ранее этот дом принадлежал нашему дедушке Климентию, погибшему во время гражданской войны. А построил дом, возможно, ещё мой прадед – Иван. Получается, что дом принадлежал по наследству и моему отцу.

Ещё была жива и моя бабушка, но она сильно болела, почти не вставала с постели. У дяди Ефима была жена Наташа и две дочки: Юля старше меня на три года и Зина – моя одногодка. Ещё в этом доме жила девушка Лена – сестра Ефима и папы. В общей сложности после нашего приезда в доме набралось 10 человек. Хотя дом и большой, но было тесновато. Больная бабушка занимала одну из трёх комнат. Русская печь, сложенная из кирпича, отстояла от стен метра на полтора-два и мы – дети – могли бегать вокруг печи через кухню и жилые комнаты. Всё свободное пространство между печью и стенами вверху занимали полати, где было очень удобно спать. Я иногда играл в комнате бабушки. Дядя Ефим дал мне счёты, которые я катал по полу, а они шумели. Да ещё пытался на них прокатиться. Меня выгоняли из комнаты бабушки, предупреждали, что накажут – когда дома были взрослые. Но я всё равно тайком у бабушки в комнате бывал, правда, уже не шумел. Иногда она меня звала сама: что-то мне советовала, чему-то учила – может, чувствовала, что я один из продолжателей их рода.

Была уже весна – можно счёты катать в сенях. Уж там шуметь можно было сколько угодно. Сени были большие, примерно половина площади жилой части. Летом в этих сенях, за красиво оформленной ширмой, обычно спали дядя Ефим с женой.

Наступило лето 1938 года. Стало жить интереснее. В основном дневное время я проводил во дворе. Огромная лужайка с зелёною травой. Солидные двухстворчатые ворота с деревянным козырьком с двух сторон. Вдали у забора колодец с «журавлём». Вдоль забора – два почти новых двухэтажных амбара, у которых имелись ещё и чердаки. Верхний этаж предназначен был для хранения одежды и иногда использовался как летняя спальня для желающих. На этом этаже имелось две комнаты с парой топчанов в каждой. А на первом этаже хранили зерно и муку разных сортов. И всё это отделялось друг от друга сусеками. Были во дворе ещё конюшня (пустующая, коней-то забрали при коллективизации, в колхоз) и скотный двор, в котором проживали одна корова (больше не полагалось!), несколько овец, стадо гусей и с десяток кур с петухом.

Со всей этой живностью мне предстояло познакомиться и подружиться. Правда, в это время кроме кур все остальные были на пастбище. Первыми с пастбища вернулись гуси с гусятами, которые были так красивы и милы, что я не удержался и собирался поймать одного из них. Наклонился… Но не успел я своё намерение выполнить, как гусак, шипя, опустив голову и вытянув шею, ринулся ко мне со всех лап, защищая своих деток. Я не успел опомниться, как он жестоко меня атаковал. Ткнул меня клювом и ещё ущипнул за ногу. Мне было очень больно и пришлось ретироваться в сени от повторных атак.

А корова на меня вообще не обращала внимания. Она была рыжая, комолая (безрогая), но проказница и лакомка. Однажды во двор на солнышко выставили на двух противнях сушить малину, а убрать вовремя не успели. Так она всю эту малину слопала. Выходит, не только медведи малину любят, но и коровы.

Ещё во дворе был заброшенный погреб, я пытался в него заглянуть и однажды увидел там крупных жаб – они мне показались чудовищами. А вообще я любил лежать на травке и наблюдать за небом – как по нему движутся облака, слушать стрекот кузнечиков, смотреть, как они красиво и далеко прыгают, как по траве ползают божьи коровки, а если их положишь на ладошку – они расправляют крылышки и улетают. Любил я лазать по чердакам дома и амбаров. Там можно было найти много интересного. Амбары не запирались, и на верхние этажи для меня всегда был открыт путь.

Однажды я забрался на сеновал, и там в темноте увидел два светящихся круглых огонька. Вначале было жутковато, но любопытство пересилило, и я осторожно приблизился к ним. Оказались они глазами хищной птицы. Сова сидела под крышей на стропилах и при моём приближении даже не попыталась улететь или убежать, лишь только следила огромными глазами за моими действиями. Руками я трогать её не рискнул, так как видел размеры совы и её хищный большой клюв. Нашарил небольшую палочку, коснулся ею птицы. Она тут же перелетела на другое место сеновала и явно не собиралась покидать его. Вероятно, тут было её гнездо, решил я. На сеновале давно никто не бывал. А там много перепревшего сена, в нём явно водились мыши – любимая пища сов и других хищных птиц. Оставил я эту птицу в покое. Иногда заглядывал на чердак, птицу видел, но не всегда. Видимо, она пряталась или улетала.

Дядя Ефим был в колхозе председателем. В огороде рядом с домом у него имелась пасека, ульев около десятка. Нам иногда давали попробовать медку. Дядя Ефим был светловолос, ироничен, любил пошутить.

