Тетка Лизавета терпеть не может, когда соседи называют ее бабой Лизой.
— Ну какая я им баба Лиза? Всю жисть была теткой Лизаветой — так и помру. Вот когда ты, Любаша, зовешь меня бабушкой Лизой — иное дело. Ох ты, моя касаточка, моя внученька!
Рядом с Топорихой лежит задумчивая внучка Любаша, которая собирается стать матерью. Платья ее, что огромные распашонки. А душа… Душа — в смятении. Надвигается что-то новое, пугающе-неведомое. Недаром говорят: самое страшное — ожидание. Ох…
— Как он там, мой правнучек? — тихонько спрашивает тетка Лизавета. — Не беспокоит?
Любаша грустно качает головой, а сама не сводит глаз со старой медной кружки на подоконнике.
— Бабушка, мне почему-то страшно. А вдруг мы оба… и я и он…
— Дурешка! — возмущается Топориха. — Выбрось страх из головы. Я вон сколько их произвела на свет! Мамка твоя, считай, восьмая. Ясно? Да если бы не голодуха, не война… Сколько у меня внуков было бы? Ого-го! Целый полк. А нынче-то ты у меня одна, Любашенька. Да не бойся. Вот когда я ждала на свет белый твою мамку, со мною в палате лежала жена военного. Бесстрашная молодка, я тебе скажу! «Выше голову, тетка Лизавета! — говорит. — Я уже отстрелялась!» А ты: «Страшно».
Любаша приехала в новый Чистый Колодезь из Белогорска. Решила родить в поселке. Поближе к природе. Жить без нее не может. И без бабушки Лизы. Да разве поймешь, где кончается природа и начинается бабушка Лиза? Попробуй их разорви! Тут в доме каждая старая вещь напоминает о прожитом, пахнет по-особому.
— Бабуня, признайся, — горячо шепчет Любаша, — в тебя многие были влюблены?
— В меня-то? — оживилась зарумянившаяся тетка Лизавета. — Целый хвост за мною бегал. Да я на этого замухрышку, балалаечника Софоню, и не глядела. Топорок и есть Топорок. Тьфу!.. Да за мною два сокола с трехрядками летали. И дело дошло у них до ножей. Пырнул один другого в грудь — тот и крикнуть не успел. Так и грохнулся в пыль. Ужас-то какой! Возле самых наших ворот. Батя-то нами гордился. Мною и сестричкой Настей. Не девки, а кровь с молоком. Кто бойчей всех пляшет? Пантелеймоновы дочки. Кто мешки ворочает? Пантелеймоновы дочки. Кто шутя бревна на плече таскает? Пантелеймоновы дочки. А тут… такой позор! Хоть вешайся! Хоть провались!
— И куда же?.. — Любаша не спускает с нее поблескивающих глаз. Только бы отвлечься от своих дум! Только бы отвлечься! — Куда, бабуня, ты провалилась?
— На чердак. Забилась в самый темный угол. — Вздохнула. — Но разве от бати схоронишься? Звал, звал. Молчу. Нашел, нащупал. Нюх, как у волка, и глаза по-волчьи горят. Ух, как он меня, бил! Как бил! До полусмерти. А я — ни слезинки. «Да где же у тебя слезы? В пятке, что ль?» Завыл, зарычал от ярости, а у самого щеки мокрые: «Лизанька, Лизавета, прости. — И погладил. — Вся в меня. Моя порода. Ну зачем ты меня так опозорила? Зачем?»
— А ты-то при чем? — вырвалось у потрясенной Любаши. — Ты?..
— Пойди докажи ему! Эх, Любаша, Любаша. Его тоже понять можно. Красавец, богатырь, а всю жизнь не везло. Прослышал: в Сибири земли много. Повез нас туда. Приезжаем. Где же эта тайга, про которую столько поют? Ни деревца. Голая степь. Жарища. Все сгорело. Отец загнал все вещи, чтобы только живыми оттуда выбраться. Дай бог ноги! Вот тебе и Сибирь-матушка! Это теперь туда народ, слыхать, прет. Вон каких чудес понастроили! А тогда… Мачехой она нам стала, мачехой. А ты говоришь. Моя мама всю жизнь отца пилила: «Сгорела твоя земелька! Сгорела!»
— Ничего не понимаю, — шепчет Любаша. — То бьет, то жалеет. Нет, на мой характер…
— Молчи! Такой бешеный был. А вот Топорок подобрал к нему ключик. И знаешь, на что батя клюнул? А?
— На что, бабушка?
— Да на его проклятущую балалайку. — Тетка Лизавета вздрагивает от возмущения, словно жив не только Топорок, но и ее вспыльчивый, своенравный отец, — Помню, на масленицу как заиграет, как запоет Софоня:
А сам все зырк да зырк. На меня, на меня… Ну, я-то, конечно, ни рыдать, ни убегать с ним не собиралась. Ах, ты при бате, подлец, меня срамить? Так получай! Как ударю в пол каблучками, как зальюсь:
— Бабуня, как же ты вышла за него, если не любила? — недоумевает внучка. — Как?
— Любовь зла: полюбишь и козла, а привычка — горю затычка, — тяжело вздыхает. — Долгая история. Спать, милая, спать. Завтра…
— Ну расскажи! — нетерпеливо просит Любаша. — Умоляю.
— Сказано: завтра. — Она неумолима. Вот уж и вправду отцовская порода. — Завтра на ночь глядя. Перед сном.
Никак не поймешь, где у этих стариков кончается плохое и начинается хорошее. Удивительно размашистые люди! Что ж, придется ждать до завтрашней ночи. Ах, если бы бабушка знала, что и Любаше не спится. Но зачем ее беспокоить?
А со стены из-под цветастого полотенца глядят на внучку молодые Топорок и Топориха.