Мы спустились по замшелым ступенькам в подземную прохладу. В полутьме каменного погреба громоздились пузатенькие бочонки. Они напоминали откормленных боровов разного калибра. Только вместо пятачка краник. И не хрюкали.
— Сказка! Миф! — ахнул Белоневестинский. — Не хватает, собственно, Радия Звонцова. Вот кто меня сделал человеком! Вместе искали, вместе хлопнули дверью училища… — Князь забылся, облокотившись на крайний бочонок. — Искать! Шедевры создаются в беспамятстве! Ж-жик! Радий клялся: «Ты гениальнее меня!» Почему же одним не везет, а другим?.. Он-то… Захочет — вознесет, захочет — ж-жик! А я… Приезжает — философствуем в «Золотом якоре». «Радий! — говорю. — Круши серость! Ты же радиоактивный критик! Помоги, вытащи!..» А он: «Костик! Жди. Ты… ты… нет слов! Ты самородок!»
Пека многозначительно ковырнул в носу:
— И мама говорит: «Он самородок, да не золотой!»
— Что твоя мама понимает? Откуда ей знать, что в экстазе я пишу не кистью, а чем? Ну чем? О нравы! О, Белая Невеста!.. Даже диковатая Лилия… Я задыхаюсь…
Свободный художник изогнулся, стал на колени и невинно припал к красноватому шлангу, как к материнскому соску.
— Дывысь: зовсим дитына! — покачал головой Макар Антоныч.
— Только свою культурную сорочку не закапайте! — заботливо предостерег Захар Семеныч.
— Тише, папаши! — говорю. — Шедевры создаются в беспамятстве. Он ищет… творит…
Гений что-то страстно мычал и сосал, сосал хмельной шланг, опутавший бездонный бочонок.
— Ма… ма… Ма-ка-ры Го-но-ра-рычи! Го-но-ра-ры Заха-ры-чи! Хочу в Европу! Украду Ли-лию! Сделаю из нее Ма… Ма… «Ма-дон-ну». Клянусь… Ж-жик! Возь-му-у…
Тут я оттащил вдохновенно мычащего художника от винного соска. На завлекательной сорочке расползлись свежие сочные пятна.
— Аминь!..
Вдруг в чуть притворенных дверях что-то оглушительно тявкнуло. Оглядываюсь: знакомая косматая морда.
— Кудряш! Кудряш! Она подослала? — спрашиваю. — Нет у меня жирных денег. Нет! А? И ты хочешь творить?..
А Кудряш, глядя мне в глаза, так жалостливо руку мою лижет, что и сказать нельзя.