Отец поступил на работу в Красногорскую МТС (машинно-тракторную станцию) бригадиром тракторной бригады. В летнее время – сезон полевых работ – бригада ездила из колхоза в колхоз, помогая во вспашке земли и молотьбе. Но тракторами делалась лишь примерно пятая часть работ. Тракторов было мало и основная тягловая сила была конной.

Первое лето пролетело, кузнечики отпрыгались, примолкли. Мне уже исполнилось 6 лет, а сестрёнке Венере скоро два. Наступили холода, и нерабочий, мелкий люд вроде нас, попрятался по домам. А тут приехал в гости младший брат отца, дядя Ваня. Он был красивым интеллигентным брюнетом. Работал в Балезинском районе агрономом, возможно, главным. Так что собрались три брата. Организовали праздничный стол. Дядя Ваня привёз патефон – чудо даже для того времени. Завели его и полилась музыка, запели какие-то невидимые человечки не очень натуральными голосами. Впоследствии я искал, где тот человечек, который поёт. Под диском для пластинок свободное пространство, в которое я не только пытался посмотреть, но и лез пощупать рукой… Но это было потом, а пока застолье продолжалось.

Мужчины были навеселе, и скоро я оказался в центре их внимания. Вдруг дядя Ваня (ему в то время было 23 года) назвал меня Виктором, на что я обиделся, полез на него с кулачками и стал колотить куда попало. Он тут же исправился:

– Нет, не Виктор! Виталик, Виталик!

Я успокоился и отошёл от него. Напротив нашего дома жил Виктор, мужчина в годах, бородатый, и он мне почему-то не нравился.

Но тут дядя Ваня снова:

– Виик-тооор! – более растягивая слово. Я опять налетел на него, а он снова:

– Виталик, Виталик!

Так продолжалась эта игра, пока нам не наскучила. Дядя Ефим тоже решил посмеяться, перешагивая через меня и приговаривая:

– Больше не вырастешь!

Я обижался:

– Вырасту всё равно, вот увидишь!

А папа сидел и улыбался: у братьев сыновей ещё не было. Сели снова за стол пить чай. А сахар в те годы продавался «головками» – шарами размером с кулак. Для его раздробления использовались специальные щипцы. Нам, малышам, тоже доставалось по кусочку.

В будние дни мы питались двумя семьями за одним столом. Одна большая плошка (деревянная или глиняная чаша), из неё мы все и ели. До плошки, стоявшей в центре стола, доставать было трудно. Детям на лавках так вовсе приходилось стоять на коленях.

* * *

В доме находились две прялки, на которых пряли нити из шерсти или льна. Занимались этим моя мама и тётя Наташа, жена дяди Ефима, используя любую свободную минуту. Чаще всего им это удавалось в зимнее время года, поскольку летом основная работа была в колхозе, независимо от наличия маленьких детей. Ещё дома был ткацкий станок, довольно громоздкий – занимал не меньше трёх квадратных метров жилой площади. На нём также работали моя мама и тётя Наташа в зимнее время года. Летом этот станок вообще разбирали и выносили в сени.

Ткали льняные и шерстяные ткани. Лён выращивали в собственных огородах и даже выдавали понемногу на трудодни. Шерсть для шерстяных тканей использовалась исключительно от своих овец, которых стригли раза два в год. Это происходило так. Овца со связанными ногами лежала на боку, а меня мама заставляла её держать, чтобы не брыкалась. А ножницы большие, длинные, работали споро в маминых руках. Иногда овца всё-таки дёргалась, и тогда кусочек кожи вместе с шерстью вырезался. Мне было жалко овцу до слёз:

– Мама, ей же больно!

– Держи лучше, чтобы она не смогла дёргаться. А ранку мы йодом помажем, и всё быстро заживёт.

На другой день, когда овцы возвращались с пастбища, я стремился рассмотреть, зажила ли рана…

* * *

В деревнях в то время не было электричества. Для освещения в тёмное время суток использовали керосиновые лампы. Различались лампы по линейности. У десятилинейной фитиль был шириной 10 мм, а у семилинейной, соответственно, 7 мм и т.д. Чем выше линейность, тем больше яркость, но больше и расход керосина. Если у семьи имелось несколько ламп, то десятилинейные использовали по праздникам, а в будние дни в основном семилинейные.

В деревне Квака не было радио и телефона. Даже настенные часы были не у всех. Но у дяди Ефима часы были большие и красивые, со звоном. Ещё в деревне не было ни церкви, ни школы, ни магазина, ни медпункта, ни даже погоста (кладбища). Всё это находилось в селе Архангельском и его окрестностях, где располагался сельсовет.

* * *

В эту зиму в нашей семье произошло два противоположных события. Печальное – в возрасте около 70 лет умерла бабушка Ефросинья. Похоронили её на Архангельском кладбище. Второе событие радостное – в Красногорском роддоме в январе 1939 года родилась у меня вторая сестрёнка. Родители назвали её Фаиной. Когда её привезли и «выставили напоказ» (я впервые видел младенца), было очень интересно и я заметил какой-то нарост около правого уха – длинный, белый, перевязанный у самого основания шёлковой ниткой. Позже этот нарост отпал и осталась лишь малозаметная шишечка.

Папа в зимнее время работал механиком в Красногорской МТС. По выходным приходил домой и приносил нам гостинцы: кральки-баранки – целую связку для всей большой семьи, конфеты, сахар, иногда шоколад, мармелад. Мы с Венерой перед его приходом декламировали: «Папка придёт, шоколад-мармелад принесёт!»

А однажды мне папа купил игрушечную грузовую машину. Летом я выходил играть во двор непременно с ней. Довольно много «грузов» я на ней перевёз. Венера эту мою игрушку называла «машиша», а кстати, самовар называла «чаболяй». Ей было два с половиной года.

Этим летом (1939 г.) я стал выходить за пределы нашего двора. Мы жили у самой дороги, идущей на железнодорожную станцию Балезино. Въезд и выезд из деревни закрывался воротами. С другой стороны этой дороги, напротив нашего дома жили Фёдоровы и их младший сын, мой одногодок Викентий (или просто Витя), который вскоре стал моим первым другом. Нам было по шесть лет. И мы с ним стали часто играть на нейтральной территории, около ворот, а не у нас во дворе или у них.

Однажды проезжал обоз с зерном, и ямщики попросили нас:

– Мальчики, откройте ворота.

– Сейчас.

Мы стремглав кинулись выполнять просьбу. Они нас за это отблагодарили, дав каждому по монетке и баранке. Как приятно на свежем воздухе скушать баранку, заработанную своим трудом!Ворота мы закрыли. А на следующий день снова были у ворот: там много было песка и глины и мне на машине было что перевозить. Вдруг мы услышали звуки гармошки, пение и звон колокольчиков со стороны станции Балезино. Ворота мы сразу открывать не стали (пусть они сначала остановятся, решили мы). С волнением ждали у ворот. Первой подошла тройка коней, запряжённая в бричку. На ко́злах сидел нарядно одетый ямщик, а в бричке пара молодых: он в чёрном костюме и в белой рубашке с белым цветочком-лилией в петлице, а у девушки на голове венок из разноцветных лент. Мы поняли, что это свадьба. Кони также были разукрашены. У коренного в передней бричке (вороного коня) дуга, обвитая лентами, на ней вверху привязаны три колокольчика, а средний из них был больше размером и звучал громче. Пристяжные кони с бубенчиками на шеях и со вплетёнными лентами в гривах тоже выглядели красиво. Нам крикнули:

– Открывайте ворота!

И мы важно и уже без спешки их открыли. Почти все проезжающие брички останавливались около нас и давали нам гостинцы: конфеты, печенье, пряники, пирожки. А последняя бричка проехала без остановки, но её весёлые пассажиры кинули нам горсть монет. Мы с Витей их собрали и поделили. Угощение мы, конечно, не съели, лишь полакомились, а всё оставшееся отнесли по очереди домой. Был выходной день, мама была дома и похвалила:

– Молодец, сынок, ты уже начал зарабатывать!

А я, покраснев, быстро побежал к воротам. Мы теперь стали штатными «привратниками», и хотя подарки получали не так часто, как нам хотелось, всё равно было интересно. Одинокие всадники тоже пользовались нашими услугами, мы и за «спасибо» ворота открывали, и ни у кого никогда ничего не просили.

Мы постоянно играли у ворот. У нас была «мастерская» по выкладке игрушечных печей. Вначале из глины мастерили кирпичики, а когда они подсохнут и окрепнут – выкладывали печь. И, между прочим, топили свои «печи» всяким мусором, определяя, хороша ли тяга. У Вити отец был охотником, а звали его Петром, а Витю – Витя Петров, хотя фамилия его Фёдоров. Но Вить было несколько, я в том числе, а так было меньше путаницы. У Витиного отца было ружьё, а к нему патроны и пистоны. Витя заимствовал у него пистоны, и мы развлекались, взрывая их. В пистон закладывали хлебный мякиш, клали на чурбанчик и, наставив перочинный ножик, легонько ударяли ладонью по ножичку. Получался довольно громкий хлопо́к.

Взрослые скоро обратили внимание на наше постоянное дежурство у ворот. Бригадир нас проинструктировал: «Вы должны всегда закрывать ворота и не пропускать домашних животных и птиц, чтобы они не повредили посевы».

* * *

В это лето произошёл жуткий случай. Беда пришла к нашему соседу Виктору. Его восьмилетнюю дочь Галю посадили верхом на коня. Конь побежал. Она начала падать, и ногой зацепилась за повод и повисла вниз головой. Конь испугался, взбесился и понёс ещё быстрее. Она ударялась головой обо всё, что попадало на пути, да и копыта коня не миновали её головы. За ним гонялись, пытались остановить, но когда это удалось, девочка уже была мертва. Вся голова разбита. Конь стоял, весь дрожа, повернув голову и выпучив глаза на своё деяние.